– Ты уродлива, – сказал человек черепахе, – и голова твоя уродлива, и спина, и лапы…
– Да, – сказала черепаха и умерла.
И стала пылью, дождём, цветком, тяжёлой луной на небе, тяжёлым камнем на дне… Но никогда-никогда не стала человеком. Не захотела…
Одну гусеницу спросили, кем она раньше была.
– Поездом, – сказала гусеница. – Я была поездом. Однажды навстречу мне – тоже поезд. Испугалась я, сжалась и гусеницей стала. Я думала, он тоже испугается, тоже гусеницей станет, а он так поездом мимо меня и проехал.
Никогда раньше с Ёжиком не случалось такого. Никогда раньше ему не хотелось петь и веселиться без причины. А вот теперь, когда наступил месяц май, он целыми днями пел и веселился, и если кто-нибудь у него спрашивал, отчего он поёт и веселится, Ёжик только улыбался и начинал петь ещё громче.
— Это потому, что весна пришла, – говорил Медвежонок. – Поэтому Ёжик и веселится!
А Ёжик достал из чулана скрипку, позвал двух зайцев и сказал им:
— Пойдите, возьмите свои прошлогодние барабаны и возвращайтесь ко мне!
И когда зайцы пришли с барабанами через плечо, Ёжик велел им идти позади, а сам пошёл первым, наигрывая на скрипке.
— Куда это он идет? – спросил Первый Заяц.
— Не знаю, – ответил Второй. – Нам бить в барабаны? – спросил он у Ёжика.
— Нет, пока не надо, – сказал Ёжик. – Разве вы не видите: я играю на скрипке!..
И так они прошли весь лес.
У опушки, перед высокой сосной, Ёжик остановился, задрал мордочку и, не сводя глаз с Белкиного дупла, стал играть самую нежную мелодию, какую только знал. Она называлась: «Грустный Комарик».
«Пи-пи-пи-пи-и!..» – пела скрипка. И Ёжик даже прикрыл глаза – так ему было хорошо и печально.
— Зачем мы здесь остановились? – спросил Первый Заяц.
— Разве вы не понимаете? – удивился Ежик. – Здесь живёт Рыжее Солнышко!
— А в барабаны нам бить?
— Подождите, – проворчал Ежик. – Я скажу когда…
И снова прикрыл глаза и заиграл «Грустного Комарика». Белка сидела в дупле и знала, что это Ёжик стоит под сосной, играет «Грустного Комарика» и называет её Рыжим Солнышком… Но ей хотелось подольше послушать скрипку, и поэтому она не выглядывала из дупла.
А Ёжик играл целый день, до вечера, и когда уставал, кивал зайцам – и они потихонечку барабанили, чтобы Белка знала, что Ёжик всё ещё стоит внизу и ждёт, когда она выглянет.
Я в море заплыл
и лежу на спине.
Какая-то птица
парит в вышине.
Какая-то рыба
на дне,
в глубине,
Глядит, как над ней
я парю на спине.
В июле дворы опустели —
Лишь ветер скользит по белью.
Мальчишка присел на качели,
Вздохнул, пересел на скамью.
Качели спросили: «Чего ты?»
«Влезай! — проскрипели они. —
Соскучились мы без работы,
Качайся хоть целые дни!
Ведь съедутся — станут толпиться,
Толкаться, покрикивать: «Слазь!»
А нынче — куда торопиться?
Садись, налетаешься всласть!»
Но бродит мальчишка без цели,
Траву сандалетами мнет…
На что человеку качели,
С которых никто не столкнет!
Я лёг
На тёплый бережок
В излучине речной,
И надо мной,
Как стрекоза,
Повис прозрачный зной…
И шмель жужжал,
И я лежал,
И всё соображал:
«Неужто правда я зимой
На лыжах тут съезжал?»
Щелчок –
И погасла настольная лампа.
И значит –
Свободен весь вечер мой папа.
Я этого долго-предолго ждала.
Сейчас он поднимется
Из-за стола,
И станет улыбка его
Озорной.
Весь вечер сегодня
Он мамин и мой.
Оглушительно и жарко
Зашипела скороварка –
Кот подпрыгнул, испугался,
Чуть с кастрюлей не подрался.
Он шипит, она шипит –
Ну и вид!
У бродячей собаки,
У собаки-дворняжки –
Ни кола, ни двора,
Ни последней рубашки.
Люди знать не хотят,
Как тоскливо бродячим,
А собака котят
Греет боком собачьим.
Потому что у них,
Как у этой дворняжки,
Ни кола, ни двора,
Ни последней рубашки.
Появилась у одного боярина заморская диковинка, часы, величиной с большую луковицу. Время стрелками показывали и звоном отбивали. Часы ещё тем угодливы были, что в полдень, к обеду и в полночь хозяина будили. Проснётся боярин, терем обойдёт, сундуки да замки-запоры оглядит и снова спать завалится. Дорожил боярин часами и часто перед гостями похвалялся. Но вдруг отказали часы, не тикают и не тенькают. Днём и ночью молчат, не радуют, не будят. Загоревал, заугрюмился воевода.
Вот услыхала челядь боярская, что по городу парень ходит – на все руки мастер, всё, что надо, людям починяет. Девчонкам колечки да серьги из серебра отливает и в них камешки вставляет. Ножи и сабли острее острого оттачивает, по серебру чернью рисует, по стали узоры наводит. Приказал боярин заманить того молодца на боярский двор и в хоромы привести. И с грозой в голосе сам дознаваться стал, может ли тот парень заморские часы починить, что перестали время стрелками показывать и звоном отзванивать.
Молодцу так за двадцать лет, широкой косточки, в груди и плечах простор, на ногах пружинистый. Да и по взгляду не вороньей породы, а роду соколиного. В рубахе, крестом вышитой, под кушаком шёлковым, обут в сапоги с подковами. А через плечо на ремне сумка кожаная. Глянул парень на часы и сказал в ответ:
– Зацепиться бы глазами, а руки сделают!
Распахнул молодец окно терема, пустил в горницу свет-солнышко и пристроился на подоконнике часы разбирать, до изъяна доискиваться. Сначала крышки отнял, на подоконник положил и на них разные колесики, винтики и камешки складывал. И запоминал, что к чему. Воевода-боярин поначалу у него за спиной стоял, доглядывал, а в полдень под окнами стражу поставил, а сам пообедал и спать завалился.
Боярские стражники от духоты да лени к стене привалились и, сидя, задремали. А парень всё в часах разбирался, догадывался, как звон-музыку наладить. И догадался под конец, что и как.
Тут впорхнула откуда-то девчоночка, дочка боярская, поглазеть на чудо-мастера. По горнице, как мышка, неслышно шмыг да шмыг, с разных сторон на парня заглядывала, глазами постреливала. Поглядеть склонялась и в затылок мастеру подыхивала. Отложил тут молодец ремесло, обернулся, на девчоночку глянул. Да и загляделся, как на диво дивное:
– Ой, краса-то какая!
Не раздумывая, достал из сумки золотое кольцо с камнем-самоцветом и красе-боярышне в ручку положил. Примерила девушка колечко на пальчик и подивилась вслух:
– Али ты богатый купец, что такое дорогое даришь?
А парень в ответ:
– И в родню к торгашам не пойду!
Достал серьги золотые красы невиданной, с камешками – ослепнуть впору – и боярышне на ладошку положил.
Ещё больше подивилась боярская дочь:
– Чай, не сын ты боярский али княжеский!
– И рядом с барами не сяду! – Это парень в ответ. Достал из сумы бусы яхонтовые на золотом шнуре-цепочке и своими руками повесил на шейку девчоночки. И опять загляделась девица не на бусы, а на добра молодца:
– Во сне али наяву тебя, бывало, видела?
– Как, чай, не видеть, над всей Волгой воеводой хожу! Пока так ворковали, с улицы на подоконник петух излетел и тихомолком все часовые винтики, колокольцы и камешки поклевал. Оставил одни колесики и кукареку запел. Увидели парень с девушкой беду, спохватились, ахнули, да поздно. Тут стража проснулась, загалдела. Девчоночка из горницы выпорхнула, а боярин на шум привалил. Узнал, в чём беда, и таково приказал:
– Челяди петуха поймать, а мастеру в руки топор дать, чтобы он вору-петуху голову отрубил и все поклёванные винтики, и камешки, и колокольца из петушиного горла достал. А не исполнит, так самому головы не носить!
На самую малость призадумался парень. Принял петуха в руки и пошёл под стражей на боярский двор. Там на плаху сел, петуха на коленях держит, по шейке гладит, приговаривает:
– Экая жалость какая! Такому-то красавцу да голову рубить! Добро бы из пищали, из пистоли застрелить, а тут – топором!
Отбросил топор в сторону, говорит страже с укором:
– Али я палач какой? Честнее свою голову на плаху склонить, чем чужую топором рубить!
И только успел такое вымолвить, как петух встрепенулся, как перед дракой, распетушился, шею вытянул, словно подавился чем. Да и высыпал из горла парню на рубаху все часовые винтики, колокольца и камешки, что с подоконника склевал. И тут же с колен па землю слетел и закукарекал радостно: «За добро-о-ту-у!»
Подивились стражники, парня обратно в терем повели, а он из подола часовые часточки опять на подоконник высыпал и принялся часы до дела доводить. И собрал часы заморские, как новые затикали. Только звон-пружина да колокольцы молчали, потому что время для звона не пришло.
Обрадовался воевода-боярин, обещал мастера поутру наградить и с честью со двора проводить. А на ночь в подвал за решетку посадил. Сам, поужинавши, спать повалился, а часы, как бывало, под подушку положил.
Только стал засыпать, как где-то петух пропел. Поворочался боярин с боку на бок, подремал часок, опять петух запел раз за разом. Забормотал воевода спросонок:
– Эк, загорланил безо времени, засветло! И без тебя знают, что непогодь будет – третий день поясница болит!
И снова захрапел. А петух через каждый час кукарекал и мешал боярину спать. В самую полночь, когда часы будили хозяина долгим звоном, опять загорланил петух на самое ухо. Прислушался боярин, догадался, – видно, полночь. И пошел свои хоромы оглядывать, сундуки да замки-запоры проверять. Обошёл, оглядел, никакой беды не нашёл и снова сон досыпать.
Утром, как проснулся, приказал молодца из подвала выпустить и к себе привести. Пошарил на поясе ключ от застенка – нет ключа! Все ключи на месте, а от застенка пропал. Побежали стражники подвал проверять, глянули и ахнули. Подвал не закрыт, а от молодца и след простыл. Тут все спохватились дочки боярской, принялись искать да кликать. Не нашли, не докликались, пропала девчоночка.
Стали всем подворьем гадать да думать. И догадались, что это сам Сарынь Позолота, атаман разинской вольницы, по городу ходил, колечки отливал и часы воеводе починял. И никакого тут дива нет. В старом-то Нижнем Новгороде и не такие диковины бывали!
I
Вот выходит на пруд школьник Вова.
Вова – мастер подлёдного лова.
Он пешней твердый лёд прорубает,
Манной кашей крючок наживляет,
Прямо в лунку наживку бросает:
Вот так ловко!
Вот так Вовка!
II
Но живёт в том пруду окунь Лёва.
Лёва – мастер подводного клёва.
Тихо-тихо к крючку подплывает,
Кашу манную всю объедает,
Но на удочку не попадает:
Вот так ловко!
Вот так Лёвка!
III
Вот сидит себе Вовка на ящике,
Снег притаптывает мёрзлым валенком –
И мечтает хотя б о подлещике,
О плотвёнке хотя б самом маленьком.
IV
Подо льдом окунь Лёва похаживает,
Плавниками живот свой поглаживает,
Да посмеивается над Вовою,
Да поет свою песнь окунёвую!
Вязала мне мама варежки, тёплые, из овечьей шерсти.
Одна варежка уже готова была, а вторую мама до половины только связала – на остальное не хватило шерсти. На улице холодно, весь двор замело снегом, гулять меня без варежек не пускают – боятся, что отморожу руки. Сижу я у окна, смотрю, как синицы прыгают на берёзе, ссорятся: наверное, не поделили жучка.
Мама сказала:
– Подожди до завтра: утром пойду к тёте Даше, попрошу шерсти.
Хорошо ей говорить «до завтра», когда я сегодня гулять хочу! Вон со двора к нам дядя Федя, сторож, идёт без варежек. А меня не пускают.
Вошёл дядя Федя, снег веником отряхнул и говорит:
– Мария Ивановна, там дрова на верблюдах привезли. Будете брать? Хорошие дрова, берёзовые.
Мама оделась и пошла с дядей Федей смотреть дрова, а я выглядываю из окошка – хочу увидать верблюдов, когда они выезжать будут с дровами.
С одной подводы дрова выгрузили, верблюда вывели и привязали у забора. Большой такой, лохматый. Горбы высокие, как кочки на болоте, и набок свешиваются. Вся морда верблюда покрыта инеем, и губами он что-то всё время жуёт – наверное, хочет плюнуть.
Смотрю я на него, а сам думаю: «Вот у мамы шерсти на варежки не хватает – хорошо бы остричь верблюда, только немножко, чтобы он не замёрз».
Надел я быстро пальто, валенки. Ножницы в комоде нашёл, в верхнем ящике, где всякие нитки, иголки лежат, и вышел во двор. Подошёл к верблюду, погладил бок. Верблюд ничего, только косится подозрительно и всё жуёт.
Залез я на оглоблю, а с оглобли сел верхом между горбами.
Повернулся верблюд посмотреть, кто там копошится, а мне страшно: вдруг плюнет или сбросит на землю. Высоко ведь!
Достал я потихоньку ножницы и стал передний горб обстригать, не весь, а самую макушку, где шерсти больше.
Настриг целый карман, начал со второго горба стричь, чтобы горбы были ровные. А верблюд ко мне повернулся, шею вытянул и нюхает валенок.
Испугался я сильно: думал, ногу укусит, – а он только полизал валенок и опять жуёт.
Подровнял я второй горб, спустился на землю и побежал скорей в дом. Отрезал кусок хлеба, посолил и отнёс верблюду – за то, что он мне дал шерсти. Верблюд сначала соль слизал, а потом съел хлеб.
В это время пришла мама, дрова выгрузила, второго верблюда вывели, моего отвязали, и все уехали.
Мама меня дома бранить стала:
– Что же ты делаешь? Ты же простынешь без шапки!
А я правда забыл надеть шапку. Вынул я из кармана шерсть и показал маме – целая куча, совсем как овечья, только рыжая.
Мама удивилась, когда я ей рассказал, что это мне дал верблюд.
Из этой шерсти мама напряла ниток. Целый клубок получился, варежку довязать хватило и ещё осталось.
И теперь я хожу гулять в новых варежках.
Левая – обыкновенная, а правая – верблюжья. Она до половины рыжая, и когда я смотрю на неё, то вспоминаю верблюда.
В воскресенье Марфуша всегда делает уборку. Так и в этот выходной было. Мама с папой ушли на рынок, а Марфуша взялась за тряпку – протереть от пыли книжные полки.
И тут в открытое окно, хлопая белыми крыльями, влетел златокудрый мальчишка. Он так спешил, что запыхался.
– Не делай этого! – вскричал он.
– Что не делать? – не поняла Марфуша.
– Не протирай полки!
– Почему?
– Потому что посадишь занозу.
– Да? – растерялась Марфуша.
-Да, – подтвердил странный гость и представился: – Сява, будущий ангел-хранитель.
– Почему будущий?
– Потому что пока я учусь. Будь добра, отдай мне тряпку!
Марфуша отдала Сяве тряпку, и он протер полки, умудрившись при этом получить занозу, после чего ему пришлось вытаскивать её из пальца зубами.
– Хочешь чаю? – предложила Марфуша, когда заноза была вынута.
– Спасибо! Это очень возвышенно с твоей стороны!
Марфуша поставила чайник на плиту и взяла зажигалку.
– Нет! – прошептал Сява. – Это опасно. Электрические разряды, газ… Ты получишь ожог.
Он забрал у Марфуши зажигалку и выбросил её в мусорное ведро.
– Она сломалась? – догадалась Марфуша. – Ну, ничего! У нас спички есть!
– Сумасшедшая! – побледнел ангел. – Разве ты не знаешь, что большинство пожаров возникают как раз из-за неосторожного обращения со спичками! Даже в руки их не бери! Лучше попьём простой водички.
– Как хочешь.
– Марфуша налила в чашки водички, достала батон, масло и варенье.
– Ты ешь белый хлеб с маслом и вареньем? – ужаснулся Сява. – Никогда больше этого не делай! От белого хлеба полнеют, от масла толстеют, а от варенья жиреют.
– Странный ты какой-то, – сказала Марфуша, убирая масло в холодильник, а батон в хлебницу. – То нельзя, это нельзя.
– Я не странный, я ответственный, – пояснял Сява. – С сегодняшнего дня я отвечаю за твою жизнь.
– А до тебя за меня кто отвечал?
– Никто. Случилась редкая ошибка. Я обнаружил её, когда проходил практику в канцелярии, наводил порядок со списками опекаемых. Так вот, тебя в этих списках почему-то не оказалось! Просто удивительно, как ты смогла дожить до такого возраста без ангела-хранителя! И я помчался к тебе. Пока тебе не пришлют постоянного хранителя, опекать тебя буду я.
– Что, и в школу со мной ходить будешь?
– Непременно. Больше ты не получишь ни одной двойки…
– Я и так не получаю.
– Больше ты ни разу не споткнёшься на лестнице…
– Я и так не спотыкаюсь.
– Больше тебя не толкнёт ни один мальчишка…
– А меня и так никто не толкает.
Сява хлопнул глазами и, отпив из чашки воды, сказал:
– Не может быть, чтобы с тобой ни разу в жизни не происходило никаких неприятностей!
– Происходило, – ответила Марфуша. – Так неприятности у каждого человека случаются. Извини, мне надо мыть пол.
– Ни в коем случае! – снова встревожился Сява. – Ты ещё маленькая. Застудишь руки в холодной воде. Стукнешься о край стола головой, надышишься вод кроватью пыли и расчихаешься. Пол вымою я.
– Как хочешь.
Взяла Марфуша книжку и устроилась на диване. А Сява принялся мыть пол. Пока мыл, головой о край стола стукнулся, руки застудил, пыли под кроватью надышался и чихать начал.
– Вот видишь, – улыбнулась Марфуша. – А всё потому что полы мыть не умеешь. Во-первых, воду в ведро нужно набирать тёплую. Во-вторых, для сбора пыли существует пылесос. Так что залезать под кровать совсем не требуется. А зачем тебе понадобилось разгибаться, не выбравшись из-под стола? Сам себя сохранить не можешь, а меня охранять прилетел.
В это мгновение в окно вплыло белое облако и зависло посередине комнаты. Из облака вышел шестикрылый серафим.
– Сява, что случилось? Почему ты здесь? Ничего из твоей записки не понял.
– Я обнаружил, что у этой девочки нет ангела-хранителя, – ответил Сява, показывая на Марфушу. – И сразу отправился сюда. Она могла погибнуть!
– Сява, голубчик, – улыбнулся серафим. – Не всем людям нужны постоянные ангелы-хранители. Просто вы этого еще не проходили. Есть люди, которые в состоянии позаботиться о себе сами. Марфуша как раз такой человек. Пошли, дорогой! Извини, Марфуша!
Серафим шагнул в облако.
– Ничего,ничего… – сказала Марфуша.
Сява посмотрел на Марфушу, буркнул «Извини!» и, понурив голову, исчез вслед за серафимом в облаке. Облако медленно вылетело в окно.
«Что-то я растерялась, – подумала Марфуша. – Надо было на экскурсию в Рай напроситься. Ну да ладно, ещё успею!..»
Пол Сява вымыл неумело. Марфува пропылесосила под диваном и кроватью, прошлась мокрой тряпкой по сухим местам.
Затем достала из мусорного ведра зажигалку, вымыла руки и напилась чаю с белым хлебом, маслом и вареньем. Что-что, а полнота ей совсем не грозила.
- Отвечай! Почему опоздал?
- А потомуша я копуша.
- Хочешь еды?
- Ды.
- А будешь блины?
- Ды!
- А почему не "ны"?
- А потому что ды.
В поединке с холодрыгою
Я конечностями дрыгаю.
— Кто разбил зеркало, скажите на милость?!
— Мы только в него поглядели малость,
А оно само вдруг надломилось,
А потом уже окончательно разломалось…
Время – двенадцатый час ночи. Но мы с Владиком не спим. Мы сидим за столом в большой комнате, не поднимая голов от тетрадей, над нами горит небольшой светильничек со множеством пластмассовых подвесок, и лишь иногда раздаются реплики, типа «а у меня тут даже про любовь будет» или «я уже начинаю вторую часть».
Это мы пишем романы. После того как Владик принес старую коричневую общую тетрадь с маленьким рассказиком «Подготовка к зиме», я уже не хочу играть в солдатиков, а тем более лепить из пластилина. Я сначала очень удивляюсь, как это мне самому не пришло в голову, что можно купить тетрадь и писать всё, что захочешь, а потом писанина становится моим любимым занятием, если, конечно, не считать футбол. Только я, разумеется, пишу не такие пустяки, как «Подготовка к зиме». Ведь в этом рассказике говорится только о том, как нужно смазывать лыжи, чтоб они хорошо скользили, да как затыкать окна, чтоб не дуло. Владик пишет, что лучше всего поролоном. Но это, во-первых, неинтересно, а во-вторых, вся «Подготовка к зиме» занимает у него полторы страницы!
Поэтому я уж пишу романы. Первый мой роман называется «Забывший фамилию». Там про то, как одному парню было скучно, и он пошел записываться в хоккейную секцию, а по пути на него напали канадцы, избили, и он потерял память. И только в конце этот парень встречает своего дедушку, и память к нему возвращается, а так – весь роман он живет в лесной избушке с котами и кошками.
Владик, который после «Подготовки к зиме», вроде, уже ничего писать и не собирался, а прочитал мой роман, и теперь мы пишем вместе.
Я начинаю трёхтомник «Иван – внук охотника», а Владик пишет боевик «Такими должны быть все». Пока он это пишет, я успеваю не только закончить трёхтомник, но и написать небольшой роман «Предатель». А потом мы несколько раз смотрим фильм «Человек – амфибия», и в свет выходит ещё несколько книг. У Владика – «Человек – луч», а у меня – «Человек – ветер», «Человек – магнит» и «Металлический человек».
Человек-луч может прожечь глазами любую поверхность. Человек-ветер, если покрутит в носу моторчик и чихнет, может вызвать страшнейший ураган. Человек-магнит притягивает золото, а металлический человек просто очень сильный и добрый. И всех этих людей разные негодяи пытаются использовать в своих корыстных целях, что, естественно, им не удаётся.
Владик любит рисовать в своих книгах картинки, а я рисую неважно, но зато у меня на форзаце тетради всегда указана цена, тираж книги и краткое содержание. Краткое содержание романа «9 непобедимых», например, такое: «Роман о бандитах, пиратах и других людях».
Ещё все мои романы длиннее, чем у Владика. Мой самый короткий роман – «Тайник» – 92 страницы, если с оглавлением, а у Владика есть романы и по 50 страниц, и по 40. Мне очень важно, чтобы роман был длинным и в нескольких частях, потому что тогда мне особенно приятно писать оглавление. Я даже иногда придумываю название всех глав, пишу оглавление, а только потом уже основной текст.
Через какое-то время Владик перестаёт писать, потому что «все равно ничего не издадут». Я сначала говорю ему, что ещё как издадут, а если даже и нет, то ведь наши общие тетради не хуже любой книги, потому что и цена стоит, и тираж, но его ничем не убедишь.
«Белорусские народные сказки» я пишу уже в одиночестве.
(Продолжение. Начало в №27)
По прошествии времени Четверо ребятишек прибыли в страну, где не было домов, а вместо них стояли бесчисленные ряды огромных откупоренных бутылок ослепительного и на диво впечатлительного синего цвета. В каждой из этих синих бутылок сидело по Синей навозной мухе, и все эти интересные насекомые, не смолкая, поддерживали между собой самую обширную и сельскую гармонию – такого совершенного и жалкого согласия не сыскать, пожалуй, во многих частях света. Виолетта, Слингсби, Гай и Лионел необычайно поразились этим удивительным и назидательным сборищем и, испросив предварительно у Синих мух согласие (которое было им весьма любезно предоставлено), подплыли к берегу и занялись приготовлением чая прямо перед строем бутылок. Правда, чая у них не оказалось, и потому они просто кинули в кипяток камешки, а Квенгл-Венгл сыграл над ним на Аккордеоне кое-какие песенки, в результате чего, разумеется, чай тотчас заварился, и притом очень крепкий.
Тут четверо ребятишек завязали с Синими мухами разговор в безмятежном и изысканном стиле, хотя и с несколько жужжащим оттенком, вызванным, главным образом, тем, что каждая из мух держала в зубах небольшую одёжную щётку, что, понятно, давало дополнительный звучный эффект.
– Но почему, скажите на милость, – спросила Виолетта, – вы живёте в бутылках? И уж если селиться в бутылках, то почему не в зелёных, лиловых или, наконец, жёлтых?
На этот вопрос ответила престарелая Синяя муха:
– Просто мы нашли эти Синие бутылки готовыми для заселения, – вернее, их нашли ещё наши прапрапрапрапрапрадеды, которые и решили в них поселиться. Когда наступает зима, мы переворачиваем их вверх дном, в результате чего почти всегда согреваемся, а ведь вам хорошо известно, что бутылки любого другого цвета не обладают этим свойством.
– Разумеется, нет, – согласился Слингсби. – Однако позвольте вас спросить, чем же вы питаетесь?
– В основном, пирожками с устрицами, – отвечала Синяя муха. – А если их нет, то студнем из Русской кожи с Малиновым Уксусом.
– Ах, объеденье! – вскричал Гай.
Лионел воскликнул:
– Ура!
А Синие мухи подхватили:
– Ж-ж-ж!
Тут престарелая Муха сказала, что настал час Вечерней песни, и, повинуясь её сигналу, мухи разом роскошно и звучно зажужжали, так что мелодичные и прилипчивые звуки плавно поплыли над водой, отдаваясь эхом от голосистых головок голенастых Синичек, расположившихся на пышных попутных холмах с той безмятежной и болезненной вкрадчивостью, коя присуща лишь истинной добродетели. С усеянных звездами небес слобациозно светила Луна, заливая на удивление великолепным и тривиальным светом гладкие и сверкающие крылья и спины Синих Мух, в то время как вся природа радостно откликалась на эти уникальные лазурные обстоятельства.
Не раз в грядущие годы наши юные путешественники вспоминали об этом вечере как об одном из счастливейших в своей жизни; было уже за полночь, когда Квенгл-Венгл поднял парус, предварительно водрузив Маслобойку и Чайник на место, а Киску-Кисаньку на корму, и Дети поочерёдно и нежно простились с Синими Мухами, которые скопом подступили к самой кромке воды, чтобы наблюдать, как наши Путешественники всходят на борт.
В знак прощального уважения и почтительности Виолетта сделала низкий, до самой земли, реверанс и воткнула одно из уцелевших Попугаевых перьев в видневшиеся на затылке волоски самой приятной из Синих мух, а Слингсби, Гай и Лионел преподнесли им три коробочки с Чёрными Булавками, Сушеными Фигами и Английской солью, после чего они покинули эти блаженные берега навсегда.
Взволнованные всеми этими чувствами, наши юные путешественники тот же час прыгнули в Чайник и погрузились в глубокий сон. Но по всему берегу долго еще раздавались раздельные звуки сурово сдерживаемых рыданий, и смутное множество существ смущённо сморкались в носовые платки, с грустью глядя вослед кораблю, уносившемуся по бурным волнам всё дальше и дальше от Страны Блаженных Синих Мух.
В последующие несколько дней ничего особенного не происходило, если не считать того, что, проплывая мимо плоской песчаной косы, Путешественники увидали необычное и приятное для глаз зрелище: огромное множество Крабов и Раков – шестьсот или даже семьсот – сидело у края воды, пытаясь размотать целую гору бледно-розовой шерсти, время от времени смачивая ее Лавандовой водой, смешанной с Негусом из Белого Вина.
– О корявые крабы, чем мы можем вам служить? – спросили Дети.
Крабы отвечали:
– Благодарим вас от всей души. Мы хотим связать из шерсти варежки, но не знаем, как это делается.
На что Виолетта, превосходно разбирающаяся в искусстве вязания варежек, спросила:
– А ваши клешни отвинчиваются или они закреплены намертво?
– Их легко отвинтить, – отвечали Крабы, после чего положили у лодки кучу клешней, с помощью которых Виолетта расчесала всю бледно-розовую шерсть и связала из нее такие чудесные Варежки, что просто загляденье!
Крабы разобрали свои клешни и привинтили их обратно, радостно натянули варежки и быстро удалились на задних ногах, распевая громкими серебристыми голосами минорные песни.
А четверо ребятишек поплыли дальше и плыли до тех пор, пока не достигли большой и широкой равнины поразительных размеров, на которой поначалу ничего нельзя было заметить. Впрочем, когда наши Путешественники зашагали вперед, в чрезвычайном и мутном отдалении появился некий предмет, который по приближении и внимательном куриозном рассмотрении показался каким-то существом в огромном белом парике, сидящим в кресле, составленном из Мягких Бисквитов и Устричных Ракушек.
– На человека что-то не похоже, – произнесла Виолетта с сомнением.
Дети никак не могли понять, что же это такое, пока Квенгл-Венгл (который однажды уже совершил кругосветное плавание) не воскликнул тихо громким голосом:
– Да это Ко-оператиный Кочан Цветной Капусты!
Так оно впрямь и было, и то, что они приняли поначалу за огромный парик, оказалось кочном цветной капусты, у которого вовсе не было ног, хотя он очень неплохо передвигался при помощи изящных колебаний своей кочерыжки, благодаря чему экономил на чулках и башмаках.
Пока наши мореходы взирали на него со смешанным чувством любви и омерзения, кочан вдруг поднялся и весьма пламдомфиозно устремился в направлении заходящего солнца, поддерживаемый двумя сверхъответственными конфиденциальными огурцами и толпой Трясогузок, шествовавших впереди по трое в ряд, – пока наконец не скрылся из виду у западной черты горизонта в хрустальном облаке потогонного песка.
Это необычайное зрелище, разумеется, потрясло наших Путешественников; не медля ни минуты, они возвратились в лодку с огромным аппетитом и сильным чувством недоразвитой астмы.
Вскоре им пришлось проплыть прямо под нависшими над водой огромными скалами; с вершины одной из них крайне одиозный мальчишка в розовых гольфах и с оловянной миской на голове швырнул огромную Тыкву в их корабль и тотчас его опрокинул.
Впрочем, это не имело последствий, ибо все наши ребятишки хорошо плавали; более того, они предпочли оставаться в воде до тех пор, пока не взошла луна и вода не стала прохладной, – тогда они безо всяких разстираний…нет, безо всяких раз-думий… влезли в лодку. Меж тем Квенгл-Венгл швырнул Тыкву назад с такой силой, что она ударилась о скалу, на которой сидел злобный мальчик в розовых гольфах и, будучи наполнена Шведскими спичками, исподтишка разорвалась на тысячу кусочков, от чего скалы тотчас воспламенились и одиозного мальчишку так припекло, что гольфы у него от этой неприятности позеленели, а нос обуглился и отвалился.
Через два-три дня после этого происшествия наши мореходы приплыли в другое место, где решительно ничего не обнаружили, кроме широких и глубоких рвов, заполненных Тутовым Джемом. Оно принадлежало многочисленным крошечным Желтоносым Обезьянкам, изобиловавшим в этих краях, которые заготавливают Тутовый Джем, чтобы питаться им зимой: смешивают его с бледным бульоном из барвинков и подают в мисках из Веджвудского фарфора, которые свободно и повсеместно произрастают в этих краях. Лишь одна из Желтоносых Обезьян оказалась на месте – она крепко спала; однако четверых наших Путешественников, а заодно и Квенгла-Венгла вместе с Киской-Кисанькой, так устрашила сила и кровожадность ее храпа, что они просто прихватили чашечку этого Джема и без промедления вернулись к лодке.
Однако тут они к своему ужасу обнаружили, что лодку вместе с маслобойкой и Чайником схватил в свою пасть огромный Мор Скойпаук, свирепый водяной хищник, на которого и смотреть-то жутко и который, по счастью, водится только в этих чрезмерных широтах.
Миг – и Мор Скойпаук раскусил красавицу-лодку на пятьдесят тысяч миллионов сто триллионов кусочков; и Виолетте, Слингсби, Гаю и Лионелу тотчас стало ясно, что они больше не смогут прелиминировать свое путешествие по морю.
Пришлось нашим Путешественникам решиться на продолжение своих странствий посуху; по счастью, мимо как раз ненароком проходил престарелый Носорог, и они поспешили воспользоваться этим случаем: ребятишки уселись к нему на спину, Квенгл-Венгл пристроился у него на роге, держась за его уши, а Киска-Кисанька повисла на кончике его хвоста. Так они и отправились в путь, имея в запасе четыре горошинки и три фунта картофельного пюре на всю дорогу.
Им, впрочем, удалось поймать немало куриц, индеек и прочих птиц, которые непрестанно садились на голову Носорога, чтобы клевать зерна растущих там рододендронов; этих пернатых они жарили самым прозрачным и удовлетворительным способом на огне, разведенном в самом конце Носорожьей спины.
Все это время наших Путешественников сопровождала толпа Кенгуру и Гигантских Журавлей, движимых любопытством и самомнением, так что дети не испытывали недостатка в обществе и продвигались вперед, если можно так выразиться, обильной и триумфальной процессией.
Так-то по прошествии восемнадцати недель они и достигли благополучно дома, где восхищённые родственники встретили их с радостью, умеренной презрением, и где они, в конце концов, приняли решение отложить осуществление дальнейших планов путешествий до более подходящих обстоятельств.
Что до Носорога, то в знак своей благодарной к нему привязанности наши путешественники велели немедленно его умертвить и сделать из него чучело, каковое и выставили у дверей отчего дома в качестве Диафонического Дверного Скребка для Обуви.
Шёл дождик по лугу,
Прилёг на зелёную травку.
Шёл дождик по саду,
Споткнулся о старую лавку.
Шёл дождик по лесу,
Увидел медведя в берлоге.
Шёл дождик по речке,
Промокли у дождика ноги.
В некотором царстве, в некотором государстве произошло ЧП. Злая колдунья превратила всех людей в куриц, а всех куриц в людей.
И превращённые курицы стали ходить по городу, всё пробовать, примерять, ковырять, дёргать, нюхать… Всё им было в диковинку и всё нравилось.
– Всё клёво, – говорили курицы. – Клёво, клёво, клёво, клёво.
Хвоя, ветки вперемешку,
Хруст и шелест под ногой…
Мы поймали сыроежку,
Привели её домой.
Мы решили: сыроежка –
Значит, сыр любить должна.
Дали сыру – ну-ка, ешь-ка!
Ка-ак зачавкала она!
Мы глазам своим не верим –
Полкило умяла враз!
А маслята лезут в двери,
Масла требуют у нас!
На берёзе, напротив балкона, ворона свила гнездо. Берёза ещё не зеленела, и гнездо напоминало забытую на ветке старую корзину. Неутомимое раскатистое «Кар-р-р!» влетало в форточку, как «Алло!» в телефонную трубку.
– Солидный голос, – подметил папа. – Похоже, это ворона проглотила микрофон. Когда появятся птенцы, наша жизнь превратится в сплошной концерт.
Папа работал дома. Писал, печатал, и даже перечёркивал целые страницы в рукописи. От домашних он требовал тишины. А уличные шумы: чириканье, гудение, жужжание – привычно рассеивались. И только громкое, раскатистое «Кар-р-р!» не на шутку раздражало папу.
– Нельзя ли каркать этажом ниже? – крикнул он с балкона.
«Кар-р-р!» – огрызнулась ворона.
Папа пробовал затыкать уши берушами. Но это мешало ему ещё больше, чем болтливость крылатой соседки. В порыве отчаяния он как-то швырнул тапочек. Запутавшись в ветках, тот повис, как шляпа на вешалке. А папа уже замахнулся вторым.
– Хорошие были тапочки, – услышал он за спиной дочкин голос. Катин взгляд подействовал на папу, как укол с успокоительным лекарством. Надев тапочек, он безрадостно посмотрел на глазеющую по сторонам ворону.
– Будь я вороной, – сказал он, – я бы жил с пользой.
– А как? Пел бы в хоре пернатых мальчиков? – поинтересовалась Катя.
– Бери выше, – сказал папа. – Я бы вместо гнёзд… – он сделал паузу и интригующе посмотрел на подслушивающую ворону. – Я бы плёл корзинки. И продавал. Сидел бы на рынке и кричал: «Купите КАР-Р-Р-ЗИНУ! Купите КАР-Р-Р-ЗИНУ!»
– Кар-р! Кар-р! – охотно поддержала папину идею неугомонная ворона.
И папа, махнув рукой, в одном тапочке зашагал в комнату.
К вороньему крику привыкли постепенно, как привыкают к бою настенных часов, или к громкой музыке за стеной у соседей. По нему не скучали. Но если долго не слышали, то удивлялись и выглядывали в окно: всё ли в порядке?
В грозу, когда молния рассекала небо пополам, а гром пугал внезапным раскатом, Катя смотрела в окно на мокрую улицу. Сильный ветер раскачивал дерево, будто пытался обломить ветки и сбросить гнездо. Ворона сидела обречённо. И крупные капли дождя колотили её по серо-чёрной неподвижной спине.
– Этот ветер гнездо не сбросит, – успокоил папа. – По части гнёзд птицы – мастера. Работают по принципу: мой дом – моя крепость.
Он стоял рядом с Катей у балконной двери. Дождь захлёстывал, летел в стекло, как морские брызги. И на сером небе не было видно ни конца, ни края непогоды.
Как-то под вечер ворона затревожилась. Не разминала голос, а галдела во всё горло. Ей вторили другие.
– Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р!
Неистовый крик усиливался.
Катя выглянула в окно. Стая ворон, как грозовая туча, нависла над деревом. Листья и перья летели в суровой рукопашной драке. А гнездо пустовало.
– Нашу ворону бьют! – закричала Катя, торопливо открывая балконную дверь. И папа прибежал на помощь. Они свистели с балкона, улюлюкали, размахивали шваброй.
Стая струсила и улетела. Каркали вороны где-то за домом.
– Совещаются, – предположил папа. – Только разведчиков из нас не выйдет. Языка не знаем.
Вороны-соседки не было ни в гнезде, ни на ветках, ни на ближайших деревьях.
– Она вернётся? – спросила Катя.
Папа пожал плечами.
– Посмотрим, – неуверенно сказал он. – Боюсь, что это чужие вороны. Кочевые. Короче говоря, разбойники. Плакали те гнёзда, что попадаются им на пути.
Катя долго смотрела в окно. Но ворона не прилетела ни через час, ни через три. Не было её и на следующий день.
Всё лето гнездо пустовало. Только пронырливые воробьи совали клюв в чужой дом, и дождь бесцеремонно наводил порядок.
Осенью берёза пожелтела. Ветер легко разметал слабые листья. Привычно прошла зима. И вот однажды…
– Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р! – знакомый голос звучал совсем рядом.
– Наша ворона! – воскликнула Катя. – Неужели она?! Вернулась!
Папа уже смотрел в окно, прильнув лбом к стеклу. Ворона сидела на берёзе, вертела головой и каркала, что было сил.
– Совсем не изменилась, – заметил папа. – Голос стал ещё громче! Ну, привет тебе, привет!
Услышав приветствие, ворона примолкла и принялась устраиваться в своём гнезде.
Поскольку он – тритон –
Три тонны весит он.
А больше про него
Не знаю ничего…
Рыцарь даме
Как-то раз
Угодил
Букетом
В глаз.
Не всегда
Мужчина
Даме
Может
Угодить
Цветами…
У меня башмаки
Вдвое больше ноги
И носить их порой тяжело –
И теряю везде,
И топлю их в воде –
Каждый весит по паре кило.
А во время грозы –
Как с водою тазы.
Словно с тиной болота весной.
А зимою в них льды…
НО КАКИЕ СЛЕДЫ
НА ЗЕМЛЕ ОСТАЮТСЯ ЗА МНОЙ!
Белка, белка –
Быстрый мостик
Между ёлкой и сосной…
…Над полянкою лесной
Перекинься, быстрый мостик!
Людмила Николаенко
Не знаю, как вы, но и я не прочь прогуляться по воздушному беличьему мостику. Сколько увидишь вокруг, сколько узнаешь! Вот только в незнакомом лесу недолго и заблудиться.
И тогда… Куда только пропадает радостное, праздничное настроение!
…Деревья до неба
И солнце, и птицы.
А мне всё равно
И при солнце темно.
Не знаю, как вы, но и написавшая эти строки однажды тоже заблудилась. Произошло это в Карелии, в местечке Сортавала. Леса там такие, что никакая белка не обскачет. Быстро стемнело, небо затянуло тучами, пошёл сильный дождь. Но Людмила Михайловна не растерялась и, когда дождь перестал, сняла с себя всю одежду и развесила её по кустам – сушиться. Дул пронизывающий ветер, у путешественницы зуб на зуб не попадал от холода. Чтобы не замёрзнуть насмерть, пришлось начать подпрыгивать на месте. Сначала она приплясывала молча, потом стала подпевать, затем – читать собственные стихи.
Белка, белка –
Быстрый мостик…
Так и скоротала ночь. Сидела под корнями упавшего дерева, а где-то рядом бродил, рыча, дикий медведь. И утром, надев просохшую одежду, Людмила Михайловна вышла к людям.
Вот какой смелый, выносливый и никогда не унывающий человек Людмила Николаенко! И – умелый. Коренная москвичка, а всё умеет: и траву косить, и дрова рубить, и деревенскую печь затопить. А какой поэт замечательный!
Собака споткнулась.
Споткнулась о запах,
Как будто запуталась
В собственных лапах.
Первым поэтическое дарованье Николаенко заметил Корней Иванович Чуковский. Прочитав стихи молодой поэтессы, классик детской литературы прислал ей своё поздравительное письмо. Стихи Николаенко понравились Елене Александровне Благининой, а рекомендацию в Союз писателей ей дал Лев Кассиль.
Людмила Николаенко оправдала надежды своих друзей – написала для маленьких читателей более десяти прекрасных стихотворных книжек. Её произведения иллюстрировали такие замечательные наши художники, как С. Остров, В. Гусев, Г. Макавеева, Я. Манухин, В. Чапля. А теперь рисунки к стихам Людмилы Михайловны делает её дочь – художница Марина Талашенко.
Конечно, не всё просто и гладко было в жизни Николаенко. Была великая и священная Отечественная война. Совсем ещё юной девушкой, студенткой Полиграфического института Людмила Михайловна работала на строительстве оборонительных сооружений под Москвой, валила лес для противотанковых укреплений. Вместе с подругами спасалась в укрытиях от налётов фашистских самолётов…
Сама Людмила Михайловна считает, что в жизни ей всегда везло. И очень удивляется, когда с ней не соглашаются. А как же иначе? Ведь в раннем её детстве их семья собиралась уехать в Америку. Но ведь не уехала же! И потом в её жизни была и встреча с Чуковским, и дружба с Благининой.
Кстати… После того случая в сортавальском лесу к ней в воде подплыла усатая озёрная нерпа. И долго-долго плескалась рядом, тараща на пловчиху круглые кошачьи глаза. Как будто хотела, но не осмеливалась спросить: неужели это и есть та самая Николаенко?
Слышишь,
Крошечные кони
По мосточкам деревянным
Удирают от погони –
От свирепого мороза?
Слышишь
Дробный перестук?
Это клювы по кормушке.
Это птицы
В тесноте
На ветру
В худой одёжке,
Где ни пряжки,
Ни застёжки,
У окошка на кормушке
Рассыпают дробный звук:
Тук-тук-туки, туки-тук!
Вдруг –
Ни птиц
И не зерна.
Только мальчик у окна.
Царевна
Вся в белом
Стоит на асфальте,
А дождик идёт!
Она нарисована мелом
С цветами на платье
И ждёт,
Когда же царевич,
Рисованный мелом,
Весь в белом
К царевне придёт.
Ненавижу я
Щеколды и замки!
Ты ответишь мне:
- Какие пустяки!
Разве солнце,
Или дождик,
Или ветер
На замке?
Или кто-то
Ключ от лета
Навсегда зажал в руке?
Нет, конечно!
Пусть кто хочет,
Всё своё перезамочит
И запрёт
Упрямо
Двери
На щеколды и крюки.
Но на солнце
Или дождик,
Но на небо
Или ветер
Никогда
Никто на свете
Не навешает замки!
Родился
Маленький Дубок!
И я стою
И не дышу.
Родился маленький Дубок,
Он по колено Ландышу!
Пахнут волосы рекой,
Руки — земляникой.
Косу я украсила
Полевой гвоздикой.
Я намазала на хлеб
Пенки от варенья,
И как будто каждый день
Летом воскресенье!
Вхожу,
А в доме гости,
Хоть нету ни души.
А гости не простые —
Из леса ландыши!
И стало всё
Совсем другим,
Настолько всё другим,
Что стол,
И стулья,
И кровать
Иначе хочется назвать.
Пришли к нам в дом
Весна и лес,
А дом — исчез!
Яблоко
Стало невкусным.
Весёлое
Сделалось грустным.
Сахар —
Не сладкий.
Соль —
Не солёная.
Дождик —
Не мокрый.
Трава —
Не зелёная.
Гром
На кого-то
С неба
Ворчит...
Мама не хочет
Со мной
Разговаривать.
Мама молчит.
Скука.
Скука.
Скукота.
Нет ни кошки,
Ни кота,
Ни кошачьего хвоста,
Ни мура,
Ни мява,
Ни блюдечка молока.
Скучает рука
По теплой шкурке.
Ни кошкиного ушка,
Ни шерстяного брюшка.
Нет царапанья в дверь.
Пусто на окошке.
Никого на порожке.
В доме
Нет кошки...
Наше знакомство с ними произошло 11 июня 1976 года, хотя уже несколько дней до этого мы наблюдали за парой небольших серо-коричневых птичек, целыми днями порхавших возле террасы.
Как-то, давно, среди дров я углядела берёзовое полено, на котором прирос гриб чага, по форме напоминавший раковину. Борис помог мне выдолбить в нём середину, и получилась ваза, которую я, прямо с корой, прикрепила на стене дома, образующей с террасой угол.
Я подошла к своему берёзовому сооружению и увидела, что место уже занято. На дне, устланном травинками и пухом, уютно лежало коричнево-зелёное яичко! Значит, не случайно птички крутилась возле террасы. Я могла бы и раньше догадаться, что пернатая парочка справляет медовый месяц, да меня сбило с толку кокетство самочки. Она так церемонно приседала, трепеща крылышками, когда получала угощение от партнёра, что я приняла её за птенца-подлётыша, которого кормят заботливые родители.
Я срочно побежала искать атлас птиц и узнала, что это серая мухоловка, принадлежащая к отряду воробьиных. Прочитала, что мухоловки любят селиться вблизи жилья, и что одна птица в день может поймать до четырёхсот пятидесяти штук насекомых, а усики-сачки, расположенные вокруг уплощённого клюва, помогают в этой полезной охоте.
Несмотря на принадлежность мухоловок к отряду воробьиных, большого сходства с ними я не обнаружила. Мухоловка чуть меньше воробья, у неё более опрятная расцветка, но главное – совершенно другая посадка. Птица на ветку усаживается вертикально. Такую посадку я наблюдала у жулана-сорокопута, который однажды гнездился у нас в кустах сирени, а уж он известный охотник. Надеюсь, и наши новые знакомые сумеют показать класс.
Пока я разглядывала мухоловку, она внезапно сорвалась с места, словно стрела, на долю секунды зависла в воздухе, приглядываясь к жертве, схватила, щёлкнув клювом, и проглотила. Никакой суеты – бросок – и снова вернулась на ветку.
Вечером 14 июня в гнезде лежало 4 яичка, а утром мы застали хозяйку сидящей на гнезде – видимо, на семейном совете было решено ограничиться квартетом (четвёркой) детей.
В это знаменательное утро обе наши семьи завтракали одновременно, только с кормом для своего кормильца из кухни на террасу летала я, а у мухоловок – наоборот.
Хозяин гнезда появился с пышным букетом насекомых в клюве и, присев на край гнезда, призывно зацокал. Мухоловка, прежде чем принять его подношение, села с ним рядом и выполнила уже знакомый нам ритуал “птенца”, то есть поклонилась, похлопала крыльями и только потом проглотила. Я, быть может, не совсем к месту, вспомнила наш первый букет. Да, есть что-то общее в способах вить гнёзда и гнёздышки…
День за днём сидела птичка в своём гнезде, и лишь изредка какое-нибудь событие вносило разнообразие в её монотонную жизнь.
На наши ворота уселась ворона. Кому какое дело до этого? Но мухоловка с этим не согласна. С громким цоканьем птичка кинулась к нарушительнице границы, и ворона убралась подобру-поздорову, напуганная неожиданно смелой атакой.
Если солнце жарило прямо в гнездо, то птичка, чтобы охладиться, вылетала ненадолго в тень ближайшего куста сирени. Иногда – просто поразмяться, иногда немного поохотиться, никогда, однако, не отлучаясь далеко от гнезда, а, завидев своего кормильца – с успокаивающим щебетом летела ему навстречу.
Но однажды (это был десятый день высиживания) хозяин прилетел с охоты, а хозяйки нет. Он сел на край гнезда, осмотрел яички, беспокойно оглянулся, надеясь увидеть её или хотя бы услышать привычный ласковый щебет. Но ни того, ни другого не произошло. Сорвавшись с места, он улетел в глубину сада. Почти тотчас вернулись вдвоём. Провинившаяся летела впереди, а разгневанный супруг следом, гневно цокая, точь-в-точь, как она, когда прогоняла ворону с ворот. Мне показалось, что птичка с виноватым видом плюхнулась в гнездо, словно оправдываясь: – Прости, милый, заболталась с соседкой.
Как это знакомо…
Но вот 27 июня наступил долгожданный момент! Обе наши семьи взволнованы. Молодая мать то и дело заглядывает под себя, мы тоже пытаемся разглядеть первенца. Воспользовавшись моментом, когда мамочка улетела, чтобы выбросить первую освободившуюся скорлупку подальше от гнезда, мы рассмотрели птенца. Собственно, пока и смотреть-то не на что – просто мокрый коричневый комочек.
Вскоре появились и остальные.
Казалось, что мухоловка-мать может отдохнуть, размять лапки и крылья, полетать немного. Но не тут-то было! Птенцы, совершенно голенькие, теперь нуждались в особом попечении. Ночью и рано утром, пока ещё прохладно, птичка грела их своим телом. К полудню, когда солнце раскаляло гнездо, самоотверженная мать, изнывая от жары, полулёжа на краю гнезда, словно зонтом, прикрывала птенцов распущенными крыльями, изредка взмахивая ими, чтобы охладить малюток.
А уж про счастливого отца и говорить нечего! Он буквально сбился с ног. Ещё бы! У него сразу прибавилось столько ртов. Притащив добычу, поспешно совал всё матери, а сам улетал за новой порцией.
Мать, прежде чем раздать корм, растирала его клювом или размачивала в бочке с дождевой водой.
Но вот у птенцов появился лёгкий пушок – сначала на голове, а потом и по всему телу. Теперь они больше нуждались в питании, чем во всём остальном. И мать, сначала изредка, потом всё чаще и чаще начала вылетать на охоту, оставляя детей одних.
Я воспользовалась её отсутствием и разглядела их. Птенцы лежали вповалку друг на друге с закрытыми глазами, словно слепые щенки и так же вздрагивали во сне – росли!
Очень скоро птенцам стало тесно в гнезде, и они нашли экономный способ размещения: улеглись симметрично, словно лепестки бутона, головками к центру, попками наружу, а когда появлялись родители, то им навстречу распускался желто-оранжевый цветок, подобный цветку настурции – четыре голодных клювика.
Неожиданно, 5 июля, погода испортилась. Холодно, всего 10 градусов. Моросит дождь. Насекомые исчезли. Меня насторожило, что я долго не вижу мухоловок. Кинулась к нашему гнезду. Птенцы лежали в полном одиночестве. Вместе с ними стала нетерпеливо поджидать их родителей. А птиц всё нет и нет.
Ожидание затянулось. Я начала серьёзно волноваться – уж не случилось ли чего?
Наконец прилетела мамочка, я бы сказала, «ни с чем», хотя это «ничто» было скорее «нечто», – нечто большое и извивающееся – розовый дождевой червяк, весь в песке.
Птенцы дружно разинули клювы, но тут же в ужасе шарахнулись, когда над ними, вместо привычной порции насекомых, оказалось это чудовище, размером почти с них самих. Мать безуспешно пыталась затолкать червяка одному из птенцов. Птенец всеми силами сопротивлялся, червяк – ещё больше. Птенец давился, не желая и не умея глотать эту гадость. Раз шесть несчастная мать, надеясь накормить своего отпрыска, вынимала и снова заталкивала червяка.
Казалось, она, сквозь слезы, кричит ребёнку:
– Ешь, что дают, а то не вырастешь!
Мне вспомнился похожий эпизод времён отечественной войны. Всё время хотелось есть, и мой папа, такой же голодный, как и мы, собственноручно приготовил блюдо из высушенных картофельных очисток, заправив их олифой, которая осталась у нас с довоенного времени от строительства дома. (Ею разводили масляную краску). Папа позвал меня с младшим братом и как-то излишне торжественно поставил дымящееся варево на стол. Как мы ни были голодны, изобразить удовольствие на своих физиономиях нам не удалось… Папа ел и пытался улыбаться, хотя (теперь-то я понимаю), у него в горле стояли слёзы.
Сердце моё дрогнуло и, не дожидаясь окончания этого душераздирающего зрелища, я побежала в дом, надеясь, что в тепле насекомые не исчезли. Мне повезло – я поймала муху и, взяв её пинцетом, приблизилась к гнезду. Родителей поблизости не было. Я протянула свою добычу ближайшему птенцу, подразнила его кончиком пинцета с наживкой, и он тотчас клюнул, вернее, клюнул на приманку – открыл клюв, а я быстренько просунула туда свою муху. Птенец вкусно её сглотнул, а мне, видимо, в благодарность, повернувшись попкой, выкинул белую капсулу. Я схватила её тем же пинцетом и выбросила, хотя должна была улететь с нею подальше от гнезда – так полагается по птичьему этикету, вернее – по птичьей гигиене и осторожности.
Могу с гордостью сказать, что это не первый мой опыт кормления пернатых (были вороны и сорока), но у тех не было никаких родственников, кроме меня.
Окрылённая, хотя и не летающая, побежала за следующей мухой. Правда, на ходу мелькнула тревожная мысль, что с дневной нормой мухоловки в четыреста пятьдесят особей, даже при изобилии летающих и ползающих, мне всё равно не справиться…
Но действительность оказалась намного суровее, чем я опасалась. Больше ни одной мухи я не нашла.
Тогда я решилась…
В саду накопала червей и сделала из них нечто «членораздельное»…
Подошла к гнезду и начала этим кормить птенцов, стараясь, по-прежнему, не попадаться на глаза их родителям. Некоторое время мне это удавалось. Птенцы поглощали моё блюдо с таким аппетитом, что я едва успевала заправлять их яркие клювики и убирать, синхронно, белые капсулы.
Только бы в своем рвении не перекормить малюток!
Увлечённая ролью кормилицы, я проглядела появление настоящей. С испугом вспомнила, как мухоловка прогоняла ворону и даже представила себя на её месте – сейчас мне влетит!
Удивительно, но наказания не последовало, скорее, моё самоуправство было одобрено птицей. Я не стала злоупотреблять её доверием и тотчас уступила, вернее, отступила, однако вернулась к гнезду, как только она улетела.
Рассказать кому, так не поверят! Кормлю птенцов в гнезде, да еще с благословения их родителей!
Так я подкармливала своих приемных детей два дня. На третий – погода исправилась. Выглянуло долгожданное солнце. Теперь и сфотографироваться можно.
Я дала фотоаппарат мужу, сама с улыбкой голливудской звезды встала возле гнезда и, как обычно протянула птенцам пинцет с едой. Птенцы, тоже как обычно, разинули свои пастушки, собираясь полакомиться, как вдруг над нашими головами раздалось очень строгое: – «ЦЫЦ!» Все четыре птенца, словно не они только что разевали рты, дружно пали ниц, подставив мне вместо клювов попки…
А мать уже налетала на меня, готовая клюнуть: – Хватит кормить детей этой гадостью!
Ну что же, добро надо делать без шума и рекламы! Такой урок мне дала маленькая птичка.
Мы, посрамлённые, удалились, чтобы по-прежнему наблюдать за соседями, не вмешиваясь больше в их жизнь.
Насекомых много. Птицы без устали подносят настоящий корм. Птенцы оживились, толкаются, вылезают на край гнезда, расчищают перышки – готовятся к полёту.
11июля рано утром первый птенец выпорхнул из гнезда. Только что он весьма самоуверенно упражнялся, вытягивая сначала одно крыло, потом другое, клювом пытаясь добраться до самого дальнего пера, как вдруг потерял равновесие и полетел, точнее – свалился. Падая, птенец взмахнул новенькими крылышками. Они удержали его в воздухе. Взмахнул ещё и – ПОЛЕТЕЛ! Долетел до кустов сирени и уселся на ветку.
Родители кинулись к смельчаку и, наверное, похвалили. Мысленно именно так я и поступила. Птицы ласковым щебетом стали звать остальных. К полудню ещё двое покинули гнездо. Последний, наверное, поздний ребёнок, до самого вечера одиноко топтался в гнезде. Его уже не кормили, только дружно уговаривали лететь в кусты. Наконец и он решился.
Ещё один день, последний, мы видели всё семейство мухоловок возле дома. Они словно прощались с ним. А, быть может, и с нами…
В бывшем гнезде я успела посадить настурцию-растунцию, и её оранжево-желтые цветы всё оставшееся лето радовали нас, словно напоминая о птичьем семействе, рядом с которым мы провели незабываемый месяц – месяц, полный впечатлений…
Крабу холодно,
крабу сыро.
Одолел его ревматизм.
Он бы отдал легко полмира
за иную,
вне моря,
жизнь.
У него есть любимый камень,
выступающий над водой,
камень,
вылизанный ветрами
и тяжёлой морской волной.
И в погожие дни нередко
краб взбирается на него,
и таращат глаза креветки,
любопытные до всего.
Растопырив неловко клешни,
изучает краб горизонт,
вдоль которого белоснежный
недоступный корабль плывет.
А потом,
угловатый и жёсткий,
сам от камня неотличим,
смотрит он,
как дробятся на блёстки
о морскую поверхность лучи.
Чайки на воду падают круто,
до молекулы воздух прогрет.
И блестит вода перламутром,
отражая солнечный свет.
Поутру в половине пятого
Я клад под дубом выкапывал.
И пока я его выкапывал,
Дождь накрапывал и накапывал.
И пока я его выкапывал,
Я не знал, что его выкапывал,
Потому что не золото звонкое,
А следы искал поросёнка я.
Поросёнка доисторического,
Поросёнка в большом количестве
В нашей местности проживавшего,
С хрюком жёлуди поедавшего.
Дождь накрапывал и накапывал,
Я следы под дубом выкапывал,
И пока я следы выкапывал,
Превращался в уже богатого.
Не следы нашел поросёнка я,
А сундук - в нем золото звонкое.
Поражённый такою штукою,
Я сижу от радости хрюкаю.
Ну что Я хочу сказать?
Во-первых, Я хочу сказать, что Я – самый лучший писатель. По сравнению со МНОЙ другие писатели – это какое-то недоразумение (включая даже Пушкина).
Во-вторых, Я хочу сказать, что каждое слово в МОИХ произведениях – это как чистейший бриллиант. И, думаю, все вы со МНОЙ согласитесь, ужасно обидно получать за МОИ бриллианты столько же рублей, сколько другие получают за свои булыжники (пишу это с горькой обидой и надеждой на то, что издатели наконец-то одумаются). Если бы за МОИ произведения МНЕ платили настоящую цену, Я бы давно уже ездил не на троллейбусе, а на «ролс-ройсе».
А в-третьих Я хочу сказать, что больше мне нечего сказать.
Великий русский писатель Сергей Седов
Один хороший человек очень хочет жениться. И зовут его Володя. А работает он шофёром. Вот едет, едет по дороге на своем грузовике, видит, стоит красивая девушка и голосует. Он останавливается, девушка садится в кабину и машина едет дальше. А Володя думает: Вот если бы эта девушка согласилась стать моей женой! Вот если бы согласилась!
Володя не замечает, что сзади к его грузовику пристроился черный «Мерседес». В нём едет злой колдун. Он читает мысли Володи и колдует назло…
И колдовство начинает действовать на мозг девушки.
Ей кажется, что зубы у Володи – чёрные, глаза – красные, а вместо рук – огромные ножницы!
– Так вы людоед? – спрашивает девушка.
Володя, от неожиданности, со всей силы жмёт на тормоз. Грузовик резко останавливается и «Мерседес» врезается в него сзади!!!
Все трое теряют сознание и попадают в больницу.
У Володи лёгкие травмы, у девушки (её зовут Маша) – средние, а у колдуна –очень тяжёлые.
Маша лежит на кровати, вся перебинтованная. Володя сидит рядом и держит её за руку. Маша открывает глаза и смотрит на Володины зубы. Они белые! Маша смотрит в его глаза. Они голубые! Маша смотрит на Володины руки. Руки – как руки! (колдовство перестало действовать на Машин мозг из-за сильного сотрясения).
Колдун, тем временем, лежит в коме. (Это значит, без сознания).
Лежит-лежит – целый год. Но вот, наконец, открывает глаза – и вдруг к нему в палату входят Володя и Маша. У них на руках двое младенцев, Серёжа и Лариса (Маша только что родила двойняшек). Счастливые родители просят колдуна стать крёстным отцом их детей. Ведь если бы не он, они бы вряд ли поженились!
Могущественный волшебник идёт по главной улице нашего города. И видит, как из индийского ресторана выпихивают толстого банкира. Сам он не может выйти, потому что слишком толстый и застрял в дверях.
Выпихивают его, выпихивают – выпихнуть не могут. Волшебник жалеет беднягу… Раз!!! – И тот уже не толстый-претолстый, а тонкий-претонкий. Сам выходит из ресторана. Волшебник очень горд и доволен своим могуществом.
Через месяц он снова идёт по главной улице и видит, как из китайского ресторана кого-то выпихивают. Это тот же самый банкир! Теперь он стал даже ещё толще, чем тогда, когда его выпихивали из индийского ресторана!!!
И напрасно стараются телохранители, официанты и метрдотели. Банкир крепко застрял в дверях. Выпихивают – выпихивают, выпихнуть не могут!
Снова волшебник жалеет беднягу… Раз! – И тот уже тонюсенький-претонюсенький. Сам выходит из ресторана.
И теперь волшебник доволен своим могуществом, но уже не очень.
Через месяц он опять идёт по главной улице и видит, что кого-то выпихивают из итальянского ресторана (на главной улице нашего города много всяких ресторанов). Кто-то опять застрял в дверях. Его выпихивают-выпихивают, выпихнуть не могут. Невероятно: это тот самый банкир! Он снова набрал вес и даже ещё прибавил!!!
Тут волшебник понимает, что зря гордился своим могуществом. Он, конечно, может остановить время, сдвинуть гору, зажечь на небе второе солнце, но с этим ужасным обжорой ему не справиться!!!
Да, волшебник терпит поражение, но не сдается! Он превращает банкира в… но это уже другая история!
Стоит могущественный волшебник у тихой речки, бросает рыбам хлебный мякиш и думает:
«Никогда ещё ни одна рыба не сказала даже одного слова! А достаточно ли я могущественен, чтобы…»
И вдруг рыбы начинают разговаривать.
Волшебник, довольный своим могуществом, уходит в горы. А на берегу остаются рыбаки. Они удивляются, почему рыба не клюёт?
А рыбы разговаривают. О еде забыли. Столько всего нужно сказать друг другу – ведь молчали целую вечность! Даже щука не ест карася, а слушает, как он рассказывает анекдоты.
Только один прожорливый окунь вспоминает о том, что кроме разговоров есть ещё на свете вкусные червяки и… попадается на крючок.
Рыбак вытаскивает окуня, а тот говорит ему:
– Отпусти меня в тихую реку!
– Всё ясно, ты золотая рыбка! – соображает рыбак, – и выполнишь три желания! Ну тогда, во-первых, хочу чтобы жена моя стала президентом! Во вторых, чтоб мои дети стали лучшими теннисистами на свете, а в третьих, хочу, чтобы у меня под матрасом лежал миллион долларов! Сделаешь?
– Ну-у-у…– говорит окунь. – Да!
Рыбак отпускает окуня в тихую реку, а сам сломя голову несется домой.
Прибегает, смотрит, а жена его по-прежнему домашняя хозяйка, дети – балбесы, а под матрасом – всего пять рублей!
– Ну, – говорит он жене, – чтобы я ещё раз поверил рыбе! Никогда!
Плавает волшебная палочка по морю. Качается на волнах. Всё ближе к берегу, ближе. А на берегу старик. Забрасывает невод. И приходит невод с какой-то палочкой… Возвращается старик в избушку.
– Ну что, поймал золотую рыбку? – спрашивает старуха.
– Нет, – отвечает старик. – Поймал какую-то палочку!
Берёт старуха палочку, замахивается на старика:
– Эх, дурак ты старый! Ну зачем мне эта палочка, была бы она побольше – стала бы моей клюкой, я бы на неё опиралась!
И сразу палочка становится большая – настоящая клюка. Опирается на неё старуха и говорит:
– Эх, была бы я молодая, поколотила бы тебя-дурака этой палкой! И в тот же миг превращается старуха в молодую девушку. Не нужна ей теперь палка – бросает её, и муж старый не нужен – бросает его (даже колотить расхотела). Уходит на танцы.
А старик подбирает палку, опирается на неё и думает:
– Эх, молодость, молодость!
И тут же превращается в юношу!!! И тоже идет на танцы.
А там все танцуют, как старик не умеет. И только одна девушка стоит – не танцует (а это бывшая старуха). Подходит юноша к девушке и возникает у них любовь с первого взгляда (они, конечно, друг друга-то не узнали!)
– Давай поженимся! – говорит юноша.
– Я согласна! – отвечает девушка, но только у меня есть одно условие! Чтоб никакой рыбной ловли!
– А чем будем заниматься? – спрашивает бывший старик.
– Бизнесом! – отвечает бывшая старуха.
Вот они женятся и живут, занимаются бизнесом. Девушка – главная, а парень – на посылках. И всё у них получается, богатеют день ото дня, живут в хоромах, разъезжают на автомобилях, дети ихние за границей учатся. Не зря живут, в общем!
- Я, без сомненья, хороша! -
Жужель промолвила, бежа.
- И я достаточно хорош! -
Ища Жужель, добавил Мош.
- А у меня отличный слух, -
Сказал вспугнованный Лягух.
- Зато я всех вас победю! -
Зевнул за завтраком Индю
К.
Киска мокнет под дождём.
И собачка под дождём.
И лягушка под дождём.
И соседка под дождём.
Мокнет лужа под дождём.
Мокнет солнце под дождём.
Мокнут мокрые фигуры,
Люди и архитектура.
А мы дождик переждём.
Однажды нос просунул в дверь
Какой-то симпатичный Зверь,
Топорща радостно усы.
Сначала съел он колбасы,
Потом костей большой мешок,
Потом уселся на порог,
Сказал «Спасибо»
И исчез.
И в дверь соседнюю полез.
Козу укусила Лиса.
Лису укусила Оса.
Осу не кусали -
Нет, нет, ни мгновенья! -
Была она просто в плохом настроении.
(замени одну букву в каждом двустишие)
Над озером зайки летали
И клювами рыбу хватали.
Был Алёша очень рад –
Очень вкусный съел халат!
Отважные мальчишки
Ныряли в воду с мышки.
В доме наведём уют:
Скоро кости к нам придут.
Будет весело зимой –
Купит лужи папа мой.
Поезд мчит! Вот это да!
Реки, горы… Борода!
Чудесную корову золотую
На голове принцессы нарисую!
Чтобы всё на свете знать,
Научись скорей чихать.
Рыбка плавает в реке,
Козочка растёт в горшке.
Ответы: пасту, вол, лилии, ватку, салют.
* * *
Поглядите, поглядите –
Потянулись с неба нити!
Что за тоненькая нить
Землю с небом хочет сшить?
Не ответишь – подождём,
Отгадаешь под…
(дождём)
* * *
Если мы растём на ели,
Мы на месте, мы при деле,
А на лбах у ребятишек
Никому не нужно…
(шишек)
К одному человеку каждую ночь повадился приходить чёрт. Маленький такой, лысый, с кривыми рожками. Первый раз чёртик просто бесшумно вышел из-за шкафа, уселся на стул верхом и начал молча разглядывать хозяина квартиры. Человек похолодел от ужаса и до утра не смел пошевелиться. Он как раз укладывался спать, и только ночник на тумбочке горел, когда явился чёрт. Чуть забрезжил рассвет, чёрт поднялся со стула и бесследно исчез где-то за шкафом.
Так продолжалось несколько ночей подряд. Человек бросил курить, не позволял себе даже пива, а чёрт с завидным постоянством в одно и то же время появлялся из-за шкафа. Наконец хозяин не выдержал. С вечера он приготовил роскошное угощенье, красиво накрыл стол, надел свой лучший костюм, и когда чёрт в урочное время явился, жестом пригласил того вместе отужинать. Чёртик наложил себе в тарелку деликатесов, и тогда человек спросил его напрямик:
— Скажите, я сошёл с ума?! Ответьте честно, я – сумасшедший?
Лысый чёрт вдруг обхватил рогатую голову руками и глухо застонал.
— Это я сошёл с ума! – жалобным голосом проблеял он. – Мало того, что мерещится мне каждую ночь, так он ещё и заговорил!
Жила-была курица с огромными зубами. И были у курицы длинный серый хвост и серая лохматая шкура.
И вообще, это была не курица, а волк, которому приснилось, будто он курица.
Волк говорил «Ку-дах-тах-тах», ел овёс и нёс рябые яйца.
Куриный волк хотел дружить с курами и петухами. Он подходил к ним и говорил: «Давайте дружить, ребята!»
А куры и петухи пугались волка и разбегались в разные стороны.
Куриному волку было очень одиноко. Он плакал во сне и шептал: «Цып-цып-цып…»
Но куры и петухи боялись подходить даже к сонному волку. Это обидело его насовсем.
И куриный волк перестал быть куриным волком. Он стал волчьим.
Он перестал нести рябые яйца, есть овёс и говорить «Ку-дах-тах-тах». Он начал молча гоняться за курами и петухами, пока не съел всех.
Вот так бывает с теми, кто отвергает дружбу.
Снегоход вещь добрая. Я лучше него ничего не знаю.
Вот разве что снежная доска, сноуборд… Это если где горки с подъёмником. Или водные горки в Гелеопарке… Или ролики – на роликовом катке. Или паттио-пицца. Или вот ещё лошадь в Малеевке хлебом покормить на конюшне радостно. А то и посмотреть в зоопарке, как медведь Гоша вокруг собственной кучи ходит и не разу не наступит. Или на велике вечером внезапно Вику на просеке догнать, напугать и удрать!..
Но снегоход всё-таки вещь очень хорошая. У него одновременно и бензобак, как у мотоцикла, и лыжи, как у снегоката, и гусеницы, как у маленького танчика. Да ещё и подогрев ручек и сиденья. А сам – тёмно-синий!
Я его долго ждал. Сначала снегу много в Троицком выпало, а потом и снегоход появился. Но пока его привезли да наладили, само собой, стало темнеть. Только брату моему всё нипочем, это потому что он бреется уже и на тусовки ходит.
Вот он уселся на снегоход сразу, как его собрали, и ручку газа повернул: бурум-бурумбурум-м-м!… И след стал получаться на свежем снегу – как от одноногого лыжника, бегущего перед гусеничным трактором. Потом кружок сделал – прямо лебедь с белыми крыльями – так снег из-под гусениц отлетал. И остановиться возле меня не забыл!
– Держись, говорит, братан, крепче. Какой там у тебя разряд по гимнастике? Вот и держись.
И мы погнали.
Свет фары бьёт метров на пять, снег бурунчиками взвивается, а на нас тёплые капюшоны с куртками и горнолыжные очки жёлтые. Круто!
Я ему в спину: – Сколько на спидометре?
А он мне сквозь ветер: – Сто десять! Круто!
Только он не заметил, как поле кончилось. Потому что внизу Москва-река протекает в излучине. Вообще-то край поля иногда обрывом называется. И когда брат мой об этом вспомнил, он ударил по тормозам.
Из-за руля он вылетел сразу. Они практически со снегоходом вместе в воздух поднялись, брат и снегоход. Только в разные стороны. А я очень крепко вцепился в ручки, я удержался. Гимнасту положено.
Чёрное-чёрное зимнее небо, и в нем так странно звезды замолчали. Снегоход, оказалось, летит в небе, и я на нём крепко держусь совершенно один.
Я когда уже внизу барахтался, мне брат сверху руками замахал:
– Поднимайся скорее сюда, чтобы папа нас нашёл. А я попытаюсь снегоход вытолкать.
Вытолкать! Эту кучу металлолома трактором потом еле вытянули. И сказали: не чинится. И вообще много кто чего сказал по этому поводу.
Папа сказал: – Если бы у меня ещё оставались волосы, я бы их все сейчас выдрал.
Соседка сказала: – Вот, Илюша, какой ты теперь интересный человек.
Мама сказала: – Случилось чудо, что все дети целы. И Новый год, и день Рожденья надо сегодняшним днём отмечать.
Братик мой грустно-грустно сказал: – Круто.
А сосед, который на тракторе приехал за нами, сплюнул в снег: – Ещё как, говорит, круто. Метров восемь-десять будет.
А мы его починили. К концу зимы. И он завелся. И я сел на него: бурум-буруммбурум-м-м!… И тихонечко так поехал. И брату крикнул:
– Крепче держись. А не нравится, что я тихо еду, так слезай.
Брат спрыгнул и ушёл.
А папа стоял и смотрел, как я еду. И капюшон тёплый с курткой, и очки горнолыжные, жёлтые. Только не под звездами, а при ярком-ярком солнце.
Вот только на тренировку меня тогда, в следующий четверг, не пустили. Тренер руками замахал: – Неси справку, что ты целый.
Из-за такой-то ерунды!.. Я ребятам – они уже в спортивной форме в зале стояли – так и сказал: подумаешь, со снегохода упал.
Знали бы они все, как мне летом, в лесу Вика наподдала!.
Эта история случилась много-много лет назад. Только самая старая черепаха видела то, о чём я сейчас расскажу…
Итак. В один прекрасный день у тигрицы родился сын. Маленький–маленький, ещё слепой, со смешными косолапыми лапами. Он мог только пить молоко и еле–еле ползать. Его мама была счастлива. Приходили друзья: слониха, обезьяна, пантера, павлин, целое львиное семейство и крошечная птичка колибри. Все хотели увидеть малыша и находили его презабавным, и считали, что он, без сомнения, вырастет умным, добрым, смелым и сильным тигром.
– И счастливым, – добавила крохотная птичка колибри, – пусть он будет счастливым.
С ней, конечно, все согласились.
Но… Время шло. А тигрёнок всё никак не мог открыть глаза.
– Это бывает, – говорил доктор гиббон. Тигрёнок рос. Он быстро бегал, высоко прыгал, был сильным и ловким, но он ничего, абсолютно ничего не видел. Ещё через месяц доктор гиббон сказал:
– Я не знаю, что делать. Я лечил тебя, мама тигрица, а ещё раньше я лечил твою мать. Я знаю, что делать с лапами, если их изувечил капкан, со сломанными крыльями, с занозами, с больными ушами, животами и носами, но я не знаю, как помочь твоему сыну. И никто не знает в этом лесу.
Мама тигрица плакала. Звери тоже.
– Но далеко-далеко в океане есть остров, – продолжал гиббон. – На нём живёт волшебная птица дронт. Дронты давно исчезли с лица земли, их истребили люди, всех, кроме одного. Его необходимо найти, потому что только он знает, что делать.
– Я полечу, – сказал ворон.
– Это так далеко, – воскликнул павлин.
– Ты погибнешь, – покачала головой слониха.
– Всё будет хорошо, – сказал ворон, – и если есть на свете средство помочь малышу, я найду его.
И он улетел. Его путь длился пять дней и ночей. Всё это время его крылья ни на секунду не останавливались, потому что в океане не было даже самой маленькой кочки, на которой можно передохнуть и набраться сил. Это был самый трудный перелёт в его жизни. Никогда ещё ворон так не уставал. Но он долетел. Его встретили диковинные деревья, незнакомые птицы и звери, потрясающие цветы. С большим трудом отыскал ворон старого дронта и рассказал ему о том, что случилось.
– Ты проделал свой путь не зря, – сказал дронт. – Я подскажу, что делать. Нужно, чтобы кто-нибудь из вас взял самое прекрасное, что есть на свете и показал это малышу. Тогда его глаза откроются.
– А что это – самое прекрасное на свете? – спросил ворон.
– Об этом подскажет сердце, – ответил дронт и взмахнул крыльями. – Желаю счастливого пути – прокричал дронт, поднимаясь в облака.
Ворон возвращался. Он не чувствовал усталости, только обиду и раздражение. Ему казалось, что он летал напрасно. «Старый дронт, наверное, просто лишился разума. Кто может знать, что на свете прекраснее всего?» – думал ворон.
Звери ждали его с нетерпением. Ворон рассказал всё, что ему удалось узнать. Он был очень расстроен. Но ворона сказала:
– Я знаю что это, сейчас принесу! – и улетела.
– И я знаю, – засмеялась обезьяна, – это же так просто!
Слон, тигр и ворон смотрели на них в недоумении.
– Теперь всё будет хорошо, – улыбнулась слониха, – всё будет хорошо!
И когда ворона прилетела обратно, она несла в клюве своё новорожденное дитя.
– Что это? – спросил слон – зачем ты его принесла?
– Он замерзнет, – сказал ворон, – сейчас же неси его обратно.
– Но ведь это и есть самое прекрасное на свете – гордо сказала ворона.
Прибежала обезьяна, держа на руках своего малыша:
– Вот, пусть посмотрит.
– Всё правильно, – кивала слониха, – всё правильно.
Зебра привела маленького зебрёнка, львица – львёнка, и знаете, что случилось? Конечно, знаете. У тигрёнка открылись глаза. Старый дронт сказал правду.
Вячеслав Лейкин снова на наших страницах вместе со своими поэтами-учениками. Читайте еще одну главу из его книги «Каждый четверг в Четыреста Сорок Восьмой» (печатается в сокращении).
Читали как-то стихи Александра Блока и, в частности, его трепетные «ямбы». И сразу же возник вопрос:
– А почему только «ямбы»? А «хореи» бывают? Или эти, как их там?
– А действительно, как их там?
– Дактили.
– А ещё?
Подумали, напряглись, вспомнили:
– Анапесты.
– И наконец?
Амфибрахий так и не вспомнили.
– Вы напоминаете мне Евгения Онегина.
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
– Видите, он тоже не мог. И ему простительно. А нам тем более.
– Не согласен. Евгений-то Онегин не мог их друг от друга отличить, «высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить». А в вас эта «высокая страсть» объединяет и собирает здесь в Четыреста Сорок Восьмой. И неспособность отличить «ямб от хорея» для вас непростительна.
– А что же делать?
– Научиться отличать. Тем более что это так просто. Основных метрических единиц или стоп в русской поэзии пять: две двухсложные – ямб и хорей, и три трёхсложные: дактиль, амфибрахий и анапест. Ямб звучит как «хорей», амфибрахий как «анапест», дактиль надо перевести во множественное число, и тогда он будет изображать себя самого…
– Ничего не понятно. Почему они все похожи? Они же разные.
– Слово «хорей» из двух слогов, так?
– Так.
– С ударением на втором: «хо-рей». Это и есть ямб – два слога с ударением на втором. «Дактили» – слово трёхсложное с ударением на первом слоге; получается схема дактилической стопы. Про амфибрахий у поэта Григория Кружкова даже строки такие есть: «Анапест, анапест, анапест – вот так амфибрахий звучит»…
– А можно как-нибудь попроще?
– Ещё попроще?
– Да. А то так и в уме повредиться недолго.
– Ну, хорошо. Попробуем по-другому. Предлагаю сочинить вам пять четверостиший, по одному на каждый размер. В четверостишиях этих известны только нечетные строки: первая и третья. Вам надо приписать к ним вторую и четвёртую. Пока понятно?
– Пока понятно.
Поехали дальше. Сперва берем «хорей». Первая строчка – «От заката до рассвета», третья – «От рассвета до заката». Дальше идет ямб: «Настал момент, ударил час» и «Ударил час, настал момент». Дактиль: первая строчка – «Было бы весело, было бы здорово», третья – «Было бы здорово, было бы весело». Амфибрахий – «До боли знакомая сердцу картина» и «Картина, знакомая сердцу до боли». И, наконец, анапест: «Ни за что, никому, никогда и нигде» и «Никогда и нигде, ни за что, никому». Записали?
– Да!
– Тогда действуйте. И запоминайте.
Хорей:
1. От заката до рассвета
Поглощает мысли Лета.
От рассвета до заката
Время мнётся, словно вата.
2. От заката до рассвета
В небе носится комета.
От рассвета до заката
Солнце светит – вот тоска-то.
Ямб:
1. Настал момент, ударил час,
И приобрел я унитаз.
Ударил час, настал момент,
Он заменил мне постамент.
2. Настал момент, ударил час,
Я профиль поменял на фас.
Ударил час, настал момент –
Вкололи мне медикамент.
Дактиль:
1. Было бы весело, было бы здорово
В пищу купить килограммчик от борова.
Было бы здорово, было бы весело,
Если бы тётенька нас не обвесила.
2. Было бы весело, было бы здорово
Зеркало спрятать. Не видеть в упор его.
Было бы здорово, было бы весело
Мир превратить в шоколадное месиво.
Амфибрахий:
До боли знакомая сердцу картина:
Дитя зеленеет, всосав никотина.
Картина, знакомая сердцу до боли:
Малюточка топит себя в алкоголе.
Анапест:
1. Ни за что, никому, никогда и нигде
Не поверю, что счастье в борьбе и труде.
Никогда и нигде, ни за что, никому
Не поверю, пока это сам не пойму.
2. Ни за что, никому, никогда и нигде
Не советую плавать я в этой воде.
Никогда и нигде, ни за что, никому –
Здесь когда-то утопла бедняжка Муму.
3. Ни за что, никому, никогда и нигде
Даже страшному черту на Страшном Суде,
Никогда и нигде, ни за что, никому
Я не выдам секрет зажигалки с мотором.
Был у меня в детстве друг Алёшка. «Ись, ись, пахадзон!» – орал он под нашими окнами, и меня отпускали гулять. Мы играли в казаков-разбойников и лазили за цветными стеклянными шариками через забор какого-то завода. В карманах у нас грохотало и лязгало: мы собирали всё железное, чтобы построить мотоцикл. Бабушка ворчала – таскаешь такую тяжесть, тебе надо было мальчишкой родиться.
Ещё мы скидывались на мороженное – маленькое эскимо за 11 копеек, одно на двоих, и торопливо поедали его, спрятавшись за киоском, чтобы не увидели из окон родители, а потом вместе болели. Он учил меня «крутым» песням, я даже тетрадку завела и записывала слова. «Шаланды, полные кефали в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил» – старательно выводила я по косым линейкам, не совсем чётко представляя себе, кто такие эти биндюжники. Одно было ясно – они уважают Костю-моряка. Мы тоже его страшно уважали. А Мурку ненавидели. Предательница.
Мы поём, и волны разбиваются о стены московских домов, наш корабль терпит бедствие, вокруг вьётся, но ничего не может сделать воспетая нами кефаль, я тону, и Алёшка меня спасает. Выныриваем на середине широкой реки Урал, ещё солёной после морского шторма. Он – Чапаев, я – Петька, строчит пулемет, но не Чапаева, а меня настигает белогвардейская пуля, и Алёшка меня спасает. Мы выбираемся на берег: он – Чингачгук, я – индеец Джо. Бронзовый Глаз и Ледяной Ветер, так зовут наших скакунов, нам в спину палят из винтовок бледнолицые, мы отстреливаемся из луков, меня ранят, Алёшка меня спасает. «Ись, ись, пахадзон!» – издает он победный клич.
Перед моим лицом постоянно маячила смерть, а он за мой счёт становился героем. Как мне хотелось хоть разок спасти его! Я закрывала глаза и представляла, как фашистские танки ползут на наши окопы. Я героически кричу: «За мной!», вылетаю на бруствер, Алёшка выскакивает за мной и тут же получает пулю в живот. И я вытаскиваю его из-под огня, волоча по снегу за ворот шубы.
Но мне оставалось только мечтать об этом.
Настало лето, когда я закончила третий класс, а он – четвертый. Было решено играть в мушкетёров. Я сразу «застолбила» роль Атоса. И тут Алёшку заклинило.
— Нет, ты будешь Констанцией, – сурово сказал он. – Иди переодевайся!
Я вышла через десять минут в красной тряпке – плаще, со шпагой и пистолетом, который на даче сама вырезала из палки. Алёшка смотрит на меня с недоумением.
— Не буду я Констанцией, – говорю, – имя у нее дурацкое, какая-то конная станция, и вечно она хнычет.
— Тогда я играть не буду, – ледяным тоном заявляет он.
Мне стало обидно. Я же прирождённый фехтовальщик, суровый и немногословный, на худой конец – пылкий Д’Артаньян. У меня душа рвётся в бой, а тут – на тебе, роль страдалицы!
— Почему? – возмутилась я. – Я что, слабачка? Плохо дерусь на шпагах?
— Дерёшься хорошо. Просто…
— Что – просто? – во мне кипел праведный гнев за все унижения, выпавшие на мою долю.
— Просто я уже придумал, что скажу тебе… Вернее, Констанции…
— Ну и что же ты хочешь ей сказать? Ах, дорогая Конь-станция, как я тебя льюблю, сейчас я тебя поцелюю, и ты воскреснешь! – кривлялась я. – Такие ты слова приготовил, да?
Он молчал, не поднимая глаз. Мне почему-то стало не по себе. Как будто я – Мурка и заслужила позорной смерти.
— Ну и пожалуйста, – упрямо буркнула я, в душе соглашаясь уже и на Муркину незавидную роль.
— Ись, ись, пахадзон, – тихо сказал он и, не оборачиваясь, пошёл в свой подъезд.
В конце лета мы переехали, и даже попрощаться не успели: Алёшку отправили в лагерь на третью смену. Больше таких прекрасных и таинственных слов мне никто никогда не говорил.
Есть лунный пирог,
Только нету ножа
Кусочек отрезать
Луны для ежа.
И ёжик вздыхает
В ночной тишине:
- Опять ничего
Не достанется мне!
А через недельку
Ёж в небо глядит:
Там лунная корка
Тоскливо висит.
Обиделся ёж,
Догадаться не смог,
Кто съел потихонечку
Лунный пирог!
Серебристая шиншилла
Сшить наряд себе решила
Из сиреневого шёлка -
Удивить своих подруг.
Восхитительной шиншилле
Мыши помощь предложили:
Принесли с собой иголки
И уселись в полукруг.
Мыши шили - шили - шили,
Мыши всё разворошили,
Покрошили стол и полки,
Не оставив ничего.
Из сиреневого шёлка
Мыши сделали заколку,
Шелестящую заколку -
Нет такой ни у кого!
Серебристая шиншилла
Прошептала: "Ах, как мило!"
И заколку прикрепила
К серебристому хвосту.
И к подружкам поспешила
Шелестящая шиншилла.
Шелестящую шиншиллу
Было слышно за версту!
Ночь окутывает дом
сном,
На диване семь котят
спят,
Даже плюшевый бычок
лёг,
И подушечку принёс
пёс.
Почему же ты не спишь,
мышь?
Подожду, пока уснёт
кот.
Сегодня Корове ужасно везло.
Купили Корове большое седло,
купили уздечку, подковки подбили
и дали в наездники старого Билли.
Седло может каждый надеть себе, но
сегодня идёт лишь Корове оно.
И Билли ужасно доволен собой,
поскольку он первый на свете COW-бой.
Одна весьма почтенная ворона
с утра откушать любит макароны.
И ни одна, поверьте, макаронина
ещё за сотню лет не проворонена.
Мысль пришла лосю не вся.
Мысль пришла лосю частями.
Очень трудными путями
ходят мысли до лося.
Мы сидели за столом перед одинаковыми белыми листами. У каждого в руке – карандаш.
– Ты прямо в самой Москве жил? – спросил Вовка.
– Прямо в Москве – сказал я громко, чтобы услыхала и Люба Черномордикова на кухне.
– Счастливый ты! – сказал Вадик. – Прямо в Москве…
Я сел прямее на стуле и нахмурил брови, чтобы выглядеть определённо счастливым.
– Так ты рисуй красную площадь, – сказал Вадик.
– Красную площадь и я нарисую, для этого не обязательно в Москве жить, – сердито сказал Вовка и тут же принялся рисовать, от усердия кое-где продирая бумагу.
Я тоже хотел нарисовать очень красивую картинку. Прямо перед глазами моими стояли белые дома с колоннами и флагами, спешили нарядные люди, колыхали листвой деревья, урчали машины, тормозя у светофоров. Но рука моя, как я ни старался, выводила самые заурядные домики – труба, крыша, стены и крыльцо – посреди белого поля. И колонны некуда пристроить.
– А я буду рисовать пустыню, – придумал, наконец, и Вадик, проводя по своему листу из конца в конец почти прямую линию. – Я буду её рисовать, потому что там на поезде ехал.
– Охота песок рисовать! – засмеялся Вовка.
– Там не песок, а плоская земля с кустиками, – возразил Вадик.
– А верблюды? – спросил я.
– Верблюдов не видал, – признался Вадик. – Я с верхней полки в окно глядел, глядел… А потом заснул, потому что только земля да кустики.
– Ну и рисуй свои кустики, – сказал Вовка. – Вот уж интересно-то!
– Там ещё дядька был в кепке, – припомнил Вадик. – Я к нему на руки выпал – из окна поезда.
Вадик даже со стула привстал и вытаращил глаза от таких воспоминаний.
– Проснулся – где я? Дядька кричит. Мама кричит. Все кричат. И ветер горячий дует. Дядька меня в поезд заталкивает и всё приговаривает: «Ёлки-палки! Ёлки-палки». А я думаю: «Какие же в пустыне ёлки? Одни кустики».
Вадик сел и начал вырисовывать кустики, а среди них громадного дядьку, похожего на верблюда.
– Хорошо, что поезд тихо шёл, – вздохнул он. – А так бы я всю жизнь прожил в пустыне.
Меня поразил дядька в кепке. Что он – заблудился? Или нарочно подстерегает поезда в пустыне и ловит детей?
– Дядька – счастливая случайность. Все так говорили, – объяснил Вадик. – Он вроде дорогу чинил…
– Ладно, – перебил Вовка. – А я недавно из самолета выпал.
Вадик отложил карандаш и с удивлением глядел то на своего дядьку среди кустиков, то на Вовку.
– Врёшь! – сказал он наконец. – Как же ты не расшибся?
Вовка подвинулся ко мне и обнял рукой за плечи.
– Дядька сразу подхватил и обратно положил – он дорогу там чинил, – пропел, подталкивая меня в бок. – Правда ведь?
Я заёрзал на стуле. Но уж очень здорово обнял меня Вовка – как друга-приятеля.
– Да, – сказал я. – Мы как раз на другом самолете мимо пролетали.
Вадик опустил голову. Я вдруг представил, как Вадик, маленький и беленький Свечкин, идёт по пустыне – один-одинёшенек.
– А потом мы ехали на верблюде, – сказал я, – и Вадик из поезда вывалился. Сначала-то я не разобрал, что это Вадик. А теперь его узнал.
Вовка тут же отдёрнул руку и отодвинулся. А Вадик как-то невесело посмотрел на меня.
– Там никаких верблюдов не было, только кустики, – сказал он неожиданно. – Врёшь ты всё.
– Так?! – сердце у меня сильно застучало. – А тогда вы ниоткуда не вываливались!
– Мы вываливались, – сказал Вовка, пододвинувшись на сей раз к Вадику Свечкину. – Особенно Вадик вываливался. И я немножко. Да, Вадик?
– Да, – сказал Вадик. – Мы с Вовой часто вываливались.
И, обнявшись, они глядели, будто из окна поезда, бегущего через пустыню, в которой оставался я – на плоской земле среди маленьких колючих кустов.
Непонятные – и много! –
в нашей комнате живут:
не увидеть,
не потрогать,
но они, конечно, тут.
Потому что я их слышу
очень часто по ночам.
То они тихонько дышат
(только дышат и молчат);
То они о чём-то шепчут:
шу-шу-шу да шу-шу-шу…
Я глаза зажмурю крепче
и тихонечко лежу.
Я не видел их, но рад им,
с ними как-то веселей:
хорошо, когда есть рядом
кто-то в комнате твоей!
Не знакомы мы,
но всё же
и чужие не совсем.
На кого они похожи –
я не знаю:
а зачем?
Возвращаюсь я из школы домой. Втиснулся в троллейбус – и к метро. Выкарабкался из троллейбуса, а рюкзак там остался. Ну, думаю, ничего – новый купим. Залез я в метро, толкучка, и все ругаются. Выполз я из метро, а руки-то там остались. Ничего – папа деревянные сделает. Влез я в автобус, стою на одной ноге (вторую поставить негде). Вдруг у автобуса прокол: выпихнул нас водитель, а нога-то там осталась. Ну, ничего – брат выпилит алюминиевую. Сел я в троллейбус, стою опять на одной ноге (второй-то нету). Выпихнула меня толпа на остановке – я и со второй ногой распрощался. Ну, ничего – сосед протез приделает. Подкатился я к дому, закатился в лифт, а там хулиганы с шестого этажа. Выкатился я из лифта, а голова у хулиганов осталась. Ну, она и так ничем не помогала. Открыла мне мама дверь и не узнала, но я ей всё рассказал, и она меня впустила. Но больше мама меня никуда не пускает, а то, говорит, совсем исчезнешь. А моя морская свинка вся целая.
Офицер смотрит на вражеские окопы в бинокль и видит ряд штыков. Без бинокля он ничего не видит.
Опять посмотрев в бинокль, он видит тот же ряд штыков. Без бинокля никаких штыков нет.
Он опять смотрит в бинокль и видит штыки. Положив бинокль на землю и приглядевшись, он видит, что никаких штыков нет.
Офицер приказывает атаковать бинокль, так как считает, что враг засел в нём.
Когда в деревне жаркое лето, и пыль столбом, и коровы мычат, и кони где-то ржут, и ни ветерка, кажется, что в воздухе стоит сон. Мирное мычание, далёкое ржание, жаркое солнце – всё это усыпляет.
