Дрессировка

Прежде чем начать дрессировку собаки, изучите её характер и повадки. Собака должна любить своего хозяина, доверять ему. Дрессировщик, в свою очередь, уделяет собаке большое внимание: ухаживает за нею, гуляет, кормит её. Если взять щенка и вырастить его, то вы увидите, как он будет чувствовать ваше настроение.

Например, вы пришли домой из школы. Школьные беды вызвали у вас плохое настроение — вы не заметили бросившуюся к вам собаку. А собака всё-таки навязчиво вертится перед вами. Вы, рассердившись, в сердцах крикнули на неё. Собака расстроена — без вины наказана,— она забивается в угол. Это повторяется один раз, другой, и собака уже не радуется встрече с вами. Она становится запуганной, угрюмой, скованной в присутствии хозяина. Неуравновешенностью своего характера, невнимательным подходом дрессировщик может испортить животное. Поэтому мы рекомендуем вам, ребята, быть всегда подтянутыми, сдержанными и не переносить на животное своё плохое настроение. Собаке устраивайте строгий режим: точное время прогулок, кормления, занятий. Занятия с собакой лучше проводить в часы установленного кормления.

Как приучить собаку к месту и научить влезать на тумбу

В руках держите кусочки мелко нарезанного лакомства (мясо, сахар). Руки находятся над тумбой. Тумба — препятствие для получения корма. Маните собаку кормом, заставляя её поставить на тумбу передние лапы. Как только она это сделала, вы ей даёте кусочек лакомства. В надежде получить ещё, собака продолжает тянуться к вашим рукам. Вы чуточку отходите в сторону — и собака, стараясь дотянуться до корма, вскакивает на тумбу, где и получает большое вознаграждение, подкреплённое лаской и звуковым сигналом «на место».

Постепенно движение руки сокращается до еле заметных жестов. На первый план выступает звуковой сигнал «на место».

Затем дрессировщик добивается, чтобы собака привыкла сидеть на тумбе и не сходила бы с неё без его разрешения.

Для этого, посадив собаку на тумбу, дрессировщик увеличивает промежуток времени между подачей лакомства. Если собака неожиданно сойдёт с тумбы, дрессировщик опять заставляет её сесть на место, но корм даёт лишь тогда, когда собака, спокойно выжидая, сидит на тумбе.

Одновременно с подачей корма дрессировщик произносит слово «сидеть». Оно является в данном случае звуковым сигналом, а корм даёт возможность сосредоточить внимание собаки и отвлечь её от желания сойти с тумбы.

После нескольких репетиций собака привыкнет к сигналу. Тогда дрессировщик может отходить от тумбы, свободно двигаться по помещению и наблюдать незаметно за поведением собаки.

Если собака сидит на тумбе и ждёт его подхода, то дрессировщик даёт ей подкормку.

Апортировка

Это задание заключается в том, чтобы собака по сигналу дрессировщика брала в зубы различные предметы и отдавала их хозяину.

Лучше всего дрессировать собаку в игре. Здесь вы должны быть крайне внимательны, чтобы уловить момент, когда собака в игре схватила зубами нужный вам предмет (мяч, тряпка, палка, тряпочная или резиновая игрушка).

Предмет, взятый собакой в зубы, вы должны вернуть себе. Вырывать его из пасти собаки нельзя. Это нужно сделать следующим образом. В одной руке у вас лакомство, собака к нему тянется. Чтобы получить корм, она вынуждена выпустить из зубов предмет. Вы подхватываете его свободной рукой и немедленно подаёте собаке подкормку, сопровождаемую лаской.

Первое время это следует делать без сигнала. Когда собака уже безотказно приносит и отдаёт вам в руки брошенный ей предмет, получая каждый раз подкормку, вам надо научить её строго различать два сигнала: один — по которому ей можно брать предмет, и другой — запрещающий.

Советуем вам пользоваться звуковыми сигналами, так как собака обладает необыкновенно тонким слухом, и прекрасно различает сквозящие в речи интонации (радость, угроза, порицание, резкость). Поэтому разрешающий сигнал вы можете подать с лаской в голосе, а запрещающий — с резким оттенком. Или же разрешающим сигналом может быть щёлканье языком или ногтем, а запрещающим — сигнал из шипящих букв. Сигналы надо подавать незаметно для окружающих.

Одновременно с разрешающим вы начинаете вырабатывать запрещающий сигнал, тормозящий ранее заученное собакой движение. Здесь проявите свою чуткость и внимательность, ибо, вырабатывая запрещающий сигнал, можно затормозить у собаки ранее выученное движение. Чтобы этого не произошло, необходимо сигналы чередовать.

Теперь игрушку или предмет, к которому собака привыкла на первых уроках апортировки, заменяете картонкой с цифрой.

За лето у нашей соседки Любы собралось на даче девять кошек.

У каждой кошки, как известно, девять жизней.

А у Любы вроде бы только одна. И у мужа Любиного — тоже.

Но всё равно, если две их жизни сложить со всеми кошачьими, многовато получается для московской квартиры.

Люба и говорит мужу:

— Борь! Давай с тобой тут зимовать останемся. А то кто эту ораву кормить будет? Небось, на столько-то жизней мышей не напасёшься.

Боря стал готовить к зиме летний домик: утеплять стены, возводить печь. И к холодам кое-как управился. Только баню поставить не успел.

Кошки в это время дремали на террасе среди узлов с тряпками и банок с огурцами, стружек и старых номеров журнала «Иностранная литература». А проснувшись, грызли сухой корм, который сыпала им в блюдце Люба. Питали свои многочисленные жизни.

Когда вместо солнца засиял клён, уехали в Москву самые сельскохозяйственные, самые дачелюбивые дачники. А с полей пришли на садовые участки мыши.

У Любы в изголовье окно нараспашку. Что ж на даче жить, а воздухом свежим не дышать! Сухими, примерзающими к земле ночами повадились кошки вспрыгивать со двора на Любин подоконник. Они вспрыгивали с особым кошачьим возгласом, который умеют издавать, не раскрывая рта.

— Мрр?.. — произносили они как-то полувопросительно и только потом разжимали зубы.

И тогда к Любе в комнату со стуком падали мыши.

Люба сначала пугалась, а потом привыкла засыпать под этот стук.

Утром Боря собирал приношения с пола на совок. Расчищая подход к окну, он вдумчиво считал мышей и насчитывал порой по восемьдесят одной штуке.

Дрозды склевали последние ягоды черноплодной рябины в саду, поредел солнечный клён за калиткой. Поубавилось и мышей. Горка у Любиного окна понизилась до пригорка, пригорок до холмика, а потом и холмик стал мышиного размера.

Кошек своих Люба до того уже изучила, что и в темноте отличала одну от другой. Однажды среди ночи вспрыгнула к ней на кровать Люлюха.

Люлюху Люба привезла из Москвы. Цвет её меха похож на мышиный, но разбавлен оттенком увядающей сирени. А глаза у неё такие усталые, словно из девяти своих жизней семь или восемь она прожила и всё помнит.

Любу разбудил не прыжок, а возглас, который она навсегда связала с мышами: «Мрр?..» Видит — ступает кошка тихонько по одеялу и что-то, кажется, тащит в зубах. Люба тогда как закричит:

— Боря, — кричит, — выручай! Она мне мышку несёт!

Боря проснулся и включил свет.

В зубах у кошки был кленовый лист.

…Долго ещё, пока не начались дожди, носила кошка Любе кленовые листья. Самые лучшие. И почему, интересно, кленовые? Рядом и береза облетела, и орешник; ива осыпалась. Может, они вкуснее?..

Так и живут у нашей соседки Любы на даче девять кошек. Только к ним ещё пять прибавилось. Вот Боря и мечтает: раз уж они листья кленовые собирать умеют, может, помогут и баню поставить. А мышей бы он сам потом наловил…

Много лет назад в холодный весенний вечер на военном аэродроме проверяли режим двигателей самолётов МИГ-21. Четыре истребителя-перехватчика стояли и газовали по очереди. Когда моторы выключили, после длительного рёва наступила такая тишина, что, казалось, от неё лопнут барабанные перепонки. И вдруг со стороны щита, что возле самолётов, раздался тихий непонятный писк. Сначала механики и лётчики подумали, что им это послышалось. Писк повторился. Люди переглянулись и замерли в ожидании. И вдруг выходит крошечный молочный поросёночек: пара полосочек, пружинка-хвостик и копытца. Отбившийся от стада и замёрзший малыш грелся за щитом, ошеломлённый рёвом моторов.

– Куда тебя девать? Что с тобой делать? Как же тебя угораздило потеряться от мамки? – наперебой спрашивали мужчины.

Поросёнок в ответ мелко-мелко дрожал и изредка подавал свой скрипучий писклявый голосок.

– Сейчас, наверное, около нуля градусов, жалко крошку, – посочувствовал молодой майор Валерий Шилов. Он наклонился, взял беднягу за шкирку, как котёнка, и понёс, визжащего, в казарму. Там маленького гостя снова все обступили. Откуда ни возьмись, появилось блюдце с молоком. Валерий приблизил мордочку поросёнка к блюдцу, и тот начал хлебать, сначала захлёбываясь и чихая, потом всё лучше приноравливаясь к еде. Поросёнок похлебал-похлебал, брык — и упал в молоко, уснув мордочкой в блюдце.

– Бедная крошка, – сказал майор, поднял поросёнка, вымыл его и положил на свою кровать. Хрюшка перевернулась на другой бочок, удобно устроив головку на подушке. Лётчики расценили это как добрую шутку и весело смеялись. Офицерам понравилось, как их сослуживец называет поросёнка, за которым сразу же и закрепилась кличка – Крошка, тем более что это оказалась самочка.

Когда свинка проснулась, её спустили с кровати на пол, что ей очень не понравилось. Она ходила вокруг кровати и жалобно пищала. Ночь она провела в казарме лётчиков, на кровати молодого майора. Он спал вместе с Крошкой.

Наутро хрюшку вынесли во двор. Смотрят, а свинка не уходит никуда, деваться некуда: разве бросишь в беде такое беззащитное существо?

Поначалу Крошке хватало стаканчика молока. Малышка быстро подрастала, пришлось открывать для неё холодильник, и она съедала всё, что только ей предлагали.

Крошка заставила себя уважать и вытребовала у лётчиков право всегда спать на кровати, на которую однажды положил её Валерий Шилов. Свинка стала сильной, и как только кто-либо ложился на «её» кровать или хотя бы присаживался на краешек, она издавала угрожающий хрюк, как рык, и сама запрыгивала на постель, сталкивая непрошеного гостя. Потом уляжется, спит – и храпит на всю казарму.

Пришлось майору ставить ещё одну кровать в казарме – для себя.

Заботились о Крошке все по очереди и чистили, скребли, мыли любимицу. Даже духами или одеколоном поливали, чтобы меньше от неё в казарме было неприятного запаха, да помещение чаще проветривали. Но более всех дорожил её дружбой майор Шилов.

Маленькую, её все жалели, а когда выросла, поняли, что она начала переходить границы дозволенного.

Выйдут лётчики на построение, командир зачитывает приказ. А Крошка сядет на пятую точку в первом ряду и внимательно слушает, не шелохнётся. Отогнать её от строя лётчиков не представлялось никакой возможности.

Свинья установила собственное расписание дня. Она бродила где-то на задворках аэродрома, ближе к лесу, что-то там вынюхивала, копала, но не очень усердно. Четыре армейских команды хрюшка выполняла строго: команду на построение и команды на завтрак, обед и ужин. Видимо, срабатывал закон стада.

Нужно отдать должное Крошке, со столов она ничего не хватала. И у лётчиков появилось новое негласное правило: от своей порции каждый выделял ей половину. Дарили шоколадки, полученные с офицерским пайком. Она так разбаловалась, что совсем перестала собирать на обочине леса жёлуди.

Услышит команду «на обед», вильнёт хвостом – и в столовую. Сюда Крошка заходила, как танк. Подойдёт к двери, и дальше уже не видит никого, всех расталкивает: ей нужно зайти первой.

Крошка росла, и уже как ни проветривали лётчики казарму, как ни мыли новую её обитательницу, как ни орошали духами, порой даже французскими, жить вместе со взрослой свиньёй становилось всё труднее.

Построили во дворе небольшой загончик, она в нём не желала сидеть ни минуты. Весь день ревела и визжала, как скаженная, потом подналегла, двумя-тремя мощными ударами проломила дыру в дощатой стене и вырвалась наружу. Больше её в загон не отправляли. А когда хрюшка наглела, Майор Шилов шутил:

– Смотри, Крошка, посажу тебя на гауптвахту.

Лётчики стали думать, как защитить свои жилищные права. Решили дверь, которая открывалась при нажатии на неё со стороны улицы, перевесить наоборот. Так и сделали. Теперь нажатием она открывалась изнутри.

Крошка, погуляв и измазавшись в луже, решила поспать на «своей» кровати. Ткнулась мордой несколько раз в дверь, но та не открылась. Тогда свинья разбежалась да так ударила в дверь, что выбила её вместе с коробкой, и опять, запрыгнув на кровать, уснула в казарме.

Никто не знает, сколько бы это продолжалось, но однажды из лесу на аэродром вышел огромный вепрь со свирепо закрученными вверх клыками.

Лётчики, ещё не видя зверя, по поведению Крошки поняли: что-то произошло. Избалованная и нахальная свинья вдруг превратилась в робкую и покорную. Она повернулась к лесу и тихо-тихо пошла в сторону кабана-великана. Прошла полпути, остановилась и задумалась. А майор Шилов возьми и позови её. Крошка повернула назад, сделала пару шагов в сторону своего хозяина и снова остановилась. Подумала, развернулась и сделала несколько шагов по направлению к хряку. Он стоял как вкопанный. Несколько раз меняла Крошка направление своего маршрута. Казалось, она не может сделать сложный выбор между старым другом, который когда-то спас её от холода и голода, и новым знакомым, близким по крови. Минут двадцать колебалась Крошка. Победил всё-таки зов крови. Свинья ушла с вепрем в лес. Но каждую весну она приходила на аэродром с избранником и полосатым выводком, чтобы показать лётчикам издали своих поросят.

(Отрывок из повести)

Геккончик Шустрик прошмыгнул в дом через открытое окно и замер, повиснув на стене вниз головой. Он был очень любопытный и не упускал случая посмотреть, чем заняты бесхвостые великаны. Любая, самая маленькая щель, и он оказывался внутри. Заметить Шустрика на стене было не так-то просто — обои, желтоватые с коричневыми пятнами, напоминали цветом его шкурку. Хотя, конечно, шкурка у него была гораздо лучше – с атласным блеском на брюшке и нежными пупырышками на спинке. Он любил следить глазами-бусинками за бесхвостыми великанами, которые ходили туда-сюда, топая по-слоновьи и переговариваясь громовыми голосами. Прапрабабушка Шустрика говорила, что бесхвостые завелись в их доме очень давно. И как она не старалась, раскладывая по углам нафталиновые шарики и прыская карбофосом, вывести их так и не удалось. Впрочем, они были вполне безобидными существами, несмотря на свои гигантские размеры. Да и поселились в самой неудобной части дома, тогда как семейство гекконов обитало в уютном и прохладном подвале.

Шустрик вдруг очнулся от глубокой задумчивости и поднял голову. В этот раз никого в комнате не было. Наверное, великаны спали своим великанским сном. «Крак-крак!» — прокричал он, призывая братьев и сестру повеселиться. И тут же в щель открытого окна просунулись четыре мордочки: Зубастик, Хвостик, Хнык и Злючка. У Зубастика был чрезвычайно здоровый аппетит, не хуже чем у бесхвостых. Хвостик славился великолепным хвостом. Хнык был плаксивый и обидчивый, а Злючка — страшной задирой.

«Крак!» — повторил Шустрик нетерпеливо. Это означало: «Эй, ну что вы там копаетесь, будто у вас две лапы вместо четырёх! Быстрей сюда!»

Первым решился Зубастик. Он уже приметил, что на потолке, возле тусклой лампы, крутится целый рой насекомых: мелкие хрустящие мушки, жирненькая мошкара и длинноногие солёные комарики. Облизнувшись, он стремительно побежал по стене наверх. Следом, очень медленно и важно поводя хвостом, залез Хвостик. Он всегда ходил вразвалочку и время от времени горделиво оборачивался на свой хвост, видимо, приглашая всех разделить восторг от этого чуда природы. Злючка отпихнула Хныка и, пройдясь лапами по его голове, запрыгнула на подоконник. Хнык не удержался и полетел вниз. Он вечно был в царапинах и всё время жаловался на жизнь. Вот и в этот раз, шлепнувшись на землю, он затянул свою обычную песню: «Ох, бе-е-едный я геккончик! Такой ма-а-аленький, ми-и-иленький, но о-о-очень несчастный… Никто меня не лю-ю-юбит, все обижа-а-ают…» Но гекконы не обратили внимания на его стенания. Они спешили к яркой лампе, вокруг которой мельтешила добыча.

Зубастик уже открыл пасть, чтобы заглотить летящего прямо навстречу комарика, но тут Злючка рванула вперед и с победным криком перехватила насекомое. Зубастик не ожидал подобной подлости. Щелкнув зубами, он вцепился в лапу сестры. Они принялись драться, потихоньку перемещаясь на стену, а оттуда с писком скатились кубарем на пол, снова сбив с ног Хныка, который как раз, наплакавшись вволю, пробирался к лампе.

Хвостик лениво обернулся на драку, мимоходом оценив свой великолепный хвост, раззявил пошире пасть, и туда залетела целая порция аппетитной мошкары. Шустрик же не очень интересовался обедом, он подцепил лишь одну мелкую мушку, а потом ещё раз крикнул «Крак!». Но никто не обратил внимания – Зубастик по-прежнему дрался со Злючкой, Хвостик лопал, а Хнык обиженно висел вниз головой: «Никто меня не лю-ю-юбит, все обижа-а-ают…». Они не интересовались приключениями, и Шустрик отправился один.

Если вы никогда не видели бесхвостых, то Шустрик с удовольствием расскажет, как они выглядят – он их хорошенько изучил. На головах у них торчит что-то наподобие кактуса, а у некоторых, наоборот, висят длинные лианы. Бесхвостые медлительны и неповоротливы, просто смех! Ходят вертикально на задних лапах, а едят передними. Едят они, кстати, постоянно, и много всякого разного. Впрочем, ничего вкусного. Шустрик пробовал. То ли дело аппетитные насекомые.

Пробежав по потолку до двери в другую комнату, Шустрик тихонько подкрался и заглянул внутрь. Так и есть, великаны спали. Они были похожи на две горы, накрытые гигантскими пальмовыми листьями. От храпа бесхвостых чуть подрагивали стены – Шустрик чувствовал вибрацию под лапами. Он прошмыгнул через дверной косяк и побежал по потолку. Ему хотелось подобраться поближе и как следует их рассмотреть.

Он замер на потолке прямо над их головами, разглядывая великана с кактусом, который спал, приоткрыв рот. И тут вдруг великан зашевелился — эта огромная гора принялась переворачиваться со страшным скрипом и грохотом. Шустрик от ужаса чуть не потерял хвост. Шмыгнув за спинку кровати, он затаился. Постепенно всё стихло. Он уже собирался потихоньку выбраться из убежища, как вдруг увидел, что вдоль стены бежит таракан. «Ё-хо-хо! – воскликнул Шустрик и устремился вслед за добычей. — Непонятно, что бесхвостые делают со своими отростками на головах, но что Шустрик делает с тараканами, это всем известно!

Таракашка был некрупный, на один зубок. Шустрик хрустнул и с удовольствием облизнулся. Грозный храп по-прежнему разносился по комнате. «Интересно, а если бесхвостого угостить тараканом, может, он перестанет сердиться?» Прапрабабушка говорила, что они особенно сильно грохочут во сне, если днём у них бывает неудачная охота. «Но ведь ужасно глупо охотиться днём! — размышлял Шустрик. – Самая лакомая живность выползает ночью. Бедные, глупые бесхвостые. Может, бросить ему в рот тараканчика, чтобы он, наконец, узнал, что такое настоящее лакомство? К тому же, он насытится и подобреет. Шустрик может поймать много тараканчиков, ему не трудно».

В восторге от собственной затеи, он притаился в углу, поджидая добычу. Что она прибежит, он даже не сомневался. В углу валялись крошки чего-то съестного, и эти помоечники чуяли, что здесь можно поживиться. Так и есть, не прошло и пяти минут, как тень от длинных усов появилась на стене. «Ага! Крадётся разбойник!» — Шустрик привстал на всех четырёх напружинившихся лапках, и когда таракан, слепой, как крот, подбежал поближе, прыгнул и молниеносно перекусил его поперёк туловища.

С довольным видом Шустрик взобрался по стене, держа таракана в пасти. Перебежав на потолок, он остановился как раз напротив великана с открытым ртом и, прицелившись, разжал челюсти. Тушка насекомого полетела прямиком в рот бесхвостому.

Что тут началось! Великан вскочил и заметался по комнате, отплёвываясь и издавая странные звуки. У Шустрика даже уши заложило. «Ничего себе, — подумал он. – Даже Зубастик, когда в прошлом году поймал жирную саранчу, так громко не радовался». Бесхвостый так носился, что поднял пыль столбом. Шустрик облизнул длинным языком глаза, на которые налипли пылинки, и потрусил обратно к своим, бормоча себе под нос: «Всё-таки они страшные лентяи, эти длиннолапые. Нет бы самому насекомых ловить, а не на Шустрика надеяться! Вон как бегает проворно и щёлкает пастью. Мог бы сейчас крошек в уголок подсыпать, засесть в засаду и поймать десяток таракашек».

Возле тусклой лампы под потолком творилось что-то неописуемое. Хвостик вопил, как мадагаскарский геккон. Оказывается, Злючка опять перехватила добычу у Зубастика. Тот помчался за ней, но перепутал и в суматохе случайно вцепился в хвост мирно жевавшему Хвостику. Это было неслыханное преступление. Хвостик не терпел даже лёгких прикосновений к своему сокровищу, не то что острых зубов. Он кричал от возмущения, беспрерывно щёлкая укушенным хвостом. Не зная, как загладить вину, Зубастик подходил к старшему брату то с одной, то с другой стороны, и заискивающе заглядывал в глаза. Злючка же в изнеможении икала, обессилев от смеха.

Один лишь Хнык не обращал внимания на скандал и быстро уплетал летучую живность, крутившуюся возле лампы. Обычно ему доставались только остатки – мелкая худосочная мошкара и тощее комарьё – после того, как старшие братья и сестра наедались. Но сейчас, пока все были заняты, можно было урвать и толстую муху.

Шустрик подбежал поближе и громко крикнул:

— Крак! Айда кататься на филодендроне!

Все отвлеклись от своих занятий и дружно уставились на Шустрика. Хвостик перестал вопить. Зубастик обрадовался, что про недоразумение с хвостом будет забыто. Злючка уже придумывала новую пакость. А Хнык сладко облизнулся – он был сыт и настроен на приключения. Толкаясь и радостно вереща, гекконы ринулись вслед за Шустриком.

Филодендрон рос во дворе дома. Это было ползучее растение с восхитительными бархатистыми и пёстрыми листьями, мощные тёмно-зелёные стебли которого разрастались по земле. Обычно семейство гекконов слизывало капельки росы, которые собирались в серединке крупных листов. Но никому ещё не приходило в голову кататься на филодендроне.

Шустрик взлетел вверх по стволу и ринулся на брюшке по длинному листу, взметая облако брызг. Он соскользнул на землю с неимоверной быстротой, пискнув от удовольствия. Пихая друг дружку, геккончики бросились следом. Злючка всех оттеснила, забралась наверх первой и, вопя от восторга, слетела по водному желобу. Следом за ней съехал Хвостик, потом Зубастик, к хвосту которого прицепился Хнык. Ему было страшновато, и он закрыл глаза. Все втроём они шлепнулись в лужу. А сверху на них вместе с потоком воды упал Шустрик, который успел снова забраться на лист и скатиться.

Наступая друг другу на хвосты и головы, гекконы катались и на брюшках, и на спинках, и сцепившись друг с другом хвостами. Только Хнык отставал, растение казалось ему слишком высоким. «Так можно и шею свернуть маленькому миленькому геккончику», — думал он, осторожно спускаясь по листу хвостом вперёд.

Это развлечение настолько захватило весёлую компанию, что они даже не заметили, как на землю легла тень птицы с большими крыльями. Птица плавно кружила над филодендроном, рассматривая копошащуюся добычу. Вообще-то она предпочитала больших мадагаскарских гекконов, а не эту пузатую мелочь кривопалых и цепкохвостых. Таких нужен был десяток, чтобы наесться. Но ничего более привлекательного ей высмотреть сегодня не удалось. Рассвет уже был близок, и не хотелось ложиться спать на голодный желудок. Птица опустилась ниже и уже раскрыла клюв, как вдруг Шустрик, почуяв неладное, тревожно свистнул, и геккончики, как по команде, попрятались в щели между стеблей растения.

Все, кроме Хныка. С закрытыми от страха глазами, он медленно съезжал на брюхе вниз, не подозревая об опасности. Тень птицы накрыла филодендрон. Шустрик свистнул ещё громче, и Хнык открыл глаза. Но на беду вода заволокла их плёнкой, он ничего не мог разглядеть и принялся облизываться языком. Клюв уже почти коснулся его глупой головёнки, как вдруг Шустрик, выскочив из укрытия, подпрыгнул, схватил зубами кончик листа, на котором сидел Хнык и сильно дёрнул. Тот кубарем скатился вниз и упал прямиком в трещину между двумя толстыми стеблями. Птица впустую щёлкнула клювом, и взмыв вверх, громко захлопала крыльями от досады.

Злючка высунула кончик носа наружу и злорадно заверещала ей вслед. Но все остальные сидели тихо, выжидая, когда опасность скроется из виду. Дольше всех сидел в трещине Хнык, и потом, выбравшись, он всё равно продолжал дрожать от кончика носа до хвоста. Глядя на худое, исцарапанное тельце, Злючка вдруг пожалела младшего брата. У неё даже покатилась по щеке слезинка — она почувствовала щекотание и очень удивилась, так как никогда в жизни не плакала. Но, впрочем, тут же прекратила распускать нюни, вытерла слезу и сказала: «Эй, Хнык, хочешь чего-нибудь вкусненького?» Тот грустно кивнул, и Злючка быстро отрыла жирненького червяка. «На!» — она протянула ему добычу, но тут мелькнула раскрытая пасть, и червяк в одно мгновение исчез. Усевшись на хвост, Зубастик чавкнул, его мордочка расплылась в сытой улыбке. Злючка воинственно заверещала и уже хотела ринуться в бой, но Шустрик поспешил вмешаться.

— Пора домой, — сказал он. — Уже почти рассвело. Прапрабабушка, наверное, сердится на нас.

Все поспешили к дому. Хвостик с тревогой поглядывал на небо, он очень беспокоился за свой хвост, который, как ему казалось, был самой лакомой добычей для птицы. Хнык шёл самым последним и, опустив голову, тихо причитал под нос что-то неразборчивое: «Никто не лю-ю-юбит, все обижают… Ми-и-иленький… Несча-а-стный….»

— Интересно, — размышлял Шустрик. – А червяку бесхвостый так же обрадуется? Вот сегодня и проверим!

(Из книги «Если в гости зашла Кенгуру)

Сижу я как-то с Тобиком на порожке. Тобик – это псинка моя. Дворняга породистая. Хвост петушиный, уши беличьи.

Поругиваю:

– Ты снова соседского кота обижал? Мышь отобрал. Клок выдрал. Соседка искричалась вся.

Кота этого рыжего звали Мистер Дос. Сын у соседки – компьютерщик. Он и назвал. Кот был кругл, как буква «О» в слове «ДОС». Мышей при своей диете не ел. Складировал. Не лезли, видно, мыши в него после сливок.

– Дося, Дося, – слышу, как соседка зовёт питомца.

А чего его звать? Он либо у порога лежит, либо на диване. Мыши, завидев его, сами от инфаркта мёрли. Он их только лапой в кучу сметал.

Видела, как однажды всем семейством на выставку понесли они Мистера Доса. И назад так шли: впереди соседка с бархатной подушечкой, на которой медаль золотая, сзади сын с Досей, как с подушкой. Стал кот на выставке центром внимания.

Но случилось в жизни Доси то, что случается рано или поздно со всеми котами. Случился с ним март. А с мартом – Констанция, кошечка через двор справа. У Констанции хвостик мармеладкой, глазки – оливками, шёрстка – белоснежная.

Короче, если бы вы увидели ту Констанцию, то вошли бы в положение Доси. За оливки мистер Дос сражался не жалея веса. Исхудал – шкура за неделю до земли провисла. Потерял глаз в бою, часть шерсти, но по праву и чести занял своё место у лап Констанции.

Но однажды март, как и всё на этом свете, взял да и закончился. Дося снова улёгся у деревянного порожка.

Констанции, кстати, тоже теперь было не до него. Два рыжих и один белый клубочек притулились к раздобревшей маме.

Ахала-ахала соседка, охала-охала, ходила кругами вокруг того, что осталось от Доси, а потом стала за забор внимательнее поглядывать. Родня, как-никак.

О том, что белки неплохо плавают, я слышал не однажды: мигрируя за шишками, они смело переплывают даже широкие и порожистые реки, нередко становясь добычей хозяев сибирских рек – тайменей. А вот посмотреть на плывущую белку удалось всего лишь раз.

Я шёл под мотором по тихой речушке, чтоб ночью на перекате постоять и половить хорошую плотву (в былые годы на этом месте плотва весом в 300 – 400 граммов вовсе не была редкостью).

Внимание моё привлекла белка, плывущая через реку. Заглушив мотор, я стал наблюдать за ней. Хвост белка держала вертикально, и сразу подумалось: что будет, если белка намочит хвост? Сухой и легкий, он служит ей рулем или парусом, а мокрый может стать и грузом.

Хочу дать бесплатный совет всем белкам, собирающимся искупаться: держите хвост пистолетом.

Весна сняла с полей зимнюю шапку и обнажила нечёсаные, перепутанные травы. Сквозь них, разгребая сухие стебли, подныривая под свалявшиеся комья, точно под волны, плыл крот. Раз-два, раз-два – у людей такой способ называется брассом. Я поймал пловца, и он весь уместился на моей ладони. Чёрный, как ожившая сажа, и мягкий, словно пух одуванчика, с крохотными, будто случайно прилипшими росинками глаз. Я провёл пальцем от головы к пяткам, а затем от пяток к голове – мех прекрасно ложился в обе стороны. Крот – удивительное существо, которое нельзя погладить «против шерсти».

Придя в себя, он просунул нос и лапы между средним и безымянным пальцами и раздвинул их, точно опаздывающий пассажир – двери электрички. Силища у крота была необыкновенная. Его передние лапы, широкие, мощные, с толстыми, короткими пальцами,– напоминали натруженные руки рыбака или шахтера. На них были хорошо заметны пересекающие ладони линии – сердца, здоровья, судьбы. Любая гадалка с лёгкостью рассказала бы, что его ждёт в будущем. Но я не владел этим искусством и поэтому просто положил крота обратно на землю. Он тотчас заработал лапами и… раз-два, раз-два – погрузился в спокойное жёлтое травяное море.

В городке, где я живу, нельзя строить здания выше деревьев. Не знаю, хорошо это или плохо для жителей, но для птиц определённо хорошо.

Типичный американский город юга Нью-Джерси. Из тех, что называют одноэтажной Америкой. То есть, в лесу – замысловатая сеть дорог, а вдоль этих дорог расположились дома. Иногда мне кажется, что такие города созданы специально для автомобилей и канадских серых гусей. И те, и другие плодятся здесь с невероятной скоростью.

Впрочем, я совсем не о гусях хотел рассказать, а о воронах.

Не о серых ворóнах, а о красавцах вóронах. Тех воронах, что живут в Лондонском Тауэре и называются королевскими. Тех, что сопровождали мифического Одина.

Но я опять отвлёкся. Я же хотел рассказать о том, что без чуткого женского руководства мужчинам не обойтись.

Перед моим балконом метрах в тридцати стоит огромный бук. Для пичуг и белок это тоже своего рода город. В начале февраля на бук прилетела пара воронов. Видно, настало время подремонтировать гнездо. Они посовещались, потом ворониха отломила сухую буковую ветку и понесла в гнездовье. Супруг, решив, что маленькая ветка уронит его мужское достоинство, выбрал ветку покрупнее и схватил её своим мощным клювом. Но ветка была живая и ломаться не хотела.

Как он трудился над этой веткой – нужно было видеть! Он садился на неё и подпрыгивал, он повисал на ней, уцепившись клювом, он пытался отломить ветку, взлетая… Ветка не отламывалась, вот и всё.

Тогда он устал, подло украл сухую ветку из беличьего гнезда и полетел в гнездо с добычей. Но при этом он взял ветку за конец, а не посередине, и в полёте его стало заносить набок. Тогда он бросил ветку и вернулся на бук. Я смотрел на него в бинокль, и мне казалось, что он плачет от бессилия.

И тут прилетела супруга. Села рядом. Казалось, что она читает нотацию муженьку, так выразительно она смотрела на него.

Потом показала, как нужно отламывать ветку. Ворон попробовал, и у него наконец-то получилось. Ветка, правда, была не такая большая, как первая, но вполне клювоподъёмная. И, придержав добычу лапой, он взял ветку за середину, а не за конец. Значит, прошлый опыт пригодился.

И сладкая парочка радостно улетела со стройматериалом в клювах.

Хорошее будет гнездо!

Всю неделю стоял мороз за двадцать, а в пятницу над лесом поднялась голубая дымка. Минус тридцать семь.

Словно обезумела печка. Распустила своё бездонное брюхо – топку – и глотала, глотала целыми охапками берёзовые дрова. Прижались друг к другу, затаились под крышей нахохлившиеся воробьи да синички. Маша слазила на чердак, нашла деревянную кормушку, которую смастерил в прошлом году дедушка, и повесила её на яблоню, прямо перед расписанным ледяными узорами окошком. А много ли надо шустрым пройдохам? Горсть семечек да крошки со стола – и как не бывало для них мороза!

На птичий праздник, на возню, шум да гам слетелись со всей округи лихие сороки. Тихо, без трескотни, как в былые времена, точно воровать они пришли, а не пировать. Маша и их пожалела – не пропадать же весёлым белобокам.

Запыхавшись, как запоздалый гость, примчался во всю прыть из леса красный длинноносый дятел. Посмотрел недоуменно на сорок, на мелкотню – нет ли здесь для него чего-нибудь вкусненького? И его не обидела Маша, угостила мороженым салом.

Оглянулась Маша по сторонам – все ли дела переделала? Нет, и тут не всё. Так и пляшет вокруг Маши, так и заискивает, виляет хвостом верный пёс Пират. Не спасает его от лютого мороза и мохнатая чёрная шубка. Пришлось его Маше впустить на скотный двор, на солому, там теплее.

Только серому коту Кузе всё нипочём! Его в такие морозы с печи метлой не сгонишь. Лежит он себе день-деньской, щурит хитрые глаза да переворачивается с боку на бок.

А к обеду не только снег под ногами, но и сам воздух начал искриться и потрескивать. Минус сорок.

Всё стихло. Ни сорок не видать, ни дятла, ни Пирата. Попрятались все, затаились в своих тёплых убежищах. Лишь воробушки, то один, то другой, нет-нет да выскочат из-под крыши за масляным семечком. От него и в животе сытнее, и на душе радостнее.

И тут, будто Снежная Королева, в два взмаха широкими белыми крылами, тенью опустилась на яблоню сова. Ветки яблони, однако, оказались тонки для неё, и красавица была вынуждена вскоре переместиться на колодец, прямо напротив окошка.

– Бабушка, дедушка! – испугалась Маша. – Это же она на моих синичек прилетела охотиться!

Маша выбежала из дому, в одних валенках, без шубы, без платка, и бросилась к сове.

– А ну, улетай! – махала Маша руками прямо перед самым носом у лесной королевы, но, всё же боясь к ней прикоснуться. – Не тронь моих синичек!

Гордо посмотрела на неё невидящими глазами сова и отвернулась.

– Может, голодная ты? – не отставала Маша и сняла с ветки недоклёваное дятлом сало. На тогда, ешь, пожалуйста, только уж и маленьких не обижай.

Одним наклоном головы отвергла угощение гордая хищница.

Маша вернулась домой и уселась у окошка. Одобрительно мурлыкнул с печи Кузя.

– Не переживай ты за своих воробьёв, Маша! – сказала ей бабушка. – Не нужны они ей. В такой холод все звери, все птицы к человеческому жилью тянуться, отогреться хотят. Вот потеплеет – и улетит сова.

До темноты сидела Маша у окна. Сова не шелохнулась.

А ночью завозился в печи, заухал сердито старый домовой. Завыл жалостливо в трубе ветер. Потеплело.

К утру совы и след простыл.

Есть небольшой городок на краю света, где свинцовые волны Баренцева Моря с узкими, извилистыми заливами накатывают на тёмные, недружелюбные с виду скалы-великаны.

Но любопытный и бесстрашный мореход, – а как раз такие и населяли ранее этот суровый край, – найдёт здесь чернично-брусничные сопки под ногами, завораживающие северные сияния в полнеба вверху, под звёздами, и любовь к суровой, немногословной, но очень искренней и удивительной северной природе в сердце.

Этот город называется Мурманск, это мой родной город.

Однажды вечером я шёл по улице с выразительным названием Полярные Зори. Садящееся за горизонт, но всё ещё лучезарное и ласковое солнце освещало асфальт.

Одна собачка, дворняжка серой масти, маленькая и юркая, перебирая тонкими ножками так быстро, что и не уследить, крутилась, мельтешила перед хозяйкой, заглядывала ей в глаза и жалобно повизгивала. Но хозяйка была непреклонна:

– Жучка, сидеть! Я вернусь из магазина через пять минут! Понимаешь? Через пять минут. Ждать! Жди, понимаешь?

Если Жучка и понимала эту бабушку в толстом коричневом пальто и платке, легче ей всё равно не стало.

Хозяйка ушла, а Жучка посидела беспокойно полминуты, преданно глядя в дверь и трепеща куцым хвостиком, да и пошла вынюхивать что-то в свежей травке, пробивающейся между тротуаром и плиточным фасадом магазина.

В эту минуту стайка из четырёх городских воробьёв, маленьких и невыразительно серых, спланировала истребителями на посадочную полосу асфальта прямо перед носом Жучки. Сели и начали так чирикать, заливаться, словно они не воробьи, а самые настоящие жёлтые канарейки.

Жучка застыла. Только её маленький блестящий носик беспрерывно втягивал в себя запахи. Наконец, решилась – и бросилась в центр беспечной стайки, пытаясь передними лапками схватить и прижать к земле запоздавшего воробушка. Да не тут-то было!

Воробьи словно того и ждали. Они дружно взлетели задолго до того, как Жучка скакнула на их место, описали небольшой круг вокруг Жучки и сели точно позади – в полуметре от замершего обрубка, что раньше был хвостом.

Жучка опешила! Что происходит?

Она мгновенно, одним прыжком развернулась, цепко приземлилась на все четыре лапы и оказалась носом к носу с весело скачущими по асфальту птичками.

Те словно не обратили на неё внимания – полураскрыв крылья, воробушки заливались, выводя прямо-таки ритмичную мелодию: Чив-чив, чив-чив-чив!

Жучка решила попытать счастья во второй раз – она бросилась на стайку, в полёте сделав кусательное движение маленькой оскаленной пастью, но промахнулась. Воробьи снова взлетели, хитрые, внимательные и игривые, снова стайкой описали небольшой круг и сели ровно в полуметре сзади собачки. И зачирикали!

Жучка поняла – её обманули! Они издеваются! Они потешаются над ней! Это против всяких законов природы! Ну ничего, она им покажет!

Жучка обернулась, словно скаковая лошадь, заскребла передней лапкой асфальт, оскалила маленькие белые зубки, обнажила розово-коричневые дёсны, тихонько зарычала и бросилась на стаю.

Воробьи взмыли, словно невесомые пушинки одуванчиков под порывом ветра, сделали крутой точный вираж против часовой стрелки, и приземлились… снова в полуметре от теперь уже дрожащего куцего хвостика Жучки.

Тут Жучка поняла, что проиграла, что ей никогда не достать этих четырёх сорванцов, села на задние лапки и жалобно заскулила, подняв острую мордочку.

И тут из двери магазина вышла, наконец, долгожданная хозяйка, неся в сумке что-то увесистое.

Жучка увидела её, кинулась под ноги, завертелась, припала светлой грудкой к земле, завертела обрубком, как пропеллером, и простая собачья радость снова наполнила доверху благодарное собачье сердце.

Воробушки же нашли себе новую забаву. Рядом с магазином стояла красная машина, на крыше которой торчала тридцатисантиметровая радиоантенна, наклоненная по ходу движения. Сели на неё сразу вчетвером, бочок к бочку, и стали играть в такую игру: крайний сверху воробей взлетал, делал круг около машины, а трое остальных в это время, быстро перебирая тоненькими, как иголки, лапками, пододвигались вверх, освобождая для взлетевшего место внизу. Тогда взлетал следующий.

Жаль, мне некогда было досматривать, чем всё закончится. Я ушёл, но в моём сердце навсегда отпечатались эти воробьи с Жучкой – ведь я никогда и нигде больше не видел таких умных, хитрых и весёлых пташек, кроме как в этом сером заполярном городе, что пропах морем, рыбой и студёным солёным ветром.

О котах и Але можно рассказывать бесконечно. Сколько я начинала и заканчивала о них писать, а приезжала к Але и понимала: нужно продолжать…

«Мне с ними – 17 лет, – говорит Аля о котах. – Поругаю их, и помиримся. Зимой с кем мне поговорить? А тут лопочем…»

Зимой коты ложатся перед открытой заслонкой печки греться. Выходят, входят, приподнимая дверцу погреба, всю ночь. Гремят крышками чугунов на печке. Воруют перья, которыми Аля, нежно водя по тесту, мажет разогретым сливочным маслом пироги.

Для этого есть маленькое гусиное перо, а большим пером – почти крылом! – перед Пасхой Аля чистила печку, дымоходы. Печка белая, побелили, и перо белое. Правда, после копоти стало чёрным.

Накидала на печку можжевельника (смолистый дух) и приглашает кошку Катьку ложиться рядом: «Ну, Катька, занимаем с тобой нашплацкарт!»

На смотре художественной самодеятельности в школе, изображая партизанский отряд, мы всегда устилали сцену ветками. И Аля с Катькой, как партизаны, выглядывают из-за можжевеловых веток, глаза горят… За большие зелёные глаза Аля дразнит Катьку «стрекозой».

«Вот умру, и отнесите меня к котам, где друзья мои лежат, под черёмуху…»

У нас даже есть деревня котов – Коты.

Котята, родившиеся под зиму – «листопадники». Их балуют. Они самые раскормленные.

Вот раньше к автолавке выходили и устраивались возле неё лежать собаки, теперь – коты. Они укладываются по периметру автолавки у колёс, у дверцы, на которой магнитами прикреплён список товаров. Ещё пара котов ну как бы случайно в очереди, развалясь и требовательно, и лениво.

По количеству котов из «листопадной» группы сопровождения можно оценить свою щедрость. За тётей Ниной с её покупкам бодро выдвигаются двое, за Зиной трое, за мной никто (хотя я и сама листопадник). Но больше всех просителей вокруг Али. Она уводит от автолавки всех.

Коты ныряют, пролазят в дом, как опытные разведчики-диверсанты. В сенях устраиваются лежать у кастрюль, у вёдер с водой, на лавках, на подоконниках… Чуть ли не в сковородках!

Аля жалеет всех. Миски приходящим котам по всему дому. Бродячему коту, как увидит, Аля вынесет хлеб – хотя бы хлеб обязательно! – и польёт растительным маслом.

Звоню из Москвы, рассказывает: её атаковали коты, их уже девять, и они не дают ей спокойно выйти: «Не пропускают, пока еды не дам…»

У неё самой изначально живут кот Барсик и кошка Катька. «Мой Барсик», «Барс», как Аля с нежностью его называет, «сынок мой, ай-яй-яй, сынок мой». Он же «апостол», холёный, толстый, как говорит уже тётя Маша – «поганик» и добавляет ещё загадочнее – «полухей».

Катька и Барсик ревнуют друг друга к Але. Как она объясняет: «Поговорю с одним, тут же восстание у другого».

«Как погода хорошая, все в походе». А когда кормит, Аля им говорит: «Ешьте, волки хмурые…» (или «волки бурые», «генералы»).

Едим, и Аля раскладывает еду по мискам: вначале мне, потом себе, Барсику, потом Катьке. Барс капризничает, она его уговаривает: «Ай-яй-яй, Аля кашу ела, а ты не ешь…» И, возвращаясь с базара, катит тележку продуктов не для себя – котам.

Коты повсюду. Как рассказывает мне Аля, кошка Катька зимой однажды просто уснула в печке. Аля не увидела, не заметила, стала топить, дрова уже почти разгорелись, и лишь в последний момент буквально через огонь, как тигр в цирке, Катька выскочила, в саже вся – «как шашок», сказала Аля.

Я не поверила, а потом сама убедилась, когда Катька не раз вылезала при мне из печки (это к морозу), вся пропахшая гарью, пепельного цвета и, опять же, глаза горят…

Аля то отчитывает Катьку: «Как ты дошла до такого вобраза жизни?!», то утешает: «Посыпальница моя!» «Посыпальница» – потому что они спят вместе.

Когда Барс выходит во двор к «пришельцам» и соответственно конкурентам по миске, Аля всячески его защищает, несёт его на руках и командует: «Вы только кота моего не троньте!»

А один раз она призналась: «Мой Барсик – везде, как дрозд». Я спрашиваю: «Почему как дрозд?», а она говорит: «В этом году в деревне много дроздов…»

Алексей тоже весь окружён котами. Но только если Аля из-за котов суетится и переживает, чем их накормить и как угодить, то за Алексеем его коты ходят с почтением, уважением и замирают у его ног, когда он сидит на лавочке или на ступеньках крыльца – конечно, как ученики вокруг мастера.

Они идут за ним на рыбалку, и от рыбацкой удачи часто зависит, будет им еда или нет. Размер улова Алексей определяет аппетитом котов: «котам не хватит», значит, наловил мало.

Коты сопровождают Алексея, его выход к реке, и у меня есть такое чувство, что в какой-то мере длина пройденного ими расстояния, кто докуда Алексея довёл, проводил – Пушок до калитки, Фунтик до ивы, Васька до середины – влияет на распределение еды, кому сколько потом достанется.

За время, что Алексей спускается к Сороти, коты отсоединяются, как стартовые ступени космического корабля, и последней отсоединяется и поворачивает к дому Муська, самая преданная (как говорит о ней Алексей, она ему на рыбалке в холода «спину греет»).

Но уходит Муська, и Алексей остаётся один перед открытым пространством Сороти.

Приезжая, я присоединяюсь к котам и устраиваюсь у ног Алексея, но только в отличие от котов уже с блокнотом. Мы сидим недалеко от Савкиной горки, и коты разложены перед нами, как сад камней.

Зимой коты идут на рыбалку тоже. Рядом со следами от огромных валенок Алексея маленькие следы котов.

Коты разгуливают по льдинам, заглядывают в лунки рыбаков. Кружатся вокруг валенок, по коту на валенок, и трутся о жёсткий ворс.

Старый рыжий пёс лежал в своей будке. Он не был прикован цепью. Зачем бродяжничество и свобода, если есть дом и заботливые хозяева?

Летом он спал в конуре, а с приходом холодов перебирался на веранду. Такого порядка Дружок придерживался уже много лет. И уже много лет жила с ним бок о бок чёрно-белая кошка Муська. Между ними не было вражды и раздора. Только понимание и любовь. Муська часто наведывалась в будку к Дружку, а уж на веранде они и вовсе всегда спали в обнимку. Так у этих двоих было заведено.

Три раза в год Муська исправно приносила котят. И три раза в год они бесследно исчезали, стоило ей отлучиться. Кошка болезненно воспринимала пропажу, мяукала и тосковала.

Этот год должен был стать особенным. Муську осенила гениальная идея. Почему бы не найти того, кто будет сторожить деток во время её отсутствия? Выбор пал на приятеля Дружка.

Когда в будке появилось пять мяукающих комочков, пёс очень удивился. Поводил лобастой головой. Лопухи ушей беспокойно заходили из стороны в сторону.

Частую гостью Дружок не погнал, хоть и пришла она на этот раз с потомством. Только обнюхал всех хорошенько. Лизнул Муську в нос и улёгся у входа в конуру.

Кошка вздохнула с облегчением.

Так и зажили они теперь всемером. Хозяева время от времени с удивлением ощупывали Муськин живот. Собачья будка стояла в стороне, и люди к ней редко приближались. Приплод заметили, только когда непоседы выползли во двор.

– Томка, глянь, никак ваш Дружок окотился! – захохотала соседка, выйдя на крыльцо.

Она как раз домой собралась, а тут такое дело.

Под пристальным взглядом двух женщин грозный пёс продолжал тщательно вылизывать своих маленьких подопечных. Те неуверенно перебирали лапками да тихонько попискивали.

– Это что же такое творится? – всплеснула руками хозяйка.

Мимо, с высоко поднятым хвостом гордо проследовала Муська. Она тут же нырнула в конуру. Котята, толкаясь и мяукая, заторопились к матери. Настало время обеда!

Дружок по-отечески подталкивал рыжим носом отстающих.

– Сколько их там?– спросил хозяин.

Он наблюдал за женой, что заглядывала в жерло собачьего домика.

– Кажется, пять.

Перепуганная за детей Муська усердно тёрлась о хозяйкин халат.

«Я ваша! А они мои! Оставьте!» – безмолвно просила она.

Женщина рассеянно погладила чёрно-белую шерсть.

Тут же у ног вился обеспокоенный Дружок.

– Что с ними делать будем? – озабоченно спросил хозяин.

– Может, пускай останутся? Где это видано – выводок котят с собакой в конуре живёт! Чудо!

– Ага. Ты ещё экскурсии проводи и билеты продавай. Разбогатеем! – с сарказмом протянул мужчина.

– Да причём тут деньги? Здесь качества человеческие!

– Пять штук, Тома! Скоро осень. Куда мы их денем?

– Раздадим! – уверенно произнесла супруга. – Объявления развесим. Мол, отдаём котят от кошки-крысоловки.

– Ещё и приплачивать будем, чтобы забрали, – съехидничал хозяин.

– Да что ты всё о деньгах?! – разозлилась жена. – Тут собака с кошкой как люди! А мы…

Она махнула рукой, поднялась с колен.

– Оставляем и точка! Сама раздам.

Сегодня Дружок привычно совершал свой ежедневный обход. Выбежал за калитку. Перекинулся парой гавков с соседским Шариком. Бедняга сидел на цепи всю жизнь и другого способа общения просто не знал.

Дружок пробежался вдоль родной улицы, примечая, кто тут ночью проходил. Свои ли? Чужие?

Вдруг внимание привлекло знакомое попискивание. Оно раздавалось из сточной канавы. Осторожно ступая, пёс подошёл к яме и заглянул через край.

На дне высохшего рва копошился чёрный пакет для мусора.

Дружок принюхался, повертел головой. Сомнений не было!

Пёс спрыгнул вниз и аккуратно толкнул носом находку. Мешок не был завязан. Из него тут же показались две пушистые серые мордашки. Жалобно мяукая, они испуганно взирали на мохнатое рыжее существо, что нависло над ними.

Дружок тяжко вздохнул, ухватился за край пакета и легко оторвал его от земли. Не оставлять же бедняжек здесь!

– Кирилл, – крикнула хозяйка с веранды, – послушай. Так пойдёт? «Отдам в добрые руки пятерых котят от домашней кошки-крысоловки. Адрес и телефон прилагаются».

– Семерых, – донёсся с крыльца обречённый голос супруга.

– Что? – женщина выскочила на крыльцо.

– Вот! Дружок принёс, – муж протянул ей развёрнутый мусорный мешок. Рука невольно потрепала бархатистую шёрстку.

Пёс исподлобья наблюдал за людьми. Не обидят ли найдёнышей?

– Дожили! – ошарашено произнесла хозяйка.

Она подняла текст объявления на уровень глаз, бегло прошлась по нему глазами.

– Семерых котят от домашней кошки-крысоловки.

Развернувшись, женщина собралась войти в открытую дверь.

– Том, куда их? В будку?

Супруга обернулась.

– А Муська не поранит?

Мужчина пожал плечами. Не к нему вопрос!

Хозяйка задумалась ненадолго

– Отдай пакет Дружку! Думаю, они скорее договорятся.

Муська с недовольством взглянула на найдёнышей, но от себя не погнала. Дружок привычно улёгся у входа в конуру. Вскоре возле будки хозяйка поставила блюдце с молоком. Пёс понюхал, но прикасаться не стал. Его покормят позже. Муське же самой семерых не прокормить.

В нашей небольшой коммунальной квартире кроме нас проживали ещё две соседки, тётя Тамара и баба Оня. Дом, в котором мы жили, построили до революции, внутри толстенных стен проходили дымоходы от печей и кухонных плит. Позже печи заменили центральным отоплением, а плиты – газовыми. Но ещё долго внутри дымоходов селились мыши и крысы, которые через всякие даже небольшие отверстия пробирались в квартиры и устраивали безобразия. Это уже позже дом пошёл на капитальный ремонт, а в пятидесятых годах прошлого столетия нас одолевали грызуны. Их и травили, и ставил мышеловки, но всё-таки самым безотказным и проверенным способом оставались кошки.

Баба Оня (так я с самого раннего детства звала нашу соседку бабушку Онисью) очень любила кошек и ненавидела всю эту крысино-мышиную братию. Она часто подбирала на улице бездомных кошек, приносила их в квартиру, отмывала от блох, и потом они какое-то время честно отрабатывали свой хлеб и кров, отлавливая мышей и крыс. Правда, долго они у нас не задерживалась, всё равно их манила улица и свобода, и стоило кому-нибудь не доглядеть и оставить входную дверь открытой, как очередной мышелов убегал. Отыскать беглеца в огромном дворе было невозможно.

Бабу Оню я очень любила, почти как родную бабушку Веру. Она играла со мной, рассказывала всякие интересные истории, а ещё угощала разными вкусностями, потому что была профессиональной поварихой и пекла необыкновенные калачики и булочки-завитушки с сахаром. Однажды я играла в комнате бабы Они, и на глаза мне попался интересный предмет, стоявший под батареей отопления: дощечка, к ней прикреплены какие-то железки и пружинки, а внутри лежит кусочек сыра. Всё это меня чрезвычайно заинтересовало, я решила рассмотреть поближе, протянула руку, на что-то нажала и тут же громко закричала от боли. Это была крысоловка, она захлопнулась и прищемила мне палец. Так с висящей на пальце крысоловкой, с воплями и слезами, я вбежала на кухню, где находились взрослые. Палец мне освободили, он распух, посинел, но к счастью не был сломан. Но его могло бы и оторвать, попади он в другое место крысоловки, много ли надо для четырёхлетнего ребёнка. Родители мои были в ужасе от такого происшествия, и на совместном совете решено было завести очередного кота.

А незадолго до этого случая с моей бабушкой произошло тоже очень неприятное происшествие. Я попросила её достать мне книжку из шкафа. Она нагнулась, принялась перебирать книги на нижней полке, и вдруг откуда-то из недр шкафа выбежала крыса, пробежала прямо по голове и спине оторопевшей бабушки, а потом скрылась через открытую дверь в глубине коридора. Всё это произошло на моих глазах и сильно меня напугало.

После этих событий баба Оня и добыла где-то кота Барсика. Вообще котом этого зверя можно было назвать с большим трудом, это был тигр в миниатюре. Огромного размера, серый с тёмными полосами на спине, длинным толстым хвостом и кровожадным взглядом круглых жёлто-зелёных глаз, которые в темноте горели каким-то жутким огнём… Признавало это чудовище только бабу Оню, которой отдал его кто-то из знакомых, видимо, не в силах справиться с выросшим монстром. Характер у кота был препоганый, к себе он никого не подпускал, и не то что погладить, но и просто протянуть руку в его сторону было невозможно, он сразу вставал в боевую позицию, выгибал спину, бил хвостом из стороны в сторону и зло шипел. И если руку сразу не отдёрнуть, кот впивался в неё когтями и зубами. Но бабе Оне он дозволял себя кормить и изредка разрешал погладить, а иногда, когда был в особо благодушном настроении, она могла взять его на руки. Остальных жителей квартиры кот просто терпел, охраняя свою территорию – место между газовой плитой и столом бабы Они, где в свободное от «работы» время он обычно спал. Ещё он позволял кому-нибудь из соседей в отсутствии хозяйки положить еду в миску. Если кот садился на стул или забирался на тумбочку в коридоре, его уже никто не смел согнать. Мне родители строго-настрого запретили близко подходить к нему и тем более пытаться погладить.

Но зато какой это был охотник! К своей работе он приступал ночью, когда все соседи расходились по комнатам, а кухня и коридор пустели. Вот тут-то он выходил на тропу войны. Иногда за ночь кот ловил несколько мышей и одну-двух крыс. Он их не ел, а аккуратно складывал рядочком в коридоре, и наша соседка тётя Тамара, встававшая на работу раньше всех, в темноте натыкалась на эту жуткую картину. Привыкнуть к этому она никак не могла, хотя была женщиной совсем не робкой и работала следователем в прокуратуре. Она каждый раз вскрикивала, а кот, который находился где-то поблизости и вполне правомерно рассчитывал на похвалу за свои ночные подвиги, не получив одобрения, обижался и мстил. Он частенько царапал ноги бедной соседки и рвал при этом капроновые чулки. Чулки были не дешевые, да и купить их было не просто. Вернувшись с работы, тётя Тамара выясняла на кухне отношения с бабой Оней, ругая кота за нанесённый ущерб и поцарапанные ноги, и говорила, что от него надо избавиться.

Однако без Барсика нам была просто погибель от мышей и крыс, поэтому приходилось как-то с ним сосуществовать. До его появления у нас произошел просто невероятный случай. В то время холодильников почти ни у кого не было, и продукты хранили между широкими рамами окон, выходивших на северную сторону. Моя мама купила килограмм сосисок, сложила их в кастрюлю, крышку сверху придавила довольно увесистым камнем, который обычно использовала при квашении капусты, и поставила кастрюлю за окно на кухне. На свою беду мама забыла изнутри закрыть форточку. Наутро камень был сброшен, крышка тоже, а сосиски все до одной исчезли. Крысы ночью утащили всё в своё логово. Поэтому кот был спасением для наших пищевых запасов.

Однажды к тёте Тамаре в гости пришёл знакомый. Он вышел на кухню, где никого не было, кроме дремавшего на стуле котика. Ничего не подозревающий гость решил его погладить, протянул руку и тут же взвыл от боли. Только что мирно спящий кот молниеносно вцепился ему в руку когтями и зубами и так сильно укусил, что кровь потекла ручьем. На крик несчастного сбежалась вся квартира. Кое-как кровь остановили, прокушенный палец обработали и забинтовали, царапины помазали йодом. В общем, поход в гости удался на славу.

После этого происшествия терпение тёти Тамары окончательно лопнуло. Она, подговорив мою маму, решила с её помощью изловить кота и отнести его в гастроном рядом с нашим домом. В этом магазине мыши и крысы тоже расплодились в огромном количестве и вели себя нагло и бесцеремонно. Продавцы, узнав от тёти Тамары о таком замечательном коте, очень захотели заполучить его, несмотря на его дикий нрав. Моя мама поддержала подругу в задуманном предприятии, потому что имела свой «зуб» на кота, он и ей порвал не одну пару чулок, изодрал несколько шарфов и тонкий ажурный пуховой платок тёти Ольги, когда та пришла к нам в гости и по незнанию оставила его в коридоре. Заговорщицы решили действовать осторожно, когда бабы Они не было дома: она никогда не допустила бы, чтобы её любимого кота выселили из квартиры.

На военном совете было решено рассказать бабе Оне, что кот вырвался на улицу через незапертую дверь и убежал. Дело оставалось за малым: поймать кота и доставить в магазин. Но вот как раз эта задача из-за его дурного нрава была практически неразрешимой. В руки он не давался, любая попытка приблизиться к нему была равносильна самоубийству. Тогда мама и тётя Тамара придумали хитроумный способ изловить чудовище. Мама пожертвовала для этого приличным куском мяса, а тётя Тамара старой ковровой дорожкой. Дорожку они раскатали вдоль коридора, в середину положили мясо и стали ждать, спрятавшись с двух концов дорожки. Наконец явился кот, увидел мясо, огляделся и, решив, что ему ничего не угрожает, стал с урчанием поглощать лакомство. Немного подождав, пока он совсем потеряет бдительность, мама и тётя Тамара стремглав выскочили из своих укрытий, схватились за дорожку с разных сторон и сумели-таки закатать в ковёр кота. Прыть они проявили при этом просто невообразимую. Как кот ни орал, как ни пытался освободиться, ничего не вышло. Так они и потащили его по лестнице, а потом через двор на улицу к гастроному.

Пока они несли свёрток, встречные шарахались в разные стороны, не понимая, куда это две раскрасневшиеся и растрёпанные тётки тащат дёргающийся и орущий ковёр. Кое-как добравшись до магазина, подруги развернули дорожку, кот вырвался на свободу, издал душераздирающий вопль, подпрыгнул, перемахнул через прилавок и на глазах у изумлённых покупателей и продавцов скрылся за дверью, ведущей в подсобку. С минуту все стояли, застыв и разинув рот, а потом начали хохотать, особенно после того, как мама и тётя Тамара рассказали продавцам историю отлова кота.

К вечеру домой вернулась баба Оня и не увидела своего любимца на привычном месте. Так и не отыскав кота, она приступила к допросу остальных домочадцев. Ей была рассказана заранее придуманная версия про незакрытую входную дверь. Тогда бедная старушка отправилась на улицу, долго ходила по двору, звала его, но так и не нашла. На следующий день она опять искала пропажу и вернулась ни с чем. На третье утро тётя Тамара и мама не выдержали и рассказали правду. Конечно, баба Оня обиделась на них, отругала за обман и отправилась в магазин вызволять кота. За две прошедших ночи кот успел вполне обжиться в магазине, отловить довольно много мышей и крыс, заслужить благодарность продавцов и сытную еду. Поэтому он пребывал в прекрасном расположении духа, тем более что новое место жительства было куда просторнее прежнего, да и кормили на убой. Продавцы проводили старушку к коту в подсобку, она попыталась его забрать, но тот в руки не дался и убежал.

Вот так кот и остался в гастрономе на долгие годы, истребляя грызунов, а в нашей квартире воцарилась тишь да благодать. Больше никто не царапался и не драл чулки. Вот только мышам и крысам, хоть и потерявшим в численности, опять было раздолье, но не надолго. Вскоре бабушкина сестра принесла нам котёнка, он вырос в большую пушистую кошку, которая стала так же исправно ловить мышей и крыс. Кошку назвали Медведкой, потому что во сне она посасывала лапу, как медведь во время зимней спячки. Медведка была ласковая и добрая, никогда никого не царапала и не кусала, любила сидеть на руках и громко урчала, когда её гладили.

(Из книги «Мохнатый ребенок». Печатается с сокращениями. Другие рассказы про кота Марсика читайте в №№ 87, 83, 68)

За три дня до отъезда на дачу мама с папой отправились в зоомагазин покупать для Марсика перевозку.

Сумки и клетки-перевозки занимали целую полку. Их было видов семь или восемь. Поэтому мама с папой растерялись.

– Вы не посоветуете, что нам купить? – немного смущаясь, обратился к продавцу папа. – Какую перевозку для кота?

– Да хоть эту! Не перевозка – мечта! – сказал продавец и достал с полки клетку величиной с небольшой дом. У клетки были цветные застёжки, резные ставеньки, ажурные решётки на окнах и пять открывающихся дверок.

– И сколько стоит эта мечта? – осторожно поинтересовалась мама.

Продавец назвал цену. Мама тихонько ахнула. «Если мы купим эту мечту, – шепнула она папе, – то долгое время не сможем мечтать ни о чём другом».

– А ещё что-нибудь вы можете предложить? – снова вежливо спросил продавца папа.

– Да у нас всё хорошее, – увильнул продавец от прямого ответа. – У вас кто? Кот? Вот и представьте себя на его месте. В какой перевозке вы бы сами хотели ехать? Какая вам кажется уютной, ту и покупайте!

– Я бы чувствовала себя очень уютно вот в этой симпатичной маленькой сумочке, – тут же сказала мама, указывая на самую простенькую и дешёвую перевозку.

– Ты рассуждаешь, как кошка, которая по размерам намного меньше Марсика, – возразил папа. – Марсик не сможет здесь даже лечь. Лично я с удовольствием путешествовал бы вот здесь, – и папа ласково погладил изящный домик, похожий на тот, что уже показывал продавец, но немного меньших размеров, с одноцветными застёжками и всего с тремя дверцами.

– Ты же всё равно пока остаёшься дома, – мама поторопилась напомнить папе, что отпуск у него ещё не начался, и вести Марсика на дачу придётся ей. – К тому же, скажи, зачем коту в дороге этот узкий балкончик под окном?

– Ну, это для красоты. Чтобы хозяева радовались внешнему виду кошачьего дома.

– Меня этот балкончик совсем не радует, – насупилась мама. – Он меня огорчает. Потому что за него придётся дополнительно платить. А Марсику, который будет сидеть внутри, всё равно, есть снаружи какой-то бессмысленный балкон или нет.

– Ну, ладно, – вздохнул папа, расставаясь с мечтой о путешествии в доме с балкончиком. – Давай купим вот эту. Она не очень большая, но и не маленькая. Здесь Марсик сможет лечь, и вентиляция хорошая.

Марсику перевозка очень понравилась. Он ведь не знал, что ему придётся в ней куда-то ехать. Поэтому тут же влез в новый домик и стал хитро оттуда на всех посматривать. А мама с папой радовались, что сделали правильный выбор.

Но в день отъезда всё изменилось. Не было времени ждать, пока Марсик решит навестить передвижной домик по собственной инициативе: пришлось его туда запихнуть. Когда решётчатую дверцу закрыли, Марсик стал жалобно мяукать и царапать решётку лапой.

«Марсик, надо потерпеть, – стала успокаивать его мама. – Вот приедем в Покров, там будет травка и свежий воздух. Все неприятности окупятся. Поверь!»

Марсик слышал, как мама долго говорила: «Мяу-мяу-мяу. Мяу-мяу-мяу, мяу-мяу-мяу, мяу-мяу-мя». Но почему его надо было запирать, не понимал. Когда мы сели в машину, от страха, от запаха бензина, от звуков двигателя, от дрожания и дребезжания своего домика и оттого, что всё происходит против его воли, Марсик начал кричать в полный голос. Наше коллективное сострадательное «Мяу-мяу!» его совершенно не успокаивало. Он высунул язык, тяжело дышал и капал слюной.

Мама надеялась, что в пути Марсика укачает, и он заснет. Через некоторое время он действительно тяжело задремал, но на каждом светофоре просыпался и жалобно мяукал. Так что мы всю дорогу приговаривали: «Ничего-ничего! Ничего-ничего! Скоро доедем! Скоро доедем!»

Когда же мы, наконец, добрались до дома, несчастный Марсик, обретя свободу, тут же залез под диван и спрятался в самом дальнем и тёмном углу.

– Ладно, не будем к нему приставать. Пусть посидит в укромном местечке. Выйдет, когда успокоится, – сказала мама.

Мы бегали из дома на улицу и обратно, таскали вещи и развешивали сушиться отсыревшие за зиму одеяла. Потом мы с Гришкой вышли в сад, сгребли в кучу сухие прошлогодние листья и разожгли костёр. И хотя он целиком состоял из мусора, Гришка умудрился поджарить на нём неизвестно откуда взявшуюся сосиску. Мне было весело, и я вдруг как-то разом почувствовал: «Вот оно, долгожданное лето! Началось!»

– Сынок, загляни-ка под диван, – попросила мама, когда мы вернулись в дом. – По-моему, Марсику пора вылезать.

Я постарался что-нибудь разглядеть в тёмной глубине. Это было непросто, и мне показалось, что никакого Марсика там нет.

– А где же тогда Марсик? – испуганно спросила мама. – Кто-нибудь видел Марсика?

Мы с мамой стали бегать по дому, заглядывать во все углы и звать: «Марсик! Марсик! Марсик!»

– Да что вы психуете? – Гришка был само спокойствие и рассудительность. Будто не он три часа назад стащил со стола сосиску. – К чему психовать? Это же КОТ! Пусть хоть здесь поживёт нормальной кошачьей жизнью!

– Я не мешаю КОТУ жить своей жизнью, – рассердилась мама. – Я просто хочу знать, где именно проходит эта жизнь.

И снова стала звать:

– Марсик! Марсик! Да вот же он! Марсик, что это у тебя!

Марсик появился со стороны балкона и что-то держал во рту.

– Где ты взял эту дохлятину? – удивилась мама.

Марсик, видимо, решил что-то объяснить маме и поэтому немного разжал челюсти. «Дохлятина», то есть бабочка, упала на пол, но тут же затрепетала крылышками, пытаясь взлететь.

Марсик подпрыгнул, с неожиданной ловкостью снова схватил её и – проглотил. Тут мы поняли, где он её взял: он её ПОЙМАЛ! Сам. На балконе. Глаза Марсика возбужденно поблескивали. У него тоже началось лето.

Если бы Марсик умел говорить, ему пришлось бы признать: стоило два часа помучиться в перевозке, чтобы попасть на дачу. Марсик выходил в огород, садился, обернув задние лапы хвостом, прищуривался и нюхал воздух. Я готов был поклясться, что в этот момент он улыбается.

Вообще-то считается, что кошки не умеют улыбаться. Этой способностью был наделен один единственный в мире кот – Чеширский. Да и тот обитал в Стране Чудес и обладал дурацкой привычкой растворяться в воздухе, оставляя свою улыбку болтаться без присмотра.

Марсик не собирался растворяться. Он весь был одна сплошная пушистая улыбка. Улыбка окружающему миру, который так интересно пахнет!

Конечно, Марсик сохранил верность некоторым привычкам своей городской жизни. Он по-прежнему ходил в туалет дома, в своё любимое корыто, которое приехало вместе с ним на дачу. И на птичек охотился так же, как делал это, сидя на подоконнике в Москве. Однажды я вышел из дома и увидел: Марсик распластался по земле и куда-то сосредоточено ползёт. Будто он – мастер маскировки, и его – такого бурого и лохматого, лежащего посреди двора, – никому не видно.

– Ты куда, Марсик?

На дальней яблоне, почти на самой верхушке, суетилась стайка синиц. Марсик, судя по всему, изображал охоту на крупную дичь.

– Шёл бы ты в огород – бабочек ловить! – дружески посоветовал я котёнку.

Тут птички вспорхнули и улетели. Марсик вскочил, пытаясь напоследок напугать синиц своим хищным взглядом, потом посмотрел на меня и мяукнул, призывая поиграть. Я зашипел, затопал, и Марсик пустился удирать.

Однако скоро он перестал навязывать нам эту смешную, но временами обременительную обязанность – играть с ним. В жизни Марсика появилась Пулька.

Пулька – совсем мелкая, ростом с полкошки – жила в соседнем дворе, у Большого Лёни. Большой Лёня был действительно очень большим и носил соломенную шляпу с круглыми полями. Работал он на лесопилке, а когда был дома, с утра до вечера копался в железных внутренностях доисторического автомобиля. Большой Лёня надеялся, что автомобиль когда-нибудь заведётся. Но автомобиль не хотел лишать Лёню смысла жизни и не заводился.

В общем, Большой Лёня больше всего на свете любил этот автомобиль. Ко всему остальному он в целом был равнодушен. Кроме Пульки. Пулька занимала в Лёнином сердце второе по счету место.

«Вот недомерок-то! – ласково говорил он, прижимая к себе Пульку, и объяснял: – Видно, у ней нарушения в организме. Вот она до нормальной кошки и не выросла. Зато мышей как ловит! Ух, как! Ни одной за зиму не осталось. Среди больших кошек таких ещё поискать надо!».

Хотя судьба не обошла Пульку хозяйской любовью, как большинство деревенских кошек, жила она впроголодь. Попав в наш двор, Пулька сразу почуяла: где-то в доме есть миска, до краёв наполненная едой. Миска действительно была и принадлежала Марсику. В мамином справочнике было написано: приличный кот в приличном доме должен есть, когда захочет и сколько захочет. Поэтому миску никогда не убирали и только время от времени досыпали в неё свежего корма. Пульку это очень устраивало. То обстоятельство, что миска принадлежала Марсику, её нисколько не смущало. Нужно было только выяснить, где находится заветная щель, через которую можно к этой миске пробраться и при этом не попасться на глаза её хозяевам.

Марсик не подозревал об истинных намерениях Пульки. Увидев её в первый раз, он пришёл в неописуемый восторг, тут же отменил все свои дела по исследованию дальних пределов огорода и остался во дворе. А Пулька только мельком взглянула на Марсика, – опасен или не опасен? – поняла, что никакой опасности нет, и тут же потеряла к нему всякий интерес.

Марсик не желал замечать проявленное к нему равнодушие.

Некоторое время он просто смотрел на забавную незнакомку. А потом вдруг неожиданно припал к земле, затанцевал задними ногами, готовясь к прыжку, сильно оттолкнулся, бросился на Пульку и …

И ничего. Просто подбежал к ней и сел рядом. Пулька вяло отскочила. Марсик снова прыгнул. Тогда Пулька отбежала чуть дальше, спружинила и тоже прыгнула в сторону Марсика. Марсик радостно кинулся в кусты, спрятался там и стал из этого сомнительного укрытия выслеживать Пульку.

Пульке, впрочем, вся эта бессмысленная беготня скоро надоела. Она посчитала, что на сегодня разведка закончена, и отправилась знакомой тропинке в сад. Марсик припустил за ней. Пулька пару раз досадливо обернулась и, желая отделаться от навязчивого спутника, прибавила скорости, а потом с разбегу вскарабкалась на крышу. Марсик полез за нею.

– Ой-ой-ой! – запричитала мама. – Он не упадёт?

Я, как и мама, смотрел на гимнастические упражнения коротконогого Марсика с некоторой опаской. Кот сильно смахивал на маленького медведя, и мы не ожидали от него особой ловкости. Однако с трюками Пульки он пока справлялся, хотя выглядел не так грациозно и производил гораздо больше шума.

– Смотри-ка, – попробовал я успокоить маму, – он вполне! На уровне!

– Да поймите вы, наконец, это КОТ! – опять попытался вразумить нас Гришка. – КОТ! Ему положено уметь лазить.

– Мало ли, кому что положено! – мама стояла, задрав голову, и не спускала с Марсика глаз. – Мало ли, кому что положено! У него же нет никакого опыта. Он провел детство в каменном мешке.

Марсик влез на крышу и стал обозревать оттуда окрестности.

– Эй, медведь, слезай! Грохнешься! – попытался я образумить кота.

Но Марсик был настроен покорять пространства и горизонты. Очень скоро, бегая за Пулькой, он выучил разные хитрые маршруты: с балкона – на крышу, с крыши – на сарай, с сарая – в соседний огород, и стал исчезать из поля зрения.

Мама очень волновалась, бегала по саду и звала:

– Марсик! Ма-а-арсик! Ты где?

Я тоже бегал и кричал:

– Марсик-Марсик-Марсик!

Только Гришка важно говорил:

– Оставьте животное в покое! Это же КОТ! Пусть ведёт полноценную кошачью жизнь!

Вечером мы выходили в сад – подсмотреть падающую звезду и загадать желание. В саду стояла тишина. Совсем не такая, как в городе: ничего не слышно – вот и тихо. Эта тишина была наполнена запахами и звуками. Она была похожа на глубокий таинственный колодец, через который герои разных сказок попадают в другие миры.

Но стоило поверить в прекрасное, как где-то по соседству страшными вибрирующими голосами начинали завывать коты. Мама тут же вздрагивала и спрашивала:

– Вы не видели, в какую сторону пошёл гулять Марсик? Неужели туда? Что он там забыл? Ведь он ещё маленький! Его могут обидеть!

– Ну, понимаешь, – пытался объяснить я маме. – Это как местная дискотека. Только для котов. На дискотеке всегда немного опасно. Вдруг побьют? Это щекочет нервы, и потому интересно. Помнишь, как я хотел сходить на покровскую дискотеку?

– Тебе хватило одного раза. А в Марсике я совершенно не уверена, – вздыхала мама. – К тому же не ясно, во сколько эта дискотека закончится.

Время от времени кошачье сборище, как и положено на дискотеках, завершалось массовой дракой, и тогда Марсик, взъерошенный и напуганный, возвращался домой кружным путём, подолгу отсиживаясь в кустах и отыскивая тропки, свободные от местных головорезов. А мы сидели и ждали, когда же он, наконец, появится. И не могли лечь спать. И держали открытой дверь на случай, если Марсик придёт со двора, и форточку – если он придёт через крышу.

А вообще Марсику на даче было хорошо. Он валялся в песке, грелся на солнышке, ел свежую травку и купался под мелким дождиком. Шёрстка у него стала гладкая и блестящая, и он всё чаще походил на пушистую улыбку.

Быстро усваивая уроки вольной кошачьей жизни, Марсик научился вечерами пробираться в соседний двор, где жила Пулька, подкарауливал её и вынуждал играть в догонялки.

– Как вы думаете, можно назвать это кошачьей дружбой? – спрашивала мама.

Пока я думал, наблюдая из окна тёмные силуэты скачущих в ночи кошек, Гришка успевал высказаться.

– Не верю женщинам, – произносил он тоном бывалого человека, немало повидавшего за семнадцать лет своей жизни. – Не верю, даже если эти женщины – кошки. Как говаривал старина Винни-Пух, «никогда не знаешь, что случится, если имеешь дело с пчёлами!» Я имею в виду, с женщинами.

Мама от него отмахнулась: «Тоже мне – специалист по женскому вопросу!»

Но через пару дней, войдя в комнату, она увидела, что к окну метнулась маленькая юркая тень, а Марсикова миска вылизана до дна.

– Так! – сказала мама. – Пулька высмотрела, каким путём Марсик возвращается домой, проникла за ним на балкон и обнаружила его миску.

– Коварная кошачья женщина! Прикидывается другом, а в голове лишь одна мысль – полопать за чужой счёт! – Гришка чувствовал себя оракулом, пророчества которого оправдались.

Миску переставили поглубже в дом. Но Пульку наши смешные меры предосторожности не остановили. Она с воровским бесстыдством пробиралась в комнату, чуть ли не под мамину кровать, и в один присест поглощала порцию, которой беспечному баловню Марсику хватило бы на три дня.

p>– Эта нахальная Пулька хочет нас разорить! – возмущалась мама. – Скоро придётся перевести Марсика на диету из бабочек.

У Пульки, без разрешения кормившейся в чужом доме, были уважительные причины: она ждала котят. Об этом нам сообщил Большой Лёня. Где в маленьком тельце этой полукошки могли разместиться ещё и котята, было не очень понятно. Но есть Пулька хотела и за себя, и за тех, кто прятался у неё внутри. Маму это отчасти утешало. Она была не прочь прикармливать Пульку, но на крыльце и чем-нибудь попроще, чем дорогой корм, который папа привозил Марсику специально из Москвы. Тем более что Пулька вряд ли могла считаться гурманом. Но недоверчивая кошка предпочитала не клянчить, а воровать. И с этим поневоле приходилось мириться.

Внезапно продовольственные налёты Пульки прекратились. Два дня Марсик тщетно сидел во дворе у Большого Лёни, подкарауливая коварную кошачью женщину, которую он по наивности принимал за свою подругу: Пулька не появлялась.

– Видно, котиться ей время пришло, – объяснил Большой Лёня. – Только где у неё гнездо, не знаю. Везде глядел! Ни следа, ни зацепочки.

Пулька появилась через три дня – неизвестно откуда, вылакала из блюдечка молоко и опять исчезла – неизвестно куда. Большой Лёня хотел её выследить, но не смог.

– Спрятала котят! Да как спрятала! Вот ведь хитрая бестия! Полкошки, а ума – на целых десять! – восхищался он.

Прошло ещё три дня, и котята обнаружили себя сами.

Летний день обещал быть сухим и тёплым. На тоненьких веточках вишен наливались ягоды и уже радовали глаз красными пятнышками на фоне зелёной листвы. Но что-то было не так. Какой-то неправильный звук наполнял воздух. Час от часу он становился всё сильнее. Марсик сидел на балконе и нервно поводил ушами.

– Вы слышите? – спросила мама.

– Что это?

– По-моему, котята пищат. Надо сказать Большому Лёне.

Большой Лёня был мрачен, как туча.

– Пульки нет. Со вчерашнего дня не показывалась. Вот они и кричат – от голода. Я по писку ихнему гнездо нашёл. Знаете, где она котят спрятала? За обшивкой вашего дома.

Мы сразу вспомнили маленькую тень на балконе, бесследно исчезавшую при нашем появлении, и Марсика, напряжённо разглядывающего маленькую дырку в стене. Между досками обшивки и бревенчатой стеной было некоторое расстояние, но никто, кроме Пульки-полукошки, не решился бы облюбовать такое узкое пространство для своих котят. Никто, кроме неё, не смог бы туда пролезть.

Писк становился всё громче и отчаянней. Я больше не мог читать в доме, взял книжку и пошёл в сад. В самом дальнем его конце уже сидел Гришка и с видом глухого Бетховена щипал гитару. Гитара издавала нервные отрывистые звуки – нечто среднее между визгом и скрипом: Гришка пока ещё только искал средства, способные донести до окружающих ту изумительную музыку, которую звучала у него внутри. Не отпуская струн, он взглянул поверх моей головы и, как бы между прочим, спросил: «Ну, как? Всё кричат?» Я кивнул, сел рядом и стал смотреть на деревья.

Здесь писка котят слышно не было.

Через щель в заборе было видно, как в соседнем дворе то и дело появляется Большой Лёня и бессмысленно ходит туда-сюда.

«Жду до вечера, – договаривался он сам с собой. – Что мне с котятами-то делать? Без матери?»

Пулька так и не появилась. И к вечеру писк стал непереносимым. Я увидел, как Большой Лёня идёт через двор с топором в руках.

– Мам, зачем Лёне топор?

– Наверное, хочет вскрыть обшивку. По-другому до котят не добраться. А пойду-ка я с ним поговорю, – вдруг решила мама, накинула куртку и быстро вышла.

Тук. Тук. Кряк. Крах!

Я прислушивался к звукам топора, и сердце у меня прыгало то вверх, то вниз.

Гришка уже не мучил гитару, а играл на компьютере в какое-то «Догони-убей», тупо глядя на экран и не желая принимать близко к сердцу неисправимую реальность.

В стену перестали колотить, а писк котят, наоборот, стал вдруг очень громким. Потом всё стихло.

Ещё через некоторое время Большой Лёня позвал маму:

– На вот! Вишь – беленький какой. Попробуй воспитать.

Мама вернулась, прижимая к груди пищащий комочек.

– Пулькино наследство, – коротко сказала она.

Мама разбавила молоко тёплой водой и налила в чистый пузырёк, где когда-то хранились капли от насморка. Гришка натянул на пузырёк резинку от пипетки и проделал в этой кошачьей соске дырочку.

«Если удастся сейчас заставить его пить, мы его выкормим!»

Мама села на стул, положила котёнка к себе на колени брюшком кверху, слегка разжала ему челюсти, капнула на розовый язычок молока и вложила в рот соску.

Почувствовав молоко, котёенок сглотнул и этим своим движением выдавил из соски новую каплю. Что-то он, видимо, понял, потому что молоко в пузырьке стало убывать.

– Гляди, гляди, пьёт! – с облегчением зашептал я.

Мама взяла маленькую корзинку, постелила туда мягких тряпочек, а сверху затянула большой тряпкой, чтобы Марсик без спросу не сунул туда любопытный нос.

Когда кот вернулся с прогулки, мама решила показать ему новое приобретение.

– Пульки больше нет, Марсик, – сказала мама. – Никто не знает, что с ней случилось. Зато посмотри, кто у нас теперь живёт.

Марсик заглянул в корзинку, вздыбил шерсть и зашипел.

– Ну вот, я-то думала, ты обрадуешься! Это же Пулькин ребёнок. Вырос, был бы для тебя приятель! – тут мама улыбнулась. – Ел бы с тобой из одной миски. Да ладно, не переживай. Мы этого котёнка для Большого Лёни должны выкормить. Чтобы у него от Пульки память осталась.

Мама снова закрыла корзинку и стала гладить Марсика. Марсик жмурился и тихонько урчал. Мне тоже в этот вечер хотелось всё время гладить Марсика, и я тайно думал про себя нехорошую мысль: «Что могло бы случиться, если бы вчера он увязался за Пулькой?»

Через две недели котёнок заметно подрос и стал выбираться из корзинки. Он готов был считать нашу маму своей и потому желал теперь спать рядом с ней, а не в корзинке.

– Нет, дорогой, так не годится, – вздыхала мама. – Место уже занято. У нас Марсик живёт.

Через два дня я отнёс малыша Большому Лёне. Он посадил его за пазуху и ушёл в дом.

– Мне немного грустно, – сказала мама.

Но тут прибежал Марсик и сказал: «Мяу!»

– Конечно, ты самый лучший, – стала гладить его мама. – Ты наш единственный. Ты наш любимый. И тебе здесь хорошо. Всё здесь настоящее. Не то что в городской квартире. Но опасности здесь тоже настоящие. Ты понимаешь?

– Мяу! – опять сказал Марсик.

– Ничего ты не понимаешь! – вздохнула мама. – Только учти: гулять по ночам я тебе больше не разрешаю. Будешь ночевать дома! – и мама очень решительно закрыла форточку.

Не знаю, кто этому научил деревенских детей, но вся местная детвора каталась на свиньях, как на конях. Для этого надо было уловить момент, заскочить на спину, и тогда только держись. Свинья, хрюкая, неслась, как хороший скакун. Все это освоила и я.

Моя мама работала главным врачом местной больницы, и вот однажды со мной случилось нечто… Подкравшись к свинье, я ловко запрыгнула на спину, цепко ухватившись руками за мягкие шейные складки. Свинья с места взяла большую скорость, оглушая округу возмущенным визгом, и, пробежав больничный двор, выскочила в открытую степь, подгоняемая ударами моих голых пяток. Не снижая прыти, она бежала в направлении больничной свалки, пытаясь на ходу сбросить непрошенного седока. На самой середине мусорки мой скакун резко остановился, а я, перелетев через его голову, проехала ещё метра два по земле.

Когда, испуганная и рыдающая, я появилась перед родителями, на меня было жалко смотреть: на одежде висели осколки ампул, обрывки бинтов и прочее, чем была богата свалка. Не рискуя подойти близко, меня обливали водой, а затем долго обрабатывали ранки и ссадины. Чисто отмытая, пахнущая йодом и перемотанная бинтами, я снова вышла на улицу. Прихрамывая, прошлась по всем закоулкам поселка. Найдя свою обидчицу, вновь забралась к ней на спину.

Все повторилось: развив бешеную скорость, свинья резко остановилась, давая мне возможность ещё раз побывать в свободном полете. Испачканная землёй и зеленью, я стояла в углу, слушая, как родные с большим уважением говорят об умственных способностях животного, не выражая мне сочувствия. Я тихо плакала, потирая ушибленные места и мысленно строя планы, как, выйдя во двор, опять найду свинью, залезу на спину и, держась за уши, ни за что не упаду при повторе любимого её трюка. В душе моей не было раскаянья. Желание быстрее выйти из угла выражалось в жалобном нытье, которое своей монотонностью раздражало родителей. Третья попытка была удачной. Свинья, уважая мое упорство, после бурной пробежки снизила скорость и остановилась, дав возможность спокойно сойти на землю. Я дружелюбно погладила её по спине, почесала за ухом и, нагнувшись, посмотрела ей в глаза. Наши взгляды встретились, и мы испытали взаимную симпатию друг к другу, прощающую мое бесцеремонное катание и её нежелание быть скакуном.

Свинья миролюбиво хрюкнула, а я прощально махнула рукой и пошла не оглядываясь, мелко дрожа от пережитого азарта. На душе было пусто и спокойно. Интерес к скачкам куда-то исчез.

Есть такой зверь – Боба

Боба ? это сурок, вернее, сурчиха. Когда мы с Бобой гуляем в скверике у Птичьего рынка, к нам подходит много людей. Почти все они спрашивают, что это за зверь, а самые сведущие называют её и бобром, и сусликом, и нутрией, и хомяком. Боба действительно чем-то похожа на всех этих животных: мордочкой ? на бобра, хвостом и ушами ? на суслика, размером она с нутрию, а щёки у нее такие же толстые, как у хомяка.

Гуляет Боба охотно. Особенно любит рыть ямы. На свободе сурки роют себе норы до пяти метров в глубину.

Когда Боба занята своим любимым делом, она громко фыркает и не забывает поглядывать по сторонам. В сквере кроме нас прогуливают много собак. Маленьких собачонок вроде болонок и карликовых пинчеров Боба просто не замечает. Собакам это очень не нравится. Наверное, им кажется, что этот незнакомый зверь должен бояться их. Рассерженные наглостью сурчихи, собаки иногда подбегают слишком близко и бывают наказаны за это. Боба встает на задние лапы и отвешивает им очень чувствительные затрещины.

Иногда к Бобе подходят и большие собаки. В таких случаях я беру её на руки, но один раз зазевался и не успел. Взрослая немецкая овчарка оказалась в метре от моей питомицы. Увидев это, я бросился спасать Бобу, но было поздно: овчарка улепетывала от Бобы со всех ног, а мой бесстрашный зверь стоял столбиком и громко щёлкал зубами.

Боба маленькая

Бобу я привёз из Казахстана. Мне подарил её колхозный повар, который получил её от тракториста, который тоже получил сурчонка в подарок, поэтому я не знаю, как её поймали.

Стасик принёс мне маленького сурчонка совсем плохим. Боба отравилась крысиным ядом и едва-едва дышала. Я тут же побежал в деревню и в первом же доме попросил молока. Его пришлось вливать в Бобу при помощи самодельной пипетки из шариковой ручки.

На следующий день сурчонку стало лучше. А ещё через сутки Боба разбудила меня ночью. Признаться, я сильно испугался. При свете уличного фонаря я увидел на подушке зверька, похожего на крысу. Боба вольготно расположилась на моей подушке. Она жмурилась и, вытянув мордочку, говорила: гу-гу-гу-гу. Потом я понял, что так она выражает свое удовольствие и радость…

Утром следующего дня Боба совсем оправилась от болезни и принялась осматривать новый дом. Для неё не было ничего невозможного. Она свободно взбиралась на газовую плиту и носом сталкивала оттуда посуду. То же самое она проделывала и на столе. В первый же день после болезни Боба очистила стол от красок и бутылок с разбавителем, разукрасив пол возле стола. Увидев страшный разгром, я хотел вернуть Бобу повару, но Стасик уехал на несколько дней в поле. Мне ничего не оставалось, как терпеть хулиганские выходки сурчихи.

В тот же день Боба вывалялась в синей краске и после этого залезла спать ко мне в постель. Когда я увидел ее, похожую на синий баклажан, в своей постели, мне стало плохо. А Боба смотрела на меня невинными глазами и говорила: гу-гу-гу-гу.

Боба летит в Москву

Командировка моя закончилась, и я начал собираться домой. За месяц я очень привязался к Бобе. Тем более что она оказалась хорошим воспитателем и приучила меня к аккуратности. Теперь, закончив работу, я тщательно закрывал банки с красками и убирал их на полки. Правда, каждое утро мне приходилось искать свои ботинки, а вечером ? тапочки. Но потом я приспособился ставить обувь в духовой шкаф. Бобе это явно не нравилось. Целыми днями она бродила по комнате и искала, что бы такое стянуть. Ничего не найдя, она принималась кусать меня за ноги, а потом забиралась на кровать и засыпала.

День отъезда стал для Бобы настоящим праздником. Все мои вещи были вытащены наружу и лежали где попало. Пока я укладывал краски, исчезла моя рубашка. Я нашел её под кроватью далеко не такой чистой, какой она была. После этого я поймал Бобу под столом. Она затолкнула мою зубную щётку под газовую плиту и пыталась сделать то же самое с мыльницей. Пока я вытаскивал щётку, Боба выкинула из сумки мое бельё. Рассвирепев, я страшным голосом закричал на разбойницу. Боба подошла ко мне на задних лапах, вцепилась в брючину и сказала свое: гу-гу-гу-гу.

В автобусе Боба вела себя хорошо, а когда мы приехали на аэродром, начала возмущённо кричать и вылезать из сумки. Именно этого я и боялся. Меня могли не пустить в самолет, а бросить Бобу в городе значило обречь её на верную смерть.

Засунув Бобу за пазуху, я бегом проскочил мимо контролёра. Девушка подозрительно посмотрела на меня, а я делал вид, будто у меня болит живот.

Всю дорогу Боба изводила меня своими капризами. Она всё время пыталась спрыгнуть на пол, царапалась и взвизгивала всякий раз, когда я водворял её на место. Не знаю, как Боба, но я прилетел в Москву очень уставшим и вздохнул свободно, только когда отпустил её на пол в собственной квартире. Здесь Бобой занялась моя жена Лиана.

Боба обживается

Лиана долго восхищалась Бобиной внешностью, и зверьку это нравилось. Боба важно сидела на коленях у Лианы и иногда гугукала.

К вечеру было решено определить Бобе место. Мы положили в угол комнаты коврик, а сверху маленькую подушку, но Боба забралась на диван и развалилась, задрав лапы кверху. Я отнес её на законное место, но Боба раскричалась, начала раскидывать приготовленную ей постель и снова влезла на диван. После десятой попытки я вынес Бобу в коридор вместе с её постелью. Обидевшись, Боба не сказала нам на ночь свое гу-гу-гу-гу. Она уткнулась носом в подушку и закрыла глаза.

Проснулись мы от страшного грохота. На кухне кто-то кидался кастрюлями и палил из ружья. Тут же я вспомнил, что для Бобы забраться на кухонный стол ? сущий пустяк.

Свет немного испугал Бобу. Она оставила в покое банку с вареньем и возмущенно посмотрела на меня. Я понял, что вошёл вовремя. Литровая банка с клубничным вареньем стояла в сантиметре от края стола. На полу валялись кастрюли, осколки тарелок, бывший заварной чайник, а под подоконником ? то, что мы приняли за ружейные выстрелы ? цветочные горшки с кактусами. Лиана всегда гордилась своими кактусами, но здесь мне пришлось объяснить, что отныне ей придётся гордиться Бобой. Тем более что погибшие кактусы не вернёшь. Не знаю, как Лиану, а Бобу такое положение устраивало. С невозмутимым видом она подошла к своей новой маме на задних лапах и сказала: гу-гу-гу-гу.

Мы посоветовались и решили поместить Бобу в ванной комнате. Устроив постель под умывальником, я объяснил Бобе, что здесь она будет только спать, а днём мы все вместе будем жить в комнате. Боба внимательно меня выслушала, а когда я закрыл дверь, начала истошно орать и скрестись. Через полчаса она успокоилась, и мы уже начали засыпать, но тут где-то в районе ванной ударил гром.

? Тазик, ? сказала Лиана.

Еще минут десять Боба толкала этот тазик носом по кафельному полу. Звук от этого получался пренеприятным. Пришлось убрать из ванной всё, что можно было столкнуть или сорвать. Ложась снова спать, я был почти уверен в том, что к утру Боба прогрызёт в чугунной ванне дырку или отвинтит смеситель, но ? странное дело ? ничего такого не произошло. Боба поцарапалась в дверь и, наконец, уснула. Долго ещё мы прислушивались: не упадет ли раковина или потолок, и тоже как-то незаметно уснули.

Боба строит себе дом

Трудно было нам привыкнуть убирать всё, что плохо лежит. Оказалось, что плохо лежит абсолютно всё. Уходя на работу или погулять, мы начинали лихорадочно искать, что бы ещё такое спрятать. Боба всегда находила что стянуть. Ну кому, например, придёт в голову убирать шторы? Боба, повиснув на шторе, выдергивала её из прищепок и волокла к себе в гнездо. Когда у нас в доме пропадала какая-нибудь вещь, мы знали, где её икать. Достав из Бобиного гнезда пропавший предмет, я находил там ещё, например, и свой шарф, носки, кухонное полотенце или мочалку. Особенно любила Боба тапочки и газеты. Тапочки ? за то, что их можно было подолгу грызть, а газету рвать на мелкие клочки и потом гонять их по всей квартире.

Став побольше, Боба научилась открывать любую дверь. Пришлось мне срочно прибить запоры. Правда, прошло немало времени, прежде чем мы привыкли закрывать их. Многих хрупких вещей, не считая посуды, лишились мы из-за своей забывчивости. И ни разу я не видел, чтобы Боба после очередного разбойничьего нападения почувствовала себя виноватой. Разбив что-нибудь, она вставала на задние лапы и радостно гугукала. Мол, видели? Это вам не крючки на двери вешать.

Но в конце концов мы с Лианой привыкли к навязанной нам бдительности. За каких-нибудь полгода Боба вымуштровала нас. Хотя крючки крючками, а всё-таки некоторые вещи до сих пор остаются для меня загадкой. Например, где Боба берёт мои чистые рубашки для устройства своего гнезда?

Боба-сторож

Уже в месяц Боба хорошо знала свое имя и слово «нельзя». Не каждая собака так быстро начинает понимать человеческую речь. Правда, Боба странно реагирует на это слово. Когда я ей говорю «нельзя», она оставляет своё занятие, недоуменно смотрит на меня и снова принимается за прежнее. Её упрямство часто приводит нас в отчаяние.

Почувствовав чужого, Боба начинает лаять. Голос у неё пронзительный и громкий. Если лай не помогает, Боба меняет тактику. Она прижимает заднюю часть к полу и начинает ходить от стены к стене. За ней остаётся мокрый след. Почти все звери так метят свою территорию. Отчертив демаркационную линию, Боба садится по другую сторону и принимается громко клацать зубами. Звук этот похож на щёлканье кастаньет. В таких случаях Бобу приходится сажать под арест.

К себе Боба уходит неохотно, но очень важно. Гости напуганы, последнее слово осталось за ней, значит, можно пойти поспать.

Один наш знакомый, отчаянный человек, как-то попросил нас выпустить Бобу, чтобы пообщаться с ней. Мы долго отговаривали его от этой легкомысленной затеи, но он так настаивал, что мы, наконец, сдались. Боба была выпущена. Человек и зверь долго ходили кругами, примериваясь друг к другу. Я на всякий случай стоял в центре этого круга, но они не обращали на меня никакого внимания. Наконец, наш знакомый присел на корточки и протянул Бобе руку. У меня было такое чувство, будто он сунул руку в камнедробилку, но ничего не произошло. Боба встала на задние лапы, обнюхала руку и сказала: гу-гу-гу-гу. Безрассудство победило, и с тех пор наш знакомый безбоязненно подходил к Бобе и даже гладил её.

Вообще-то Боба ? незлобивый зверь. Ей вполне достаточно напугать гостя, а уже потом она согласна дружить. Человеку ведь тоже было бы приятно, если бы его испугался какой-нибудь динозавр величиной с девятиэтажный дом. Правда, не со всеми Боба согласна дружить. Когда к нам приходит кто-нибудь из таких знакомых, Боба даже за дверью начинает людоедски щёлкать зубами, но стоит её погладить в этот момент, и она тут же забывает обо всём.

Через некоторое время после приезда Бобы у нас в доме появился новый жилец ? наш сын Андрюша. Андрюша всё время лежал в своей кроватке, агукал и пускал пузыри, а Боба ходила вокруг и заглядывала в кроватку. Ей очень хотелось забраться к маленькому человеку и познакомиться с ним. Заочно Боба была знакома с Андрюшей. У неё в ванной комнате мокли, висели и лежали его пелёнки и распашонки. Но, видно, одного запаха было недостаточно. Боба жаждала познакомиться поближе с Андрюшей и однажды добилась своего. Мы забыли закрыть дверь на крючок, а когда вошли в комнату, Боба уже лежала рядом с Андрюшей и блаженно гугукала. Лиана хотела было упасть от страха в обморок, но все же решила вначале прогнать Бобу. Как Боба возмущалась, когда Лиана взяла её на руки! Она кричала, как сирена, и отбивалась лапами, как гладиатор. А Андрюша, услыхав Бобин крик, из солидарности расплакался. Боба сразу притихла и с пониманием и благодарностью посмотрела в сторону кроватки. Если бы она умела говорить, то, наверное, сказала бы: «И ничего-то вы не понимаете, товарищи взрослые». На самом деле, мы всё прекрасно понимали и тут же решили отдать Бобу в зоопарк.

На следующий день я засунул Бобу в большую хозяйственную сумку и поехал в зоопарк. Почувствовав неладное, сурчиха всю дорогу скреблась и жалобно попискивала.

Дирекции зоопарка Боба очень понравилась, но взять её они отказались. Сказали, что нет мест. Боба всё слышала и, наверное, на радостях начала буянить. Пришлось мне выпустить её погулять на газон. Это было большой ошибкой с моей стороны. Боба тут же выскочила на дорогу и пустилась наутёк. Наверное, запахи зверей напугали её.

Бобу сразу заметили посетители, и несколько человек закричали: «Зверь сбежал из клетки!» Тут же появилась служительница зоопарка. Все вместе мы принялись ловить беглянку, и, в конце концов, я поймал Бобу и засунул её обратно в сумку.

? Отдайте зверя, гражданин, ? грозно потребовала служительница.

? Это мой зверь, ? ответил я.

? Как же, ? возмутилась женщина. ? Может, и тот ваш? ? она показала на клетку со львом.

? Правда, мой, ? сказал я. ? Я приносил её сюда, хотел отдать зоопарку, но её не взяли.

? Со своими зверями в зоопарк не ходят. Запрещено, ? сурово сказала служительница, наступая на меня.

Я поспешил уйти. Неизвестно, кому больше повезло ? Бобе или нам, но Боба так и осталась жить у нас.

Друзья

Чтобы как следует узнать Бобу, я решил прочесть всю литературу о сурках. Ее оказалось не так много. Почти всё, что я нашел, мне было уже известно. Я знал, например, что сурки хорошо поддаются дрессировке. Не зря же шарманщики брали себе в помощники именно сурков. Что уж там делали хитрые шарманщики, как они обучали своих четвероногих артистов, я не знаю. А вот у меня ничего не получилось. Часами я ползал перед Бобой на коленях, втолковывая ей, как надо пройтись на задних лапах, как взять игрушку, а Боба в это время одобрительно смотрела на меня и не желала ничего повторять. Скорее всего, ей нравилось наблюдать за мной. Бесплатный спектакль с дрессированным человеком прямо на дому.

Устав от моих кривляний, Боба уходила спать или играть с Андрюшей. Андрюша, пожалуй, лучше всех из нашей семьи понимает Бобу. Они вместе бьют всё, до чего можно дотянуться, вместе разбрасывают игрушки и вместе таскают у меня тапочки. Боба даже признаёт Андрюшу более сильным, но вот почему-то ей никогда не приходило в голову, что я сильнее своего сына.

Иногда мне кажется, что Боба считает себя и Андрюшу самыми главными в нашей квартире. Мой сын так же, как и Боба, метит территорию мокрыми ползунками. И Боба ничего не имеет против, если Андрюша отбирает у нее часть владений. Когда Боба подходит к Андрюше и говорит свое гу-гу-гу-гу, Андрюша отвечает ей га-га-га-га ? и смело хватает Бобу за нос. Прямо под носом у сурчихи растут зубы в полпальца длиной, но Андрюшу это нисколько не беспокоит. Наглость, как говорят, пасует перед ещё большей наглостью. Единственное, что Боба себе позволяет в таких случаях, это легонько оттолкнуть маленького тирана лапами. Андрюша возмущается и лезет кусаться. Чаще всё кончается очень трогательной сценой: Боба, гугукая, тычется носом в Андрюшин нос, а тот гагакает и крепко обнимает Бобу.

Сейчас, когда я дописываю этот рассказ, Боба сидит рядом со мной. Она в кресле, а я на стуле. Боба копает в кресле яму и пытается разодрать обивку. У меня уже нет сил говорить ей «нельзя». Она и сама знает, что нельзя. Поэтому я молчу и потихоньку пишу про это чудовище. Этот рассказ и есть моя месть Бобе за все те неприятности, которые она нам доставила. Пусть ей будет стыдно.

(Из книги «Мохнатый ребенок». Печатается с сокращениями. Другие рассказы про кота Марсика читайте в №№ 87, 68, 95)

Марсик величиной с ладошку не просто занял место собаки. Он занял место целого человека. С утра до вечера все только и говорили: «Где наш Марсик? Что он делает? Иди сюда, котик! Ах ты пушистик! Ах, Марсюлик! Ах, Пусюлик!»

А Марсюлик-Пусюлик рос, как князь Гвидон. Через неделю он уже был размером с две ладошки. Ещё через неделю – с три. А потом, глядя на Марсика, разлёгшегося на диване кверху пузом, лапы – в разные стороны, мы стали всерьёз подозревать: если дело и дальше так пойдёт, диван скоро будет ему мал.

– Может, его папа был лев? – с испугом спрашивала мама. – Как ты думаешь, насколько он ещё вырастет?

– Не думаю, чтобы под Загорском водились львы, – говорил папа, но смотрел на Марсика очень задумчиво.

Незадолго до майских праздников мама сказала папе, что у нас с зарплаты осталось немного денег, и можно было бы купить в дом какую-нибудь не очень дорогую вещь, чтобы обновить обстановку.

– Я тоже об этом думал, – сказал папа. – Об одной вещи.

Взял деньги и уехал в магазин.

– Вот, – торжественно сказал папа, вернувшись с покупкой. – Новая вещь для обновления обстановки.

– Что это? – изумилась мама.

– Догадайся с трёх раз!

– Похоже на корыто. Ты думаешь, это то, что нам надо?

– Без сомненья, – твердо заявил папа и развернул свёрток. – Вот. Новый туалет для Марсика. Импортный.

– Ой, – сказала мама. – Этот туалет займёт половину нашего коридора. Он похож на бездонную бочку. Ты правда думаешь, что Марсик будет ростом со своего папу-льва?

– Лучше перестраховаться, – уверенно заявил папа и насыпал в туалет три килограмма наполнителя «Чистые лапки».

Марсик заинтересовался происходящим, тут же влез в своё новое импортное корыто, стал там вертеться и всё обнюхивать.

– По-моему, он с комфортом мог бы тут жить, – заметила мама.

– Но ведь он ещё подрастет! Быть может, и этот туалет скоро будет ему мал.

Марсик, судя по всему, был солидарен с папой. Он обновил покупку и стал закапывать следы содеянного. «Чистые лапки» полетели во все стороны.

– Вот видишь, – удовлетворенно заметил папа. – Как раз то, что нужно! Бортики загнуты внутрь. По крайней мере, большая часть содержимого будет оставаться внутри.

Мама вздохнула и пошла за веником.

– Только не думай, что я поверю, будто ты самый чистоплотный кот на свете, – сказала она Марсику. – Вот скажи, когда ты в последний раз умывался?

Марсик, и правда, не любил вылизываться. Лизнёт пару раз свою манишку – и дело с концом.

– А кто будет содержать в чистоте попку? – безрезультатно взывала мама.

Как только Марсику купили новый туалет, он перестал расти с такой катастрофической быстротой. Мама сказала, что это импортное корыто, наверное, заговорённое. А папа сказал, что даже котам приятно пользоваться качественными вещами, сделанными с умом.

Но тут у Марсика в жизни начался новый этап. Окружающие стали подозревать его в странном происхождении.

Не успели мы освободиться от тревоги за местных жителей в связи с появлением львов под Загорском, как возникла новая гипотеза о происхождении котёнка. На этот раз её связывали с другими дикими животными.

Я мечтал о фотоаппарате, и бабушка Аня сделала мне подарок. Точнее, я этот подарок выпросил. В счёт будущего дня рождения. До дня рождения было ещё целых три месяца. Но я сказал бабушке, что фотоаппарат нужен мне срочно, прямо сейчас. Кто знает, что случится через три месяца. Может быть, я к этому времени уже умру от тоски. И подарок просто некому будет дарить. И тогда окружающим ничего не останется, как снимать новеньким, так и не попавшим в руки к хозяину фотоаппаратиком памятник на моей могилке. Бабушка решила не испытывать судьбу и выдала мне деньги на покупку.

Несколько дней я почти без остановки щёлкал всё вокруг: маму, папу, Гришку, столы, стулья, стопки книг, цветы на подоконнике, вид за окном, вид под окном, носки в тазу, немытую посуду на кухне. Но почти на всех моих снимках – на фоне книг, носков, посуды и цветочных горшков – оказывался Марсик. Вот Марсик сидит, вот лежит, вот лежит кверху животом, вот Марсик крупным планом, вот крупным планом Марсиковы усы, вот Марсикова лапа на столе и т.д. и т.п. Изведя кучу плёнок, я сдал их в мастерскую и стал ждать результата. Результат оказался неожиданным.

Девушка, выдававшая фотографии, взглянула на номер квитанции, заговорщически кивнула и скрылась за чёрной занавеской. Скоро из-за занавески появился длинный тощий парень с пакетом в руках.

– Это твои фотографии? С котёнком? – очень учтиво, с подчеркнутой внимательностью уточнил он.

– Да, – я почувствовал смутную тревогу. – Плохо получились?

– Да нет, нормально. Я тут знаешь что подумал? Может, эти фотографии послать куда-нибудь? В журнал какой или в научное общество?

Я встревожился ещё больше.

– Вы не отдадите мне мои фотографии?

– Да, нет, бери, – парень с явной неохотой протянул мне конверт. – Просто, я думал, может, у вас кот породы какой особой? У него взгляд необычный.

– Необычный?

– Ну, да. Волчий взгляд. Особенно вот тут, на этом снимке. Может, это не простой кот, а гибрид какой-нибудь?

Я пожал плечами и обещал поточнее узнать у мамы с папой.

– Узнаешь – заходи, расскажешь. Может, его на выставку куда послать? Я имею в виду, фотки? Редкость всё-таки. Можно денег заработать.

По дороге я несколько раз останавливался, вытаскивал фотографию из конверта и с подозрением на неё смотрел. Марсик на ней выглядел злобным и взъерошенным, с заострённой мордой и круглыми близко посаженными глазами. Глаза смотрели откуда-то из глубины и обещали при первой же возможности разорвать вас на кусочки. «Правда, на волчонка похож», – с удивлением подумал я.

– Вот, – сказал я дома, вынимая фотографии, – говорят, Марсик – гибрид.

– Гибрид? Какой гибрид? – не поняла мама.

– Вроде как кошки с волком.

– Что за глупости? С чего ты взял?

– Это не я. Это парень из мастерской. Хотел послать мою фотографию в какой-нибудь журнал. Или в книгу рекордов Гиннеса. Говорит, у Марсика волчий взгляд.

Гибрид кошки с волком в это время прокрался на кухню и, воспользовавшись замешательством, возникшим ввиду неясности его происхождения, стянул со стола салфетку.

Взгляды Марсика на жизнь почти целиком определялись фразой: «Вся жизнь – игра!» Все существа вокруг котёнка были призваны реализовывать эту философскую формулу, то есть играть с Марсиком: догонять его, прятаться от него, с помощью верёвочки изображать нечто среднее между ужом, мышкой и птичкой. А он, Марсик, был храбрым, страшным, хищным. Он дыбил шерсть, прижимал уши, выгибал спину, чтобы до смерти напугать противника – в смысле, верёвочку, чью-нибудь руку или ногу. Он прятался за холмиком из покрывала, выслеживая беспечную добычу, скачущую всего в десяти сантиметрах от его носа. Марсик был уверен, что добыча (верёвка) глупа и наивна, а его, Марсика, из-за холмика совершенно не видно, потому что он уткнулся в него носом, и наружу торчат только треугольнички его ушей и круглые жёлтые глаза – как у Гришкиного крокодила, часами стерегущего добычу в воде. Всё остальное – бурое, мохнатое и весьма заметное – не в счёт. Минуты две-три Марсик лежал тихо-тихо, прижавшись животом к дивану. Потом его зад приподнимался, а лапы, прикреплённые к этой части туловища, начинали выплясывать на месте странный танец. Остальной Марсик был как спортсмен, застывший в низком старте в ожидании команды «Марш!» Эту команду Марсик давал себе сам, прыгал на верёвочку, затем отскакивал и нёсся из одной комнаты в другую, топая по паркету своими толстыми, короткими, разъезжающимися в стороны лапами и рискуя не вписаться в поворот. В этот момент ему очень подходила кличка Бегемот.

Когда Марсик хотел играть, он приходил, выбирал кого-нибудь из нас, вставал на задние лапы, а передними мягко, лишь слегка выпуская коготки, похлопывал избранника по руке. Избранник в это время мог есть, или мыть посуду, или сидеть за компьютером. Не было никаких уважительных причин, освобождавших от почётной обязанности дергать за верёвочку.

Откупиться от Марсика можно было только салфетками.

Бумажные салфетки были его страстью. Из салфетки скатывался шарик, который подбрасывали в воздух. Марсик взвивался вслед за шариком, конечно же, промахивался и делал вид, что всё так и задумано: он с самого начала планировал схватить шарик после того, как тот приземлится. А прыгнул он с единственной целью – навести на жертву (на салфетку) ужас. После этого Марсик бросался на шарик и катал его по полу, пока тот не переставал быть шариком. После этого он ещё некоторое время таскал остатки салфетки в зубах, как мышь, пойманную во время трудной охоты в полевых условиях.

Но Марсик не всегда ждал, пока ему кинут шарик. Иногда он добывал салфетки без спроса. Например, приходил, когда все обедали или ужинали, усаживался на свободный стул и некоторое время делал вид, будто ему очень нравится сидеть в такой приятной компании. Настолько нравится, что он даже позволит себе положить передние лапы на стол – только кончики в белых перчатках. Все видят, что они белые? Вот и хорошо. А на них можно устроить голову. Вот так. Против этого компания, конечно же, не будет возражать. Хотя Марсик отлично знал: залезать на обеденный стол теми же самыми лапами, которыми он хотя и не общается с мышами и крысами, но всё же ходит по полу, ему категорически запрещено. И поскольку других лап у него не было, это правило почти никогда не нарушалось. Даже сейчас размещение передних лап на обеденном столе не могло в полной мере считаться нарушением, потому что Марсик клал их на самый краешек. А компания следила за ним с притворным спокойствием и любопытством. Через некоторое время, усыпив бдительность жующих, Марсик намечал себе жертву в виде недалеко лежащей салфетки. В какой-то момент он быстро вытягивал лапу, молниеносным движением подцеплял салфетку когтем, спрыгивал вместе с ней на пол и затевал борьбу, ради которой и было устроено всё это представление.

Но однажды ночью, когда никто не мог проследить за выполнением правила не лазить на обеденный стол, Марсик самым разбойным образом стащил со стола и растерзал на полу недельный запас новеньких, разноцветных салфеток. Приглушенный шум битвы заставил маму подняться раньше обычного. Она вышла в кухню и обнаружила, что весь пол усыпан рваными бумажками. И ещё мелкие клочки висят у Марсика на манишке, и несколько клочков – у хвоста. И он очень доволен жизнью, которая, как было уже сказано, есть игра.

– Ах ты, безобразник, – сказала мама, еле сдерживая смех, и принялась убирать мусор. Но салфетки на ночь больше не оставляли. А на кухонный стол некоторое время ставили три больших кастрюли – вместо ночных сторожей, охраняющих его поверхность.

И вот Марсик стащил со стола салфетку и принялся её трепать. А мы поглядывали на него и рассматривали фотографию.

– Ну, да. Что-то есть, – папа с интересом вертел снимок в руках. – Взгляд действительно волчий. Я, правда, думаю, что это случайный эффект. Так сказать, результат качества аппаратуры, помноженный на мастерство фотографа.

– Сынок, поставь фотографию на видное место, – сказала мама. – Всё-таки это один из первых твоих снимков. Да ещё такой оригинальный!

Я прислонил фотографию к полке для дисков и подумал, что Марсик – даже с таким взглядом – получился довольно выразительным.

Пришёл Гришка.

– Пойдём, я тебе кое-то покажу. Фотку с волчонком. На Марсика похож, – позвал я его.

Гришка заинтересовался. Но удивить его я не смог: фотографии на столе не было.

– Слушай, что-то не пойму: я сегодня получил из мастерской фотографии. Одну – с Марсиком – вот сюда поставил.

– Ты же говорил, с волчонком?

– Там Марсик на волчонка похож. В фотоателье мне даже не хотели фотографии отдавать. Сказали, редкий зверь – гибрид волка с кошкой.

– Да ну? – восхитился Гришка. – Может, правда? – и стал искать Марсика глазами.

Марсик сидел под столом, повернувшись ко всему остальному миру задом, и был чем-то очень занят. Наружу торчал только хвост, молчаливое свидетельство того, что дело Марсика – серьёзное, и не стоит беспокоить его по пустякам.

Слушай, что он там делает?

Я заглянул под стол.

– Марсик! Ты что ешь? А-а-а-а… А ну, отдай! – я осторожно ухватил котёнка за ноги и вытянул наружу. Вместе с предметом, целиком поглотившим его внимание. А именно – с собственным изжёванным и изгрызенным портретом, на котором остался только волчий взгляд, а контуры изображения были полностью сведены на нет.

– Мам, ты посмотри, что он сделал! – закричал я, отбирая у Марсика остатки своего фотографического шедевра.

– Ай-я-яй! – покачала головой мама, глядя на Марсика.

Она всегда ему так говорила, а Марсик делал вид, что понимает. Все-все слова. И что он поступил плохо. И что так не поступают приличные коты. Приличные коты не берут без спроса чужие вещи с письменных столов, хотя им и можно залезать на эти столы своими лапами. А Марсик, конечно же, кот из приличной семьи. Но это надо каждый раз заново подтверждать. Примерным поведением и выполнением установленных правил.

После такой односторонней беседы с пассивным участием Марсика мама почему-то всегда успокаивалась. Хотя, если смотреть фактам в лицо, пришлось бы признать: Марсик знает только два слова. Одно из них – его собственное имя – «Марсик», другое – «нельзя». А все остальные слова звучат для него примерно так: «Мяу-мяу-мяу-мяу!» Иногда длиннее, иногда короче.

– Слушай, может, он обиделся на вас за все эти подозрения? Будто его отец – волк, а он – не вполне кот? А? – хохотал Гришка. – А вообще это было бы здорово – гибрид кота с волком!

Все решили принять Гришкину версию – про оскорблённое Марсиково достоинство – и на некоторое время забыли как про фотографию, так и про сложные гипотезы о происхождении котёнка.

До тех пор, пока у нас в кухне не засорилась раковина.

Прочищать засор пришёл сантехник Серёжа. Он быстро всё сделал, скрутил свой шланг, снял перчатки и собрался уходить. Но как раз в это время Марсик появился в кухне, чтобы навестить свою миску.

– Ого! – сказал Серёжа. – Ну и кот у вас!

– Что вы, это не кот, это котёнок, – поправила его мама. – Ему всего четыре месяца.

– Тем более, – веско сказал Серёжа. Хотя что «тем более», было не совсем ясно. Марсик стал хрумкать свой сухой корм, а Серёжа продолжал на него смотреть и минуты через две вынес свой приговор. – Ценный кот. Монгольский.

– Монгольский? Почему монгольский? – удивился папа.

– Есть такие монгольские коты. Пушистые. Вот такого окраса. В степи живут. Он, небось, у вас темноту любит? В щели разные залезать?

– Да, любит, – растерялась мама. – Но разве не все кошки охотятся ночью?

– Монгольские коты, они особенно темноту любят. Потому что в норах живут. Ладно, пока. Пошёл я.

Папа протянул Серёже сто рублей. Серёжа засунул деньги в карман спецовки, ещё раз взглянул на Марсика и сказал, уже скрываясь за дверью: – Ценный кот!

– Что-что? Татаро-монгольский? – ржал Гришка. – Вы же его из деревни привезли! Со среднерусской возвышенности! Или это результат кровосмешения в ходе трёхсотлетнего ига? Папа, так сказать, кот-монгол, а мама местная.

– Не ёрничай, – оборвала мама зарвавшегося Гришку. – Собачку «японский хин» видел? За ней что, хозяева в Японию ездят? Нет. В московском клубе собаководов покупают. И английского дога тоже. «Монгольский» – просто название породы. В этом что-то есть.

Марсик действительно любил залезать в разные щели, дырки и тоннели. Он, например, обожал смотреть, как стелят постель. То есть, не смотреть, а участвовать в процессе. Как только кто-нибудь встряхивал простынёй, Марсик тут же прибегал и садился в самой середине кровати. Всё остальное стелилось ему на голову. Сначала вверх-вниз взлетал пододеяльник, потом – одеяло или покрывало. Наконец всё это опускалось на Марсика, и он оказывался в тёмной и мрачной пещере, выход из которой можно было проложить, только проползая на пузе некоторое расстояние. Это было приключение, и Марсик никогда не упускал возможности в нём поучаствовать.

– Степные коты действительно существуют, – сказала мама. – И они действительно крупных размеров. В Монголии много степей. Наверное, они и там водятся. Правда, эти коты вряд ли живут в норах. Скорее всего, просто мышкуют и поэтому не боятся залезать в разные земляные дыры. Почему бы не допустить, что у Марсика в роду есть какой-нибудь степной кот? Это более вероятно, чем лев или волк. Эй, Марсик! Ты где?

Марсик сидел на мамином столе, не проявляя никакого интереса к своей родословной. Он опять что-то жевал.

– Марсик! Что это у тебя?

На этот раз Марсик со смаком обкусывал фотографии с маминого школьного праздника, которые аккуратной стопочкой лежали на письменном столе.

– Ну, что ты наделал?

Миф об оскорблённом самолюбии Марсика в связи с подозрениями о его связях с волками был бесповоротно развеян. Никаких претензий к маминым ученикам в костюмах бабочек и жуков у него быть не могло.

– Кажется, я кое-что поняла, – сказала мама и достала пакет с новым свитером (совершенно новым!), который она недавно купила папе.

Марсик услышал шелест, тут же насторожился, перебрался со стола, где уже не было ничего интересного (остатки фотографий у него отобрали), на диван, направился к пакету и стал деловито его обследовать, пытаясь добраться до клеевого края.

– Ты разоблачил себя, Марсик! – торжественно сказала мама. – Не знаю, есть ли в тебе монгольская кровь. Но очевидно: ты наглая наркоманская морда, помешанная на клее! Это у тебя по наследству или как?

Марсик не ответил и продолжил свои попытки засунуть голову в пакет. Мама отобрала у него зловредную игрушку, зашуршала пакетом, зашипела страшным голосом и захлопала в ладоши:
– Ш-ш-ш! Лови Пож-ж-жирателя фотографий!

Марсик тут же задрал хвост и весело побежал спасаться. Потом вернулся с полдороги и выглянул из-за косяка: бегут за ним или не бегут?

Мама шутливо затопала ногами:
– Сейчас догоню, стра-ш-ш-шный котище! Сын ехидны и утконос-с-с-са!

Марсик тут же дунул обратно, вспрыгнул на подоконник и, сверкая глазами, высматривал оттуда столь необходимого для жизненного тонуса врага.

– Монгольской ехидны и загорского утконоса, – уточнила мама вслед Марсику. – Сынок, подёргай немного верёвочку. Пойду ужин готовить.

Больше происхождение Марсика мы не обсуждали.

– Караматэ, – прокричал спикировавший за моей спиной попугай. – Ложись, стрелять буду!

Я оглянулась. Зелёный попугайчик сидел, крутя головой и раздражённо перебирая лапками.

– Маценапа, – закончил свой странный монолог болтливый пернатый.

– Не удивляйтесь, – сказала мне вошедшая хозяйка, – болтает что попало.

– А что это за странные слова, похожие на японский язык?

– Не знаю, сам придумывает…

– А насчёт стрельбы?

– А… это он вчера с дедом смотрел детектив, там и нахватался.

– Сколько же он знает слов?

– Да кто его знает, никто не считал.

– Как же вы его такому научили? Мы своего предыдущего обучали по специальной программе, но впустую.

– Ну, у нас зато другая проблема. От его болтовни болит голова. Всем и всему подражает. Талант, но утомительный талант. Вот на днях нам привезли мебель, так пока грузчики вносили и протискивали её через узкие проёмы дверей, Кешка сидел в клетке внимательно-притихший. Но после их ухода уже три дня подряд мы слушаем их мнение о нашей квартире, сложных разворотах и обо всём остальном. Причём Кешка орёт с таким азартом, будто сам таскает тяжести.

Я с восторгом слушаю о полюбившейся птичке, ведь здесь я нахожусь не случайно.

Прочитав в газете о распродаже волнистых попугайчиков, моя ребятня решила ещё раз попытать счастья в обучении пернатых.

У хозяйки, кроме болтуна, их оказалось более десяти. Но они нас уже не интересовали.

– Продайте нам Кешу. Назовите любую цену, мы согласны.

Немного посомневавшись и поторговавшись, хозяйка даёт добро. Мы быстро забираем испуганного говоруна, боясь, что хозяйка передумает.

В новой квартире Кеша молча просидел три дня. Нахохлившись, он раздражённо перебирал клювом перья, стараясь не смотреть в нашу сторону. Как видно, ни мы, ни наша квартира ему не нравились. Посоветовавшись, решили выпустить его из клетки. Время было обеденное, и за столом как раз собралась вся семья.

Выход на волю длился несколько секунд. Пропикировав несколько раз над нашими головами, зелёная злючка уселась посредине стола. Быстро пробежав между тарелками, подскочила к моей руке и больно ударила клювом.

– За что? – только и успела воскликнуть я.

«За все!» – всем своим видом говорил попугай, бегло заглядывая в незащищённые тарелки. Быстро перекусив, Кешка уселся на спинку стула и впервые за это время заговорил. И тогда мы поняли, что время он зря не терял: тонким высоким голосом он начал своей рассказ на странном «японском» языке, сотрясая комнату эмоционально-выразительной речью.

Мы притихли. Что-то знакомое проскальзывало в его выступлении, но в чём была загвоздка, поняли лишь тогда, когда через малый интервал Кешка неожиданно сменил тональность.

– Камаца фаря, – сказал он низким, глуховатым голосом моего неразговорчивого мужа.

Вот тут-то всё и прояснилось. Именно так мы разговариваем между собой: долго и быстро я и односложно он. Внимательная птаха правильно уловила не только наши интонации, но и черты характера.

Так постепенно новый жилец осваивал нас, нашу квартиру и быт. С удовольствием летая по комнатам, он делал временные передышки на запасных аэродромах – наших головах и плечах. Особое место было отведено кухне, где, наблюдая за руками, он щебетал мне в ухо:
– Шинкуешь?

– Шинкую, шинкую, – отвечала я общему любимцу, при этом стараясь угостить чем-нибудь вкусненьким.

– Спасибо, – говорила благодарная птичка, заглядывая в очередную кастрюлю.

Вот так у нас появился новый член семьи, иначе его и не назовешь. Как и у прежней хозяйки, он пересказывал телевизионные передачи, дразнил детей и просто от души говорил. Причём во всю глотку.

Но у нас от него голова не болела.

                                                    Если Вам нечем кормить свою кошку –
                                                    отдайте ее нам, нам нечем кормить нашу собаку!!!

 Я хочу рассказать про своего старого кота, который был подобран на улице. Его принесла нам моя тетя. История стара как мир:

– Мне ее так жалко. Она ведь беременная, а живет на улице. Бедная кошечка. Я обязательно найду ей хозяев. Пусть она пока у вас побудет. Дня три, не больше.

Никаких хозяев, как водится, не нашлось. Да и беременная кошечка по имени ДраКошка (Драная Кошка) оказалась на поверку толстым котом Драконом (ну, не менять же имя). Дракон остался жить у нас.

Несмотря на домашнее воспитание, кот был страшным охотником. Он охотился на все, пока на него не охотились собаки. Собаки вполне мирно с ним уживались, за исключением тех случаев, когда Дракона надо было за что–нибудь поругать. В таких случаях я или мама строгим голосом начинали:

– Дракоша!

Собаки понимали, что это начало выволочки и тут же бросались за Дракошей: «Ага, есть повод на него напасть!» Дракоша прятался от них на шкафу и обиженно сидел там пару часов.

Но вообще кот знал подход к двум девочкам собачьей породы. Известно, что коты воруют вкусные вещи. Как– то я размораживала рыбу. Дракон обожал рыбу. Он залез на рабочий кухонный стол и напал на мороженых рыбок. Рокки не вынесла такого нахальства и залаяла. Я тут же пришла, сделала выговор коту и похвалила собаку. Кот сделал вид, что рыба его больше не волнует и ушел куда–то на кресло отдыхать. Я отодвинула рыбу подальше от края и снова ушла.

Спустя какое–то время на кухне послышался странный подозрительный шорох. Меня насторожили непонятные звуки, и я снова пришла на кухню, где застала совершенно невозможную картину. Кот сидел и ел рыбу на столике, а Рокки ела – на полу. Сама дотянуться до лакомства она бы не смогла, значит, это кот дал ей взятку: «Чем бы собака ни тешилась, лишь бы не лаяла».

На этот раз оба получили взбучки и были отправлены на место. Кухня была закрыта.

Летом на даче кот отрывался по полной программе. Драки с другими котами, из которых он всегда выходил победителем, кроме того лета, когда крысы сделали ему педикюр, лучшие кошки и много–много мышей.

Дракоша почти не ел дома. Зачем? Когда вокруг так много вкусных серых комочков. Он охотился пять раз в день. Это как раз то количество мяса, которое необходимо кошке для полного счастья. Завтрак, второй завтрак, обед, полдник и ужин.

Мы очень гордились ловчими качествами своего кота. За тридцать дней ему удавалось съесть 150 вредителей огорода. Поскольку он ел мышей, никто ничего не имел против его увлечения охотой.

Как– то он поймал явно лишнюю шестую мышь. То есть он только что пообедал, но случилась оказия: мимо бежала мышь. Как тут устоять коту с данными хорошего охотника? Пойманную мышь он принес к гамаку, где я сидела. Кошкам вообще свойственно показывать свою добычу людям. Почему – не знаю. Может, просто похвастаться, какие они молодцы.

Мышку кот начал зверски мучить. Он подбрасывал ее, отпускал и ловил каждый раз, отрабатывая все новые приемы. Прикусывать, прихватывать и все мучения, какие только может придумать кот для мыши, достались на долю несчастного комка шерсти. Когда стало окончательно понятно, что есть мышь Дракон совершенно не намерен, я решила положить конец безобразиям. Я подошла и нагло отняла у него измученную, но вполне еще живую мышку. Кот посмотрел на меня взглядом, полным осуждения.

Я попыталась отойти на какое–то расстояние и отпустить несчастное создание. Но кот тут же снова поймал мышь. Я все равно отняла ее и быстрым шагом отправилась к лесу. По законам человеческой справедливости мыши надо было дать шанс. Кот следовал за мной, но поскольку кошки как–то медленно и настороженно следуют за человеком, мы с мышкой заметно оторвались от погони. Однако кот понял, что если не поспешит, то добычи ему не видать. Когда разрыв между нами стал сокращаться, я решила, что пришло время отпускать мышь. Та поняла, что у нее остался последний шанс на спасение, и со всех ног припустила бежать в лес.

Вот так домовая мышь на время стала лесной. Не знаю, удалось ли ей выжить. Но хочу верить, что она прекрасно дожила до старости и нанесла еще немалый урон дачному хозяйству.

С другой стороны Дракон был истинным котом. Иногда он поражал своим альтруизмом по отношению к представителям своего племени. Каждый год он приезжал на дачу в начале июня, да так и жил там в свое удовольствие на свободе, как и полагается настоящему бойцу. Других котов он обычно побеждал в течение первых двух недель и наслаждался своей победой, захватывая всех кошек в свой гарем. Как–то на дачу он опоздал. У соседской кошки уже были котята, она еще кормила их молоком.

Известно, что коты очень часто в таких случаях просто убивают котят, потому что пока кошка кормит, она ничего не хочет знать ни про каких котов. Наш кот не стал убивать котят. Наоборот, он стал приносить им мышей, чтобы они тренировались в охотничьем искусстве, а сам садился рядом с кошкой на соседских дровах, и они вместе наблюдали за игрой котят. Все были просто поражены таким поведением Дракона, и среди людей он прослыл самым лучшим отчимом за всю историю человечества.

Дракон терпеть не мог собак. Со своими собаками он еще худо– бедно уживался, а вот чужие собаки, которые приходили в гости, ему совсем не нравились. Особенно Гаяр, который обожал на кота охотиться. Кот измывался над ним самым наглым образом. Он специально ходил медленно. Гаяр никак не мог дождаться, когда же кот побежит. Пока дичь не бежит – это не дичь. Гаяр мог смотреть часами на бессмысленные медленные передвижения Дракона по квартире. Гаяр ходил за котом, пытался прихватить его своей огромной челюстью – напугать. Но кот не боялся его и продолжал медленно ходить. Когда Гаяру надоедала эта игра, пес садился у ног хозяина. Но кот и тут доставал Гаяра. Он ложился прямо под лапы огромной овчарки и начинал вылизываться. Гаяр с самым острым интересом смотрел на кота, но сделать ничего не мог, ведь кот не бежал. Гаяр тяжело дышал, обливая кота слюной. Кот насквозь вымокал, но продолжал свои психологические пытки собаки. В такие минуты мне становилось ужасно жаль пса. А поведение моего кота никак нельзя описать природными инстинктами. Скорее всего, все–таки можно говорить о том, что животные, живущие рядом с человеком, начинают приобретать какие–то иные знания помимо инстинктов. Возможно, меняется даже их образ мышления.

Практически все котята нашего небольшого дачного поселка могли похвастаться, что их отцом стал Дракон – великий победитель и охотник. Доказательством тому служили извечные пара котят с черным окрасом в потомстве любой кошки. Но некоторые кошки отличались особой сообразительностью. Как– то в майские праздники Дракон пошел к кошке Муське, которая принадлежала одной из моих подруг, Оксане.

Кошка не стала отказывать великому и ужасному, но прежде чем уединиться вместе с ним в сарае, прошла на кухню, где как раз обедали хозяева, и показала им своего жениха: «Это Дракон, мой жених, мы пошли в сарай. Будем орать, не обращайте внимания», – словно отчиталась она, и сладкая парочка удалилась. Оксана пришла ко мне через пару дней.

– Алименты платить будем?

– Какие?

– А твой Дракон скоро папой котят моей Муси станет.

– Откуда известно?

Оксана рассказала, что их кошка показала будущего папу. Отпираться было бессмысленно. В августе мы с Оксаной собрали Мусиных котят и повезли их в Москву. Было решено раздавать их не на Птичьем рынке, а на Арбате в переходе, так как там больше праздного народа, который с удовольствием взял бы Мусиных котят.

По дороге на станции нам навстречу попался совершенно несчастный котенок, который окрасом был очень даже похож на наших. Мы решили, что это знак, и нам обязательно надо взять этого котенка с собой.

За три часа, которые понадобились для того, чтобы добраться до дома, подобранный котенок успел заразить весь набор котят блохами. Заблошивели все до одного. До трех часов ночи Оксана по два раза вымыла и высушила каждого котенка. Но без хорошего шампуня от блох до конца побороть паразитов не удалось. И на Арбат мы поехали с блохастыми котятами.

Мы встали на лесенке, ведущей в переход, и стали наперебой нахваливать наших котят. Тогда фелинология в России еще не была так развита, как сейчас, но интерес к ней уже был. И мы присвоили своим котятам породу «Московская крысоловка», тем более, у них был один окрас да и крыс их мама ловила мастерски. Котята неплохо расходились.

Но тут одному продавцу книг очень не понравилось, что мы стоим слишком близко к его лотку, хотя я, как авторитетное лицо в торговле, могу заявить, что его претензии были абсолютно не обоснованы. Он решил угрожать нам местной мафией. Я хихикнула, чуть ли не в голос, и пошла срочно звонить Мише, который подрабатывал в то время торговлей с рук и знал всех авторитетов Москвы, особенно ее центра. Миша приехал через полчаса со своим псом Нордом, миттельшнауцером. Собаку он на самом деле так просто для солидности прихватил. Миша быстро разобрался с продавцом – он прекрасно владел даром убеждения. Под конец перепалки продавец готов был уступить нам весь переход, не то что одну ступеньку. Потом Миша принял активное участие в рекламной кампании, применяя своего пса. Итак, рекламировались следующие достоинства котят:

– Ловят крыс, мышей, обожают детей и прекрасно уживаются со всеми животными, которые проживают в вашем доме!

Мы даже не рассчитывали на такой успех: мы раздали всех котят. Одного взяли какие–то иностранцы. Котят мы раздавали бесплатно, но у владельцев животных существует поверье, что за животное обязательно надо давать хотя бы копеечку, чтобы оно прижилось в новом доме. Мы насобирали не так уж мало денег. Каждому хватило на маленькую банку сока и «Сникерс». Так что, мы, счастливые, отправились домой, радуясь тому, что каждый котенок отныне будет радовать хозяина и жить в достойных кошачьих условиях.

Было душно и темно. Тихое попискивание цыплёнка перерастало в требовательный и тревожный крик. Он плакал, не вступая в беседу с другими цыплятами, которые спокойным щебетанием переговаривались между собой.

Инкубатор оживал – шёл выводок. Яйца разговаривали и шевелились. Изредка слышался шорох лопнувшей скорлупы, и тогда из развалившегося надвое яйца появлялся новый житель, ещё мокрый и неуверенный, но уже полный энергии.

Их было несколько. Освобождённые из плена, они сбивались в кучки, прижимаясь друг к другу. Тёплый влажный воздух инкубатора создавал сонную обстановку, и вновь появившийся выводок, положив головки друг на друга, дружно спал, обсыхая и превращаясь в маленькие солнечные комочки.

И только одно яйцо своим криком о помощи нарушало покой. Цыплёнок пищал высоким резким голосом. Его отчаянный зов заставлял меня вновь и вновь осматривать яйцо, пытаясь найти признаки наклёва. Трудно было понять, что происходит с малышом. Нехватка сил и воздуха вполне могла привести слабеющего цыплёнка к катастрофе.

«Задохликами» называют таких погибших цыплят: уже полностью сформировавшись, покрытые опереньем, крупные и на вид здоровые, они умирают, не сумев пробить окно в большой мир.

Вмешательство извне не всегда приносило пользу. Разбив кожуру и ошибочно считая, что цыплёнок готов к выводу, человек видел капли крови, говорящие о том, что помощь была преждевременной. Шанс выжить у такого цыплёнка был невелик.

Вот и я была в раздумье, то беря, то возвращая на место кричащее о чём-то яйцо. А писк малыша становился всё тише. Иногда замолкая на какое-то время, он опять звал на помощь, борясь за жизнь в закрытой зоне скорлупы.

Инкубатор… Это только со стороны кажется, что плотно лежащие яйца дремлют в спокойном ожидании выводка. Но это не так. Страсти кипят с первых и до последних дней. Сбивка температурного режима и влажности, пороки и несоответствие размеров яиц губят эмбрионы в начале их жизненного пути и во время инкубационного периода на завершающем этапе. Внутри этих молчаливых яиц идёт жесткая борьба за жизнь, и далеко не всем будет дано счастье вдохнуть глоток воздуха и увидеть солнечный свет.

Но малышу повезло – он всё-таки родился. Отдав все силы на борьбу за выход к свету, он лежал в бессознательном состоянии, маленький и несчастный.

Тёплый обогреватель, витамины и глюкоза медленно восстанавливали его силы. И уже через несколько дней неуверенной, качающейся походкой он ходил по коробке, стараясь клюнуть раскрошенный по бумаге корм. А устав, ложился на пол, становясь стартовым трамплином для весело бегающей цыплячьей детворы, но, немного отдохнув, поднимался, пытался участвовать в их дружном хороводе. Увы, здоровые цыплята не признавали слабого, больного малыша. Их мимолетные удары и попытки клюнуть в глаз угнетали его, и он, опустив головку, уходил в угол коробки, со стороны наблюдая за резвящейся цыплячьей компанией.

Мне было жаль беззащитного цыплёнка, и однажды, проходя мимо, я взяла малыша на руки и положила в нагрудный карман фартука. Немного покрутившись и найдя удобное положение, он уснул. Так изо дня в день цыплёнок катался в кармане, изредка выпускаемый на волю для небольших увеселительных пробежек.

Проходили дни и недели. Подросший петушок своим постоянным присутствием уже мешал мне. Плохо вмещаясь в карман, он периодически вываливался из него в самых неожиданных местах, сопровождая свое падение обиженным писклявым криком. Поэтому я решила отправить подросшего наездника в общий хозяйственный двор к таким же, как он, цыплятам.

Двор казался огромным и опасным. От волнения земля качалась у него под ногами, и пелена страха застилала глаза.

Первыми, кого цыплёнок услышал и увидел, были молодые петухи, которые, сбившись тесным кругом, пробовали свои неокрепшие голоса. Этот «хор мальчиков» раздражал жителей двора, издавая странно-скрипучие звуки, когда, приседая от напряжения на хвосты, пытался выдавить из себя «ку-ка-ре-ку». Но пения не получалось. У кого-то из них срыв происходил на высоко взятой ноте, иные, открыв клювы и напрягая горло, не могли выдавить ни звука и делали странные движения, напоминающие мимику глухонемых. При этом подростки зорко следили за жизнью двора. Периодически выскакивали из круга, кого-то били и клевали, возвращаясь под одобрительные крики друзей.

Старый петух внимательно смотрел на беспредельщиков. Его укоряющий взгляд особенно раздражал одного из запевал, не издавшего пока ни единого звука. Нервно перебирая лапками, тот бросал злые взгляды на старика. Но авторитет старого петуха был велик. Поэтому всё свое раздражение хулиганистый подросток перенёс на курицу-несушку, не спеша идущую в сарай. Её крик и выдранные перья вызвали восторг поющей компании и негодование двора.

Наказание последовало немедленно, и в свой круг молодой задира вернулся с голой шеей и подбитым коленом.

Пение резко смолкло. Петушок скороговоркой рассказал друзьям, как лихо он избил старого петуха, и восторженная толпа признала его героем и радостно запела хвалебный гимн, не обращая внимания на его потрепанность и враньё.

Потрясённый всем увиденным, цыплёнок в панике бросился искать меня. Чтобы как-то его успокоить, я сняла фартук, повесила на гвоздь и поместила петушка в карман. От счастья, что он снова дома, цыплёнок притих, но, быстро поняв несоответствие, вылетел из кармана и с криком подбежал ко мне. О чём-то громко прокричал мне в лицо, круто повернулся, подбежал к фартуку. И так, бегая туда и обратно, он всем своим видом показывал, что фартук и я единое целое. Всё поняв, я привычным движением надела его и посадила взволнованного цыплёнка в любимый карман.

Он сразу притих. Всё было как обычно. Малыш смело рассматривал двор, ощущая тепло, уверенность и безопасность. Наши сердца стучали в унисон.

…Крыса был мужского пола. Вообще-то для животных разных полов обычно существуют специальные слова: волк – волчица, медведь – медведица, воробей – воробьиха. Иногда такие слова звучат совсем не похоже друг на друга: пес – собака, конь – лошадь, петух – курица. Но они всё-таки есть. Для крысы же никаких специальных слов придумать не потрудились. Она – «крыса», и он почему-то тоже «крыса». Полагается говорить «самец крысы» или что-нибудь в этом роде. Но маме это сочетание решительно не нравилось. Разве можно в обычной жизни так говорить о животном?

– У тебя кто?

– У меня пес (кот, хомячок). А у тебя кто?

– У меня – самец крысы.

Все были согласны с мамой. Поэтому крысу звали просто «Крыса», и говорили: Крыса поел, Крыса поспал, Крыса залез. Ничего страшного, говорила мама. Ведь зовут же некоторых человеческих девочек «Саша» или «Женя». Почему же крысиных мальчиков не могут звать «Крыса»?

Крыса был даром любви. Так сказала мама, представляя Крысу папе. И хотя Крыса, как и многие другие, появился у нас в доме из-за Гришки, папа не смог его отвергнуть.

К моменту начала этой истории Гришка учился в биологической школе. Время от времени он ездил в гости к бабушке Ане – поесть котлеток. А после этого надевал резиновые сапоги, брал сачок, трёхлитровую банку, обвязанную вокруг горлышка верёвкой, и отправлялся к пруду.

Недалеко от пруда стояли дома.

В одном из домов теперь жила девочка Лиза. Девочка Лиза училась в гимназии, а в свободное от учёбы время сочиняла стихи.

Сочинение стихов похоже на приготовление супа. Внутри у человека что-то томится, бурлит и кипит, а потом выплёскивается наружу. В результате получаются стихи.

Легче всего писать стихи, когда внутри томится и бурлит неземной восторг или неземная печаль. Они, как правило, проникают в человека при шуме морских волн или при свете зари – то есть из воды и из воздуха, в чём на собственном опыте убедились многие поколения поэтов. В этом состояла некоторая сложность. На заре Лизе было не до стихов: она ещё спала. А когда просыпалась, ей нужно было идти в гимназию. У моря Лиза тоже оказывалась только раз в год, во время летних каникул, когда ездила с мамой и папой в Геленджик.

Чтобы как-то восполнить недостаток природного материала для стихов, Лиза ходила гулять к пруду. Она надевала длинную юбку до пят, накидывала на плечи пёструю мамину шаль, клала в сумочку изящный блокнотик в кожаном переплёте, ручку с ангелочком на колпачке и выходила на асфальтовый бережок. Лиза ходила туда-сюда вдоль перил, потом останавливалась и, глядя на своё отражение, строго спрашивала:

– Ну?

Вода в пруду морщилась от напряжения, а Лиза внимательно прислушивалась к себе. Ощутив внутри что-то вроде неземной печали, она присаживалась на скамейку, доставала из сумочки блокнотик и записывала:

Красная роза в саду зацвела.
Красная роза с тобой нас свела.
Красная роза упала на грудь.
Ты про меня никогда не забудь!
Красную розу ты, может, погубишь,
Но про меня никогда не забудешь!

Вот в такой момент Гришка и появился на берегу. Он поставил банку, закинул сачок в воду и стал ждать, пока в этот сачок кто-нибудь заплывёт. Но никто не заплывал. И вокруг тоже никого не было. Кроме Лизы, которая что-то писала в блокнотике. Гришка посмотрел на Лизу, на её длинную юбку, шаль и ангелочка и понимающе спросил:

– Стихи?

– Стихи, – вызывающе ответила Лиза и дернула плечами. – А что?

– Про цветочки?

– Откуда ты знаешь? – удивилась Лиза.

– Да все девчонки пишут про цветочки, – с видом знатока женской поэзии заметил Гришка и в качестве образца процитировал классические, с его точки зрения, строки:

Ромашка, ромашка,
Не будь какашкой.
Он меня любит,
В душу не плюнет.

Лиза так возмутилась, что ангелочек на колпачке ручки чуть не взлетел.

– А про что же пишут мальчишки?

– Мальчишки? Мальчишки пишут про крокодилов, – заявил Гришка со всей серьёзностью, на которую был способен.

– Очень умно! – Лиза не могла избавиться от ощущения, что над ней смеются. – И что же такого замечательного можно написать про крокодилов? Поэму о крокодиловых слезах?

– Можно-можно, – авторитетно настаивал Гришка.

Игрушки, конфеты
Мне не дарите.
Всё это, всё это
Вы заберите.
Мне крокодила
Такого большого,
Такого живого
Лучше купите!

– Это кто сочинил? – удивилась Лиза.

– Я. В детстве. Мне даже нос за это сломали, – скромно признался Гришка.

– Нос? За стихи?

– За стихи. Чтобы не сочинял про крокодилов. Операцию делать пришлось. Но – не помогло, – Гришка развел руками и с прискорбием добавил: – У меня до сих пор нос кривой.

– А так незаметно, – Лиза смотрела на Гришку с неподдельным сочувствием.

– Ты вот с этой стороны посмотри. Видишь?

И Гришка стал поворачиваться то тем, то этим боком, демонстрируя Лизе трагическую неустранимость старой раны, полученной во время дуэли за честь крокодиловой поэзии.

Он заставил Лизу признать, что нос у него – действительно кривой, кривой на всю жизнь, и Лизино сердце впервые за многие годы преисполнилось неземной печали без всякой помощи шума моря. После этого Гришка вытащил сачок и продемонстрировал свой улов. Состоял он из одной единственной, отчаянно извивающейся пиявки.

Гришка посадил пиявку в банку и некоторое время наслаждался ее телодвижениями и ужасом Лизы.

– Да ты не бойся. Эта пиявка не страшная. Она даже кожу прокусить не может, не то что кровь сосать, – покровительственно комментировал он устрашающие пляски пиявки. – Хочешь, покажу?

Гришка смело запустил руку в банку, ухватил пиявку и вытащил из воды. Пиявка тут же присосалась к его ладони. Гришка посмеивался и на глазах у потрясенной Лизы покачивал ладонью из стороны в сторону, болтая пиявкой, пока та не сорвалась и не упала в пруд.

– Ладно, пусть плывет, – великодушно разрешил Гришка. – Мне тоже пора. А то завтра зачёт. По химии. У нас химия, знаешь, какая сложная? На уровне института, – тут Гришка очень правдоподобно вздохнул, потому что к зачёту готов не был. – А в следующие выходные придёшь? Стихи сочинять? Поболтаем!

Лиза пришла в следующие выходные. И ещё через выходные. Но никаких стихов она уже больше не сочиняла. Вместо неземной печали и неземного восторга её сердце, голова, и какие-то другие, ранее неизвестные слои существа были до отказа забиты рассказами об опасностях и приключениях из жизни начинающего биолога. С видом менестреля, призванного завладеть чувствами толпы, Гришка повествовал о ловле тритонов в водоёмах с отвесными берегами, о хищном растении под названием «росянка», которое требовалось отыскивать на гиблых болотах, о личинках ручейника, обитавших среди ядовитых зарослей борщевика. Рассказывая, он выразительно качал головой, отбрасывая кудри со лба, размахивал руками, подпрыгивал, приседал на корточки и говорил, говорил, говорил – без всяких пауз, не давая Лизе опомниться. «Ой!», «Ай», – только и могла вставить Лиза. «Да что ты!» было самой длинной фразой, которую она произнесла за всё время знакомства после первой встречи.

Но в какой-то момент Лиза почувствовала: в нескончаемый поток историй о водомерках и плавунцах ей пора вставить своё слово. Иначе её сердце просто разорвётся от вполне земных, но невысказанных чувств.

– Гриша, – сказала она, собрав в кулак всё своё мужество и силы, чтобы прервать повествование об очередном насекомоядном монстре, – мне нужно тебе что-то сказать. Что-то важное. Ты должен назначить для этого место и время.

– А-а-а, – Гришка, затормозивший рассказ на всём ходу, с трудом осознал вопрос. – Знаешь, у меня через неделю день рождения. Я опять сюда приеду, к бабушке. Хочешь – приходи. Она пирог испечёт. «Бедный студент». Так пирог называется. Потому что для него продуктов мало надо. Бабушка его после войны делать научилась. Но он вкусный. Она в него орехи кладет и варенье. Так что это уже не совсем «Студент», а вроде как «Профессор». Придёшь?

– Обязательно, – сказала Лиза и пришла к Гришке на день рождения.

Лиза пришла на день рождения и принесла Гришке подарок. Точнее, два подарка: большую чёрную крысу и признание в любви. Эту крысу какой-то редкой породы Лизин дядя принёс ей из лаборатории. Специально для Гришки.

Крыса сидела в клетке. К клетке была привязана розовая ленточка с бумажным сердечком, сложенным книжечкой. Внутри было написано: «Гриша, я тебя люблю!»

Лиза вручила имениннику клетку и стала ждать, что будет дальше.

Крыса Гришке понравилась:

– Ого! – сказал он. – Крыса!

Потом повертел в руках бумажное сердечко и спросил:

– Это что? Мне, да? Хм!

Снова повертел сердечко и ещё раз сказал:

– Мне, да? Хм!

После этого он понял, что ничего нового к ранее сказанному добавить уже не может. Неожиданно ему на помощь пришла бабушка. Она принесла пирог «Бедный студент», который был почти «Профессор», отрезала Лизе большой-большой кусок и стала смотреть, как Лиза будет есть. А Лиза откусила совсем немного, какую-то крошечку, и вдруг расплакалась.

Тут Гришка тоже расстроился – из-за Лизы и из-за бумажного сердца. Он утешительно толкнул Лизу в плечо и сказал: ««Ну, Лизка, ты это… Не парься! Би хэппи!»

После чего Лиза вытерла слёзы и ушла.

А крыса осталась. С бабушкой Аней. Потому что Гришка на следующий день в спешном порядке уехал в биологический лагерь. На прощание он и бабушку потрепал по плечу: «Бабуль, ты это – не парься! Крыса в клетке. Она тебя не съест. Подливай ей из лейки воду. Прямо через прутья. И засовывай в эту щель хлеб с сыром. Ну, всё! Пока!»

Я делал уроки, когда позвонила мама.

– Сынок! Срочно поезжай к бабушке Ане. Какая-то девочка подарила Гришке на день рождения крысу. Гришка уехал в лагерь, а крыса сбежала. Бабушка страшно напугана. Ничего не может делать. А у меня совещание. Я освобожусь только через час. Придётся тебе самому спасать бабушку. Эта крыса, ты её не бойся. Она, скорее всего, лабораторная. Должна даваться в руки. Только запомни: нельзя делать резких движений. В крайнем случае, поймай её тряпкой… Ну, это ж надо: оставить крысу бабушке! Ба-буш-ке! – воскликнула она, возмущаясь очевидной нелепостью ситуации, и повесила трубку.

Я никогда не имел дела с крысами. Всё, что я о них знал, не внушало доверия: крыса Шушера из сказки про Буратино, крысиный Король из сказки про Щелкунчика, Водяная крыса из сказки про оловянного Солдатика. Ещё я знал, что у нас в доме год назад травили крыс, которые жили в мусоропроводе. Так что в народе крысу явно не считали другом человека. Я приготовился к худшему и отправился выручать бабушку из беды.

– Свои, бабуль, открывай! – скомандовал я как можно более бодрым голосом, позвонив в дверь.

Бабушка долго возилась, стараясь не греметь: отперла сначала один замок, потом другой, сняла с двери цепочку и, наконец, впустила меня в прихожую. Двери в комнату были плотно закрыты. Бабушка двигалась на цыпочках.

– Тсс, – сказала она и приложила палец к губам.

– Что – тсс?

– Крыса спит, не разбуди!

– Где спит? Она же сбежала?

– Сбежала, а потом легла спать, – объяснила бабушка и поманила меня рукой. – Вон там, на столе, – бабушка чуть-чуть приоткрыла дверь в комнату. – Видишь – клетка. А рядом с клеткой спит крыса.

Я заглянул в щёлочку и перевёл дух.

– Бабуля, крыса сидит в клетке.

– Как в клетке? А кто же лежит рядом с клеткой?

– Рядом с клеткой лежит тапок.

– Какой тапок? Откуда на столе тапок?

– Ну, может, ты кидалась в крысу, – предположил я.

– Ты что! – испугалась бабушка. – Как я могла? Чтобы её разозлить?

– Или в Гришку, – предложил я другой вариант развития событий.

– Не кидалась я в Гришку тапками, – обиделась бабушка. – Он съел «Бедный студент», собрался и уехал.

– Ну, значит, тапками кидался Гришка, – выдвинул я новое предположение. – В рюкзак. Один тапок попал в цель и уехал с Гришкой в лагерь, а другой пролетел мимо и остался дома.

– Да вот он, другой, гляди! Под столом лежит, – опровергла мои слова бабушка, предъявляя вещественное доказательство.

– Бабуль, а чего ты всё шёпотом говоришь? Крыса же в клетке.

– Да, да, в клетке, – расслабилась бабушка и заговорила в полный голос. – Но ты её всё-таки забери. А то вдруг она завтра сбежит?

– Сбежать отсюда невозможно, – заметил я, осматривая добротную клетку, сделанную по всем правилам содержания грызунов – с двумя маленькими боковыми дверцами, открывающейся крышей и встроенной поилкой. – Но крысу я заберу. Чтобы ты зря не волновалась.

Я вполне мог увезти Крысу в клетке. Но не захотел: ведь я готовился к испытанию всю дорогу. Открыв крышу, я медленно протянул в клетку руку и издал неожиданный для самого себя звук:

– Тц-тц-тц!

Кто-то внутри меня знал, как разговаривать с крысами. Крыса, судя по всему, меня понял, вытянул в мою сторону мордочку, задвигал усиками, потом продвинулся вперед и наступил мне на ладонь передними лапами.

На каждой крысиной лапке было четыре пальчика. И эти маленькие пальчики теперь держали меня за большой палец вытянутой руки. Почему-то я совершенно перестал бояться, вынул Крысу из клетки, придерживая второй рукой сзади, и прижал к себе. Крыса не возражал. Похоже, ему это даже понравилось. Шёрстка у него была жёсткая, но гладкая. И ещё он был теплый, живой и какой-то… мой.

Бабушка помогла мне надеть пальто. Я стал застёгивать пуговицы, позволив Крысе высунуть нос наружу. Потом он завозился и сделал попытку залезть мне под мышку. Наконец устроился и затих. Я взял клетку в свободную руку и поехал домой.

Дома меня поджидала взволнованная мама.

– Ты справился? И она даже на руки пошла? Ну, покажи! Покажи скорее.

Я расстегнул пальто, и Крыса высунул нос.

– Ого, какая крупная! Чёрная. А хвост-то, хвост. Ну, что за хвост приделали этим животным! Слушай, да это, кажется, мальчик, – сказала мама, взглянув на крысу сзади. – Я тоже хочу погладить. Хороший, хороший, не бойся. Мы тебя не обидим. Ну, пойдём его устраивать. Давай в твоей комнате. Смотри-ка, тут к клетке бумажка прицеплена.

Я так волновался при знакомстве с Крысой, что не обратил внимания на картонное сердечко. Теперь мы с мамой внимательно его разглядывали.

– Вот как всё непросто, – заметила мама и обратилась к Крысе: – Оказывается, ты особенный! Как ты думаешь, наш папа это поймет?

Крыса шевельнул усиками, ухватил из только что наполненной кормушки семечко и стал грызть его с видом существа, рассчитывающего на всеобщую любовь.

«Это не просто крыса, – сказала мама вернувшемуся с работы папе. – Это дар первой любви. А ты всегда внимательно относился к человеческим чувствам!».

Папа молча смотрел на Крысу и думал о том, какие причудливые формы может принимать любовь. Я открыл клетку и взял Крысу на руки. Он влез мне на плечо, свесил хвост вниз и ухватился лапками за ворот свитера. «Надо же, какие пальцы! – удивился папа. – Как у пианиста! Ну, а хвост… Подумаешь, хвост!» И все поняли, что Крыса в своих расчётах был прав.

Крыса жил в клетке, но ему достались все наши чувства, которые раньше пропадали без дела. Его любили все. Однако, по общему молчаливому признанию, Крыса считался моим зверьком. Даже вернувшийся из лагеря Гришка этого не оспаривал.

Через некоторое время мы стали выпускать Крысу погулять по комнате. Крыса не был шустрым, всегда двигался осторожно и обдуманно. Он освоил маршрут из клетки через журнальный столик до большого старого кресла. В этом кресле Крыса устроил себе запасное гнездо. Я приподнимал покрывало, чтобы он мог под него залезть, и клал перед входом в «тоннель» газету. Крыса высовывал мордочку, ухватывал газету передними лапами и начинал быстро-быстро резать её зубами на маленькие кусочки. Кусочки утаскивались под покрывало, вглубь кресла, и использовались для строительства крысиного жилища.

Папа называл кресло «крысиной дачей». Там Крыса спал днем, а на ночь его водворяли в клетку.

Мы все привыкли к Крысе, и он не переставал нас забавлять. Но со временем его поведение странным образом изменилось. Он стал почти болезненно нуждаться в людях.

– Сегодня я зашёл в комнату, и Крыса попросился ко мне на руки, – с удивлением рассказывал папа. – Сидел у клетки, увидел меня, тут же слез на пол, доковылял до моей ноги, поднялся на задние лапы и стал перебирать лапами по штанине брюк. Пришлось полчаса носить его на руках.

– Он слишком часто просится на руки, – заметила мама. – Вам не кажется?

«Просто ему у нас хорошо», думал я. Крыса и раньше был ласковый. А теперь ко всем нам привык и стал еще ласковее.

Но мама со мной не согласилась.

– Ему плохо, – сказала она. – Быть может, он стал слишком стар, и ему хочется больше тепла.

Однажды, когда Крыса был «на даче», я позвал его привычным «тц-тц-тц». Но он не вылез. Я, почувствовав неладное, поднял покрывало. Крыса лежал, свернувшись калачиком в гнезде из кусочков газеты, но бок его не вздымался вверх-вниз. Я осторожно до него дотронулся. Он был совсем холодный.

– Умер, – сказала мама. – От старости. Это надо было предвидеть. Крысиный век недолог. Не больше трёх лет. А он, судя по всему, достался нам уже в зрелом возрасте.

Я похоронил крысу. Через три дня мы с Гришкой вытащили на помойку старое кресло. На нем и раньше никто не сидел, а теперь это было бы совсем неправильно. Кресло давно принадлежало Крысе. Тем более что Крыса использовал обшивку для своих строительных работ, а один из углов – в качестве дачной уборной.

– Ты смотри, как всё обустроил: здесь – спальня, здесь – кладовка… Надо было предвидеть, – опять вздохнула мама.

До сих пор не знаю, что мама имела в виду. Ведь я не смог бы любить Крысу меньше, если бы знал, что он скоро умрёт. У него были такие смешные пальчики…

(Печатается с сокращениями)

Повесть о девочке, которая приехала погостить к своему брату-леснику, и о лесных жителях.

Глава I (Вторая жизнь Чучи)

…Брусничник, поваленная ёлка, потерянная тропинка. До этой полянки, лесного пятачка, я ещё ни разу не доходила. На краю – толстенная сосна, чешуйчатые корни. Торчат из земли, как удавы. Два удава. А в их ложбинке на траве – тёмно-зелёная тень, точно подстилка. Ложись, спи. Я и задремала.

«Ша-а-а!» – шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» – из кустов.

«Цк-цк-цк!» – у самого лица, из травы.

И всё это мешалось в песню, Большую Песню Леса, и мне не дано было её понять.

Проснулась я от тревоги: глядят. На меня глядят. И в самом деле. На сосне вниз головой повис серый зверёк, похожий на маленькую белку или на большую мышь с пушистым хвостом. Два глаза, как две огромные бусины с ушастой серой мордочки. Я не шевельнулась, только смотрела. Зверёк царапнул кору, спустился ниже, цепляясь тонкими розовыми пальцами. И не удержался – плюхнулся в траву, прямо около моего уха. Испугался, чирикнул, как воробей: «чи-чу!» – и отбежал.

Я опять не двинулась. И вот – тёплый сухой нос коснулся моей руки. Коготки царапнули ладонь. Я подняла голову – глянуть. А уж он – вон где, на сосне! Эх, надо было схватить! Теперь ни за что не спустится.

Зверёк улегся на низком обломанном сучке – пушистый хвост вниз, одна розовая лапка свесилась. И глядел, глядел во все свои любопытные бусины.

– Эй ты, рожица! Чучелка!

«Чи-чу!» – гортанно чирикнул он.

– Иди сюда! – Я подставила руку: – Не бойся, иди.

И вдруг он снова зацеплял вниз. Выпрямил ушки. Потянулся на голос. Ближе, ближе по коре… И вот уж совсем рядом. Потрогал розовой лапкой ладонь. Отпрянул. Ещё раз потянулся. И – ступил в запретную зону. В зону своей неволи. Я быстро накрыла его второй ладонью – только щёточка хвоста наружу. Запищало, завозилось, зацарапало. Да поздно.

А дома его ждала птичья клетка.

– Ух ты! – обрадовался брат. – Сроду такого не видал! Завтра привезу зоолога. Вдруг – новый вид?

Но зоолог тоже не знал. Удивлялся:

– Похож на соню, – есть такой зверек. Но у нас сони не водятся. И потом – лапы. Посмотрите – как ручки у обезьяны… Я хотел бы взять его в музей.

– Нет, нет!

– Ну пусть пока у вас. На днях приедет старший зоолог…

«Чи-чу!» – донеслось из клетки.

– Эй ты, Чучелка-Чуча, кто же ты такой?

Когда в доме появляется зверёк, ну, хоть котёнок, что ли, всё начинает поворачиваться вокруг него. То сидел за столом и работал, теперь надо помнить – налита ли вода в блюдце, да и молоко. Надо погладить, когда он запрыгнет на колени. Не двигаться, если заснёт. А уж Чуча, странный зверь, взял всё мое время. Во-первых, он не ел. Ничего не ел. Уже два дня. Сидел в углу клетки на задних лапах, обхватив голову передними. Вид полного отчаяния: что я наделал? Вот дурак! Вот растяпа!

– Надо отпустить, – сказала я брату.

– Ты что? У меня на участке зверь непонятный, а ты – отпустить. Дай свезу в музей.

– Ни за что!

– Всё равно погибнет без еды.

Что делать? В который раз поставила ему блюдечко с молоком. Может, дать орехов? Орешник тут же, возле дома. Орехи еще зелёные, не отделишь от лапчатого домика.

– Попробуй, Чуча.

Он отнял лапы от мордочки. И вдруг я заметила – шерстинки-то у носа слиплись, мокрые – в молоке! Ну, теперь мы не пропадём!

Однажды брат спросил меня:

– Не побоишься одна остаться? Мне надо в город на денёк, а то и на два.

И он уехал. А к вечеру по лесу потянуло холодком, ветер положил траву у леса и картофельную ботву возле дома. Листья берёз, не отрываясь от веток, поплыли-потекли по тёмному небу. Над домом громыхнуло. И началась гроза.

Это тревожно – гроза в лесу. Тревожно и одиноко. И человеку, и зверю. Чуча из клетки глядел на меня огромными глазами. Может, в его жизни не случалась ещё гроза? Я открыла дверцу, протянула руку, и он вышел. Сел на ладонь – маленький, тёплый, взъерошенный. Чуча точно забыл и страх, и обиду. Я гладила его, а он прятал горячий нос между моими пальцами. Как котёнок.

Когда гроза кончилась, я поднесла зверька к открытой клетке:

– Иди. Спи.

Но он не пошёл. Он повернулся и стал смотреть на меня. Внимательно, будто спрашивая.

– Ты что, Чуча? Чуча!

Вдруг он напрягся весь, светло-серый животик его дрогнул, и он гортанно крикнул:

– Чу-ча!

Это было похоже на его прежнее чириканье, и всё-таки совсем другое.

– Чуча! Чуча! Чуча! – точно радуясь своему новому умению, выговаривал он. Да, да, выговаривал.

И тут я подумала: а вдруг?..

– Чуча, скажи «ма-ма».

Зверёк опять напрягся, изогнул розовый язычок:

– Кхма… ма!

И снова с охотой:

– Кхма-ма-ма!

Утром приехал брат. Отвел мотоцикл к ограде, вымыл руки у колодца и затопал по ступеням.

– Как ты тут? Не боялась? Ну и голоден я. Сварила картошку? Молодец!

Но мне не терпелось:

– У меня радость! У меня зверь заговорил.

– Какой зверь?

– Чуча.

Брат посмотрел внимательно и ничего не ответил.

– Не веришь? Вот слушай. Чуча!

Зверёк молчал.

– Чуча, скажи: «Мама».

Он даже не поднял уха.

– Ничего, сестрёнка, – необычно ласково отозвался брат. – Гроза иногда так действует. Не волнуйся.

Прежде Чуча не хотел слушать меня, отворачивался. Будто понимал, что мой голос предал его. А теперь! Едва затихал вдали мотоцикл брата, я открывала дверцу клетки. Переваливаясь, как обезьяны, когда становятся на четвереньки, Чуча шёл ко мне, усаживался на ладонь. Он поднимал передние лапки и ждал. Глаза его были широко раскрыты мне навстречу. Я подносила к его мордочке блюдце с молоком. Потом вытирала слипшиеся у рта шерстинки.

– Надо быть чистым, Чуча!

– Кхчи-кхсты!

– Ну, скажи – «чистый»!

– Кхчи-стый!

Да, да! Он учился говорить. У этого зверька устройство гортани было, вероятно, как у скворца или попугая. Только заученные слова он не повторял без толку, а будто складывал в невидимый тайник. И потом доставал.

Когда я спрашивала:

– Кто ты?

Он всегда отвечал:

– Чуча!

Услыхав шум за окнами, поднимал круглые ушки и сам спрашивал:

– Кхтоэто? – Потом ко мне: – Кхтоты?

– Мама! – говорила я.

Если я долго не подходила к клетке, он звал:

– Кхма-ма-ма!

Он легко запоминал слова, ему нравилось, как они звучат. «Лес – лис – лист», – выговаривал он, прибавляя свое «кх…»: «Кхлес, кхлис…» Чуча скакал за мной по всему дому. Окна были раскрыты, но я не боялась, что он убежит. И только при брате он забирался в клетку, молчал.

…В вольере, отгороженном от леса тонкими и редкими брёвнами, жили

олени. Когда они слышали человечьи голоса, подходили к загородке,

просовывали головы между бревен: «Дайте!» Ребята и взрослые, что приезжали сюда на экскурсии, протягивали конфеты – очень невкусно! Белый хлеб – чуть получше. Хлеб чёрный – это хорошо! И только редкие – соль. Соль – любимое, заветное. Ради этого и тянулись рогатые и безрогие оленьи морды.

В другом вольере были огромные бурые горы на тонких, не по туловищу, ногах – зубры. А если постоять возле зубрового загона и подождать – выйдет из-за чахлых берёзок и ёлочек рыжее, тонкое, длинноногое – тоже олень. Но какой! Лёгкие ноги его ступают беззвучно. Голова точно плывёт над тонким туловищем. Лиловые глаза огромны. Два прямых коротеньких рога ещё не очистились от пушка. Если потрогать его тёплые серые уши, он отведёт голову и переступит, как отнырнёт. А если дать соли, он не станет собирать её с ладони нежными дымчатыми губами, а только тепло дыхнёт на руку. Просто – спасибо за внимание.

– Алёша!

Он знает свое имя, но не откликается. А иногда не зовёшь – подойдёт. Такой уж олень!

Алёша-олень был у самой изгороди и сразу увидел Чучу, который сидел у меня на плече. Сперва Чуча сидел, как все звери, опираясь на четыре лапы. Но тут от удивления высвободил две передние и одной ухватился за моё ухо.

– Чи-чу! – пискнул он.

Я давно уже не слыхала этого чириканья. Олень не отводил огромных глаз от Чучи, и бархатистые губы его шевелились. А Чуча чирикал на все лады, шипел, попискивал. Вот как он, оказывается, умеет! Они вели горячий лесной разговор. О чём?

Я шла к дому по лесной дороге. Чуча свернулся у меня на ладони.

– Что сказал олень, Чуча?

Зверёк напрягся, прикрыл глаза.

– Олени и лани, – выговорил он.

– Ну, о чём вы говорили?

– Лесной! Лесной! – жалостно пропел Чуча. – Лес – лист – лось – лис…

Я поняла. Эта встреча всколыхнула в Чуче лес. Его тёмные дебри, звериные норы, тайные тропы…

…Пришёл брат.

– А на мой участок забежали волки! – сказал он. – Вчера егерь видел одного прибылого.

– Что за прибылой? – не поняла я.

– Ну, молодой, пяти-шести месяцев. И уже сам начинает охотиться. Надо будет подманить.

– Как это?

– Не знаешь? – удивился брат. – Да очень просто. Зарядит охотник ружьё, засядет среди ельника и… – Он поднял голову, приложил к губам ладони. И вдруг раздался вой. Жалобный, одинокий. – Вот так, – засмеялся мой лесник. – А волк отвечает. И подходит ближе.

Тут вдруг я почувствовала тёплую тяжесть на руке – это Чуча. Он прижимался и вздрагивал. Что это значит? А когда брат вышел, зверёк спросил:

– Кхтотак?

– Кто так воет? Волк.

– Волкх, волкх… – повторил он, и голосок его осёкся. Вот что! Он уже слышал в лесу волков. А брат говорит – только что забежали!

– Ты знаешь волков, Чуча?

– Тда, тда!

– Ох, что я придумала! Ты покажешь брату, где живут волки. А брат их убьёт.

Чуча вытянулся мне навстречу, слушал, слушал… Я повторяла ещё и ещё одно и то же. И он понял. И отвернулся.

– Волки злые, – говорила я. – Они убивают оленей. Таких, как Алёша. Ты поможешь людям, Чуча?

Он прыгнул в клетку, сжался в углу. Я звала его, а он даже не глядел. И опять я подумала: он знает что-то такое, чего не знаю я. Вот и язык у нас один… Как могло быть все просто: он переводит лесную речь на нашу, человеческую. И все мы – люди и звери – понимаем друг друга. Как всё могло быть просто! А вот не так.

Кто такой Чуча

Глава II (Первая жизнь Чучи)

Чуча впервые открыл глаза весенним утром. Он увидел серо-коричневую чешуйчатую стену. И больше ничего. Он не знал, какие бывают сосны, и подумал, что это весь мир: сероватый, но тоже интересный. От чешуйки к чешуйке переваливалась красная с чёрным букашка; чуть пониже торчал чей-то ус. Или, может, лапка. Чуча потянулся схватить, но тут расправились красно-чёрные крылышки, и букашка отделилась от серого. Улетела. Чуча стал глядеть ей вслед и незаметно перевернулся на другой бок. И тогда поток солнца, разноцветной зелени, запахов и ветерков полился на него. И Чуча зажмурился. Тогда Чуча перевернулся серым брюшком вверх и увидел толстые жёлтые ветки с рыжими пучками иголок. Все они тянулись за ветром, а один пучок вдруг – раз! – и перескочил на другую ветку… Вот чудо! Да нет, это и не пучок хвоинок совсем, а рыжий хвост рыжего зверя.

Чуча не успел прижаться к стволу – рыжий зверь был рядом. Висел головой вниз на сосновом стволе.

– Ого! – сказал зверь, показав длинные и мелкие зубы. – Ого, какое чучело! Кто ты?

– Я не знаю, – ответил Чуча.

– Ну, кто твоя мама?

– Не знаю.

– Ты здесь живешь?

– Кажется, да.

– Может, ты мышь? Но почему пушистый хвост? Покажи-ка лапы!

Чуча сел на задние лапки и вытянул передние.

– Никогда не видала такого. У тебя лапы, как человечьи руки. Вот урод! Вот чучело! И когти мягкие. Можешь влезть на мою сосну?

– Я не знаю.

– Ну попробуй. Здесь хорошо, наверху!

И зверь легко подтянулся на ветку, пробежал по ней до конца и – ааах! – перелетел на другую сосну, а потом – вверх, вверх, раскачался на ветке и опять – ааах! И все звал, звал, манил Чучу:

У меня наверху

Ветки-качалки,

У меня наверху

Детки-бельчатки,

Прыжки мои четки,

Ушки мои чутки,

Лечу! Лечу!

Чуча весь дрожал от страха и восхищения. О дружбе с таким красавцем даже думать нечего. Но глядеть на него… Это он, наверное, позволит.

Но тут появился еще один зверь. И это решило Чучину судьбу. Зверь был жёлтый, мягкий, большой и невзрослый. Он выбежал из тёмных ёлок на Чучину поляну, дурашливо выбрасывая толстые лапы. Выбежал боком. Его просто заносило. Зверь не заметил бы Чучу, если бы не дятлёнок, за которым он гнался. Тот не летал ещё, а только подлётывал и, неловко кувыркаясь у земли, натолкнулся на Чучу.

Чуча не испугался желторотого и бесхвостого, но на всякий случай прыгнул на сосну и повис на её коре, как это делают кошки. Вернее, котята. Тонкие коготки держат плохо, и очень страшно, потому что высоко.

Вот тут-то невзрослый зверь раскрыл рот, вывалил язык и стал вовсю глядеть на Чучу. Про птенца он забыл совсем.

– Эй, ты кто?

– Я не знаю. Вон тот рыжий зверь…

– А, Белка с Сухой Сосны.

– Да, да, так она говорит, что я мышь. А ты кто?

– Я – Волк. Когда я вырасту, меня будут звать, как и моих стариков, —

Скальный. Мы живём за рощей скальных дубов. Ну, прыгай вниз!

Чуча разжал посиневшие пальцы и неловко брякнулся в траву. Пока он вставал, Волчонок успел легонько давануть его лапой.

– Эй, эй! – крикнула сверху Белка. – Не смей трогать наше лесное Чучело.

– Я и не трогаю.

– Ах ты, врун! Больно он тебя, Чучелко?

– Ничего, – пропищал Чуча, облизывая помятый бок.

– Смотри, скальный злодей! – летело сверху.

– Он пошутил! – громко крикнул Чуча. И правда, косточки у него уже не болели.

– Ты хороший парень, – тявкнул Волчонок. – Пошли, я покажу тебе кабанов.

Под низкими ёлками было совсем темно и душно. От земли подымался горячий запах сухой хвои, сверху забивал свежий смоляной дух. Здесь Волчонок ступал мягко, ветки раздвигал неслышно и всё припадал, припадал на передние лапы, стелил голову по земле.

– Слышишь? – Волчонок повернулся к Чуче.

Но тот едва поспевал и, кроме жёлтого хвоста, не замечал ничего.

– Слышишь? – Волчонок повёл носом. – Здесь проходили свиньи.

И вдруг сквозь ельник просочился жёлтый тёплый свет, и открылась яркая и сочная поляна с белыми бабочками, зелёной травой и синими, белыми и жёлтыми цветами.

– Смотри! – жарко выдохнул Волчонок.

Через поляну медленно шла длинноносая бурая и седая кабаниха. А за ней, едва видные в траве, – рыжие, с коричневыми полосками вдоль тела, кабанята.

– Ой, какие! – ахнул Чуча. Он не мог отвести глаз. – Послушай, Скальный, а потом они тоже будут серыми? – Чуча сидел на задних лапах, а передними ухватился за веничек травы-перловника.

– Конечно, – кивнул Волчонок. – И я тоже буду серым.

Поляна была уже пуста, а они всё сидели, с раздувающимися ноздрями, прерывисто дыша. Потом Волчонок вытянул толстые жёлтые лапы, положил на них морду. Глаза его стали узкими – две тёмных щёлочки.

– Слушай Песню Леса, – сказал он. – Ляг в траву, так лучше, и слушай.

Чуча лёг, запрокинул голову к далёким переливающимся верхушкам сосен, ясеней, берёз…

«Ша-а-а», – летело сверху.

«Уи-чок-чок», – из кустов.

«Цк-цк-цк», – рядом из травы.

И всё это смешалось, и Чуча услышал:

У меня есть лисы и лоси, – так говорил лес, —

На суках раскосые рыси, – говорил лес, —

Ржавые балки

И рыжие белки,

Текучие реки,

Ползучие раки,

Под водою – линь,

Над водою – лань…

– Это всё правда? – спросил Чуча.

Но Волчонок не ответил. Бок его поднимался ровно, одно тяжёлое ухо завернулось, показав бело-серую подпушку, вокруг чёрного сухого носа металась муха. Чуча отогнал её.

«Какой красавец! – подумал он. – Какой красавец!»

Так проходило лето.

И настал день, когда выпорхнула из кустов маленькая серая птичка в красновато-бурой шапочке – Славка. Она второй раз за лето вывела птенцов, вырастила их и теперь перескакивала с ветки на ветку – скок-скок-скок! Это значило, что её заботы о малышах кончены.

Вот тогда и забеспокоилась Белка с Сухой Сосны.

– Ты уже большой, а такой неосторожный! – закричала она Чуче сверху, из гнезда. – Мои бельчата уже ловчее меня. А у тебя – мягкие когти.

– Они не твердеют, что же мне делать? – опечалился Чуча.

– Тогда надо быть хитрым. Не сильным – так хитрым. Ты же, как привязанный, бегаешь за Скальным Волком. А чему он тебя научил?

– Он научил меня слушать Песню Леса.

– Це! – фыркнула Белка. – Чему тут учить? Её слышат все звери, иногда даже люди. А говорил он тебе о Правде Леса?

– Нет.

– И не скажет.

– Почему?

– Потому что он живёт не по правде. Серый разбойник.

– Он не серый. И никого не трогает. А вот муравьи…

– Что муравьи? – переспросила Белка.

– Муравьи знают Правду Леса?

– Конечно.

– А сунь лапу в их кучу.

– Я тоже отгрызу чужую лапу, если она залезет в моё гнездо, – сердито цокнула Белка.

– А бабочка? Когда бабочка прилетает к ним в гости?

– Это их еда.

– Как же так! – обиделся Чуча. – Муравьи убивают – и живут по Правде Леса, а Скальный…

– Он ещё молод, – перебила Белка с Сухой Сосны. И голос её зазвучал торжественно: – Настанет день, когда он, как и его родичи, убьёт просто так…

«Он уже!..» – хотел крикнуть Чуча, но закрыл рот обеими лапами. Да, да. Так оно и было.

Молодая Сорока Ясенская (её назвали Ясенской оттого, что она свила гнездо на ясене) в первый раз высидела птенцов и хлопотала над ними, и кричала от темна до темна. Тогда Чуча ещё не бывал в логове Скального, и Волчонок впервые пригласил его. Они трусили мимо светло-зелёных гладких стволов ясеня и бурых морщинистых дубов.

Вдруг Волчонок остановился. У корней разлапого дуба, в солнечном пятне, дремал один из сыновей Ясенской Сороки. Волчонок показал на него глазами Чуче и сделал бесшумный шаг. Ещё. Ещё… В ветках отчаянно крикнула Сорока, но было поздно. Тяжёлая лапа опустилась и поднялась.

Тоненький, хрупкий, с уже подросшим хвостом Сорочонок лежал на боку, подмяв под себя чёрные лапы и голову. Закричала и упала на нижние ветки Сорока, осыпая сухие сучки и листья.

Волчонок стоял поодаль, опустив голову.

– Зачем ты? – крикнул Чуча. Мордочка его вздрагивала.

– Зачем я? – удивился Волчонок. – Наверное, случайно!

– Как же случайно? Как же случайно? – закричала Сорока, и на крик с шумом стали слетаться её сестры.

– Ты хуже своего отца! – подхватили они. – Хуже матери! У, Скальные убийцы!

– Мы, птицы, проклинаем тебя. Когда за тобой придут люди, по всему лесу – от человечьей тропы до болота – мы выдадим тебя. Выдадим тебя!

Нет, Чуча не рассказал об этом Белке с Сухой Сосны. И ему было неприятно, что она права.

– Все худшее в лесу, – сердито говорила Белка, – названо именем Волка. Ядовитые ягоды – волчьи ягоды. Ядовитые листья – вон те – волчье лыко. Ни один зверь, поедающий траву, даже в голодное сухое лето не станет есть их.

Мягкие светло-зелёные листья волчьего лыка вздрагивали на ветру.

– Ну и пусть, – сказал Чуча, и ухо его издалека приняло по ветру знакомый голос.

У-оо-о! Знают только дубы и грабы, –

взвизгивал Скальный, –

Знают только дубы и грабы,

Как со мною старшие грубы.

Но зато у меня есть зубы,

С каждым днём острей мои зубы.

Это была его мстительная песенка.

– Опять дома оттрепали! – проворчала Белка.

– Я уже большой, – пожаловался Волчонок, – а вот смотри! – Он нагнул голову, и Чуча увидел кровь на прокушенном ухе. – Это называется – учить. У, волки!

– Ничего, – стал утешать Чуча. – А вот меня никто не кусает, зато и не учит. Белка с Сухой Сосны говорит, что я слабый и не хитрый.

– Да. У тебя мягкие когти.

– Что же делать?

– Надо дождаться, что скажет лес.

– Но он про меня никогда не говорит.

– А про нас, волков, он поет. Пойдем в бурелом. Там темнее и лучше слышно.

И правда, среди поваленных ёлок и сосен, поросших седым мхом, за рощей скальных дубов, всё говорило о волках, об их логове под вывороченными корнями, о белых костях оленей и косуль, что лежат у входа в нору…

И лес пел не так, но о том же:

Ёлки мои серы,

Балки мои сыры,

Волки мои сыты…

– Когда выпадет снег, я стану охотиться один, – вздохнул Скальный. – Только это еще не скоро.

Однажды Чуча дремал среди брусничника, у поваленной ели. Он теперь выходил сюда встречать своего друга: очень уж сердилась и кричала Белка с Сухой Сосны, когда видела их вместе. Чуча закрыл глаза, и зарябили сразу красные брусничины, ярко-жёлтые листья берёз, жёлто-бурые толстоногие ещё опята с матовыми шапочками – всё, что он видел, пока бежал сюда от родной поляны. И вдруг – стоп! Чучу точно толкнуло. Он сразу открыл глаза, вскочил… И тотчас что-то острое и зловонное коснулось его боков, и он поплыл-полетел над брусничником и сухими ветками.

– Чи-чу! – запищал Чуча, и острое сильнее примяло бока. Он уже не мог пискнуть, не мог дыхнуть, в ушах его шумело, и всё казалось, что голос Белки с Сухой Сосны звал-окликал Волчонка:

– Скальный! Скальный!

Потом листья и ветки внизу замелькали быстрее, Чучу провезло мордочкой по еловым колючкам и вдруг отпустило. Он шлёпнулся, наколол бочок о шишку. А ельник и кусты рядом трещали, ломались. Потом этот клубок укатился, шум стал едва слышным.

– Вставай, малыш, – прошелестела рядом Белка с Сухой Сосны.

Она одна, эта крикунья, умела так ласково разговаривать. Но это случалось редко. Белка обхватила Чучу левой передней лапой поперёк туловища и понеслась с ним по деревьям – с ветки на ветку, с ветки на ветку. А-а-ах! А-ах!

– Хоть побываешь у меня, – голос Белки опять стал ворчливым: – Небось, у Скальных Волков был, в их поганом логове.

– Но разве ты не звала на помощь Скального?

– Для тебя. Себе бы не позвала.

– А он помог?

– Ещё бы. Загнать Лисёнка ему одно удовольствие.

– Так это был Лисёнок?

– А ты не видел? Ты что ж, спал?

– Да.

– На чужой поляне? Тогда ты глупый зверь. Странный и глупый. Когти мягкие, глаза не шустрые. Как будешь жить?

– У меня есть друзья, – схитрил Чуча.

– Да, я тебе друг! – крикнула Белка. – А Волк – не друг.

– Почему? Он же спас меня.

Белка не ответила.

– Вместе с тобой, – добавил Чуча.

– Это другое дело. Но ведь он и виноват в твоей беде. Если б не он, ты бы учил лесные уроки и уже умел бы бегать, лазать, скрываться от чужих глаз. А что ты теперь умеешь? Чему научился?

Чтобы не перечить Белке, Чуча закрыл глаза. И сразу же вахту приняли уши. И услышали:

– Разбойник и сын разбойника! Уррррра! Уррррра!

– Ковыляет на трех ногах!..

Это сороки.

– Скальному Волчонку старая Лиса отгрызла лапу. Урра! Уррра!

Чуча сразу рванулся из домика. Глянул вниз и попятился. Никогда не бывал так высоко! Было страшно и не страшно, потому что всё равно, раз у Скального случилось такое!

– Это за Ясенского детеныша! Это за Ясенскую Сороку! – кричали птицы.

– А что с Ясенской? – спросила Белка.

– Как, разве ты не знаешь?

И сороки наперебой начали рассказывать. Чуча спускался по чешуйчатой сосне, скользил, оступался и не слушал птиц. Болтуньи!

Волчонок лежал на Чучиной поляне. Он вытянул правую переднюю лапу, а Чуча слизывал, слизывал, слизывал кровь с двух отгрызенных пальцев. А она всё набегала.

Скальный тихонько повизгивал. Чуча лечил его и жалел и был благодарен не так за спасенную жизнь, как за то, что раненый Волк пришёл не домой, а к нему.

– Ты странный зверь, Чуча, – тихо причитала Белка, свесив лапу и голову с нижней ветки сосны.

– Но почему?

– Ты слышал, что говорят сороки?

– Я это знал.

– Он убил просто так, Чуча!

– Но он добрый со мной.

– Ты странный зверь, – еще жалостней отозвалась Белка, – «Он добр со мной…» Так бывает у людей. У нас, у зверей, так не бывает.

Когда среди деревьев потемнело, Скальный поднялся на три лапы.

– До свиданья, Чуча, – сказал он и лизнул его в нос. – Похоже, правы мои старики: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Они кое-что понимают.

(Продолжение в следующем номере)

Мы нашли сорочонка на дороге. Точнее, в придорожной канаве. Он был весь мокрый и взъерошенный. И похож на очень грязный ёршик для чистки бутылок. Только глазки у него блестели, как бабушкин бисер.

Ванька сказал мне:
– Не подходи. Это, наверное, крыса. Она тебя укусит, и ты заболеешь чумой, холерой, бешенством и поносом.

Я сказала:
– Ты, Ванька, конечно, глупый. Какая же это крыса, если у неё всего две ноги и перья. Это, конечно, птенец. Он, конечно, выпал из гнезда и потерялся. А серый он просто от грязи. И мы, конечно, должны его спасти.

И я закатала штаны и полезла в канаву. А Ванька отошёл на другую сторону дороги и сказал:
– Ну вот ты его и спасай. А я домой пойду. А то меня мама заругает.

Я сказала:
– Конечно, иди домой, Ванька. Всё равно от тебя никакой пользы. Только беспокойство одно.

Тогда Ванька надулся, шмыгнул носом, подтянул штаны и сказал:
– А вот и не уйду никуда.

Но мне было уже некогда с ним разговаривать. Я подошла к птенцу вплотную и стала примериваться: как бы мне его поудобнее схватить. Птенец от страха запрокинул назад голову, закатил глаза и затих, как будто упал в обморок. Я взяла его с боков двумя руками, осторожно, чтобы не помять крылья, а лапки оставила свободными. С лапок и с хвоста капала грязь.

Канава в этом месте была неглубокая, чуть выше колена, но мои штаны всё равно намокли. Берег у канавы был крутой и, когда я вылезала наверх, мне приходилось упираться в него лбом и локтями, потому что обе руки у меня были заняты.

На дорогу я выползла на четвереньках и была, наверное, ещё грязнее птенца, потому что Ванька засмеялся и сказал:
– Ну и влетит же тебе дома!

Я повернулась к Ваньке спиной и оглядела птенца со всех сторон. Он двигал обеими лапами и вытягивал шею. На вид он был вполне целый и здоровый. Ванька обошел меня сбоку и протянул руку, чтобы потрогать птенца за клюв.

– Не тронь, Ванька, холерой заболеешь! – сказала я и пошла домой.

Когда мама меня увидела, она всплеснула руками и сказала, глядя куда-то вдаль:
– Не понимаю, как один ребенок всего за два часа может собрать на себя столько грязи!

А бабушка сказала:
– По-моему, их уже двое.

– Кого двое? – удивилась мама и посмотрела уже прямо на меня. И на птенца. А потом спросила железным голосом. – Что это ты опять притащила?! Орнитоз хочешь схватить, да?!

– Это не что, а кто, – объяснила я. – Он выпал из гнезда. Он поживёт у нас, конечно, совсем недолго – пока не вырастет.

– Господи! Да когда же ты сама, наконец, вырастешь! – закричала мама, глядя куда-то на соседний участок.

Когда она меня так воспитывает, я всегда вспоминаю, как зимой была во взрослом театре, и там артисты точно также кричали, и смотрели куда-то в конец зала.

– Но я к этому… этому… даже не подойду, – сказала мама, и я поняла, что она разрешает оставить птенца. – Хватит с меня прошлого раза. Я тогда чуть… чуть с ума не сошла! – мама потёрла руками виски и ушла на веранду.

В прошлый раз я принесла из лесу ужонка. Он жил у меня в щели под кроватью и по утрам пил молоко из блюдечка. И при этом быстро-быстро высовывал раздвоенный язычок. А потом приехал какой-то мамин знакомый и сказал, что это вовсе не ужонок, а маленькая гадюка. Мама тогда так кричала, что я боялась оглохнуть на всю оставшуюся жизнь. Гадюку Машку я отнесла на луг, а потом меня три дня не выпускали с участка, хотя я так и не поняла, за что. В самом деле, откуда я могла знать, что Машка ядовитая, если она меня ни разу не укусила?

Мы с бабушкой и с дядей Володей устроили птенцу гнездо в большой плетёной корзине, которая накрывалась плетёной крышкой. Бабушка сказала, то там ему будет спокойно и воздуху достаточно. Потом мы протёрли его мокрой тряпочкой и оказалось, что он совсем не серый, а чёрный с белым. Грудка, бока и живот белые, а всё остальное – чёрное. Бабушка сказала, что птенец, наверное, голодный, и его нужно накормить. А дядя Володя объяснил, что это птенец сороки, и кормить его нужно червяками. И ушёл на работу. А бабушка ушла стирать.

Я перевернула все камни вокруг клумбы и наловила пол майонезной банки разноцветных червяков. Потом высыпала их на блюдечко и поднесла сорочонку. Он на них даже не взглянул. Бабушка сказала, что ему нужно давать червяков по частям и пихать их прямо в клюв, потому что так делали его родители. Иначе он есть не привык и может умереть с голоду. Мне совсем не хотелось резать червяков на части, но ещё меньше хотелось, чтобы сорочонок умер от голода. И пока я решала, кого мне больше жалко, почти все червяки уже уползли с блюдечка, и осталось совсем немного. Сорочонок увидел это, тяжело вздохнул, примерился и клюнул одного из оставшихся червяков. По червяку он не попал, но я тут же взяла червяка пальцами и сунула ему в клюв. Сорочонок раскрыл рот, дернулся и быстро проглотил червяка. Потом ещё одного. А потом и всех остальных тоже. И объелся. Он раздулся как шар, ноги у него подогнулись, а глаза подернулись мутно-белой плёнкой. Я даже испугалась, как бы он не умер от жадности. Но он не умер, а привалился к стене корзины и заснул. Я закрыла корзину крышкой и задвинула под стол.

Назвали сорочонка Дашкой. Сначала я кормила его червяками, но потом поняла, что это не обязательно. Потому что сорочонок ел всё. Вареную картошку, хлеб, кашу, мясо, конфеты, фантики, стручки гороха, мою мозаику, бабушкины папиросы и многое другое. Наевшись всякой дряни, Дашка садилась на бельевую верёвку, раскачивалась и тихо стонала, страдая от своего обжорства. Но довольно скоро она научилась отличать съедобные вещи от несъедобных.

Почти в это же время Дашка начала летать. До этого она просто перепрыгивала с одного места на другое, взмахивая крыльями. Почувствовав, что окрепшие крылья держат её в воздухе, Дашка дотемна кругами летала над нашим участком и истошно кричала. Наверное, сама удивлялась своим способностям. Или хотела, чтобы мы тоже полюбовались на то, как здорово она летает. Я кричала ей:
– Молодец, Дашка! Здорово у тебя получается!

Дашка отвечала мне громким стрекотанием, а мама зажимала пальцами уши и кричала, что мы сведём её с ума. Всё вместе получалось довольно громко. К нам даже соседи с других участков заглядывали и спрашивали, не случилось ли что.

Когда стемнело, Дашка слетела ко мне на плечо и долго там переминалась и пощипывала меня за ухо. Но я и так понимала, что у Дашки сегодня был важный день. Для птицы первый раз полететь, это, наверное, всё равно что для нас первый раз в школу пойти.

И ещё я заметила, что Дашка здорово выросла. Особенно вырос хвост. Он был почти в два раза длиннее самой Дашки, и чёрные перья в нём отливали малиновым и зелёным цветом.

– Ты очень красивая сегодня, Дашка, – сказала я и почесала Дашкину шею. Дашка затопталась на моём плече и ласково заворковала. А потом вытянула шею и дотронулась клювом до кончика моего носа. Наверное, это было их сорочье «большое спасибо».

А потом начались Дашкины проказы. Каждый день что-нибудь происходило.

То Дашка отщепит и разбросает по саду все прищепки с белья, которое повесили сушиться во дворе. Подует ветер – всё белье разлетается в разные стороны и разноцветными парусами повисает на кустах и деревьях.

Или сварит бабушка молочный суп и оставит его остывать на столе на веранде. А Дашка потихоньку заберётся в форточку и искупается в нём. Зайдет бабушка на веранду и ничего понять не может: отчего это на люстре лапша висит?

Вообще Дашка очень любила купаться и купалась всё равно в чём. Хоть в молоке, хоть в стиральном порошке – ей всё годится. Стирает мама бельё, а Дашка – прыг к ней в таз и плещется там. Потом вылезет вся в пене, переливается на солнце как мыльный пузырь. Заберётся на перила и кашляет: «Эх-хе-хе!»

Всем известно, что сороки – воровки. Наша Дашка тоже воровала. Только как-то неумело. Как украдет, так обязательно либо уронит по дороге, либо спрячет где-нибудь на самом видном месте. А потом устроила склад ворованных вещей в маминых выходных босоножках с острыми носами. Только мама соберётся в город, наденет босоножки: что такое?! Мешается что-то! Поглядит, а там – сыр засохший, кусочки фольги, бусинка, стеклянный глаз от моей плюшевой собачки… Выкинет всё, уходит, а Дашка сзади боком скачет, за ноги щиплется и ругается: «Кхе-кха! Кхе-кха!»

А вообще-то Дашка была очень честной птицей. Утащит что-нибудь, а на это место цветочек положит. Чтобы все знали, кто вор.

Из еды Дашка больше всего любила ириски. Но не целые – они для нее слишком твердые – а уже разжёванные, мягкие. Разжую я ириску, зажму её в зубах, раздвину губы и зову: «Дашка, ириска!» – Дашка прилетит, сядет на плечо и клювом ириску у меня из зубов выковыривает, старается.

Пока Дашка была маленькой и только в доме проказила, всё было ничего. Но вот она подросла, стала летать по всему посёлку. И начала приносить всякие вещи. То пуговицу принесёт, то бусинку, то землянику-ягоду. А один раз сережку притащила, с камушком. Мама объявление на столбе повесила. Сережку девушка какая-то забрала. Весёлая. Долго смеялась, Дашку печеньем кормила.

А потом какой-то дяденька пришёл и сказал, что у него серебряная столовая ложка пропала. Не вашей ли, мол, сороки дела. А Дашка вся ростом со столовую ложку. Дядя Володя ему это объяснил, и он ушёл, но, по-моему, не очень нам поверил.

А вечером ещё один мужчина пришёл. У него пропала какая-то деталь от насоса, весом килограмма два. Чего он от нас хотел – я так и не поняла. Может, он сорок никогда не видел и думал, что они размером с орла. Я ему на всякий случай Дашку показала и объяснила, что вот это и есть сорока. Он, кажется, обиделся.

А ещё дня через два наша соседка, Ванькина мама, полола у себя на участке землянику, сняла часы и положила их на скамейку. А когда спохватилась, глядь: вместо часов цветочек лежит…

Когда она к нам прибежала, у неё лицо было серое с красными пятнами, и говорить она совсем не могла, только руками размахивала. Я даже подумала: не заболела ли она одной из тех болезней, которыми постоянно пугает Ваньку? Сам Ванька плёлся позади матери и повторял: «Я же говорил… Я же говорил…»

Соседка потребовала, чтобы мы немедленно вернули ей золотые часы, которые украла у неё наша сорока. Я сказала, что никаких часов у нас нет. С ней от моих слов почти что припадок сделался. Мама бросилась её успокаивать, говорила, что часы обязательно найдутся, что Дашка не могла их далеко унести… Но соседка не успокаивалась и всё кричала про меня и про маму что-то такое обидное и не совсем понятное… А Ванька топтался сзади и бубнил: «Я же говорил… Я же говорил…» – Мне очень хотелось его хорошенько стукнуть, но я сдерживалась – и так крику много.

И ещё два дня соседка из-за забора по-разному нас обзывала. А потом как-то сразу перестала. И Ваньке запретила со мной водиться. Наверное, нашла свои часы, но не хотела, чтоб мы знали. Ведь они и вправду для Дашки были тяжёлые. Она их, наверное, тут же в траву и уронила.

А мама после этого случая сказала, что от Дашки нужно избавляться, пока она нас до суда не довела. И дядя Володя отнёс Дашку в лес.

Я почти всю ночь не спала и всё думала о том, как Дашке одной ночью в лесу плохо и страшно. И ещё о том, что без Дашки мне будет совсем скучно и одиноко. У мамы свои дела и свои друзья, бабушка всегда занята, а соседский Ванька трусливый и противный. Правда, дядя Володя иногда играет со мной, и даже ветряную мельницу смастерил, но ведь у него работа и свой собственный взрослый сын Сашка, который перешёл уже в седьмой класс и на меня не обращает никакого внимания. Я всегда хотела иметь собаку, но мама говорит, что от собаки вонь и грязь. А Дашка, она ведь была лучше любой собаки… От этой мысли я чуть не заплакала, но закусила губы и несколько раз сильно выдохнула носом в подушку. Это очень верный способ, чтобы не плакать. Потом я ещё немного подумала и не заметила, как уснула.

А утром, не дожидаясь завтрака, побежала на то самое место, где дядя Володя оставил Дашку.

Дашка сидела на вершине ёлки. Я позвала её, и она сразу же слетела ко мне на плечо, больно ущипнула за ухо и сказала: «Кхе-ха!». А я подумала, что даже если бы она откусила мне пол уха, то и тогда была бы совершенно права.

Всю дорогу Дашка сидела у меня на плече и время от времени сердито кашляла. Меня, конечно, уже искали. Сашка побежал к пруду, а дядя Володя пошёл к автобусной остановке. Мама, увидев нас, ничего не сказала, только тяжело вздохнула. А бабушка пробормотала: «Слава тебе, Господи, нашлась! Не взяли греха на душу».

И Дашка снова стала жить у нас в доме и на участке. Она продолжала проказничать и заодно вела войну со всеми, кто покушался на её территорию и права. Врагов было немного: две рыжих белки, кот Антон и дворовый пёс Тузик.

С белками Дашка расправилась быстро. Испуганно цокая, они покинули обжитое дупло, а рассвирепевшая сорока ещё долго трепала и развеивала по ветру остатки дупляной подстилки.

Тузик тоже не представлял особой опасности. Он сидел на цепи, и поэтому Дашка могла сколько угодно выводить его из себя, прогуливаясь в нескольких сантиметрах от запретной черты, до которой он мог дотянуться зубами или лапой.

Оставался Антон. Он был толст и ленив, но иногда в глубине его рыжих глаз вспыхивали зелёные огоньки, и огромные когти словно сами собой выползали из кожаных футлярчиков.

Прогнать Антона было невозможно. Значит, его следовало напугать, чтобы раз и навсегда отучить смотреть на Дашку как на возможный ужин. Дашка терпеливо поджидала подходящего случая. И случай настал.

Наевшийся Антон улёгся отдохнуть в тени вывешенного на просушку белья. Он задремал и только изредка подёргивал во сне лапами. Наверное, ему снились приятные охотничьи сны.

В это время в саду появилась Дашка. Она присела на верёвку и начала осторожно, боком продвигаться к тому месту, под которым спал Антон. Потом двумя ловкими движениями отщепила и отшвырнула в сторону прищепки. Замерла, наклонив головку, вглядываясь в своего врага. Антон даже ухом не повёл. Тогда Дашка отодвинулась чуть-чуть в сторону и стала тихонечко стягивать занавеску с верёвки. Потянет-потянет, поглядит на Антона. Потом опять потянет. Наконец занавеска соскользнула с верёвки и упала на кота. И в тот же миг сверху с победным кличем кинулась на него Дашка. Бедный Антон вскочил на ноги, запутался в занавеске, упал, зашипел, забился, отчаянно дрыгая всеми четырьмя лапами. Дашка, не переставая кричать, клевала его сверху куда попало. Антон взвыл. На шум выскочили из дома мама и бабушка. И мы все вместе бросились спасать Антона. Он оцарапал мне руку и убежал. А Дашка в пылу битвы клюнула бабушку в палец, да так сильно, что палец к вечеру распух. Бабушка громко стыдила Дашку, а та садилась к ней на плечо, виновато кряхтела и ласкалась: пощипывала за ухо, терлась головой о волосы.

Антон прятался где-то два дня. Вернувшись, он сожрал целую миску мясных щей со сметаной, а когда появилась наша сорока, сделал вид, будто на свете нет и никогда не было никакой Дашки. С этого дня глаза его больше не загорались зелёными огоньками и скользили по Дашке, как по пустому месту. Дашка, наверное, тоже была удовлетворена, и никаких военных действий против Антона не предпринимала.

А потом Дашка как-то вдруг научилась говорить. Говорила она немного, всего пять слов, но зато очень чисто, чуть растягивая букву «р». Мама утверждала, что Дашка говорит с французским акцентом. Вот какие слова знала Дашка: ириска, папироска, держи, кошмар и караул. Почему именно эти? А кто её знает! Говорить Дашку никто не учил – сама выбрала.

Этими пятью словами Дашка ещё больше «украсила» нашу жизнь. Утром мы просыпались от её истошных воплей: «Кар-раул! Держи! Кар-раул!» – Вечером она ходила по столу на веранде и клянчила, наклоняя головку то в одну, то в другую сторону: «Ир-риска! Папир-роска!»

Когда к маме приходили гости, не было для Дашки большего удовольствия, чем незаметно пробраться в комнату и где-нибудь в середине разговора перебить кого-нибудь из гостей громким криком: «Кошмар-р!» – После этого Дашка сразу же оказывалась в центре внимания, топорщилась от удовольствия и раскланивалась.

Однажды рядом с нашим домом чинили линию электропередачи. Люди в толстенных резиновых перчатках залезали на столбы и что-то там отвинчивали, привинчивали, заменяли на новое. Крючья, с помощью которых они удерживались на столбах, назывались очень смешно – кошки. Дашка, сидя на проводах, с любопытством наблюдала за их работой.

Как-то раз, завтракая на веранде, я услышала дашкин «кошмар-р!» и ещё чьи-то громкие крики. Я выбежала на крыльцо и увидела такое, что чуть не лопнула от смеха. Дашка прицепилась к заднему карману висящего на столбе монтёра и деловито выбрасывала оттуда гайки, шурупы, мотки проволоки, монетки…

Монтер беспомощно размахивал рукой (вторая у него была занята) и кричал почему-то с дашкиным акцентом:
– Убер-рите сор-року! Убер-рите сор-року!

– Кошмар-р! Кар-раул! Дер-ржи! – вторила ему Дашка.

– Девочка, это твоя сорока?! – закричал монтер, заметив меня. – Убери её немедленно! Р-работать мешает!

– Кар-раул! – крикнула Дашка и достала из кармана блестящий серебряный рубль.

– Дашка! Иди сюда! – позвала я и похлопала себя по плечу.

Но Дашке так понравился рубль, что она сама уже отцепилась от кармана монтёра. Зажав в клюве добычу, она перелетела через дорогу и, петляя между деревьями, скрылась в лесу. Монтер проводил её глазами и сказал:
– Безобр-разие!

– Дяденька! – сказала я. – Не сердитесь на Дашку! Она же птица. А рубль я вам отдам. У меня в копилке есть…

– Да причем тут рубль! – ответил монтёр, немного подумал и улыбнулся.

Деревья уже начали желтеть, а по утрам на перилах крыльца появлялся иней. На нем можно было рисовать пальцем, только палец быстро замерзал.

Дашка стала какой-то дикой, неохотно подлетала на зов, а на плечо садилась теперь только ко мне. И ночевала не на веранде, как раньше, а на большой ёлке в саду.

Как-то раз утром я взглянула на ёлку и подумала, что ещё не проснулась: на ёлке сидели две совершенно одинаковых Дашки.

– Даша! – позвала я.

Одна из сорок спустилась по ёлке вниз и приветственно закхекала. Я поняла, что это и есть моя Дашка.

– А это кто? – спросила я, показывая пальцем на вторую сороку.

– Кошмар-р! Ир-риска! – грустно сказала Дашка, а вторая сорока наверху сердито застрекотала. Наверное, запрещала Дашке говорить по-человечески.

Потом другая сорока взлетела и сделала круг над участком. Я заметила, что она всё же крупнее Дашки. Дашка ещё раз кашлянула и расправила крылья. Я подумала, что рассвело уже давно, и, значит, Дашка специально ждала, пока я встану, чтобы со мной попрощаться.

Вторая сорока уже почти скрылась за лесом, а Дашка всё ещё кружила над участком и прощально стрекотала. Потом вдруг сложила крылья, упала почти к самой земле, снова взмыла вверх и быстро-быстро полетела прочь.

– Ну что, – сказал мне Ванька на следующий день. – Смылась ваша Дашка? А я что говорил? Для чего ты её спасала? Сколько её ни корми…

– Ты, Ванька, конечно, глупый, – сказала я. – И поэтому ничего не понимаешь. Но я тебе объясню. Я спасала её просто так, чтобы она жила. И она жила с нами, пока могла. Но люди, конечно, не сороки. Когда-то она родилась в лесу. А теперь ушла обратно в лес. И что же тут непонятного?

Какая странная на чужой взгляд, наша семья. Мы просто восхитительные дураки, чем очень гордимся. И все это знают. А зачем иначе все как один волокут к нам всяких животных, брошенных или лишних, или найденных где-то? По миру о нас пошла такая слава, что теперь животные даже без помощи человека находят к нам дорогу. Приходят, прилетают, приползают и рвутся прямо в дом, даже не здороваясь, уверенно полагая, что именно здесь они найдут приют, еду и хорошего собеседника. И мы от них никогда не отворачиваемся.

Дело в том, что наш папа всегда мечтал иметь коня. Иногда он, глядя на коня в мультике про трёх богатырей или пропустив рюмочку-другую в тёплой компании, вдруг вздыхал тяжко и говорил: как я мечтаю иметь коня… Вот был бы у меня ко-о-онь, ох, тогда бы я… И поскольку коня нам держать абсолютно негде, то мы забиваем дом всяким симпатичным зверьём, чтоб хоть как-то скрасить папе кручину богатырскую.

Однажды пограничники с соседней заставы привезли нам двухнедельного щенка-сиротку. Мы по очереди вставали к нему ночью, а я так вообще спала, свесив голову вниз, чтобы Чак – мы его так назвали – который устроился на коврике рядом с моей кроватью, мог меня видеть в любое время и не чувствовал себя брошенным и одиноким.

Потом дочка Лина в кулачке принесла слепого котёнка, завёрнутого в лист лопуха – вот это была морока. Кормили его молоком из аптечной пипетки, выхаживали младенчика, ждали, когда глазки откроет. И сколько радости было, когда однажды утром дети заорали – прозрел! Прозрел! Чак помогал в воспитании котёнка активно, грел его по ночам, кот так и спал всю свою жизнь у Чака на животе, зарываясь в длинную шерсть. То есть, кошка. Лайма. Котят приносила два раза в год. А если везло, в урожайные годы, даже четыре или пять. И всех Лайминых детей приходилось пристраивать в хорошие руки, отнимать их у тех, кто плохо с ними обращался, определять в другое место.

Даня, сын мой, всю зиму как-то воспитывал двух жуков – Шварценеггера-отца и Шварценеггера–джуниора. Они от изумления и постоянного тепла даже не уснули, не говоря о летальном исходе, очень резво возились в своём аквариуме, что-то жизнерадостно закапывая и припрятывая, словом, вели здоровый, совсем не зимний, образ жизни и к весне дали потомство, потому что Даня – его надо знать – заботился о них как о последних жуках, существующих на планете. А в мае выпустил всё, что получилось. Потом, когда у деда на даче личинки каких-то жуков погрызли всю клубнику, сирень и клубни тюльпанов, Даня очень сожалел о том, что пригрел этот вредительский вид на своей щуплой подростковой груди.

И тогда он, чтобы утешить нас и дедушку, принёс домой семью белых крыс, мистера и миссис Грызли, которых выселили из дома его одноклассницы за изобретательность и шкодливость. Как я уговаривала Даню отнести их туда, где взял – нет, там их уже назад категорически не брали: «Взял, так взял». И тогда переполнилась моя чаша терпения, я заявила: «Или я, или эти Грызли с их голыми хвостами!» И вышла на улицу с зонтиком. Потому что шёл дождь. Так я и стояла немым укором перед нашими окнами. А из окна на меня со слезами на глазах смотрел мой сын, нежно прижимая к сердцу крысиную парочку. Потом он спустился во двор и признался, что не может сделать выбор, кто ему дороже, я или крысы. Мол, я без него, хоть в тоске и печали, но просуществовать смогу, а вот крысы – точно погибнут. Потому что он за них в ответе. А крысы в это время нежно теребили своими розовыми, абсолютно человечьими ручками воротник Даниной рубашки, с укором на меня поглядывая хитрыми, бесстыжими глазками. Так они и остались у нас жить, и жили долго и счастливо. А умерли, между прочим, в один день. Потому что переели – не надо было у попугаев корм воровать и заедать их редкими цветами из вазонов, как будто их не кормили. Мы, конечно, очень себя винили. Недосмотрели. И тосковали – крысы оказались обаятельные и умные.

Только вот дома у нас каждый день была невероятная суета – Чак очень не любил мистера и миссис Грызли, кошка, наоборот, их любила и заодно любила наших попугаев, причём, любовь эта носила чисто гастрономический характер. В свою очередь, крысы норовили съесть всё, начиная с обоев на стенах и Даниного пластилина и заканчивая яркими хвостами попугаев. Попугаи же обожали прогуливаться по полу, кланяясь и вальсируя, провоцируя тем самым охотничьи инстинкты и кошки, и собаки, и семейства Грызли. А в целях самообороны наши птицы больно щипались и клевались. Иногда могли попасть и в глаз. И когда нам надо было уйти из дому, мы отлавливали и распихивали всю эту братию по разным комнатам, углам и клетками. Чтоб они друг на друга не охотились и не ели что не попадя.

Да, можно тут рассказать и о больной хомячке с травмированной психикой, в одной семье воем пылесоса её довели. Её принесли, потому что у нас место тихое, а у хомячки невроз, и мы при ней говорили шёпотом. При громких звуках она начинала пищать и бегать туда-сюда как заведённая. И кусаться больно. И ещё рыбка у нас жила, потом оказалось, что она плотоядная и до двух метров вырастает, мы её в зоопарк отвезли, потому что она нашу кошку покусала. Ну, кошка в аквариум полезла. Потом мы долго ей лапку лечили. Даже уколы антибиотиков пришлось делать.

О тех, кто просто приходит к дому, чтобы мы их покормили, я не говорю. Собаки, коты, красавица-ящерица, два ёжика. А совсем недавно щенок у нас поселился, подобранный дочерью. Щенок породы «щенок-из-под-кустов», крохотный и лизучий. Назвали его Молодёжь.

Ну вот. И не мудрено, что позвонил нам в августе знакомый. Говорит, возьмите кота на воспитание. Хороший, ладный кот. Укомплектованный – шерстка блестящая, хвост и лапы. Четыре штуки. Есть урчальник. Встроенный. И два букета усов. Форматный такой кот, практически, тигр. Живёт на озере. Поезжайте, познакомьтесь, а то зиму он там не переживёт.

Дети взвыли: – Ма-а-а-мочка! Не переживё-о-о-от!

Конечно, мы поехали на это озеро.

Как только подъехали, чёрный, огромный, толстый кот с громкий мявом и воем бросился к нам навстречу. Как будто устал ждать. И вот наконец дождался.

Ох и подозрительный был этот кот с невероятными повадками и способностью есть много и всё. Он лихо вскарабкался по моим джинсам и свитеру прямо мне на плечо и замурлыкал. Шёрстка у кота оказалась чистой, промытой, блестящей, потом мы поняли почему. И вот, когда он доверился нам полностью, он продемонстрировал свой главный аттракцион – разогнался, завис на мгновенье над водой, с шумом плюхнулся в озеро и поплыл, высокомерно задрав к небу свои мушкетёрские усы. Поплавал, пошлёпал лапами по воде, подцепил рыбку, поволок её к берегу и аккуратно уложил у моих ног – получите! – и сел рядом, прищурив яркие зелёные глаза, не переставая урчать. Под наши удивлённые и восхищённые возгласы опять прыгнул в воду, поплавал медленно, изящно, плавно раздвигая воду лапами, вылез на берег и, тщательно отряхивая каждую лапку по очереди, вылизался. Он картинно пригладил усы, прогнулся тугим блестящим тельцем и радостно замурлыкал, щурясь на заходящее солнце. Кот предлагал дружить. Мы ему очень понравились. И он из кожи вон лез, чтобы понравиться нам. Но что-то в нём, в этом коте, было не так: как-то легко он нас переигрывал. И вроде морда у него такая добрая, не свирепая совсем, и намерения самые гостеприимные – ластился, мурлыкал, рыбой угостил, но смотрел он на нас несколько свысока и с лёгким презрением. Собственно, выбора у нас не было. Кот всё решил за нас. Он спокойно забрался в машину и терпеливо переждал наши бесполезные препирания с детьми.

Вот так мы и повезли его домой.

– Давайте назовём его каким-нибудь гордым армянским именем, – предложил сын Даня.

– Каким? – подхватила дискуссию дочь Лина.

Заметьте, учитывая странность нашей семьи – никто не спросил ПОЧЕМУ армянским, а не именем какой-нибудь другой гордой нации. Нет.

– Каким же? – спросила Лина нетерпеливо.

– Давайте назовём его Гамлет.

Кот встрепенулся и перелез к Дане на колени. Теперь у кота было гордое армянское имя.

– Надо будет познакомить его с правилами нашей семьи, – важно заметил папа из-за руля.

Еще бы! Конечно, познакомим. У нас ведь в семье одно правило – никаких правил. Главное – не обижать ближнего своего и делиться всякой радостью.

Как бы не так! Любезность и ласковость кота как будто водой смыло. Оказалось, что смысл жизни его и наш смысл жизни, то есть, детей, собаки Чака, попугаев, щенка Молодёжи, паука Еремея, короче, всей нашей семьи, не совпали. Мы все жили, потому что жизнь – игра и праздник. Гамлет жил для того, чтобы есть, спать и копить. Если он не ел, то спал, а если не ел и не спал, значит, занимался накопительством. Время от времени наши с ним пути в доме пересекались, то в прихожей, то на кухне. Кот, не обращая на меня никакого внимания, по обыкновению озабоченно и деловито, как громадный лохматый муравей, волок что-то в зубах и прятал к себе в корзину под матрасик, на котором спал: кость, стянутую из миски Чака, мячик щенка Молодёжи, старую соску-пустышку. А наш Даня клялся, что однажды видел, как кот тащил к себе в угол ёршик для мытья посуды и мои тунисские браслеты ручной работы, таинственно исчезнувшие из шкатулки. С одной стороны, это было даже удобно, теперь все пропажи в доме – у нас всегда что-нибудь терялось: ключи, носки, зажигалки, карандаши – можно было свалить на кота. А с другой стороны, мы опасались, что кот окажет дурное влияние на остальных членов семьи и научит плохому. При этом заглянуть под матрасик не было никакой возможности, Гамлет отчаянно защищал наворованное добро. Мы все из-за неуёмного любопытства ходили с поцарапанными руками, а собаки со шрамами на носах. А кот бродил по дому как сторож по территории кондитерской фабрики, по-хозяйски поглядывая, где что плохо лежит, чтоб стянуть это и положить, чтоб лежало хорошо.

Спал Гамлет тяжело, как смертельно уставший пожилой комбайнер в разгар страды. Вздыхал. Стонал. Бормотал свои кошачьи непристойности, сетуя на превратности. Рычал. Ворочался. А иногда и хихикал.

Была у Гамлета страсть, о которой надо сказать особо – лежать на телевизоре. Вот там уж он включал свой урчальник во всю мощь. В остальное же время ходил с неприступным угрюмым видом. Ласкаться не лез, считал это лишним. И ещё, что нас потрясало в нём больше всего – он хмыкал. Вот развалится на телевизоре, бьет хвостом по экрану, прямо Брюсу Виллису по голове, и водит за тобой глазами, подперев голову лапой. А потом встречается с тобой взглядом и как хмыкнет скептически, вот так: – Хмык! – покачивая головой. Мы замираем в испуге, а он голову отвернёт, мол, а что я, я ничего. Ужас просто. Мы к этому хмыканью никак привыкнуть не могли. Или слышим вдруг над миской с едой – Хмык! – и тогда я бегу бегом, посмотреть. А он понюхает, и если несвежая рыба, есть не станет, отойдет лениво с насупленной мордой. Просто не знали, что и думать. И как ему угодить. А собаки раздражались на его хмыканье – не передать. Рявкали на кота, подвывали, нам жалуясь, скулили, а кот на них свысока: – Хмык! И собаки: – А-а-а-ах! Во-о-от! Опя-а-а-ять хмыкает!!!! Хмыкает!!!

Хмыкал он и в ванной. Учитывая его уникальные способности, каждый день мы наливали ему полную ванну воды, но если вода была недостаточно холодной или недостаточно теплой, кот презрительно хмыкал. Мы купили специальный градусник для купания младенцев, но никак не могли понять, какая именно вода устраивает Гамлета. Он хмыкал и хмыкал. Плавал с неохотой – разгуляться ему в ванной было негде, рыба тоже не водилась. Тем более, он нервничал из-за того, что корзина его с матрасиком оказывалась вне поля зрения. Иногда он мог что-то заподозрить и мокрый сигал из ванной, несся на кухню с ворчливой бранью, чтобы удостовериться в целостности своего добра, нажитого нечестным путем.

Так мы и сосуществовали. Гамлет жил сам по себе, никогда не участвовал в наших общих семейных играх, трапезах и прогулках, и у него были какие-то свои виды на будущее. Дети даже предлагали его к родителям моим переселить, подальше от собак и всяческих соблазнов. Тем более, у родителей всё на своих местах всегда лежит, и воровать коту будет сложно. И пока мы вели переговоры по передаче кота на новое место жительства, выпал снег. И кот вдруг исчез. Мы запаниковали. Опросили всех домашних, соседей во дворе. Никто кота не видел. Вместе с Гамлетом, как оказалось, исчезло все добро из-под его матрасика. И ещё – что самое фантастическое! – с пропажей кота мы не обнаружили в доме большой пакет витаминизированного корма для собак, папирус с изображением египетской священной чёрной кошки, старинную фарфоровую чашку нашего дедушки с пальмами и надписью «Дорогому Борису от Риммы Фаенгольд, а также и мои родители», замороженную курицу, книгу Сабонеева «Жизнь пресноводных рыб» и звук у телевизора.

На следующий день мы поехали на озеро. Долго искать не пришлось. На свежем снегу отпечатались следы кошачьих лап, от заброшенной времянки, где летом жил сторож, они вели к воде. Оттуда, почти с середины озера было слышно фырканье и шлепанье, кот ловил рыбу. Завидев нас, он не вышел на берег, а только презрительно хмыкнул.

Вот иногда я думаю, что вместо всего этого зоопарка, который сейчас живёт в нашем доме, рядом с домом, на крыше, в подвале, и тех, кого мы ездим кормить, опекать, как кота Гамлета всю эту зиму – например, бурить ему в озере большие лунки, чтобы он мог поплавать и половить рыбу – лучше бы всё-таки купили бы мы нашему папе его коня. По крайней мере, хлопот, а иногда и слёз в семье было бы гораздо меньше…

(Глава из повести «Мохнатый ребёнок», печатается с сокращениями. Другие рассказы про кота Марсика читайте в №№ 87, 83, 95)

Марсик любил сидеть на подоконнике. Мама специально сдвинула цветочные горшки, чтобы Марсик мог с комфортом устроиться у окошка и наблюдать мир «за стеклом». Марсик сидел на подоконнике и «считал» ворон. Появление каждой птицы было сигналом к большой охоте. Уши Марсика напряжённо сдвигались вперёд, он вытягивал шею и пригибался, готовясь к прыжку. Ещё немного – и Марсик непременно, просто обязательно поймал бы эту ворону. Прямо за хвост. Если бы она – вот ведь зловредное существо! – не исчезла за границами оконной рамы. Тут несправедливо обойдённый судьбой охотник оглядывался вокруг, ища способ справиться с разочарованием, и принимал решение заняться прополкой!

По весне мама высаживала в маленькие горшки крошечные росточки новых цветов. Они были ещё слабенькими и не успели хорошенько схватиться за землю корешками. Марсик некоторое время оценивающе смотрел на эти ростки и приходил к выводу: их присутствие на подоконнике совершенно неуместно. После этого он хватал какой-нибудь росточек зубами за маленький листик, раскачивал его и вытаскивал из горшка. Некоторые растеньица Марсик бросал тут же – рядом с горшком. А некоторые таскал в зубах по всей квартире – как мышку. Следы его сельскохозяйственной деятельности обнаруживались то на полу, то на кровати. Даже в ванной.

– Зачем ты это сделал? Чем эти бедные кустики тебя не устраивают? – пыталась мама найти объяснение настойчивому желанию Марсика искоренять зелёные насаждения и грозилась, что начнёт сдавать его в наём в крестьянские хозяйства. Там он будет трудиться от зари до зари, пропалывая свёклу и морковку. Правда, есть опасность, что после Марсиковой работы на грядках вообще ничего не останется…

Потом гладила Марсика и говорила:

– Скучно тебе, котик – в каменном мешке. Вот ты и придумываешь себе хоть какие-то развлечения.

– Скоро лето, Марсик. На дачу поедем, – обещал я коту. – У нас там тоже есть грядки. А полоть никто не любит. Будешь главным!

Солнышко, и правда, припекало совсем по-летнему, манило на улицу и обещало новую жизнь. На деревьях лопались почки, из земли пробивалась молоденькая травка, а у моего старшего брата Гришки пробивались молоденькие усики. В связи с этими особыми обстоятельствами ему в голову пришла свежая, как весенние почки, идея – завести себе девушку.

– Можно завести собаку или кошку. На худой конец, крысу, – возмущалась мама. – Но девушку! В девушку можно влюбиться. О девушке можно мечтать. На девушке можно жениться, наконец! Но завести…

– Маман, у тебя устаревшие взгляды! – важно разъяснял Гришка. – Сейчас все заводят девушек. Представь: идёшь ты по улице. Ну, идёшь себе и – ничего такого. А если ты с девушкой идёшь, сразу видно: ты крут!

– Это из чего же видно?

– Ну, ты её за руку держишь или обнимаешь. Вот и видно.

– А из чего видно, что это ты девушку завёл? Может, это она тебя завела? Вот Марсик, например, уверен, что это он нас себе завёл. Правда, Марсик?

Но Марсик не мог ответить ничего вразумительного. А я, хоть и подозревал в маминых словах опасную правду, всё-таки был на стороне Гришки. В глубине души я тоже мечтал завести себе девушку, чтобы ходить с ней, держа её за руку, и говорить приятелям: «Знакомьтесь: МОЯ девушка!»

Пожалуй, так я не мечтал даже о собаке.

Я ехал по набережной на велосипеде и вдруг услышал:
– Эй, чувак! Стой!

Передо мной стоял Гришка и держал за руку незнакомую девушку. На девушке была короткая розовая маечка, которая очень шла к её светлым волосам. Между маечкой и джинсами светилась полоска голого живота. Свободной от Гришки рукой девушка прижимала к розовой маечке книжку в ярко-коричневой глянцевой обложке. Я сразу отметил, что обложка очень красиво блестит на фоне розовой маечки. Девушка так держала книжку, что можно было прочитать – «Гарри Поттер». Сверху на маечке были написаны буквы «I love…» Но что именно «I love», загораживала книжка. Поэтому получалось «I love Гарри Поттер».

– Знакомься! Это Лена! МОЯ девушка! – сказал Гришка.

Я не очень знал, что говорят в таких случаях – когда впервые встречают брата с ЕГО девушкой. Поэтому я довольно глупо улыбнулся и спросил:

– Вы чего тут делаете?

– Мы-то? – Гришка с веселой покровительственностью взглянул на Лену. – Мы гуляем. На солнышке греемся.

Я чувствовал, что Гришка прямо-таки раздувается от гордости, и, не зная, что делать дальше, стал дёргать велосипедный звонок. «Дзинь… Дзинь… Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь».

– Ты это, как думаешь, если Лену к нам в гости привести? Ну, на обед? Мама не испугается?

– А чего ей бояться? – я почувствовал себя полноценным представителем маминых интересов, и мой вопрос прозвучал почти вызывающе.

На самом деле я не был вполне уверен, что маме нечего бояться. Я искал какие-нибудь веские аргументы, чтобы убедить себя и Лену с Гришкой, будто это действительно так. Но все аргументы вдруг куда-то делись. И я брякнул первое, что пришло в голову:

– Ей сейчас бояться некогда. Она про Винни-Пуха думает.

– Про Винни-Пуха? – удивилась Лена.

– Винни-Пух – мамин любимый литературный медведь, – с каждой минутой я чувствовал себя всё глупее. – Ему в этом году исполняется семьдесят лет. В октябре день рождения праздновать будут.

– Это какой Винни-Пух – из мультика? – уточнила Лена. – Он что – такой старый? А я-то думала, он маленький! Он же малюська – Винни-Пух! – Лена переливчато засмеялась и запела:
Я тучка, тучка, тучка,

Я вовсе не медведь!

Гришка тоже стал хохотать и подпевать густым баритоном:

Ах, как приятно тучке

По небу лететь!

Он замахал руками, изображая нечто среднее между тучкой и пчелой, и стал кружиться вокруг Лены.

– Малюська! Из мультика! А такой старый! – продолжала заливаться Лена.

– Ну, вообще-то он не из мультика, – я почувствовал, что начинаю злиться от этой их беспричинной коллективной радости. – Он из книжки. Это потом про него мультик сняли. И он не старый. Просто его давно придумали. А мама школьный праздник готовит. Ей сейчас про другое думать некогда. Поэтому она не испугается, – сделал я неожиданный вывод. – Так что – приходите.

И потом, чтобы сменить тему, кивнул на блестящую обложку, которую Лена прижимала к животу. На «I love Гарри Поттер»:
– Читаешь? Нравится?

– Очень! – Лена произнесла это с особым выражением лица, позволяющим безошибочно опознать в ней духовное существо. – Правда, я пока немного прочитала: пять страниц с начала и три – с конца.

– С конца? – я не то чтобы удивился. Просто решил уточнить.

– Ну, знаешь, за героев всегда так волнуешься, пока читаешь. Прямо все нервы себе истреплешь, – тут Лена немного скосила глаза, чтобы взглянуть на себя в зеркальце на руле моего велосипеда и оценить урон, нанесенный своему внешнему виду. Урон, видимо, оказался не столь сильным, как она предполагала, и Лена уже совершенно спокойно подытожила: – Вот я и смотрю сразу, чем кончится. Чтобы не очень волноваться. К тому же, надо быть в курсе.

– В курсе чего?

– Ну, спросит тебя кто-нибудь, чем всё кончилось. А ты не знаешь. Не прочитал ещё. И неловко как-то. Вот и хочется быть в курсе.

– А-а! – тут я решил, что пора прощаться. – Ну, я поехал! Пока!

– Пока-пока, – мило улыбнулась Лена.

– Пока, брат. До встречи! – на прощанье Гришка решил подпустить немного семейной теплоты.

– Мам, Гришкину девушку Леной зовут. Она «Гарри Поттера» читает, – поделился я с мамой свежей информацией. – И ещё – они на обед к нам придут. В воскресенье.

– В воскресенье?

– Я их пригласил. Нечаянно. Само как-то получилось.

Мама вздохнула:

– Придётся отменять репетицию, – и вдруг засуетилась. – Может, котлетки пожарить? Папы, правда, не будет. Он в это воскресенье работает. Но, может, оно и к лучшему. Давай, мы сначала сами… Ну, познакомимся поближе.

В воскресенье Гришка с Леной пришли к нам на обед. На Лене была короткая голубая маечка, под которой светилась полоска голого живота. Одной рукой Лена держалась за Гришку, а другой прижимала к себе книжку в тёмно-лиловой обложке с белыми разводами. Сверху на маечке можно было прочитать слова «Всё будет», а на обложке – «Мураками». Получалось «Всё будет Мураками».

– Ты что, «Гарри Поттера» прочитала уже? – удивился я.

– У меня ещё будет время, – уклончиво ответила Лена. – А Мураками – тоже очень модный писатель. И обложка, видишь, какая красивая.

Чтобы лишний раз убедиться в собственных словах, Лена взглянула на себя в зеркало. Я тоже должен был признать, что лиловая обложка Мураками действительно подходит к маечке. Гораздо лучше, чем коричневый «Гарри Поттер».

– И что же – вам нравится Мураками? – церемонно вмешалась мама.

– Ой, очень нравится. Правда, я пока немного прочитала: пять страниц с начала и три – с конца. Знаете, так волнуешься за героев, пока читаешь. Прямо все нервы себе истреплешь. Вот я и смотрю сразу, чем кончится.

Тут я почувствовал себя Архимедом, который открыл Новый Закон.

Архимед жил во времена древних греков и прославился тем, что полез купаться в ванну, до краёв наполненную водой. Гришка всегда поступал так же: наливал полную ванну воды, влезал в неё, и вода выплескивалась на пол. Возникала огромная лужа, грозившая просочиться на голову соседям, живущим этажом ниже. Тут обычно прибегал папа, вытаскивал Гришку из ванной и заставлял вытирать лужу.

С Архимедом всё обстояло иначе. Возможно, у него просто не было папы. Или он жил на первом этаже. Архимед влез в полную ванну, в результате чего на полу образовалась лужа. И так как из ванны его вытаскивать было некому, Архимед совершенно спокойно посмотрел на лужу, потом на себя, и пришел к выводу, что ОН ВЫТЕСНИЛ ВОДУ. Столько воды, сколько места занял сам. В результате Архимед понял, что открыл Новый Закон – закон вытеснения жидкости – и помчался по городу с криком «Эврика!»

Я тоже чуть не закричал «Эврика», потому что тоже открыл Новый закон. Закон чтения. Называется «Малюська», или «Пять плюс три». Читаешь пять страниц с начала, три с конца – и всегда в курсе!

Я увидел, что мама тоже догадалась о существовании Нового закона и поэтому смотрит на Лену как-то не так. Не совсем так, как надо.

– А вы, Лена, значит, не любите волноваться? – очень вежливо уточнила она.

Гришка почуял неладное и тоже решил перейти на личности.

– Зато маман у нас волноваться любит, – хохотнул он. – Правда, маман? Ты всё время волнуешься – по поводу и без повода? А вот и Марсик пришёл! – Гришка решил, что Марсик поможет разрядить обстановку. – Смотри, Марсик, это Лена! Моя девушка.

Марсик вытянул шею и стал нюхать, чем пахнет от Гришкиной девушки.

– Ой, какой котик! – заверещала Лена и присела на корточки. – Ой, какой хорошенький! А что это у него мордочка такая несимметричная? Слева щёчка чёрная, а справа – с белым пятнышком? Замазать надо! А то некрасиво. Пусть обе щечки одинаковыми будут. Иди, иди сюда! Меня все кошки любят, – заявила она, слегка повернувшись к нам. – Сразу на руки идут.

– Но Марсик ни к кому не идёт на руки, – осторожно заметила мама. – Он очень самостоятельный и не любит, когда ему навязывают ласки.

– Ну, да! Не любит! Сейчас полюбит – как миленький! – Лена вдруг хищно ухватила Марсика и прижала к себе. – Вот и славненько!

Марсик напрягся и замер. Потом вдруг дёрнулся, упёрся задними лапами в голый Ленин живот, вывернулся из рук и дал стрекоча.

– Ай!

У Лены на голой полоске под маечкой стали проступать красные следы Марсиковых когтей. Как в детской книжке «Волшебные картинки».

– Ну, вот! Я же предупреждала! Подожди! Я сейчас «Перекись» достану, – от расстройства мама без предупреждения перешла на «ты».

Пока она прижигала следы когтей на Ленином животе, Гришка суетился вокруг, подбадривая Лену глупыми шуточками и сомнительными обещаниями, что «до свадьбы у неё всё заживёт».

– Вы что же – и не накажите его? – в голосе Лены появились капризные нотки. – За то, что царапается?

– Мы никогда не наказываем Марсика, – сухо заметила мама. – Он прекрасно понимает слово «нельзя». К тому же он поцарапал тебя нечаянно – потому что испугался.

– Ну, ладно, Ленка! Сама виновата! – Гришка вдруг перекинулся на мамину сторону. – Не надо было его хватать. Чего ж теперь жаловаться?

– Но как я пойду по улице с такими метками? Что обо мне люди подумают? – Лена немного скосила глаза и, ища утешения, незаметно посмотрела на себя в зеркало.

Я хотел сказать, что можно держать «Мурками» чуть пониже, и тогда красных точек не будет видно.

Но мама предложила более усовершенствованный вариант.

– Я одолжу тебе жидкую пудру. Наложишь пару слоев, и следов не будет заметно, – заверила она Лену. – А сейчас давайте обедать. Вы же на обед пришли?

– Давайте, давайте! – засуетился Гришка. – У нас сегодня что? Неужели котлетки?

– Котлетки, котлетки, – примирительно заворчала мама.

– Обожаю котлетки. Ленка, проходи. Ой, маман, знаешь, мы тебе подарок принесли. Вот. Лена выбирала!

Гришка бросился обратно в прихожую, притащил в кухню пакет и достал оттуда маленький колючий кактус в горшочке.

– Правда, забавный? – Лена уже расслабилась и позволила себе снова незаметно взглянуть в зеркало.

К колючкам кактуса были прицеплены бумажки, изображающие глаза и нос.

– Гриша сказал, вы не любите срезанные цветы. И мы решили подарить вам цветок в горшочке. Вам нравится?

– А зачем кактусу глаза? – не поняла мама.

– Маман, ну ты совсем! Это ж для прикола! Как в анекдоте: сидит в горшке грустный кактус. Его спрашивают: кактус, кактус, ты чего грустишь? А он отвечает: я не кактус. Я ёжик. В норе застрял.

– С глазами так с глазами, – вяло согласилась мама. – Пусть пока здесь постоит. А вы идите мыть руки.

Гришка повёл Лену на экскурсию по квартире, а мама принялась накрывать на стол. Она ходила из кухни в комнату, а Лена с Гришкой ходили из одной комнаты в другую, из комнаты в ванную и обратно. И я тоже ходил туда-сюда. Поэтому прошло изрядно времени, когда мы все, наконец, снова собрались в кухне. Стол был накрыт, как на Новый год. И там, среди тарелок с салатами, между селедочницей и фаршированными помидорами, стоял маленький цветочный горшочек. Вокруг него была рассыпана земля. А внутри, где должен был сидеть кактус с глазами, ничего не было.

– Где же кактус? – удивилась Лена.

Все благоразумно промолчали. Я искал глазами Марсика, но его не было видно. «Кактус ведь колючий, – подумал я рассеянно. – За что же Марсик его ухватил? Неужели – за колючки?»

Мама быстро смахнула со стола землю и скомандовала:
– Всё. Давайте рассаживаться! Лена, ты куда хочешь сесть? Садись в это кресло. Мы всегда усаживаем в него дорогих гостей.

Все могло сложиться иначе, не будь у нас в кухне настенного шкафчика. Дело даже не шкафчике, а в зеркале, которое украшало его дверцу. Потому что не будь этого зеркала, Лена, быть может, лишний раз взглянула бы на место для дорогих гостей, куда ей предстояло сесть. А так она смотрела на себя в зеркало, и садилась в кресло спиной, придерживая его за ручки. И когда она села в это кресло, её лицо вдруг странно вытянулось. А глаза и рот внезапно стали круглыми. Секунду – другую Лена смотрела мимо нас невидящими круглыми глазами, а её рот сначала был просто круглым и всё. Потом раздался оглушительный визг. Лена вскочила с кресла и, не переставая визжать, кинулась в ванную комнату.

– Неужели? – ахнула мама. – Неужели Марсик бросил кактус в кресле?

– Нет здесь никакого кактуса, – сообщил я, исследуя покинутую Леной поверхность. – Одни глаза.

Я показал на прилипшие к ворсинкам кресла кусочки бумаги.

– Тем хуже для Лены! – горько констатировала мама.

Несмотря на трагичность ситуации, Гришка не мог не восхититься кровожадностью Марсикова поступка.

– Это что – кошачья вендетта? Месть за то, что его хотели сделать симметричным? – уточнил он.

– Не надо наделять Марсика качествами Люцифера. (Люцифер был коварным царём преисподней.) – раздражённо оборвала Гришку мама. – Он не хотел ничего плохого. Бросил кактус, где пришлось. Без всяких задних мыслей.

Я подумал, что нам вряд ли удастся объяснить это Лене.

Лена перестала визжать. Она заперлась в ванной и включила там воду, чтобы заглушить свои рыдания и наши бесполезные попытки прийти ей на помощь. Не могла же она сказать: «Освободите меня, пожалуйста, от этого кактуса! Он воткнулся в меня там-то и там-то!» Она даже Гришке не могла этого сказать, потому что хоть Лена и была Гришкиной девушкой, но не до такой же степени! Поэтому Лена одиноко страдала в ванной и как-то спасала себя сама. Потом мама поила её успокоительным. Но это мало помогло.

Потому что, в конце концов, Лена сказала Гришке, что больше не желает знать ни его, ни его зловредного кота. При этом Лена очень выразительно окинула взглядом нас всех, чтобы мы на свой счёт тоже не заблуждались. Хлопнула дверью и ушла, так и не воспользовавшись пудрой. Будто бы мы нарочно подложили ей в кресло кактус.

Прошло несколько дней. Гришка пытался вернуть окружающему миру прежние очертания, но у него ничего не получалось. Он звонил Лене, но она бросала трубку. Он стоял у неё под окном, но она не выходила. Потом Лена вдруг позвонила сама и заявила, что готова снова стать Гришкиной девушкой, если он принесёт к её ногам шкуру своего гадкого кота.

– Она ведь не знает, что это Марсик вырвал кактус из горшка? – удивился я.

– Может, догадалась? – предположил Гришка.

– Скажешь! Где ты ещё видел котов, способных к прополке? К тому же, Марсик не знал, что она сядет в это кресло. Он ни в чём не виноват!

– Да она просто глупая какая-то! – вдруг сказал Гришка. – Ещё закрасить его хотела. Помнишь? Все кошки её любят! Прям уж!

– Слушай, а может, мама была права. Может, она считает, будто это она тебя завела, а не ты её?

– Ну, ты уж скажешь!

Но Гришка внезапно утешился. И мы с ним решили, что нам пока не стоит заводить девушек. Вот завели Марсика – и хватит.

На рябине, что росла у забора, неведомо откуда появилась белка.

Распушив хвост, сидела она в развилке ствола и глядела на почерневшие гроздья, которые качались под ветром на тонких ветвях.

Белка побежала по стволу и повисла на ветке, качнулась – перепрыгнула на забор. Она держала во рту гроздь рябины.

Быстро пробежала по забору, а потом спряталась за столбик, выставив наружу только свой пышный, воздушный хвост.

«Веер!» – вспомнил я. Так называют охотники беличий хвост.

Белка спрыгнула на землю, и больше её не было видно, но мне стало весело. Я обрадовался, что поглядел на белку и вспомнил, как называется её хвост, очень хорошо – веер.

На крыльце застучали сапоги, и в комнату вошёл лесник Булыга.

– Этот год много белки, – сказал он. – Только сейчас видел одну. На рябине.

– А веер видел?

– Какой веер? Хвост, что ли?

– Тебя не проведёшь, – засмеялся я. – Сразу догадался.

– А как же, – сказал он. – У белки – веер, а у лисы – труба. Помнишь, как мы лису-то гоняли?

Лису мы гоняли у Кривой сосны.

Лиса делала большие круги, собаки сильно отстали, и мы никак не успевали её перехватить.

Потом я выскочил на узкоколейку, которая шла с торфяных болот, и увидел лису. Мягкими прыжками уходила она от собак. В прыжке она прижимала уши, и огненный хвост стелился за нею.

– А у волка хвост грубый и толстый, – сказал Булыга. – Называется – полено.

– А у медведя хвостишко коротенький, – сказал я. —

Он, наверное, никак не называется?

– Куцик.

– Не может быть!

– Так говорят охотники, – подтвердил Булыга. – КуЦИК.

Этот куцик меня рассмешил. Я раскрыл тетрадку и стал составлять список хвостов: веер, труба, полено, куцик.

На рябину тем временем вернулась белка. Она снова уселась в развилке ствола и оглядывала ягоды, свесивши

свой пышный хвост – веер.

Был конец октября, и белка вылиняла уже к зиме.

Шубка её была голубая, а хвост – рыжий.

– Мы забыли зайца, – сказал Булыга.

А ведь верно, список хвостов получался неполный.

Зайца забыли.

Заячий хвост называется – пых. Или – цветок.

Первым по времени появления и любимым учеником Бианки был Николай Сладков. О нём старый учитель как-то сказал:

– Сладков родился на окраине Ленинграда. Отсюда синей зубчатой полосой виднелся далёкий лес. Мальчику казалось, что это такой забор, отделяющий знакомую улицу от остального мира. При ближайшем рассмотрении лес оказался зелёным, разноцветным, населённым всякой удивительной живностью. А синяя зубчатая стена отодвинулась дальше за гладь Финского залива. И стало ясно: сколько ни приближайся к этому забору, в синем лесу всегда будут таиться чудеса.

Николай Сладков – зоркий, терпеливый, дотошный наблюдатель. Пытливыми глазами любящего человека он подмечает то, что ускользает от взгляда человека случайного, убеждённого, что в природе всё уже известно и понятно.

Всем своим творчеством Сладков, как и Бианки, как все, кто учился у мастера, говорит: не слушайте людей, которые в живых деревьях видят одни сухие дрова, не верят в сказку, шипят на всё весёлое и радостное. «Даже в лесу, где все деревья пронумерованы и обречены топору, даже здесь может случиться совсем невероятное приключение», – уверяет он.

Со Сладковым я крепко сдружился, побывал с ним в Африке и в Индии. Забирались в заповедники Танзании и Кералы, во все глаза смотрели на львиный прайд, видели след последнего тигра Периара, зарисовывали, фотографировали, расспрашивали. Конечно, моё дело – море, но мне было радостно помогать товарищу. И каждый раз, вернувшись под вечер в номер гостиницы или в охотничий домик, мы говорили: «Эх, если бы здесь с нами был Виталий Валентинович!»

Святослав Сахарнов

Медовый дождь

На небе ни облачка, а по листьям дождь шуршит! Листья мокрые и блестящие, капельки с листьев скатываются в траву. И на лицо капли падают. Вытираю лицо ладонью и чувствую на губах… вкус мёда! Выставил под дождь ладонь, лизнул, понюхал – так и есть: мёд. Шуршит в лесу дождь медовый, на траве роса медвяная!

А пчёл не видно, и на небе ни облачка…

Смотрю растерянно по сторонам.

На мокрые листья садятся полосатые, как тигры, осы и шершни. По сырым травинкам карабкаются шустрые муравьи.

И муравьи, и осы сосут медовые капли.

И вдруг понимаю, что дождинки медовые не с неба падают, а с листьев клёна! Нависли клёны как туча зелёная, из-под каждого листа падают капли. А из-под дерева – дождь!

Оказалось, на изнанке листьев расселись тли, уткнули в лист хоботки и сосут сладкий кленовый сок. Неисчислимые стада тлей! И все сосут. Сок вытекает, тли роняют капельки – шумит сладкий древесный дождь!

Для всех сладкоежек июнь в лесу – медовый месяц.

Сорока и Волк

– Эй, Волк, чего ты хмурый такой?

– От голода.

– И рёбра торчат, выпирают?

– От голода.

– А воешь отчего?

– От голода.

– Вот и говори с тобой! Заладил, как сорока: «от голода», «от голода», «от голода»! Чего это ты нынче такой неразговорчивый?

– От голода…

Рыбьи пляски

До восхода висело над горизонтом лиловое облачко с огненным ободком. Солнце поднялось багровое, и всё – земля и небо – окрасилось в красный цвет.

Сижу под ивовым кустом с узкими красными листьями. Над головой свистят крылья уток, и крылья у них снизу – розовые.

Необыкновенный рассвет!

Красные волны дробятся в красной реке. Алые клубы пара шевелятся над волной. Чёрные чайки с криками мечутся в вышине, как чёрное вороньё над заревом пожара. Будто обожжённые, они заламывают крылья и падают в горящую реку, выплескивая снопы искр.

Всё ближе чайки, всё резче их крики.

И вдруг из красных волн стали выпрыгивать чёрные рыбки. Узкие, как листики ивы. Вылетят стоймя и стоймя же, хвостом вниз, падают в красную воду. Вот вылетел целый косячок и рассыпался веером. Вот опять: одна за одной, одна за одной!

Рыбьи пляски!

Гляжу во все глаза. Неужто и рыбья кровь вспыхнула в это удивительное красное утро?

А посреди реки, в сутолоке волн, движутся два чёрных пятнышка: пятнышко поменьше и пятнышко побольше. Из воды торчит плоская головка да спина горбинкой.

Выдра!

Вот нырнула, будто растаяла, а из воды тотчас выметнулись рыбки и заплясали: вверх-вниз, вверх-вниз!

Чайки увидали – упали, заломив крылья. Стали хватать рыбок прямо на лету.

Всё стало обыкновенным…

Солнце поднялось – и чёрные чайки стали белыми, чёрные рыбки – серебристыми, красная вода – серой. Лиловое облачко на горизонте шевельнулось и растаяло.

Хищники – чайки и выдра – вслед за пляшущими рыбками скрылись за поворотом реки.

А я сидел у коряги и записывал то, что видел.

Слышишь, какая музыка гремит в лесу?

Слушая её, можно подумать, что все звери, птицы и насекомые родились на свет певцами и музыкантами.

Может быть, так оно и есть: музыку ведь все любят, и петь всем хочется. Только не у каждого голос есть. Вот послушай, чем и как поют безголосые.

Лягушки на озере начали ещё с ночи. Надули пузыри за ушами, высунули головы из воды, рты приоткрыли…

«Ква-а-а-а-а!..» – одним духом пошёл из них воздух.

Услыхал их Аист из деревни. Обрадовался:
– Целый хор! Будет мне чем поживиться!

И полетел на озеро завтракать. Прилетел и сел на берегу. Сел и думает:
«Неужели я хуже лягушки? Поют же они без голоса. Дай-ка и я попробую».

Поднял длинный клюв, застучал, затрещал одной его половинкой о другую, – то тише, то громче, то реже, то чаще: трещотка трещит деревянная, да и только! Так разошёлся, что и про завтрак свой забыл.

А в камышах стояла Выпь на одной ноге, слушала и думала:
«Безголосая я цапля! Да ведь и Аист – не певчая птичка, а вон какую песню наигрывает».

И придумала: «Дай-ка на воде сыграю!»

Сунула в озеро клюв, набрала полный воды да как дунет! Пошёл по озеру громкий гул:
«Прумб-бу-бу-бумм!..» – словно бык проревел.

«Вот так песня! – подумал Дятел, услыхав Выпь из лесу. – Инструмент-то у меня найдётся: чем дерево не барабан, а нос мой чем не палочка?»

Хвостом упёрся, назад откинулся, размахнулся головой – как задолбит носом по суку!

Точь-в-точь – барабанная дробь.

Вылез из-под коры Жук с предлинными усами.

Закрутил, закрутил головой, заскрипела его жёсткая шея – тоненький-тоненький писк послышался.

Пищит усач, а всё напрасно: никто его писка не слышит. Шею натрудил – зато сам своей песней доволен.

А внизу, под деревом, из гнезда вылез Шмель и полетел петь на лужок.

Вокруг цветка на лужку кружит, жужжит жилковатыми жёсткими крылышками, словно струна гудит.

Разбудила шмелиная песня зелёную Саранчу в траве.

Стала Саранча скрипочки налаживать. Скрипочки у неё на крылышках, а вместо смычков – длинные задние лапки коленками назад. На крыльях – зазубринки, а на ножках зацепочки.

Трёт себя Саранча ножками по бокам, зазубринками за зацепочки задевает – стрекочет.

Саранчи на лугу много: целый струнный оркестр.

«Эх, – думает долгоносый Бекас под кочкой, – надо и мне спеть! Только вот чем? Горло у меня не годится, нос не годится, шея не годится, крылышки не годятся, лапки не годятся… Эх! Была не была, – полечу, не смолчу, чем-нибудь да закричу!»

Выскочил из-под кочки, взвился, залетел под самые облака. Хвост раскрыл веером, выпрямил крылышки, перевернулся носом земле и понёсся вниз, переворачиваясь с боку на бок, как брошенная с высоты дощечка. Головой воздух рассекает, а в хвосте у него тонкие, узкие пёрышки ветер перебирает.

И слышно с земли: будто в вышине барашек запел, заблеял.

А это Бекас.

Отгадай, чем он поёт?

Хвостом!

Привет, читатель! Кукумбер хочет познакомить тебя с книгой «Зелёные страницы», которую составил Святослав Сахарнов, давно знакомый тебе по рассказам о животных.

Вместо предисловия

В Петербурге – городе на Неве – существовала и существует замечательная «литературная школа», которую создал в своей квартире прекрасный знаток природы и мастер сжатого до двух-трёх страниц художественного рассказа Виталий Бианки. Николай Сладков, Нина Павлова, Алексей Ливеровский, Зоя Пирогова, Кронид Гарновский были его учениками. Сотни книг, изданных миллионными тиражами, дала «школа» русской детской литературе.

Я попал в эту «школу» в 1954 году, когда приехал с Тихого океана в Ленинград учиться на Высших штурманских классах. Кроме учёбы я начал ещё и писать рассказы для своих, незадолго до того родившихся двух сыновей. Один рассказ попал к Виталию Бианки.

Через три дня в общежитие, где я жил, пришёл конверт. Маленький, голубоватого цвета. В конверте – совсем крошечное письмо:

«…Приходите, побеседуем, что хорошо, что плохо в Вашем рассказе. Принесите что-нибудь новенькое. Предварительно позвоните. Жму руку.

Ваш Виталий Бианки».

Ровно в назначенное время я стоял на площадке пологой лестницы старого петербургского дома. Дверь отворила женщина. Не спрашивая, кто я и к кому, позвала:

– Виталий!

В переднюю из комнаты вышел мужчина. Большой, грузный, в просторной домашней куртке. Поздоровался, провёл к себе.

– Нуте-с… — сказал и потёр руки.

Я понял, что надо доставать из нагрудного кармана сложенные втрое листки. Я принёс сказку «Как краб кита из беды выручил».

Виталий Валентинович читал её внимательно, сначала хмурился, потом удивлённо поднял брови, наконец, заулыбался. Видя это, повеселел и я. Кончив читать, Бианки сложил листки.

– Очень плохо, – с явным удовольствием, почти радостно, сказал он. – Ах, как плохо!

Я покачнулся на стуле. Ведь совершенно отчётливо было видно, как он улыбается! Как же так?

– Будем учиться, – сказал он. – Сколько времени пробудете в Ленинграде?

– Год.

– Так вот. Будете писать каждый день, всю неделю. А в субботу, в четыре часа дня – приходить ко мне читать, что вы там написали. К концу года должны быть «Морские сказки».

Только со временем я понял, чему радовался старый писатель. Он был знатоком леса, тундры, болота, немножко – гор. Подводный мир – а я уже был и водолазом, о чём ему немножко рассказал, – был для него заповедной областью. Он радовался вступлению в незнаемое…

Крабишкин дом

Жил в море краб не краб, так себе – крабишка маленький. Сам с пятачок, ноги как спички, клешни как щипчики.

Пока совсем маленький был, жил где придётся, подрос – стал себе дом искать.

Вылез на мелководье, семенит вдоль берега, по сторонам смотрит. Видит – камень. В камне щель. Залез в неё. Ёрзает, ёрзает, никак не устроится. Плывёт мимо бычок-старичок, голова с кулачок.

– Славный у тебя дом, – говорит, – будто для тебя построен.

– Много ты понимаешь! – обиделся крабишка. – Плохой дом: жёсткий он, да тёмный, да тесный.

– А тебе какой нужен? – удивился бычок.

– Нужен мне такой, чтобы в нём мягко было, светло и просторно! Где тебе, губастому, понять! Плыви, покуда никто не съел!

Пока бычок губой шевелил, слова подбирал, крабишка из щели вылез – и ушёл.

Скользко по камням идти. Вода через камни перекатывается, того и гляди смоет.

– Поищу-ка я, где поглубже.

Подался в море. Идёт по песку, а песок рассыпчатый, тонкий.

Нашёл ямку. Мягко, светло, привольно.

– Тут мне и жить!

Только в ямке устроился, видит – плывёт на него огромная рыбина. Рыло длинное, снизу белые усики, спина в костяных шишках. Осётр!

Крабишка с перепугу – в песок. Зарылся. Ни жив ни мёртв.

А чудище-рыба всё ближе. Над самым дном плывёт, усиками по дну шарит.

Доплыла до ямки, пошарила – и давай копать рылом песок.

Крабишка оттуда вверх тормашками! Вылетел – да наутёк. Бежит по дну, ноги выше головы подбрасывает.

Еле удрал.

Добежал до кучи камней. Влез между двумя, дух перевести не может.

Успокоился, огляделся. Камни крепкие, не то что рассыпчатый песок.

«Чем не дом?»

Правда, не мягко тут, зато свету и места сколько хочешь.

– Останусь здесь!

Стал крабишка с камней мшанку ощипывать.

Вдруг сверху на него кто-то как бросится! На лету зубами – клац! – мимо. Развернулся – и снова на крабишку. Тот удирать.

А это катран-акулка: спина и голова узкие, рот дырой, хвост полумесяцем.

Крабишка вокруг камня. Катран за ним.

Пока катран хвост заносил, крабишка камень кругом обскакал, углядел пещерку – и в неё.

Спрятался, сидит.

Катран над камнем прошёл, видит – никого нет, и уплыл.

«Ну, – думает крабишка, – отсюда я никуда! Не мягко тут, не светло, зато просторно».

Сел и ноги вытянул.

Только вытянул, мимо скат – морская лисица – плывёт. Учуяла краба – и к камню.

Плывёт, как большущий лист колышется. Тело блином, хвост кнутиком, зубов полон рот.

А хитрющая! Даром не носится. Подплыла, на камень легла, давай голову в пещерку протискивать.

Полголовы протиснула, за клешню зубами хвать и потащила крабишку вон.

Пещерка-то просторная – не упереться, не зацепиться!

Чует крабишка – конец пришёл. Из последних сил рванулся и обломил клешню.

Вырвался из лисьих зубов, прижался к камню, будто влип.

Поцарапала лиса зубами камень. Не достать краба! Съела клешню и ушла прочь.

Ушла она, крабишка боком, боком – да к берегу. Ладно, сам живой, а клешня вырастет!

Вот наконец и камни. Между ними ручейками вода. Уж сюда большой рыбе не дойти!

И бычок тут, сосед.

– Здравствуй, дедушка!

Нашёл крабишка знакомую щель – и в неё.

Вот где хорошо: и жёстко, и темно, и тесно!

Как будто для него – для крабишки – дом построен.

Новенькая

Есть такая школа, где вместо крыши – купол, вместо пола – опилки, а класс – круглый манеж, обрамлённый барьером.

Эта школа находится в цирке, и чтобы попасть в неё, нужно сначала стать приготовишкой в классе, который называется нулевым. А вот мои питомцы: грач Кара, обезьяна Чичи и собака Дадон.

Сегодня им выпало испытание: в классе новенькая.

Откуда она взялась и как попала в цирк, для меня пока загадка. Может быть, её заманил тёплый пар из люка, смешанный с запахом цирка?

Прибежали ко мне дети и наперебой стали говорить:

– У вас из цирка сбежала лисичка.

– Лисичка? Да нет, ребята, у меня все на своих местах.

– Вы ошибаетесь. Поглядите: она спит под ёлкой у самых ворот.

Посмотрела: действительно, лисичка. Но, конечно, не моя, а чужая.

«Что же с ней случилось? – подумала я. – Почему не кусается и на руки спокойно идёт?»

Она рыжая-рыжая, с песочными боками и чёрными ушками. Степная лисичка. «Назову-ка её Дымкой», – тут же решила я.

Хорошо, что собака Дадон и обезьяна Чичи не умеют разговаривать, а грач Кара знает по-человечески всего два слова: «Доброе утро». А то бы непременно услышала Дымка дразнилку:

«Рыжий, рыжий, конопатый…»

Представила её рядом с Дадоном, Чичи, Карой.

Что ж, мой нулевой класс пополнится новой ученицей!

Стул, стол, блюдечко с молоком были ей хорошо знакомы.

На ночлег она устроилась в шкафу. Здесь, среди театральных костюмов и афиш, выбрала себе укромное местечко.

«Лисичка пришла не из леса», – подумала я.

Наступило утро. Первым проснулся грач Кара. Расправил крылья, собрал их и стал чистить пёрышки, старательно укладывая их одно к одному.

Его утренний туалет меня всегда восхищал.

Но сегодняшний день начался необычно. Грач увидел Дымку. Она смотрела на него своими янтарными глазками.

«Карр-карр!» – издал он воинственный крик.

Дымка стремглав прыгнула на стул, где лежал плед. Но вдруг плед зашевелился. Из-под него выглянуло рассерженное обезьянье личико.

«В чём дело? Что случилось? Кто нарушает мой покой?» – казалось, хотела сказать Чичи.

Спросонок она не выпускала из ладошек концы пледа, на котором чётко выделялись её чёрные, словно семечки, ноготки.

Они, эти ноготки, обычно приводили грача в замешательство.

«Не приклеила ли ловкая Чичи к своим пальчикам его любимый корм?» – казалось, думал Кара и тут же проверял ноготки клювом.

Ноготки и хвост были постоянной причиной их раздоров.

Когда Чичи обвивалась хвостом вокруг качелей, Кара невозмутимо, словно то была ветка, взлетал на хвост и раскачивался. Чичи сердилась, призывая на помощь Дадона. Тот с громким лаем бросался на выручку. И сейчас обезьяна сморщила губы, завизжала, разбудив Дадона, дремавшего рядом. Он вскочил, сердито залаял.

И вдруг увидел новенькую. Дымка, не растерявшись, в одну секунду оказалась в шкафу, притаилась, замерла. Её легко можно было принять за оторвавшийся воротник моей шубы.

Чичи по-обезьяньи пронзительно закричала, впадая в истерику. И тотчас же Дадон поспешил доказать свою преданность. Дымка вскочила и, чувствуя себя беззащитной перед незнакомцами, решила перейти в наступление.

Чичи прижалась ко мне, вздрагивая от страха. Кара благоразумно уселся на шкафу. Кто окажется храбрее: Дымка или Дадон? Поединок пока не требовал вмешательства. Лисица атаковала ловко и быстро, загоняя собаку в разные углы. То припадая, то вскакивая, она неожиданно повисала на Дадоне. И гордый крючок собачьего хвоста сначала разогнулся, а потом стал опускаться всё ниже и, наконец, поджался.

Поджатый хвост – признак трусости – заставил лисицу ещё раз ринуться вперёд. Вперёд! Ещё бросок!

И тут мне стало мерещиться самое неприятное: бедняга Дадон покусан.

Однако ни единого клочка шерсти на полу не было. А глаза лисицы наполнены не злобой, а задором и радостью.

«Для Дымки это не драка, а задорная игра», – решила я и успокоилась.

Признав Дымку победительницей, Дадон устроился на диване в углу. На другом конце улеглась Дымка, чувствуя себя хозяйкой положения. Знакомство состоялось.

А как же занятия в школе?

Отложим их до другого раза. А сегодняшний день начнём с переменки. Чичи и Кара останутся дома. А Дымка с Дадоном выйдут со мной на прогулку в цирковой двор. Надо закрепить их примирение.

Так мы и сделали. Дымка спокойно отнеслась к поводку, пошла рядом с Дадоном.

Я оглянулась на окно гардеробной. Там обозначился силуэт обезьяны. Кара был где-то рядом.

Вдруг Дымка рванулась в сторону машины, стоявшей во дворе. Не дав мне опомниться, она вспрыгнула на багажник, стала что-то искать. Рядом присел растерявшийся Дадон.

Мне стало грустно. Нет, Дымка не дикарка, случайно попавшая в город. Здесь, где-то рядом, под тёплой крышей, живёт добрый человек – хозяин нашей новенькой.

«Как знать, может быть, завтра опустеет её место в классе?» – подумала я.

А Дымка, словно почувствовав моё настроение, ткнулась мне в щёку тёплым носом, и я, прогоняя сомнения, поспешила вернуться в школу на Урок.

Невкусная отметка

В нашей школе почти всё как в настоящей. Посудите сами, сейчас мои ученики готовы к уроку: обезьянка Чичи восседает на стуле, собака Дадон и лисичка Дымка располагаются на полу, а грач Кара – на столе, рядом со мной.

Грач Кара – наш классный староста. Он даёт звонок. Звонок у нас, конечно, простой, не электрический.

А сегодня – Дадон дежурный. Застыв по стойке «смирно», он отвечает, сколько в классе учеников: «Гав, гав, гав, гав!» Вы поняли, ребята? Все четверо на месте.

– Прекрасно! Дежурство ты начал хорошо. А сейчас ответь нам, сколько будет дважды два?

Лай замолкает. В глазах Дадона появляется жалкое, просящее выражение. Он растерянно ищет ответ.

Хитрая лисичка Дымка тут как тут. Она соскочила со стула, подбежала к бедняге Дадону. Неужели Дымка хочет подсказать ему?

Я делаю вид, будто ничего не замечаю. А сама думаю: кто же из моих учеников справится с арифметическим заданием?

– Кара, может быть, ты ответишь?

Грачишка подлетает к счётам, и его ловкий клюв, чётко цокая, отбрасывает четыре колечка.

– Что же. Кара заслужил пятёрку – самую вкусную отметку.

«Разве отметки бывают вкусными?» – спросите вы. Не удивляйтесь, ребята, отметки у нас особые: они разноцветные и ароматные. Для грача – яркий глазок желтка, для Чичи – оранжевая долька апельсина, для лисички – серебристая рыбка, для Дадона – душистый кусочек отварного мяса. Так выглядят пятёрки. Ну а самые плохие отметки, двойки и колы, выглядят, я думаю, вы уже догадались как: вместо желтка – яичная скорлупка, вместо апельсина – лишь апельсиновые корочки, вместо рыбки – рыбий жир, вместо мяса – косточка от вчерашнего обеда.

Уж как старается Дымка! И за себя ответит, и отстающим поможет.

Если бы беспечный Дадон равнялся на Дымку, то не оставался бы с обглоданной косточкой и… без хвоста. Нет, нет, хвост у него прекрасный, пушистый. Более того, по хвосту легко узнать, какую он получил отметку. Если пятёрку – хвост тотчас же превращается в свежеиспеченный бублик, а если двойку – хвост исчезает.

Кара громко радуется желтку и на весь класс повторяет ответ: «Кар, кар, кар, кар». Дымке не сидится на месте, но она терпеливо объясняет Дадону.

Я наблюдаю за Чичи. Ей скучно, и она выбивает на счётах барабанную дробь, совсем не думая о математике.

– Чичи, сколько будет дважды два?

Вместо счётов Чичи хватает цветок – и лепесток за лепестком выпадает из её быстрых пальчиков.

– Чичи, у нас урок математики, а не природоведения. Не гадай на лепестках. Возьми счётные палочки и будь любезна отвечать: сколько будет дважды два?

В её цепких лапках они тотчас перестают быть школьным пособием. На моих глазах целый град из пластмассовых палочек обрушивается на притихший в недоумении класс. Все бросаются врассыпную. А Чичи, зацепившись хвостом за ножку стула, следит за нами своими быстрыми глазками.

Я пытаюсь всех успокоить и подзываю к себе. Дымку. Чичи тотчас оказывается рядом со мной, хватает очки и становится такой серьёзной, что мне и самой неясно, кто из нас учитель. Конечно, шалости с обезьяньей лихостью преподаёт Чичи. А мне остаётся продолжать урок.

– Дымка, покажи на счётных палочках ответ, – говорю я.

Дымка поднимает четыре палочки и передаёт мне.

– Правильно. Молодец, Дымка!

Дадон внимательно наблюдает за нами.

– Может быть, и ты усвоил урок? – спрашиваю его.

«Гав, гав, гав, гав, гав!»– звонко лает Дадон.

– Вот как! Дважды два – пять?

Дадон в знак согласия завилял хвостом.

– Увы, Дадон и Чичи, придётся вас сегодня наказать. Вы получите невкусные отметки.

Сегодня Дадон заслужил двойку. Не по вкусу ему обглоданная косточка. Но что поделаешь? Я ещё раз обвожу глазами четвёрку своих учеников, жалею в глубине души незадачливого Дадона и неожиданно для себя замечаю: вид у моих отличников – рыженькой Дымки и чёрного Кары – невесёлый.

Теперь я знаю: Каре и Дымке сообщилось состояние Дадона, моё огорчение, и они обязательно помогут ему в следующий раз получить вкусную отметку.

Чудеса начались с утра. Какой-то гул голосов, доносящихся из-за кулис, мешал мне сосредоточиться. Животные, тотчас это почувствовав, занялись самодеятельностью. Кто во что горазд.

– Пустите!

– Не пущу!

– Не имеете права! Ах, так!.. Я докажу! Она честная! Ишь выдумали! Воровка! Каково?! – доносился рассерженный скрипучий голос.

Потом занавес распахнулся, и передо мной появился старик.

– Скажите, где здесь Дурова?

– Что случилось?

– Как что? И вы ещё спрашиваете! Честную обезьяну называют воровкой – и где? В цирке! Стыд! Позор! Никакого понимания. Да моя Чита – это кристальный образец обезьяньей честности! Ей цены нет. Впрочем, есть. Сто рублей. Берёте?

Старик наскоком оглушил меня своей речью. За пазухой у него что-то ёрзало и копошилось.

– Она ещё мала, но вырастет и будет очень большой, как в фильме «Тарзан». Это настоящий человек! Её наказываешь – она плачет. Я бы с ней никогда не расстался. Обстоятельства! Да-с… Итак, сто рублей. – Он покачал головой и отстегнул верхнюю пуговицу у пальто, потом у пиджака, и оттуда выглянула с детский кулачок мордочка с хитрыми глазами.

Казалось, она ничего не заметила, кроме лестницы, поэтому шумно, словно пружина, которую отпустили, взвилась и повисла на хвосте на верхней перекладине лестницы.

– Прорвался! Вот настырный старик! Мы его к вам не пропускали. Уж так получилось…

– Именно эти люди, охраняющие цирк, бросили Чите такое чудовищное обвинение: воровка!

– Ещё бы, за полчаса ограбила всю проходную! – засмеялся дежурный.– Вы проверьте, всё ли у вас цело?

Старик подслеповато жмурился, пытаясь без очков разглядеть, где обезьяна.

Теперь пришёл мой черёд рассмеяться: носовой платок, карандаш и красная пуговица от халата – всё это было в чёрных ладошках обезьяны, а задней лапой она цепко держала очки своего хозяина.

– Вашей Чите лап не хватает для награбленного имущества, вот она и висит на хвосте,– заключил дежурный.

Я смотрела на уморительную обезьянку, она принадлежала к виду зелёных мартышек.

– Мне не нужна обезьяна, – обратилась я к старику.

– Как это – не нужна? Вы же Дурова! И вы ещё смеете утверждать, что вам не нужна обезьяна? Не поверю! Она прирождённая артистка, и даже с определённым уклоном: обезьяна-фокусник. Смотрите!

Он снял с ноги старомодный ботинок. Обезьяна тотчас впрыгнула туда, и ботинок, как в сказке, пошёл сам.

– Фокус, да?! Хватит! Вылезай! То, что она делает, – это вовсе не называется воровством, это, по-вашему, в цирке должно называться манипуляцией: ловкость рук – и никакого мошенничества! Тем более что она почти всё возвращает. Значит, вы берёте обезьянку?

– Н-нет,– протянула я, озадаченная тем, что не могу оторвать взгляда от хитрой мордочки. – Зелёная мартышка никогда не бывает крупной, большой обезьяной, а такую никто не увидит с огромного пятака манежа.

– Что вы! Чепуха! Она кого хотите заставит себя разглядеть. Тут и говорить нечего. Она ваша, отдаю за полцены. Послушайте, но войдите же в моё положение: я старый человек, был адвокатом, теперь солидный пенсионер и не могу никому доказать, что обезьяна занимается фокусами. Соседи, знакомые, друзья шарахаются от меня в сторону. Я уже для них даже не свидетель кражи, а нечто вроде опытного жулика, обучившего свою обезьянку для отвода глаз делать за меня грязную работу. Смешно? Это вам смешно, а каково мне? Когда я её прощаю, эта преступница взбирается мне на плечи и выражает свой восторг тем, что издевается над моей усталой головой, выискивая там каких-то насекомых. Ну как вам это нравится! Она создана для цирка, но не для коммунальной квартиры с общим счётчиком, который тоже не миновал её лапок. Так что отдаю её вам за десять рублей. Согласны? Я плачу штраф за счётчик, а вы берёте её на поруки. Подержите цепочку, я покажу вам бумагу, написанную домоуправлением. Ну посудите, не пропадать же мне из-за её дурных наклонностей!

Едва я взяла цепочку и обернулась к обезьяне, как старик бесследно исчез. Нигде в цирке его не было. Чудеса! Он растворился на глазах. Дежурный сказал, что он сбежал, а я бы подумала, что это сон, если бы не сидящая на другом конце поводка Чита, уже переименованная мною в Чичи.

Так и очутилась в моей гардеробной обезьянка Чичи, занявшая место на подоконнике. Она щурилась на яркий свет уличного фонаря и переходила за тенью к другому углу окна. Цепь, которой она была теперь привязана к батарее, мелодично постукивала в такт её движениям.

Наблюдая за ней, я облегчённо вздохнула: это хорошо, что она не скучает по хозяину и ведёт себя спокойно, с интересом разглядывая каждый предмет. Каша, яблоко и апельсин были съедены ею с удовольствием. Я притворила дверь и спустилась вниз, за кулисы, к морским львам. Через полчаса – представление.

– Наталья Юрьевна! Что-то случилось с горячей водой. Совсем не идёт. Рыбу не сможем разморозить, – обеспокоенно встретили меня работники нашего аттракциона.

– Нужно позвать слесаря, и поскорее!

– Да они не идут, у них тоже чрезвычайное происшествие – что-то с вентиляцией.

Я побежала к инженеру цирка.

– Очень прошу, у нас нет горячей воды. Мы не успеваем к представлению. Помогите!

– Вряд ли будет представление! Ничего не можем понять – отказала вентиляция. Вся система в порядке, а в вытяжной трубе будто домовые сидят и развлекаются. Поверишь и в чудеса здесь, в цирке. Ну, что ж, пойдём проверим воду. Кто-то, видимо, перекрыл вентиль в гардеробной.

Ни в одной гардеробной неполадок не обнаружилось. Оставалась моя.

– Только не пугайтесь, там у меня новенькая артистка! Прошу вас… Чичи!– вскрикнула я, увидев оборванный конец цепочки, но обезьяны нигде не было.

– Ваша новенькая, случайно, не обучалась слесарному делу? Ишь как вентиль закрутила! И без ключа, главное.

– Но где же она? – Я растерянно оглядывала гардеробную. Обезьянка исчезла.

– Где? В трубу вылетела! Смотрите, куда ушла, а я домового вспомнил.

Под самым потолком зияла дыра, а решётка от вентиляции валялась на полу.

– Что же делать? Как её достать?

– Ваше животное – вам виднее.

– Да ведь она новенькая! Она меня ещё не знает.

– А как безобразничать, она знает?! Весь цирк на ноги поставила. Ловите её. И нечего церемониться.

– Легко сказать!

– Мы её сейчас холодным воздухом оттуда выгоним.

– Только не это – она простудится.

Передо мной чертежи, план цирка. Я живу и работаю в чудесных новых цирках и только сейчас, глядя на эти чертежи, вдруг робею, понимая, какие сложные системы механизмов поддерживают в них мою работу и жизнь. Цирк вдруг для меня стал другой, ещё незнакомой планетой, куда в железные дебри джунглей сбежала тоже ещё мало мне знакомая, но уже моя обезьянка. Я тотчас вспомнила про её дурные наклонности. Мысли мои были точно перепутанный клубок ниток: начало представления, вода, рыба – и беглянка Чичи.

«Погоня за преступником! Погоня! Вам даётся сорок минут».

Блуждая по куполу циркового чердака, с каждым ударом гаечного ключа по трубе я отсчитываю минуты.

– Здесь! – указывает мне инженер на круглую трубу в алюминиевых заклёпках.

– Труба разбирается?

– Пока мы её разберём!.. Это невозможно. Вашу артистку нужно выманить чем-то сверху.

Мой взгляд падает на карманный фонарик. Верёвку можно привязать к нему и опустить в трубу. Удочка готова. Опускаем. Ждём.

Никакого движения. Только бы проявились её дурные наклонности! Ещё пять минут… Никакого движения.

– Э! Вы же не умеете ловить рыбу! – Инженер выхватил у меня верёвку и стал крутить её, словно ёжиком чистил бутылку из-под кефира.

Из трубы слабо донёсся какой-то звук, и верёвка натянулась.

– Клюнула! Подсекаю! Тащите!

Вместо сачка – мой халат.

– Попалась?

–Да! – я перевожу дыхание.

В халате барахтается Чичи, неожиданно ставшая трубочистом.

В гардеробной я прихожу в ужас от её вида. Не то чёрная, не то серая, со слипшейся шерстью, она беспрестанно чихает и каждый раз при попытке стряхнуть с себя пыль начинает дрожать, как в ознобе.

– Я тебя искупаю после работы, а пока привяжу так, чтобы ты уже никуда не сбежала, да ещё и сторожа поставлю. Сама виновата.

Сторожем к Чичи определяю маленькую дворняжку Запятую. Её несколько месяцев назад на реке Свислочи, когда я пасла Бемби, пришлось спасать от мальчишек. Сначала это была весёлая ватага ребят, за которой бежала с заливистым лаем небольшая собачка, тоже весёлая. Собачка была смешной, как будто её растянули. Длинное туловище – как у таксы, уши – как у зайца, на лбу белое пятнышко, и только высоко поднятый пушистый собачий хвост безмятежно махал из стороны в сторону, показывая удовольствие.

Бемби тихо пощипывал травку, а я, надев тёмные очки, стала наблюдать за ребятами и собакой. Вдруг… Нет, этого не могло быть! Это, конечно, мои чёрные очки. Сквозь них померкло настроение всех, кто весело прибежал на берег. Я сбросила их и, не веря своим глазам, всё поняла. Камень, верёвка, наполненные страхом движения упирающейся собаки.

Потом эти мальчики долго приходили ко мне на репетиции в цирк, виновато здоровались и так же виновато просили: «Можно нам ещё прийти в гости к Запятой?» Я знала, тон их и смущение шли оттого, что четверо мальчишек и сами не могли теперь понять: как, когда, зачем возник нелепый спор, который мог привести собаку к гибели, а их четверых к жестокости, которая уже вряд ли позволила бы поселиться рядом чувству вины и жалости к кому бы то ни было.

Сегодня я сразу вспомнила о Запятой, потому что она пока ни в чём не была занята, но, находясь подле меня, старалась сторожить всё: животных, вольер, гардеробную. Исполняла свои вольные обязанности Запятая с таким рвением, будто этим пыталась отблагодарить меня за спасение.

– Сторожи! – приказываю Запятой, а сама, волнуясь, иду на работу в манеж: как они все будут реагировать друг на друга?

По возвращении в гардеробную я не верю своим глазам. В углу на коврике, свернувшись в клубок, дремлет, закусив повод от обезьяны, Запятая, а на ней восседает Чичи, выискивая в гладкой шерсти собаки то, чего не могло никогда быть у чистой и холёной Запятой. Вокруг них на полу десятки грязных обезьяньих следов.

Знакомство состоялось. И когда я снова посадила на коврик с трудом вымытую Чичи, Запятая стала слизывать с обезьянки капельки воды, а та, доверчиво прижавшись, грелась о свою подружку.

Они сами, играя, подсказывали мне работу, с которой я собиралась выпустить их в манеж. Часами иногда я наблюдала их игру, пытаясь в возне найти необходимые движения для трюков. Особенно смешной выглядела их борьба. Чичи поднималась на задние лапы, тотчас то же самое делала Запятая, и целый шквал ударов волосатых кулачков обрушивался на ворчащую собачью голову с раскрытой пастью. Ах, если бы это закрепить, да ещё выделить рамкой боксёрского ринга, был бы великолепный, номер – «Обезьяно-собачий бокс». Каждый раз, когда они, наигравшись, обе уставали, и Запятая, тяжело дыша, падала в изнеможении на пол, Чичи не церемонясь брала собаку за хвост и укладывала так, как это нравилось именно ей, а не собаке. Вот это и могло стать финалом для их бокса.

Однако это было единственное проявление обезьяньего эгоизма. В остальном Чичи была очень внимательна и добра к своей приятельнице. Если и отнимала у неё вкусную косточку, то только для того, чтобы подразнить и услышать лай, визг, а потом начать игривую возню. Обезьянка была очень доброй. Я сделала для Чичи и Запятой большой решётчатый вольер, в который поместила домик, где они могли спать. Там же, в вольере, были две столовые. Наверху – столик для Чичи, а внизу – мисочки для Запятой. Право, без смеха невозможно было смотреть на их трапезу. Чичи, прежде чем набить свои защёчные мешки, следила, села ли Запятая под её столик. Затем начинала понемногу выбрасывать ей добрую половину своей пищи. Если Запятая на что-то не обращала внимания, она пыталась ей запихивать в рот то апельсин, то яблоко. И я, к удивлению, стала замечать, как у собаки меняется вкус: сухофрукты, семечки с орехами она ела теперь так же, как Чичи.

Одно было в их дружбе отрицательным. Чичи ни за что не желала отпускать приятельницу на прогулки. Четыре раза в день из моей гардеробной доносились истерические вопли.

– Наталья Юрьевна, – сетовали работники, – ну придумайте же что-нибудь! Ведь из-за собачонки она готова нас всех перекусать.

Зелёная, с серебром шерсть Чичи, как ковыль, вставала дыбом, вздрагивала, словно от сильного, ветра, и не приглаживалась до тех пор, пока в дверях не появлялась Запятая. О, как быстро гуляла в цирковом дворе моя Запятая, каждый раз стремясь поскорее вернуться домой в вольер! Я радовалась всё растущей привязанности двух столь разных существ и, видимо, слишком легкомысленно отнеслась к прогулкам Запятой. И этого я долго не могла простить себе…

Трагедия произошла утром. В цирковом дворе на Запятую напали тонконогие, с вытянутыми, длинными мордами борзые. Одна – а их четыре. Четыре хищных, злобных. Клубок, омерзительный клубок чудовищ, рвущих маленькую добрую собаку. Чей-то крик во дворе:
– Несчастье, борзые напали на собаку!

А я наверху не слышу крика, сидя возле Чичи в гардеробной. Хозяин борзых репетирует своих пони в манеже. Ему кричали, а он, спокойно отмахнувшись, ответил:
– У меня репетиция. Чья собака? Дуровой? Пусть сама разбирается. Чужая беда, не моя. Мне некогда, я репетирую.

И это мог сказать человек?! Так поступил дрессировщик, работающий со мной под одним куполом?! Равнодушие артиста погубило мою Запятую, погубило мою работу нескольких месяцев. Больше нет смешного бокса, но об этом я не думаю, теперь главное –спасти Чичи! Она ничего не ест, и в её застывших, горестных зрачках я всё время вижу умирающую Запятую…

Чичи не хотела расставаться со своей первой привязанностью. Сколько дней раздавались её крики, сколько дней неподвижно, нахохлившись, сидела она у решётки, ничего не ела, даже насильно не принимая пищу. Чичи слабела. Я брала её на руки, выносила за кулисы, во двор. Жалкая, сломленная горем фигурка обезьяны была живым укором равнодушию и жестокости, которые и я приняла как удар.

Сегодня собака, завтра случится беда с человеком, и такой хозяин борзых не придёт на помощь. Нет, мы с Чичи ищем в цирке других людей, которые близко принимают к сердцу любую боль, не считая её чужой.

Виноград зимой, помидоры и зелень, а основное – участие и сострадание – шло от артистов. Девочка-гимнастка подарила обезьянке куклу. Чичи отнеслась к ней безразлично.

– Чичи! Чичи! Нужно жить! Как мне снова заставить тебя есть и играть? Смотри, какая кукла. Ты ведь даже и не знаешь, что такое кукла по-цирковому.

К – кукла,
У – умеющая
К – казаться
Л – любимым
А – артистом.

Не нравится тебе кукла. Тебе нужно живое тепло.

И я решаюсь взять новую собачку. Какую угодно, только бы она вселила в меня надежду, что Чичи будет жить.

Артисты принесли нам щенка. Он ещё плохо стоял на лапах, спотыкаясь и дрожа над миской с молоком. Но в Чичи что-то встрепенулось, и вот уже слабые ладошки забегали по бурому ворсу непородистого щенка.

– Назовём его Дадон. По лапам вижу – будет большущая дворняга, – решила я.

Снова в вольере Чичи с собакой. Снова весёлая возня, и только однажды я решила проверить верность Чичи и громко позвала:

– Запятая, Запятая!

Обезьянка прижалась к решётке, замолкла, и в её глазах я заметила то выражение ужаса, которое, невзирая ни на что, теперь присутствовало в ней постоянно.

Чичи по-своему занималась воспитанием нового друга. Учила открывать замок на вольере, перекармливала так, что неуклюжие большие лапы казались случайно приделанными к непомерно раздутому туловищу. На прогулку теперь они выходили вместе. И я придумала для Чичи новую работу. Перед тем как в манеже появится морж, Дадон, впряжённый в коляску, вывезет Чичи на манеж, а в руках у неё будет плакат:
«Внимание! Внимание! Морж».

Да, только ей я могу доверить плакат, оповещающий о новом сюрпризе для зрителей. Ведь она сумеет привлечь внимание потому, что у неё, доброе и верное сердце!

Однажды, а точнее, 2 августа 1999 года, Боря подозвал меня к своему окну и показал на воронёнка, сидящего возле птичьего «бассейна»:
– Галя, не тот ли это несчастный, помнишь, ты мне показывала его недавно?

Боюсь, что тот самый. Я тогда с печалью наблюдала сцену, происходящую на нашем заборе: ворона клювом брала кончик левого крыла своего питомца, сидящего рядом и, приподняв все крылышко, заглядывала ему подмышку. Мне даже представилось, как она заботливо спрашивает малыша:
– Ну, мой дорогой, почему ты не летаешь, как все остальные ребятки? Что у тебя болит?

И эту сцену я наблюдала ещё пару раз. Судя по всему, птенец так и не поднялся на крыло. Родители покинули его, улетев воспитывать здорового подлётыша.

Действительно, если уже тогда вид у птенца был неважный, то теперь и говорить нечего. Лапа сломана, поэтому при ходьбе он опирается на хвост и крылья, отчего последние превратились в метёлки (подобными, помню, в моём далеком детстве бабушка сметала с печи мусор). И теперь, позабыт-позаброшен, ковыляет подкидыш в опасной близости от нашего Барри и соседского Агата.

Не раздумывая, кидаюсь его ловить, но он, довольно проворно для такого колченогого уродца, уклоняется. Боря наблюдает за моими попытками и, не выдержав, советует:
– Набрось на него что-нибудь, набрось юбку!

(У Бори собственный опыт по этой части – помню, он снимал свои трусы в лесу, чтобы спасти ежа от собаки).

Это мысль! Скинула легкую индийскую юбку и набросила на птенца.

День он просидел в клетке, опираясь крыльями в прутья и явно страдая от неволи. Пришла соседка Ольга с внучкой Машей. Они узнали, что мы уже успели назвать птенца в память о жившем у нас воронёнке, тоже Крашем, покормили его и внесли конструктивное предложение:
– А что, если поместить Краша в ограду колодца?

Между нашими домами общий колодец, окружённый забором и имеющий две калитки: одну во двор Ширяевых, другую – в наш. Мне эта мысль тоже приходила в голову, но без разрешения соседей занимать общий дворик нашей птицей я не посмела. Хорошее общее решение. Теперь и птица будет общей.

Внесла за ограду детский стол – он будет служить крышей в непогоду. Укрепила ветки для насеста. Уложила на бок корзину с ручкой (в таких привозят фрукты с юга), накрыла плёнкой, набила сеном – получилось отличное гнездо. Для развлечения – к колодезному вороту на бечёвке подвесила компьютерный диск, покачивающийся и поблескивающий всеми цветами радуги при малейшем ветре. Да, чуть не забыла сказать, что даже бассейн для водных процедур поставила. Поместье готово. Вселение прошло благополучно, если не считать одного события, произошедшего спустя некоторое время.

Мне захотелось запечатлеть птенца в несчастном виде, чтобы потом, когда он поправится – сравнить. Я решила его сфотографировать. И это оказалось серьёзной ошибкой. При виде камеры, нацеленной на него, Краш заволновался, даже попытался спрятаться за колодец. (Можно подумать, что он знаком с оружием, например, с ружьем). Но я всё-таки успела сделать два кадра, один даже со вспышкой.

ВСЁ!

С этого момента мне было отказано от дома! А так как я продолжала являться со своими услугами, то, завидев меня, хозяин поместья поспешно соскакивал с насеста и, громко хлопнув дверью перед самым моим носом, уходил за колодец, смешно ковыляя и помогая себе обтрепанными крыльями. Там, за колодцем, птенец начинал нервно подпрыгивать, нетерпеливо ожидая моего ухода:
«Тётка, уходи скорей, есть ведь хочется!»

Пока я шла к дому, он высовывал любопытный нос и глаз, затем появлялся сам, чтобы, дождавшись полного моего исчезновения, приняться за трапезу. Вот скотинка! Боря стал теперь его называть Пуганая Ворона.

Возвращение к нормальной жизни протекало хорошо. Я старалась скармливать ему самые полезные вещества. Боря даже смеялся, что я готовлю завтрак для Краша дольше и тщательнее, чем для него – рублю яичную скорлупу, зелень и яйцо, капаю масло…

Мы надеялась, что за оставшееся до холодов время птенец поправится, лапа срастется, и, перелиняв, он сможет улететь. Поэтому, чтобы не приучить его к людям (так мы обращались и с первым Крашем), мы не особенно интимничали с ним. Принося еду, я говорила:
– Краш, Краш! Кушать, птичка! – и уходила.

Лапка становилась всё лучше, чего, увы, не скажешь о крыльях. Но я не теряла надежду. Однако Борис, будучи по своему юношескому влечению биологом, которым и остался до конца своих дней, не был таким оптимистом. Он серьезно подошел к проблеме.

– Мне не нравится, что за два с лишним месяца такого хорошего, как у тебя, ухода, птица не оперяется. Пора бы уже.

Это было 13 ноября.

Он достал том энциклопедии про птиц и выяснил, что вороны линяют между июнем и сентябрём. Время безнадежно упущено. Боря созвонился с нашим другом Димой, точнее, с профессором университета Д.Н. Кавтарадзе, одним из главных экологов страны, который устроил Борису Владимировичу консультацию с самым крупным специалистом по семейству вороновых (Corvidae). Мы смеялись, что здоровьем Пуганой Вороны занимаются не просто хозяйка и сельский ветеринарный врач, а лучшие силы Союза Писателей, Университета и даже Академии Наук!

Академик подтвердил, что линять ворона будет только следующим летом. Далее посоветовал добавлять в рацион яичную скорлупу (что мы делали), а также изрубленные птичьи перья и лимонный сок.

Можете представить, во что превратилось приготовление завтрака для Пуганой Вороны после ученого консилиума? В священнодействие! Но Боря больше не насмешничал!

В вольере постоянно стоит кювет с чистой водой. К сожалению, мы не видим самого купанья, мы только догадываемся об этом по мокрому виду птенца, так тщательно он теперь скрывается от нас. Из окна спальни видна его «усадьба», но кусты малины мешают подглядывать за ним. Приходя поменять воду, обнаруживаю в бассейне камешки, травинки, песок. Я наполняю кювет чистой водой, выбрасываю мусор, а, придя вновь, обнаруживаю в нём новый. Это его игры. Догадываюсь, что Краш только что раскачивал компакт-диск, так как он ещё крутится. Нахожу оторванные от бечёвок пластиковые игрушки и погремушки, которые я для него покупаю и подвешиваю к забору.

Но что явилось совершенной новостью для нас – так это его способность к рытью нор и траншей. Ворона – птица, наделенная удивительным интеллектом. В свободной жизни у них много возможностей им пользоваться. Видимо, и наша пленница, понимая, что ей не перелететь через забор, начала искать путь к свободе, – так подумала я, обнаружив первую нору, вырытую под стенку сарая соседей, ограничивающего одну из сторон её поместья. Так вот откуда постоянные камешки в бассейне – можно подумать, что узница, скрывая свою работу от «тюремщицы» выносила вырытую породу и прятала её в воде. Нафантазировать можно что угодно. Но очевидно, что этот подкоп не принес бы ей желанной свободы – она могла попасть через него лишь в сарай соседей. Если сбежит – попробуй потом отыскать её среди сарайного хлама. Желая ей добра, я поступила жестоко, предотвратив побег. В траншею, вырытую с таким усердием, заложила банку, в которой принесла еду.

Второй тоннель был прорыт уже более обдуманно – под забор – и открывал путь к свободе прямо в сад. Но это с точки зрения невольницы. А с моей – так хуже и некуда, он мог вывести беглянку прямым путём в зубы Барри, который не одобрял мои визиты к посторонней птице: он таких ежедневно прогонял с нашего двора. Дальше я затрудняюсь найти логику в действиях птицы. Краш вырыл прекрасную траншею, почти закончил подземный ход и почему-то, достав банку из первой ямы, заложил её во вторую. Подражание?. Я только подивилась его сообразительности, как ловко он «замаскировал» второй подкоп. А первую траншею заполнил камешками и туда же отправил стеклянную розетку, служащую парадной посудой для его стола.

На следующий день банка из второго подкопа была удалена, а сама яма под забором сильно расширилась.

«Ну, – думаю, – значит, уже всё готово к побегу. Сейчас я должна это срочно ликвидировать!»

Но вдруг мне стало стыдно! Человек трудился. Фу ты, птица трудилась два дня, а я одним махом всё испорчу. В конце концов, она имеет право выбора – смерть на свободе или жизнь в неволе! Будь что будет. Хочет уйти – пусть уходит. Так велит судьба.

Но не тут-то было! Птица раздумала убегать. А может быть, я не так истолковала её действия? Может быть, это всё-таки была лишь игра?

Да, теперь она в эти ямы просто играла. Ямы углублялись, заваливались камешками, ветками и листьями или игрушками. В них отправлялись розетки, банки, в которых я приносила еду. Словом, жизнь кипела.

И тут внезапно нагрянул мороз, без предупреждения. Всего один день было прохладно, что-то около трёх-четырёх ниже нуля, как вдруг в ночь сразу – бац! И минус 20! У нас замерзла водопроводная труба, а Крашу хоть бы что! Зато утром я с радостью обнаружила, что листья малины облетели, и стало видно прямо из окна нашей спальни, как птица ходит по снегу, купается в нём, и вообще весьма оживлённая.

После ночного мороза наступил чудесный день. Идёт лёгкий пушистый снег. Ворона вышла на площадку перед калиткой. Подняла к небу голову и, разинув клюв, ловит снежинки. Вспомнив про бассейн, подошла «искупаться». Такое впечатление, словно она не поняла, что вместо воды в нём лёд, припорошенный снегом. Как всегда делают вороны, купаясь в мелком водоеме – присела, прижалась всем телом ко дну, тёрлась головой о снег, размахивала крыльями, стараясь, чтобы «вода» проникла во все пёрышки.

Теперь мы не упускаем случая понаблюдать за ней. Но не только мы. Скрытая до этого разросшейся малиной, наша гостья оказалась у всех на виду. Вороны, как и следовало ожидать, явились, чтобы наставить заблудшую на путь истины, сказать ей, что нельзя доверять этим, с руками вместо крыльев, а уж четвероногим и подавно. Ворона стала откликаться на зов сородичей. Мы впервые услышали, что она умеет каркать, да ещё как! Она кричала теперь часто – громко и отчаянно, особенно почему-то по утрам, не давая нам спать. Постепенно, пообвыкнув и оглядевшись, посторонние вороны перестали опасаться закрытого пространства её усадьбы и безо всякого приглашения усаживались за накрытый не для них стол. И я не могла этому воспрепятствовать, так как наша Пуганая Ворона не ест при мне – ждёт, когда я исчезну. Но ведь того же ждут и её сородичи. Я сочувствовала голодным воронам, но они вольные, найдут что-нибудь, а наша не выздоровеет, замёрзнет, если будет плохо питаться. Но что выглядело совершенно неприлично – наевшись, эти вольные птицы, лишённые элементарных моральных устоев, прихватывали с собой и посуду. Ничего себе родственнички! Уносят «столовое серебро»!

Они и меня ограбили.

Два раза в неделю к нам приходит молочница Нина Васильевна. Выставляю заранее на стол в саду трёхлитровую стеклянную банку, на дно которой кладу деньги, завернутые в пакет. Как воронам удалось опрокинуть банку и вытащить пакет? Они, несомненно, надеялись поживиться чем-нибудь получше. Бумажные деньги (две десятки) их не заинтересовали, видать, слышали о ненадёжности «капусты» – пересчитав, разбросали по траве. (Спасибо, что не расклевали!). А две монеты по 2 рубля (серебро надежнее!) – исчезли бесследно. Меня утешает мысль, что вороны на эти 4 рубля смогут купить батон белого хлеба, если немного добавят.

19 декабря. Неожиданный подарок от вороны – я получила индульгенцию. Вдруг – ни с того, ни с сего – не сорвалась в испуге, не убежала от меня, как обычно, а сидя на своей корзине, робко затрепетала крыльями (или тем, что вместо них), словно приветствуя меня! Это по прошествии четырёх месяцев после моего «выстрела».

Далее мои записи о вороне закончились. У меня появились другие заботы.

Я помню только, что она научилась, наконец, залезать по жёрдочкам, словно по стремянке, на забор и наблюдать с него за свободным полётом своих сородичей.

Наконец, однажды не выдержала и полетела. Полетела прямо на землю и заковыляла к дальнему забору. Я успела отловить беглянку, но она стала повторять свои «полеты» регулярно, пока не сбежала, простив меня за всё. Навсегда.

Надеюсь, она дождалась весны, перелиняла летом и стала к следующей осени Вороной.

1999 – 2004 г.

Конец мая. Резала в саду сирень и увидала в глубине зарослей гнездо, в котором лежало 6 яиц. Возможно, я спугнула владельцев гнезда, но, возвращаясь, услышала над собой громкое «ке-ке-ке». Вот и один из них объявился. Птица среднего размера, очень красивая. Розовая грудка, серая голова с чёрной полоской-очками, крылья ржавого цвета. Сидит на ветке вертикально и нахлёстывает себя по бокам чёрным хвостом, словно подстёгивает. Никакого сомнения, что это хозяин гнезда, и он раздражён появлением посторонних. Проводил меня до поворота к террасе и вернулся на прежнее место.

Определила по атласу птиц, что это жулан, семейства сорокопутов. Имеет хищнические наклонности, крепкий клюв. Ловит не только насекомых, но и мелких млекопитающих. Заготовки провизии может накалывать на колючки кустарников, где любит селиться.

Первая встреча с жуланом, возможно, ради знакомства, прошла мирно. Он вполне вежливо представился и предупредил, чтобы я в дальнейшем держалась подальше от его владений.

Владений! Я только улыбалась.

Однако когда я вздумала понаблюдать за птицами на следующий день, жулан совершенно четко и недвусмысленно объяснил, что отныне сад принадлежит нам лишь частично. Условная линия границы поделила пространство позади дома между нами и птичьим семейством не в нашу пользу. Если точнее – мне не следует появляться с этой стороны вообще.

Чтобы я лучше усвоила новые правила, установленные владельцем отнятых у нас территорий, жулан слегка долбанул меня в затылок, как только я пересекла ту самую линию, до которой он проводил меня накануне. Он неожиданности я присела и рассмеялась. Сам чуть больше воробья, а такой решительный. Не веря собственным глазам, сделала ещё попытку, но услышала, как он, громко кекекая, пролетел у самого моего уха, словно камень, брошенный сильной рукой, аж засвистел воздух. Это уже не шуточное нападение!

Пришлось смириться и принять правила, предложенные птицами. Теперь я появлялась на этой территории, когда хозяин улетал за добычей, на всякий случай нацепив соломенную шляпу. Его хозяйка, занятая делом, старалась не выдавать себя, притаившись в гнезде.

В середине июня появились птенцы. Несколько первых дней мать сидела с детьми, и жулану приходилось туго. Он один кормил всё семейство, ему было не до охраны границ. Я деликатно наблюдала со стороны, стараясь не отвлекать его от важной миссии.

Через несколько дней птицы вместе стали улетать за кормом. В их отсутствие я заглянула к птенцам и даже сфотографировала их. Увлекшись, прозевала появление родителей.

Вот уж мне досталось! И поделом! Они вдвоём кинулись на меня. Нападал жулан, а самочка уселась на ближайшую ветку и, как подобает верной подруге, криками подбадривала супруга, нахлёстывая себя по бокам хвостом, готовая, если потребуется, присоединиться. От испуга я громко вскрикнула, потом расхохоталась, призывая на помощь своего супруга.

– Скажи ему, что у тебя тоже есть муж! – откликнулся Борис, веселясь больше моего.

Я мгновенно почувствовала уверенность и помчалась на террасу к своему защитнику.

Какой же ты неряха, Носорог!
Все время у тебя ужасный вид:
Измята шкура, съехал на нос рог –
И как тебе от мамы не влетит?

Переводы Григория Кружкова

Хилэр Беллок

Гриф

Гриф за здоровьем не следит,
Он ест, когда попало,
Вот у него и мрачный вид,
И шея исхудала.

Он и плешив, и мутноглаз –
Несчастное созданье;
Какой пример для всех для нас
Блюсти режим питанья.

Лягушка

Всегда отменно вежлив будь 
С лягушечкою кроткой,
Не называй ее отнюдь
«Уродкой-бегемоткой»,

Ни «плюхом – брюхом – в глухомань»,
Ни «квинтер – финтер – жабой»;
Насмешкой чувств ее не рань,
Души не окорябай.

Но пониманием согрей,
Раскрой ей сердце шире –
Ведь для того, кто верен ей,
Нет друга преданней, нежней 
И благодарней в мире!

Эмиль Виктор Рью

Три монолога черепахи

Размышления черепахи, дремлющей под кустом роз
неподалёку от пчелиного улья в полуденный час,
когда собака рыщет вокруг,
и кукушка кукует в дальнем лесу 

                         С какого ни посмотришь бока –
                         Я в мире очень одинока!


Монолог черепахи, вновь посетившей через полчаса
грядку с салатом,  хотя ей давно было пора
вкушать послеобеденный сон
на клумбе среди голубых незабудок 

                           Растительная пища – 
                           Такая вкуснотища!


Ночные мысли черепахи,
страдающей от бессонницы
на подстриженном газоне 

                           Земля, конечно, плоская;
                           Притом ужасно жесткая!

У моего соседа жила старая собака Лапка, лайка местной породы: серого, почти волчьего, окраса, невысока ростом, коренаста. Видом не броская, но отличалась завидным умом и преданностью.

Службу свою Лапка знала хорошо. Была скромна, добра и очень приветлива. Если кто-то чужой заходил днём во двор, она строго лаяла, давая знать хозяевам о госте, а затем подходила и для знакомства подавала лапу. Если эта лапа гостю не нравилась, тут же предлагала другую, и сама стеснительно отворачивалась, как бы извиняясь за ошибку…

Все её знакомые при встрече на улице обязательно просили: «Лапка, дай лапку». И собачка никогда не отказывала.

Сосед не держал Лапку на цепи, но и не выпускал одну на улицу. Конечно, она могла легко перескочить через калитку или вылезти в подворотню, что изредка и делала, но в основном служебную дисциплину соблюдала.

Скучно дома одной. Лапка обходит двор, следит, чтобы не выбежал на улицу легкомысленный поросёнок, не шкодили чужие коты, не шныряли вороватые крысы, не забралась бродячая собака. Очень не любила Лапка, когда нахальные вороны садились на забор высмотреть, что плохо лежит у хозяев. Вреда от них вроде бы и не было, но лучше согнать от греха подальше.

Управившись с обычными делами, Лапка подходила к моему забору и подолгу наблюдала, как я ремонтирую купленный дом. Убедившись, что человек я безвредный, она сделала под забором подкоп и перебралась на мою сторону. Не спеша обошла и осмотрела двор, выглянула из-под ворот на улицу и спокойно улеглась на траву возле меня. В густой листве тополя над нами назойливо и требовательно кричал воронёнок. Крикун был сыт, но опасался, что мать забудет о нём. Отдыхающая ворона-мать, ссутулясь и закрыв глаза, дремала рядом, не обращая внимания на нытика.

Молодой воробышек неловко, с поклоном приземлился возле собаки и бойко запрыгал по щепкам за увёртливым чёрным жучком.

Лапка с интересом последила за беспечным охотником и решила попугать его. Она махнула хвостом и резко дернула лапой.

Желторотик присел от неожиданности, удобней перехватил пойманного жучка, через нос чвикнул «Мама!» и, изо всех сил стал набирать высоту. Он с трудом поднялся до верха забора и так торопливо оглянулся назад на громадного зверя, что едва не упал.

Откуда-то ястребом налетела воробьиха, сердито зачвиркала на непоседливого птенца и увела подальше от опасности. Губы у Лапки задёргались, наверное, от смеха.

В это время из конца огорода донеслись противные звуки кошачьей свары. Там, в дальнем углу, рос большой куст черноплодной рябины. Без должного ухода он сильно загустел, и ягод на нём почти не было. Его-то и облюбовали окрестные коты и кошки для встреч и свиданий. Выясняя сложные кошачьи отношения, они устраивали такие невыносимые «концерты» – хоть затыкай уши или со двора беги. Я не выдержал и стал швырять в сторону куста комками земли, но кошачье племя утихало не надолго.

Лапка внимательно следила за моими стараниями и поняла, в чем дело. Она вскочила, молча пронеслась по огороду и со свирепым лаем прыгнула в куст. «Артисты», трусливо шипя и фыркая, сыпанули оттуда, как ошпаренные, и кинулись врассыпную, спасая свои дорогие шкурки.

Лапка на всякий случай осмотрела куст, обошла его вокруг, изящно присев на одной лапе, пометила территорию, как бы закрепляя её за собой и не спеша, с достоинством вернулась ко мне. Выражение мордашки у неё было небрежно-снисходительное, будто она говорила: «Благодарностей не надо. Учитесь, пока я жива…»

Но я-то видел, что низко опущенный хвост весело раскачивался, а глаза хитренько поглядывали: «Ну? Что дашь мне за это?»

Я погладил её, похвалил и угостил конфетой. Конфету Лапка тут же, щурясь от наслаждения, с хрустом разгрызла и легла у моих ног. Контакт был установлен. Вдруг она подняла острые уши, прислушалась и быстро нырнула под забор в свой двор. Вскоре я услышал звон щеколды калитки и голос соседа:
– Ну, как дела, Лапа?

– Гав! Гав! – послышалось радостное в ответ. – Всё в порядке, я на месте…

«Да… дружба дружбой, а служба службой», – так расценил я забавное поведение собачки.

Гиппопотам

В семье у знакомого 
Гиппопотама 
Есть Гиппопопапа 
И Гиппопомама. 
Но вот в чём вопрос, 
И достаточно тонкий: 
А где остальные 
Гиппопопотомки? 
Спросить - неудобно, 
Звонить - неприлично, 
И все это очень 
Гиппопотетично... 
И хоть не исчерпана 
Данная тема, 
Кончается 
Гиппопопопопоэма.

Сова

Всю ночь, 
С темноты до рассвета, 
На ветке 
Сидела Сова. 
И песню 
Сложила про это. 
А утром 
Забыла слова.

Верблюд

Как-то раз 
В пустыню Гоби 
Шел Верблюд 
В ужасной злобе.

Он полдня 
Шагал до Гоби 
В диком гневе и тоске. 

И полдня 
Шагал по Гоби 
В диком гневе, жуткой злобе. 

И пришел из Гоби - 
В злобе, 
Раздраженьи
И песке.

* * *

Аист,
Аист,
Что ж ты ногу
Прячешь в белое крыло,
Будто зимнюю дорогу
Белым снегом замело?

* * *

У верблюда два горба,
Потому что жизнь – борьба!

* * *

Зебры -
Белые или негры?

* * *

На песочке в ящичке
Греются две ящерки,
Уверенные обе,
Что спят в пустыне Гоби!

Юрию Ковалю

Вечера в Крыму звёздные. Поблизости от нашей мазанки на столбе висел фонарь под круглой жестяной шляпой. На яркий радужный свет его слетались ночные бабочки и кружились, словно вальсировали.

«Вот бы собрать коллекцию ночниц,– решил я, – и показать в нашем классе!» Зажав в руке сачок, я приметил в весёлом хороводе бабочек одну удивительную – бражника «мертвая голова». Поднял сачок… и тут же отпрянул: что-то пушистое стремительно и бесшумно прорезало полосу света. Бабочка у меня на глазах исчезла. Какая-то крылатая охотница опередила меня! «Ладно,– думаю,– не велика потеря». Но вскоре птица снова прилетела и поймала ещё одну большую ночницу. Так она всех бабочек переловит! Я ей покажу! И побежал к соседу, любителю-птицелову, за сеткой. По пути наскочил на ночного сторожа Константина Федотыча.

– Чего несёшься сломя голову?

Я рассказал о птице.

– Ишь, дело важное,– усмехнулся старик. – Да это сова-сплюшка промышляет.

– Промышляет, промышляет! – буркнул я. – Вот поймаю – сразу перестанет.

– Нечто тебе ее словить? – старик безнадёжно махнул рукой. – Лучше совы, поди, никто не прячется.

– Значит, не поймать?

– Поймать трудно, а увидеть можно. Ступай-ка…

Константин Федотыч поманил меня к себе в дом. Резные ходики монотонно тикали на стене. Сторож снял ботинки и полез по узкой скрипучей лесенке на чердак, а я присел на лавку в углу.

Вскоре снова скрипнула, ожила лестница. Константин Федотыч спустился, включил свет и достал из-за пазухи что-то пушистое, похожее на шерстяной клубок. Не успел я разглядеть его хорошенько, как старик подбросил клубок к потолку, и тот плавно закружил под зелёным абажуром.

Полетав по комнате, птица ловко поймала ночницу и опустилась Константину Федотычу на палец.

– Узнаёшь?

Я молча кивнул.

Дальше пошло еще чуднее. Когда мы сели за стол, вместе с нами ужинала и сплюшка, — она примостилась на спинке стула и как бы подбоченилась. Константин Федотыч нарезал мясо маленькими кусочками и подал ей, как знатному гостю, прямо на тарелке.

Сова нахохлилась, вытянула крыло в сторону, изогнулась и лапой, точно вилкой, взяла кусок мяса.

Я поразился: наверное, ни одна птица на свете не умеет есть так культурно!

– Лукерья-кудесница! – представил сторож. — Третий год на чердаке проживает. С птенца растил.

Затем он распахнул окно, выпустил птицу в тёмный сад и приложил палец к губам. Вскоре оттуда донеслись мелодичный свист и тихое бормотание: «Сплю, сплю, сплю…»

– Слышь? Лукерья ночь баюкает… – Сторож постучал в такт песне по столу: так, так, так… – А ты её словить хотел.

– Да я из-за бабочек…

– Велика беда – из-за бабочек. В другой раз наловишь. А что за крымская ночь без совы? В наших краях сплюшку уважают. «Ночными часами» зовут!

Однажды мама пошла выносить ведро. Когда она высыпала мусор в бачок, оттуда выскочил испуганный котенок и бросился прямо в наш подъезд. Мама тоже зашла и стала подниматься по лестнице. Котенок бежал впереди нее, пытался притаиться на каждой следующей площадке, но когда мама доходила до него, опять бросался вверх по ступеням. Так он добежал до нашего этажа, и, поскольку дверь была открыта нараспашку, вбежал в квартиру. Когда мама хотела войти, он прижал уши, сделал хвост ёршиком и зашипел на неё.

– Ну, раз ты такой нахал, – сказала мама, – живи у нас.

Мы назвали его Котя. Он был белый с черными пятнами на ушах. Котя очень быстро рос и округлялся. Это был такой спокойный кот, что иногда можно было перепутать его с копилкой. Сидит, бывало, неподвижно на тумбочке, а сам только и слушает, что мы говорим. Котю никогда не надо было звать «кс-кс-кс», как любого другого кота. Стоило мне в комнате тихо сказать: «Мама, что-то ко мне сегодня кот не подходил», – как на кухне слышалось короткое «мр-р», об пол ударяли пятки, и Котя вспрыгивал ко мне на колени. Он никогда не навязывался, как другие кошки.

Я вообще-то кошек не люблю – они подлые. Будут к тебе лезть в душу, пластаться, аж сквозь пальцы просачиваться, а нужно-то им одно – распахни перед ними пошире холодильник. Кошка всегда любит того, кто ее кормит. А у Коти была не кошачья душа. И он любил воду. Если мы набирали тазик для мытья полов, он тут же в него забирался, так, что одна голова из воды торчала. И спать он очень любил в раковине, чтобы сверху на него из крана капало.

Когда у нас появилась такса Клава, Котя сразу взял её под свою опеку. Он вылизывал ей щенячью шкурку, мягко прижав к дивану лапой. Клава склочно взвизгивала и огрызалась, но Котя не обижался. Когда такса подросла, она беспощадно грызла его, драла клочьями шерсть и гоняла по верхам, когда на то случалось настроение. Но только, бывало, скандалистка успокоится, он опять прыг сверху, и прижмется к ней, и ласково гладит.

Одно время Котя кормил Клаву. Вот как это было. Как-то у нас не было денег, чтобы купить еды животным, мама открыла дверь на лестницу и сказала: «Котя, кормить тебя нечем. Иди лови мышей». Кот медленно пошел по коридору с поднятым хвостом и исчез на лестничной площадке. Он и раньше уходил гулять на улицу, но всегда возвращался, поэтому отпускать мы его не боялись. Вечером того же дня за дверью раздалось: «Ма-ау!» – таким низким голосом, что мы испугались. На пороге стоял Котя, и в зубах у него была куриная нога. Клава, конечно, сразу поняла, кто нынче будет героем дня и кого мама будет хвалить и ласкать, и бросилась беспощадно терзать и ерошить кота с визгом и гиком. Куриную ногу она тут же отняла и сожрала – только косточка хрустнула. С тех пор всякий раз, как Котя приносил ей еду, она устраивала ему у двери такой таможенный досмотр, что бедняга-кот едва живой уходил и прятался на шкафу. Но он зла не держал и постоянно приносил Клаве гостинец. Так однажды он принес ей целый, не надкусанный бутерброд с колбасой. И уж, конечно, благодарности не видел. Наоборот, как говорится, «пуще прежнего старуха вздурилась».

Вскоре среди соседей прошел слух, что наш кот попрошайничает у рыбного магазина. Он сидел у порога со своими честными, ласковыми глазами и просто взирал на входящих. На некоторых старушек-кошколюбцев это производило такое впечатление, что они скорей бросались что-нибудь купить и угостить «бедную кошечку». От угощений Котя не отказывался, благодарил, вставал на задние лапы, хотя низко не угодничал и в пестрые старушечьи подолы не втирался. Так он кормился каждый раз, как понимал, что дома ему ждать нечего.

Котя благодушно сносил все бесчинства по отношению к себе. Однажды я красилась в ванной хной, и изрядное ее количество у меня осталось после покраски. Не зная, куда еще израсходовать ценный продукт, я как следует намазала хной кота, думая что его белые пятна от этого станут рыжими. Но они стали розовыми. Котя быстро вылизался в уголке, и уже через минуту, без всякой укоризны, вспрыгнул ко мне на колени. А все наши гости долго потом удивлялись: надо же, у вас розовый кот!

С ручными крысами у Коти были почти дружеские отношения. Он на них практически никак не реагировал, а вот зато на клетку с белой мышью озирался. В такой момент зрачки кота наполнялись брожением первобытной силы, но он словно пугался собственной дикости и старался уйти подальше от соблазнительного предмета. Однажды я пришла из школы и заметила, что кот как-то странно себя ведет. Он шел, шатаясь, как невменяемый, у него были пьяные глаза, при этом они так раскосились, что чуть не ушли с морды к затылку. Во рту Коти, как мне показалось, мелькнуло что-то белое. Но я не сразу придала значение этому эпизоду. Вспомнила о коте я лишь через пару часов, когда заметила, что мышь, которая обычно назойливо бренчала в клетке, бегая по колесу, на этот раз подозрительно молчит. Конечно же, дверца оказалась открыта, и мыши в клетке не было. Я позвала Котю. Он пришел, и вид у него был по-прежнему дикий. На этот раз я отчетливо увидела, что у него изо рта висит мышиный хвост. «Ты что это делаешь! – закричала я. – А ну-ка дай сюда мышь!» – и я протянула ладонь. Кот послушно подошел и положил мне на ладонь мышь, еле шевелящуюся, замученную, но живую и даже нигде не надкусанную. Коте было очень стыдно, он, видимо, не мог понять, как это он дал волю такой низкой страсти. А мышь очень быстро оклемалась и через день, как ни в чем не бывало, бренчала своим колесом.

Умер Котя как-то странно. Однажды днем я заснула и увидела сон, что нахожусь в кладбищенской сторожке. На одну сторону выходили окна, и в них светило солнце, а на другую сторону, на кладбище – дверь, и там чернела ночь. Дверь была раскрыта нараспашку, из нее тянуло холодом, и я хотела поскорее ее закрыть. Но почему-то все никак не могла встать со стула. Вдруг я увидела, что с кладбища ко мне бежит огромная черная собака: она все ближе, ближе, вот-вот бросится на меня. А я по-прежнему сижу в непонятной расслабленности… Вот она уже вбегает в сторожку, черная как ночь, из которой она явилась. Но тут ей наперерез выскакивает Котя, и она хватает его зубами, чтобы разорвать. Я закричала и проснулась. В соседней комнате вместе с этим раздался шум, как от падения чего-то тяжелого. Я выбежала туда: возле стола лежал Котя. Он был мертвый. Я подумала, что он мог поймать во дворе отравленную мышь и от этого, наверное, умер. Мы с подругой завернули его в старый передник, вынесли в какой-то отдаленный двор и там закопали под сиренью. Через несколько лет так получилось, что я переехала в тот двор, и этот куст сирени как раз рос под окном моей комнаты.

И таксу Клаву, и кота Котю в нашей семье вырастила болонка Люся. Вообще, она жила у бабушки, и бабушка часто говорила: «Это правда, что собаки похожи на хозяев. Вот вы посмотрите на Люсю. Она всегда веселая, доброжелательная, общительная – как я». И это была сущая правда. Кроме всего перечисленного, Люся обладала таким сильным материнским инстинктом, что если у неё не было своих щенков, она находила себе приемных детей. Так она воспитала Клаву, которая при всём своём скверном характере до старости почитала Люсю и прощала ей такие вещи, за которые любую другую собаку давно бы съела с потрохами. Котя тоже был воспитанником Люси. Но самое удивительное не это. Как-то весной я купила за пять копеек цыплёнка (в то время я жила как раз у бабушки). Я принесла его домой – он был совсем маленький, ещё желтый.

Бабушка сначала долго ругалась, а потом разрешила его оставить до лета. Мы посадили цыплёнка в корзину, поставили ему туда водички, блюдце с моченым хлебушком, а сверху поместили рефлектор от аквариума. Мы боялись, что без матери цыплёнок может замерзнуть. Включив на ночь лампочку, я спокойно легла спать и сквозь сон слушала равномерное цивканье нового жильца. Утром я проснулась от непривычной тишины. Первым делом бросилась к корзинке – цыплёнка там не было. Я решила, что его достала Люся, и ему пришёл конец. И только хотела попенять бабушке, зачем она велела оставить корзинку на полу, как вдруг услышала тихое, совсем еле слышное: «цив!» Звук доносился из-под дивана. Мы с бабушкой наклонились и увидели такую картину: под диваном лежала Люся. Между передними лапами у нее был зажат цыплёнок: тощий, мокрый, неузнаваемый, зализанный до полусмерти. Мы его отняли и снова посадили в корзину, решив, что, наверное, он всё равно уже не жилец. Но он очень быстро «опыхал», как выразилась бабушка: перышки обсохли и взвились желтым облачком. С этого момента при любом удобном случае цыплёнок удирал к Люсе. Мы вскоре даже в корзинку перестали его сажать. После тяжелых инкубаторских мытарств он впервые узнал, что такое материнское тепло. Спал он теперь не иначе, как возле Люсиного бока, зарывшись в длинную белую шерсть. Кормить Люся водила его на кухню, к своей миске. Она медленно шла по коридору, выставив вверх обрубок хвоста, а сзади со всех ног мчался цыплёнок, считая этот хвост своим ориентиром. Это продолжалось и тогда, когда крошечный птенец превратился в беленькую, довольно голенастую курочку. По-прежнему Люся приводила её к своей миске, ждала пока та наклюется, а потом ела сама. Но вот курица выросла до таких размеров, что бабушка уже больше никак не соглашалась держать её в доме. Тогда мы отдали её одним странным людям, которые держали кур прямо на кухне в городской квартире. У них имелся также петух, и по утрам всегда было весело проходить под их окнами в школу. А Люся долго не скучала. Вскоре она ощенилась и забыла про своего приёмыша.

Наше знакомство с ними произошло 11 июня 1976 года, хотя уже несколько дней до этого мы наблюдали за парой небольших серо-коричневых птичек, целыми днями порхавших возле террасы.

Как-то, давно, среди дров я углядела берёзовое полено, на котором прирос гриб чага, по форме напоминавший раковину. Борис помог мне выдолбить в нём середину, и получилась ваза, которую я, прямо с корой, прикрепила на стене дома, образующей с террасой угол.

Я подошла к своему берёзовому сооружению и увидела, что место уже занято. На дне, устланном травинками и пухом, уютно лежало коричнево-зелёное яичко! Значит, не случайно птички крутилась возле террасы. Я могла бы и раньше догадаться, что пернатая парочка справляет медовый месяц, да меня сбило с толку кокетство самочки. Она так церемонно приседала, трепеща крылышками, когда получала угощение от партнёра, что я приняла её за птенца-подлётыша, которого кормят заботливые родители.

Я срочно побежала искать атлас птиц и узнала, что это серая мухоловка, принадлежащая к отряду воробьиных. Прочитала, что мухоловки любят селиться вблизи жилья, и что одна птица в день может поймать до четырёхсот пятидесяти штук насекомых, а усики-сачки, расположенные вокруг уплощённого клюва, помогают в этой полезной охоте.

Несмотря на принадлежность мухоловок к отряду воробьиных, большого сходства с ними я не обнаружила. Мухоловка чуть меньше воробья, у неё более опрятная расцветка, но главное – совершенно другая посадка. Птица на ветку усаживается вертикально. Такую посадку я наблюдала у жулана-сорокопута, который однажды гнездился у нас в кустах сирени, а уж он известный охотник. Надеюсь, и наши новые знакомые сумеют показать класс.

Пока я разглядывала мухоловку, она внезапно сорвалась с места, словно стрела, на долю секунды зависла в воздухе, приглядываясь к жертве, схватила, щёлкнув клювом, и проглотила. Никакой суеты – бросок – и снова вернулась на ветку.

Вечером 14 июня в гнезде лежало 4 яичка, а утром мы застали хозяйку сидящей на гнезде – видимо, на семейном совете было решено ограничиться квартетом (четвёркой) детей.

В это знаменательное утро обе наши семьи завтракали одновременно, только с кормом для своего кормильца из кухни на террасу летала я, а у мухоловок – наоборот.

Хозяин гнезда появился с пышным букетом насекомых в клюве и, присев на край гнезда, призывно зацокал. Мухоловка, прежде чем принять его подношение, села с ним рядом и выполнила уже знакомый нам ритуал “птенца”, то есть поклонилась, похлопала крыльями и только потом проглотила. Я, быть может, не совсем к месту, вспомнила наш первый букет. Да, есть что-то общее в способах вить гнёзда и гнёздышки…

День за днём сидела птичка в своём гнезде, и лишь изредка какое-нибудь событие вносило разнообразие в её монотонную жизнь.

На наши ворота уселась ворона. Кому какое дело до этого? Но мухоловка с этим не согласна. С громким цоканьем птичка кинулась к нарушительнице границы, и ворона убралась подобру-поздорову, напуганная неожиданно смелой атакой.

Если солнце жарило прямо в гнездо, то птичка, чтобы охладиться, вылетала ненадолго в тень ближайшего куста сирени. Иногда – просто поразмяться, иногда немного поохотиться, никогда, однако, не отлучаясь далеко от гнезда, а, завидев своего кормильца – с успокаивающим щебетом летела ему навстречу.

Но однажды (это был десятый день высиживания) хозяин прилетел с охоты, а хозяйки нет. Он сел на край гнезда, осмотрел яички, беспокойно оглянулся, надеясь увидеть её или хотя бы услышать привычный ласковый щебет. Но ни того, ни другого не произошло. Сорвавшись с места, он улетел в глубину сада. Почти тотчас вернулись вдвоём. Провинившаяся летела впереди, а разгневанный супруг следом, гневно цокая, точь-в-точь, как она, когда прогоняла ворону с ворот. Мне показалось, что птичка с виноватым видом плюхнулась в гнездо, словно оправдываясь: – Прости, милый, заболталась с соседкой.

Как это знакомо…

Но вот 27 июня наступил долгожданный момент! Обе наши семьи взволнованы. Молодая мать то и дело заглядывает под себя, мы тоже пытаемся разглядеть первенца. Воспользовавшись моментом, когда мамочка улетела, чтобы выбросить первую освободившуюся скорлупку подальше от гнезда, мы рассмотрели птенца. Собственно, пока и смотреть-то не на что – просто мокрый коричневый комочек.

Вскоре появились и остальные.

Казалось, что мухоловка-мать может отдохнуть, размять лапки и крылья, полетать немного. Но не тут-то было! Птенцы, совершенно голенькие, теперь нуждались в особом попечении. Ночью и рано утром, пока ещё прохладно, птичка грела их своим телом. К полудню, когда солнце раскаляло гнездо, самоотверженная мать, изнывая от жары, полулёжа на краю гнезда, словно зонтом, прикрывала птенцов распущенными крыльями, изредка взмахивая ими, чтобы охладить малюток.

А уж про счастливого отца и говорить нечего! Он буквально сбился с ног. Ещё бы! У него сразу прибавилось столько ртов. Притащив добычу, поспешно совал всё матери, а сам улетал за новой порцией.

Мать, прежде чем раздать корм, растирала его клювом или размачивала в бочке с дождевой водой.

Но вот у птенцов появился лёгкий пушок – сначала на голове, а потом и по всему телу. Теперь они больше нуждались в питании, чем во всём остальном. И мать, сначала изредка, потом всё чаще и чаще начала вылетать на охоту, оставляя детей одних.

Я воспользовалась её отсутствием и разглядела их. Птенцы лежали вповалку друг на друге с закрытыми глазами, словно слепые щенки и так же вздрагивали во сне – росли!

Очень скоро птенцам стало тесно в гнезде, и они нашли экономный способ размещения: улеглись симметрично, словно лепестки бутона, головками к центру, попками наружу, а когда появлялись родители, то им навстречу распускался желто-оранжевый цветок, подобный цветку настурции – четыре голодных клювика.

Неожиданно, 5 июля, погода испортилась. Холодно, всего 10 градусов. Моросит дождь. Насекомые исчезли. Меня насторожило, что я долго не вижу мухоловок. Кинулась к нашему гнезду. Птенцы лежали в полном одиночестве. Вместе с ними стала нетерпеливо поджидать их родителей. А птиц всё нет и нет.

Ожидание затянулось. Я начала серьёзно волноваться – уж не случилось ли чего?

Наконец прилетела мамочка, я бы сказала, «ни с чем», хотя это «ничто» было скорее «нечто», – нечто большое и извивающееся – розовый дождевой червяк, весь в песке.

Птенцы дружно разинули клювы, но тут же в ужасе шарахнулись, когда над ними, вместо привычной порции насекомых, оказалось это чудовище, размером почти с них самих. Мать безуспешно пыталась затолкать червяка одному из птенцов. Птенец всеми силами сопротивлялся, червяк – ещё больше. Птенец давился, не желая и не умея глотать эту гадость. Раз шесть несчастная мать, надеясь накормить своего отпрыска, вынимала и снова заталкивала червяка.

Казалось, она, сквозь слезы, кричит ребёнку:

– Ешь, что дают, а то не вырастешь!

Мне вспомнился похожий эпизод времён отечественной войны. Всё время хотелось есть, и мой папа, такой же голодный, как и мы, собственноручно приготовил блюдо из высушенных картофельных очисток, заправив их олифой, которая осталась у нас с довоенного времени от строительства дома. (Ею разводили масляную краску). Папа позвал меня с младшим братом и как-то излишне торжественно поставил дымящееся варево на стол. Как мы ни были голодны, изобразить удовольствие на своих физиономиях нам не удалось… Папа ел и пытался улыбаться, хотя (теперь-то я понимаю), у него в горле стояли слёзы.

Сердце моё дрогнуло и, не дожидаясь окончания этого душераздирающего зрелища, я побежала в дом, надеясь, что в тепле насекомые не исчезли. Мне повезло – я поймала муху и, взяв её пинцетом, приблизилась к гнезду. Родителей поблизости не было. Я протянула свою добычу ближайшему птенцу, подразнила его кончиком пинцета с наживкой, и он тотчас клюнул, вернее, клюнул на приманку – открыл клюв, а я быстренько просунула туда свою муху. Птенец вкусно её сглотнул, а мне, видимо, в благодарность, повернувшись попкой, выкинул белую капсулу. Я схватила её тем же пинцетом и выбросила, хотя должна была улететь с нею подальше от гнезда – так полагается по птичьему этикету, вернее – по птичьей гигиене и осторожности.

Могу с гордостью сказать, что это не первый мой опыт кормления пернатых (были вороны и сорока), но у тех не было никаких родственников, кроме меня.

Окрылённая, хотя и не летающая, побежала за следующей мухой. Правда, на ходу мелькнула тревожная мысль, что с дневной нормой мухоловки в четыреста пятьдесят особей, даже при изобилии летающих и ползающих, мне всё равно не справиться…

Но действительность оказалась намного суровее, чем я опасалась. Больше ни одной мухи я не нашла.

Тогда я решилась…

В саду накопала червей и сделала из них нечто «членораздельное»…

Подошла к гнезду и начала этим кормить птенцов, стараясь, по-прежнему, не попадаться на глаза их родителям. Некоторое время мне это удавалось. Птенцы поглощали моё блюдо с таким аппетитом, что я едва успевала заправлять их яркие клювики и убирать, синхронно, белые капсулы.

Только бы в своем рвении не перекормить малюток!

Увлечённая ролью кормилицы, я проглядела появление настоящей. С испугом вспомнила, как мухоловка прогоняла ворону и даже представила себя на её месте – сейчас мне влетит!

Удивительно, но наказания не последовало, скорее, моё самоуправство было одобрено птицей. Я не стала злоупотреблять её доверием и тотчас уступила, вернее, отступила, однако вернулась к гнезду, как только она улетела.

Рассказать кому, так не поверят! Кормлю птенцов в гнезде, да еще с благословения их родителей!

Так я подкармливала своих приемных детей два дня. На третий – погода исправилась. Выглянуло долгожданное солнце. Теперь и сфотографироваться можно.

Я дала фотоаппарат мужу, сама с улыбкой голливудской звезды встала возле гнезда и, как обычно протянула птенцам пинцет с едой. Птенцы, тоже как обычно, разинули свои пастушки, собираясь полакомиться, как вдруг над нашими головами раздалось очень строгое: – «ЦЫЦ!» Все четыре птенца, словно не они только что разевали рты, дружно пали ниц, подставив мне вместо клювов попки…

А мать уже налетала на меня, готовая клюнуть: – Хватит кормить детей этой гадостью!

Ну что же, добро надо делать без шума и рекламы! Такой урок мне дала маленькая птичка.

Мы, посрамлённые, удалились, чтобы по-прежнему наблюдать за соседями, не вмешиваясь больше в их жизнь.

Насекомых много. Птицы без устали подносят настоящий корм. Птенцы оживились, толкаются, вылезают на край гнезда, расчищают перышки – готовятся к полёту.

11июля рано утром первый птенец выпорхнул из гнезда. Только что он весьма самоуверенно упражнялся, вытягивая сначала одно крыло, потом другое, клювом пытаясь добраться до самого дальнего пера, как вдруг потерял равновесие и полетел, точнее – свалился. Падая, птенец взмахнул новенькими крылышками. Они удержали его в воздухе. Взмахнул ещё и – ПОЛЕТЕЛ! Долетел до кустов сирени и уселся на ветку.

Родители кинулись к смельчаку и, наверное, похвалили. Мысленно именно так я и поступила. Птицы ласковым щебетом стали звать остальных. К полудню ещё двое покинули гнездо. Последний, наверное, поздний ребёнок, до самого вечера одиноко топтался в гнезде. Его уже не кормили, только дружно уговаривали лететь в кусты. Наконец и он решился.

Ещё один день, последний, мы видели всё семейство мухоловок возле дома. Они словно прощались с ним. А, быть может, и с нами…

В бывшем гнезде я успела посадить настурцию-растунцию, и её оранжево-желтые цветы всё оставшееся лето радовали нас, словно напоминая о птичьем семействе, рядом с которым мы провели незабываемый месяц – месяц, полный впечатлений…

В марте под окном, выходящим в заросший малинником садик, начинались кошачьи концерты. Муська обычно восседала на открытой форточке и с независимым и, казалось, равнодушным видом взирала на «оркестр» внизу.

Здесь были и коты дворовые, грязные, с драными хвостами; и коты «благородные», с пушистой длинной шерстью, явно приходившие с окраины поселка, где жили дачники; и, конечно, Нафаня, соседский кот с узкими хищными глазами, давний Муськин ухажёр и отец всех её узкоглазых котят, которых мы выдавали за редкую китайскую породу и продавали городским по пятерке.

Однажды такой концерт в саду застал мой дядя, человек нервный и импульсивный. Подергивая бровью, он слушал кошачьи фуги, и, когда низкие басы вдруг прорезал оглушительный, почти запредельный для человеческого уха дискант, он, наконец, не выдержал:

— Черт возьми! Сколько можно терпеть этот вой!

Он как-то особенно нервно дернул бровью, подскочил к окну и столкнул Муську в самый центр сцены…

Муська, мгновенно забыв про кокетство, метнулась в кусты. Визжащая масса, оборвав мелодию, бросилась следом. Кошачий клубок с треском прорвался сквозь малину, врезался в забор, подскочил и рассыпался на отдельные составляющие. Мелькнув хвостами, коты понеслись на одиночные поиски… Все, кроме Нафани. Нафаня остался сидеть под форточкой, хищно щуря узкий глаз и подрагивая рваным ухом. — Вот умный, собака! – восхитился даже дядя, когда Муська, мягко войдя в дом, снова уселась на открытой форточке.

Побывал в Зоопарке и сделал рисунки наш замечательный художник детской книги Лев Токмаков. Послушайте его рассказ.

Первое, что бросается в глаза, – средних размеров вольер с искусственной горкой и каменистым рельефом. Для кого же сделаны эти причудливые нагромождения? Никого нет. И только присмотревшись хорошенько, я вдруг обнаруживаю, что и «горка», и «каменистый рельеф» состоят из сотни гигантских черепах. В жару они неподвижны и лишь иногда флегматично перемещаются с места на место.

Группки посетителей двигаются от вольера к вольеру или лежат на газонах в самых непринужденных позах. Иногда на газоне пасется целый детский садик, одетый в красные ползунки. Однако не на всех газонах уляжешься: некоторые, окруженные бетонным барьерчиком, – затоплены водой и превращены в болото. Постоянно кто-нибудь улетает, прилетает. Иногда кажется, что дикие птицы с дальних болот сюда приводят своих детишек – специально показать им человека.

У бегемотового бассейна всегда народ. Оказывается, есть прекрасный способ полюбоваться на раскрытую пасть: бегемот очень любит кока-колу, которую продают тут же.

Африканская слониха узнавала меня всякий раз, как я приходил в зоопарк. Связь была установлена и закреплена при помощи трех коробок «Восточных» вафель, привезенных мною из Москвы. Характер у моей приятельницы был недоверчивый: когда коробка кончалась, она обыскивала меня хоботом, требуя, чтобы я отдал «заначку». Я заметил, что многие посетители обходят газоном мою слониху и вовсе не жаждут ощутить на своей щеке горячее дыхание гиганта. Вероятно, тут какие-то давние счеты.

На клетке с бурым медведем строгая надпись: «Do not feed this animal!» – «Животное не кормить!» Клетка установлена за дополнительным барьером, и сначала даже чудно: наш мишка здесь содержится куда строже, чем, скажем, лев или леопард. Неужели его считают таким опасным? Потом приходит догадка: не посетителей зоопарка охраняет эта толстая решетка с барьером, а наоборот – медведя от посетителей.

Жирафов зато никто особенно не бережет. Их девять шей в загоне. Они любопытны и тоже любят вафли. Кормушки у них по фигуре – длинноноги, и ноги у кормушек, как и у обедающих жирафов – слегка врастопырку. Но стоит пошелестеть бумагой, как вдруг вам на плечо тихо-тихо ложится откуда-то с неба взявшаяся молчаливая голова с такими красноречивыми прекрасными глазами! Черно-синее небо где-то у горизонта прочерчивает другая голова и внезапно оказывается у вашего лица. Тот же пушок на верхней губе, те же кроткие бездонные глаза шамаханской царицы. Через небесный свод, как ракеты сказочного салюта, уже направляются к вам еще две головы. Потом еще, еще! Попробуйте скучать в таком обществе! В дневнике я в этот день сделал запись: «Жираф – это человек!»

Мне разрешили подержать в руках льва. Льву два месяца, размером он со взрослого спаниеля. Уже с норовом: уперся лапой мне в нос и урчал, не желая, чтобы незнакомый белый дядька держал его. Силенок у льва не было никаких, под толстой, песчаного цвета шкурой переваливалось из угла в угол какое-то рагу из львиных костей. Когда я во второй раз взял беднягу на руки, он решил что сможет отделаться от меня, лишь отъев мне кисть правой руки. С урчаньем лев принялся за дело, и вскоре мое запястье покраснело и покрылось липкой слюной. Потом льва унесли. Аудиенция с принцем зверей окончилась.

Я познакомился с ним, когда жил в танзанийском селении в доме у крестьянина по имени Джошуа. У того был свое маленькое хозяйство – куры, козы и… Дик.

— Вы Дика уже видели? – спросил меня Джошуа в первый же день.
– Смотрите, будьте с этим разбойником поосторожнее. Может сорвать с головы шапку или утащить ботинок. И еще – не оставляйте на открытом месте блестящие предметы – ключи или монеты. Поняли?

Я понял и стал жить. Живу, присматриваюсь. Скоро я заметил, что за страусом водятся и другие странности. Так, например, ему было скучно одному разгуливать по деревне, и он повадился ходить вместе со стадом коз. Утром козы со двора, и он с ними. В полдень они домой – и он. Катится желтое косматое козье облачко, а над ним, как мачта, возвышается длинная птичья шея. Умора!

Как-то я сидел у окна и что-то писал. Устал, решил размять ноги, встал и отошел в глубину комнаты. А очки оставил на подоконнике. Возвращаюсь – что такое? – нет очков. Куда они делись?

Вижу – перед окном стоит Дик и хитро, как бы ухмыляясь, смотрит на меня. Что делать? Мы с Джошуа выбежали во двор.

— Не иначе, как он стащил, — говорит хозяин. – Ай, ай, ай!

Вдруг он их проглотил? Бегу за врачом.

Приводит врача. Мы с Джошуа ловим и держим птицу, врач щупает у нее горло.

— Тут они, ваши очки, — говорит, — тут. Надо их доставать.

А надо сказать, что пока он осматривал Дика, тот отчаянно вырывался и бил его ногой.

— Ну и характер, — жалуется доктор. – Не птица, а боксер. Тут надо придумать что-то особенное… У вас жена есть?
— Есть, — удивляется Джошуа. – При чем тут жена? Она сейчас в городе у матери.
— А чулки она носит?
— Очень редко, раз в год.
— Тащите их сюда!

Мы продолжаем удивляться, Джошуа приносит чулки, доктор командует:

— Держите птицу покрепче!

И ловко, как фокусник, — раз, два! – натягивает на голову Дику женский чулок. И надо же! Сильная, сердитая птица тотчас перестала биться. Она застыла на месте и стояла так спокойно, что мы с Джошуа даже отпустили ее. А доктор, достав из чемоданчика острый нож и бутылочку с йодом, оттянув чулок и пощупав горло, быстро сделал разрез. Потом двумя пальцами что-то достал. Блеснули стекла.

— Вот вам ваши очки, — говорит доктор. — Ты очень хорошо стоял, милый! Спокойно, осталось чуть-чуть. Стянул зажимами-скрепками разрез, забинтовал горло и снова ловким движением снял чулок.

Ошеломленный Дик, увидев свет, завертел головой, посмотрел на доктора, на меня, на Джошуа, клюнул и проглотил пробку от бутылочки с йодом и вдруг со всех ног бросился бежать.

Со двора через жиденькие, связанные из жердей воротца, выходило козье стадо. Дик догнал его, пристроился сзади и зашагал вместе с козами. Стадо, повторяю, текло, как желтое облачко, и над ним снова качалась, как мачта, длинная шея птицы. На шее белела повязка. Козы шли, поглядывали на Дика и удивлялись тряпочке, а он нес ее важно, как флаг.

Больше очки в доме я нигде не оставлял.

Никите Михалкову

Есть у меня друг Никита. Ему девять лет. Он способный и умный мальчик. Одно плохо – делает он то, что ему захочется. Захочется вместо урока музыки пойти с ребятами в лес – уйдёт, а когда ему начнут говорить:
– Как тебе не стыдно, Никита, нет у тебя никакой силы воли. Неужели трудно урок выучить?

– Честное-честное слово, я больше не буду. Вот последний раз, – отвечает Никита и улыбается, а улыбается Никита так хорошо, что невольно ему всё прощаешь.

Этим летом я была в Горном Алтае на охоте. И случайно проводник наш, раздвигая шестом ветки, сбил большую белку. Мне стало жалко её. Я сняла панаму и посадила туда белку. Наутро, когда я решила написать об этом Никите, в панаме оказалось четыре голых крохотных бельчонка.

Через две недели я собиралась обратно в Москву. У бельчат уже открылись глаза и стали появляться маленькие рыжие волосики, а хвосты напоминали ёлочные ветки. Они были чёрные, с редкими торчащими лучиками-щетинками. Но старая белка мало уделяла детям внимания, она день металась по решётчатой клетке и замирала, когда ветер склонял ветки почти к самой решётке. Потом, когда дерево выпрямлялось, а в её цепких лапах оказывалось несколько сосновых иголок, белка принималась зло грызть их и, усталая, спускалась к бельчатам. Здесь, кормя бельчат, она шипела, смешно посвистывала и в одной лапе обязательно держала либо сосновую иголку, либо орех, будто говоря этим, что родной лес ей не менее дорог, чем дети.

Мне сделали в дорогу для белкиного семейства клетку – небольшой деревянный кубик. Когда же я стала пересаживать белку, она выскользнула из рук и, оставив мне своих бельчат, скрылась в лесу. Я погоревала – ведь Никита ждал в Москве меня с белкой, а у нас договор с Никитой: дал слово – выполни. Правда, Никита не всегда справлялся с этим. Он ещё только учится быть сознательным человеком, а я ведь на полтора десятка лет старше Никиты, поэтому всегда сдерживаю свое слово. Взяла я одного бельчонка с собой, остальных оставила пионерам и поехала в Москву.

В дороге бельчонка кормила молоком из пипетки да орехи ему щёлкала. И когда Никита увидел бельчонка, то он был уже не очень маленьким, а с мышку, только с пушистым хвостом. Никите очень понравился бельчонок, но, рассмотрев его, он недоуменно сказал:
– Наташа, почему он рыжий? Ведь шубы серые!

Я уверила Никиту, что зимой бельчонок будет пушистым и серым. Но Никита был нетерпелив и каждое утро, просыпаясь, первым делом мчался к белке и разочарованно говорил:
– Наташа, белка ещё рыжая.

И, огорченный этим, Никита неохотно садился за рояль.

Но бельчонок не давал ему покоя. Никита ёрзал на стуле, не смотрел в ноты и краем глаза наблюдал, что делает бельчонок в клетке.

Когда заканчивались занятия, Никита тащил бельчонку всё, что ел сам, и сердился, когда на его любимый сыр бельчонок не обращал внимания.

А мама сердилась на Никиту и говорила:
– Из-за бельчонка ты обязательно провалишься на экзамене. Посмотри, в программе Моцарт. Бах, а главное – этюды Черни.

Но Никита был так поглощен бельчонком, что, конечно, никакие этюды Черни не шли ему в голову.

И тогда дома решили: бельчонка отпустить в лес. Вот и отправились мы с Никитой в лес.

– Послушай, Наташа, а может он не хочет в лес. Ему было так хорошо. Вчера я дал ему целую конфетку.

– Раз мама сказала, значит, надо выпустить. Ты же не занимаешься, сам виноват, – я открыла маленькую клетку, и перед взволнованным, оторопелым бельчонком распахнулся громадный, полный зелени и солнца, лес. А он, задыхаясь, глядел на нас и боялся вылезти из клетки.

Никита посадил его на сосну. Бельчонок неумело вцепился в кору лапами и, рванувшись, вдруг полез, полез выше, на ветку. Она качнулась, он снова прыгнул на прочный ствол. И с каждым рывком сила у него прибавлялась. Еще – и он на самой вершине. Нам его было едва видно. Снизу казалось, что там, на вершине, он превратился в гусеницу, плотно прижавшуюся к сосне. А маленький бельчонок, глядя в небо, наверное, думал, что сосна – это не сосна, а просто более свободная клетка, которую ему дали люди. Он громко и зло запищал. Быть может, на беличьем языке это означало:
– Загнали меня, так помогите. Я падаю, скорее!

Но мы не понимали бельчонка. И, когда он шлепнулся в траву, оцепенев от страха, мы сами, испуганные, молча глядели на бельчонка. А он, разбитый и измученный, полз к своей клетке.

– Видишь, ему тут лучше, – радовался Никита.

И снова бельчонок был в доме. Он не сопротивлялся, когда Никита чистил ему клетку, и равнодушно относился к Баху и Моцарту, откликаясь только на быстрые, журчащие как ручеек этюды Черни.

Каникулы Никиты подходили к концу, бельчонок рос, и уже заметно становился серым. Но, слушая, как терпеливо который день подряд Никита разучивает всё тот же приятный для беличьего слуха этюд Черни, бельчонок застывал, взъерошенный, грустно смотрел на быстрые пальцы Никиты.

Этюд же Черни с каждым днём звучал все увереннее и лучше. И мама только изредка теперь говорила:
– Никита, смотри, какие знаки и ключи, не путай пальцы.

Бельчонок, наоборот, становился день ото дня все грустнее. Он стал вялым и толстым, ел всё, что ему приносили, но, заслышав мелодию Черни, казалось, думал:
«Почему я не убежал тогда, ведь была же у меня возможность. В лесу было бы своё дело, а здесь, в клетке, даже погреб на зиму устроить нельзя».

(Продолжение. Начало в номерах: 17, 18)

Сколько нужно слонов

Я всё думал – сколько слонов Московскому Зоопарку в самый раз? Один? Два? Или больше? Зоопарк всё-таки не какой-нибудь, а столичный, и слон – зверь не последний. Подходят они друг другу – столичный зоопарк и не последний слон, потому что оба главные.

А оказывается, их в зоопарке – шесть! Во как! Шесть не последних слонов в главном зоопарке. От этого парк даже как-то еще столичнее делается, еще не последнее. Не в каждом зоопарке шесть слонов!

Четыре африканских и два индийских. А ведь еще и для других животных места хватило! Например, для лисиц.

А слоны, видимо, думают:

– Вон сколько нас здесь собралось! В столице. Наверное, больше нигде не осталось.

Ан нет, осталось. Еще один слон в зоопарке Сан-Диего живет в Америке. Сам видел. По телевизору.

Глубина

Увидел я как-то в Московском Зоопарке бассейн с огромными голубыми окнами, через которые можно прямо в синюю глубину посмотреть:

– Кто же там плавает?

Стал я всматриваться в синюю глубину и ничего кроме этой глубины не видел. Уж не глубину ли тут показывают? Вон, мол, какая глубокая у нас глубина тут и какая синяя!

Совсем глаза уже выкатил, и вдруг мелькнул мимо окна силуэт, махнул ластами и ушел в синь.

– Батюшки, – подумал я, – кто ж это?

– А вы на табличке прочитайте! – посоветовал голос из-за спины.

Послушал я голос из-за спины и прочитал на табличке рядом с окном: «Калифорнийский морской лев».

– «Калифорнийский морской лев» написано! – ответил я голосу.

– Ну! – отозвался тот.

– А в бассейне-то кто? – спросил я.

– Как кто? – не понял голос. – Калифорнийский морской лев.

– Враки, – не поверил я. – Львов я видел. Они с гривой – желтые. А тут глубина одна синяя. Её тут показывают.

И пошёл дальше.

Про чай

Устроился я работать в Птичий Отдел в Московском Зоопарке. На фазанью кухню. Рядом попугайная – там для попугаев еду готовят, а наша – фазанья. Попугайная в хорошей комнате находилась, а наша в кишке какой-то. Кишка эта как коридор, но выход с одной стороны. Поэтому и жизнь у нас на фазаннике была какая-то коридорная, неуютная. Ни чаю толком попить, ни пообедать. А чай в Зоопарке не последнее дело. Многие в Зоопарк вообще приходят только чтобы чай пить. Попил чай до шести часов и домой – ужинать. Вахтёры, например. Иногда только в окошки смотрят, чтобы кто чужой в зоопарк чай пить не прошёл. Потому что это большой секрет, что в Зоопарке все только чай пьют, а не работают. Его знать кому попало нельзя.

Два человека

В Птичьем Отделе работали два человека. Эмма Ивановна и Женька Маленькая. Они точно к своим именам подходили. Эмма Ивановна такая же большая и сильная, как ее имя. У нее нога на два размера больше, чем у меня, и рост – метр девяносто. А Женя Маленькая – совсем крохотная, Эмме Ивановне по пояс. Ей все спецовки, которые для работы в Отделе выдавали – велики. Ни одна не подходит. И Эмме Ивановне тоже не подходят, но в другую сторону – коротки.

Вот так и живут у нас в Зоопарке два человека, одному все спецовки велики, другому – коротки.

Может, поэтому и нет больших друзей в Московском зоопарке, чем Эмма Ивановна и Женька Маленькая.

Обоих жизнь обделила, одну недостачей, другую излишеством. Вот поделилась бы Эмма Ивановна с Женькой Маленькой, и стали бы обе нормальными людьми, которые в спецовки вдеваются.

Однако не выйдет такого, потому что это изобилие и недостача даже в фамилиях отмечены. Эмма Ивановна у нас Козлова, а Женя – Тишкина. Что уж тут добавлять?

Продолжение в следующем номере

Однажды, когда я уже была взрослая, мы с мужем поехали на Птичий рынок. Зная о всех его соблазнах, мы тайком друг от друга взяли деньги. Один мужик продавал щенка лайки – толстого, как лепёшка, дымчатого, с такими крохотными ушками, что они почти не видны были из шерсти. Ясно было, что из этого толстопятого вырастет прекрасная собака. Ему на вид был месяц, а он уже весил килограмма два.

– Берите, – уговаривал мужик, и совал подержать сонного щенка на руки. – Еды ему много не надо. Финны их как кормят – пару рыбин кинут, и хватит на день.

При слове «рыбин» щенок поднял голову и так серьезно посмотрел на нас, что нам почему-то стало нехорошо, и мы с мужем, не сговариваясь, пошли дальше.

У самых ворот рынка, где кончался ряд с приличными собаками, и покупателям предлагались всякого рода недоразумения, типа «хвост как у барбошки, как у таксы ножки», мы остановились возле одной женщины. У нее на руках дрожал, жалко скаля меленькие зубки, щенок дворняжки. У щенка были коричневые пятна на ушках-лопушках (так что потом, зимой мы частенько различали его на снегу лишь по носу, да по ушам), и, тоненькие, как макаронины, ножки.

– Почем? – спросили мы в один голос.

– Тридцать рублей, – не моргнув глазом, сказала тетка. Тридцать рублей – это была почти вся наша месячная стипендия, но уж больно жалко стало щенка. И мы, не сговариваясь, полезли за деньгами.

Только в метро мы опомнились: как же так получилось, что мы щенка купили? На душе было радостно. Решили назвать его Чопом. Название выскочило неожиданно – не то пробка для затыкания пробоин в морском деле, не то город на границе с Венгрией, или просто сочетание звуков. Чоп – и Чоп. Во все бочки затычка.

В первую ночь Чоп так жалобно пищал под кроватью, возмущаясь, что его оставили одного, так царапал свисающую простыню своими полупрозрачными щенячьими коготками, что я, несмотря на гневное бурчание мужа, что собак надо воспитывать, не выдержала и потихоньку взяла его к себе. Чоп, немного осмотревшись, деловито полез на подушку. Вероятно, подушка казалась ему горой, а одеяло – степью. Чем же ещё объяснить, что он напустил мне с подушки прямо в ухо… Муж проснулся, когда щенок с визгом полетел обратно на пол, и даже, кажется, начал читать лекцию о том, что собак нельзя брать в постель, потому что от них бывают блохи. Тут я, не выдержав этого, в сочетании с воплями обиженного Чопа, взяла и заснула. А Чоп, поорав себе на холодном крашенном полу, уныло побрел к коробке с тряпками.

Чоп был настоящей дворняжкой: трусливой, безмерно преданной хозяевам и очень себе на уме. Весь он был чисто белый, а два рыжих пятнышка вокруг ушей образовывали как бы пробор, что позволяло моему мужу рассуждать о его низком происхождении и называть Чопа лакеем, половым и лизоблюдом. У Чопа были жёлтые подозрительные глазки и рыжий веснушчатый нос. Хвост у него был баранкой, а тельце довольно складное, поэтому многие даже подозревали в нём какую-то породу. На улице Чоп, как магнитом, притягивал к себе старушек. Он их страшно умилял. Как выразилась одна бабушка, «уж очень у него вид жалкостный». Сколько раз сердобольные старушки чуть не уводили его у меня из-под носа, сколько раз я выслушивала один и тот же вопрос: «Это ваша собачка?» – заданный с тем расчетом, что ответ будет отрицательный. Сам Чоп не очень-то баловал бабулек благосклонностью. Бывало, увидит, что к нему повышенное внимание проявили, отскочит в сторону, да как зальётся дерзким лаем! Высоко себя держал, не терпел фамильярности. Один раз ко мне пришла подруга, и давай ласковым голосом говорить Чопу утонченные гадости: «Чоп! Скрытный! Лицемер!», – а сама наклоняется, как бы приласкать его хочет. Чоп взвился в воздух и молча укусил её за глаз.

Однажды у нас на вешалке кто-то забыл роскошный пуховой платок. Мы долго носились с ним, спрашивали, чей, но хозяева так и не нашлись. Тогда я стала носить этот платок, а когда он испачкался, решила его постирать. В стиральной машине. Когда машину открыли после отжима, я долго искала среди влажных вещей свой платок, но почему-то не нашла. Зато обнаружила там откуда-то взявшийся небольшой кусок белого войлока. Когда я выкрасила этот кусок в ярко-фиолетовый цвет, он стал еще меньше, по консистенции стал напоминать валенок, и теперь уж совсем было непонятно, что с ним делать. Этот-то войлок я и нашла, когда пришла суровая зима, и Чопу понадобилось пальто. Большая часть бывшего платка пошла на обвёртку для туловища, и осталось ещё немного материала. Я решила, что раз такое дело, будем шиковать и сделаем псу на пальто рукава. Но то ли я неправильно скроила, то ли войлока было слишком мало, то ли он всё продолжал съеживаться в размерах – короче, рукава получились узкими, как дудочки. Мы сильно попотели, втискивая Чопа в новое пальто. Особенно он визжал и отталкивался ногами, когда натягивали рукава. Когда это испытание было позади, я выпихнула Чопа на середину комнаты, чтобы полюбоваться на своё произведение. Чоп, качаясь, прошёл несколько шагов и упал на бок. Но мы все-таки заставили его выйти на улицу в этом наряде. Обычно, выскакивая на крыльцо подъезда, Чоп разражался в пространство звонким лаем, как свойственно почти всем дворняжкам. В этот раз он вышел молча, было видно, что он старается сделать так, чтобы его появление на улице не было замечено никем из собак. На крыльце он ещё раз попытался завалиться набок, но после моего грозного окрика бросил эту затею и потрусил к ближайшим деревьям. Когда я отворачивалась, он быстро принимался тереться спиной о стволы, пытаясь всё-таки избавиться от ненавистного пальто. Но, заслышав мой голос, делал вид, что это он так, ничего, только хотел чуть-чуть почесаться. Потом прибежали знакомые собаки, закружили его, и он, забыв неудобство, через двадцать минут уже бегал вместе с ними в своей поддергайке, смешно подбрасывая ноги.

Ни разу после этого мы не надевали на Чопа злополучное пальто. Решили не позорить пса. Тем более что жизнь у него была и так не очень-то сладкая. С ним всё время что-нибудь приключалось.

Однажды наша гостья, беседуя с нами за столом, в задумчивости стала опускать горячий чайник на пол, потому что на столе было мало места. В этот-то момент из-под стула вышел Чоп с присущим ему чувством собственного достоинства. Чайник опустился ему прямо на спину и, сначала, видимо, просто грел, а потом раздался визг. Вообще Чоп визжал по любому поводу. Иногда среди ночи мы просыпались от дикого визга и стука снизу об кровать. Думая, что с собакой случилось что-то непоправимое, включали свет. А оказывалось, что всего-навсего Чопа кусали блохи, и он, визжа, колотился своей глупой башкой об кровать.

Как-то Чоп стоял посреди комнаты и задумчиво глядел в окно. В это время наш маленький сын Андрюша, с пеленок отличавшийся разбойным характером, встал, держась за прутья кроватки. Штаны с него слезли, и он, воспользовавшись этим, через полкомнаты пустил такой фонтан, что лужа стала быстро разрастаться прямо под животом у Чопа. Пес, оторвавшись от созерцания заоконного пейзажа, опустил голову, услышав подозрительные звуки, и было видно, как его усы встали дыбом от ужаса. Он поджал хвост и со всех ног бросился под диван.

В другой раз, вообразив себя охотничьей собакой, Чоп подкрался к пруду, где плавали утки. Утки всполошились, взлетели и окатили его с ног до головы холодной водой. Пёс шёл с прогулки понурый, посрамлённый. Войдя в лифт, он свесил нос, который тут же прижало дверцами.

Чопу доставалось от ворон. Стоило ему найти в парке, где мы гуляли, косточку или шкурку от сыра и устроиться под деревом, как тут же прилетали вороны. Одна, подпрыгивая, подбиралась к собаке сзади и клевала в хвост. Когда Чоп, визжа, кидался за обидчицей, другая утаскивала сыр. Но не совсем утаскивала, а бросала где-нибудь неподалёку. И как только бедный пёс возвращался к своему скромному угощению, повторялось то же самое: одна ворона заходила сзади и, клюнув Чопа, отскакивала, а другая уносила еду. В конце концов, затравленный, полный подозрительности, похожий на помешанного, Чоп бросал сыр или косточку и метался по всему парку с истошным лаем, а вороны посмеивались над ним, тяжело перелетая с ветки на ветку, почти у самой земли.

К сожалению, Чоп прожил у нас недолго. Уезжая на юг, мы отдали его на время своим знакомым, а те потеряли его. Как ни искали мы Чопа, так и не нашли, решили, что, должно быть, он всё-таки составил счастье какой-нибудь одинокой старушки. И эта мысль подтвердилась. Однажды, года через два после пропажи Чопа, мы смотрели телевизор. Там показывали митинг коммунистов – каких-то, в основном, старых людей, не до конца еще выжитых с лица земли безденежьем, налогами и общей бессовестностью. На экране шёл дождь. И вот под одним убогим, серым пролетарским зонтиком мелькнула знакомая мордочка.

– Чоп! – закричали мы в один голос.

Ура! Чоп попался в лапы коммунистам. Ему обеспечено светлое будущее.

Лицо женщины, которая держала нашего пса на руках, было строгим и целеустремленным. «С такой хозяйкой он не пропадёт», – решили мы.

Схватка с судьбой

Давно я мечтал попасть на работу в Московский зоопарк. То есть не просто в такое место, которое называется заманчиво – «зоопарк», а чтобы обязательно в Московский. И было это непременным условием моей мечты. Ни на какие уступки своей мечте я идти не собирался. Или Московский, или никакой. Только так и надо обращаться с судьбой – твердо! Без обиняков и виляний.

И я своего добился. Посмотрела на меня судьба и решила, что возиться со мной – себе дороже.

Плюнула она на меня, и сделала это летним августовским и, как обычно говорят, прекрасным днем. Я вышел из Московского зоопарка, нежно неся ключ от своей комнаты, которая теперь у меня там была.

А судьба думала:

– Ладно, отыграюсь на нём в следующий раз.

И отыгралась. А я, временно выигравший у судьбы, шёл по летней Москве и нёс в кармане московскозоопарковский ключ. Нежно.

Первое лицо

Первое лицо, увиденное мною в Московском Зоопарке, было лицом небритого Миши – работника по уходу за снежными козами. И за целый год моей работы в Московском Зоопарке это лицо так и не побрилось. Хотя и нельзя сказать, чтобы отпустило бороду. Оно умудрялось как-то сохранять это промежуточное состояние небритости с помощью одного ему известного секрета.

Лицо это стало моим талисманом. Помогало и подбадривало меня весь год. Увидев меня, лицо махало издалека рукой и спрашивало:

– Ну, как, устроился?

Задавало оно этот вопрос даже через год работы, когда я уже собирался увольняться, и как будто ничего другого и знать не желало. Однако из вежливости пред лицом, я всегда отвечал, что устроился, и в доказательство махал веником и тазиком с кормом.

Лицо радостно кивало и, оглядываясь, бежало к очередному мусорному ящику, из которого извлекало бутылки, чтобы затем сдать в приёмный пункт.

Лицо это было глухо на одно ухо, а потому, возможно, сведения о моем устройстве до него так и не дошли.

С грустью я думал об этом через год, покидая Московский Зоопарк, и очень опасался, что вот сейчас из толпы посетителей появится Миша и спросит:

– Ну что, устроился?

Про когти и рога

Когда я шёл работать в Московский Зоопарк, мне, собственно, было все равно, с кем работать, если это не змеи, потому что часто они бывают ядовиты. Эта ядовитость всегда меня отпугивала, и я пенял им: зачем порядочным людям яд? Если яд есть, значит и характер у них – не сахар, потому что они этот яд используют. Этот факт и держал меня в стороне от змей, хотя, говорят, из яда и лекарства делают. Не знаю, не доверяю я этому. Зачем делать лекарства из яда? Не стал бы я такое лекарство принимать. Ядовитое. Что им можно вылечить? Подозрительно это.

А вот с другими работать, конечно, можно. Если только это не тигры. Уважаю я тигров. Хозяин тайги. Привык он быть в ней хозяином, а потому вряд ли потерпит, чтобы я вокруг него с веником ходил и кости подметал. Да и не мои ли кости в следующий раз будет подметать новый работник, если тигру что-то не по-хозяйски, не по его покажется. У тигра разговор короткий. Раз – и всё. Был такой Стасик, а теперь нет. Вон – косточка тазовая валяется. То ли его, то ли коровья, теперь уже не разберёшь.

Нет, не люблю я тигров, хотя, конечно, уважаю.

Ну и медведей я уважаю. Тоже хозяин тайги.

Только как эти два хозяина тайги вместе живут и хозяйствуют – не понятно. Может, у них две разные тайги? А может, они в разные дни хозяева?

Лапы у медведя большие, как лопаты. Когти – как плуг. Такими лапами пахать можно. Нет, не пошел бы я к медведям в смотрители. Смотреть бы пошел, а в смотрители – нет. Тут не смотритель, тут надсмотрщик нужен. С винтовкой.

Глазки у медведя маленькие – не всё, что он думает, в них помещается. Значительная часть за ними остаётся. В мозгу. Остаётся, остаётся, а потом как выйдет лапомаханием и откусыванием! А глазки всё такие же – маленькие. Будто и не он это лапами машет и откусывает.

Козлы. Ну что ж, козлы – люди мирные. Траву едят. Бородой машут. Рога вот у них, конечно. Но, как говориться, у кого из нас нет недостатков? У меня – есть. Хотя рогов – нет.

А лучше – лошади! Что может быть красивее лошади! Красивее лошади может быть только дикая лошадь. И не просто дикая лошадь, а с фамилией. Лошадь Пржевальского. Правда, особенная у нее красота – тяжёлая, сбитая, степная, рассчитанная на дальние расстояния. Лицо у нее восточное, с узким разрезом глаз, потому что живёт в Монголии.

Вот к ним-то я и хотел устроится.

Буду, думаю, ухаживать за подобной красотой. И лошади будут меня за это любить, потому что рогов и когтей у них нет.

Но начальник Отдела млекопитающих сказал:

– Мест сейчас на Лошадях нет. На Снежных Барсах есть – не хочешь ли туда? Правда, там больше месяца никто не выдерживал.

– Нет, – говорю, – не хочу. Зачем мне туда, где больше месяца никто не выдерживал? Я на год хотя бы!

И пошёл в Птичий отдел устраиваться. Потому что там тоже рогов нет.

Про пиканье

Не думал я, что в Птичий Отдел устроюсь. Но так всегда – не думаешь, не думаешь, а оно и сбывается, то самое, о чём не думал. А вот куда то, о чём мечтал, девается – непонятно.

Опомниться я не успел, как оказался в клетке с негодующе пикающим золотым фазаном. Как я здесь в клетке оказался? Леший его знает, да ещё и с фазаном. Пикающим. Не понимал я, как вообще можно так злобно пикать? Как можно злобу выражать таким пикающим голосом? Пиканье существует для другого. Для призыва цыплят матерью-курицей. Пикают, если боятся. А этот пиканьем запугивает. Нападающе пикает. Хотя с таким оперением можно и не пикать.

Боевое оперение у Золотого фазана. Как у рыцаря на турнире. Золотой шлем солнечные блики во все стороны мечет. Брюхо синее с алым, словно цвета дворянского рода. Щёки – как бока железного шлема. А главное – хвост. Хвост – меч. Острый. Алый. Одним видом сразить может. Лапы тонкие, крепкие, со шпорами. Прямо – рыцарь. И вдруг – пиканье.

– Не может быть у рыцарей пиканья! – сказал я. – Иди отсюда!

И прогнал дворянина в другой угол, чтобы подметать не мешал.

Продолжение в следующем номере

В 13 номере «Кукумбера» мы начали публиковать истории Санислава Востокова о том, как ему довелось работать в зверинце Джералда Даррелла в Австралии. Читайте продолжение.

Я послушно следовал за служительницей зоопарка, её звали Эуленетт. Мы пересекли двор и вошли в забитый эхом полукруглый проход в животе здания администрации. Миновав дверь с отдающей колдовством надписью: «Ночной мир ай-айев», мы оказались где-то по ту сторону Земли, в мире гораздо менее заселенном. Здесь была гулкая и звенящая темнота. Стены уходили в клубящийся сумрак. Помещение было похоже на прекрасный дворец, заколдованный в архейскую пору мелким, но очень чёрным магом. Казалось, что дворец, тяжело дыша жесткими кирпичными стенами, ожидает доброго сказочного героя для своего освобождения. Но этим героем был явно не я.

Эуленетт взяла ведро с кормушками и, оглянувшись на мою мелкую фигуру под великанским сводом, хриплым разбойничьим голосом крикнула:
– Ты хочешь поставить кормушки ай-айям?

«Хочу ли я ПОСТАВИТЬ КОРМУШКИ АЙ-АЯМ?»

– КОНЕЧНО, ХОЧУ!!! – сказал я, и чёрный замок, рухнув пепельной кучей, освободил из отсыревших вековых объятий прекрасный хрустальный дворец. Он светился узорами из восточных топазов и рубинов, а стены вознеслись на резных колоннах к яркому небесно-голубому потолку, украшенному ажурной росписью и резьбой.

Я схватил из рук Эуленетт кормушку и произнёс всего одно слово:
– Куда?

Эуленетт кивнула наверх, и я пополз по пластиковой поверхности, удачно подражающей выпуклой скале.

Добравшись до места, где скала делала горизонтальный поворот, я крикнул вниз:
– Сюда?

– Well! – ответила Эуленетт.

Дрожа от радостного предчувствия, я спустился к Эуленетт. Она к тому моменту навтыкала по всей скале начинённые червями трубки. Трубки вокруг мерцали, словно жёлтые деревянные сталагмиты, и тут раздался сухой стук, словно кто-то бил друг об дружку китайскими палочками. Потом к первой паре палочек присоединилась вторая.

– Давай выйдем, – сказала Эуленетт, – они нервничают.

Я вышел наружу и тут же прилип к витрине. Звуки от китайских палочек сложились в заводную трескучую дробь. Потом из-за края обрыва появился, словно знахарь в колдовском народном танце, ай–ай. НАСТОЯЩИЙ, ЖИВОЙ АЙ-АЙ! Одновременно, с другой стороны отражением первого поплыл вниз второй зверь. Он также то и дело потрескивал. А я никак не мог понять, где же у него китайские палочки.

Моя душа витала в голубых облаках, гораздо выше замка, в котором находилось мое тело. Я наслаждался видом ай-айев.

Они целеустремленно двигались к кормушкам, выставив вперед сухой указательный перст, словно драгоценный инструмент.

Ай-айи были похожи на двух старых троллей. Неспешно, но уверенно они пробрались к еде и принялись колдовать над чашками, словно скрюченные миллионолетним ревматизмом. При этом вид у них был гораздо более хищный, чем я ожидал.

Ай-айи мелкими судорожными движениями подхватывали кусочки фруктов страшенными, крючковатыми резцами. Затем, коротко подкидывая, отправляли в неожиданно просторные рты. Время от времени, заглотив очередную порцию, тролли прислушивались к получающемуся от неё в животе звуку. Видимо, звуки были правильные, потому что ай-айи кивали и торопливо продолжали закидывать фрукты в объёмные рты. Я так и видел, как еда сваливается во внутреннее помещение ай-ая и заполняет всё его темное пространство.

Я подумал, что ещё они походят на две старые щётки, обладающие ненормальным аппетитом. Щётки неторопливо забросали всё содержимое никелированных чашек в свои тёмные глубины, тщательно обстукали внутренности кормушек – не осталось ли чего? Потом они повернули лица к стеклу. Головы явно были рассчитаны на более крупного зверя и неожиданно заканчивались в районе лба и висков. Лицу бы ещё идти и идти, дальше к затылку. А оно раз, и уже затылок. А где же лоб? Спереди оно заканчивалось двумя моржового вида резцами. Лишняя часть неловко скроенного лица торчала сверху большими плоскими ушами. Она все время двигалась, видимо чувствовала себя неуютно и хотела встать на место.

Обнаружив, что кормушки пусты, ай-аи с горькой обидой обратили к нам свои сэкономленные головы. Вздохнув, щётковые тролли смирились с судьбой и поползли длинными, отпоротыми от старого пальто, воротниками по изгибающейся поверхности скалы. Время от времени воротники замирали возле тускло желтеющих деревянных сталагмитов бамбука и засовывали в них темный палец. Затем вскрикивали от радости и извлекали содержимое. Корявый палец, словно людоедская вилка, начинал метаться между трубкой и желтоватым ртом. От вида этой еды делалось неуютно. А тролли потрескивали от удовольствия и мелко трясли ушами. Покончив с очередной трубкой, они облизывали её, будто пустую банку из-под сметаны и, снова вздохнув, струились дальше. Иногда две меховые полоски аппетитно выглаживали языком палец, и мерещилось, что сейчас они снимут его с ладони и заткнут за пояс, будто использованный столовый прибор.

Как-то зашел к нам в редакцию писатель Станислав Востоков и говорит: «Знаете, однажды меня пригласили поработать в зверинце Джералда Даррелла в Австралии…» «Подождите! – вскричал Кукумбер. – Ведь это всем будет интересно!» Мы подумали: а ведь это действительно будет интересно ВСЕМ без исключения, и решили опубликовать несколько историй Станислава.

Геверцы, они же колобусы

К вечеру стало прохладно. Я надел свитер, и вышел на улицу, где сиреневый воздух опускался на остров прямо с полукруглого неба, бордового от невидимого, скрытого за покрасневшими особняками заката. Между кустов сирени загустевал серый простоквашный туман.

Зверинец Даррелла ждал меня впереди, большой, добрый и, казалось, сам готов был броситься мне навстречу сквозь пурпурные сумерки. Я промчался по небольшой горке и, миновав калитку с надписью «посторонним вход запрещен!», ухнул в объятия зоопарка. Мы радовались друг другу, и зоопарк отвечал на мой восторг множеством голосов скрывающихся в сумерках обитателей. Первым лицом, которое я увидел, было немного вытянутое, с маленьким носом и огромной седой, колыхавшейся на джерсийском ветру, гривой. Большие, черные, как крупная смородина, глаза, глядели спокойно и пронзали тебя насквозь. Длинные руки длинного тела недвижно покоились на коленях коротких ног, своей неколебимостью навевали мысли о Будде и загадочном снежном Тибете. И руки, и всё остальное, принадлежали обезьяне. Обезьяне – гвереце или, как их ещё называют, колобусу. Меня обрадовало, что первыми животными, которых я здесь увидел, были именно они. Группа гверец, похожих на древних седовласых стариков – вождей первобытных племён, чинно восседала на разлапистых серых суках и отрешённо, задумавшись, видимо, о вещах, далеких от мирского потока посетителей, проплывающего пред их очами с утра до вечера, смотрела сверху вниз и только иногда кто-нибудь из «древних вождей» почёсывался и зевал…

Гверецы! Именно про них написал Даррелл книгу «Поймайте мне колобуса»! И теперь я смотрю на них, а они сквозь меня, воспринимая меня лишь как часть вечно меняющегося пейзажа вокруг. Смотрят и зевают. С ума сойти.

Читайте продолжение в номере 14

Семейство Мартобрятовых переехало на новую квартиру. Как все нормальные новоселы, впереди себя они запустили Кошку. Примета такая.

– Здесь у нас будет гостиная! – восклицала мама Мартобрятова. – Здесь спальня, а здесь – детская!

– Здесь я буду держать инструменты, – вторил ей папа Мартобрятов. – Здесь – лыжи. А сюда поставлю свои болотные сапоги.

– Тут я буду хранить игрушки, – соображал маленький Витя. – Тут – разбрасывать. А в коридоре велик поставлю.

Только Кошка промолчала. Она деловито обнюхивала каждый угол.

Ночью, когда все уснули, Кошка стала обходить свои новые владения. Тщательно исследовала все закутки… и принялась безжалостно царапать новые обои… Кто сказал – вредина? У Кошки были свои соображения: она проводила перепланировку квартиры. Кошачьи царапины на обоях это границы невидимых кошачьих комнат. «Здесь я буду спать, – думала кошка. – Сюда буду приходить поиграть с маленьким Витей. А здесь… мр-р, здесь я буду ловить мышей». Она уже заприметила крохотную норку под раковиной.

Когда Кошка изучила обстановку и убедилась, что ничего опасного в новом жилище нет, она принялась тереться мордочкой о мебель. На лапках и мордочке у кошек есть специальные желёзки, которые выделяют пахучее вещество. Следы лапок-царапок рассказывают другим котам, где границы хозяйской территории. А там, где кошка потерлась мордочкой, запах успокаивает ее саму: «Проверено. Опасности нет».

Кошка с удовольствием рассматривала свою новую квартиру. Темнота не мешала ей. Кошкам хватает света, который просачивается сквозь занавески. В глазах есть такие штуки – «палочки» и «колбочки». Это нервные окончания, которые реагируют на свет. То, что «увидели» палочки и колбочки, передается по глазному нерву в мозг, и мы получаем определенную картинку. Колбочки отвечают за яркий свет и цвета, а палочки за ночное зрение. Так вот, у кошек палочек в 25 раз больше, чем колбочек. Цвета они различают хуже, чем мы. Зато никогда не спотыкаются в темноте и не влезают лапами в блюдце с молоком.

Внезапно Кошка насторожилась. Она замерла, двигались только ушки-локаторы. Под кухонной раковиной возник шорох, и на линолеум выскочила мышь! Кошка на мягких лапах подкралась поближе, выждала несколько секунд, прицелилась… Прыжок – ЦОП! Добыча оказалась у Кошки в зубах. Кошка придерживает свой ужин лапками и ощупывает усами. Кошачьи усы – это очень чувствительные волоски. Когда жертва находится у кошки в зубах, хищница не может ее видеть. И усы помогают ей следить за поведением добычи. Есть мышку наша Кошка не стала – она была сыта, но охотничий инстинкт есть даже у хорошо накормленных хищников.

Утром хозяева обнаружили основательно подранные обои и… дохлую мышь на подушке мамы Мартобрятовой. Кошки часто приносят свою добычу хозяевам, чтобы отчитаться перед ними: «Видишь, я не зря Вискас ем! Я полезная!» Ох, и влетело же ночной хулиганке! Сначала на нее кричала мама Мартобрятова. Потом папа Мартобрятов. Потом маленький Витя, которому было жалко мышку. Кошка гордо повернулась спиной к кричащему семейству. «Вы посмотрите! Она еще и характер проявляет!» – подумали все. На самом деле кошки ужасно боятся сердитых взглядов. И отворачиваются, чтобы не встречаться глазами с рассерженными хозяевами. Но выглядит это, как самая настоящая оскорбленная невинность.

Так прошли первые сутки в новой квартире для Кошки Мартобрятовых.

Наблюдала за Кошкой Екатерина Калинина