Однажды в лесу объявился чудак.
Чудак занимался чудачеством так:
Он нюхал,
скоблил,
разрывал,
растирал
И запахи всюду, где был, собирал.
Он запах брусники в ведёрке унёс,
За пазухой –
запах осин и берёз,
А запах цветов и травы –
в рюкзаке,
А запах жуков сохранил в коробке.
Потом у реки объявился чудак.
Чудак занимался чудачеством так:
Бродил у воды,
у подножия скал
И тени повсюду, где был, собирал.
Он в книгу закладывал тень облаков
И быстрые тени мелодий и слов,
И влажные тени тяжёлых камней –
Он высушил целый гербарий теней.
Потом на лугу объявился чудак.
Чудак занимался чудачеством так:
Ходил по селениям,
мал да удал,
И звуки повсюду, где был, собирал.
Бывало, он руку засунет в рукав,
А там раздается
«фыр-фыр» и «гав-гав»,
В карманах звенели
«чик-чик-чикчирик»,
И «му-у-у» не смолкало при нём ни на миг.
Как славно в лесу, на лугу, у реки,
В том мире, где всё ещё есть чудаки:
Идти бы за ними на запад, на юг,
За облачной тенью,
на запах,
на звук!
По первому снегу Заяц прибежал к Медвежонку.
– Медвежонок, ты лучший из всех, кого я знаю, – сказал Заяц.
– А Ёжик?
– Ёжик тоже хороший, но ты – лучше всех!
– Да что с тобой, Заяц? Ты сядь, успокойся. Чего ты прыгаешь?
– Я сегодня проснулся и понял, – сказал Заяц, – что лучше тебя нет на свете.
Вошёл Ёжик.
– Здравствуй, Медвежонок! – сказал он. – Здравствуй, Заяц! Вы чего сидите в доме – на улице снег!
– Я собрался идти к тебе, – сказал Медвежонок. – А тут прибежал он и говорит, что я лучше всех.
– Верно, – сказал Ёжик. – А ты разве не знал?
– Правда, он самый лучший? – сказал Заяц.
– Еще бы! – Ёжик улыбнулся Медвежонку и сел за стол. – Давайте чай пить!
Стали пить чай.
– Вот слушайте, что мне сегодня приснилось, – сказал Заяц. – Будто я остался совсем один в лесу. Будто никого-никого нет – ни птиц, ни белок, ни зайцев – никого. «Что же я теперь буду делать?» – подумал я во сне. И пошёл по лесу. А лес – весь в снегу, и – никого-никого. Я туда, я сюда, три раза лес обежал, ну, ни души, представляете?
– Страшно, – сказал Ёжик.
– Ага, – сказал Медвежонок.
– И даже следов нет, – сказал Заяц. – А на небе – вата.
– Как – вата? – спросил Ёжик.
– А так – ватное, толстое небо. И глухо. Будто под одеялом.
– Откуда ты знаешь, что глухо? – спросил Медвежонок.
– А я кричал. Крикну и прислушаюсь… Глухо.
– Ну! Ну! – сказал Ёжик.
– И тут… И тут…
– Что?
– И тут… Представляете? Из-под старого пня, что на опушке…
– За холмом?
– Нет, у реки. Из-под старого пня, что на опушке у реки, вылез…
– Ну же! – сказал Медвежонок.
– Ты, – сказал Заяц. – Медвежонок.
– Что же я там делал, под пнём?
– Ты лучше спроси, что ты сделал, когда вылез.
– А что я сделал?
– Ты вылез и так тихонько-тихонько сказал: «Не горюй, Заяц, все мы – одни». Подошёл ко мне, обнял и ткнулся в лоб… И так мне сделалось хорошо, что я заплакал.
– А я? – спросил Медвежонок.
– И ты, – сказал Заяц. – Стоим и плачем.
– А я? – спросил Ёжик.
– А тебя не было, – сказал Заяц. – Больше никого не было.
– Представляешь? – Заяц обернулся к Медвежонку. – Пустой лес, ватное небо, ни-ко-го, а мы стоим и плачем.
– Так не бывает, – сказал Ёжик. – Я обязательно должен был появиться.
– Так это же во сне, – сказал Медвежонок.
– Всё равно. Просто вы плакали и не заметили, как я вышел из-за куста. Вышел, стою, вижу – вы плачете; ну, думаю, плачут, значит, есть причина, и не стал мешать.
– Не было тебя, – сказал Заяц.
– Нет, был.
– Не было!
– А я говорю – был! – сказал Ёжик. – Просто я не хотел мешать вам плакать.
– Конечно, был, – сказал Медвежонок. – Я его видел краем глаза.
– А что же мне не сказал? – сказал Заяц.
– А видел, ты потерянный. Сперва, думаю, успокою, а уж потом скажу. И потом – чего говорить-то? Ёжик, он ведь всегда со мной.
– А по-моему, мы всё-таки были одни, – сказал Заяц.
– Тебе показалось, – сказал Ёжик.
– Примерещилось, – сказал Медвежонок.
– А если так, что у меня с собой было?
– А у тебя что-нибудь с собой было?
– Ага.
– Мешочек, – сказал Ёжик.
– С морковкой, – сказал Медвежонок.
– Правильно! – сказал Заяц. – Вы знаете, кто вы для меня? Вы для меня самые-самые лучшие из всех, кто есть на земле!
Джошуа Мбонде, инже¬нер на строительстве автомо¬бильной дороги Морогоро – Иринга, стоял на обочине только что законченного участка трассы и сокрушённо качал головой. Было раннее утро, но на чёрных щеках и лбу инженера блестели чёрные капли пота.
– Вам что-то не нравится? – спросил я его.
Вместо ответа он хмыкнул и показал на дорогу. Только что, прошлым вечером, уложенный асфальт был весь завален зелёными ветками. По обеим сторонам до¬роги росли низкие зонтичные акации и тамаринды, кто-то принёс оттуда и аккуратно закрыл полотно их лис¬тьями.
Я не понял недовольство инженера: завалить доро¬гу могли только сами строители, раз закрыли, значит, так надо. Но тут послышалось урчание мотора, со сто¬роны города подкатил открытый грузовик, из его кузо¬ва высыпала добрая полусотня темнокожих рабочих. Не дожидаясь приказа, они споро убрали ветки и, при¬тащив из грузовика лопаты и ломы, начали расчищать новый участок трассы. Подъехали ещё машины, зареве¬ли моторы стоящих в отдалении бульдозеров и асфальтоукладчиков, работа закипела.
Эту не очень понятную мне и мало интересную сценку я бы, вероятно, вскоре забыл, если бы не случи¬лось так, что на следующее утро, следуя в саванну, не очутился снова на этом месте. Солнце только что вста¬ло, рабочих ещё не было. Мой шофёр резко затормозил: там, где стояли брошенные на ночь дорожные машины, двигались коричневые и серые горбатые тени. Десяток слонов неторопливо расхаживал взад-вперёд, то и дело сходя с дороги, направляясь в заросли и возвращаясь обратно.
Я ахнул: возвращаясь, каждый великан нёс охапку свеженаломанных веток. Взойдя на трассу, слон береж¬но укладывал их и отправлялся за новыми. Весь асфальт, тщательно уложенный накануне Мбонде и его рабочими, был завален зеленью.
Зачем это делают слоны? Что хотят этим ска¬зать?
Когда вечером, встретив Мбонде у гостиницы, я рассказал ему про то, что видел утром, инженер усмех¬нулся:
– Разве вы не понимаете? Это протест. Протест против вторжения в их жизнь, – сказал он. – Слоны го¬ворят: оставьте нас в покое. Ничего не изменяйте в са¬ванне. Должен признаться, – добавил он, – подобное я наблюдал не раз. Слоны выдёргивают только что вры¬тые телеграфные столбы. Однажды на моих глазах они разобрали по брёвнышку только что построенный мост. Те, кто строили его, считали, что им будут пользоваться и люди, и звери, но слоны рассудили по-своему. Они хотят переходить речку вброд. Они знают, что всякие перемены ведут к худшему… Впрочем, кто знает, что они думают?
Я кивнул. Что думают слоны, я тоже не знал.
Море людей, море снега, море разложенной на снегу, клеёнках и одеялах рухляди. В одном месте, где кончается толпа, гусиная голова растёт на высокой шее из туго набитого рюкзака.
– Додержали! – говорит кто-то сверху. – Старый, кто его купит теперь?
Мишка протискивается между взрослых. Теперь в его нос почти упирается серый клюв. Над клювом блестят маленькие живые глазки, и когда они видят Мишку, раздается долгое шипение.
– У меня красный комбинезон, – виновато говорит Мишка. – Ты боишься красного цвета? У меня просто нет другого комбинезона, вот этот – только один. Зато смотри – у меня зелёные рукавички. Как травка летом…
– Я замерзла, пошли! – мама тянет Мишку в сторону и дальше, сквозь толпу, вперед по бесконечному пригородному рынку. Сегодня им предстоит купить совсем недорого сапоги, не сношенные прошлой зимой каким-то мальчиком.
Мамин взгляд выхватывает из всего разложенного на снегу скарба то, что стоит примерить сыну, и отметает всё лишнее. Как вдруг на пути у них оказывается человек, ростом не больше Мишки. Морщинистый, кругленький – старушка, а может быть, старичок, в чём-то непонятном, чёрном, длинном, и руки беззащитно сложены на животе. Внизу, перед человеком, на старом одеяле – потрёпанные детские книжки, гранёные стаканы и грубо сшитое толстое бельё, какого не увидишь в магазинах. И чуть в стороне – грузовик. Машина с глазами-фарами. В кузове – снова глаза, и нос картошкой, и рот – похожий на рот этой старушки или старичка-торговца. Лицо нарисовано на чём-то жёлтом, бугристом. Это груз в кузове, куча песка. Только не рассыпается и блестит, и смотрит на тебя.
Маленький человечек, не зная, что маму остановило перед ним, поспешно садится на корточки и начинает разглаживать ладошками бельё, надеясь придать ему более презентабельный вид. Наверно, это все же старушка, не старичок… Мама кивает на машину:
– Сколько стоит этот зверь?
– Пятьдесят, – и не успевает карлик ответить, как мама, подхватив Мишку, уже спешит дальше через толпу. Конечно, думает она, торговец не так глуп, чтоб отдать свой товар за бесценок. В магазине было бы ещё дороже. Но если сейчас она отдаст все пятьдесят за машину – как они смогут купить сапоги? Маленький человечек смотрит им вслед. Как хочется ему оправдаться, снова заинтересовать дамочку с мальчиком!
– Там детали ещё! – кричит человечек жалобно. – Крышка открывается, и там детали внутри!
Куча песка – заодно крышка. Под ней что-то есть. Но мама утаскивает тебя, и ты не рассмотришь. Наверно, у тебя никогда не будет этой игрушки. Ты будешь её вспоминать. Под эти слова, которые какое-то время будут звучать у тебя внутри: «Там детали ещё!» И вместе с машиной, заодно, ты долго ещё будешь помнить морщинистого человечка, и сам не будешь знать, почему.
Наконец-то на Мишкиных ногах новые – не очень новые – сапоги. Мама прячет ботинки в сумку. Мишка тянет её:
– Пошли к тому гусю, пожалуйста!
Гуся уже нет. На его месте в двух сумках ждут покупателей откормленные утки. Они совсем не смотрят на людей, тонкие шейки тянутся из сумок навстречу друг другу, и утки, похоже, что-то друг другу говорят. Потом одна, не переставая крякать, начинает водить клювом по шее другой. Целует она её так, что ли? Хочет успокоить и сказать, что всё будет хорошо? Хотя ясно всем, что всё у них будет плохо и продадут их, скорее всего, на суп. Интересно, как можно успокоить кого-нибудь, кто знает, что всё обязательно будет плохо?
– Мама, как странно, – говорит Мишка вечером.
– Что странно? – не сразу, очнувшись от каких-то своих мыслей, отвечает мама.
– Всё это, – он разводит руками вокруг себя. – Иногда просто живёшь, и всё, а иногда становится так странно. Я есть, и я вижу тебя. Ты ходишь, тарелки моешь. Ты есть, и это всё есть. Небо, звери. Я не знаю, как про это сказать…
Мама уже опять в своем мире. Она машинально трёт тарелку и не отвечает Мишке. Тогда он закрывает глаза. Он не спит, но он ясно видит маленького круглого человечка. Карлик с блошиного рынка протягивает ему руку. Мишка знает – сейчас они пойдут к той, глазастой машине. И он увидит, что у неё внутри.
У дяди Пётры борода не растет. То есть она растет, но он её каждое утро соскребает. Чтобы не росла. Но однажды случилось такое, что и про бороду забыл дядя Пётра. Она тут же и полезла, поползла по щекам. Оказалось, что борода у него сивая. Ни то, ни сё. Но дело не в бороде дяди Пётры, а в метельной бороде Тимофея-полузимника.
Дядя Пётра все приметы знает. От бабки ему это знание досталось. У бабушки присловье имелось на каждый день. Сегодняшний январский денёк у нее назывался Тимофей-полузимник. И точно. Как раз ползимы протекло. Сжился дядя Пётра с глубокими сугробами, поскрипывающими снежными тропинками, со слепыми морозными окнами. О летнем тепле и мечтать забыл. У печки согревался. А тепло дядя Пётра любил и дров не жалел. Чего их жалеть, когда лес рядом и топор под лавкой? Дымная струйка над его домом день и ночь к небу тянулась. Но и поленница, что выше сарая была, уже последними чурочками рассыпалась. Завтра хорошо бы за дровишками сходить.
А ночью приснился дяде Пётре сон. Самый зимний. Будто загасла печь. И вышел из неё Тимофей-полузимник. И что удивительно – сажей ничуть не испачкался. Запихнул Полузимник свою белую бороду в карман шубы и уселся к дяде Пётре на кровать. Тут же ноги у дяди Пётры захолодели, и одеяло поверху ледяной корочкой подернулось, будто река. А Тимофей-полузимник поглядел и сурово молвил:
– Не ходи, дядя Пётра, никуда. Пурга будет.
Голос у Полузимника неожиданно оказался тонкий, птичий. Пока спящий дядя Пётра этому удивлялся, сон его прошёл. Проснулся, глядит, одеяло с него сползло. Босые ноги захолодели. И от печи холодом веет. Тимофею-полузимнику хорошо – ему мороз, можно сказать, брат родной. А дядя Пётра без тепла не может. Придётся идти. Да и до лесу полчаса ходу. Можно по дороге, а лучше через поле прямиком. Там и тропинка проторена. Глянул дядя Пётра на небо. Прислушался к ветру. Чистое студёное небо его успокоило. А ветер и вовсе пропал. Уполз, будто виноватый щенок, волоча за собой хвост снежной позёмки.
Натянул дядя Пётра двойные рукавицы и двинулся через поле. Идёт, посвистывает, а на душе неспокойно. Смутил его ночной визит Полузимника. Да и ветер как-то странно пропал. Не за тучами ли отправился? Опасается дядя Пётра, но идёт. Кусты обходит. Под них сугробы намело! Утонешь. Слыхал он – зайцы в них отогреваются. Потому и зовут эти сугробы заячьими печками. Дядя Пётра даже один такой сугроб на всякий случай ногой пошевелил. Вдруг заяц оттуда выскочит? Но выскочил не заяц, а ветерок. Скользнул белочкой по ногам, валенок запорошил. И улизнул за другой сугроб. Оттуда уже сквозняком дунул. В лицо сухим снегом ударил. Крутанулся вокруг дяди Пётры и подвыл чуть-чуть.
Спохватился дядя Пётра, на небо взгляд кинул. И не увидел неба. Ветер уже и небо запорошил снегом. Огляделся дядя Пётра. Стоит он посреди поля. И катит на него белая туча. По земле идёт. Или уж небо так низко опустилось? Дядя Пётра не медлил. Повернулся и бегом обратно. Добежать бы до дому. И вдруг загудело, завыло. В миг обернула пурга дядю Пётру белым колючим одеялом. Барахтается он, а его всё плотнее и плотнее укутывает. Так плотно укутало, что уж и ветра не слышно. Тишина.
Выставил руки вперед дядя Пётра. Будто на стену боится наткнуться. А перед ним и впрямь стена. Молочная. Молочная стена пурги. И непонятно, идёт ли он к дому или наоборот? Тут он и упёрся во что-то твёрдое. Как будто деревянное. Может быть, дом? Притёрся дядя Пётра к этому деревянному плечом и пошёл, отыскивая дверь. Идёт, идёт, плеча не отрывает. Долго ходил. Голова закружилась. Тогда и понял – вокруг дерева ходит! Неужто в лес забрёл?
Стал дядя Пётра под ногами шарить. Тропинку рукой нащупывать. И тут же нащупал что-то тёплое, живое. Это живое как прыгнет на него. И ну обнимать! Дядя Пётра прихлопнул руками по груди, скрестил их и – вот случай – обнял зайца! Затих заяц у него в руках. Дрожит. А пурга наметает и наметает снег. Не успел дядя Пётра опомниться, а над ним уже снежный горб.
Сколько часов промигнуло, дядя Пётра не помнил, будто продремал всё это время. Только вдруг заяц, что до той поры сидел тихо, как бы и не живой, как сиганёт сквозь сугроб. Дядя Пётра вслед ему сквозь дыру в сугробе глянул. А на дворе уже не Тимофей-полузимник – полузимница Аксенья. Пургу успокоила и расстелила небо, словно синий плат.
Выходит, два дня просидел дядя Пётра в заячьей печке.
От переводчика
Знаменитый польский поэт Владислав Броневский родился в 1897 году, а умер в 1962. Он много чего в жизни успел: и воевал, и тосковал, и сидел в советской тюрьме (хотя считался – вот интересно, да? – «пролетарским поэтом»), а его жена Мария оказалась в немецком лагере смерти Освенциме, вышла оттуда живой и написала об этом, но вскоре умерла…
У Броневского много замечательных стихов, а ещё он переводил с русского на польский Блока, Есенина, своего любимого Маяковского и прозу Гоголя и Достоевского. Для детей он перевёл все стихотворные сказки Чуковского, да так весело и здорово, что в польской детской литературе это стало настоящей сенсацией, а сам Корней Иванович написал переводчику восторженное письмо.
Есть у Броневского и собственные стихи для детей: их немного, но они, по-моему, очень хороши. На русском языке они ещё никогда не публиковались, я их перевела для толстой взрослой книжки, которая выйдет через некоторое время, – но вы их прочтёте раньше всех.
Марина Бородицкая
Перевод с английского Марины Бородицкой
– Эй, кукушечка, привет!
Накукуй мне долгих лет.
– Раз ку-ку… и два… и сотня…
Может, хватит на сегодня?
– Мало!
– Ну, ещё сто раз
прокукую про запас.
– Лучше двести.
– Вот нахалка!
Пусть тебе кукует галка
или дятел на суку.
Я устала. Всем ку-ку!
Клёны золотые,
листья вырезные.
Ясень стал за лето
бронзового цвета.
Дуб качает кроной
красной и зелёной,
а листочки у ольхи
серебристы и сухи.
И бежит вприпрыжку
ветерок-воришка
прочь с охапкой листьев,
целый лес обчистив.
– Дзынь! – с утра звенит трамвай. –
Кому в школу? Не зевай!
Он, пока идут уроки,
ездит скучный, одинокий,
а с последним со звонком
подлетает с ветерком:
– Здравствуй, Янек, это ты ли?
Залезай – и покатили!
Вот и дом твой… Ну, бывай!
– До свиданья, друг трамвай!
Самолёт, жужжа мотором,
голубым летит простором –
выше, выше, по спирали!
Дети головы задрали.
Так летать – вот это чудо!
Вся земля видна оттуда.
Можно плыть над облаками,
можно трогать их руками!
Самолёт из прочной стали
в дальние умчался дали.
Но глядели дети в небо,
каждый думал: «Вот бы мне бы…»
В нашем классе непорядок –
в нашем классе шум и смех,
а учительница рада
и смеётся громче всех.
– Ну, рассказывайте, дети:
где вы были, что прочли?..
А в окошко солнце светит,
а каникулы – прошли.
Мой город – точка на карте России. Таких точек великое множество, наверное, как звёзд на небе. И, как звёзды, эти точки по-разному – то сильнее, то слабее светят, но светят всегда.
Каждая точка – город, посёлок, деревня. А светят потому, что живут там люди, и от их работы – доброй и необходимой – на всю страну идёт тепло. И свет. Даже если полярная, морозная ночь опустилась на город.
Такой, например, как моя Кандалакша.
Вот вдруг полнеба осветили фары: это взбирается на перевал огромный лесовоз с прицепом.
Далеко в лесу в любую стужу работают лесорубы. Бензопилой, которая у них в руках, можно спилить любое дерево, если только уметь это делать. И книжка, которую вы читаете, и стул, на котором сидите, сделаны, может быть, из привёзенных из Кандалакши сосен и елей.
Ночь, как шапка, накрыла заполярные края. Но всё равно бегут по калёным морозным рельсам тяжёлые товарные поезда. Везут на юг свежую рыбу, или брёвна и доски, или самое нужное для всей страны удобрение – апатит. Удобрят апатитом вспаханное поле, и вырастет на нём пшеница. Хлебопёки испекут булки, а мы их с аппетитом съедим.
Бегут, бегут поезда. Привозят яблоки, картошку и много–много других нужных товаров, которых нет на Севере.
Но самое лучшее, когда прибывают апельсины! Держишь в руках апельсин – маленькое солнышко, и ночь становится светлее, и мороз отступает, и лето ближе.
Целый караван судов стоит на рейде нашего морского торгового порта. В голове каравана ледокольный корабль «Мончегорск». А в другой раз «Тикси». Но приятнее всего, когда приходит «Кандалакша».
Подаёт гудок «Кандалакша»: «Разгружайте скорее меня!»
И заработали портовые краны. Разгрузка идёт и день, и ночь. Вернее, и ночь, и ночь, потому что солнце ещё не выглянуло. Сидит оно где-то за сопками и приходит к нам только в короткую летнюю пору.
А я думаю: вдруг какой-нибудь нетерпеливый подъёмный кран забросит свой крюк за сопку и выудит оттуда такое долгожданное солнце.
Скорей бы…
(Рыбацкая байка)
Однажды приехал я в свою деревушку Пятерыжск из райцентра Железинка на выходные и в воскресенье отправился на рыбалку. Клевало на Иртыше в тот день просто замечательно, и в садке становилось всё теснее от ельцов, окуней, сорог, подъязков. Время летело незаметно. А мне к двум часам дня надо было успеть на автобус – завтра с утра на работу. И как назло, часы я забыл дома, а на берегу в этом месте, недалеко от подъема в деревню, я был один.
И тут послышался рокот – мимо проплывал пассажирский теплоход на воздушной подушке «Заря». У моей деревеньки пристани не было. Да «Заре» она и не нужна: обычно, завидев людей, стоящих у таблички с расписанием движения, капитан наезжал носом судна прямо на берег.
Я в тот день рыбачил как раз неподалеку от этой самой таблички. На «Заре» меня увидели и сбавили ход, раздумывая, пассажир я или просто так.
«Вот кто мне скажет время!» – обрадовался я и призывно замахал рукой.
«Пассажир», – поняли на «Заре». И судно направилось к берегу. На носу стоял матрос, готовясь скинуть мне трап. В рулевой рубке с папиросой в зубах торчал капитан, с кормы выглядывал шкипер.
– Не надо приставать! Не надо! Я не поеду с вами! – закричал я, силясь переорать рокот двигателя. – Скажите только, сколько времени?
Шкипер приложил ладонь к уху:
– Чего?
– Этот козёл время спрашивает, – обиженно прокричал матрос.
– Полвторого, – рявкнул высунувшийся из рубки капитан.
– Спасибо, – вежливо сказал я. – Езжайте дальше.
…Бросив судно на произвол судьбы, они все втроём гнались за мной почти до самой деревни. Но потом опомнились и повернули обратно. Во-первых, родная деревня меня в обиду бы не дала. Во-вторых, непришвартованную «Зарю» могло унести течением без экипажа.
– Лучше больше нам не попадайся! – пригрозили мне на прощание речные волки.
Нашли дурака. С тех пор, если мне надо было сплавать в соседний райцентр Иртышск, я у себя в Железинке садился только на «Ракету»…
Когда мы с Егоркой были маленькими, мы грозы боялись. Ну когда совсем маленькими были: до школы и в первом классе ещё две четверти. Как только гроза начиналась – в туалете прятались. Сядем друг против друга на корточки и книжки вслух смешные читаем или мечтаем о чём-нибудь. Тогда и весело, и интересно, и грома совсем не слышно.
Егорка читать в то время ещё не умел, так, по слогам немножко. И я себя рядом с ним просто профессором чувствовал. Не то что теперь. У него по математике пятёрки, а у меня – когда как.
А в те далёкие времена приведут нас мамы в детский сад, а там уже куча-мала! Те ребята, что первыми прибыли, лучшие игрушки захватили. Егорка в эту кучу со всех ног мчался какой-нибудь самосвал отвоёвывать.
Только я никогда из-за чебурашек с кубиками не дрался, а брал книгу и читал себе тихонько. На стульчике, около шкафа, где воспитатели одежду вешают. Все книжки в нашей группе одолел, в соседнюю ходить начал. А потом уже во всех группах прочёл, даже в младшей. У них там книжек, по правде говоря, и не было почти, только «Колобок» и «Репка».
А когда наша воспитательница Елена Фёдоровна куда-нибудь уходила, я оставался за старшего, как самый образованный.
– Вот сказка, – говорила Елена Фёдоровна, – почитай всем вслух.
И я читал, трудно, что ли?
Вот какой я был в детском саду.
А сейчас мы с Егоркой грозы не боимся. Чего её бояться? Электрический разряд, и всё! И в туалете вместе не помещаемся – колени мешают.
Всё в прошлом.
И в последнее время полюбил я это прошлое вспоминать. А Егорка нет.
Вчера получил он по математике пятёрку, а я только вопросительный знак, это значит – совсем чепуха написана. Идём мы из школы – мне грустно, а Егорка снежки лепит и на дорогу бросает: ему хорошо.
– Егор, – говорю,– ты помнишь, как ты в детском саду сметану на себя вылил?
А он отвечает:
– Не помню, и вспоминать не хочу!
– А помнишь, как ты в углу стоял, а я тебе туда конфету принёс?
А Егор снова:
– Не помню!
– Ты что, Егор, – удивился я, – по телевизору ученый сказал, что без прошлого нет будущего! И настоящего тоже нет!
– Ну его, это прошлое, – усмехнулся он и в забор снежком залепил со всей силы. – Чего, ты Мишка? И с настоящим у меня всё в порядке!
Я тут вспомнил, что у меня с настоящим плохо, и мне совсем разговаривать расхотелось.
А ведь в детском саду, когда Егорку на прогулке наказали и заставили отсидеть на лавочке десять минут, я упросил Елену Фёдоровну, чтобы я вместо Егорки отсиживал. И застрял наказанный. Целый час сидел, потому что Елена Фёдоровна про меня забыла, и Егорка тоже. Он снежную бабу с ребятами лепил, а Елена Фёдоровна с другими воспитательницами разговаривала.
Только я сидел одинокий и смотрел на них издалека. У меня тогда и ноги замерзли, и руки, и нос, и щёки, и всё-всё-всё, даже глаза.
Потом, когда мы в группу пошли, Елена Фёдоровна спросила:
– Ты чего плачешь? Потому что про тебя все забыли, да?
А у меня слезы от мороза катились. Я и не знал, что так бывает.
А теперь Егорка говорит, что не нужно ему никакое прошлое! Конечно, он же за меня на лавочке не сидел!
– Егор,– говорю я ему,– помнишь, как я вместо тебя замёрз?
– А зачем ты мёрз? – отвечает он. – Пошёл бы и сказал воспитательнице, что десять минут прошло.
– Ты что? – возмутился я. – Как же я мог с лавочки встать?! Я же наказанный был. Вместо тебя!
– Ну и зря! – махнул он варежкой. – Что ж получается, если бы мы до вечера гуляли, ты бы до вечера не вставал?
– Наверное, – сказал я неуверенно.
– Закоченел бы и с лавочки бы свалился?
– Не знаю, – еще неувереннее сказал я.
Кому же хочется коченеть так, чтоб с лавочки валиться?
– Получается, что ты о себе не думал, – поучительным тоном сказал Егор.
– Конечно. Я же о тебе! За тебя…
– Обо мне нужно было думать десять минут, – заявил он, почему-то растягивая слова, – те самые десять минут, на которые меня наказали!
Мне тогда так обидно стало, так обидно, хоть плачь. Потому что Егорка о моём благородстве забыл, и получалось, что я просто глупый был, как какой-то грудной ребёнок!
– Эх ты!– сказал я. – Друг называется! Что же ты тогда Елене Фёдоровне не сказал, что десять минут прошло?
А Егорка взял палочку и стал с кустов снег сбивать.
– Зачем же мне говорить, если у тебя самого язык есть? Я тогда постройкой снежной бабы командовал. И наша баба получилась лучше, чем в соседней группе. Потому что я придумал из веточек ей волосы сделать! Помнишь?
– Получается, тебе снежная баба меня дороже! – сказал я и даже перестал смотреть в его сторону.
Постройкой он командовал! Строят дома и заборы, а снежных баб просто лепят!
– При чем тут «дороже»? – пожал плечами Егорка. – Я думал о чести группы!
– Ни о чем ты не думал!– сказал я. – Тебе просто весело было!
И через дорогу перешёл, чтобы по другой стороне улицы идти, без Егорки.
– Ты что, Мишка! – кричит он с той стороны. – Из-за какой-то снежной бабы?
А я молчу, потому что обиделся.
– Мишка! – кричит он снова. – Это же давно было!
Будто я не знаю, что давно!
Тогда он через дорогу перебежал и говорит миролюбиво:
– Не обижайся, Мишка! Мы же друзья.
– Были, – сказал я и сам испугался.
Егорка тогда тоже надулся и быстрее зашагал. А я на его зелёный рюкзак с мотоциклистом смотрел и думал: почему так, прошлое прошло, а мы из-за него сегодня поссорились? Это ведь, наверное, неправильно…
А он уходил всё дальше и дальше, и красный помпон на его шапке обиженно подпрыгивал.
И было мне жаль нашей с Егоркой дружбы. И я опять вспоминал, как мы грозы боялись, как дом на шелковице строили, как с балкона друг другу на верёвке машинки передавали… И сколько, вообще, всего у нас хорошего было!
Пришёл домой, Тишка ко мне подбегает, о ноги трётся. А ведь Тишку мы тоже вместе нашли! Тогда он крошечный был и глупый, а сейчас вон какой здоровый котище!
Я сел на диван и вдруг опять про лавочку вспомнил, как мне тогда холодно было. Почему я не мог Егорке крикнуть, чтоб он про меня Елене Фёдоровне сказал?
Не знаю!
Начал я делать уроки и решать задачки, под которыми вопросительный знак стоял. Долго решал, но они были какие-то неподдающиеся. Был бы Егорка, он бы мне объяснил, думал я. И ещё думал, что никогда к нему первый не пойду мириться. До самой старости! Даже когда умру!
А за окном пошёл снег, и стало темно. Настоящая метель началась, просто буран! Я решал задачи и думал, что мама придёт через три часа и, может, тогда снег перестанет валить, а ветер успокоится, и будет на улице красиво, как в сказке. А потом меня мучила мысль, как плохо сейчас в дороге одинокому путнику. В домах люди зажигают свет, пьют чай и читают книжки. А кто-то бредёт в метель, колючие снежинки царапают лицо миллионом злых иголочек и сыплются за воротник, ветер продувает до самых косточек и сбивает с ног. Я выглянул в окно: может быть, этот кто-то бредёт совсем-совсем рядом?
Смотрю, а на лавочке, около нашего подъезда Егорка сидит! Весь согнулся калачиком: руками колени обнял и голову туда спрятал. Видно, он здорово замёрз! И лавочку замело, и его замело прилично. Если бы не красный помпон на шапке, я бы совсем Егорку и не узнал.
Я тут же про свою обиду забыл! Будто её и не было! Залез на подоконник, открыл форточку и кричу:
– Егорка! Егорка! Ты что, ключи потерял? Иди ко мне!
А он не слышит, потому что метель свистит, и деревья шумят, и ветер ухает.
Я тогда схватил шапку, куртку накинул и со всех ног прямо в тапочках на улицу побежал. Хорошо, что мамы не было!
Выскочил из подъезда и кричу:
– Егор!!! Ты что!
А он голову поднял и на меня смотрит, как будто не узнает!
Совсем замёрз, думаю, вот так с лавочки и падают!
– Ты что, – кричу, – пошли домой!
А он говорит:
– Я специально здесь сижу. Как ты тогда в детском садике!
– Зачем?! – испугался я. – Вставай!!
Только он будильник из кармана достал и головой помотал:
– До часа ещё двадцать минут осталось!
А снег метёт холодный и колючий! И я подумал, что на Северном полюсе его, наверное, совсем не осталось. Потому что я ещё никогда столько снега не видел.
Я тогда говорю Егорке:
– Пошли домой, ну пожалуйста! Знаешь, как мне в тапочках стоять холодно?
И мы пошли.
– А если бы ты замёрз? И тебя замело снегом? – спросил я Егорку, когда мы у меня дома чаем отогревались.
– Ты бы посмотрел в окно и меня спас!
– А если бы не посмотрел?
– Посмотрел бы! Я же знаю: ты когда уроки делаешь, всегда в окно смотришь.
– Враки!
– Правда!
И мы стали тузить друг дружку, а потом бегать по квартире и кидаться подушками.
И я подумал: прошлое, как заколдованное, возвращается!
И ещё подумал: какой Егорка глупый! Ещё глупее, чем я, когда из благородства, маленький, мёрз. Но что-то было в его поступке хорошее и правильное, как и в моём когда-то, только я никак не мог понять, что. Может, потом пойму? В будущем, когда всё станет прошлым?
Снег растаял, вокруг тапочек натекла лужица. Я отнёс их сушиться на батарею.
(Жизненные истории)
*
Один человек с детства терпеть не мог кошек. Причины неприязни он понять не мог, и это мешало жить.
Чтобы разобраться в себе, человек однажды завёл кота. Существование его с тех пор стало совершенно невыносимым, но зато наступила полнейшая ясность во всём.
*
Один человек всё время старался казаться умнее, чем был на самом деле.
Со стороны это выглядело очень глупо.
*
Один человек, дожидаясь на остановке автобуса, вдруг задумался над самими сокровенными тайнами мирового устройства.
Человек уже был в одном шаге от верного решения, как вдруг подъехала подходящая маршрутка.
*
Один человек придумал, как спасти китов от вымирания.
Он устроился в китобойную флотилию гарпунщиком – и нарочно всегда целился мимо.
Этому человеку один раз премию задержали, второй…
*
Один человек всю жизнь писал лирические стихи, но показывать их друзьям и знакомым стеснялся.
Он печатал свои творения в журналах под чужим именем, а вечерами читал их вслух своей собаке.
В журналы на чужое имя приходило множество восторженных писем от незнакомых девушек, многочисленных поклонниц поэта, а собака терпеливо слушала хозяина и вежливо зевала.
*
Один человек был очень нехорошим. Ох, если бы только один!
*
Один человек купил в зоомагазине говорящего попугая, а на следующий день вернул его назад, потребовал деньги и с раздражением заметил:
– Я встречал в жизни разных молчунов, но этот – просто великий немой!
Когда недовольный покупатель ушёл, хозяин магазинчика обратился к попугаю:
– Милый друг, ничего не понимаю! Я считал вас своей лучшей говорящей птицей!
– Ах, сударь, вы представить себе не можете, что за наказание – неинтересный собеседник, – покачивая хохолком, начал оправдываться попугай. – К тому же…
Какаду расправил пёрышки и выкатил грудь колесом.
– К тому же этот человек мне рта не давал раскрыть! Только пришли домой, он и заладил, как заведённый: «Попка дурак! Попка дурак! Попка дурак!»…
На планете
Табуретка
есть и море,
есть и небо,
и сияют
в небе звёзды,
рыбы бродят
под волной…
И до самого
рассвета
в шуме моря,
в звёздном свете
на планете
Табуретка
просидели
мы с тобой.
вы как хотите
а я буду деревом
с удобными ветками
для птиц
с тёплыми дуплами
для белок
с мягкой тенью
для путников...
вот так и буду
здесь стоять
уж самый
конец октября
а выдался
тёплый денёк -
темнеет
увядший сугроб
первого снега...
а рядышком
в свеженькой луже
полощутся воробьи -
один говорит другому:
старик, спинку потри!..
– Ваше величество! Ваше величество! Следы на песке! Огроооомные! Дозорные, сломя голову, неслись в покои властителя, жители города разбегались по дальним норам, по коридорам, ведущим вглубь. «Пожар! Потоп! Катастрофа!» – неслось отовсюду. Такого ужаса в Мышгороде ещё никогда не испытывали.
Упав ниц перед королём Артуром, начальник дозорных Рудик едва мог вымолвить слово.
– Ваше величество! Там! На песке! Следы!
Рудик пытался показать дрожащими лапками размеры следов, но у него не получалось. То ли потому, что следы были слишком большие, то ли потому, что лапки у Рудика были слишком маленькие.
Король Артур, приняв вид, подобающий монаршей особе, сдвинув корону на лоб и сурово из-под неё выглядывая, махнул лапкой, приказывая подтащить Рудика ещё на пару ступеней вверх, поближе к трону.
– Так что Вы говорите, доблестный Рудольф? Какие следы? И насколько они представляют опасность?
– Огромные, Ваше величество, просто огромные! И их там сотни! И в море чудовище! Страаааашное! Без шубы, без хвоста! Рычит, фыркает! Надо поднимать армию! Сильнее нашей армии никого нет! – под конец Рудик, истерично размахивающий шпагой, перешёл на воодушевленный визг.
На лице властителя отразилось недоумение. Будучи довольно крупной мышью, с подобающим королю животиком, из-за которого он даже не видел своих задних лап, Артур с трудом представлял, что может быть кто-то больше него в размерах. Да и после показательного распятия дохлого крота, найденного властителем при строительстве Мышгорода, Артур считал себя непобедимым. В конце концов, что страшного в том, что кто-то непонятный рычит и фыркает в море? А с размерами дозорный, конечно, преувеличивает с испугу.
– Вы можете идти, Рудольф, после ужина мы вместе сходим и оценим ситуацию. И только тогда примем решение, стоит ли нам отрывать армию от углубления нашего холодильника.
На дрожащих лапах Рудик вышел из покоев короля. И тут его как подменили. Стремглав, расталкивая бьющихся в истерике приближенных ко дворцу, грозный мыш бросился домой. Заметьте, не только со всех лап, но при беге Рудик ещё умудрялся отталкиваться хвостом, что заметно прибавляло ему скорости! Нет, вы только представьте себе – во весь опор бегущий мыш, в парадном костюмчике с эполетами, аксельбантами и грозной шпагой, глазки выпучены, из ротика вываливается язычок, на поворотах заносит, да ещё и хвостом отталкивается, чем отдаленно напоминает кенгуру…
– Анфиса! Анфиса! Собирай котомки, детишек, сестер, братьев, племянников! Бежим!
Навстречу ему из норы чинно вышла дородная мыша, многозначно перекидывая из лапы в лапу кухонную скалку.
– Анфиса! Солнце мое ясное! Звездочка моя! Беда! Катастрофа! Бежать надо! – Рудик упал перед ней на колени, утирая сопли, пот и слезы подолом ее накрахмаленного фартука.
– Я иду к королю узнать, в чём дело! – Анфиса гордо подняла голову, фыркнув в усы, развернулась на каблуках и прошла в дом. Рудик на подкошенных лапах двинулся за женой.
В норе двенадцать мышат дремали в мягких колыбелях, трое старших увлечённо резались в домино. Анфиса плавно проплыла к зеркалу, поправила оборки на парадном чепчике, припудрила усы, и, гневно взглянув на замершего в углу Рудика, вышла. С её уходом нашего героя как подменили.
– Ну и ладно, ну и к лучшему, ну и пусть идёт! – бормоча себе под нос, Рудик носился по комнатам, суетливо собирая в котомку всё то, что считал ценным – блестящую бусину, обрывок фольги, засохшие крошки.
– Дети! Просыпайтесь! Надо бежать!
Трое старших недоуменно на него оглянулись.
– Давайте, давайте, давайте, без разговоров!
Рудик доставал мелких мышат из колыбели, вручая их старшим по три штуки в лапы. Старшие не понимали, но спорить с отцом им было откровенно лень. Слегка позёвывая, они направились за ним к чёрному ходу, уводящему в тайное подземелье. Там, в самой глубине, за старым пнём был выход в траву.
– Всё, дети, спасайтесь сами, а я побежал спасать родину! Если погибну – помните, что у вас был хороший отец, – от осознания собственного героизма на глаза Рудика навернулись слёзы, незаметно для себя он гордо поднял голову и, включив пятую передачу, исчез в обратном направлении. Его старшие дети, нехотя волоча за собой котомки с мелкими мышатами, направились к выходу.
А во дворце готовились к ужину. Едоков при дворе было хоть отбавляй, слуги особой расторопностью не блистали, церемония накрытия на стол отличалась необычайной помпезностью. Король Артур, прикинув сколько времени уйдет на накрытие столов, решил посвятить образовавшуюся временную нишу заботам о благе подданных. То есть поспать. Удобная постель была оборудована здесь же, под пятой ступенью тронной лестницы, тишь да благодать! Никто тебя не видит, никто не мешает. В сладкой истоме Артур начал спускать свою левую лапу с кресла… И тут началось! Страшные удары потрясли дворец, в тронную залу, истошно вопя, ворвалась огромная мышь в гипюрчатом чепчике, и огромная, просто огромная капля воды упала на короля.
– Потоп! Спасайте отечество! Спасайте властителя! Поднимайте армию! – не помня себя от ужаса, завопил Артур, кубарем скатываясь к подножию трона. Пятьдесят самых быстрых курьеров тут же прыснули в разные стороны собирать всех, кто умел держать в лапах шпагу. Придворные, подминая друг друга, толпами бежали к потайным ходам, ведущим наверх – под поросший мхом камень, к руслу пересохшего ручейка. Землетрясение повторилось. Зажмурившись, король размахивал шпагой вправо и влево. Как назло, мантия, призванная подчеркивать достоинство Его величества, недостойно обмотала его, как расшитый блестками кокон. Катаясь по полу, Артур угрожающе завис над сливом в помойную яму, и тут в тронную залу влетел его верный начальник дозора!
– Я спасу Вас! – в порыве патриотизма Рудик мгновенно оценил обстановку и схватил короля в охапку.
С отеческой нежностью разматывая обрывки мантии с перепуганного короля, он представлял себя уже как минимум заместителем главного министра.
– К оружию! – завопил Артур, как только почувствовал свободу. – К оружию все!
В просторной пещере перед дворцом, переминаясь с ноги на ногу, уже толпилась мышиная армия. В широком коридоре отдельные её части пытались принять форму, отдаленное напоминающую парадное построение. При виде этой кишащей отдельными мышами массы в глазах Артура появилось выражение восторга. С гордо поднятой головой, грозно вышагивал он по коридору. За ним, чинно семеня лапками в толпе вояк, пробиралась Анфиса.
На миг замерев от слепящего света, Артур почувствовал, что его армия тоже замерла, но уже от ужаса. На берегу возвышались песчаные куличики размером с малую залу мышиного дворца, а по песку шло Чудовище, сотрясая своими шагами весь мышиный мир! Сзади на короля напирало пищащее воинство. И тут взгляды Чудовища и Артура встретились.
– Мааааама! – закричала девочка. Она стремглав бросилась в сторону лесной тропинки, швырнув в мышиную армию полотенце.
– Мааааама! – закричал Артур, без чувств падая в объятия ошарашенной Анфисы.
– Мааааама! – закричали дети Рудика, бросаясь к матери от старого пня. И как назло, пути девочки и мышиного выводка пересеклись. Ее маленькое сердечко разрывал первобытный страх перед мышами. Она в панике метнулась к огромному валуну, одиноко возвышавшемуся невдалеке, а из-под валуна врассыпную бросились придворные Артура… Девочка упала на песок и тихо заплакала. Отодвинув угол полотенца, Анфиса высунула мордочку и долго, задумчиво смотрела на Чудище.
– Боже, ну ребенок же, хоть и огромный… Пойдем-ка, Величество, домой. Взвалив на плечи бесчувственного короля, Анфиса направилась вниз, во дворец. Рядом с ней семенили пятнадцать мышат, кто держась за её юбку, кто за тех, кто за юбку держался. Мышиное воинство в изумлении склонило головы перед женской смелостью, пропуская Анфису вперёд, как признанного генерала. Потихоньку все мыши разворачивались и уходили по своим делам.
А что же дальше? – спросите вы. А дальше Артур назначил Анфису главным министром, Рудика – личным телохранителем, да еще и детишек удалось пристроить в тёплые местечки.
А девочка больше никогда не ходила сюда купаться, только по ночам ей иногда снились страшные сны.
Никита выиграл по крышке от газировки волшебную палочку. Он вообще-то хотел роликовые коньки. Но продавщица в ларьке, которая приз выдавала, улыбнулась и сказала:
– Чудак, ты же теперь можешь всё, что угодно, себе пожелать: хоть ролики, хоть мотоцикл. Вот тебе палочка, а вот к ней инструкция.
Никита бумажку-инструкцию развернул, прочитал, как надо палочкой махать, какие слова говорить, чтобы желание в течение часа исполнилось. Захотелось ему сразу же свою диковинку испытать, да на улице не стал он этого делать, постеснялся. Прибежал домой, помахал волшебной палочкой и говорит:
– Хочу ролики.
Тут мама позвала его:
– Сынок, пойдем-ка со мной на рынок. Поможешь мне сумки тяжёлые нести.
Никита отказался:
– Не, мам, сейчас никак не могу. Давай через часик.
Мама вздохнула – да и пошла одна. А мальчик сидит в своей комнате и ждёт, когда коньки с потолка упадут.
Мама скоро с рынка вернулась, рассказывает:
– Там один мужчина роликовые коньки продавал, точь-в-точь такие, как ты просил, и недорого. Я хотела купить, а он говорит: мерить надо, вдруг не подойдут. Так и ушла ни с чем.
Никита думает: вот ещё, покупать! Сейчас коньки по-волшебному задаром появятся. Но коньков так и не было ни через час, ни через два, ни к вечеру.
Взял Никита палочку и понёс обратно в тот ларёк:
– Вот, не работает почему-то…
Продавщица палочку потрясла, как градусник, посмотрела на свет.
– Нормально, – говорит, – работает. – Видишь?
Никита глянул – а палочка прозрачная сделалась, и в ней, как в телевизоре, его мама на рынке ролики рассматривает и с дядькой у прилавка разговаривает. А потом себя увидел – как он на диване лежит.
– Понял? – усмехнулась продавщица. – Волшебству, как и маме, помогать надо.
Ах, как в садик неохота!
Полежу хоть пять минут:
Темнота, мороз, зевота
Встать с кровати не дают…
Ненавижу чистить зубы!
Мамка, чаю разогрей,
Чем кричать у ванной грубо:
«Что застрял? Давай скорей!»
Ненавижу одеваться!
Шапка колется, как ёж…
Занесло дорогу, братцы, -
Даже в пимах не пройдёшь!
Не устали вы, сугробы,
Издеваться над людьми?
Мам, быстрее было чтобы –
Сына на руки возьми!
Понимаю, что тяжёлый,
Ты уж, мамочка, прости…
Подрасту – потом до школы
Буду сам себя нести!
Немало лошадок вокруг,
Но только почудилось вдруг,
Что мордой уткнулась в ладонь
Лошадка по имени Конь.
Лошадка по имени Конь
Пошла бы за мною в огонь.
Но взрослому старше пяти
Лошадки такой не найти.
Ах, сколько лошадок вокруг!
Но все они в клетках живут.
Гогочут, щебечут, скулят
И лупят своих жеребят.
Но втайне мечтают найти
Все дедушки старше пяти
Страну, где уткнётся в ладонь
Лошадка по имени Конь.
Светозарный Ра распростёр свои многочисленные руки над Царством Лотоса и Папируса. Хатти проснулась от лёгкого тёплого прикосновения его ладони.
Через окно – в сад. В тени пальм лакомиться финиками. А потом, стянув с кухни лепёшку, бегом на реку. Там можно купаться с ребятами, ловить рыбу на отмели, делать свистульки из тростника. Пускай мама к вечеру будет ругаться и говорить, что она похожа не на дочь главного советника, а на дочь последнего раба. Но сейчас так хорошо и весело, что обо всем можно позабыть.
Не задался день у главного советника Ашета. С утра фараон не дал поцеловать ему свою сандалию в знак милости. В обед он узнал, что в нескольких кувшинах прокисло вино. А ближе к вечеру принесли ему совсем печальную новость: у одного крестьянина бык заговорил.
– То есть как это, заговорил? – удивился Ашет.
– Человеческим голосом, – тут же признался ему доноситель, покорнейше кланяясь. – Представился воплощением Аписа и сказал, что боги за что-то прогневались на Царство Лотоса и Папируса.
Надо заметить, что как только Ашет услышал о том, что заговоривший бык – воплощение бога Аписа, тут же удивляться перестал. В те времена боги часто спускались на землю и говорили с людьми.
«Ах, Апис!» – только подумал Ашет и поинтересовался у доносителя: – А кто из богов конкретно обиделся? Какие кары обещает?
– Апис не сказал, кто именно, господин. Но пообещал Царству страшный неурожай и голод.
– Вот оно что… – задумчиво потрепал бороду главный советник.
– Больше бык ничего не сказал, – торопливо пробормотал доноситель, которого напугал внезапно потемневший взгляд Ашета.
– Тогда ступай! Пусть боги будут милостивы к тебе!
В домах замерцали огоньки. Это хозяйки ставили лампады на окна. Близился вечер. Небо темнело. С реки потянуло прохладой. Дети стали потихоньку расходиться. Хатти тоже засобиралась домой.
Неспешно шагала по опустевшим улочкам. Знала, что у ворот её встретят обеспокоенные слуги. Старая нянька опять прослезится и пожалуется на взбучку, которую устроила мама за то, что она проглядела Хатти и позволила ей улизнуть на реку.
– Опять перемазалась как не знаю кто! – рассердилась мать, увидев её.
В теплой воде нянька отмыла Хатти от разводов глины и ила. Накормила молоком, кашей и медовыми лепёшками.
– Возьми, отнеси отцу, – протянула ей мать покрывало и небольшую чашку глиняного светильника, до краёв наполненную маслом.
Эта просьба была равноценна приглашению на казнь. Отца Хатти боялась больше всего. Нет, он не был жесток. Он ни разу не ударил её, не наказал, не крикнул. Но и ни разу не сказал ни одного хорошего слова. Он вообще не замечал её. Он был чужой. Он был большой и далекий.
Хатти слышала из разговоров служанок, что отец, когда она появилась на свет, очень разозлился. Он ждал сына. Дочери он не хотел. Но появилась дочь, и главный советник нашёл очень мудрое решение. Он просто сделал вид, что её нет.
Поначалу Хатти очень интересовал этот большой человек, временами навещавший мать. Когда была младше, тянулась к нему, как цветок тянется к солнцу. Но солнце не грело. Холодность отца начала казаться враждебной. Иногда внутри что-то похожее на светлячка просыпалось и свербело. В такие моменты на глаза наворачивались слёзы, и мучительно хотелось, чтобы этот большой и далекий стал рядом, положил теплую руку на голову или хотя бы ласково взглянул.
Отец был на террасе. Чтобы не потревожить его, Хатти ступает осторожно. Но спотыкается в кромешной темноте и роняет светильник
– Кто здесь? – тревожно спрашивает отец.
Неужели он был настолько погружен в свои мысли, что даже не расслышал её шагов. Или она действительно прокралась как кошка?
– Кто здесь? – снова спрашивает отец
Хатти знает, что отец занят, что, потревожив, она помешала ему.
– Это я… – отзывается Хатти, трясясь, словно стебель папируса на ветру. – Это я, отец! Ваша дочь…
После того как доноситель ушёл, Ашет глубоко задумался о новости, которую ему принесли. Если доноситель не солгал, и Апис действительно воплотился, чтобы поведать о страшной беде, грозящей Царству, то он, Ашет, завтра же должен рассказать об этом фараону. Но царь царей непременно спросит: «О, мудрый, Ашет, ты принёс мне эту печальную новость. Но ты ведь уже придумал, как нам избавится от этой напасти? Не зря же ты носишь звание главного советника!»
Ответа на этот вопрос у него не было. Погруженный в невесёлые мысли, Ашет не заметил, как на Царство опустилась ночь. И только глухой стук вывел его из забытья.
Дочь. Маленькая чумазая обезьянка. Возможно, можно было бы смириться с мыслью о том, что боги отказали ему в наследнике. Но Ашет не привык мириться ни с чем. Хотя временами при виде того, как она играет в саду, в душе его просыпалось какое-то теплое чувство.
– Отец, мама послала тебе светильник и покрывало. Но я уронила чашку, и масло пролилось, а фитиль потерялся…
Отец молчал.
– Мне принести новый светильник, отец?
Тишина.
– Отец, что мне сделать?
– Помолчи. Не мешай мне… Царству угрожают голод, я не знаю, что завтра сказать царю, – раздраженно проговорил Ашет. – А ты тут со светильником!
Лунный бог Хонсу сочувственно заглядывал в окно. Хатти не спалось. Отец прогнал её. Сама виновата. Растяпа. Отец озабочен грядущими бедами. И Хатти первый раз услышала, что он чего-то не знает. Ей даже стало жаль его. Неужели он, такой большой, может чего-то не знать?
Вот если бы она могла, если б умела ему помочь, может, всё бы изменилось? Он бы перестал её прогонять, обратил бы внимание и хоть раз просто улыбнулся.
Старый жрец из храма у реки иногда рассказывал им истории о встречах с богами. Жрецы с ними встречаются чаще всего. Он говорил, что главное очень верить и очень хотеть, тогда боги обязательно тебя услышат.
В храме приняли Ашета. Всю ночь главный советник провёл там, вознося вслед за жрецами просьбы и мольбы к богу Тоту ниспослать мудрый совет. Но ибисоголовый бог лишь загадочно произнес: «Маат (истина) говорит устами ребенка!»
Хатти плыла в лодке. Вода несла её сама, мерно покачивая. Ночь укрыла всё кругом непроглядной тьмой, и если бы не тростники, высвеченные луной, Хатти бы решила, что кроме тёмной воды нет больше ничего вокруг.
Впереди показалась песчаная отмель, и тут же лодка упёрлась дном в песчаную косу. Хатти вылезла, и попыталась столкнуть ее с мели, но лодка пустила корни, разрослась ветками, покрылась листьями.
Посреди Великой реки на песчаном пустыре Хатти осталась одна. Она позвала на помощь, но лишь шакал где-то вдали ответил на ее крик.
– Чего ты кричишь? – неожиданно услышала она, совсем рядом с собой.
– Потому что испугалась.
– Чего?
– Темноты, – честно призналась она. – И того, что останусь тут, посреди реки.
В лунном свете она разглядела, наконец, своего собеседника. Это был мальчишка, такого же возраста, как она, может, чуть постарше.
– Ты пришёл с берега? Тут есть брод? – спросила она.
Мальчишка промолчал.
– Меня зовут Хатти, а тебя?
Мальчишка снова промолчал.
– Я хотела помочь отцу, и потому я здесь. А ты зачем?
– Я услышал, как ты звала…
– Значит, ты пришёл мне помочь?
– Конечно. – Мальчишка, так показалось Хатти, улыбнулся. Уселся на прохладный песок и стал сгребать его в гору. – Как ты тут оказалась?
– Я хотела помочь отцу. Я хочу, чтоб он, наконец, заметил меня.
– Знаешь, мой отец тоже меня не замечает, – пожаловался мальчишка, трамбуя гору со всех сторон.
Хатти присела рядом.
– Он считает, что я ещё слишком мал и ничего не могу. Он говорит, что я ещё слишком слаб. Но я докажу, что это не так. Я наслал неурожай и голод на его Царство. Когда люди перестанут его любить, он поймёт, что здорово ошибался и в них, и во мне.
– Так это ты?
Мальчишка удивлённо посмотрел на неё:
– Чего я?
– Это из-за тебя мой отец сегодня расстроен. Это из-за тебя, когда я принесла ему сегодня покрывало и светильник, он даже спасибо не сказал и прогнал меня?
– Почему это?
– Ты еще спрашиваешь? Мой отец советник фараона! И если на Царство обрушатся неурожай и голод – отвечать будет он!
– Так вам и надо.
Хатти сжала кулаки:
– Отменяй немедленно!
– И не подумаю!
– Неужели ты не понимаешь, что это не правильно?
– А разве правильно то, что мой отец занят постоянно вами?
Хатти разжала пальцы:
– Знаешь, так ты только рассердишь отца.
– Ну и что. Будет знать! – упрямо сказал мальчишка.
– А мы?
– И вы тоже!
– Но мы умрём!
Мальчишка молчал. Потом тихо пробормотал:
– Я как-то не подумал.
– Отец проснулся, – показал мальчишка на розовеющую полоску востока. Скоро меня спохватятся. Пора домой.
– Ой, мне тоже! – спохватилась Хатти. – Только не забудь, что ты мне обещал!
– И ты тоже… Хотя бы самый маленький!
– Обещаю, – улыбнулась Хатти. – А как тебя зовут?
– Гор! – и молодой сокол взметнулся навстречу встающему солнцу.
Отец ещё не ушел. Вид у него был измученный и усталый. Хатти чувствовала, как бешено колотится сердце у неё в груди, как вспотели ладони.
– Отец…
Ашет обернулся. Эта обезьянка никогда не заговаривала с ним сама. Встала, да ещё в такую рань. Чего она хочет?
– Я знаю одну очень важную вещь. Выслушай меня, не прогоняй.
Начернённые брови отца удивлённо поднялись вверх:
– Что ты знаешь, маленькая обезьянка? – фараон уже ждёт его с донесением, а тут она.
– Я договорилась, отец. Можешь сказать фараону, что голода и неурожая не будет.
Ашет засмеялся:
– С кем это ты договорилась, дочь моя?
– С одним богом… ты не знаешь его, отец! Но поверь, голода и неурожая не будет!
– Мне некогда слушать детский лепет, – хотел было отмахнутся Ашет, но ибис, птица бога Тота пролетела над садом, и главный советник фараона остановился. Он вдруг понял слова, услышанные в храме. – Что ещё сказал тебе этот бог, дочь моя?
– Он попросил построить ему храм… Хотя бы маленький храм, рядом с храмом его отца.
Когда меня с Верой посадили, я, как и все нормальные мальчишки, рассердился: ещё чего, с девчонками сидеть!
Я объявил Вере войну, принёс мел и разделил парту на две половинки, одна – её, другая – моя. Сидим и ждём главного сражения. Это не считая мелких: то я Веру локтем толкну, то она меня ногой.
Тут Вера стёрку локтем задела, и она попала на мою территорию.
– Сейчас я покажу твоей стёрке, – сказал я и взял стёрку в плен. Потом в плен попала линейка, а Вера взяла и пленила мой пенал, а в пенале лежала волшебная ручка. Когда я ею пишу, то получаю только пятёрки. Если не верите, у Андрюшки спросите.
– Давай меняться пленными, мне нечем писать, – решил я устроить переговоры с Верой, – а то Лариса Ивановна нам такую войну объявит!
И отдал её вещи.
– Линеечка моя любимая. Как я по тебе соскучилась! – Вера три раза поцеловала свою линейку. – Я больше не хочу воевать, – она протянула мне пенал.
Из пенала выскочила волшебная ручка и бросилась мне на шею:
– Саш, пошли скорей пятёрки зарабатывать.
Так мы с Верой заключили перемирие, правда, пока только на одну четверть.
Мама еще с работы не пришла, а я из школы вернулся. И такая жизнь скучная настала! Стал я в окно глядеть: «Когда мама придет?» А на окне банка стеклянная стояла.
Заглянул я в банку, а там моя учительница Лариса Ивановна сидит – тетрадки проверяет.
Над моей нагнулась, ручкой прицелилась. Сейчас троечку аккуратно выведет.
– Лариса Ивановна, а что Вы делаете? – прошептал я.
– Не видишь, Соловьев, тетрадки проверяю, – строго сказала Лариса Ивановна, и воротничок поправила, – а сейчас помоги мне выбраться.
Я засунул руку в банку:
– Аккуратнее, аккуратнее! – сказала Лариса Ивановна и ловко вскарабкалась мне на палец. Я вытащил её и поставил на подоконник. – А теперь тетрадки подай.
Я тетрадки ей подал, она подмышку их взяла и прямо в окошко шагнула. С третьего этажа! Я не выдержал:
– А мне за контрольную что поставили?
– Завтра тетрадки раздам, узнаешь! – ответила Лариса Ивановна и пошла себе с портфельчиком по макушкам деревьев.
Вдруг ветер подул, из тетрадей тройки высыпались и улетели. Прилетели четвёрки и в тетрадки юркнули.
Тут в дверях появилась моя мама и тихо спросила:
– Скучаешь, сынок?
– Скучаю, мам! – сказал я.
Мышастая кошка ненавидела свой характер. С виду она была совсем обычная, с усами и серыми полосками. Но стоило ей увидеть мышь, как лапа её поднималась. Но не для того, чтобы схватить мышку, а наоборот.
– Дай лапку! – говорила она ласково, и, когда мышка робко протягивала лапку, жала её: – Поздравляю!
– С чем? – пищала мышка и убегала.
Но кошка и сама не знала, с чем. Вот если бы она просто ела мышей, никто бы не имел возражений.
«Что у меня за характер? Зачем такие сложности? – думала она, глядя, как перед норкой толкаются две мыши: не хотели друг друга пропустить. – Сейчас я их съем, и проблемы исчезнут».
– Будь здорова! – обернулась одна из мышек и протянула кошке носовой платок.
«Но я не чихала», – призадумалась кошка.
– Спокойной ночи! – сказала другая мышка, хотя было раннее утро.
– Поздравляю! – дёрнулась в ответ кошкина лапа. Мыши по очереди её пожали и вдвоём втиснулись в норку.
«Ничего не меняется», – подумала мышастая кошка и решила себя полюбить такую, какая есть.
Обучение во сне –
это то, что надо, -
за мученья вам и мне
лучшая награда!
Я согласен хоть сейчас
лечь и просветиться,
только пусть быстрее класс
в спальню превратится!
Доску прочь и парты вон!
Лёжа без движенья,
я смотрю учебный сон
«Члены предложенья».
Вижу: вертится земля,
лес в Сибири валят.
Может быть, учителя
хоть во сне похвалят?
Я контрольных не боюсь,
в лодырях не числюсь.
В хорошисты не пробьюсь,-
так хотя бы высплюсь!
У меня температура,
как утюг, мой лоб горяч,
и противные микстуры
мне прописывает врач.
Я терплю.
Ведь каждый в школе
нынче чем-то знаменит:
тот помешан на футболе,
этот струнами звенит.
Кто в учёбе, кто в хоккее
нас умеет превзойти.
Ну а я их всех теплее –
на два градуса почти!
У кого-то нос картошкой,
У кого-то пятачком,
У кого-то понарошку
Из морковки сделан он,
У кого-то он курносый,
Кнопкой, пуговкой, крючком.
Вот такой вот разноносый
Мир, в котором мы живем.
Спросили мы у Вовочки:
– Что несешь в коробочке?
В ней не болтик? Не крючок?
– Нет.
– В ней не гвоздик? Не значок?
– Нет.
– Это красное? Зеленое?
– Нет.
– Это сладкое? Соленое?
– Нет.
– Можно с ним поговорить?
– Нет.
– А на память подарить?
– Нет.
– Не дерётся? Не кусается?
– Да не-е-т…
– Может, на людей бросается?
– Да нет же! Нет!
– Это что-то из резины?
– Нет.
– Из кусочка пластилина?
– Нет.
– Из бумаги? Камня? Стали?
Мы угадывать устали.
– Вовочка, ну, Вовочка,
Ну скажи ответ!
– Да ничего в коробке нет!
Пустая же коробочка!
Мышь с длинным носом жила в норе за комодом. Каждую ночь она выбиралась из норы, чтобы первым делом залезть в комод, где пахло лавандой, которую хозяйка раскладывала повсюду, и проверить, какие вещи на месте, какие вернулись из стирки, а какие пошли в носку. Покончив с комодом и с бельём, мышь с длинным носом прислушивалась, как посапывает хозяйка, и бежала в другую комнату, откуда раздавался зычный храп хозяина. Она забиралась в книжный шкаф, где пахло табаком, который хранился на полке, чтобы поглядеть, какие книжки на месте, а какие читаются. Перед тем как через потайной лаз выбраться во двор, чтобы навестить своих родителей, которые жили в дровяном сарае, мышь с длинным носом прохаживалась по кухне и собирала с пола крошки, закатившиеся в углы колбасные шкурки или кусочки сыра. Проверять кастрюли и сковородки она не решалась – слишком уж они были звонкие.
В эту ночь мышь с длинным носом в обычном порядке проследовала на кухню, но, добежав до середины половицы, остановилась и принюхалась. Приятный, сладкий запах щекотал ей нос, и она несколько раз подряд чихнула. Запах шёл со стола. Взобравшись по табуретной ножке, а потом по скатерти, мышь с длинным носом увидела, что кто-то из хозяев забыл на столе чашку и блюдце.
Этот запах просто очаровывал её. Привстав на цыпочки на самый край блюдца и взявшись лапками за краешек, она заглянула в чашку. Внутри было какао, в которое, кажется, добавили корицу, сахар и совсем немного мускатного ореха.
Мышь с длинным носом всё ближе и ближе тянула свой нос к какао, которое пахло жуть как соблазнительно. И вдруг – бац – лапки её соскользнули, и чашка перевернулась вверх тормашками, накрыв мышь вместе с её длинным носом. И всё, что было на дне – сладкое и душистое – вылилось прямо ей на голову. Мышь стояла как под колпаком, растопырив лапы, и ароматные капли какао, отдающие корицей и мускатным орехом, капали с её длинного носа.
Внутри чашки было темно. И это была не та темнота, к которой она привыкла, и которая помогала ей проверять, что где лежит по ночам, и не та, которую она ощущала, когда изо всех сил зажмуривалась перед рассветом, чтобы поскорее заснуть. Это была самая тёмная темнота на свете, потому что глаза мыши с длинным носом были залеплены какао.
Мышь с длинным носом прислушалась – по-прежнему из комнаты с комодом доносилось посапывание, а из комнаты с книжным шкафом – громкий храп. Тогда она вытерла лапы друг о дружку и очистила глаза. Какао было повсюду на её теле, и это было и плохо, и хорошо сразу. Хорошо, потому что мышь с длинным носом стала слизывать какао со своей шкурки и причмокивать, а плохо, потому что какао было слишком много. Когда живот её наполнился до краев, она отряхнулась как следует и осторожно приподняла край чашки, так, чтобы он не звякнул. А потом, даже не оглядевшись, со всех лап припустила к потайному лазу, чтобы выбраться во двор.
После чего она отдышалась и оглядела себя со всех сторон. Шерсть была липкая и стояла дыбом. Обычно перед тем, как отправиться в дровяной сарай, она проверяла запасы, спрятанные на веранде. Но сейчас мышь с длинным носом поторопилась перебраться через каменную тропинку, что вела к крыльцу, и по грядке с морковкой побежала к дровяному сараю. Несмотря на пережитое волнение, по дороге она успела заметить, сколько морковок хозяйка сорвала за вчерашний день.
В дровяном сарае пахло берёзой и сосной, и родители были заняты тем, что мастерили из прутьев кресло-качалку, чтобы сидя в ней, глядеть на звёзды и слушать, как шуршат в сухой траве ежи. На этот раз она не принесла им ни крошек, ни колбасных шкурок, ни кусочков сыра, закатившихся в углы. Но зато сама она так чудесно пахла, что родители стали дружно слизывать с её шерсти остатки какао, корицы и мускатного ореха. Они остались этим вполне довольны и, поцеловав дочь на прощанье, проводили её до теплицы, где она должна была разведать, завязались ли баклажаны, и сколько базилика осталось, а сколько было сорвано на суп.
И только уже под самое утро, покончив со всеми своими ночными хлопотами, мышь с длинным носом направилась к жестяному корыту под сточной трубой, где скапливалась дождевая вода, чтобы смыть с себя остатки душистого какао. Однако ещё долгое время спустя хозяйка, перебирая бельё, или хозяин, ставя книжки на полку, принюхивались, потому что чуяли сладкий пряный запах. А перед самым рассветом, когда мышь с длинным носом зажмуривалась, чтобы поскорее заснуть, аромат корицы с примесью мускатного ореха плавал над кухней, грядкой с морковкой и даже долетал до дровяного сарая, где мыши-родители, потягиваясь в плетёных креслах-качалках, готовились ко сну.
(Из американского фольклора)
Лодочник перевозил через реку профессора.
— Вы знакомы с философией? — спросил профессор.
— Слыхом о ней не слыхивал.
— Ну, тогда считайте, что вы потеряли четверть жизни. А геологию знаете?
— Нет.
— Ну, вы потеряли полжизни. А астрономию?
— Нет.
— Значит, вы потеряли три четверти жизни.
Тут лодка перевернулась, и профессор с лодочником оказались в воде.
— Вы умеете плавать? — спросил лодочник.
— Нет.
— Ну, тогда вы потеряли всю свою жизнь, — сказал лодочник.
Пошёл Братец Лев на охоту, идёт и вдруг видит: лежит на высокой скале Братец Козёл и что-то жуёт. Решил Братец Лев съесть козла, стал подбираться к нему. Подкрался поближе, опять взглянул. Братец Козёл лежит себе и жуёт. Братец Лев никак в толк не возьмёт, что же там Братец Козёл может есть — ничего вокруг нет, сплошь голый камень. Братец Лев страшно удивился. Засел он в укромном местечке, следит за Братцем Козлом. А тот лежит себе и жуёт, жуёт, жуёт. Не выдержал Братец Лев, спрашивает:
— Эй, Братец Козёл, чего это ты там ешь?
Братец Козёл, конечно, испугался, когда увидел рядом с собой Братца Льва, но виду не подал и отвечает:
— Да вот скалу эту ем — доем и тебя съем!
Эти дерзкие слова спасли Братца Козла. Решил Братец Лев с ним не связываться и ушёл.
Уколы в больнице бывают двух видов – до операции и после операции. Вопрос: какие хуже? Ещё вопрос: хуже тебе или маме?
Маме хуже от уколов до операции. Операция – дело непонятное. Всё зависит от врача, Бога или случая, во что больше веришь. Маме хочется верить во всё сразу, но не получается, и ей страшно даже от укола перед операцией.
Тебе от этого укола не страшно. Наоборот – сонно. И «всёравночно». А вот послеоперационные уколы… Хуже нет. Они бывают каждый день, в одно и то же время. Даже если бомба прилетит и упадёт на больницу. Даже если подсыпать всем снотворного в больничный плов из мягкого риса и костей. Всё равно, вылезут из-под обломков, проснутся и сделают больно. Так, что во всём организме больно. Даже волосам. А потом ещё то, чем колет, будет жечься под кожей.
Самое гадкое – что все врут. Говорят: «Это не больно». И ещё: «Как комарик укусит». У них на даче, наверное, саблезубые комарики водятся.
И вот с утра думаешь: «Скоро укол». А после укола думаешь: «Завтра опять». И нет никакого способа избежать укола. Лежишь, как дурак, со спущенными штанами, а тебя уже трут чем-то холодным, гадким, чтобы потом – чик!
Ай!
Я увидела жука. Быстро проморгала слёзы. Но он всё равно полз по бледно-зелёной стенке.
– Щиплет? – спросила толстая медсестра.
– Не знаю, – ответила я, уселась на кровати и принялась искать жука.
Но его не было.
– Это пух от одеяла был, – сказала мама, – ляг и укройся. Щипало сильно?
– Не помню. Это не пух, а жучок!
– В больнице? Я тебя умоляю. Тут стерильность. Даже мыло обычное тут не мыло, а среда для размножения бактерий.
– Он полз по стенке.
– Не придумывай!
– Полз вверх, к окну!
– Я с тобой больше не могу. Мне надо покурить. Лежи, не шевелись. Пусть лекарство рассасывается.
Мама ушла. Я взяла её мобильник, проверила, нет ли смс от папы. Смс не было. Я посмотрела в окно. Интересно, в воздухе уже пахнет весной или ещё слишком холодно?
– Скучно? – спросил жучок.
Он приполз на подушку и сидел, спокойно пошевеливая усиками.
– Ты настоящий?
– А ты?
– Не знаю. Ты умеешь разговаривать?
– Я всё умею. И разговаривать, и видеть, и слышать. Хочешь, расскажу, что я видел на улице?
– Только не ври. Ненавижу враньё.
– Ладно. Весной на улице ещё не пахнет, но жучки, как можешь догадаться, уже выползли. И кошки начинают сходить с ума и вопить от любви. Все, кроме одного одноухого чёрного котёнка. Он вопит не от любви, а от голода. Он живёт в нашем дворе, под заброшенными «Жигулями». У него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе. Каждый день он плачет от голода. Но в больнице еда – это среда для размножения опасных бактерий. Поэтому наша повариха вынесла ему не мягкий рис с костями, остатки которого она отправила на кухню для ликвидации, а крышечки от йогурта. Он ими захрустел.
– Не ври!
– Ты когда-нибудь плакала от голода?
– Нет, только от уколов.
– Не знаю, как насчёт тебя, но котёнок этот – точно настоящий.
Я думаю пару секунд, потом беру мобильник и пишу папе смс: «Привези килограмм варёной колбасы».
– Проголодалась? – обрадовалась мама, принеся мне вечером передачу от папы.
– Нет. Ты перед сном пойдёшь курить? Тогда возьми эту колбасу, почисть, порежь и отдай одноухому чёрному котёнку, который живёт во дворе и плачет от голода. Только не перепутай его ни с кем: у него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе.
Ночью мама забирается ко мне в кровать – лишних коек нет, а спать на стуле не очень удобно. От неё пахнет сигаретами, но главное – мамой.
– Откуда ты узнала про азбуку Морзе? – спрашивает мама.
Она выдыхает слова, как дым от сигарет.
– Знаешь, – говорю я, – ты, наверное, права. Это был Выдуманный Жучок. Но от этого он ещё больше настоящий. А ещё знаешь, что? Я никогда больше не буду плакать от уколов.
Его зовут Кики. Нет, Кики – это не настоящее имя. Так попугайчика звали, который жил в его комнате, ещё когда он был маленький, ещё когда родители были живы. Попугайчик умел говорить и по сто раз на дню произносил свое имя, вот он его и запомнил. Никаких других слов, к сожалению, больше так и не выучил.
Когда не стало родителей, и он вынужден был переселиться в дом для инвалидов, то по всякому поводу произносил, да и произносит, любимое слово – так оно к нему вместо имени и прилепилось.
Кики маленький, кругленький и почти как две капли воды похож на своих сородичей из племени даунов. Впрочем, мы японцев с китайцами тоже друг от друга не очень-то отличаем, но это я так…
Кики добрый. Улыбается целыми днями и готов всегда выполнить всё, что бы ни попросили.
Кики трудолюбивый. Он работает в маленьком цехе, где собирает коробочки из картонных заготовок. Сто коробочек, двести коробочек в смену, а то и все триста. Неделями, месяцами, годами… Уму просто непостижимо, сколько коробочек наберется за все эти годы, но его привели однажды сюда, посадили, показали, что надо делать – и он собирает.
Кики прилежный и аккуратный. Всё, что нужно ему для работы, стоит у него на столе в строго определенном порядке; стоит хоть чуточку этот порядок нарушить, он тут же это заметит, тщательно всё поправит и лишь после этого продолжит работать.
Он собирает коробочки и ни на что почти не отвлекается. Разве что на пару минут, когда, например, бабочка в цех залетит или зайдёт незнакомый кто, или… Впрочем, всё достаточно однообразно, поводов не слишком-то много, и так иногда бывает приятно отвлечься, когда ты день за днём собираешь и собираешь одни и те же коробочки.
Периодически, раз, а то и два раза за день, коробочки эти Кики осточертевают, достают прямо до печёнок. Тогда он внезапно срывает с себя очки, швыряет их на пол (благо, пол с мягким покрытием и стекла из пластика не разбиваются), затем, что есть силы, швыряет в пространство очередную коробочку и начинает вопить на одной единственной ноте: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…». Замолкнет на секунду – и снова: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…». И снова… И кулаками размахивает. И слёзы текут по щекам.
Так кричит, бедолага, пока не устанет или пока, с ухищреньями всякими, на него снова не наденут очки. Тогда Кики стихает, сникает, голова опускается, и он задрёмывает на считанные минуты. Очнётся и вновь, как ни в чём не бывало, начинает очередную коробочку складывать.
Мне однажды захотелось понять, что же это такое с ним происходит. Я нашёл себе стол, принёс ящики с заготовками и стал, как и Кики, из заготовок коробочки складывать. Какое-то время было мне даже интересно: я старался работать как можно быстрее, точнее, даже соревнование сам с собою устроил. Но развлечением это оставалось недолго. Стало надоедать. И чем дальше, тем больше. И когда через неделю Кики заверещал в конце смены свое «ай-яй-яй», мне вдруг непреодолимо захотелось швырнуть всё к чертовой матери и заорать вместе с ним – что есть силы. Больше я после этого на себе эксперименты не ставил.
До чего же хорошая штука – свобода выбора. Жаль, что Кики об этом никогда не узнает.
Кто такой Коля, знает, конечно же, каждый юный читатель. Это, разумеется, детский писатель, поэт и прозаик Николай Николаев Красильников. Однако не многим известно, что писатель Красильников ещё и великий путешественник! Потому что путешествовать по земному шару он начал в десять лет, когда его папа и мама поехали жить в Среднюю Азию, в Узбекистан. А потом Коля вырос и уже сам, самостоятельно объездил всю эту Среднюю Азию – солнечную страну безбрежных степей и величественных гор, звонких родников и редких животных и птиц.
И везде – в степи ли, пустыне или в горах – везде и всегда с ним был его верный друг и помощник Калям. Не будем объяснять, кто такой Калям, наверно, вы и сами это прекрасно знаете. Скажем только, что Коля с его Калямом не просто путешествовали, но и записывали в свой путевой блокнот всё самое интересное, самое значительное, что встретилось на их долгом, а порою трудном и опасном пути. И в результате на свет появились десятки книг, рассказов и очень даже познавательных стихов для детей.
Будем надеяться, что те, кто этого ещё не сделал, немедленно проч¬тут книги Николая Красильникова «Есть на свете чудеса!», «В гостях у Али-Бабы», «Тайна охотничьего домика», «Карусель загадок», «Чего не увидел Мюнхгаузен», «Волшебная верёвочка»…
Да, кстати для тех, кто ещё не в курсе: Калям на узбекском языке означает перо для писания на бумаге. А почему слово Калям здесь написано с большой буквы, догадайтесь сами.
Я соседской бабушке помог
К дому донести в горшке цветок.
– Вот спасибо! – бабушка сказала. –
Без тебя бы я, внучок, устала.
И цветок меня благодарил –
Ярко-ярко лепестки раскрыл!
Я смущался и краснел, как мак.
Я ж не за «спасибо» – просто так…
Есть сотни тропинок,
Сотни дорог.
Только одну я
В сердце сберёг,
Что вьётся полями
И чащей лесной…
Тропиночку – к маме,
Тропинку – домой!
Лесной тропинкой мы петляли
И дли гербария гурьбой
Полдня, не отдыхая, рвали
Кипрей, шалфей и зверобой…
Лишь Ваня бабочкой порхал
И всё вздыхал, вздыхал, вздыхал …
– Эх, Ваня! Где ж гербарий твой?
– Остался там… в лесу… живой!
Из сада, из глухих потёмок
Мяукал жалобно котёнок.
Дул ветер. Дождик моросил.
А он, бедняга, голосил
По дому, по его теплу,
По чашке с молоком в углу.
Я встал, чтоб беглеца найти,
В дом обогреться принести.
Но ночью где его искать?
И я в кровать улегся спать.
Под одеялом я лежу,
В окошко тёмное гляжу.
Но как уснуть, коль за окном
Котёнок плачет под дождём?
…А недавно я побывал в местах, где прошло моё детство. Мой родной посёлок стоит на берегу горной речки Аксу. И вода в Аксу прозрачная, ледяная, даже летом, а дно – всё в камнях-валунах. В жаркий полдень здесь всегда можно увидеть купающихся мальчишек и девчонок. В укромном же месте под кустиком тала непременно встретишь мальчишку-удильщика.
Не стерпел я, подошёл к одному такому рыбаку – белоголовому крепышу лет двенадцати. Полюбопытствовал:
– Что ловишь-то?
– А вот, сами смотрите, – кивнул мальчишка на пластмассовое ведёрко. В ведёрке плескалось с пяток пескарей.
– И только? – удивился я.
Рыбак отложил в сторону удочку. Встал. Отряхнул пятернёй штаны.
– Вчера я майкой поймал трёх сомиков, – похвалился он. – Вот таких, – и он показал узкую, крепенькую ладошку. – Маленькие, усатые… Только большие почему-то не попадаются. Ничего, куплю крепкую леску и стальной крючок… А лягушек в лужах полным-полно.
– Ну, удачи тебе! – пожелал я.
Лет тридцать назад мне приходилось ловить вот таких же сомиков. Стянув узлом подол майки, часами бродил по скользким голышам. Но шла в мою ловушку почему-то в основном мелочь.
Сначала я радовался, а потом загрустил.
– Почему мне попадаются только такие крохи? – досадовал я. – А где же крупные, как в книжках с картинками?
Отец, случалось, подзуживал меня:
– Опять недомерка приволок? Эх ты, горе-рыболов! Вот мы, бывало, с твоим дедом…
Наслушавшись рассказов отца о гигантах-сомах, я со всех ног нёсся на рыбалку. А вечером плёлся домой с очередным недомерком. Однажды, отчаявшись, я выпустил нескольких сомиков в домашний аквариум.
– Буду ухаживать за ними, кормить до отвала. Должны же хоть эти вырасти в настоящих сомов.
Но через несколько дней сомики всплыли вверх брюхом.
«Наверное, – подумал я, – кормёжка была неправильной».
Только много позже, став взрослым. Я узнал, что туркестанские сомики – так их называют в научных справочниках – не бывают крупными. Средний сомик в ладонь размером. Ну, может, чуть больше …
А те огромные сомы, на которых я рассчитывал, водятся лишь в больших реках – Сырдарье и Аму-Дарье. И ещё там, откуда я родом – в реках и озёрах средней полосы России.
Давным-давно наша семья переехала жить в Среднюю Азию. Из средней полосы России – в Среднюю Азию. Помню, как я малышом удивлялся тому, какая жара стоит в Средней Азии.
– И ведь это только Средняя Азия, – фантазировал я. – А есть ещё, наверное, Дальняя. Уж там-то жара…
Со временем я, конечно, привык к новому житью-бытью: палящему зною, невысоким деревьям, смуглой коже друзей-мальчишек. И сам стал смуглокожим, как узбек…
Спасибо Аксу, она сделала меня рыболовом, а потом – путешественником. И передо мной вскоре открылась та самая Дальняя Азия, о которой я мечтал в детстве.
А земляку-мальчишке я в тот раз ничего не сказал. Зачем торопиться? Вырастет, побродит по этой замечательной земле, сам узнает.
Стоит в одной квартире заколдованный телевизор.
Мальчик Ваня постоянно в нём пропадает. Сядет смотреть – раз, и его уже нет в комнате, зато он есть в телевизоре, на экране (это явление по-научному, называется телепортация). Мать с отцом уже привыкли, в милицию не звонят, мастера по ремонту не вызывают, сами знают, как сына вернуть: нужно выключить телевизор. (Их самих в телевизор не затягивает, наверное, потому что они большие и просто не влезут).
Когда показывают сериал про немецкого инспектора или про английского сыщика, мама отправляет Ваню в другую комнату, потому что он может испортить просмотр. А сама садится перед телевизором и забывает обо всём. Ваня пользуется этим и открывает дверь на маленькую щёлочку.
Серия начинается. Сейчас появится труп (какой же детектив без трупа?) Ваня знает об этом. Он даже знает, кто будет жертвой (эти сериалы часто повторяют). Вот эта милая девушка возвращается домой с дискотеки поздно ночью. Ну разве может Ваня удержаться? Ррраз!!! – и он уже в телевизоре, на тёмной улице. А музыка зловещая: У-у-у! У-у-у!
И мама думает:
«Чья это тень мелькнула? Убийцы? Какой-то он маленький! Ой, да это же Ванька!»
Мама бросается к пульту, ищет кнопку «ВЫКЛ».
Ей редко удается помешать сыну. Почти всегда Ванька её опережает. Успевает предупредить девушку об опасности – вон за тем углом. Девушка меняет направление и бежит совсем в другую сторону. Всё, трупа не будет!
Через мгновение Ваня уже стоит в комнате перед рассерженной матерью и смотрит в пол.
– Опять!!! – кричит она. – Испортил мне всё удовольствие! Ну скажи, чем теперь будет заниматься мой любимый инспектор?
(А до конца фильма еще целый час!)
Мать снова включает телевизор. На экране инспектор. Он зевает, пьёт пиво и разговаривает с напарником о погоде. Скука смертная!
У Вани есть большой пистолет. Прямо как настоящий! Пистолет стреляет плассмасовыми шариками. Когда у отца хорошее настроение, он разрешает сыну немного пострелять по живой мишени, а сам носится по квартире и уворачивается от шариков, тренирует свою реакцию.
Вот сейчас у отца хорошее настроение. Он носится и уворачивается – Ваня ещё ни разу не попал!
Мать не участвует в войне. Она смотрит телевизор. Там показывают американского президента. Как он на лужайке мирно играет с детьми и косит траву. Вокруг лужайки растут кусты – там прячутся телохранители.
Ваня вбегает в комнату и озирается. Где отец? (Пистолет наготове). А это кто в телевизоре?…
Ну конечно, его мгновенно затягивает в Америку. Теперь Ваня стоит на лужайке перед президентом Соединенных Штатов и показывает ему свой пистолет. Из кустов (естественно) выскакивают телохранители и стреляют без предупреждения! (Такая инструкция). В Ваню одновременно летят сразу семь пуль! К счастью, отец успевает среагировать и нажать кнопку. Ваня мгновенно вылетает из телевизора. Вслед за ним летит одна из пуль (каким-то чудом она проскочила в другое пространство).
Отец долго ковыряет пальцем дырку в стене напротив телевизора, потом разводит руками и говорит:
– Получается, что я быстрее пули!
Не знаю, кто этому научил деревенских детей, но вся местная детвора каталась на свиньях, как на конях. Для этого надо было уловить момент, заскочить на спину, и тогда только держись. Свинья, хрюкая, неслась, как хороший скакун. Все это освоила и я.
Моя мама работала главным врачом местной больницы, и вот однажды со мной случилось нечто… Подкравшись к свинье, я ловко запрыгнула на спину, цепко ухватившись руками за мягкие шейные складки. Свинья с места взяла большую скорость, оглушая округу возмущенным визгом, и, пробежав больничный двор, выскочила в открытую степь, подгоняемая ударами моих голых пяток. Не снижая прыти, она бежала в направлении больничной свалки, пытаясь на ходу сбросить непрошенного седока. На самой середине мусорки мой скакун резко остановился, а я, перелетев через его голову, проехала ещё метра два по земле.
Когда, испуганная и рыдающая, я появилась перед родителями, на меня было жалко смотреть: на одежде висели осколки ампул, обрывки бинтов и прочее, чем была богата свалка. Не рискуя подойти близко, меня обливали водой, а затем долго обрабатывали ранки и ссадины. Чисто отмытая, пахнущая йодом и перемотанная бинтами, я снова вышла на улицу. Прихрамывая, прошлась по всем закоулкам поселка. Найдя свою обидчицу, вновь забралась к ней на спину.
Все повторилось: развив бешеную скорость, свинья резко остановилась, давая мне возможность ещё раз побывать в свободном полете. Испачканная землёй и зеленью, я стояла в углу, слушая, как родные с большим уважением говорят об умственных способностях животного, не выражая мне сочувствия. Я тихо плакала, потирая ушибленные места и мысленно строя планы, как, выйдя во двор, опять найду свинью, залезу на спину и, держась за уши, ни за что не упаду при повторе любимого её трюка. В душе моей не было раскаянья. Желание быстрее выйти из угла выражалось в жалобном нытье, которое своей монотонностью раздражало родителей. Третья попытка была удачной. Свинья, уважая мое упорство, после бурной пробежки снизила скорость и остановилась, дав возможность спокойно сойти на землю. Я дружелюбно погладила её по спине, почесала за ухом и, нагнувшись, посмотрела ей в глаза. Наши взгляды встретились, и мы испытали взаимную симпатию друг к другу, прощающую мое бесцеремонное катание и её нежелание быть скакуном.
Свинья миролюбиво хрюкнула, а я прощально махнула рукой и пошла не оглядываясь, мелко дрожа от пережитого азарта. На душе было пусто и спокойно. Интерес к скачкам куда-то исчез.
По синему небу
Летит самолётик,
На солнце блестит
Серебристый животик.
Рисует дорогу
Мелком в вышине,
Чтоб знать, как вернуться
Обратно ко мне.
А тучки-гремучки
Навстречу летят,
Поймать самолётик,
Наверно, хотят.
Дорогу ему
Заслоняют дождём,
Чтоб он не вернулся
До вечера в дом.
Мне надо ему
Поскорее помочь,
Пока не настала
Холодная ночь.
Я синюю краску
Сейчас разведу
И в тучах дорогу
Ему проведу.
(Посвящается антифашистскому туру по Европе в мае 2008 г. – см. сайт http://dsmp.mos.ru/press-centre/news/news_detail.php?ID=2688)
Мы едем на Запад –
Колёса стучат –
Две сотни подростков,
Парней и девчат.
Дорогою славы –
Могилы, как раны.
Сражались с фашистами здесь
Наши страны!
Освенцим и Штрутхофф –
Муки и ад.
Мы здесь, чтоб кошмар
Не вернулся назад.
Мы здесь, чтобы рожью
Лоснились поля.
Мы здесь, чтоб от взрывов
Не сохла земля.
Мы с миссией дружбы
От нашей страны.
Мы здесь, чтобы не было
Больше войны!
А тем, у кого короткая память,
Тем, кто захочет военных побед,
Жизнью планеты мечтающим править,
Мы, взявшись за руки,
Скажем: НЕТ!
Люди, вставайте,
Время не ждёт.
Мы здесь, чтоб напомнить:
Фашизм не пройдёт!
