Каждый листик, каждая веточка стали видны резко и отчетливо.

Небо опустилось низко-низко, и теперь стояло в обнимку с деревьями. Когда появлялось солнце, становилось так радостно и печально, как никогда не бывает летом.

– Отчего так печально? – спрашивал Ёжика Медвежонок. – Солнышко, а печально?

– Глупый, – говорил Ёжик. – Это последнее солнышко, поэтому и печально.

– Хорошо бы, чтобы оно никогда не уходило. Чтобы всегда-всегда светило, и было тепло.

– Так не бывает, – сказал Ёжик. – Дни станут тёмные, короткие, а ночи – длинные, большие.

– А что мы будем делать?

– Топить печь, глядеть на огонь и вспоминать лето.

– Хорошо бы, если б у нас дома было своё солнышко, – сказал Медвежонок. – Мы бы просыпались, а солнышко – в углу. Я бы его чистил и поливал.

– Что же оно – цветок?

– Я бы за ним ухаживал лучше, чем за цветком. Я бы с ним разговаривал, – сказал Медвежонок.

– А что б ты ему сказал?

– Я бы сказал: «Доброе утро, солнышко!»

– Это утром. А потом?

– Не перебивай, – сказал Медвежонок. – Я бы ему сказал:

«Доброе утро, солнышко! Я – Медвежонок». «Знаю», – сказало бы оно. «У меня есть друг. Он скоро придёт. Его зовут Ёжик». «Знаю», – сказало бы оно. «Вот он придёт, и мы сядем завтракать. Ты что больше любишь – мёд или грибки?» «Мёд», – сказало бы солнышко.

– Это почему? – спросил Ёжик.

– Мне так кажется. Оно – золотое, и мёд золотой. А что такое грибы?

– Что?

– Плесень, – сказал Медвежонок.

– Это грибы-то плесень?!

– А что же еще? Самая настоящая плесень.

– Значит, я больше всего на свете люблю плесень?

– Нет, почему? Ты яблоки тоже любишь.

– Но грибы-то я люблю больше!

– Я не знал, – сказал Медвежонок. – Я думал, ты яблоки любишь больше.

– Нет уж, предложи ему грибков – вот увидишь, оно не откажется.

– Солнышко, хочешь грибков? – спросил Медвежонок.

– А какие грибы? – вдруг выглянуло Солнце.

– Постой, кто это говорит? – спросил Ёжик.

– Солнышко, – еле слышно сказал Медвежонок. – Оно с нами заговорило. – И еще тише, Ёжику: «Какие у нас грибы?»

– Опята, – прошептал Ёжик.

– Опята, – громко сказал Медвежонок.

– Очень люблю опята, – сказало Солнце. – Я на них подолгу смотрю, когда они греются у пенька. Соберутся кучей и – молчат.

– А почему молчат? – спросил Медвежонок.

– А о чем говорить, если я на них гляжу и глажу шершавой ладонью?

– А она у вас шершавая? – спросил Медвежонок. – Мне казалось, она у вас мягкая, ласковая.

– И чуть-чуть шершавенькая, – сказал Ёжик. – Это очень приятно.

– Это мой друг Ёжик, – сказал Медвежонок.

– Знаю, – сказало Солнце.

– Как неожиданно вы появились, – сказал Ёжик. – Мы только заговорили, что скоро вы будете приходить все реже и реже…

– А вы тут как тут! – сказал Медвежонок. – Если бы только можно было, я бы очень хотел, чтобы вы пожили у меня дома.

– Приглашаешь?

– Приглашаю, – сказал Медвежонок. – Только я не знаю… У меня очень маленький дом…

– На всю зиму?

– На всю, на всю, – закивал Медвежонок. – Только вот поместитесь ли?

Они все трое стояли на поляне перед медвежачьим домиком – Ёжик, Солнце и Медвежонок. Ёжик с Медвежонком стояли друг против друга, а Солнце как раз посерёдке.

– Идём, – сказало Солнце. – Показывай свой дом.

– Пожалуйста!

Медвежонок пошёл первым, рядом с ним – Солнце, а Ёжик чуть позади.

– Вот он, – сказал Медвежонок.

И Солнце вошло в медвежий дом, заглянуло в каждый уголок и снова появилось на крыльце.

– Очень хороший дом, – сказало Солнце. – Здесь и перезимую.

– Согласно! – прошептал Ёжик.

– Ур-ра! – закричал Медвежонок. И сразу подумал: «Теперь только бы его не обидеть, только бы ничем не огорчить».

– Ты уж теперь это… Ты постарайся, – шепнул Ёжик.

– Угу, – сказал Медвежонок.

Бабушка

Старая, слабая бабушка
Оставила дома ключик.
Звонила старая бабушка,
Но не открыл ей внучек.
Старая бабушка ухнула,
В дверь кулаком бахнула,
Дубовая дверь рухнула,
Соседка на кухне ахнула,
Качнулся сосед на стуле,
Свалился с кровати внучек,
Упала с полки кастрюля
И бабушкин маленький ключик.

Скромность

- Что ты хочешь -
Ватрушку, сыра, меда
Или лимонада?

- Что вы! Что вы!
Мне так много не надо.
Я только ватрушку макну в мед,
Положу сверху сыр
И все запью лимонадом.

Пирог

- Кто съел пирог?
- Мы не ели.
То есть мы съели,
Но не хотели.
Это все птицы.
Они прилетели
И, если б не мы,
Они бы все съели.

Кладбище напоминало карликовый городок, с железными оградами, зелеными холмиками могил, игрушечными дворцами, скамеечками, деревянными и железными крышами. Казалось, люди, после смерти сильно уменьшившись и поэтому став злее и опаснее, продолжают жить тихой, недоброй жизнью.

Возле нескольких могил стояли табуретки с вином и закуской, на одной даже горела свеча, прикрытая стеклянной банкой с выбитым днищем. Я знал, что это такой обычай – приносить на могилу еду и питьё, но всё равно сделалось ещё страшнее.

Пели сверчки, свет луны белил и без того белые надгробья, и от этого чёрные тени казались еще черней и лежали на земле, как тяжёлые, неподвижные глыбы.

Я старался как можно тише пройти мимо могил, но палка моя глухо и страшно стучала о землю. Я её взял под мышку, стало совсем тихо и ещё страшней. Вдруг я заметил крышку гроба, прислоненную к могильной ограде рядом с ещё не огороженной свежей могилой.

Я почувствовал, как по спине подымается к затылку тонкая струйка ледяного холода, как эта струйка подошла к голове и, больно сжав на затылке кожу, приподняла волосы. Я продолжал идти, всё время глядя на эту крышку, красновато поблескивающую в лунном свете. Я тогда ещё не знал, что по мусульманскому обычаю покойника хоронят без крышки, видимо, чтобы облегчить ему воскресение. Гроб накрывают досками наподобие крыши.

Я был уверен, что покойник вышел из своей могилы, прислонил крышку гроба к ограде и теперь ходит где-нибудь поблизости или, может быть, притаился за крышкой и ждёт, чтобы я отвернулся или побежал.

Поэтому я шёл, не шевелясь и не убыстряя шагов, чувствуя, что главное – не сводить глаз с крышки гроба. Под ногами зашумела трава, я понял, что сошёл с тропы, но продолжал идти, не выпуская из виду крышку. Вдруг я ощутил, что проваливаюсь в какую-то яму.

Я успел увидеть полоснувшую небо луну и шлёпнулся на что-то шерстистое, белое, рванувшееся из-под меня в сторону. Я упал на землю и лежал с закрытыми глазами, дожидаясь своей участи. Я чувствовал, что он или, вернее, оно где-то рядом, и теперь я полностью в его власти. В голове мелькали картины из рассказов охотников и пастухов о таинственных встречах в лесу, о случаях на кладбищах.

Оно медлило и медлило, страх сделался невыносимым, и я, собрав силы, распахнул глаза, как будто включил свет.

Сначала я никого не увидел, а потом в темноте заметил что-то белеющее, качающееся. Я чувствовал, что оно внимательно следит за мной. Особенно страшно было, что оно качалось.

Не знаю, сколько времени прошло. Я стал различать запах свежевскопанной нагретой за день земли и какой-то очень знакомый, обнадёживающий, почти домашний запах. Оно, всё ещё покачиваясь, белело в углу. Но ужас, длящийся без конца, перестает быть ужасом. Я почувствовал боль в ноге. Падая, я её сильно подвернул, и теперь мне очень хотелось её вытянуть.

Я долго вглядывался в него. Расплывающееся белое пятно принимало знакомые очертания, в какое-то мгновенье я понял, что призрак превратился в козла, и разглядел в темноте бородку и рога. Я давно знал, что дьявол принимает вид козла, и немного успокоился, потому что это было ясно. Я только не знал, что он при этом может пахнуть козлом.

Я осторожно вытянул ногу и заметил, что оно насторожилось, вернее, перестало жевать жвачку и только продолжало странно покачиваться.

Я замер, и оно снова зажевало губами. Я поднял голову и увидел край ямы, озаренный лунным светом, прозрачную полосу неба со светлой звездочкой посредине. Наверху прошелестело дерево, было странно снизу чувствовать, что там потянул ветерок. Я посмотрел на звездочку, и мне показалось, что и она покачнулась от ветра. Что-то глухо стукнуло: с яблони слетело яблоко. Я вздрогнул и почувствовал, что становится прохладно.

Мальчишеский инстинкт подсказывал, что бездействие не может быть признаком силы, и, так как оно продолжало жевать, бесплотно глядя сквозь меня, я решил попробовать выбраться.

Я осторожно встал и, вытянув руку, убедился, что, даже подпрыгнув, не смог бы достать руками до края. Палка моя осталась наверху, да и она вряд ли могла помочь.

Яма была довольно узкая, и я попробовал, упираясь руками и ногами в противоположные стенки, вскарабкаться наверх. Кряхтя от напряжения, я немного поднялся, но одна нога, та, которая подвернулась, соскользнула со стенки, и я шлёпнулся снова.

Когда я упал, оно испуганно вскочило на ноги и шарахнулось в сторону. Это было самое неосторожное с его стороны. Я осмелел и подошёл к нему. Оно молча забилось в угол. Я осторожно протянул ладонь к его морде. Оно тронуло губами, тепло дохнуло на неё, понюхало и фыркнуло по-козлиному, упрямо мотнув головой.

Я окончательно убедился, что он никакой не дьявол, просто попал в беду, как и я. Во время моего пастушества, бывало, козлы забирались в такие места, что сами потом не могли выбраться.

Я сел с ним рядом на землю, обнял его за шею и стал греться, прижимаясь к его тёплому животу. Я попытался уложить его, но он продолжал упрямо стоять. Зато он начал лизать мою руку, сначала осторожно, потом всё смелее и смелее, и язык его, гибкий и крепкий, шершаво почесывал кисть моей руки, слизывая с неё соль. От этого колючего и щекочущего прикосновения было приятно, и я не отнимал руки. Козёл мой совсем вошёл во вкус и уже стал прихватывать острыми зубами край моей рубахи, но я закатал рукав и дал ему попастись на свежем месте.

Он долго лизал мою руку, а я почувствовал, что, даже если бы показалось над ямой голубое в свете луны лицо покойника, я бы только крепче прижался к моему козлу, и мне было бы почти не страшно. Я впервые узнал, что значат живое существо рядом.

Наконец ему надоело лизать мою руку, и он неожиданно сам улегся рядом со мной и снова принялся за жвачку.

Было всё так же тихо, только свет луны сделался прозрачней, а звездочка передвинулась на край полоски неба. Стало ещё прохладней.

Вдруг я услышал приближающийся топот копя, сердце бешено забилось.

Топот делался всё отчётливей и отчётливей, иногда раздавалось металлическое пощёлкиванье подков о камни. Я испугался, что всадник свернёт в сторону, но топот приближался, твёрдый и сильный, и я уже слышал дыхание коня, поскрипывание седла. Я замер от волнения, топот прошёл почти над самой головой, и тогда я вскочил и закричал:

– Эй! Эй! Я здесь!

Лошадь остановилась, в тишине я различил костяной звук лошадиных зубов, грызущих удила. Потом раздался нерешительный мужской голос:

– Кто там?

Я рванулся навстречу голосу и закричал:

– Это я! Мальчик!

Некоторое время человек молчал, потом я услышал:

– Что за мальчик?

Голос мужчины был твёрдым и недоверчивым. Он боялся ловушки.

– Я мальчик, я из города, – сказал я, стараясь говорить не покойницким, а живым голосом, отчего он сделался странным и противным.

– Зачем туда залез? – жёстко спросил голос. Человек всё ещё боялся ловушки.

– Я упал, я шёл к дяде Мексуту, – быстро сказал я, боясь, что он не дослушает меня и проедет.

– К Мексуту? Так и сказал бы.

Я услышал, как он слез с коня и закинул уздечку за могильную ограду. Потом шаги его приблизились, но он всё же остановился, не доходя до ямы.

– Держи! – услышал я, и верёвка, прошуршав в воздухе, соскользнула в яму.

Я взялся за нее, но тут же вспомнил про козла. Он молча и одиноко стоял в углу. Недолго думая, я обернул верёвку вокруг его шеи, быстро затянул два узла и крикнул:

– Тяните!

Верёвка натянулась, козёл замотал головой и встал на дыбы. Чтобы помочь, я схватил его за задние ноги и стал изо всех сил поднимать вверх – верёвка врезалась ему в шею. Как только его рогатая голова, озаренная лунным светом, появилась над ямой, мужчина заорал, как мне показалось, козлиным голосом, бросил верёвку и побежал. Козёл рухнул возле меня, а я закричал, потому что, падая, он отдавил копытом мне ногу. Я заплакал от боли, огорчения и усталости. Видно, слёзы были где-то близко, на уровне глаз. Они полились так обильно, что я в конце концов испугался их и перестал плакать. Я ругал себя, что не сказал ему про козла, а потом вспомнил о его лошади и решил, что так или иначе он за нею придёт.

Минут через десять я уловил шаги крадущегося человека. Я знал, что он хочет отвязать лошадь и удрать.

– Это был козёл, – сказал я громко и спокойно.

Молчание.

– Дядя, это был козёл, – повторил я, стараясь не менять голоса.

Я почувствовал, что он остановился и слушает.

– Чей козёл? – спросил он подозрительно.

– Не знаю, он сюда упал раньше меня, – ответил я, понимая, что слова мои не убеждают.

– Что-то ты ничего не знаешь, – сказал он, а потом спросил: – А Мексуту кем ты приходишься?

Я, сбиваясь от волнения, стал объяснять наше родство (в Абхазии все родственники). Я почувствовал, что он начинает мне верить, и старался не упускать это потепление. Сразу же я ему рассказал, зачем иду к дяде Мексуту. Я почувствовал, как трудно оправдываться, очутившись в могильной яме.

В конце концов, он подошёл к ней и осторожно наклонился. Я увидел его небритое лицо, брезгливое и странное в лунном свете. Было видно, что место, где он стоит и куда он смотрит, ему неприятно. Мне даже показалось, что он старается не дышать.

Я выкинул конец верёвки, за которую был привязан козёл. Он взялся за неё и потянул вверх. Я старался ему снизу помогать. Козёл глупо упирался, но он, слегка подтянув его, схватил за рог и с яростным отвращением вытянул из ямы. Все-таки эта история ему не нравилась.

– Богом проклятая тварь, – сказал он, и я услышал, как он пнул ногой козла. Козёл екнул и, наверное, рванулся, потому что человек схватил верёвку и дернул. Потом он низко наклонился над ямой, опершись одной рукой о землю, другой схватил меня за протянутую кисть и сердито вытащил наверх. Когда он тащил, я старался быть легким, потому что боялся, как бы и мне не досталось. Он поставил меня рядом с собой. Это был большой и грузный мужчина. Кисть руки, которую он держал, побаливала.

Он молча посмотрел на меня и, вдруг неожиданно улыбнувшись, потрепал по голове:

– Здорово ты меня напугал со своим козлом. Думал, человека тащу, а тут рогатый вылезает…

Говорил
Термит
Термиту:
– Ел я всё
По алфавиту:
Ел
Амбары и ангары,
Балки,
Брёвна,
Будуары,
Вафли,
Вешалки,
Вагоны,
Гаражи и граммофоны,
Древесину
Дуба,
Ели,
Съел
Жестянку (еле-еле),
Ел
И зелень,
И известку,
Ел
Изделия из воску,
Ел
Картины и корзины,
Ленты,
Лодки,
Магазины,
Несессеры,
Окна,
Пенки,
Потолки,
Рояли,
Стенки,
Телевизоры,
Ухваты,
Фильмы,
Фотоаппараты,
Храмы,
Церкви,
Цирки,
Чашки,
Кушал
Шахматы и шашки,
Шпалы пробовал
И штампы,
Щётки
И электролампы,
Даже
Юбками
Питался,
Даже
Якорь
Съесть
Пытался –
И ни разу
Не был сыт!..
– М-да, – сказал другой Термит.
От диеты толку мало.
Лучше лопай что попало!

(отрывок из повести «Цветные стёклышки»)

Мама взяла Нюру в лес за грибами.

Сперва Нюра ничего не находила. Потом нашла очень много.

Увидала листок, подняла его, а под ним – гриб. Сорвала гриб, а под ним – ещё один, маленький.

Сорвала маленький, а под ним – улитка. Нюра подумала: если улитку согнать, там, может, ещё кто-нибудь прячется.

Но улитка выпустила рога: больше здесь никого нет!

И Нюра сразу ей поверила.

Как-то вечером Нюра осталась в комнате совсем одна; папа ещё не приехал, кошка Мура ушла гулять, мама полезла в подпол за картошкой. Вот Нюра и осталась одна.

Вдруг под окошком – топ-топ!

На крыльце – стук-стук!

По сеням – бряк-бряк!

Нюра бросилась на кровать и – прямо в туфлях – под одеяло! Зажмурилась… Потом слышит:

– Дома кто есть?

А голос-то знакомый, не страшный. Да это тёти Сани, соседки, голос!

– Есть! Есть! – обрадовалась Нюра и выскочила из-под одеяла.– Я дома, тётя Саня!

– А что это ты, Нюраша, на кровать залезла?

– От скуки.

– И туфли не сняла тоже от скуки?

– Да.

– Ну, давай я тебе зайчика покажу.

Тётя Саня вытянула руку, сжала её в кулак, а два пальца – мизинец и указательный – выпрямила:

– Вот, гляди, зайчик.

– Разве это зайчик? Это кулак.

– Да ты не на руку, ты на занавеску погляди, на тень. Видишь?

А на занавеске и правда заяц. Головка круглая, одно ухо длинней другого.

– А что он делает?

– Слушает.

А заяц одно ухо насторожил, а другим шевелит. Потом как прижмёт ушки!

– А теперь? А теперь что?

– Он испугался.

– Кого?

– Волка.

– А где волк?

– Во-он за той горой. Из лесу выходит.

И тут из тёмного леса, из-за горы выглянула волчья голова: морда длинная, пасть раскрыта!..

– Ой! – закричала Нюра.– Беги, зайчик, беги!

А волк всё ближе, ближе…

– Уходи! Уходи! Уходи! – закричала Нюра. Она хотела стукнуть рукой по волку, а попала по стене, ушиблась и заплакала.

– Да что ты, Нюраша! – стала утешать её тётя Саня.– Ты не бойся, это не волк.

– Да-а-а, не волк! А что же он зубами стучит?

– Это моя рука. Вот погляди.

– Не рука это!

Нюра не смотрела больше на стенку. Но всё равно там был волк.

Мама вылезла из погреба, раздела Нюру. Нюраша натянула одеяло на голову. Тогда оголились пятки. И вот-вот их схватит тот, который на стенке! Нюра подобрала ноги, свернулась в клубочек. Затаилась.

Ты, конечно, знаешь, что волк не живет на стене возле занавески, а живёт далеко-далеко в лесу. И Нюра это знает.

Но всё-таки ей страшно.

На далеком севере
Бродит рыба-кит,
А за ней на сейнере
Ходят рыбаки.

Нет кита, нет кита,
Нет кита, не видно,
Вот беда, вот беда,
До чего обидно!

Как-то ночкой черною
Вышел капитан,
И в трубу подзорную
Ищет он кита:

«Нет кита, нет кита,
Нет кита, не видно,
Вот беда, вот беда,
До чего обидно!»

Как-то юнга Дудочкин
Бросил в море лот,
И на эту удочку
Клюнул кашалот.

Вот и  кит - но что за вид:
Только ребра видно,
Фу, какой - худой такой!
До чего обидно!..

На далеком севере
Бродит рыба-кит,
А за ней на сейнере
Ходят рыбаки.

Весь день в городе обсуждали, кого унесёт ветер: стало известно, что завтра в городе ожидается большой ветер, и он будет с собой уносить.

«Его обязательно унесёт», – говорили про кого-нибудь.

«Его? Да… Зато этого – никогда».

«Никогда», – соглашались остальные.

«А мы забыли еще того, помните?..» – говорил кто-нибудь.

«А-а, этого?.. Этого – да… Зато того – никогда».

«Никогда», – соглашались остальные.

«А её?.. Она ведь только и ждет, чтобы её унесло…»

«Её – да, – соглашались все остальные. – Её – да».

К вечеру в городе знали: кого унесёт, а кого нет. Те, которые знали, что их унесёт, готовились к тому, что их унесёт.

Те, которые знали, что их не унесёт, готовились к тому, что их не унесёт.

Легли спать, но многие не спали. И из тех, кого унесёт. И из тех, кого не унесёт.

Наступило утро. Все встали и начали поглядывать на небо. По-разному вели себя.

Самый толстый человек в городе, круглый, как шар, сидел дома и спокойно ел сметану. Он знал, что его никогда никуда не унесёт.

Одна девушка, про которую все говорили, что её унесёт, каждый вечер залезала на крышу дома и вставала на цыпочки, всё ждала, что её унесёт. И сегодня была на крыше, сначала вставала на цыпочки, а потом устала и села – всё равно её унесёт…

Один человек, ничем особенно не заметный, но про которого все знали, что вот его обязательно унесёт, занимался своими делами: унесёт так унесёт, не унесёт так не унесёт, а он знай делает свое дело…

Все коровы ушли за город на пастбище. Они знали, что сегодня только людей будет уносить…

Один мальчик сделал себе пропеллер, чтобы, если унесёт, так быстрее, быстрее уноситься…

И ещё два старика сидели, вспоминали: «А помнишь, как один раз меня унесло?» «А меня как – помнишь?..»

Налетел ветер.

Первым его порывом был унесён человек, про которого все так и думали, что его унесёт…

И второго, такого же, про которого все думали, что его унесёт, унесло, и третьего…

А ту девушку подхватило и понесло… в окно, в дом, в котором она жила, и там оставило. Даже окно прихлопнулось… Кто бы мог подумать, такая была девушка, ай-яй-яй!..

Зато мальчика с пропеллером унесло…

Сначала не уносило, он старался, а его всё равно не уносило, он бросил пропеллер на землю, закричал, заплакал, и тут его подхватило и понесло… Летит, визжит…

Зато все удивились, когда самый толстый человек в городе, круглый, как шар, как сидел со своей сметаной на стуле, так и вылетел в окно на улицу. Семья как закричит: «Вернись, вернись!..»

А он оборачивается, извиняется: «Не знал я, не думал». А сам улыбается – вдруг знал?..

И ещё те старики.

Только что сидели рядом, только что кивали: правильно-правильно его унесло, или пожимали плечами: ну как такого унесло. Вдруг один из них взлетел, рубашка вздулась.

«Куда ты?.. – закричал второй. – Куда ты? Я думал, нас обоих унесёт. Как тогда, помнишь? Обоих…»

Последней унесло корову. Про неё долго в городе думали: почему её? Никто не мог догадаться.

Потом один человек вспомнил, что прошлым летом, когда все коровы спокойно ходили по пастбищу и ели траву, именно эта корова отделилась от остальных и забралась на какую-то горку. Еле стащили.

Но, может, не за это её унесло, может, совсем за другое.

Кто знает!..

Жила-была букашка – маленькая, красненькая, с черными точечками на спинке. Жила она в лесу, на травинке. И каждый день она ела травинку и грелась на солнышке. Солнышко освещало поляну, и букашка была совершенно счастлива. Но вот ела она травинку, ела, и переела совсем. Упала на землю, очень удивилась и стала думать – как же это так, вроде бы ничего не случилось – ветер не дул, зверь не пробегал, а вот поди же ты, упала на землю. Думала она, думала, но так ничего не придумала.

«Хочу есть», – Коля достал из кармана бутерброд и съел. «А теперь – спать», – Коля лёг на парту и уснул. Ему приснилось море. Он плыл на жёлтом надувном матрасе. Когда Коля открыл глаза, урок ещё не закончился. Что-то с указкой в руке объяснял Игорь Семёнович. Весь класс спал. «Один я не сплю», – подумал Коля, и ему стало одиноко. Он закрыл глаза. «…очное деепричастие со значением образа действия, стоящее в конце предложе…», – доносилось со стороны доски. «Нет, теперь уже не получится», – подумал Коля. Он посмотрел на часы, осталось восемь минут. Можно было съесть яблоко. От громкого хруста проснулся Серёжа.

– Ты что не спишь? – шёпотом спросил Серёжа.

– А я откуда знаю, – пожал плечами Коля.

– Сам не спишь и людям не даёшь, – проворчал Серёжа и перелёг на другую руку.

– Всего две минуты осталось.

Серёжа ничего не ответил, он спал. «Мне бы так научиться», – с завистью подумал Коля.

Прозвенел звонок. Все хорошо отдохнули и поэтому с удовольствием побежали на перемену. Один только Коля чувствовал себя каким-то разбитым.

В моём башмаке поселился сверчок.
Пришлось – ну как поступить? –
Слегка опираясь на этот башмак,
Прихрамывая, ходить.

Друзья удивлялись: «Ты что, дорогой?!»
«Да так, – отвечал, – пустячок».
Ну, сам посуди, разве мог я сказать,
Что там поселился сверчок!

Тсс-тсс! Тсс-тсс!
Что там поселился сверчок!

Сверчок себе быстро подругу сыскал,
Но выход нашёлся, эге!
Я стал, словно цапля, часами стоять
И прыгать на левой ноге.

Друзья удивлялись: «Ты что, дорогой?!»
«Да так, – отвечал, – пустячки».
Ну, шутка ли, сам посуди, рассказать,
Что там поселились сверчки!

Тсс-тсс! Тсс-тсс!
Что там поселились сверчки!

Хотел башмаки я старьёвщику сдать,
Но ты же ведь знаешь, небось,
Как дороги старые нам башмаки –
Притёрся к ноге каждый гвоздь!

И если детишек сверчки заведут
И жить станут в двух башмаках,
То я и тогда башмаки не сниму,
А буду ходить на руках!

Тсс-тсс! Тсс-тсс!
Я буду ходить на руках!

Лучше всех на свете заплетать бантики умеет Маринина воспитательница Елена Викторовна.

Бантики она заплетает всякие-всякие. И корзиночкой, и калачиком, и фонтанчиком, и хвостиком, и косичками…

Однажды она заплела Марине большой бантик-бабочкой. Отпустила Марину играть, а бантик как замашет крылышками!

Поднялась Марина в воздух, давай летать вокруг люстр.

Ребята завизжали, в ладоши захлопали, а Елена Викторовна за Марину испугалась, схватила сачок, бросилась её ловить.

Бегает за Мариной по всей комнате, на помощь зовёт. А Марина под потолком летает, в руки не даётся, от сачка уворачивается.

На шум медсестра тётя Валя прибежала, заведующая детским садиком, дворник. Переполох получился – жуткое дело.

Поймали кое-как Марину, на пол поставили, бантик поменьше сделали…

А Елену Викторовну вызвала к себе начальник отдела дошкольных учреждений Софья Алексеевна.

— Значит, бантик-бабочкой завязываем? – спрашивает.

— Я больше не буду, — говорит Елена Викторовна. – У меня ведь не специально получилось.

— Нет уж, нет уж, — говорит Софья Алексеевна. – Ты уж, пожалуйста, и мне такой бантик сделай.

И достала из стола ленту и расческу.

Заплела Елена Викторовна Софье Алексеевне бантик-бабачкой.

Вылетела Софья Алексеевна в окно и полетела себе над городом.

Когда я была маленькая, я без конца со всеми ссорилась, ругалась, обзывалась, дразнилась, щипалась, кусалась, плевалась и дралась.

Но не потому, что я была такая ужасная. Наоборот. Просто я очень любила мириться. Ведь мириться – это так здорово, так чудесно и приятно. Но чтобы хорошенько помириться, надо сначала поссориться как следует. Вот я и ссорилась нарочно.

И вот однажды я гуляла в саду «Эрмитаж» и встретила мальчика. Он был очень красивый, кудрявый и задумчивый, с пушистым малиновым шарфом. Мне тут же жутко захотелось с этим мальчиком мириться. И чтобы обязательно держаться мизинцами и приговаривать «мирись-мирись-мирись». Я поскорее подошла к нему поближе и изо всех сил показала ему язык. А он только улыбнулся. Даже не сказал мне ничего обзывательного, вот ужас-то! Тогда я сказала:

– А у меня зато волосы рыжие!

Я думала, что он сейчас начнет меня дразнить, и мы, наконец, поссоримся. А он сказал:

– Не рыжие, а золотые. Очень красивые волосы.

«Странный какой-то», – подумала я и сказала:

– А ты зато псих ненормальный!

А он порылся в кармане и протянул мне леденец на палочке.

Мне стало так обидно, что он не хочет со мной ссориться, что я заплакала. Мальчик очень огорчился и стал меня утешать:

– Ну не плачь, ты, наверное, шоколадную конфету хотела, а я тебе только леденец дал? Ничего, я тебе потом шоколадную принесу. А хочешь, пойдем ко мне в гости, у меня дома ёжики есть, живые, настоящие. Ну, не плачь, давай мириться!

Тут я прямо подскочила от радости.

– Конечно, давай! – завопила я.

И мы стали мириться. Мы взялись мизинцами и так долго трясли руками, что у меня даже мизинец навсегда оттопыренным остался. Честно! А потом мы пошли к нему в гости смотреть двух живых настоящих ёжиков, которые у него жили.

И мы с этим мальчиком так ужасно подружились, что дружим до сих пор. Только теперь у него живут уже целых семь ёжиков.

Звоню ей по телефону, предлагаю в кино сходить. Она мне отвечает, что ей всё равно, можно и в кино сходить.

Я говорю:

– Нет, нет, тогда мы не пойдем в кино, если тебе не хочется.

Я говорю:

– Сходим в цирк, если тебе хочется.

Она мне отвечает, что в цирк ей хочется и не хочется, а в общей сложности всё равно.

Я спрашиваю, брать билеты или не брать, а она мне отвечает, что ей абсолютно всё равно.

Я ей предлагаю оперетту, а она мне отвечает: всё равно.

– В парк?

– Всё равно.

– В клуб?

– Всё равно.

– На концерт?

– Всё равно.

– На тот свет?

– Всё равно.

Я перечисляю ей разные развлечения, мероприятия, вплоть до прыжков с парашютной вышки и чертова колеса, предлагаю танцы, бассейн и планетарий, зоопарк и собачью выставку, стадион и выставку картин, съездить за город на электричке, выдвигаю, наконец, версию отправить своих родителей за город на электричке, а её пригласить к себе. Но на всё она мне отвечает: ВСЁ РАВНО.

Тогда я, возмущенный, окончательно вышедший из себя, совершенно категорично заявляю, что если ей всё равно, встречаться со мной или не встречаться, то лучше не встречаться.

Тогда она мне отвечает, что ей решительно всё равно, куда идти и ехать, лишь бы со мной…

И ведь мне всё равно.

Лишь бы с ней…

Лось

«Ну дела, - подумал Лось, - 
Не хотелось. 
А пришлось».

Яйцо

Всё утро в зеркало Яйцо 
Глядит и думает уныло: 
«Так где кончается лицо 
И начинается затылок?»

Ученый

Один наш Учёный, 
От всех по секрету, 
Считал, что зима 
Холоднее, чем лето. 
Но как-то, 
Гуляя зимой по аллее, 
Он понял, 
Что всё-таки 
Лето 
Теплее.

Просьба

«Я Вас очень прошу», - 
Написал мне Чудак 
И поставил в конце 
Попросительный знак.

Урок математики у кабинета зубного врача

Без запинки перечту
Всё, что у меня во рту:
Семь плюс семь зубов здоровых,
Плюс четыре пломбы новых,
Да плюс зуб с ужасной болью,
Полоскал его я солью,
Да плюс тот, что чуть правее –
Он ничуть не здоровее,
Получается ответ –
Приглашенье в кабинет!
Плюс два мятных леденца,
Что сосу я без конца,
Плюс еще конфета «Старт»,
Плюс микробов миллиард,
Плюс
Флюс…

*Минздрав предупреждает: непрерывное сосание конфет опасно для Вашего здоровья!

Уборка

Разгулялась непогода -
Пыль до неба подняла,
И вода из небосвода
Как из крана
		потекла.
Дождь хозяйничал на свете
Мыл
	дома,
		дворы,
			сады,
А наутро бодрый 
		    ветер
Вытер
	Мокрые следы!
Свежий после умыванья,
С птичьим щебетом в листве,
Мир годится
		для гулянья
И валянья на траве!

Разбилась чашка простокваши

Разбилась чашка простокваши -
Её задел я кулаком,
Давным-давно, еще до каши,
До пшенной каши с молоком.
	
И получилось очень глупо:
За это я наказан был,
Но так  нескоро
		- после супа! -
Когда про всё уже забыл!

(Из повести «Солнечная сторона улицы»)

На одно лето мать сняла комнату за городом, чтобы «подышать свежим воздухом и приобщиться к природе».

К посёлку вплотную подступал лес. Как-то я бродил по опушке леса, вдруг слышу – под елкой кто-то скулит. Нагнулся, смотрю – щенок; прижался к земле, трясётся от страха. «Вот дурачок, – думаю, – убежал из посёлка и назад дорогу забыл». Хотел взять щенка, а он царапается, кусается. Еле схватил.

– Эх, ты! – сказал отец, когда я появился со щенком. – Какой же это щенок? Это ж лисёнок! Не видишь разве, у него острый нос. А хвост! Ты видел у собаки такой огромный хвост?! Как ты не заметил такую деталь?!

Смотрю я – и правда, хвост-то у моего щенка огромный, пушистый. Я как закричу:

– Вот это да! Лисёнка нашел! Побегу ребятам скажу!

– Постой, – остановил меня отец. – Давай его вначале накормим.

Налили мы в блюдце молоко, а щенок пятится, жмется к стене. Потом все же понюхал блюдце и вдруг начал лакать молоко, да так быстро, что брызги полетели.

На следующий день отец говорит:

– Как же мы назовем лисёнка?

– Рекс! – сразу выпалил я. – Или Смелый!

– Не-ет, – усмехнулся отец, – это ж не собака. И потом он не лис, а лисица. Такая тонкость.

– Тогда Пальма.

– Нет, это не то. Надо какое-то нежное имя, ведь она будет ручная лисица. Вот, может быть, Золушка?

– Золушка! – обрадовался я. – Золушка лучше всего!

Через месяц лисица подросла и совсем освоилась в доме: бегала по комнате и террасе, катала мяч, лаяла, совсем как собачонка. Или усаживалась перед зеркалом и внимательно себя разглядывала.

– Устраивает конкурс красоты! – шутил отец.

Несколько раз я пытался гулять с Золушкой по посёлку, но это были не прогулки, а мучения: поводок ей не нравился, она пыталась его перегрызть, и все время гонялась за воробьями и кошками; к тому же, нас постоянно сопровождала ватага ребят, и Золушка нервничала – просто не знала, куда от них спрятаться. Однажды, во время прогулки, она все-таки перегрызла поводок и убежала в лес. Я расстроился не на шутку и в ту ночь долго не мог уснуть. Но утром вдруг слышу – кто-то скребётся на крыльце. Открыл дверь, а на ступенях Золушка с куропаткой в зубах. Мать сварила отличный суп, но, конечно, половину птицы отдала охотнице.

С того дня Золушка еще несколько раз убегала и каждый раз возвращалась с добычей: то тетерку притащит, то кулика. А потом вдруг объявилась… с курицей – стащила у соседей. После этого позорного случая, «некрасивого события», как выразился отец, мы заперли Золушку в сарае. Долго не выпускали, и она обиделась: подкопала стену сарая и убежала навсегда.

– Досадно, но это к лучшему, – возвестил отец. – Она приняла единственно верное решение. Сам посуди, что за жизнь для лисицы в поселке? Для каждого живого существа главное что?

Я призвал на помощь всю фантазию.

– Еда!

– Свобода! – отец вскинул руку. – Какая еда, о чем ты говоришь?! Свобода главнее всего! А ходить на поводке – это какая ж свобода? Это даже унизительно для лисицы. Она гордая. У нее очень развито чувство собственного достоинства.

Покидают нас вожди и обыватели,
Унося с собой все хлопоты пустые.
Остаются только детские писатели –
Даже после жизни молодые.
Вечны наши зайчики в трамвайчиках,
Таракан их никогда не одолеет.
Справедливость держится на мальчиках,
Тех, кто никогда не постареет.

Есть тот мир, где всё у нас налажено.
Всё уютно там и неизбежно:
Если поезд – значит в Простоквашино,
Если крокодил, то значит Гена.
Вы не бойтесь, зайчики в трамвайчиках,
Воробей наш таракана одолеет.
Справедливость держится на мальчиках,
Тех, кто никогда не постареет.

И трубит рожок из детства нашего,
И летит зелёная карета.
Сказкой наша радость разукрашена,
Сказкой наша слабость обогрета.
Не стареют солнечные зайчики,
Даже если головы белеют.
Их увозят зайчики в трамвайчике
В мир, где мамы снова пожалеют…

Ушёл от нас солнечный мальчик Олег Кургузов.

Он работал в журналах «Трамвай», «Веселые картинки», «Улица Сезам», часто печатался в журнале «Кукумбер», написал много замечательных книг для детей.

Олег был невероятно мягкий, деликатный человек. И бесконечно талантливый. Он прошёл по жизни с душой нараспашку. В нём жил вечный мальчик, немножко озорной, немножко лукавый, но невероятно добрый и тёплый.

Одна девушка сказала про Олега: – Какой он славный! Словно с одуванчиком поговорила!

Однажды я написал про него всего несколько строк. Олег позвонил, поблагодарил и сказал: – Я тебя люблю.

Наверное, он говорил это многим. И это очень здорово – успеть сказать такие слова! Вот я не успел. И говорю с опозданием то, что должен был сказать давно:

Я очень тебя люблю, Олежка!

В окнах моих весеннее солнце. И я знаю, что Олег ушёл не в страну Нигде и Никогда. Он надел старую рубаху и отправился на потолок, греться на солнце.

Виктор Меньшов

Душа нараспашку

Ветер гнул деревья в дугу. Они наклонялись в ту сторону, где под деревьями сидел мой папа. Он был задумчивый и грустный, как пингвин в ожидании Северного сияния.

Мама взглянула в окно на папу и сказала:

– Чего это он там делает?

– Проветривается, – сказал я.

– А, по-моему, он простужается, – сказала она. – Сходи за ним и приведи его домой.

Когда я подошел, папа расстёгивал рубашку и подставлял свою голую грудь упругому ветру.

– Ты чего делаешь? – спросил я.

– Распахиваю душу всему миру, – ответил папа.

От удивления я даже икнул, но папа тут же всё объяснил:

– Видишь: деревья, как огромные веники, гнутся в мою сторону – это они сметают из воздуха всякие чувства, мысли и вести в мою распахнутую душу. И я становлюсь мудрее!

– А если они наметут тебе всякой чепухи: глупых и злых мыслей?! – испугался я.

– Нет! – смело ответил папа. – Дурные мысли меня не коснутся. Вот!

И он показал пальцы, сложенные крест-накрест.

– Ага! – догадался я. Я-то знал, что так надо держать пальцы при встречах с ведьмами и колдуньями, чтобы они не навеяли тебе чёрных мыслей.

– Ну, ладно, – сказал папа. – Я еще посижу тут, на ветру, а ты иди – помоги маме по дому.

Мы с мамой пропылесосили ковры в комнатах и вымыли пол на кухне. А тут и папа возвратился, светящийся от радости.

– Ну, что скажешь? – спросила мама, выжимая половую тряпку.

– Жизнь прекрасна!!! – завопил папа и крепко-крепко обнял нас с мамой.

От него шла такая сильная сила, что нам показалось, будто мы стали лёгкими-лёгкими и вот-вот взлетим прямо к небу. Прямо туда, откуда с огромной высоты, задумчивый и грустный, как пингвин в ожидании Северного сияния, на нас с надеждой глядит наш Боженька.

Солнце на потолке

Люблю греться на солнышке. Сядешь во дворе на скамейку и греешься. Можно ещё в лес пойти или на пляж. Везде – солнце!

Это летом так хорошо. А зимой на пляже не согреешься. И в лесу снега полным-полно. Увязнешь по горлышко и… И привет!

Зимой я греюсь на солнышке дома. Жаль только, что стены мешают солнцу осветить комнату целиком. Вот луч и прорывается сквозь окно, греет комнату по кусочкам. Сначала кресло, потом пол, потом шкаф. И я догоняю солнечный луч, сижу то в кресле, то ни полу, то на шкафу.

И вдруг луч ложится на стену. Как же быть?! Ведь так хочется погреться на солнышке…

– Эх!

И я забираюсь на стену!

Там тепло-тепло, даже спать хочется. Я засыпаю и не слышу, как в комнату входит мама.

– Ты зачем на стену забрался?! – спрашивает она.

– На солнышке греюсь, – говорю я, открывая глаза.

– Солнце уже на потолке, – говорит мама.

И, правда, пока я лежал на стене, солнце на потолок убежало.

– В новой рубашке на потолок не лезь, – строго говорит мама. – Перепачкаешься в побелке.

– Ладно, – соглашаюсь я. И надеваю старую, рваную рубаху.

Перевод Елены Липатовой

Медленно солнце скользит
За городской горизонт,
Прямо на солнце летит
Серый крылатый зонт.

Ржавые спицы зонта
Над силуэтами крыш…
Круг, поворот, зигзаг –
Это – летучая мышь!

Круг, поворот, зигзаг –
Прямо на солнце – вперед!
Ночь открывает глаза –
Мышь начинает полет.

Мимо реклам и афиш,
Над паутиной дорог…
На одноглазую мышь
С неба глядит Козерог.

Всюду ночные глаза Щурятся из-за гардин! …Круг, поворот, зигзаг –
Мимо уснувших витрин!

Мимо глухих гаражей
Чертит круги, виражи!
Но истекает уже
Время ночной госпожи.

Дворники выметут сор,
Скоро проснется базар…
Мышь, не мигая, в упор,
Смотрит н?чи в глаза.

Как-то раз я пошёл мыть руки, включил свет и ахнул.

– Мама, кто это? – заорал я диким голосом.

В нашей ванной плавала огромная рыбина. Она беззвучно открывала рот, как будто хотела сказать: «Привет! А вот и я!»

В ванную вошла мама. Она вытерла мокрые ладони о передник и напряженным голосом сказала:

– Это сом.

Я подошёл ближе. Сом не плавал. Он устало стоял на одном месте и жалобно выпучивал глаза. Длинные усы бессильно свисали вниз.

– Он у нас будет жить? – спросил я.

Мама как-то странно пожала плечами и снова пошла на кухню.

– Все покупали, и я купила! – крикнула она оттуда. — Знаешь, какая очередь была!

(Сом шевельнул плавниками и отвернулся. Ему было стыдно, что он попал сюда, в нашу малюсенькую ванну. Но ничего поделать с этим было нельзя).

– Мама! – закричал я и бросился на кухню. – Пусть он живет! Мы не будем его есть, правда?

– Послушай, – сказала мама. – В хлорной воде он даже до вечера не протянет. Его надо скорей оглушить, чтобы не мучился.

– Оглушить? – не поверил я. И оглянулся – чем же у нас можно оглушить такого огромного сома?

Мама показала на старый столовый нож с массивной железной рукояткой. Нож, покоробленный и помятый, одиноко лежал на белом кухонном столе.

Я вернулся в ванную и подпустил сому холодной водички. Он благодарно шевельнул усами, а потом выпучил глаза ещё больше – видно, вода и вправду была хлорная.

– Мам, а зубы у него есть? – спросил я громко. Мама опять вошла в ванную и оценивающе взглянула на сома. Видно, этот вопрос её тоже интересовал.

– Вообще не должно быть, – сомневающимся голосом сказала она. – Знаешь, ты лучше иди. Погуляй. Я тут лучше одна. А то будешь тут меня нервировать. А я и так нервная, без тебя.

Я отправился надевать ботинки. Но шнурки что-то никак не хотели зашнуровываться. В ванной послышалось какое-то подозрительное бултыхание.

Я бросился туда. Ой! Оказывается, я забыл выключить воду. Сом всплыл почти до самого края, и с надеждой глядел на меня.

Он оживился. Мотнув плавниками, он проплыл туда-обратно поперек ванны. Это не стоило ему больших усилий – сом просто повернулся вокруг хвоста. В зеленоватой воде сверкнуло светло-серое брюхо.

– Мама! – крикнул я. – А он не выпрыгнет?

Раскачавшись от движений могучего тела, вода приятно плескалась через край, мне на ботинки. Прямо море какое-то. Или река Волга.

Теперь сом был совсем близко, я даже хотел потрогать его, но в этот момент вошла мама. В руке у нее был нож. Лицо у мамы было очень испуганное.

– Уйди, пожалуйста, – тихо попросила она. Я прижался к стенке и молча помотал головой.

Мама медленно перехватила нож – она хотела стукнуть сома рукояткой. Поджав губы, она вгляделась в сома, зажмурилась и ударила.

– Ой! – взвизгнула мама. Совсем как девочка. Раздался глухой стук. Я подошёл к ванной и с остановившемся сердцем посмотрел вниз. Наш старый нож мирно лежал на дне, а сом всё также часто открывал и закрывал рот.

– Господи! – сердито воскликнула мама и пхнула меня в плечо. – Да, уйди же ты наконец. Совсем меня занервировал!

Мама отчаянно сунула руку в воду и тут же выдернула её обратно – видно, сом коснулся маминой руки своим боком.

– Ну как же я его достану-то, а? – плачущим голосом сказала она.

– Может, папу подождем? – с надеждой спросил я.

– Папа-папа! – рассердилась она. – Твой папа даже паука раздавить боится, не то что сома потрошить! Ну-ка, доставай нож! Доставай, тебе говорят…

Я зажмурился и быстро сунул руку в воду. Нащупал помятую рукоять. В этот момент моей руки коснулось что-то скользкое, живое и страшное. Я выхватил нож из ванной и с недоверием осмотрел руку. Рука была мокрая, с нее капала вода. Но никаких следов зверских укусов и даже царапин не наблюдалось.

Мокрой ладонью мама провела по лицу. В ванной стало душно. Она с отчаянием смотрела на сома. Я заметил, что рука у нее дрожит. «Зачем она только его купила?» – с невыразимой тоской подумал я. Во мне боролись две жалости – к сому и к маме. В конце концов, жить сому всё равно осталось недолго. Я решительно схватил нож и слабо тыкнул рыбу меж выпученных глаз.

Сом вздрогнул.

– Ну-ка, дай я попробую, – тихо сказала мама. Она стукнула посильнее – брызги полетели в лицо, я зажмурился. Сом снова крупно вздрогнул и отплыл подальше. Оттуда он посмотрел на нас тяжелым багровым взглядом.

Никогда ещё мы с мамой не занимались таким отвратительным делом.

– Мама, пусть он сначала умрет, – попросил я.

– Ты что, не чувствуешь, как воняет! – закричала мама. – Ты хочешь, чтоб мы все здесь задохнулись? Тебе что, сома не жалко?

Мне как раз было жалко сома. От такой двойной несправедливости я чуть не заплакал.

– Мама, пусть он сам!

С темным, как туча, лицом мама вывела меня за локоть из ванной.

– Сиди здесь, понятно? – крикнула она.

Сидеть одному было ещё страшнее. В голове возникали жуткие картины: сом вцепился в мамину руку и тянет её на дно.

Из ванной я услышал какой-то плеск, новое мамино «ой!», крупное бултыханье – и рванулся обратно. Оказывается, она просто спустила воду.

…Через некоторое время сом лежал на дне, отчаянно вздымал жабры и бил хвостом. Мама взяла в руки какую-то газету и накрыла ею сома. Он по-прежнему сильно трепыхался.

Я стукнул головой маму в бок и закричал:

– Отпусти его немедленно, я тебе приказываю!

Согнув спину и тяжело дыша, мама держала сома. Закрыв глаза, она тихо проговорила:

– Лёвочка, я прошу тебя, не мешай мне, ну что же делать, раз я его купила, в другой раз не буду, я же тебе сказала, пойди погуляй, а ты не захотел, уйди к себе, я очень тебя прошу…

Шумно вздохнув, мама подняла сома на вытянутых руках. Он разбрызгивал крупные пахучие капли.

Как приклеенный, я поплелся за мамой в кухню.

Она плюхнула сома на стол и отчаянно оглянулась. Он шевелился, подползая ближе к краю.

– Держи хвост! – сдавленно крикнула она. – Я нож возьму!

Я уцепился за сомий хвост и закрыл глаза. Дыхание перехватило, в животе что-то мелко дрожало. Бац! – и движения хвоста стали тише, спокойней. Бац! – и сом в последний раз шлепнул им об стол. Мне показалось, что сом быстро начал высыхать.

Я в последний раз посмотрел в вытаращенные сомьи глаза и медленно пошёл из кухни. Руки мои пахли сомом. Комната пахла сомом. Весь мир пах сомом.

Сквозь слезы я шепнул сам себе:

– Папа любит жареную рыбу.

Через некоторое время я снова зашёл на кухню. Сома уже не было. Мама открыла форточку настежь, и в кухне гулял холодный осенний воздух.

Зашипела сковородка.

Я быстро выскочил во двор.

Над крышами плыли большие низкие облака. Мне показалось, что по небу плывут серые сомы.

…Они плывут, плывут туда, где нет хлорной воды, а люди едят только мороженое, клубнику и тульские пряники по двенадцать копеек.

Перевод Юрия Вронского

Ингер Хагеруп

Грустный пекарь

Жил пекарь очень грустный
На крохотном островке
И крендель очень вкусный
Жевал в большой тоске,
И крем-брюле с вареньем
Глотал он с отвращеньем -
Он ел их в одиночестве
На крохотном островке.

И корабли, конечно,
Он видел вдалеке... 
Он звал их безуспешно
И плакал безутешно,
Сжимая кекс в руке.
А как слезам не литься, 
Коль не с кем поделиться
На крохотном островке?

Так жил наш пекарь грустный
На крохотном островке
И крендель очень вкусный
Жевал в большой тоске, 
Но вот вчера он умер
На сахарном песке,
И стало очень пусто
На крохотном островке.

Драган Лукич

Трубка капитана

Как-то раз у капитана
Посредине океана
Трубку старую украл
Озорной девятый вал.
С той поры прошло сто лет -
Старику покоя нет!
Год за годом он обходит
Океаны и моря
И на дне морском находит
Паруса и якоря,
Бригантины и корветы,
Пушки, сабли, пистолеты,
Груды всякого добра
Золота и серебра,
Бочки солонины,
Древние кувшины,
Сундуки монет...
А вот трубки нет!

Не хотелось мне вчера учить уроки. На улице было такое солнце! Такое тёплое жёлтенькое солнышко! Такие ветки качались за окном! Мне хотелось вытянуть руку и дотронуться до каждого клейкого зелёного листика. Ох, как будут пахнуть руки! И пальцы слипнутся вместе – не отдерёшь друг от друга… Нет, не хотелось мне учить уроки.

Я вышла на улицу. Небо надо мной было быстрое. Куда-то спешили по нему облака, и ужасно громко чирикали на деревьях воробьи, и на лавочке грелась большая пушистая кошка, и было так хорошо, что весна!

Я гуляла во дворе до вечера, а вечером мама с папой ушли в театр, и я, так и не сделав уроков, легла спать.

Утро было тёмное, такое тёмное, что вставать мне совсем не хотелось. Вот так всегда. Если солнышко, я сразу вскакиваю. Я одеваюсь быстро-быстро. И кофе бывает вкусный, и мама не ворчит, и папа шутит. А когда утро такое, как сегодня, я одеваюсь еле-еле, мама меня подгоняет и злится. А когда я завтракаю, папа делает мне замечания, что я криво сижу за столом.

По дороге в школу я вспомнила, что не сделала ни одного урока, и от этого мне стало ещё хуже. Не глядя на Люську, я села за парту и вынула учебники.

Вошла Вера Евстигнеевна. Урок начался. Сейчас меня вызовут.

– Синицына, к доске!

Я вздрогнула. Чего мне идти к доске?

– Я не выучила, – сказала я.

Вера Евстигнеевна удивилась и поставила мне двойку.

Ну почему мне так плохо живётся на свете?! Лучше я возьму и умру. Тогда Вера Евстигнеевна пожалеет, что поставила мне двойку. А мама с папой будут плакать и всем говорить:

«Ах, зачем мы сами ушли в театр, а её оставили совсем одну!»

Вдруг меня в спину толкнули. Я обернулась. Мне в руки сунули записку. Я развернула узкую длинную бумажную ленточку и прочла:

Люся!

Не отчаивайся!!!

Двойка – это пустяки!!!

Двойку ты исправишь!

Я тебе помогу! Давай с тобой дружить! Только это тайна! Никому ни слова!!!

Яло-кво-кыл

В меня сразу как будто что-то тёплое налили. Я так обрадовалась, что даже засмеялась. Люська посмотрела на меня, потом на записку и гордо отвернулась.

Неужели это мне кто-то написал? А может, эта записка не мне? Может, она Люське? Но на обратной стороне стояло: ЛЮСЕ СИНИЦЫНОЙ.

Какая замечательная записка! Я в жизни таких замечательных записок не получала! Ну конечно, двойка – это пустяки! О чём разговор! Двойку я запросто исправлю!

Я ещё раз двадцать перечла:

«Давай с тобой дружить…»

Ну конечно! Конечно, давай дружить! Давай с тобой дружить!! Пожалуйста! Очень рада! Я ужасно люблю, когда со мной хотят дружить!

Но кто же это пишет? Какой-то ЯЛО-КВО-КЫЛ. Непонятное слово. Интересно, что оно обозначает? И почему этот ЯЛО-КВО-КЫЛ хочет со мной дружить?.. Может быть, я всё-таки красивая?

Я посмотрелась в парту. Ничего красивого не было.

Наверное, он захотел со мной дружить, потому что я хорошая. А что, я плохая, что ли? Конечно, хорошая! Ведь с плохим человеком никто дружить не захочет!

На радостях я толкнула локтем Люську:

– Люсь, а со мной один человек хочет дружить!

– Кто? – сразу спросила Люська.

– Я не знаю. Тут как-то непонятно написано.

– Покажи, я разберу.

– Честное слово, никому не скажешь?

– Честное слово!

Люська прочла записку и скривила губы:

– Какой-то дурак написал! Не мог своё настоящее имя сказать.

– А может, он стесняется?

Я оглядела весь класс. Кто же мог написать записку? Ну кто?.. Хорошо бы Коля Лыков! Он у нас в классе самый умный. Все хотят с ним дружить. Но ведь у меня столько троек! Нет, вряд ли он.

А может, это Юрка Селиверстов написал?.. Да нет, мы с ним и так дружим. Стал бы он ни с того ни с сего мне записку посылать!

На перемене я вышла в коридор. Я встала у окна и стала ждать. Хорошо бы этот ЯЛО-КВО-КЫЛ прямо сейчас же со мной подружился!

Из класса вышел Павлик Иванов и сразу направился ко мне.

Так, значит, это Павлик написал? Только этого ещё не хватало!

Павлик подбежал ко мне и сказал:

– Синицына, дай десять копеек.

Я дала ему десять копеек, чтобы он поскорее отвязался. Павлик тут же побежал в буфет, а я осталась у окна. Но больше никто не подходил.

Вдруг мимо меня стал прогуливаться Бураков. Мне показалось, что он как-то странно на меня взглядывает. Он остановился рядом и стал смотреть в окно. Так, значит, записку написал Бураков?! Тогда уж лучше я сразу уйду. Терпеть не могу этого Буракова!

– Погода ужасная, – сказал Бураков.

Уйти я не успела.

– Да, погода плохая, – сказала я.

– Погодка – хуже не бывает, – сказал Бураков.

– Жуткая погода, – сказала я.

Тут Бураков вынул из кармана яблоко и с хрустом откусил половину.

– Бураков, дай откусить, – не выдержала я.

– А оно горькое, – сказал Бураков и пошёл по коридору.

Нет, записку не он написал. И слава Богу! Второго такого жадины на всём свете не найдёшь!

Я презрительно посмотрела ему вслед и пошла в класс. Я вошла и обомлела. На доске огромными буквами было написано:

ТАЙНА!!! ЯЛО-КВО-КЫЛ+СИНИЦЫНА = ЛЮБОВЬ!!! НИКОМУ НИ СЛОВА!

В углу шушукалась с девчонками Люська. Когда я вошла, они все уставились на меня и стали хихикать.

Я схватила тряпку и бросилась вытирать доску. Тут ко мне подскочил Павлик Иванов и зашептал в самое ухо:

– Это я тебе написал записку.

– Врёшь, не ты!

Тогда Павлик захохотал как дурак и заорал на весь класс:

– Ой, умора! Да чего с тобой дружить?! Вся в веснушках, как каракатица! Синица дурацкая!

И тут не успела я оглянуться, как к нему подскочил Юрка Селиверстов и ударил этого болвана мокрой тряпкой прямо по башке. Павлик взвыл:

– Ах, так! Всем скажу! Всем, всем, всем про неё скажу, как она записки получает! И про тебя всем скажу! Это ты ей записку послал! – И он выбежал из класса с дурацким криком: – Яло-кво-кыл! Яло-кво-кыл!

Уроки кончились. Никто ко мне так и не подошёл. Все быстро собрали учебники, и класс опустел. Одни мы с Колей Лыковым остались. Коля всё никак не мог завязать шнурок на ботинке.

Скрипнула дверь. Юрка Селиверстов всунул голову в класс, посмотрел на меня, потом на Колю и, ничего не сказав, ушёл.

А вдруг? Вдруг это всё-таки Коля написал? Неужели Коля! Какое счастье, если Коля! У меня сразу пересохло в горле.

– Коль, скажи, пожалуйста, – еле выдавила я из себя, – это не ты, случайно…

Я не договорила, потому что вдруг увидела, как Колины уши и шея заливаются краской.

– Эх ты! – сказал Коля, не глядя на меня. – Я думал, ты… А ты…

– Коля! – закричала я. – Так ведь я…

– Болтушка ты, вот кто, – сказал Коля. – У тебя язык как помело. И больше я с тобой дружить не хочу. Ещё чего не хватало!

Коля наконец справился со шнурком, встал и вышел из класса. А я села на своё место.

Никуда я не пойду. За окном идёт такой ужасный дождь. И судьба моя такая плохая, такая плохая, что хуже не бывает! Так и буду сидеть здесь до ночи. И ночью буду сидеть. Одна в тёмном классе, одна во всей тёмной школе. Так мне и надо. Вошла тётя Нюра с ведром.

– Иди, милая, домой, – сказала тётя Нюра. – Дома мамка заждалась.

– Никто меня дома не заждался, тётя Нюра, – сказала я и поплелась из класса.

Плохая моя судьба! Люська мне больше не подруга. Вера Евстигнеевна поставила мне двойку. Коля Лыков… Про Колю Лыкова мне и вспоминать не хотелось.

Я медленно надела в раздевалке пальто и, еле волоча ноги, вышла на улицу… На улице шёл замечательный, лучший в мире весенний дождь! По улице, задрав воротники, бежали весёлые мокрые прохожие! А на крыльце, прямо под дождём, стоял Коля Лыков.

– Пошли, – сказал он.

И мы пошли.

Летела ворона на птичий базар

Летела ворона
На птичий базар,
Несла на продажу
Отличный товар
Прекрррасное «КАРРР!» 
Пятьдесят килогрррам... 
- Почём продаёте?
- Задаррром отдам!

Свинка заболела

Как-то я гулял в лугах.
Вижу -
Свинка в облаках!

В синеве,
За дальней далью,
Тает розовой клубничкой...

Понял я с большой печалью,
Что болеет
Свинка
Птичкой...

Хомячок

А можно
У вас на руках посидеть?
А можно
Немножко на вас поглядеть?
А можно
К вам щёчкой своею прижаться?
Вам стало уютно?
Мне тоже, признаться!

Гуляла по городу
Лошадь в очках
И в розовых туфельках 
На каблучках,
В соломенной шляпке
С пушистым пером
И с пуделем чистой породы.
Но бедная лошадь не знала о том,
Что все это вышло из моды.
А жители города, все как один,
Об этом хранили молчанье.
И только заезжий
Плохой гражданин
Ей сделал при всех замечанье.
Исчезла из города
Лошадь в очках
И в розовых туфельках
На каблучках,
В соломенной шляпке
С пушистым пером
И с пуделем чистой породы.
И дело, наверное, было не в том,
Что все это вышло из моды,
А в том, что заезжий
Плохой гражданин
Ей сделал при всех
Замечанье,
А жители города,
Все как один,
При этом хранили
Молчанье.

Однажды мы с папой гуляли во дворе. Видим – в песочнице какой-то незнакомый карапуз лепит куличики. Я присела рядом и спросила:

– Как тебя зовут?

– Паша. Мне уже вон сколько лет! – мальчик показал два пальца.

– Два с половиной, – уточнил отец мальчика. Он сидел на скамейке и читал газету.

Мальчик достал из кармана зеленый воздушный шарик и протянул мне:

– Надуй.

Шарик был очень тугой, из толстой резины. Я дула-дула – не надула. Папа дул-дул – не надул. Мимо проходили двое рабочих с большим железным баллоном на плечах. Папа попросил у них:

– Не поможете надуть?

А в баллоне был газ.

Рабочие присоединили баллон к шарику. Потом они сели на скамейку и зажмурились, подставив лицо солнцу.

Когда шарик стал размером с настоящий воздушный шар, папа спросил у рабочих:

– Может, хватит, а? Он не лопнет?

Те даже бровью не повели – задремали на солнышке.

– Мой шалик лопнет!

Мальчик отцепил шарик от баллона и пулей взлетел в небо. Мы еле успели схватить его за ноги и тоже взлетели вверх.

Не успели глазом моргнуть, а Москва уже скрылась из виду.

– Держишься? Тебе не тяжело? – спросил папа у мальчика.

– Делжусь. Я сильный.

И знаете, куда нас унесло на этом шарике? В Африку. Там мальчик захныкал:

– Я устал!

– Понял, – сказал папа и разжал руки.

Я последовала его примеру.

Мальчик испугался, что останется один, и выпустил шарик.

Паше повезло больше нас – он упал на сушу, а мы плюхнулись в озеро и промокли до нитки.

– Тут полно крокодилов! Следуй за мной! – скомандовал папа и, как ледокол, поплыл к берегу, расталкивая крокодилов локтями.

На берегу мы вытрясли из ушей воду и стали звать Пашу. Вдруг видим – бредёт по берегу на задних лапах большой зелёный крокодил и твердит Пашиным голосом:

– Хочу домой! Хочу домой!

– Странно, – сказал папа. – Животные разговаривают только в сказках.

Я объяснила ему:

– Это Паша говорит. Разве ты не узнал его голос?! Наверно, он упал прямо в разинутую пасть и проскочил в живот.

Папа окликнул мальчика:

– Паша, ты там?

Мальчик откликнулся:

– Там-там!

Папа схватился за голову:

– Господи, как его оттуда выудить?

Мы переглянулись:

– Выудить?!

На берегу озера было несколько рыбаков с удочками. Папа одолжил у одного спиннинг и без особого труда вытащил Пашу из крокодила. Крокодил с облегчением нырнул в озеро.

Но как нам вернуться домой? Отец Паши наверняка уже места себе не находит: «Где мой Павлик?»

К счастью, воздушный шар далеко не улетел – зацепился за верхушку пальмы и был готов к полёту. Требовался лишь попутный ветер. А когда он подует? Может, через неделю?! Выход из положения подсказал Паша. Он сидел в тени пальмы, ел бананы и корчил обезьянам рожи. Те не сводили с него глаз и в точности повторяли все гримасы и ужимки. Мы с папой умирали от смеха. А этих обезьян собралось не меньше тысячи – опушка леса ими кишмя кишела.

Паша доел последний банан и замахнулся кожурой, чтобы запустить в ближайшую мартышку. Папа вовремя перехватил его руку – иначе обезьяны завалили бы нас кожурой. И тогда папе пришла в голову прекрасная мысль. Мы оплели шар лианами, обвязались ими и на счет «Раз, два, три!» подули в сторону леса. Тысяча обезьян надула щёки – и наш воздушный шарик сорвался с пальмы и понёсся на север.

Через полчаса мы приземлились на родной дворе.

– Папа, мы плилетели! – закричал Паша радостно.

Отец мальчика выглянул из-за газеты:

– Где ты так извозюкался?

– В клокодиле.

– Ну-ну, – отец снова уткнулся в газету.

В ТЕАТРЕ. В связи с болезнью артистов вместо спектакля «Волк и семеро козлят» пойдет спектакль «Волк и четверо козлят».

В ШКОЛЕ. Меняю двойку по геометрии и тройку по алгебре на пятерку по математике.

НАД ПРИЛАВКОМ. Овощи и фрукты с нитратами и пестицидами в химчистку не принимаются.

В ЗООПАРКЕ. Сегодня зоопарк проводит день открытых дверей.

В ПОЛИКЛИНИКЕ. Ремонт зубов в присутствии заказчика.

НА КИНОСТУДИИ. Желающие принять участие в съемках фильма «Всадник без головы» должны представить две фотографии: одну – с головой, другую – без.

В ШКОЛЕ СОБАКОВОДСТВА. Для участия в конкурсе на лучшую собаку в школе каждая собака должна представить справку от ветеринара, фотокарточку, все награды и краткую автобиографию.

В ЗООПАРКЕ. Зоопарку требуются служители для кормления хищников и сено для кормления травоядных.

В ФИЛАРМОНИИ. А сейчас пианисты Семен Лайнер и Лион Сейнер сыграют на фортепьяно в четыре руки. Белыми играет Лайнер, а черными – Сейнер.

НА ДВЕРЯХ ИНСТИТУТА. Институту ядов требуются дегустаторы.

Топор из Японии

– Вы, господин Тортилленко, зря это самое… топор дома держите. Холодное оружие…

– Понимаю. Но не в силах расстаться.

– А тюкнете кого?

– Никого я не тюкну… им и тюкнуть-то никого невозможно. Сувенир. Из Японии привез.

– Вы что же, были в Японии?

– Случилось бывать.

– И топор оттуда?

– Да.

– И сенсэи им рубят?

– Сенсэи не рубят. Плотники рубят.

– Ежу понятно. А что плотники делают с деревом?

– Рукоятки… на такие вот топоры.

– Хм… а потом?

– Топор изготовят – и снова рукоятки рубят.

– Так что же там: топор делают, чтобы сделать другой топор?

– Ну да.

– Чудно… А хоть еще для чего идут топоры в ход?

– Идут. Тюкнуть кого. Вот так вот тюкают…

– Эй, эй, поосторожнее, господин Тортилленко!

– Настало время открыть вам правду. Я не Тортилленко. Я японец, по имени Джю Аюкадза. Кия!

Миндалевидные глаза

Один мой знакомый очень любил хвастаться, что у него, мол, миндалевидные глаза. «А у меня зато глаза миндалевидные!» – говорил мой знакомый, если кто-то при нем рассказывал о своих делах.

Все его за это бахвальство не любили. Главное – никто не понимал, что это значит: миндалевидные. Если, думали многие, это что-то вроде «недальновидные», так чем же тут гордиться?

И вот однажды терпение людей лопнуло. Ночью они ворвались в дом моего знакомого и потребовали объяснить, что означает «миндалевидные».

Мой знакомый продрал свои замечательные глаза и ответил:

– Миндалевидные – это значит «формы миндаля».

– Чего формы?

– Миндаля. Это орех такой.

– Какой еще орех? Ты говори, не увиливай, а то хуже будет.

Знакомый мой подумал-подумал и говорит:

– Вот у древних египтян тоже были миндалевидные глаза.

– Ты, – говорят ему, – не египтянь тут, а отвечай, чем у тебя глаза лучше наших!

– Да не лучше, а просто особенные. Такие… как бы вам получше растолковать… узковатые, и…

– Так ты китаёза или египтянец?

– Или, может, ты – татаро-монгол? – острит один умник.

– Татаро-монгол! – закричали тут все. – Ах ты завоеватель! Завоевать нас решил, да? Внедряешься, да? Снова иго разводить будешь! Бей его, ребята!

Насилу тогда вырвался мой знакомый. Больше он своими глазами не хвастался.