Мальчишка, выбиваясь из силёнок,
Барахтается, борется с волной.
А мать кричит: «Утонешь, пострелёнок!
Куда же ты? А ну-ка, марш домой!»
Но есть учитель смелый у мальчишки.
(Об этом мать не знает ничего),
Он ласточкой нырнул с заветной вышки,
И на волнах увидели его.
Он сильной грудью волны рассекает,
Мелькает, пропадая вдалеке,
И никогда, быть может, не узнает
О мальчике, стоящем на песке.
Мы учимся и в средних, и в начальных,
Мы учимся у близких и друзей.
Но как бы жили мы без этих дальних,
Не знающих про нас учителей?
Ёжик с Медвежонком ещё никогда не косили. И вот смастерили по лёгкой косе и вышли на луг. Луг – сверкал.
– Начали! – сказал Медвежонок. Они взмахнули косами и – застыли.
– А как дальше?
– Лапу не отрежь! – сказал Медвежонок. «Вжжжик!» – и обе косы воткнулись в землю. Явился Заяц.
– Косите? Ха-ха-ха! А не умеете! Ха-ха-ха! Дай покажу!
Он взял у Ёжика косу – вжжжик! Коса воткнулась в землю.
– Ха-ха-ха! – сказали Ёжик с Медвежонком.
– Я умел, да забыл. Меня бабка учила. Пяточку, говорила, Зайчик, прижимай, пяточку!
– А где пяточка?
– Да вот она! – Заяц показал.
– Пяточка! – захохотали Ёжик с Медвежонком.
– Ага. Где коса прилажена к косовищу. Пяточку прижимать и тянуть. Чтобы резала. Дайте брусок! Ёжик с Медвежонком переглянулись.
– А вы что ж, не точите? Хе-хе-хе! Что ж это за коса, если не точить?
Ёжик поискал в траве, принёс камушек.
– Ну, хоть так, – сказал Заяц.
И зазвенела, зажужжала коса под камушком.
– И – обтереть, – Заяц обтер косу травой. – Давай другую! Когда обе косы были готовы. Заяц сказал:
– Главное – пяточку тянуть! Вот так! И чаще подтачивать! Я сейчас вспомню: я же косил!
И правда – полегоньку-потихоньку у Зайца стало получаться, и он пошёл широким прокосом через сверкающий луг.
– Здорово! – и Медвежонок пошёл следом. Было так радостно, что Ёжик даже не обиделся, что у него отняли косу.
– Ты маленький, – сказал Заяц.
– Ещё лапу отрежешь, – сказал Медвежонок. Зато Ёжик бежал следом и нёс камушек. И когда косы тупились, Заяц с Медвежонком звали его и точили косы: вжик-вжик!
Мальчик Саня приехал с мамой на дачу, и у него начались новые дни.
Он беспрерывно носился с ребятами по пляжу, купался, играл, а к вечеру спрашивал маму:
– Что мне теперь делать?
Это был неутомимый мальчишка, он нисколько не уставал.
Мама ему отвечала в таких случаях:
– А теперь ты отдохни.
От маминых слов он сейчас же убегал к ребятам, но ребята все разбредались по домам, и он продолжал играть сам с собой.
С самим собой ему играть быстро надоедало, и он кричал маме в окно:
– А что мне теперь делать?!
Мама брала его за руку, приводила домой и укладывала в постель, но он сейчас же вскакивал и спрашивал со слезами:
– А теперь что мне делать?!
Он долго не мог уснуть, вспоминая прошедший день: замечательный тёплый песок, зелёно-синее море; как он залезал в лодки и катера, представлял, что плывёт в дальние страны, хотя лодки и катера покачивались на привязи и никуда не плыли. Как он катался на велосипеде по тропинкам леса и даже налетел на дерево, но всё благополучно обошлось. Как он быстро и ловко промчался через рыболовецкий совхоз, куда вход категорически воспрещён. И многое, многое другое.
А утром начиналось всё сначала, и опять к вечеру он спрашивал маму:
– А что мне теперь делать?
И мама ему снова отвечала:
– Отдохни.
Но он не хотел отдыхать. Он сказал:
– Как жаль, что я не могу ходить на руках! Я бы вымыл в заливе ноги и пришёл на руках домой. И мне не пришлось бы дома мыть ноги.
– Тогда пришлось бы мыть руки, – сказала мама.
– Я мог бы вымыть руки, раз мне нечего делать.
После лета он приехал с мамой домой и сейчас же спросил:
– Что мне делать?
– Завтра тебе в первый класс, – сказала мама, – ведь ты хорошо отдохнул.
– Разве я отдыхал? – удивился Саня.
– Сейчас хоть отдохни, – сказала мама.
– Скорей бы в школу! – вздохнул он. – Тогда бы я знал, что мне делать!
И он побежал во двор к ребятам рассказывать, как он отдыхал летом.
Да отдохни ты, Саня!
Давай погасим свет,
Присядем у окна
И, как в театре, занавес раздвинем.
В окне - летящий снег.
И улица видна
Сквозь синее стекло и тонкий иней.
Пунктиром фонари
Вдоль улицы горят,
И вечер разложил пасьянсы окон,
А вьюга - посмотри -
На луч от фонаря
Накручивает лёгкий снежный локон.
Ведь скоро карнавал,
И к нам на Новый год
Из разных сказок съехались герои.
Ты слышишь, заиграл
Невидимый фагот,
Запели нежно флейты и гобои...
Порою слышен смех
Приехавших на бал,
Порой - обрывки слов, но еле-еле.
А может, это снег
На стёклах зашуршал,
А может, это ветер рвётся в щели?
Нет, это не метель,
Не ветер, уж поверь.
И голоса всё громче... Что же это?
Всё ближе флейты трель...
Шаги... Открой же дверь!
Ты видишь? У подъезда ждёт карета.
Ёлочный искристый снег!
Он с утра идёт сегодня.
Как в спектакле новогоднем,
Неправдоподобный снег!
Снежный занавес плывёт,
Будто бы - ещё мгновенье -
И начнётся представленье,
И наступит мой черёд.
В том спектакле жизнь свою
По-другому я поставлю:
Краски яркие добавлю
И сюжет перекрою.
Дама купила пижаму.
В пижаме бумажка лежала.
Нет.
В пижаме лежала записка.
Нет.
В пижаме была ТЕЛЕГРАММА!
«СПАСИБО ВАМ ДАМА
КУПИВШИ ПИЖАМУ
НОМЕР КОТОРОЙ УЧТЁН
ВЫ ВЫИГРАЛИ МИЛЛИОН»!!!
И Дама, рыдая и плача,
Помчалась опять в магазин,
Купила
Квартиру,
Машину
И Дачу -
А как же иначе?
А дальше -
На сдачу -
Булавкиноскисерпантин
И прочую всякую гадость...
И даже
К тому же
Пижаму
Для мужа!
К 60-летию освобождения города от блокады и разгрома фашистов под Ленинградом. Блокада Ленинграда началась в 1941 г. Частично была прервана в январе 1943, полностью снята в январе 1944.
Шла Великая Отечественная война. Фашисты окружили, блокировали Ленинград. Начались страшные дни города на Неве…
Обед был праздничным, из трёх блюд. О том, что обед будет из трёх блюд, ребята детского дома знали заранее. Директор дома Мария Дмитриевна так и сказала:
– Сегодня, ребята, полный у нас обед: первое будет, второе и третье.
Что же будет ребятам на первое?
– Бульон куриный?
– Борщ украинский?
– Щи зелёные?
– Суп гороховый?
– Суп молочный?
Нет. Не знали в Ленинграде таких супов. Голод косит ленинградцев. Совсем другие супы в Ленинграде. Приготовляли их из дикорастущих трав. Нередко травы бывали горькими. Ошпаривали их кипятком, выпаривали и тоже использовали для еды.
Назывались такие супы из трав – супами-пюре. Вот и сегодня ребятам – такой же суп.
Миша Кашкин, местный всезнайка, всё точно про праздничный суп пронюхал.
– Из сурепки он будет, из сурепки,– шептал ребятам.
Из сурепки? Так это ж отличный суп. Рады ребята такому супу. Ждут не дождутся, когда позовут на обед.
Вслед за первым получат сегодня ребята второе. Что же им на второе будет?
– Макароны по-флотски?
– Жаркое?
– Бигус?
– Рагу?
– Гуляш?
Нет. Не знали ленинградские дети подобных блюд.
Миша Кашкин и здесь пронюхал.
– Котлеты из хвои! Котлеты из хвои! – кричал мальчишка.
Вскоре к этому новую весть принёс:
– К хвое – бараньи кишки добавят.
– Ух ты, кишки добавят! Так это ж отличные будут котлеты.
Рады ребята таким котлетам. Скорей бы несли обед. Завершался праздничный обед, как и полагалось, третьим. Что же будет сегодня на третье?
– Компот из черешни?
– Запеканка из яблок?
– Апельсины?
– Желе?
– Суфле?
Нет. Не знали ребята подобных третьих.
Кисель им сегодня будет. Кисель-размазня из морских водорослей.
– Повезло нам сегодня. Кисель из ламинарии,– шептал Кашкин. Ламинарии – это сорт водорослей. – Сахарину туда добавят, – уточнял Кашкин. – По полграмма на каждого.
– Сахарину! Вот это да! Так это ж на объеденье кисель получится.
Обед был праздничный, полный – из трёх блюд. Вкусный обед. На славу.
Не знали блокадные дети других обедов.
600 дней продолжалась блокада города. Устояли ленинградцы. Разбили фашистов. Пришла в Ленинград победа.
Плыли мы с приятелем как-то на плоту по Сырдарье. Слева – зеленые тугаи -деревья, кусты, колючки. Справа – пустыня, полинявшая за долгое знойное лето до желтизны.
Середина октября, а небо по-прежнему светло-бирюзовое, ни жары, ни мошкары. Хорошо! Прохладный ветерок дует в спину, чайки белыми лоскутками-крыльями чиркают по воде. Выловив рыбёшку, взмывают вверх, кричат звонко, радостно…
В полдень решили остановиться. Облюбовали красивую тугайную полянку, пристали к берегу. Выгрузили вещи, расчистили «пятачок» для костра.
Я пошел с котелком за водой, а приятель за хворостом в тугаи. Тихо кругом. Только вода к берегу ластится, да один на весь берег комарик норовит на ухо сесть – будто другого места нет.
И вдруг… шелест, свист, звон! Запрокинув голову, я увидел ласточек-береговушек, огромной сетью опутавших небо. И откуда их столько набралось!
«Сеть» то опускалась низко над Сырдарьёй, то шумно взмывала к зениту, то нависала над тугаями. Что-то тревожащее душу было в бесконечных метаниях поздних ласточек. Мы долго сидели у костра, пили сладкий чай с сухарями, а они всё ещё кружили вверху, рассыпая по небу звон невидимых колокольчиков. И только к вечеру неожиданно исчезли, точно растворились в вышине. Я взял было удочку, чтобы пойти на берег порыбачить, но мой товарищ почему-то не тронулся с места.
– Давай сначала поставим палатку, – предложил он.
– Зачем? – пожал я плечами. – Тепло. Не замёрзнем и в спальных мешках.
– Нет, – настаивал приятель. – Погода изменится. Вот и ласточки к теплу потянулись.
Поставили палатку, порыбачили. И только-только улеглись, как со стороны пустыни налетел ветер. Небо обложило косматыми тучами. Похолодало. Ветер с треском ломал сухие сучья в тугаях, шуршал песком возле самого уха. Под его напором крепкий холст вздрагивал, надувался парусом. Если бы не глубоко забитые колышки, палатка, наверное, поднялась бы вместе с нами и улетела в небо.
Лишь перед рассветом наступило затишье. Мы вышли из палатки и не узнали вчерашней полянки. Все вокруг сверкало и искрилось от снега. Палатка, деревья, кусты казались облепленными мириадами насекомых с блистающими крылышками.
Я ходил вокруг палатки, щурясь, глядел по сторонам. И вдруг…
На нижней ветке одиноко стоящего дерева я заметил ласточек. Шесть птиц, целая стайка…
Подошел поближе и обомлел. Ласточки не двигались, словно были сделаны из стекла. Совсем как игрушки на новогодней елке.
Не улетели, замерзли…
Я вспомнил вчерашний день. Как не хотелось нам возиться с палаткой. Спасибо ласточкам, надоумили! А стайка из шести птичек решила задержаться. И вот…
Снег к обеду растаял, мы поплыли дальше. Река отогревалась, приходила в себя. Снова радостные крики чаек, тёплый попутный ветерок. Но холодно, как-то зябко сделалось на нашем плоту.
Я карандаш с бумагой взял,
Нарисовал дорогу,
На ней быка нарисовал,
А рядом с ним корову.
Направо дождь, налево сад,
В саду пятнадцать точек,
Как будто яблоки висят
И дождик их не мочит.
Я сделал розовым быка,
Оранжевой - дорогу,
Потом над ними облака
Подрисовал немного.
И эти тучи я потом
Проткнул стрелой. Так надо,
Чтоб на рисунке вышел гром
И молния над садом.
Я чёрным точки зачеркнул,
И означало это,
Как будто ветер вдруг подул -
И яблок больше нету.
Ещё я дождик удлинил -
Он сразу в сад ворвался,
Но не хватило мне чернил,
А карандаш сломался.
И я поставил стул на стол,
Залез как можно выше
И там рисунок приколол,
Хотя он плохо вышел.
Она прислушивалась в страхе
К раскатам грома. И ждала...
Молчали две намокших птахи,
Прижавшись у её ствола.
Зловеще молния сверкала
И озаряла свод небес, -
Казалось, что она искала
Её, одну на целый лес.
Всё лето грозовыми днями
Она той молнии ждала.
Бежать? Но ведь она корнями
К земле прикована была!
Ушла гроза. И ожил снова
В лесу нестройный гомон птиц.
И дышит влагой бор сосновый,
И меркнут сполохи зарниц.
А по коре сосны шершавой
Ползла смолистая слеза -
Сосна на страх имела право:
Могла и завтра быть гроза...
- Комары! Комары!
Вы уж будьте так добры,
Не кусайте вы меня
Столько раз средь бела дня!
Отвечали комары:
- Мы и так к тебе добры,
Ведь кусаем мы тебя,
Хоть до крови, но любя!
– Всё, – сказал я, – мне надоело быть хорошим. Теперь я буду плохим. Динку задушу, Крюкова убью лопатой, а сам отравлюсь цианистым калием.
Я был золотой человек, и мне никому не хотелось подкинуть на стул скорпиона. Если мне кто-то сделает хорошее, я отблагодарю, если мне кто-то сделает плохое, я это позабуду. Меня все любили.
– Ты как я, – говорил мне папа. – Меня то все любят, то никто.
– Нет, меня всегда все, – отвечал я ему.
Теперь я хочу одного: сбросить Крюкова в яму с голодными львами. А при имени «Динка» у меня становится жарко в ушах и так страшно колотится сердце, что сосед Войцехов с женою кричат через стену:
– Чем вы там стучите, чем? Нарушаете общественный покой!
Недавно еще я спрашивал у папы:
– Скажи, как это влюбиться? Вот я, – говорил я, – никак не могу влюбиться. А он отвечал:
– Андрюха, не горюй! Хороший человек – он всегда влипнет.
И вот я готов за неё отдать всё: доброе имя, талант, жизнь и летние каникулы. Час без неё приравнивается к суткам. Я хочу, чтоб у нас были дети.
– Пап! – кричу я. – Откуда берутся дети?
– Это ты узнаешь в процессе познания мира, – отвечает он.
А я не могу ждать! Я этого не умею делать. Тем хуже для Крюкова, если при живом мне он будет гулять с Динкой. За лето он сильно вырос, выросли у него какие-то редкие зубы спереди, и он ходил в школу с портсигаром. Я оскорблял учителей, кричал на математике нечеловеческими голосами и бил себя кулаками в грудь, как самец гориллы, чтобы он, Крюков, понял, какой я крутой парень.
А Крюков купил пирожок с повидлом, понюхал его, размахнулся и бросил в меня, как булыжник.
Тогда я решил откусить ему голову.
Перед тем, как откусить, я заявил о своем намерении папе, но родной отец встал мне поперек дороги.
– Сынок! – сказал он. – Ты повредился рассудком. Первое чувство, которым обязан руководствоваться житель нашего района Орехово-Борисово – это чувство здравого смысла. Взгляни на себя: разве ты – это ты? Лоб стал шишковатый, плечи волосатые, и ты разве не видишь, что ты окосел?
– Разве я окосел? – удивился я.
– Да, ты окосел. И окривел, – с горечью добавил папа. – Хочешь, я осыплю тебя подарками, а ты дашь мне честное слово завить своё горе верёвочкой.
И он подарил мне чёрный халат для труда и физкультурный костюм.
– Я мальчик конченный, – сказал я, надев чёрный халат, и застегнул его на все пуговицы. – Я очень приличный, воспитанный, но конченный.
– В таком случае, – вздохнул папа, – я должен показать тебя психотерапевту.
Когда меня вели к психотерапевту, чтобы он избавил меня от моей любви, я слышал пение, кто-то поет в блочном доме напротив часами: а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Над нами летали чайки, белые, как таблетки. Папа вёл меня за руку и говорил:
– Не бойся, Андрюха! Психотерапевт Варежкин – всемирно-известный гипнотизер. Он взглядом разгоняет в небе тучи. Одна бабушка – ей девяносто три года – двадцать лет лежала – не двигалась. А как начала принимать его сеансы, встала и уже четыре раза сходила в магазин. Силой своей мысли Гавриил Харитонович Варежкин мог бы поработить мир! Что ему стоит сделать так, чтобы ты опять зажил припеваючи?
И он распахнул передо мной дверь кооператива «Эскулап».
В подвальном этаже они отгородили угол для великого гипнотизера. Мы заплатили десять рублей и очутились у него за ширмой.
Гавриил Харитонович встретил нас пронзительным взглядом. Я сел около него на стул, и он спросил, разложив перед собой чистую голубую медицинскую карту:
– На что жалуетесь? Я сказал:
– Ка-ка-как его?.. – и начал озираться.
– Умственная отсталость? – спрашивает Варежкин.
– Хуже, – махнул рукой папа и вкратце изложил ему нашу беду, суть которой была в том, что он опасается, как бы я не скапустился от своей первой любви, плюс как бы из его сына не вырос убийца и садист.
– Ясно, – кивнул Варежкин и крупным почерком записал в мою историю болезни: Андрей Антонов. 10 лет. Синдром «Отелло».
– Ты знаешь, кто такой Отелло? – спросил он.
– Это лётчик, – сказал я. – Герой Великой Отечественной войны.
– Герой войны — Гастелло, – говорит Варежкин. – Отелло – герой английской трагедии. Он из-за ревности удушил замечательную женщину Дездемону.
– Просто ни в какие ворота не лезет, – сердито сказал папа.
– Такой человек – всё равно что мопед без руля и без тормоза, — веско промолвил Гавриил Харитонович. – Ты нелюдимый или общительный?
– И то и другое, – сказал я.
– Запоров нет?
– Нет.
Мы помолчали копеек на семьдесят. Варежкин что-то обмозговывал. У него подбородок кривой стал, как турецкая сабля. И он сказал мне, взмахнув этой саблей:
– Раз ты человек таких бурных страстей, тебе надо с ними покончить. Это очень просто. Во-первых, не стоять в стороне от спорта. Второе: поставить перед собой какую-нибудь великую цель: скажем, возродить реку или отреставрировать храм. Есть ещё один способ – впустить в себя океан информации… То-олько не вариться в собственном соку!!! – победоносно закончил он и поднялся, дав нам понять, что вопрос исчерпан.
Не теряя ни минуты, папа купил мне пластмассовую гирю, налил в неё воды и втянул меня в «железные игры». Я накачивал мышцы, как зверь, с полшестого утра до одиннадцати вечера с короткими передышками на школу, обед и сон. С каждым днем мы серьёзней и серьёзней относились к моим мышцам. Гири в пять килограммов нам показалось мало, и папа купил мне семикилограммовую!.. А мама – десяти!..
Все мои мысли теперь были заняты гирями, и я начал постепенно забывать Динку: Динкин взгляд, Динкин нос, Динкин голос, портфель, пальто, сапоги.
Но когда в школу вместо Динки пришел её папа и сказал, что у нее КАТАР, когда я услышал это слово, я сделал страшные глаза, а он закричал:
– Что ты, что с тобой?!! КАТАР – это такая простуда!
А я уже не слышал ничего, я бежал навещать Динку, неся ей все яблоки, груши, бананы и баклажаны своего сердца.
Но когда перед моим носом в её подъезд вошел Крюков… И зашагал по лестнице, не замечая, как смотрит ему в спину мой злой глаз. Гипноз, Гавриил Харитонович – все пошло прахом.
– Сейчас я разделаюсь с ним, – решил я, – чтоб он позабыл сюда дорогу. Ведь я уже не тот, что прежде. «Железные игры» сделали свое дело. Любой соперник теперь мне был по плечу. Я крикнул:
– Крюков!
Он обернулся. Мы померялись взглядами. Он стоял без шапки на верхней ступеньке лестницы. Я – в шапочке с помпоном – на нижней. Мы мерились и мерялись. И когда мне показалось, что Крюков трезво оценил обстановку и готов отступить, он тут и говорит:
– Ну чего тебе, помпончик?
Я остолбенел. Слово «помпончик» выбило меня из седла. Я был в нокауте до драки.
– У тебя спина белая, – пробормотал я, – давай отряхну…
И он спокойно потопал к Динке, корабль, не знавший кораблекрушений. А я кинулся домой и вылил в унитаз воду из своих пластмассовых гирь.
– Папа! – говорю я. – Всё вернулось.
А он мне:
– Сынок! Едем в зоомагазин? Я куплю тебе лягушку пипу.
– Папа! – кричу я. – Мне хочется две вещи: жениться и умереть.
Так мы опять оказались у Варежкина.
– Андрей, – сказал он недовольно, – ты полностью пустил под откос мою концепцию. Но Гавриил Варежкин не из тех, что бросает пациента на полпути. Тысячу курильщиков избавил я от табакокурения. Я убедил психически больного карликового пинчера в том, что он не кролик. Пять человек благодаря мне восстали из гроба. Мой тебе совет: удиви её!
– Чем? – спросил я.
– У нас в школе, – задумчиво отвечал Варежкин, – многие шевелили ушами, потом культивировалась искусственная отрыжка.
– А мой друг, – радостно подхватил папа, – полковник Чмокин, пленил девушку тем, что здорово хрюкал свиньей и визжал. Только своим этим виртуозным искусством не смог покорить её папу, который заподозрил, что он дебил.
– Неважно чем, – подвел итог Гавриил Харитонович. – Главное, покрыть себя неувядаемой славой.
Декабрьскому восстанию тысяча девятьсот пятого года был посвящен у нас в школе лыжный забег. Я связывал лыжи веревочкой, напяливал штаны с лампасами и говорил:
– Чтобы не опозорить честь школы, я туда пойду.
А папа:
– Может, наоборот? Чтобы не опозорить, сиди дома?
Играл в овраге марш Преображенского полка. Динка с лыжами – вся в жёлтом! И я смотрел на нее, смотрел и даже когда не смотрел – смотрел. Народ построился друг за другом. У всех, как у одного, завязаны шнурки.
– Пошёл! – крикнул физкультурник.
Первый Крюков. За ним через пять секунд я. Как я шпарил! Аж уши в трубочку свернулись. Я ничего не видел вокруг, только его, крюковскую спину. Я мчал, дул, летел! А он неторопливо уходил от меня, и чем дальше он уходил, тем громаднее становился.
Когда все добрались до финиша и без сил повалились в снег, наш учитель сказал:
– Люди-звери! Кто сможет пробежать второй круг?
– Дураков нет, – ответил непобедимый Крюков.
– Есть, – сказал я, ещё не отдышавшись, и встал, и безумный взгляд бросил на Динку. А она, наконец-то, посмотрела на меня.
– Тогда пошел! – крикнул физкультурник и засек время.
Черный потолок плыл над лесом, дул ветер ледяной, но мысль о том, что я поразил Динку и переплюнул Крюкова, придавала мне сил. Я бежал, бежал, бежал и, уже выруливая на финишную прямую, представил, что сейчас будет! Венок, поцелуи, объятия!.. Кто-то кинется качать – это обязательно. Кто-то заскрежещет зубами от злости, в такой толпе всегда найдётся завистник. Но бравурный марш Преображенского полка заглушит неприятные звуки. Народ отхлынет, и я увижу Динку. Она скажет:
– Андрей! Всегда лучше, когда о тебе думают хуже, а ты лучше, чем когда о тебе думают лучше, а ты хуже!
Для этого случая приготовил я самую свою лучезарную улыбку и начал вглядываться в снегопад, пытаясь различить встречающую толпу. Смотрю – что такое? По-моему, нет никого! Ужасное подозрение шевельнулось в моей груди. И чем ближе я подъезжал, тем виднее мне становилось, что все давно разошлись по домам.
Я застыл у черты и как дурак улыбался, а кругом расстилались бескрайние вечнозелёные снега.
Тогда я рванул на третий круг. Теперь уж совсем один. Только дятел был в небе. Он время от времени складывал крылья и падал, но потом спохватывался и взлетал – видно, дятлы так проверяют смелость. Вот лыжа сломанная, здесь кто-то замёрз до меня. А у меня вьюга за штанами, и уже снег мне стал нехолодный!..
Я шёл на лыжах по сухой, растрескавшейся земле. Много дней и ночей, не смыкая глаз, под открытым небом. Мимо льда и мяты, полыни, огня и корней, по песку пустынь, по инею на траве, сквозь снежные заносы.
Я падал от жары, мок и коченел, проваливался в полыньи и выбирался на льдины.
На двенадцатом круге я понял, что больше не могу. Я упал, и пока меня заметала пурга, глядел, как загорается последняя заря над Орехово-Борисовом. Глаза мои закрылись, и я очутился в загробном мире.
Слышу, кто-то зовёт:
– Андрей! – и несется вдогонку – такой, какой грузчик бывает – небритый и страшный. Догнал, скинул кроличью шапку – это был Варежкин Гавриил Харитонович.
– Меня бросила жена, – сказал он мимолетом, выруливая к райским кущам. – Я ее задушил, своего соперника Бориса Витальевича Котова убил лопатой, а сам отравился цианистым калием.
Тут его черти окружили – с чугунной сковородкой. Схватили, скрутили, связали, кинули на сковороду, развели под ним огонь.
– Андрюха! – вскричал он. – Андрюха! – папиным голосом. Смотрю – это папа трясёт меня за плечо.
– Вставай, – говорит, – не лежи на снегу, простудишься. Динка ждет тебя у нас дома, зовет в кино.
– Не могу, – говорю я ему, – я умер.
– Нет, сынок, – ответил он, – ты умер не до конца…
…Через месяц я полюбил другую девушку.
«Хочу есть», – Коля достал из кармана бутерброд и съел. «А теперь – спать», – Коля лёг на парту и уснул. Ему приснилось море. Он плыл на жёлтом надувном матрасе. Когда Коля открыл глаза, урок ещё не закончился. Что-то с указкой в руке объяснял Игорь Семёнович. Весь класс спал. «Один я не сплю», – подумал Коля, и ему стало одиноко. Он закрыл глаза. «…очное деепричастие со значением образа действия, стоящее в конце предложе…», – доносилось со стороны доски. «Нет, теперь уже не получится», – подумал Коля. Он посмотрел на часы, осталось восемь минут. Можно было съесть яблоко. От громкого хруста проснулся Серёжа.
– Ты что не спишь? – шёпотом спросил Серёжа.
– А я откуда знаю, – пожал плечами Коля.
– Сам не спишь и людям не даёшь, – проворчал Серёжа и перелёг на другую руку.
– Всего две минуты осталось.
Серёжа ничего не ответил, он спал. «Мне бы так научиться», – с завистью подумал Коля.
Прозвенел звонок. Все хорошо отдохнули и поэтому с удовольствием побежали на перемену. Один только Коля чувствовал себя каким-то разбитым.
– Дедушка, а как ты в молодости познакомился с бабушкой? – спросил Коля.
– Жили по соседству, – ответил дедушка. – Я в Федыкино, а она в Рясне, на той стороне оврага.
– Да?! – обрадовался Коля. – Мне тоже наша соседка нравится! Из тридцать девятой квартиры!
– У них лошадь была белая, и я влюбился.
– В кого? – не понял Коля.
– В лошадь, – сказал дедушка. – Я лошадей люблю и собак. А кошек, черепах, хомяков – не очень.
– А бабушка?
– Что бабушка?
– Как же бабушка?
– А что бабушка?
– Бабушке ты что сказал?
– А что я ей должен был сказать?
– Ну, вы же поженились потом?
– Да, а что?
– Ничего.
Дедушка вздохнул и включил телевизор.
– Красивая была лошадь.
– Мне тоже соседка нравится, – сказал Коля. – Из тридцать девятой квартиры.
– Красивая была лошадь.
Зачем дрессировщик так мучает льва?
За львиные зубы хватается
И голову втиснуть старается.
НУ РАЗВЕ НЕ ЯСНО?!
НУ РАЗВЕ НЕ ВИДНО?!
Другого размера его голова
И в пасти
Не умещается!
Однажды африканский великан
В дороге потерял свой чемодан.
Случайно прямо в речку уронил,
И чемодан вдоль берега поплыл.
Плыл мимо попугаев и слонов.
Плыл мимо павианов, зебр, львов.
И даже мимо бабуинов плыл.
А кто это такие – я забыл.
И вот, когда уже взошла Луна,
Проплыл он мимо дома колдуна.
Колдун ударил в гулкий барабан –
И превратился в зверя чемодан…
Я знаю, где-то в Африке живет
Огромный Чемоданный Бегемот
Из миллиона,
Нарушив закон,
Вычли
Единственную
Единицу!
О!О!О!О!О!О! –
Прежде чем в нуль
Превратиться
Прокричал
Обсчитанный
Миллион.
Раздался звонок на перемену, и весь класс с шумом повалил в коридор. У окна Антон Петухов увидел своего приятеля Колю Медведева.
– Привет, Медведь.
– Привет, Петух.
– Как дела?
– Нормально, а у тебя?
– Нормально.
– Твоего отца в школу вызывали?
– Ага.
– Тебе сильно влетело?
– Нормально.
Немного помолчали.
– Я смотрю – у тебя новые кроссовки? – сказал Медведев.
– Ага, – вчера купили.
– Нормальные кроссовки.
– Ага, нормальные.
Опять помолчали.
Мимо медленно прошла девочка. Она на ходу читала учебник, шевелила губами – наверно, учила стихотворение. На секунду оторвавшись от книги, кивнула Антону.
– Это кто? – поинтересовался Коля.
– Синицына, новенькая, из пятого «Б». Из Новгорода приехала. Они в нашем доме живут, через площадку. Синицына! – позвал Антон.
Девочка подошла.
– Познакомься, – сказал Антон. – Это мой друг, Медведь…то есть Медведев Николай. Из пятого «В».
– Таня, – сказала Синицына.
– Как дела? – спросил Антон.
– Хорошо, – ответила Таня.
– Осваиваешься на новом месте?
– Да, привыкаю. А вообще Петербург мне очень нравится.
– Ещё бы, нормальный город, – сказал Антон.
– Да, красивый. Особенно мосты.
– Нормальные мосты, – согласился Петухов.
– У нас ещё музеи нормальные, – добавил Коля.
– Да, – ответила Таня. – Я уже в Эрмитаже побывала. А вчера в Русском была. Мне там Суриков понравился. Помните – такая огромная картина – «Степан Разин»? Вы замечали – когда мимо неё по залу идешь, лодка как будто за тобой поворачивается!
– Нормальная картина, – сказал Антон.
Синицына внимательно посмотрела на Петухова и медленно произнесла:
– А ещё у вас «Медный всадник» – нормальный. Сам Петр нормальный, лошадь у него нормальная и змея – тоже нормальная!..
Таня засмеялась, и, взмахнув косой, побежала в свой класс.
– Ну, как тебе новенькая? – спросил Антон у Медведева.
Коля пожал плечами:
– Какая-то ненормальная!..
Продолжение. Начало в номере 32
Неожиданно встретив на лесной тропинке дикого бурого медведя, Серёжка вежливо улыбнулся зверю и громко произнёс своё имя.
Медведь отделался лёгким испугом.
Серёжка обучал кота Феликса ловить мышей. Феликс долго не мог взять толк, что же от него требуется.
Тогда Серёжка для примера изловчился и, ухватив за загривок овчарку Весту, прижал её к полу.
Феликс понимающе мяукнул, и через полчаса Серёжкин дом был полон собак всевозможных пород.
Серёжка собирал в лесу грибы. Посреди поляны он увидел вдруг великолепный боровик. Но едва Серёжка нагнулся, белый гриб высоко подпрыгнул и, пронзительно пища, скрылся в кустах.
– Ну и подумаешь! – сам себя успокоил Серёжка. – Может, это и не боровик был вовсе, обыкновенный мухомор!
Серёжка с девочкой Жанной отправились гулять в лес и немного заблудились.
– Та-ак, восток вон в той стороне, а запад – как раз напротив, – попытался сориентироваться Серёжка.
Тогда Жанна достала крошечный компас и возразила:
– Вовсе даже всё не так: где ты назвал восток, стрелка показывает север!
– Давай не будем ничего наспех менять, – миролюбиво предложил Серёжка. – А то ещё больше заблудимся!
Серёжка едва не проспал однажды рыбалку. Потирая глаза и зевая, он включил радио.
– Шесть часов утра! – бодро произнёс приятный женский голос. – В Канаде и Бразилии глубокая ночь…
– Ну, засони! – изумился Серёжка.
Серёжка установил, что главными буквами в русском алфавите являются: «А», «Е», «Ё», «Ж», «К», «Р» и «С». Но расположены они не совсем в правильном порядке. Хотя, если постараться и проявить некоторую фантазию, одно славное имя из этого набора букв всегда получится!
В Серёжкином классе шла генеральная уборка. Решили перевесить на новое место картину «Иван Грозный и сын его Иван». А вбить гвоздь в стену опрометчиво поручили Серёжке.
Теперь все, и Серёжка в том числе, напряжённо размышляют, как бы к получившейся дырке приделать новую стену.
Серёжка научно установил: если у собаки хвост колечком, такая собака непременно добрая.
Теперь Серёжка размышляет, как бы всем собакам в округе закрутить хвосты.
Прыгать в длину лучше всего с разбегу.
Серёжка уверен: если разбежаться от Москвы до Сочи, можно перепрыгнуть и Чёрное море.
Ёжику шепчет
Лисица-сестрица:
- Миленький Ёжик!
Вам надо побриться!
Красавцем вы станете,
Честное слово!
Я же бесплатно
Побрить вас готова!
Ёжик в ответ ей:
- Лисица-сестрица!
Я бы, конечно,
Не против побриться,
Коль вы бы пошли бы
К зубному врачу бы
И вырвали ваши
Прекрасные зубы!
- Эй, пчела, а пчела,
Ты вчера где была?
- На лугу я мёд брала.
Извини. Спешу. Дела.
- Эй, пчела, а пчела,
Ты сегодня где была?
- На лугу я мёд брала.
Извини. Спешу. Дела.
- А какие, эй, пчела,
Завтра ждут тебя дела?
- Завтра я без лишних слов
Буду жалить болтунов!
У Димы был знакомый домовой. Домовой как домовой – Димин ровесник, только Дима учился в третьем классе, а домовой в школе не учился.
Пошёл как-то раз Дима рано утром выбрасывать мусор, вдруг слышит – в мусорном баке кто-то скребётся, пыхтит и пытается крышку бака изнутри открыть. Дима крышку открыл, а оттуда вылезает мальчишка – маленький, как хомяк и грязный, как микроб.
– Ты кто? – удивился Дима.
– Кто-кто! – сердито отвечает мальчишка. – Дед Пихто! Лёшка меня зовут…
– Ты что, живешь здесь?
– Ещё чего! – возмутился мальчишка. – Я в подвале живу, у меня там квартира! Сюда я так заглянул, по делу. А какой-то дурак на меня сверху целую кучу мусора ка-а-ак вывалит! Да ещё крышку закрыл!
– И долго ты так просидел?
– Да почти всю ночь! Теперь в таком виде хоть домой не показывайся, от мамки попадет, – засопел Лёшка носом.
Посадил его Дима в карман, отнёс домой, вымыл его под краном, одёжку его выстирал и утюгом высушил. А потом отнес Лёшку домой, к подвалу. Так они и подружились.
Лёшка часто приходил к Диме в гости, чинил его сломанные игрушки, играл с Димой в шахматы и шашки, катался на игрушечной железной дороге и купался в аквариуме. А Дима научил его читать и писать, и обещал, что когда вырастет и станет капитаном дальнего плавания или лётчиком, будет всегда брать Лёшку с собой и покажет ему весь мир.
Как-то раз, в самом начале учебного года, Дима прибежал после уроков домой и убежал играть в футбол. И гонял мяч, пока не стемнело. А когда ребята разошлись по домам, то вспомнил, что за уроки он ещё не садился, а к завтрашнему дню надо было написать сочинение «Как я провел лето». Сел Дима на лавочку и загрустил. Какие уроки, когда уже глаза слипаются? Вдруг видит – вылезает Лёшка из подвала.
– Привет, Дима! – говорит домовенок. – Чего такой грустный?
– Плохи мои дела, Лёша, – вздыхает Дима. – Кажется, придется мне завтра первую двойку получать, – и всё ему рассказал.
– Понятно, – говорит Лёшка. – Ладно, выручу. Тащи свою тетрадку, я напишу, а утром заберешь.
– А ты сумеешь? – обрадовался Дима.
– А чего там, дело нехитрое.
– Хорошо! – говорит Дима, а сам думает: ладно, пусть напишет хоть что-нибудь, лишь бы двойку не поставили.
Принес он Лёшке свою тетрадку и сушку с маком, Лёшка их очень любил.
– Только постарайся покрупнее писать, – попросил он Лёшку, – А то учительница без микроскопа не прочитает.
– Не бойся, всё нормально будет, – успокоил его Лёшка. – Завтра сюда же приходи.
Утром забрал Дима тетрадку, сказал Лёшке «спасибо» и в школу побежал. Бежит и думает: надо бы хоть посмотреть, что там Лёшка написал – вдруг ошибок наляпал? Но проверить он так и не успел: только урок начался, как учительница Наталья Константиновна спрашивает у ребят– – Сочинение все написали?
– Все! – отвечают ребята хором.
– Вот и молодцы. Сдавайте тетрадки, сейчас мы и послушаем, как вы лето провели.
Собрала она тетрадки у ребят, взяла первую, а это и была тетрадь Димы. Раскрыла и начала читать вслух– «Это лето я провел весело и интересно. Ещё весной я раздобыл классный роликовый ботинок. А тот пацан, который потом этот ботинок долго искал, сам виноват – нечего оставлять свои ролики где попало…» – Учительница перестала читать и очень внимательно посмотрела на Диму. Дима начал быстро розоветь.
«… Этот ботинок я разобрал, – продолжила читать учительница, – колеса оставил себе, а сам ботинок подарил на день рожденья другу Вовке. Он так обрадовался!»
– Какой ещё ботинок ты мне подарил?! – возмутился Вовка Зюкин, сосед Димы по парте. – Ты мне ремень подарил, ковбойский – забыл, что ли?
«… Вовка верх от ботинка отпилил, низ кое-где заклеил, и получилась классная лодка, мы потом в ней в пруду плавали…» – растерянно прочитала учительница.
– Дима, ты не заболел? – обеспокоенно спросила она.
Уши у Димы уже полыхали, как помидорные ломтики. Он то вскидывал на учительницу несчастные глаза, то низко опускал голову. Класс притих. И в полной тишине звучала странная история– «… А колеса от ботинка мне для дела нужны были. У меня в подвале давно одна машина стоит. Хорошая машина, типа джипа. Только колеса плохие, пластмассовые. Когда на ней едешь – трясёт сильно. А эти колеса – самое то, резиновые. И вот я эти колеса на машину поставил и гонял на ней! Правда, батарейки быстро садятся, их в Китае, наверное, делают, батарейки эти.
Когда я эту машину нашел, я её к себе в подвал загнал. Потом слышу: кто-то бегает и всех спрашивает насчёт желтой машины – мол, никто не видел? Ну, я так подумал: ещё увидит мою машину и подумает, что это его. И я её на всякий случай синим фломастером перекрасил, чтобы тот пацан не огорчался, если вдруг увидит…»
– Димка! – завопил с «Камчатки» Генка Петухов, – Так это ты мою машину стырил, что ли?! Я ж её обыскался, весь двор облазил! Во ты даешь!
– Да нет же! – бедный Димка чуть не плакал. – Это… – и прикусил язык. А что сказать? Что не он писал? А кто тогда?
– Дима, дальше читать? – осторожно спросила учительница.
– Да!!! – хором завопил класс. Таких сочинений они ещё не слышали.
Учительница покачала головой, ещё раз глянула на каменно замолчавшего Диму и продолжила чтение:
«… И вот мы с Вовкой и Женькой один раз ночью сели в эту машину, прицепили сзади эту лодку из ботинка и поехали на пруд – там у одной знакомой русалки был день рожденья и она нас пригласила…»
– Во дает, – выдохнул Генка. На него зашикали.
«… Ну что. Приехали, повеселились. Потом я Галку и Маринку (это русалки, значит) повез в машине вокруг пруда катать, а Вовка с Женькой решили лодку свою испытать. Спихнули лодку в воду, сели, поплыли. Сначала всё нормально было, а потом они веслом лягушку задели. И вот эта лягушка лапами как бултыхнет! И лодку перевернула. Вовка с Женькой как заорут! Плавать-то они не умеют, моряки с дырявого корыта. Ну, их Маринкина мама быстро вытащила, а потом еще и шлёпнула по разу, чтоб не лезли куда не надо.
Ну, потом ещё много чего интересного было, только мне писать уже надоело, я так думаю, с тебя и этого хватит».
– Дима… – пролепетала Наталья Константиновна. – Это ты мне такое пишешь?! Своей учительнице?!
– Во круто! – восхищённо вздохнули на «Камчатке».
А Дима от стыда стал уже не просто красный, а какой-то фиолетовый. Он что-то пробормотал, выбрался из-за парты и кинулся вон из класса. Класс загудел, как улей. Наталья Константиновна не знала, что и сказать и безуспешно пыталась успокоить ребят. А в самом конце урока дверь класса приоткрылась, и в класс вошёл маленький мальчишка. Он спокойно прошёл к учительскому столу и спросил– – Это Вы Димкина учительница?
– Я… – растерянно ответила Наталья Константиновна. – А ты кто?
– А я – Лёшка. Домовой. Я Димкин друг. Вы ему за сочинение двойку поставили, да?
– Да ничего я ещё не поставила!
– А чего он тогда такой прибежал, будто за ним стадо слонов гонится? – строго спросил мальчишка. – Сидит и ревёт! И со мной разговаривать не хочет. Разве можно так человека доводить?
– Вот что, – взяла себя в руки учительница. – Иди-ка, ты, дружок, вот сюда, А то у моих учеников скоро шеи, как у жирафов вытянутся, – и она поставила его на свой стол. – Так, а теперь расскажи всё по порядку, может быть, мы что-нибудь и поймём.
– А что рассказывать? Ну, помог я Димке маленько сочинение написать, жалко, что ли? А если Вам оно не понравилось, так ставьте двойку мне, а он потом сам напишет.
– Значит, тебе двойку поставить? А куда? Дневник у тебя есть? Ты вообще где учишься?
– Вообще-то нигде, – немного смутился Лёшка. – Меня Дима учит.
– И как мне быть?
– Ну, если без дневника нельзя… Ладно, берите меня к себе в класс, давайте дневник и сразу двойку в нём рисуйте, – решительно проговорил мальчишка.
– Ну, конечно, «берите к себе в класс»! Мало мне своих хулиганов, так ещё и домовые появятся. У меня тогда вообще не класс будет, а обезьянник.
Ребята дружно завопили, что обезьянника не будет, а наоборот, будет самый примерный класс, прямо гордость школы. И Лёшка будет не хулиган, а самый что ни на есть отличник, они ему все помогут. Учительница повздыхала-повздыхала и согласилась.
И теперь Лёшка ходит в школу вместе с Димой (точнее, ездит в его портфеле), сидит с ним за одной партой (точнее, на его парте, за маленьким столиком) и учится не хуже других ребят. Правда, его тетрадки учительнице приходится проверять с лупой. Зато он мастер золотые руки, и умеет быстро всё починить – хоть выключатель, хоть микроскоп, и Наталья Константиновна им не нахвалится. Вот так!
Перевод с финского Людмилы Брауде
Повернув ключ, я стала ждать. Через некоторое время дверца сама собой отворилась, очень медленно, словно кто-то надавил на неё изнутри. Затем платяной шкаф выбросил чёрную тюлевую юбку, и дверца остановилась. Я повторила это множество раз. Всякий раз мамина тюлевая юбка из магазина на Микаэльсгатан вела себя, словно живая.
Это праздничная юбка, которую никогда не надевают, или, скорее, это десять или сто прозрачных праздничных юбок – одна над другой, это целая гора тюля, или дождевая туча, или, быть может, траурная одежда. Я влезла в шкаф под юбку и заглянула вверх в неё, и теперь она стала кабиной лифта, исчезавшей в темноте. Я чуточку потянула её за подол. Тогда тюлевая юбка, слабо шурша, соскользнула мне на голову. Я слышала, как вешалка колышется и хрипит в шкафу. Я долго сидела тихо и пряталась. Потом я вылезла из шкафа, а юбка последовала за мной.
Я продолжила свой путь по коридору, окутанная дождевой тучей, которая шуршала и бормотала вокруг меня и, когда прижималась к моему лицу, казалась шероховатой. Дома никого не было. Когда я вошла в мастерскую, туча немного рассеялась, стала прозрачной, и я увидела ножки скульптур и вращающихся шкивов, но всё вместе взятое было серо-черным, как при солнечном затмении. Каждый цвет был затемнён, и на него словно накинули траурную вуаль, да и мастерская казалась совершенно новой, такой, в какой я никогда прежде не бывала.
Я поползла. Внутри юбки было жарко, а иногда я вообще ничего не видела. Тогда я начинала продвигаться в новом направлении, и предо мной снова открывались туннели чёрного света, и всё время шумел дождь.
Я подползла прямо к большому рабочему зеркалу папы, стоявшему на полу против ящика с гипсом. Большое чёрное мягкое животное двигалось прямо мне навстречу.
Я стала осторожной и остановилась. Животное выглядело бесформенным. Оно было одним их тех, что могут, распростёршись, медленно заползать под мебель или превращаться в чёрный туман, который всё сгущается и сгущается, пока не станет липким и не начнёт плотно обволакивать тебя.
Я позволила животному чуточку приблизиться и вытянула руку. Рука поползла по полу и быстро вернулась назад. Животное подползло ещё ближе. Внезапно испугавшись, оно быстро прыгнуло наискосок и остановилось.
Тут испугалась я. Я всё время не спускала с него глаз. Теперь оно шевелилось так медленно, что не видно было, движется оно навстречу или нет. Только иногда контуры его менялись, и чёрный живот утюжил цементный пол. Мне стало трудно дышать. Я знала, что мне надо убежать и спрятаться, но я не могла. Теперь оно снова покатилось наискосок к стене и больше не показывалось. Оно пряталось в разном хламе за вращающимися шкивами, оно находилось где-то среди мешков с гипсом и могло появиться откуда угодно. В мастерской стало смеркаться. Я знала, что сама выпустила это животное, и мне долгое время не удастся его поймать.
Очень медленно поползла я к стене и начала скользить мимо книжной полки. Я приблизилась к занавеске и продолжала свой путь под рабочей скамьёй. Там было тесно. Все больше и больше тюля наползало мне на лицо, в глаза, в рот, и чем дальше я продвигалась, тем хуже становилось.
В конце концов я застряла. Я завернулась в кокон из чёрного тюля, пахнувшего пудрой и пылью, и оказалась в совершенной безопасности. Только через год удастся мне снова выбраться отсюда, осмотреться и решить, стоит ли это делать.
Если меня не озарит какая-нибудь идея, я снова заползу в кокон и останусь там и впредь.
А в мастерской огромное животное отправилось на охоту. Оно выросло и превратилось во множество животных. Они обнюхивали всё вокруг, и поводили носами, и отбрасывали длинные тени по полу. Каждый раз, когда они окликали друг друга, их становилось всё больше, до тех пор пока они не заполнили всю мастерскую. Они простирались у ног скульптур. Они прокрадывались в спальню и прыгали в кровати, так что там оставались глубокие отпечатки их лап.
Под конец они все вместе уселись на окно мастерской и, глядя на гавань, беззвучно завыли.
Тут я поняла, что они – не опасны. Разумеется, они слышали, как другие животные воют на островке Хёгхольмен. Островок этот виделся им, словно тень по другую сторону льда, и они были вне себя. Бесконечная печаль: тёмный островок, полный снега, и холодных клеток, и бродивших туда и обратно, туда и обратно животных, которые только и делали, что выли.
Я вылезла задом наперёд из-под рабочей скамьи и заметила, что на голове у меня мамина праздничная юбка, и что она вся в клочьях пыли, так что я сбросила её с себя и стала бегать вокруг, повсюду зажигая свет. Я зажгла свет в мастерской, и в гостиной, и в спальне, и распахнула несколько окон. У меня было ужасно много дел, я открыла двери тамбура и тянула вниз занавеску, я залезала на стулья и открывала печные вьюшки, и сотни чёрных животных всё время прыгали мимо меня во все стороны.
Поднялся сильный сквозняк, и ветер проносился по всем комнатам прямо из гавани и уносился через крыльцо на волю. И великое множество животных стало выбегать из дома, пока не осталось больше ни одного. Они смеялись, убегая.
В конце концов стало совсем тихо, и я подумала: «Хо-хо, да-да, обо всём надо позаботиться». Но теперь все прояснилось.
Я положила мамину праздничную юбку в шкаф и заперла его. Потом пошла в гостиную и глянула на снежный сугроб. Он длинной кривой линией очень красиво лежал на полу и медленно рос. Влетая через окно, снежинки шептались. На островке Хёгхольмен все животные успокоились и больше не выли, потому что у них появилась хорошая компания. Гардины на окнах развевались, а некоторые рисунки на стенах чуточку приподнялись. В комнате похолодало, и она словно приобрела новый вид, а я чувствовала себя спокойно и думала, что я всё очень хорошо устроила.
Собственно говоря, я лишь сделала то, что должен был сделать каждый добропорядочный гражданин. По-моему, кто угодно может выпустить на волю опасность, но вся штука в том, чтобы суметь найти для неё потом другое место.
Затихли, присмирели, потемнели
присыпанные снегом ели.
А воздух так пронзительно прозрачен,
что каждою снежинкой обозначен.
Снежинки тихие, влетая в яркий свет,
раздумывают: падать или нет.
Я вдруг уразумел тебя сегодня,
природа зимняя в поре предновогодней.
И тени облаков,
И сами облака,
Уносит далеко
Воздушная река.
То солнышко печёт,
То снова гаснет свет.
Течёт река, течёт, –
Конца и края нет.
Прозрачна и легка,
Всей толщей голубой,
Ты унеси, река,
Печаль мою с собой.
Всё ярче дни… И там, и тут
Галдят грачи, по веткам скачут,
И вновь сосульки вниз растут
И оттого всё время плачут…
И вновь от их горючих слёз
Теплеет мартовский мороз!
– Вот самая большая на свете бездельница, – сказала Пчела Пчёлке, показывая на висящую в воздухе Зелёную Стрекозу. – Я никогда в жизни не видела её за работой. Сколько помню, она висит – и всё. Посмотри на эту Зелёную Стрекозу и заруби себе на носу: никогда не будь такой!
С почтительного расстояния Пчёлка с ужасом поглядывала на Зелёную Стрекозу – и жизнь Зелёной Стрекозы казалась Пчёлке чудовищной: ведь все Пчёлки от рождения очень трудолюбивы. А вот сама Зелёная Стрекоза даже нравилась Пчёлке: такая изящная и одета с большим вкусом! Скажем по секрету, что втайне Пчёлка мечтала о том, чтобы быть похожей на Зелёную Стрекозу, но это так и так было невозможно, а стало быть, неуклюжей Пчёлке ничего не оставалось, как только согласиться с Пчелой: дескать, да уж… быть похожей на Зелёную Стрекозу – ужасно! Ведь если чего-то нет и никогда не будет, лучше всего сделать вид, что этого не нужно.
Пчёлка продолжала старательно погружать свой не очень красивый – прямо скажем, совсем некрасивый – хоботок в цветы на поляне и через некоторое время совсем забыла о Зелёной Стрекозе.
Однако Зелёная Стрекоза вовсе не была такой уж бездельницей. Дело в том, что вообще-то Зелёная Стрекоза работала парикмахером. Она была парикмахером Воздуха. Воздух ведь тоже нужно стричь иногда, чтобы у него была красивая и аккуратная причёска. Каждого нужно стричь – иначе-то как же? Вот Зелёная Стрекоза и стригла. Для этого у нее были прозрачные крылья, которыми она пользовалась как ножницами. Вы замечали, наверное, что стрекозы всегда делают такие движения крыльями, будто стригут что-то…
Сегодня Зелёная Стрекоза решила сделать воздуху особенно красивую причёску. Для этого она посадила Воздух в глубокое кресло, повязала ему на шею салфетку и взмахнула своими ножницами. Правда, никто этого не видел: Воздух ведь невидимый. Мы только знаем, что он есть – а попробуй, разгляди его! Но Зелёная Стрекоза видела, потому что у неё были очень большие глаза. Может быть, они и меньше, чем у людей или животных, но ведь люди и животные сами по себе больше стрекоз. А для такого маленького тела, как у стрекозы, её глаза – это очень большие глаза, и она ими хорошо видит. Даже воздух она видит.
Итак, Зелёная Стрекоза взмахнула своими крыльями-ножницами и сказала Воздуху:
– Вы, дорогой Воздух, очень обросли. Сейчас я сделаю вам самую модную в этом сезоне причёску. Она называется «циклон». Только, пожалуйста, сидите прямо и не вертитесь в разные стороны, как вы это любите.
И Воздух сел прямо и не вертелся в разные стороны, как он это любит, хоть и трудновато ему приходилось, а Зелёная Стрекоза летала туда-сюда: тут подстрижет, там оставит, тут оставит, там подстрижет… Воздух внимательно смотрел на себя в зеркало озера, над которым летала Зелёная Стрекоза, и придирчиво следил, хорошо ли у Зелёной Стрекозы получается. А у Зелёной Стрекозы получалось очень хорошо. Причёска действительно была красивой и очень шла Воздуху.
Когда Зелёная Стрекоза закончила, Воздух сказал ей:
– Сегодня вы постригли меня прямо как никогда. Я даже кажусь себе гораздо моложе. Мне хочется носиться над полями и лугами и пригибать к земле травы. Но, наверное, вы очень устали, Зелёная Стрекоза?
Конечно, Воздух был прав: Зелёная Стрекоза очень устала. Она-то ведь такая маленькая, а Воздуха вокруг нас так много! Но Зелёная Стрекоза ответила Воздуху:
– Что вы, дорогой Воздух, ничуть. Приходите, пожалуйста, почаще стричься.
И Воздух улыбнулся и поцеловал Зелёную Стрекозу в крылышко. Потом он принялся носиться над полями и лугами и пригибать к земле травы, и все говорили: «Ах какой циклон! Просто-таки ужасный циклон!» Потом циклон унёсся в дальние края, а Зелёная Стрекоза, едва шевеля крылышками, полетела на поляну и опустилась на первый попавшийся сухой стебелёк – отдохнуть. Мимо неё, нагруженные нектаром, вскоре потянулись пчелы.
– Мама, посмотри, теперь эта бездельница сидит на стебле! – воскликнула Пчёлка.
– Ничего другого я и не ожидала от нее, – отвечала Пчела. – Кто вырос в праздности, тот никогда не научится работать.
Зелёная Стрекоза, хоть и слышала это, по обыкновению ничего не отвечала. И в самом деле, не могла же она сказать пчелам, что весь день подстригала Воздух. Вряд ли пчелы задумывались о том, что кому-то надо это делать. Они, пожалуй, и рассмеялись бы, скажи им Зелёная Стрекоза, что она парикмахер Воздуха. Ведь, по мнению пчел, все вокруг только и должны, что собирать нектар. А подстригать Воздух – ну не глупое ли это занятие!..
Перевод Леонида Мезинова
Ещё над краешком земли
Не поднимался день,
А уж ребята в школу шли
Из дальних
Деревень.
И я шагал,
и мне мерцал
Далёкий огонек,
И голос свой мне подавал
Издалека
звонок.
Как в поле пусто и темно!
Присесть бы на пенёк.
«Иди!» - горит во тьме окно.
«Шагай!» – велит звонок.
Бывало,
нет лютей зимы.
Метель сшибает с ног.
«Мы здесь!» - сверкнёт огонь из тьмы.
«Смелей!» – зовёт звонок.
С тех пор
Я много повидал
Тропинок и дорог…
Я шёл – и мне из тьмы мерцал
Заветный огонек,
Я шёл – и из прекрасных дней,
Я слышал, пел звонок:
«Шагай, - он пел, - шагай смелей!
Или вперёд, дружок!»
Мать копеек накопила
И костюмчик мне купила.
Приближался Новый год!
«Что бы взять с собой на ёлку?
Что надеть бы? — втихомолку
Каждый думал наперёд.
Торопились, не зевали.
Звезды к платьям пришивали,
Чик-чик-чик, и раз, и два —
Обрезали рукава...
Из серебряной бумаги
Вырезали маски, флаги...
Из поношенных вещей —
Капюшоны для плащей,
Пояски, цветные шляпы...
Уши, хвостики и лапы...
Чтобы каждый вспоминал
Этот зимний карнавал!
Я, имея быстрый ум,
Сразу вспомнил про костюм!
Чик-чик-чик, и раз, и два! —
Полетели рукава.
Слишком длинные штанины
Обкорнав до половины,
Сам не знаю почему,
Я пришил к ним бахрому.
По неслыханным фасонам
Сшил из муфты хвост помпоном.
Из обрезков (шей, так шей)
Пару заячьих ушей...
Люди скажут: «Эх ты! Ух ты!
Хвост из материной муфты!
Удивительный фасон!
Покажись со всех сторон!»
То-то мама будет рада
Виду этого наряда!..»
Мама в комнату вошла
И спросила: «Как дела?
Все ли к празднику готово?»
Я сказал: «Гляди, обнова!!
Я костюмчик обкорнал —
Я готов на карнавал!»
Но сказала мать угрюмо:
«Ты остался без костюма!»
И добавила потом:
«Ничего!
Зато — с хвостом!»
Кончились новогодние праздники. И все мужики в цеху, прекрасно зная, что никакого «НЗ» ни у кого не сохранилось, приходили на работу и шарили в раздевалке и по верстакам: «А вдруг, всё-таки?»
Страдали не только они, – мучилась и ёлочка. Её нарядили в ноябре, и обхаживали, и любили. Илья, токарь, снял с веток старые нержавеющие стружки и повесил свежие, латунные:
– Пусть, как золотая… А чего?
Илья был самый молодой, – активный и бестолковый. Остальные стояли вокруг и медленно курили. Весёлым в это утро было только радио.
Самый старый слесарь, Миша-заика, сказал:
– Ба-басков п-поёт.
– Басков-то он – Басков… – добавил хмурый Плясухин. – Только до баса ему далеко. Вот Шаляпин – другое дело. Как заорёт…
Басков пел про Снегурочку, и, как раз в это время к его голосу примешался звонкий кошачий писк. Высоко над станками, от стены к стене проходила вентиляционная труба. Прямо в центре, над грустными мужиками голосила белая кошечка с огромными салатовыми глазами.
Тут же все засуетились. Действия были уже давно отработаны. Вася-Аргон сбросил сварочную робу и ждал, когда ему принесут лестницу и пододвинут верстак, потому что с пола до трубы лестница не доставала. А мужики бегали и кричали:
– Монтажница вернулась!
– Три месяца прошло!
– Ну, надо же!
Вообще-то, Монтажницу звали Маша. Она была самая аккуратная, чистенькая кошечка. Как у неё получалось не извозиться в пыльном цеху – непонятно. И ещё никто не мог догадаться, как Маше удавалось залезать на вентиляционную трубу, откуда почти каждое утро приходилось её снимать. Шаткая лестница выдерживала только маленького Васю-Аргона. Он не боялся высоты и забирался под самый потолок, чтобы спасти несчастную кошку. После этих спасаний её и прозвали Монтажницей.
– Да осторожно! Не раздави лапищами своими!
Из Васиных рук по традиции Монтажницу принимал Витя Лапин. В его могучих ладонях она казалась хомячком.
Мужики-пенсионеры в столовую не ходили – всё приносили с собой. Они сразу достали свои пакетики и засвистели, потому что кошек в цеху давно приучили к свисту.
Правда, с тех пор, как съездили в сентябре на сбор моркови в Егорьевск, цех опустел. Всё это случилось из-за новой уборщицы Раисы Аркадьевны. Не успела она прийти, как сразу забегала по начальству:
– Кошек позаводили! У каждого по две кошки! А они всё засрали!
– Чего ты врёшь! – возмущался Витя Лапин. – Они на улицу ходят!
Но осенью начальство приказало всех кошек собрать и отвезти в совхоз:
– Иначе разрешим Раисе Аркадьевне, чтоб потравила.
Кошек отвезли, но Раису Аркадьевну слесаря изжили. Другую уборщицу звали, как и Монтажницу – Маша, она была добрая:
– Да пусть бы жили кошки. Кому они мешают. Надо, так заводите.
Но мужики скучали по прежним, к которым привыкли. Особенно по Монтажнице.
Если какой-нибудь другой кошке или коту попадало за шкодничество, то Монтажнице всё прощалось. Однажды, перед тем, как окатиться, она украла у Плясухина новый мохеровый шарф и утащила его под верстак. Так на следующий день чуть ли не каждый слесарь принес из дома подходящие подстилки для новорожденных.
Ела Маша очень деликатно и медленно. А мужики всё время с ней разговаривали и гладили большими квадратными руками. Она надолго запомнила эти руки, после того как однажды свалилась с трубы в поддон с отработанным машинным маслом. Хорошо, что случилось это в будни. Если бы – в выходные, то едва ли Маша выжила.
Уборщица тогда заголосила на весь цех. Она приняла кошку за чертенка под батареей. И никто в этот день до обеда не работал. Все толпились в душевой и по очереди отмывали несчастную Монтажницу в тазу с горячей водой.
Все уже вымокли, а масло все никак не отмывалось. Маша сначала вопила и царапалась, а Плясухина укусила за палец. Но скоро притихла и безропотно отдалась на милость слесарям.
Потом она болела, видно все-таки нализалась масла и перепарилась. Маша лежала под батареей на сложенной коробке и безразлично смотрела на кусочки колбасы и сыра. Молоко в блюдце постоянно покрывалось слоем пыли, и ей подливали свежее. К счастью всё кончилось благополучно.
После этого случая Монтажница повадилась приходить в душевую и там спала в пустом тазу. Правда, когда мужики мылись, её прогоняли:
– Нечего подсматривать.
Потихоньку они стали приступать к работе. Похмелье с возвращением кошки немного приутихло.
Лапин аккуратно посадил Машу под ёлочку:
– Сиди. Будешь Снегурочка.
Под лязг станков и звон молотков она сразу задремала.
Что ей снилось? Чужой холодный совхоз в Егорьевске или страшные грузовики на мокрой трассе… Об этом никто не знал. Так же как и о том, каким образом Маша каждое утро оказывалась под потолком на недоступной трубе.
Пропал карандаш. Очень хороший карандаш: с одной стороны красный, с другой – синий. Его подарил мне папа, чтоб я учился рисовать.
Мама искала карандаш – не нашла.
Папа искал карандаш – не нашёл.
Вдруг слышим, кто-то пищит:
– Простите, это не вы потеряли карандаш?
– Мы! – обрадовались все. Посмотрели: маленькая мышка держит карандаш – с одной стороны красный, с другой синий.
– Да это же наш карандаш! – крикнула мама.– Где ты, мышка, его нашла?
– В мышеловке.
– Спасибо, мышка, – сказала мама. – Ты обязательно должна с нами позавтракать.
Все сели за стол. Мама повязала мышке салфетку, папа придвинул к ней ножик и вилку, а я дал ей свою чашку с голубыми цветочками.
– Посмотри, как мышка ест, – сказала мама, – ничего на тарелке не оставляет.
И правда, мышка съела сыр, манную кашу. Выпила кофе из маленькой чашечки с голубыми цветочками.
Когда все встали из-за стола, мама шепнула мне:
– Надо сделать мышке какой-нибудь подарок, верно?
– Верно, мама, – ответил я тоже шёпотом. – Давай уберём мышеловку!
Помню я светлую речку,
Помню нетронутый лес.
Ходит, бывало, овечка –
Никто овечку не ест.
Травка, цветы, незабудки,
Мама печёт пирожки:
– Кушай, мой мальчик,
Пока твои зубки
Не превратились в клыки.
Я и не знал, и не помнил,
Что значит зуб, а что – клык,
Правда, потом-то я понял,
А уж затем и привык.
Но тёмной ночью спросонок
Слышу я даже теперь:
– Радуйся, мальчик,
Пока ты волчонок –
Ты не совсем ещё зверь…
Я мёртвую птицу
Нашёл под кустом -
Сначала прикрыл её
Палым листом,
А после
Подумал немножко:
Вдруг съест её
Чья-нибудь кошка?
Глубокую ямку
Я вырыл тогда -
Удобную,
Мягкую,
Вроде гнезда,
И холмик
Насыпал ладошкой,
И снова
Подумал немножко.
А вдруг,
Я подумал,
На будущий год,
Как зёрнышко,
Птица моя прорастёт,
Проклюнется,
Солнце увидит -
Крылатое деревце
Выйдет?
Тогда я полил
Этот холмик водой
И палку воткнул у куста,
Чтоб весной
Найти это место,
Не сбиться...
Проклюнься, пожалуйста,
Птица!
Бабушка стало тяжело держать корову, и она купила козу. Козу звали Катя, она была чёрной и блестящей, словно смазанная маслом, а ещё у неё были желтые глаза, горизонтальные зрачки и борода. Последнего я никак не могла понять – мне казалось, что бороды бывают только у козлов.
В марте Катя принесла потомство. Приехав на каникулы, я увидела трёх очаровательных козлят: Малышку, Бебешу и Микекешу. Микекеша был единственным козликом, а назвали его так потому, что он по-особому, с каким-то ещё более чем обычно упертым и самодовольным видом, выговаривал свое «Ми-ке-ке-ке-ке-ке-ке!» Их отец был пуховым, поэтому они тоже пошли в него – родились серые и пушистые.
Я кормила их, макая палец в молоко. Они думали, что это вымя, и жадно пили то, что мы им наварили.
В мае мы стали выпускать козлят на улицу. Они с удовольствием паслись на полянке во дворе, но мы все ещё подкармливали их кашицей из молока, смешанного с геркулесом. Когда подошло время очередной кормёжки, и козлята, завидев любимую чашку, вприпрыжку побежали ко мне, я вдруг заметила, что у Микекеши абсолютно жёлтый нос. «Наверное, он заболел», – решила я.
Вёл он себя как обычно, с жадностью пил кашицу, отталкивая сестрёнок, а я в это время с горечью думала – «Уже не жилец».
Бабушка не знала, отчего у козленка может пожелтеть нос, с такой болезнью она ещё не сталкивалась и лечить поэтому не умела. Единственное, что она могла предложить – попробовать отпоить его парным молоком. Это всегда было лучшим лекарством для больных зверёнышей.
Микекеша с удовольствием выпил всё молоко, а потом набросился на хлеб, который я ему скорбно вынесла из дома: «Пусть порадуется напоследок». Живот у него стал абсолютно круглым от переедания, а сам он так же прыгал и бодался, как и всегда, – в общем, никак не проявлял своей неизлечимости.
Доев последнюю корочку хлеба и обнаружив, что с меня больше взять нечего, Микекеша решил, что ещё не окончательно наелся, и снова отправился пастись на полянку.
Со слезами на глазах я печально наблюдала за ним. Мне то и дело мерещилось, что Микекеша как-то особенно вяло двигается, что у него мутнеют глаза и дрожит хвост. Он же в это время, довольно пофыркивая, щипал цветки одуванчика, пушистые и жёлтые.
Меня вдруг осенила мысль. Я потерла пальцем одуванчик и заметила, что на руках остается жёлтая пыльца. Микекеша ел исключительно цветки, и именно от них у него пожелтел нос! Надо было съесть массу одуванчиков, чтобы нос пожелтел до такой степени, но Микекеша, видимо, был очень упорным козлёнком. Обнаружив это, я с облегчением вздохнула, – от одуванчиков ещё никто не умирал. Так и выяснилась причина загадочной «болезни».
За всю свою жизнь Микекеша больше ни разу не болел (да и в этот-то раз только напугал) и вырос большим и очень вредным козлом. Он бодал даже бабушку, и его боялась вся округа.
Но это уже совершенно другая история.
Когда я была маленькая, я была очень противная. Я и сейчас противная, но раньше была – просто ужас…
Вот мне говорят:
– Ксюшенька, иди кушать!
А я в ответ противным голосом:
– Пе-пе-пе-пе-пе!..
Даже вспоминать стыдно.
И вот однажды весной гуляла я в саду «Эрмитаж» и показывала всем язык. Мимо проходили две старушки в беретках и спросили меня:
– Девочка, как тебя зовут?
– Никак, – ответила я своим противным голосом.
– Ура! – запрыгали от радости старушки. – Наконец-то мы нашли девочку по имени Никак. Вот тебе письмо.
И они упрыгали.
В письме было написано: «Девочка по имени Никак! Почеши, пожалуйста, левой ногой правое ухо!»
«Вот еще! – подумала я. – Очень надо!»
Вечером мы с мамой и тётей Лизой пошли в детский мир. Мама и тётя Лиза крепко держали меня за руки, чтобы я не потерялась. И вдруг у меня ужасно зачесалось правое ухо! Я стала выдёргивать свои руки. Но мама и тётя Лиза только сжали мои руки покрепче. Тогда я постаралась почесать ухо правой ногой. Но не дотянулась… И мне пришлось изловчиться и почесать правое ухо как раз левой ногой.
И как только я это сделала, у меня тут же выросли большие кудрявые усы. И у всех других детей – тоже.
В детском мире поднялся страшный визг – это мамы и папы испугались своих детей усатых! И скорее побежали к врачам и милиционерам. Но врачи смогли вылечить усатых детей не сразу, а только через несколько дней.
Зато милиционеры сразу поймали двух противных старушек в беретках. Эти старушки уже давно ходили по Москве и делали всякие безобразия. Только они были уже совсем старенькие, и их противности не хватало для безобразий. Поэтому они подыскивали противных мальчишек и девчонок и безобразничали с их помощью.
«Надо же! – подумала я. – Оказывается, противные девочки становятся противными старушками?..»
Мне не захотелось становиться такой старушкой, и я перестала быть противной.
Музыка Григория Гладкова
Ветер свернулся калачиком,
И успокоился лес,
Ёжик прикинулся мячиком
И потихоньку исчез,
Тихо лежат в траве светлячки
И надевают совы очки,
А стрекоза, а стрекоза
Сонно таращит глаза.
Спят муравьи в муравейнике,
Все переделав дела.
А на колючем репейнике
Капля росы прилегла.
Дятел букашку видит во сне,
Он и во сне сидит на сосне,
Завтра опять носом стучать,
Надо пораньше начать.
Где-то за тёмными ветками
Медленно бродит луна,
Звуками редкими-редкими
Дышит в лесу тишина.
Хочет и заяц ночью поспать –
За день и заяц может устать.
Тихо в лесу, тихо в лесу,
Не разбудите лису!
Нам нужно было выбрать звеньевого. А кого можно выбрать в звеньевые? Ну конечно, самого лучшего человека в звене! А кто у нас самый лучший? Ну конечно, Коля Лыков!
Коля у нас отличник. Коля добрый, он последним поделится. Коля лучше всех занимается физкультурой. Он решительный и смелый. И он серьёзный.
– Кто за то, чтобы Коля Лыков стал звеньевым?
Все подняли руки.
– Встань, Коля, – сказала я. – Мы тебя поздравляем! Теперь ты будешь нашим звеньевым.
Коля встал.
– Я не могу быть звеньевым, – сказал Коля.
– Как это? Почему не можешь? – удивились все.
Коля молчал и смотрел в парту. В классе наступила тишина. Всё наше звено смотрело на Колю.
– Коль, ты не стесняйся, – сказала Люська. – Ты лучше честно скажи. Ну, может, ты больной, и тебе трудно…
– Я не больной, – сказал Коля. – Я бабушку свою вчера обидел… Она меня на каток не пускала. И я на неё разозлился… Я вообще злой. Я такой злой – просто ужас! Я ей сказал, что зря она к нам из Саратова переехала. Пусть лучше обратно уезжает!
– А она? – спросила Сима Коростылёва.
– А она сказала, что завтра же уедет. А я её знаю – раз она сказала, значит, сделает.
– Чего же ты ждёшь? – закричала я. – Беги скорей домой и проси у бабушки прощения, пока не поздно!
Коля грустно покачал головой.
– Нет, она меня никогда не простит, – сказал Коля. – Она сама мне так сказала.
Что нам оставалось делать? Мы закончили наше собрание и всем звеном отправились домой к Коле Лыкову просить у его бабушки прощения.
Мы поднялись по лестнице и позвонили в дверь. За дверью было тихо.
– Уехала, – сказал Коля. – Теперь я тоже уеду.
Он шмыгнул носом, вынул из кармана ключ и вошёл в пустую квартиру.
Дело было плохо. Мы знали Колю. Коля был такой же, как его бабушка, – раз сказал, значит, сделает.
Мы бросились во двор. Мы решили во что бы то ни стало догнать Колину бабушку. Симу Коростылёву мы оставили караулить возле Колиных дверей.
Во дворе на табуретках сидели две старушки.
– Скажите, пожалуйста, вы бабушку Лыкову знаете? – кинулись мы к ним.
– А как же, знаем,– сказали старушки.
– А вы не знаете, на какой она вокзал поехала?
– На вокзал? Да что вы, милые! Вон она идёт!
Мы обернулись. Во двор входила Колина бабушка. В руках у неё была авоська с батоном.
Мы бросились к ней, окружили её и стали наперебой кричать:
– Бабушка, простите Колю. Простите, пожалуйста, Колю!
– Что случилось? – испуганно закричала Колина бабушка. – В чём дело? Что вам надо? Какого ещё Колю?
– Ну, Колю, вашего внука, – стали объяснять мы. – Он ведь вас обидел – вот и простите его!
Колина бабушка вдруг ужасно рассердилась.
– Ах, вот оно что! – грозно сказала она. – Вот вам чего надо? Это он вас подослал? Так-так. Всё понятно.
— Бабушка, он не подсылал! – закричали мы. – Вы даже не представляете, как он переживает! Он даже из дома собрался уехать!
– Как это уехать! Куда уехать? – испугалась Колина бабушка. – Ещё чего выдумал! – Она подняла голову и закричала в окно тоненьким голосом: – Коля! Коля!
Коля в окне не появлялся. Колина бабушка охнула и схватилась за сердце:
– Боже мой! Уехал!
Неужели Сима его просмотрела? Что же теперь будет?
Я махнула рукой, и мы изо всех сил заорали:
– Ко-ля! Ко-ля!
И тут Коля появился в окне. В руках у него был рюкзак… Коля увидел нас и выронил рюкзак. Он не стал его поднимать. Он прижал лицо к стеклу и стал на нас смотреть. Ну и вид у него был!
Волосы торчат в разные стороны. Глаза красные, распухшие. Нос тоже красный и толстый, как картошка. А от уха до уха улыбка. Очень глупый вид!
Бабушка его даже засмеялась. Она перестала держаться за сердце и смеялась, смеялась… И вытирала платком слёзы.
И Коля в окне смеялся.
И мы тоже смеялись.
И старушки на табуретках смеялись.
И какой-то мужчина посмотрел на нас, потом на Колю и тоже стал смеяться.
Так мы стояли и смеялись долго-долго. Наверное, целый час.
А на следующий день Коля Лыков стал нашим звеньевым.
Ночью из леса выходят волки
дыбят шерсть, щурят глаза,
клацают голодными зубами
и поджидают кого повкуснее.
Зачем природа сотворила
зеленый хвост у крокодила,
и зубы острые, и пасть,
где в самый раз навек пропасть?
Но ведь кому-то из зверей
он всех прекрасней и милей!
Кому?
Когда в кровать меня, скрутив, ведут
часам обычно ближе к десяти,
я молчалив, как десять какаду,
и как голодных десять дятлов тих.
Как вы, ребята, думаете, что в первую очередь нужно для того, чтобы забить гвоздь? Ну конечно же, сам гвоздь. А чем его заколачивать? Специалисты советуют вместо кулака воспользоваться молотком.
Может быть, вы думаете, что теперь можете приступать к работе? Ничего подобного. Надо ещё придумать, во что этот гвоздь забить.
Если вы заколотите его в кухонный стол, вас будет ругать мама, если в письменный, вас будет ругать папа, а если в обеденный, то вас будут ругать и папа и мама.
А вот если вы заметили, что под вами разваливается табуретка, то действуйте смело.
Возьмите гвоздь большим и указательным пальцами левой руки ниже шляпки и прислоните его остриём к табуретке. В правую руку возьмите молоток, желательно за ручку. Бейте по шляпке гвоздя не очень сильно, потому что первый раз обязательно попадёте по пальцам. Поплачьте и попросите забить этот гвоздь папу. Внимательно присмотритесь к тому, как он будет это делать. И обратите внимание, что когда папа попадёт по своим пальцам, он плакать почти не будет.
Так, постепенно, по очереди с папой, пытайтесь иногда этот гвоздь забивать. И обязательно своего добьётесь, потому что когда-нибудь маме надоест за этим наблюдать, и она сама загонит гвоздь в табуретку.
В магазине для пиратов
И порядок, и уют.
Там обломки их фрегатов
За бесценок продают.
Там
старинные
мортиры,
Абордажные крюки,
Там скупают
Сувениры
Флибустьеры-старики.
В полумраке чуть заметен,
Чёрный флаг к стене прибит -
То ли пулями
изъеден,
То ли молью он
побит.
Поглядев на эти клочья,
Как на тающий мираж,
Все пираты нынче ночью
Закричат:
«На абордаж!»
Будут слышать грохот пушки
С укрепленных берегов,
Бить руками
По подушке,
Отбиваясь от врагов...
А пока они на полки
С тайным трепетом глядят,
Мнут тревожно треуголки
И протезами скрипят.
Сажает Боб-пират зерно
И поливает травку:
Пошёл корабль его на дно,
И Боб ушёл в отставку.
«Горох посеять ли, бобы ль,
Чтоб зрели на просторе?» -
Так размышляет Боб-бобыль,
С тоскою глядя в море...
У Боба пирата
Добра маловато:
Лишь КЛАДовка
да кадушка,
Да кроватка-расКЛАДушка,
Да в карманах наКЛАДных
Уйма ножичков сКЛАДных.
Но зато внутри кадушки,
В КЛАДовой
у расКЛАДушки,
Там, где разных склянок сКЛАД,
Спрятан страшно ценный КЛАД!
Одна муха летела над картофельным полем. А внизу хулиганы швырялись картошкой.
– Швырь-швырь! Швырь-швырь! Швырь-швырь!
– Бум!!!
Это картошка попала мухе прямо в ухо.
Муха потеряла сознание и сорвалась в пике. Она стремительно падала вниз и вот-вот должна была столкнуться с ЗЕМНЫМ ШАРОМ.
Но в нескольких метрах над землёй муха очнулась, вышла из пике и… избежала столкновения.
Муха осталась жива, но оглохла вследствие ЗАКУПОРКИ левого слухового канала картофельным клубнем.
Чего только не делала муха, чтобы избавиться от противной картошки!
Она несколько раз нарочно срывалась в пике, треся левым ухом. Выполняла фигуры высшего пилотажа, в том числе и петлю Нестерова. Но безуспешно: картошка продолжала торчать в ухе.
Тогда муха, не выдержав мук, начала приставать к гражданину Дубову А.Н. Она лезла к нему в рот, в глаза, щекотала в носу…
Гражданин Дубов А.Н. терпел долго, ведь он не привык обижать маленьких мух. Вот он терпел, терпел, а потом не выдержал и ка-А-А-АК даст мухе по морде!!!..
От такого мощного удара картошка из левого уха мухи вылетела со счастливым свистом.
– Ура! – закричала муха. – Я снова слышу!
И она тут же полетела в консерваторию имени Петра Ильича Чайковского слушать пьесу Николая Андреевича Римского-Корсакова «Полёт шмеля».
Прижавшись лбом к стеклу, всматриваясь сквозь стекло в ливень, я пытаюсь разглядеть в полутьме часовых дождя.
Под барабанную дробь вод они выходят на улицы в темно-оливковых плащах. Ясень, клен, вяз бросают им с крон, как с балконов, зелёные бархатные платки. Часовые идут безмолвно и бесстрашно, едва заметные в ревущей грозе.
Один раз в сентябре, лёжа в больнице, я понял, что хочу туда, к ним, в дождь, хочу увидеть, что их целый полк или даже дивизия… Тогда всю ночь град колотил по крышам и разбил окно в палате.
Прижавшись лбом к стеклу, всматриваясь сквозь стекло в ливень, я вижу, как из водной стены выходит один, другой, третий, четвёртый. Их прозрачное войско движется с тучами, огибая асфальтовые озёра, переходя вброд небесные ручьи и реки.
Если однажды с утра услышать сквозь сон его поступь, жизнь будет медленной и длинной.
Возил я с водою бидоны и бочки.
Телега, скрипя, громыхала на кочке.
«Трень-брень», - говорили бидоны друг другу.
Вода из бидонов плескалась по кругу.
Лошадка бежала ни шатко, ни валко.
Вода, коли есть, так её и не жалко.
Зато, как сгружали бидоны,
мы той
поили лошадку студёной водой.
Я брал из столовой буханку черняги,
руками разламывал хлеб для коняги,
на крупные грубые части делил
и крупною грубою солью солил.
Забыть ли тот хлеб, раскуроченный грубо?
Как брали его лошадиные губы,
к ладони моей прикасаясь слегка...
...И сердце забудет,
да вспомнит рука...
Между прочим, между прочим,
на столе моём рабочем,
на моих черновиках,
на рассказах и стихах,
на заветных мыслях прямо,
словно это куча хлама,
дрыхнет Тишка, серый кот.
Вот.
Всем - хоть Слон ты, хоть Собака -
солнце светит одинако-
во!
Какая благодать!
Верь! - Червяк ты или Дятел -
мир устроен замечатель-
но!
В словах не передать!
Холодно мухе на даче,
Мёрзнет на потолке,
Попала она неудачно
На дачу совсем налегке.
Муха собрала в охапку
Пуха, что ветер нанёс
И нацепила шапку
По самый мушиный нос.
Из паутины серой
Она, пораскинув умишком,
Сшила себе по размеру
Тёпленькое пальтишко.
А паутины остатки,
Чтобы не мёрзли лапки,
Пошли на её перчатки
И меховые тапки.
И мухе тепло бы стало,
Если бы муха прежде
Вдруг с потолка не упала
Под весом своей одежды.
Хотел я встретить Новый год,
А мне твердили: «Мал!»
Боялся я проспать – и вот
Действительно проспал.
Игрушки яркие висят.
Идёт волшебный снег,
И только я один не рад.
Несчастный человек.
Удивительную чашку
Подарила мама мне.
Можно рыжую ромашку
Увидать на самом дне.
Это просто и легко –
Взять и выпить молоко!
Лето я на мякине не проведу,
Я проведу его к осени по линейке.
Не захочу я увидеть, как листья спадут,
Лета мне хватит на перезаряд батарейки.
Я не возьму его за руку, ветку, листок,
Я проведу его взглядом и провожу его взглядом,
Сяду и отдохну. Приготовлен урок.
Собран портфель. Больше нету задания на дом.
(2002)
Лев Оборин, 16 лет
Цветок за туманом, цветок за туманом. Аловеет роза, аловеет роза Потом они прощаются друг с другом Аловеет роза. Наступила зима, Потом наступило лето. Солнце. Жарко. Надень очки от солнца. Аловеет роза. Аловеет роза. (2002)
Снег.
Пушинки снега летают во дворе.
Ночной город погас,
Потом гаснут алмазы,
И снежинки улетают в небеса.
Люблю смотреть в окно,
Когда небо просто в алмазах.
(2002)
Станислав Сайко, 7 лет, школа № 649
Лесная тишина…
Вдали виднеются дома.
Течёт спокойная река.
Прозрачны небеса.
Осенняя листва.
Луч огненного солнца.
И, как прозрачные оконца,
Белеют облака.
О тихая вдова!
Пришла твоя пора.
И поздняя краса
Нежна и холодна.
Всё это – осень!
Задумчивость, тоска,
Печаль, и пустота,
И песнь угрюмых сосен…
Игошин Миша, 11 лет, школа № 1108
А в Москве идут дожди,
Значит, солнышка не жди.
Лужи – там, и лужи – тут,
Под зонтами все идут.
А у нас тут солнце – во! –
Потому что – Солнцево,
Потому что здесь лучи
Как на юге горячи!
Дарья Белокрылова, 6 класс гимназии № 1542
