Маленький,
Не больше,
Чем кузнечик,
Не боясь на свете
Ничего,
Жил да был
Стеклянный человечек
В доме у мальчишки
Одного.

За мальчишкой
Бегал он
Вприпрыжку,
От беды
Хранил его, любя.
И представьте,
Знал он про мальчишку
Всё, что знал
Мальчишка про себя.

Был он
При мальчишке
Как советчик,
Но его мальчишка
Не любил,
Потому что
Этот человечек,
То, что думал, 
То и говорил.

И за это
Днями и ночами
Тот мальчишка
На него кричал,
Запирал в буфете
И в чулане,
Чтобы человечек 
Замолчал.

Но чулан
Без воздуха и света,
С крысами,
Шуршащими в пыли,
И любые сладости
Буфета
Ничего с ним сделать
Не могли.

Так и жил он,
Никогда не пряча
Правды
От мальчишки своего,
Потому что
Если ты прозрачен,
Ты не можешь спрятать
Ничего.

И схватил мальчишка
Человечка
И со злостью
Сбросил со стола,
И разбилось
Хрупкое сердечко
Из простого,
Чистого стекла.

А когда осколки
Отзвенели,
То глаза у мальчика
Тотчас
Потускнели
И остекленели.
Холодом повеяло
Из глаз.

Он живёт и ходит
Рядом с нами,
Дома и на улице
Грубя.
Он глядит
Стеклянными глазами,
На меня глядит
И на тебя.

Он глядит на звёзды
И на речку,
На деревья, травы
И цветы.
Только кто живёт
Без человечка, 
Тот не замечает
Красоты…

В сказке нет
Намёка и подсказки,
Но возьмите сказку 
Про запас,
Потому что
В этой самой сказке
Ничего не спрятано
От вас.

Для того,
Советом помогая,
Человечек
Рядышком живёт,
Чтобы жили вы,
Оберегая
Тех, кто любит вас
И бережёт. 

Довольные, с тайной в глазах, подходили к Толькиному сараю пацаны, складывали в углу удочки и, перебрасываясь одной-двумя фразами, затихали. Был заговор — это чувствовалось во всей атмосфере июньского утра. Была жадная мальчишеская удаль, бесившаяся в глазах. Было хрупкое детское нетерпение.

Но не было Васьки! Все знали: он обязательно придёт, только время не стоит на месте, не умеет ждать.

— Идёт! — наконец-то появился Васька, и Толька закрыл дверь.

Озираясь по сторонам, мягко, по-кошачьи, потопали мальчишки в овраг, который, медленно толстея, круто развернул вправо, обогнул кладбище, скучную щербатую стройку, здание подстанции: всё это не интересовало мальчишек, спичечных коробков там в помине не было. Ещё с весны. А на железной дороге они есть, дураку понятно. Туда и надо идти.

— В какую сторону пойдём? — Ленька остановился у насыпи дороги.

— В Москву. В Каширу нельзя: на станции кто-нибудь увидит, — ответил Толька.

— В Москву, ура! — заколошматили мальчишеские кеды по насыпи.

Железная дорога — это здорово! Туда-сюда снуют электрички, дубасят по рельсам грузовые составы, бегут пассажирские поезда. И везде коробки, коробки… Этикетки от спичечных коробков мальчишки начали собирать весной, а в июне эпидемия «спичечной филателии» опустошила табачные ларьки, очистила улицы.

— Смотрите! — вскинул руки Васька. — С трактором!

Вокруг него собрались все.

— Какой длинный коробок! У нас таких не бывает.

— Везёт тебе, — вымолвил Славка. — Восемь коробков нашёл. Я только один. Зря пёрся в такую даль.

Грустить никому не хотелось, особенно Ваське и Лёньке, который вообще про это слово ещё ничего не знал.

— Давайте в кучу собирать! — улыбнулся он рыжими веснушками. — Потом по-честному разделим.

— Давай, — Васька неохотно кинул коробки в Толькину сумку.

И опять грохот составов, гул поездов, свист электричек — и остановки, и радость, сладкая, как мёд, одна на всех. На «Ленинской» мальчишки задумались. Этикеток много, только собирай, но солнце уже на самой верхотуре — до Москвы не дойти. Что делать?

Зашли в красивое здание вокзала.

— А почему здесь всё каменное? — спросил Васька.

— Это же «Ленинская»! — сказал Ленька. — Там в лесу музей. «Горки». Мы туда со школой ездили. Здоровско! Иностранцы ходят. Каля-маля всякие.

— Иностранцы! — Зачарованно прошептал Васька, мальчишки поняли его и тут же выскочили на улицу.

Бежали сначала полем с крохотной капустой, потом через мост и по асфальту в лес. Там на площадке перед воротами стоял автобус. Из него выходили радостные люди, собирались возле тоненькой девушки. Она провела их через калитку, и мальчишки звонким клубком подкатили ко входу. За калиткой старый дворник с рыжими усами подметал асфальт.

— Небось, хотите посмотреть, как дедушка Ленин жил? — добродушно спросил он.

— Да!

— Хорошо. Но дедушка Ленин чумазых не любил. И без родителей нельзя. Ступайте, ступайте! — дворник решительно оттеснил их за калитку.

Они отошли в сторонку и, насвистывая песенку про капитана, отправились за родителями, но как только дорога свернула вправо, юркнули в лес, добежали до загородки, перелетели через неё и остановились. Никого. Можно идти. Тесной кучкой двинулись мальчишки по дорожкам старого чистого парка. Чистого-чистого! Ни одной спички, ни одного коробка. Даже в урнах!

— Там дуб растёт. Ему тысяча лет, — сказал Ленька. — Посмотрим?

— Так мы и поверили, — буркнул Славка, но дуб ему понравился: очень толстый, с ребристой корой, из которой можно было бы сделать хорошие кораблики.

— А в этом доме Ленин жил, посмотрим?

— Прогонят, — вздохнул Толька, но его авторитет не остановил ребят.

— А мы от этого Метёлкина убежим! — крикнул Колька. — Айда!

Перед жёлтым домом с колоннами и балконом стояли туристы.

— До революции имение «Горки» принадлежало московскому градоначальнику Рейнботу, — чётко выговаривала тоненькая девушка. Мальчишки притихли за деревьями. — Впервые Владимир Ильич приехал сюда осенью восемнадцатого года после покушения на него.

О, интересно! Засветились глаза под липами.

— А теперь пройдёмте в дом, — девушка повела туристов в здание, а на площади остались только пропыленные «филателисты» и… маленькая девочка с фруктовым мороженым в стаканчике.

— Кто это? — удивился Васька.

— Девчонка! — сказал Славка. — Морожено лопает, вредная!

Улыбаясь, девочка медленно слизывала розовым языком розовое мороженое, а они понять не могли, что же в ней такого интересного? Быстрее всех сообразил Колька:

— Хлебушка бы чёрного! С чесночком, эх!

Девочка бросила стакан в урну, мечтательно посмотрела в небо и захлопала туфельками — тоже розовыми! — по асфальту.

Мальчишки заглянули в урну и побрели к выходу.

— Вот я вам, сорванцы! — увидел их дворник, но они промчались мимо него, как рой пчёл:

— У-у! Не догонишь!

На посёлок входили шумно. Каждый мечтал о том, как расскажет дома о походе в «Горки», как…

Но мамы и папы думали о другом. Они и два милиционера с удочками и бидоном стояли у Толькиного подъезда и грустно смотрели на растрёпанных путешественников. Мальчишки остановились. Колька свистнул. Васька скривил губы. Игорь понурил взгляд. Прошло всего мгновение, чтобы решить, что делать дальше. Они решили — молчать.

Молча пошли родители и дети навстречу друг другу.

Потом мальчишек били. Кого-то сразу на улице. Кого-то дома. Кого-то перед этим накормив. Но били всех. Били и спрашивали: «Где был, такой-сякой?» А они — кто-то плакал, а кто-то и нет — вспоминали прекрасный день, истории о революциях и войнах и молчали все как один.

Жил да был человек. Жил он в мастерской, а был он художником. Художники – не такие люди, как все. Они рисуют не только на уроке рисования и не только картинки к маминому и папиному дням рожденья, а всегда.

Этот художник тоже всегда рисовал – карандашом, углём, акварелью. А когда не рисовал, то писал масляными красками. Иногда, увлёкшись картиной, художник забывал даже поесть. А спал он тут же в мастерской на диване, освободив его от кучи рулонов бумаги.

Из мастерской он выбирался, когда у него заканчивались краски. Тогда он брал большой рюкзак и шёл в особенный магазин, где не продавались ни ботинки, ни шляпы, ни автомобили, ни холодильники, а только кисти, краски, растворители, холсты, рамы и ещё много всяких удивительных вещей, какие большинство людей вообще никогда не видели в жизни. Художник накупал полный рюкзак красок и опять нырял в свою мастерскую, чтобы долго-долго не высовывать оттуда носа.

– Э-хе-хе, – вздыхал ему вслед продавец красок, сморщенный старичок в потёртой тюбетейке, ужасно похожий на настоящего волшебника. – Совсем зелёный стал. Под глазами синие круги, волосы серые… Какая печальная гамма, и картины у него последнее время всё мрачные… Нехорошо это.

Серебряные тюбики с красками лежали у художника в большом деревянном ящике. Чем больше художник пользовался каким-нибудь цветом, тем сморщеннее и меньше становился тюбик, а это для красок – самая большая честь.

Однажды художник поставил на мольберт чистый холст и задумался над будущей картиной. И тут из ящика с красками раздался возмущённый писк.

– Сколько будет продолжаться это безобразие! Я больше не могу терпеть!

Художник удивлённо обернулся и увидел, что это скандалит тюбик с оранжевой краской.

– Чем это ты недоволен, кадмий? – спросил художник. А надо вам сказать, что настоящие художники никогда не скажут про краску «красная» или «синяя». У них для каждого оттенка цвета своё название. Это тайный язык художников и красок, который никто кроме них не понимает.

– За последние месяцы ты меня ни разу даже не взял в руки! Посмотри, какие сморщенные тюбики жжёной кости, умбры, кобальта! А я так и валяюсь без дела!

– Когда ты мне понадобишься, я тобой воспользуюсь! – строго сказал художник. – Всё, что с твоей помощью можно изобразить, меня сейчас не интересует.

– Ах, не интересует? – завопил оранжевый кадмий. – Дай мне, и я тебе покажу, что я могу всё!

– Ну-ну, – сказал художник, – показывай. А я посмотрю.

Кадмий свистнул кисти, и она заплясала перед ним, как верный конь.

– Ну, для начала… – сказал кадмий, сбросив крышечку. Кисть завертелась на холсте и изобразила горку апельсинов.

– А теперь…

На холсте появился рыжий лев, следящий за рыжей антилопой. Огненные лилии цвели на лугу. Оранжевые бананы свисали с веток рыжей пальмы. Оранжевое солнце заливало картину своим жаром.

– Ну как? – гордо спросил сильно похудевший и сморщившийся тюбик.

– Неплохо, неплохо… – сказал художник. – Но если это у тебя Африка, то почему фон белый? Что же, все они у тебя в снегу живут?

– Сейчас исправим! – воскликнул кадмий. Кисть побежала по холсту, замазывая все белые пятна. Когда она закончила, никаких рисунков на холсте не осталось – весь он был покрыт ровным оранжевым цветом.

Художник взял кисть, открыл тюбики с тёмными красками и прямо по оранжевому фону написал дорогу в ночи. Деревья гнулись от непогоды под тёмным грозовым небом, и только вдали, ближе к горизонту, смутно виднелся маленький дом, и окна его приветливо светились оранжевым светом. Это всё, что осталось на картине от стараний кадмия.

Художник вымыл кисти, вытер руки тряпкой с растворителем, оглядел картину, и остался доволен.

– А кадмий-то у меня закончился, ни капли не осталось, – сказал он, посмотрев на ящик с красками. – Надо идти в магазин, без кадмия мне никак не обойтись. Он взял свой рюкзак и вышел из мастерской.

Когда утро – все заняты. Мама хлопочет на кухне, папа просматривает какие-то бумаги, а дедушка ещё спит. У дедушки старческая бессонница, он всё время это твердит, поэтому он утром спит.

Ромка полусонный стоит на балконе. Весна тёплая, у второклассников занятия в школе уже начались, но Ромка всё равно встает утром со всеми. Ему нравится эта дорожная суета, нравится сесть со всеми за стол, позавтракать. И особенно ему нравится, что после завтрака он со спокойной совестью может вновь лечь в кровать и досмотреть утренние сны.

Странный звук слышится со стороны улицы. Будто очень большая лошадь цокает копытами по асфальту.

Ромка всматривается. Тополь ещё не оброс летней широкой листвой, поэтому сквозь узенькие листики улица видна хорошо.

У Ромки начинает щекотать в животе, а горло пересыхает, как во время ангины. По улице идёт павлин. Это огромный павлин, он легко достает головой до балкона второго этажа. Это он цокает, как лошадь, хотя переступает по асфальту лапами, а не копытами. Лапы у этого огромного павлина похожи на лапы страуса, только гораздо толще. И, если честно, это не совсем павлин. Во-первых, таких огромных павлинов не бывает. Во-вторых, этот павлин переливается роскошными цветами, как райская птица. Кроме того, он цокает страусиными ногами и гордо смотрит не по сторонам, а только вперёд.

— Папа, иди сюда, — сдавленным голосом зовёт Ромка.

— Ну что там у тебя? – отзывается  папа. – Я занят, мне собираться надо.

— Дедушка! — отчаянно зовёт Ромка.

Дедушка спит. Ему не до Ромки.

— Мама, а мама… — безнадежно зовёт Ромка.

Мама на кухне, она просто не слышит.

Тогда Ромка с трудом отрывает глаза от павлина, который уже прошёл мимо дома и удаляется вдоль по улице, ведущей к реке, бежит в комнату и хватает первого попавшегося – папу, тащит его на балкон.

— Да пусти ты, — говорит папа, — вот ошалелый… Ну, что ты тут увидел?

«Вот же, павлин сказочный…» — хочет сказать Ромка, но павлина уже нет, ушёл, так быстро ушёл…

— Да так, ничего, — говорит Ромка, — листочки на тополе уже распустились, лето скоро.

Отец несколько удивлённо смотрит на Ромку, переводит взгляд на чахлые листики, вновь – на Ромку, недоуменно хмыкает, уходит с балкона и тотчас забывает о странном поведении сына. А Ромка смотрит в пустоту улицы. В ушах его ещё звучит цокот копыт, безумные краски её оперения так и стоят перед глазами. Прекрасная сказочная птица, видением которой он хотел поделиться с родными, всегда будет цокать своими страусиными лапами в его памяти…

Давно я знаком 
С одним стариком.
Но стал бы я разве
Трезвонить о том,
Когда б не его
БОРОДА –
Не видел длинней
Ни-ког-да!

Сбривал он её –
Только утром опять
Была борода 
Метров…
Сто двадцать пять!
Тут сдался старик.
И за несколько дней
Его борода стала
Речки длинней.

Потом борода
Доросла до пруда,
Опутала в городе 
Все провода.
По рельсам ходить
Не могли поезда,
Машины не ездили!
Вот ведь беда!
Границы нарушила
Дерзко она. 
Ещё бы чуть-чуть –
И случилась война!

Но, к счастью, 
Нашёлся один брадобрей –
Волшебник стриг быстро
Людей и зверей.
Орудовал бритвой
Туда и сюда
И бороду сбрил старику
Навсегда!

Наделали из бороды 
Париков
И даже связали немного носков!
А кто мне не верит,
Тому к декабрю
Я свитер из той бороды
Подарю! 

Рыбачил я как-то года три назад. Всё как полагается – лодка, удочка. Да чего-то не везло с самого утра. Даром, что до зари поднялся. Поймал всего несколько карасишков, да и то таких, что стыдно домой нести, отпустил всех назад. А тут вдруг как дёрнет, я чуть удочку не упустил из рук. Но удержал. Удилище выгнулось, ну, думаю, улыбнулась мне удача, только бы леска не порвалась. Леска-то выдержала, крепкая была, да я сам, чуть только дёрнуло опять, не удержался на ногах и бухнулся за борт в воду. Но удочку не выпустил, крепко держу. И потянула меня рыба за собой.

Я сначала боялся под воду-то уходить, но не хотелось удочку отпускать, так и ушёл с головой. Думал, задыхаться буду, но ничего, приспособился и под водой дышать как-то. Интересно мне стало, что же там за рыбина такая, я и подплыл поближе. Смотрю, а это щука, да такая большая, каких я и не видел ни разу. Глазищи с кулак, а на пасть смотреть страшно. Притащила она меня на дно, там остановилась и крючок выплюнула. Повернулась ко мне мордой, я как увидел, думал, конец мне. А она ничего, улыбнулась и плавниками показывает, пойдём, мол, со мной. Я и пошёл за ней.

Привела она меня на чистое место, без ила, без травы, как словно полянка в лесу. А там рыбы всякой собралось тьма. То-то мне не везло с рыбалкой – вся рыба здесь. Смотрю – и карасики мои уже здесь, машут мне, мол, здорово, дядя. Я им тоже помахал. А щука в самую середину лезет. Перед ней вся рыба расступается. Я гляжу, а в середине-то ещё две щуки молодые, одна в шляпе и в галстуке, а другая в фате, а моя щука прямо к ним плывёт. Тут я понял – свадьба щучья тут у них, а я, значит, как почетный гость. Я не растерялся, подошёл, жениху кивнул, невесте плавник поцеловал. Усадили меня за стол, а там еды всякой – и икра, и треска жареная, и пирог рыбный, и ещё всякого полно. Давно я так вкусно не ел.

Поели, попили и тут пескари-музыканты взялись за инструменты – танцы начались. Сазаны с сазанихами кружатся, ерши лихо отплясывают, старый сом идёт вперевалочку, усами шевелит, и я от них не отстаю, пошёл выделывать коленца.

Проводили меня с песнями до самого берега. Удочку в руки сунули, чтобы не забыл. Я домой пришёл пьяный, жена спрашивает, где был. Я ей и рассказал всё, а она мне почему-то не поверила…

День всё тянулся и тянулся, как будто его сделали из резины. За окном, словно в замедленной съёмке, кружились снежинки. Их однообразный полёт сливался с монотонным объяснением Елены Павловны про дроби. И от этого слияния мои верхние веки превращались в числители, а нижние – в знаменатели, их неудержимо влекло друг к другу, а голову так же неумолимо тянуло к парте.

Вдобавок ко всему нас с Танькой оставили после уроков убирать класс. Мы переворачивали вверх ногами стулья, гоняли между партами пыль, лениво елозили по доске насквозь пропитанной мелом тряпкой.

– А у меня секрет! – неожиданно объявила Танька, окуная в ведро с мутно-коричневой водой заскорузлую мешковину.

Мешковина сразу поменяла цвет со светло-серого на буро-сизый. Брезгливо сморщившись, Танька вытащила её из воды двумя пальцами и шлёпнула поверх швабры. Вокруг сразу натекла грязная лужа, которую Танька с нехарактерным для неё усердием принялась размазывать по полу.

– Секрет! – многозначительно повторила она и покосилась в мою сторону.

Я промолчала. Танькины секреты – дело известное. Опять, небось, обнаружила в оконных рамах уснувшую муху и устроит ей похороны с почестями. Или будет превращать воронье перо в Жар-птицу. Тоже мне секреты! Одни глупости.

– Пойдём!

Танька задвинула ведро за шкаф, бросив в него тряпку – киснуть до лучших времён. Схватила в одну руку портфель, в другую – мой рукав и поволокла меня в коридор, вниз по лестнице, в гардероб.

Затянув меня в таинственную глубину курток и шуб, облепивших вешалки, она покопалась в портфеле, вытащила из него помятый, замусоленный конверт, а из конверта достала открытку.

– Смотри!

На открытке была японка – с палочками в чёрных волосах и в оранжевом кимоно, расшитом райскими птицами и цветами. Японка хитро улыбалась, щуря и без того раскосые глаза. Но самое интересное было не в этом. Оказалось, что если слегка повернуть открытку и посмотреть на неё немножко сбоку, кимоно японки делалось из оранжевого зелёным, птицы взмахивали крыльями, а сама японка закрывала правый глаз и лукаво подмигивала. А стоило открытку покачать из стороны в сторону, японка принималась моргать часто-часто, словно к чему-то призывая и будоража воображение.

Вот это секрет так секрет! День сразу перестал быть тягучим и унылым. Вместе с переливами удивительной открытки всё вокруг закрутилось, завертелось, обрело смысл и краски.

– Ну?! – притопнула ногой Танька, тряся своим трофеем у меня перед носом и требуя восхищения или, по крайней мере, удивления.

– Откуда это?

– Вот! – Танька оттопырила губу, обнажив мелкие острые зубы. На месте одного из них зияла тёмная дыра.

– Что? – не поняла я.

Танька закатила глаза и даже по лбу себя постучала, чтобы показать, до какой степени она поражена глубиной моего невежества.

– Зубная фея подарила!

Про Зубную фею я слышала впервые. Я вообще не очень хорошо разбираюсь во всяких чародеях, колдунах и прочих волшебниках. А из фей знаю только про фею Драже из балета «Щелкунчик». И ещё мне вдруг вспомнился обрывок стишка из раннего детства: «Три очень милых феечки сидели на скамеечке и, съев по булке с маслицем…». Но Танька, услышав про феечек, даже обиделась:

– Что ты мне сказки рассказываешь? Я тебе серьёзно…

Притянув к себе мою голову, она впилась губами мне в ухо и жарко зашептала про Зубную фею и про то, как она забирает у детей их молочные зубы.

– Как забирает? – испугалась я. – Выдёргивает, что ли?

– Она что, по-твоему, фашистка? – рассердилась Танька.

– Не знаю, – честно призналась я.

Образ Зубной феи рисовался в моём воображении нечётко и расплывчато. Но даже в этой нечёткой расплывчатости явно проступали зловещие железные щипцы в её руке, похожие на те, которыми мой папа вытаскивает из доски лишние гвозди.

– Не-е-е, – успокоила меня Танька, – она берёт только те, которые сами выпадают.

С видом недосягаемого превосходства посвящённого человека перед непосвящённым Танька поведала мне, что, как только выпадет молочный зуб, его следует с вечера аккуратно завернуть в носовой платок, и положить под подушку, и сразу лечь спать, а наутро засунуть под подушку руку, а там вместо зуба обязательно – ОБЯЗАТЕЛЬНО!!! – будет подарок от Зубной феи.

Я слишком хорошо знала Таньку, её неуёмную страсть к фантазиям и способность на пустом месте раздуть из дохлой мухи слона. Но в доказательство своей правоты она снова продемонстрировала зияющую пустоту на месте бывшего зуба и ткнула в моё лицо подарок феи. Японка хитро прищурилась и подмигнула мне правым глазом.

– А зачем они ей нужны, эти зубы? – я сделала последнюю попытку пробить брешь в хитросплетении Танькиных доводов.

Она только плечами пожала:

– Для коллекции…

Для коллекции! Убийственная простота и логичность этих слов растопили мои сомнения окончательно.

– Тань, а подарки хорошие?

– Всякие. У меня полно.

И, нацепив пальто и шапку, Танька опять поволокла меня, на этот раз из гардероба, на улицу, через сквер – к себе домой, хвастаться феиными подарками.

Улица встретила нас морозом и ослепительным – особенно после полумрака школьной раздевалки – сиянием сугробов. Снег скрипел, переливался и подмигивал мне отовсюду: с крыш домов, заиндевевших веток деревьев, даже из-под ног. И казалось, что это не снег вовсе, а тысячи, нет, миллионы японок призывно щурят свои раскосые глаза и манят, манят в удивительную, полную приключений и подарков, жизнь.

Придя домой и скинув пальто и ботинки, Танька подставила табуретку и полезла куда-то на шкаф.

– Вот! – пыхтя и отряхиваясь от пыли, она вывалила прямо на пол содержимое здоровенной коробки из-под маминых зимних сапог.

От вида несметного богатства у меня захватило дух. Чего только среди феиных подарков не было! Теннисные мячи и маленькие стеклянные шарики, карнавальные маски и пучки разноцветных перьев, носовые платки с вышитыми на них голубями и розами, бусы из камней и ракушек, прошлогодние календари, значки, оловянные солдатики с ружьями и пиками и крошечные фигурки заморских глиняных божков… По-моему, у Таньки и зубов-то столько отродясь не было, сколько надарила ей за них Зубная фея.

Мне стало завидно. И обидно. Таньке за её мелкие острые зубки, которые, по правде говоря, и не стоят-то ничего, – гора подарков. А у меня уже штук пять выпало, а то и все шесть. Белых, отборных, хоть в коллекцию, хоть в музей. А взамен – пустота, шиш, дырка от бублика!

– А ты их под подушку клала?

Я помотала головой.

– Ну, вот! В следующий раз выпадет, ты его сразу под подушку, и – бац! – утром подарок!

Я вздохнула. Когда он ещё будет, следующий раз? А подарков хотелось тотчас же, прямо сейчас. Танькины бусы и перья не давали мне покоя, дразнили буйными красками и неуёмной роскошью. И японка с открытки всё мигала, мигала…

– А ну, разевай пасть! – устав от моих душевных метаний, приказала Танька.

Я послушно открыла рот, и Танька по-хозяйски сунула туда руку. Как заправский дантист, она один за другим ощупывала мои зубы. От её пальцев пахло школьным мелом, столовскими котлетами и немножко мокрой мешковиной.

– Шата-а-ается! – Танька с кровожадным удовольствием надавила мне на нижний зуб с правой стороны и тут же отдёрнула руку. – Не кусайся!

– Больно же! – возмутилась я, захлопнув рот.

– Расшатывай, – велела мне Танька, – к вечеру выпадет.

Я надавила на зуб языком. Потом тихонько потрогала его кончиком пальца. Зуб откликнулся лёгким, едва заметным шевелением.

Танька надела на лицо сердобольное выражение и высыпала на стол гору сухарей и сушек:

– На вот, грызи!

Я взяла ванильный сухарь с тёмными пятнами запечённых в нём изюмин и принялась мусолить его во рту.

– Ты правым грызи! Который шатается!

Я послушно надкусила тем самым зубом – нижним, с правой стороны, – которому суждено было отправиться в коллекцию Зубной феи. Зуб, едва дрогнув, остался стоять на месте.

После сухаря в ход пошли сушки. После сушек – леденцы. Потом – горсть пыльных лесных орехов. Стол был весь усыпан крошками, фантиками и скорлупой, а зуб всё не хотел выпадать. Меня уже начало мутить, когда Танька вдруг спохватилась:

– Скоро мать придёт, а у меня уроки…

Вытолкав меня в коридор, она нахлобучила на мою голову шапку, сунула в руку портфель и широко распахнула дверь.

– Под подушку… в носовой платок… не забудь… – неслось сверху, пока я торопливо спускалась на первый этаж.

Выскочив из Танькиного подъезда, я поспешила через сквер, мимо школы, к своему дому. Вечер уже выползал из переулков и подворотен, но фонари ещё не зажглись. Снег потух, перестал сверкать и переливаться. Он уже не подмигивал мне, как тысячи, нет, миллионы раскосых, хитроглазых японок.

Натруженный сухарями и сушками зуб ныл. Мороз щипал за щёки, запястья и голую шею – впопыхах я забыла у Таньки варежки и шарф. Свободную от портфеля руку я спрятала в карман пальто. В тёплом кармане замёрзшие пальцы отогрелись и нащупали скомканные конфетные обёртки, автобусные билеты, несколько монет и одинокую, давно забытую ириску. Вкусную квадратную ириску в красном фантике с чёрным котом…

…Нижний зуб с правой стороны приклеился к ириске сразу же, как только она очутилась у меня во рту. Вслед за нижним зубом в ириску намертво впечатался верхний. Я попыталась открыть рот, но зубы не разжимались, будто их зацементировали. Казалось, теперь никакая сила не сдвинет с места мой заветный, предназначенный для феи, нижний с правой стороны зуб. Не видать мне ни бус, ни оловянных солдатиков, ни открытки с хитроглазой японкой. Зубная фея растаяла в белёсой морозной дымке, взмахнув на прощание огромными железными щипцами…

…Дома меня ждала мама с половником и красным от кухонного жара лицом.

– Где ты была? – разволновалась она, как только я ступила на порог. – Где твои варежки? Где шарф?

– М-м-м… – промычала я неоткрывающимся ртом, – фы феишь ф Фуфную фею?

– Всё ясно, – вздохнула мама, – ты была у Таньки.

И ушла на кухню доваривать суп, оставив меня в полном неведении относительно своей веры в существование Зубной феи.

Мне вдруг стало одиноко и безразлично. Камнем навалилась усыпляющая грусть и её вечная спутница – зевота. Она буквально распирала меня, сводила скулы, выворачивала челюсти.

– У-у-а-а-а! – не в силах сдерживаться, я зевнула во весь рот.

Челюсти разжались со странным чпокающим звуком. Больно не было. Только немного странно смотреть на выпавшую изо рта ириску с замурованными в ней моими собственными зубами. Правым верхним зубом и правым нижним…

…В тот вечер я отправилась в постель раньше обычного. Сон мой был тревожен и неспокоен из-за прокравшейся в него полузнакомой женщины с чёрными волосами и деревянными палочками в голове. Она плавно кружила вокруг моей кровати и непрерывно подмигивала мне правым глазом. Потом она низко наклонилась к подушке и потянулась за ириской, тщательно завёрнутой в носовой платок. От её пальцев терпко пахло школьным мелом, столовскими котлетами и немножко мокрой мешковиной. Кимоно её шуршало у меня над ухом. Лунный свет играл в шёлковых складках. Райские птицы взмахивали крыльями. А женщина всё мигала, мигала, мигала…

…Едва проснувшись, я нетерпеливо пошарила рукой под подушкой и обнаружила туго спелёнутый носовой платок, мною же засунутый туда прошлым вечером. В платке по-прежнему покоилась твёрдая, как камень, ириска с двумя навеки застрявшими в ней зубами…

– Сама виновата, – припечатала Танька, внимательно изучив мои оголившиеся дёсны и ириску с торчащими из неё зубами.

Мы стояли у школьного крыльца и отчаянно опаздывали на первый урок. Вдоль дорог растекалась оттепель. Сугробы покрылись твёрдым непробиваемым панцирем.

– Я?

– Ты ж её до смерти напугала!

– Напугала? – растерялась я.

– Знаешь, чего она боится? Больше всего на свете?

– Чего?

– Ка-ри-е-са! А от чего бывает кариес?…

Мне стало стыдно и неловко. Могла бы и сама догадаться. Кариес бывает от конфет. Вот почему она проигнорировала мои запечатанные в ириске зубы и не взяла их для коллекции! Испугалась кариеса и исчезла навсегда.

– Не реви, – отчего-то смутилась Танька.

А я и не ревела. Просто мокрый угрюмый ветер выжал из глаз непослушные слёзы.

– И вообще… – стараясь не смотреть на меня, виновато пробормотала Танька, – я всё выдумала.

– Что? – не поняла я.

– Наврала тебе тогда. Про подарки. И феи никакой нет.

Какая глупость! Какая чудовищная, нелепая, несправедливая глупость! Мне было совершенно ясно, что врала она сейчас, а не тогда, когда крутила японкой перед моим носом. Не могла она выдумать про фею. Танькиной убогой фантазии не хватило бы, чтобы такое придумать. А как же карнавальные маски и пучки разноцветных перьев, бусы из камней и ракушек, оловянные солдатики с ружьями и пиками и крошечные фигурки заморских глиняных божков? А прошлогодние календари? А носовые платки с вышитыми на них голубями и розочками? А японка в оранжевом кимоно и палочками в чёрных волосах? Кто ей всё это подарил, если не Зубная фея?

– На вот, – в знак примирения Танька вытащила из портфеля красно-жёлтое яблоко, обтёрла его замызганным платком и сунула мне в руку.

Яблоко сочно хрустнуло и обдало мои щёки сладкими брызгами. Верхний зуб с левой стороны подался и заходил ходуном. Из мелкой россыпи льдинок на асфальте мне подмигнули тысячи, нет, миллионы крошечных солнц…

…Вечером я достала из комода чистый носовой платок. В самый его центр поместила новенький, только что выпавший молочный зуб – верхний с левой стороны. Аккуратно загнула уголки. Потом ещё раз. И ещё. Положила платок под подушку – с самого края, чтобы ей легко было его найти. И крепко-крепко закрыла глаза.

В ту самую ночь ко мне впервые пришла Зубная фея…

Перевод Марины Бородицкой

Соломон Блюмгартен

Ни словечка

Порхает птичка за окном,
В стекло стучится.
Чего ты хочешь? Где твой дом,
Скажи мне, птица!
В ответ – «пинь-пинь»
Да «чик-чирик»…
Вот удивительный
Язык!

Стучится буря ночью в дверь,
Метёт позёмка.
О чём ты плачешь, странный зверь,
Во тьме так громко?
Но буря только
«У-у!» да «у-у!» –
Я ни словечка
Не пойму!

Сижу один на берегу
Над речкой чистой.
О чём бормочет на бегу
Поток речистый?
«Тирлим-тирлю»,
«Бурлим-бурлю»…
Я лучше лягу
Подремлю.

Иду по тропке в летний зной,
Колосья в поле
Шушукаются за спиной,
Как дети в школе.
– Что вы там шепчете? –
Спрошу.
В ответ: «Шу-шу,
Шу-шу, шу-шу…»

Исроэль Гойхберт

Павлин

Пава-павушка-павлин
Разодет, что царский сын!
У тебя ль, у господина,
Шея будто лебедина,
У тебя ли хвост
Блещет пуще звёзд:
Кто ни глянет – жмурится,
Как слепая курица.

Ты нарядней жениха,
Горделивей петуха,
Ходишь величаво,
Павушка ты, пава.
Вся-то наша улица
На тебя любуется:
До чего же ты хорош,
Когда песен не поёшь! 

До войны наша семья жила в городе Туапсе на Чёрном море.

Один из прекрасных летних дней начался воем сирен и грохотом канонады. Так в нашу жизнь вошла война.

Отца призвали в первые же дни. Мобилизованных вместе с семьями погрузили в теплушки и вывезли из города. Под непрерывный грохот канонады нас доставили на станцию Прохладное. Там приказали жёнам и детям остаться на вокзале, а курсантов построили и повели к эшелонам. Семьям выдали продуктовый паёк – крупы, консервы и хлеб.

Мама плакала, мы с сестренкой ревели, и, прижимаясь к отцу, умоляли взять нас собой.

Мне тогда было четыре года, но я запомнила на всю жизнь, как папа стоял на подножке вагона, махал нам рукой и что-то долго кричал …

Мама решила добраться до Нальчика, где жила её мама.

Денег у нас не было. Но маме удалось за золотое кольцо уговорить какого-то шоферюгу взять нас в грузовик.

Нашему появлению не очень-то обрадовались, на иждивении бабушки Ирины Александровны было три дочери-подростка, да и жили тесно, всего две комнаты и кухня. Жили впроголодь. Ели один раз в день. Мама варила похлёбку, в неё шло все, что было в доме – крупа, картошка, консервы, овощи. Этого было недостаточно, и меня терзало постоянное чувство голода. Кусочек хлеба считался лакомством.

Близилась зима, немцы наступали, в городе началась паника. Власти удрали, захватив с собой всё, что можно, даже мебель и комнатные растения. А многие люди уходили пешком из-за нехватки транспорта.

Мы остались, бежать было некуда и не на чем.

Пронёсся слух, что опустевшее здание Горсовета заминировано и вот-вот взорвётся. Но в его подвалах был большой запас картофеля, который закупило для себя начальство, но не успело вывезти.

Толпы голодных начали стекаться к Горсовету, пришли туда и мы с мамой. Все стояли и обсуждали, как добыть эту желанную, вожделенную картошку и остаться в живых. Никто не решался спуститься вниз.

Мама была храброй до безрассудства. Она собралась с духом и полезла в подвал. Толпа с ужасом наблюдала за ней и, затаив дыхание, ждала: что же будет? Вскоре мама появилась с мешком отборной картошки. Радостные крики толпы приветствовали её появление.

Но мама на этом не успокоилась, она спускалась в подвал ещё дважды. Эта картошка спасла нас от голодной смерти.

Некоторые люди последовали её примеру, им удалось вынести большую часть правительственного запаса, но одному старику не повезло, он напоролся на мину. Здание взлетело на воздух.

Фронт приближался. На подступах к городу шли ожесточённые бои. В каждом дворе вырыли окопы – щели, в которых прятались люди во время бомбёжек. Нередко мы там проводили всю ночь. Было страшно, осколки снарядов пролетали прямо над головами.

Мы, маленькие дети, не совсем понимали, что нам угрожает смерть. Когда свистели пули, спрашивали:

– Мама, как это так? Ночь, а птички поют?

Она ничего не отвечала, а только ещё крепче прижимала нас к себе.

Как-то во время обстрела старушка-соседка сказала:

– Молитесь детки, вы ещё безгрешные, Бог скорее вас услышит.

И я с жаром молилась, повторяя за ней непонятные слова:

– Услышь меня, пресвятая Богородица, накрой меня священным омофором!

Кто знает, может, эта молитва и спасла нас от смерти?

Через несколько дней в город вошли немцы. Сначала показались автомобили и мотоциклы, затем с рёвом и скрежетом проехали танки. Всем приказали приветствовать немецкую армию. Детям раздали флажки со свастикой и заставили кричать:

– Хайль Гитлер!

Так началась жизнь в оккупации. На столбах появились объявления, которые кончались словами: «За невыполнение – расстрел!»

Чтобы прокормить нас, мама решила торговать на рынке картофельными котлетками. Она обменяла своё единственное украшение – золотые серьги – на бутыль подсолнечного масла и немного кукурузной муки. Стала жарить котлетки, мы называли их «картофельниками». Какие они получались красивые! Обваленные в кукурузной муке, они были золотистыми и румяными. Мы, глотая слюну, жадно наблюдали за процессом приготовления, надеясь получить хоть что-нибудь. Иногда нам перепадала перемятая бракованная котлетка. Какая она была вкусная!

Немецкие солдаты хорошо их раскупали. Глядя на жёлтые, аппетитные котлетки, они спрашивали:

– А яйки там есть?

– Я, я, яйки есть, – отвечала мама, хотя кроме картошки, муки и соли в них ничего не было.

Но однажды случилась страшная история. Мама взяла нас с сестрой на рынок, обещая после продажи котлеток купить по петушку на палочке. Мы весело болтали, рассуждая, какой петушок вкуснее: красный или зелёный?

Мама разложила товар на прилавке и стала зазывать покупателей. Торговля шла бойко, уже через полчаса половина котлеток была продана.

Вдруг к прилавку подошёл немецкий солдат с автоматом. Он был огромного роста, с красным одутловатым лицом и злыми маленькими глазками. Солдат пристально посмотрел на маму и огромными ручищами начал хватать с подноса котлетки и отправлять их в рот. При этом он что-то говорил на немецком, подмигивал и причмокивал языком.

Мама сразу же поняла, что немец заигрывает с ней, и решила скорее от него отделаться. Она строго спросила:

– А кто будет платить?

Немец сделал вид, что не понял и продолжал жрать. Мама ещё раз задала вопрос:

– А деньги?

Фашист не ответил, перестал жевать и, бесцеремонно разглядывая маму, закурил папиросу. Она рассердилась и сказала:

– Что вылупился? Плати деньги и убирайся!

Тогда фриц покраснел ещё больше, швырнул папиросу на землю и гаркнул по-русски:

– Подними!

Мама не двинулась с места, только стиснула зубы. Мы испугались, прижались к её юбке и заревели.

– Подними! – ещё раз грозно крикнул солдат, наводя на нас автомат, и добавил что-то по-немецки.

– Убирайся отсюда, фашистская сволочь, – тихо, сквозь зубы ответила мама и плюнула на дымящийся окурок.

Немец стоял с автоматом наперевес, размышляя: стрелять или не стрелять? Вначале он посчитал свою выходку милой и безобидной шуткой, но дело приняло серьёзный оборот.

Мы с сестрой горько плакали, мама спрятала нас за спину. Вокруг стали собираться женщины. Все уговаривали её.

– Ну, подними же, что тебе стоит? Ведь он застрелит тебя и детей.

Но мама стояла не шелохнувшись. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, но тут подошёл немецкий офицер. Он совершал утренний обход в сопровождении трёх вооруженных солдат. Быстро оценив обстановку, офицер приказал подчиненным арестовать обидчика, извинился перед мамой, купил весь оставшийся товар, и гордо задрав подбородок, с пафосом произнёс:

– Доблестная немецкая армия не воюет с женщинами и детьми.

Затем он медленно удалился. Мы были спасены, и только тогда мама осознала, какой опасности мы подвергались. Обняла нас, заплакала и увела домой.

После этого случая мама и её сестры не выходили на улицу без низко надвинутых на лоб платков. Бабушка сказала, что нельзя показывать немцам свою красоту. Молодых женщин фашисты мучают и увозят в Германию.

Вскоре начались усиленные бомбёежки, наши войска перешли в наступление. Помню, как в панике отступали немцы. Некоторые люди добровольно уходили с ними, мама говорила, что это предатели и изменники Родины.

И вот наконец в город вошли наши войска. По улицам с громкими криками лихо промчались казаки. Затем медленно вползли танки, за ними следовала пехота. Население высыпало на улицы. Люди радовались, целовали и обнимали освободителей. Через несколько дней после освобождения Нальчика папа прислал за нами солдата. Предстояла долгая и трудная дорога к отцу.

(Из сборника «Световая азбука»)

Еда для сапог

Сапогам тоже нужна еда. Правда, не всегда, не каждый день, как людям и животным. Примерно через год, как их купят и наденут, сапоги начинают просить еду. Они открывают носки, которые им служат ртом. Но где же её взять? Приходится и дальше голодать. Потом они просят есть всё настойчивее, и, наконец, уже требуют, отказываются ходить, набивают рты камушками, цепляются за траву. И тогда хозяева, как ни любят свою обувь, выбрасывают её. Потому что никто не знает, как готовить еду для сапог и туфель.

Но однажды цыган, у которого нет голоса, чтобы петь, придумал, чем можно накормить сапоги. Он насобирал разных трав, сгрёб в кучу резиновые мячики, вылил в один котел масло, вино и варенье. Всё перемешал, долго-долго варил, потом остужал, вновь варил, опять остужал… Всё это продолжалось дней пять. А потом Цыган заперся в тайной комнате и добавил в свою смесь что-то ещё, очень секретное. Так получилась еда для сапог. Надо было видеть эту очередь, в которую встали голодные сапоги. Они за сотни километров чуяли запах изобретения Цыгана. С тех пор вся голодная обувь находит его в любом месте на земле.

Калитка на дороге

На многих дорогах стоит такая калитка. Чем быстрее шагает путник, тем быстрее встречает эту калитку. Она не запирается ни на замок, ни на щеколду, возле неё нет собаки. По обе стороны от калитки стоит по скамейке, чтобы каждый, кто дошёл до этого места, сел и подумал, верно ли он идёт. Если всё правильно, деревянная дверца легко откроется, и человек двинется дальше. Если же он избрал ложную дорогу или задумал недоброе, калитку он откроет нелегко, она неохотно заскрипит. А если странника ждут трудности, неприятности, то калитка ещё долго будет махать ему вслед своей дверцей.

Цыган без голоса

Он был очень печален, этот цыган. А как горевали его родители! Ну еще бы: цыгане не могут не петь. На то и цыгане. Их всегда приглашают на свадьбы и новоселья, чтобы никто даже и не подумал заскучать. Чуть только потухнет у кого в глазах веселый огонь, тут как тут появляется чернобородый запевала, берёт в руки гитару и поёт. И вот уже снова все рады. Цыгане, они затем и живут, чтобы радовать себя и других.

А наш Цыган и красив, и умён, и ловок. Как кто его увидит, так сразу зовёт на праздник. А когда узнаёт, что тот петь не умеет – отходит. Что-то в мире неладно, – думается ему, – если цыган петь не умеет, что-то не в порядке. Теперь понимаете, каково быть цыганом и не уметь петь? Как это – быть причиной неполадки в мире.

И однажды Цыган решил, что с него хватит. Раз он петь не умеет, то научится чему-нибудь другому. Он ходил по свету, искал, чему бы у кого выучиться. Он изобрёл топор, чтобы варить из него кашу, свисток для чайника, зубные ковыряшки, расчёску для особо косматой бороды, выжигатель, еду для сапог, зубило, точило, третий глазок в дверь, вентилуфтер, папирус из старых пластинок… Уф! Всего и не перечислишь. Он ходит по свету и помогает людям. Кому пуговицу пришьёт, кому соорудит говорящую полочку для книг. Всё устраняет неполадки в мире.

Честный волшебник

Он такой же, как все обычные люди. У него нет ни волшебной палочки, ни шапки-невидимки, ни сапогов-скороходов. Он сам, без магических предметов, творит чудеса. Не сразу распознаешь в нём волшебника. Он любит ходить в обычных джинсовых шортах и красной футболочке.

Но когда у человека беда, он спешит на помощь. Посоветует что-нибудь, глядишь, и у горемыки дела пошли в гору. Это он поставил на дорогах калитки со скамейками. На самом деле, калитка нисколько не волшебная. И скамейки тоже. Просто путник сам, когда подумает, понимает, верен ли его путь. Если верен, но труден, то кажется ему, что калитка с ним прощается, долго машет дверцей. А когда задумает недоброе, то сердце как будто скрипит, а страннику кажется, что это калитка плачет. Вот и всё волшебство.

Человек читал в трамвае

Человек читал в трамвае
В книжке тоненькой стихи,
В книжке тоненькой стихи 
И смеялся:
- Хи-хи-хи!

А другие пассажиры
Были пасмурно-тихи,
Потому что не читали
В книжке тоненькой
Стихи.

У пенька растут опятки

У пенька 
Растут 
Опятки: 
Шляпки - 
Врозь, 
Но вместе- 
Пятки. 
Пятки - 
Вместе, 
Шляпки - 
Врозь. 
Так и вырасти 
Пришлось. 

Автобус

Если поставить
три табурета
и вместо водителя – глобус,
то получается
самый прекрасный
и безопасный автобус.
– Садитесь, родные,
вас прокачу
я от кухни до зала!
Папа вздохнул и сказал: - Не хочу!
Мама: - Я сяду! – сказала.

Моя собака

Это моя собака.
Она не может смеяться и плакать.
Она не может сама есть из миски
Ни корм для собак, ни фарш, ни сосиски.
Она не погонится за ежом.
Она нарисована 
карандашом.

Как-то после уроков мы заспорили, какое чудо – самое-самое на свете.

Пашка сказал, что он читал, как во время войны один лётчик упал с высоты пять километров без парашюта – и ни одной царапины. Он выпрыгнул из горящего самолета, а парашют раскрыть не успел, потому что его оглушило обломком самолета. И он упал на склон оврага, в глубокий снег, пробил в нем тоннель и доехал до самого дна. Очнулся, глядит: тихо, спокойно, ручеек в снегу журчит. Хвать за парашют – а он не раскрыт!

Серёжка говорит: это что, вот мне рассказывали, как одна старушка переходила через дорогу, глядит – на нее машина несётся. Она раз – и перепрыгнула её. Потом измерили, а это рекорд мира в высоту и в длину. А другая старушка во время пожара такой железный сундук из дома вынесла, что потом его десять мужчин с места сдвинуть не могли.

Тут все стали говорить, что машина была, наверно, маленькая, низенькая, а может, её вообще малыш на верёвочке тянул. А другая старушка пустой сундук вытащила, а потом в него все вещи сложила, вот он и стал тяжёлый.

Серёжка обиделся и сказал, что если мы не верим, то сами дураки, а он тогда больше ничего рассказывать не будет.

А Кирюха стал пересказывать какой-то фильм про дом, в котором всякие странные вещи происходили, все думали, что это привидения или пришельцы, а потом…

Но мы ему досказать не дали и закричали, что фильмы не в счёт, что надо по правде говорить, а не про фильмы. Тогда Кирюха говорит: а эти, как их, киллеры, хиллеры, ну которые без ножа операции делают?

Вовка молчал, а тут говорит:

— Это всё не то. Это всё объяснить можно. Лётчику повезло. Старушка от страха так распрыгалась. Когда человек в шоке, он вообще неизвестно что творит. Это всё не чудеса. Чудо – это которое на самом деле бывает, а объяснить нельзя.

— А киллеры-хиллеры? – спрашивает Кирюха.

— А ты их видел? Привидений тоже никто не видел, а все говорят. Надо такое, чтобы все видели и знали, а объяснить не могли.

Мы задумались. И ничего придумать не могли. И спрашиваем Вовку:

— А ты сам-то чего-нибудь такое знаешь?

Вовка загадочно так говорит:

— Ну, например… Положите руку на грудь, вот так. Молчите и слушайте.

Мы слушаем. И ничего такого особенного не слышим.

— Разве вы не слышите, как сердце стучит?

Как все опять закричат: тоже мне чудо! У человека всегда сердце стучит. И часы стучат, потому что пружинку завели. Дурак ты, Вовка! Философом будешь! И свихнёшься!

Это давно было. Я про этот разговор забыл и только сейчас вспомнил. Ну, стучит сердце. Стучит как часы. У кого быстрее, у кого медленнее, у кого лучше, у кого хуже. Только кто пружинку-то завёл?

Протаскивая в щель тяжёлый ранец, девочка хлопнула калиткой. От угла дома к ней радостно семенил рыжеватый пёс.

– Тобик!!! Дождался?!

Бросив школьный ранец на лавку, она потрепала собаку за ухом, ласково провела рукой по левому боку, отчего пёс улегся сначала на правый бок, потом перевернулся на спину и смешно задрыгал лапами, приглашая девочку к игре.

– Ну, уж нет! – сказала она, отстраняясь.

Пёс чудно завернул ухо.

– Теперь мы пойдём с тобой в дом. У нас дела есть!

С весьма заметным интересом пёс вскинулся от земли, девочка отперла ключом дверь, вытерла ноги о коврик, Тобик степенно вошёл в дом одновременно с пузатым ранцем.

«Доченька! У меня отчеты… вернусь только к восьми вечера, обед найдёшь. Протопи печку. Не забудь: пока на углях горят синие огоньки, трубу не закрывай. И, пожалуйста, не бери в дом собаку…»

Девочка лукаво поглядела на пса, взяла со стола яблоко, отгрызла кусочек яблочного румянца и сочно повторила:

– И, пожалуйста, не бери в дом собаку!

Вытянувшийся в параллель Тобик смиренно лежал на полосатом половике.

«С яблоком, конечно, справятся и без него, а вот колючку из шерсти достать… Нет, здесь, пожалуй, нужно подсказать»,

– он чуть-чуть вильнул хвостом, можно сказать, не вильнул, а положил его на видное место.

– Нам не нужно никаких собак, правда, Тобик?

Тобик ещё немного пододвинул хвост, самую малость: «Конечно, никаких собак, да и вообще – никого».

– Откуда у тебя колючки?

«Уф-ф, заметила, а спрашивать незачем… – пёс виновато коснулся мордой руки девочки. – Одно такое маленькое дело, тебе же не трудно, а мы вот тут, с благодарностью»,

– он тихонько лизнул уютную ладошку. Девочка улыбнулась.

– Теперь мы будем топить печь! – важно сказала девочка, отправляя последнюю колючку в недра тёмной холодной печки. Собака вмиг приняла вид треугольника:

«Обед, похоже, будет на третье, печь так печь, и какое-нибудь полено я принесу сам»,

– они оба двинулись в сенцы за дровами…

Берёзовый чурбак не влезал собаке в пасть, она смешно волокла его по полу, пятясь и путаясь в порогах.

Дрова взялись быстро.

Длинной кочергой, морщась от волны печного жара, с лицом умудренной старушки, двенадцатилетняя девчонка изредка поправляла горящие поленья.

Пёс лежал у ног девочки, блаженно прикрыв глаза, с вытянутым вдоль скамейки хвостом, и по его морде медленно скользили отражённые языки пламени.

Пёс и девочка покорно ждали, когда на почти потусторонних углях отпляшут свой древний танец синие огоньки.

И только человек уснул, как душа его проснулась. Весь день она спала, пока он исполнял свои трудовые обязанности, потом ходил по магазинам, потом, усталый и голодный, добрался до дома, переоделся, помыл руки, перекусил чем-то на ходу, прошёл в гостиную, сел в кресло: то ли телевизор посмотреть, то ли журнал почитать, нечаянно сомкнул глаза и тут же заснул. А она проснулась. Видит: человек спит. Не стала его будить, вышла на цыпочках из комнаты, даже дверь за собой прикрыла, чтобы случайно не потревожить его. И пошла – прогуливать себя по двору…

Смотрит: мышка бежит. Маленькая. Симпатичная такая. Сердечко у мышки – тук-тук-тук. Сама быстро-быстро лапками перебирает. «А загляну-ка я ей в душу», – решила проснувшаяся душа и тут же заглянула.

Ого! А там вулканы дымятся, лава раскалённая по пятам течет, тигры саблезубые из зарослей прыгают, астероиды огненные к земле-матушке по небу приближаются, а душа мышиная всё бежит, несёт в лапках маленькое сверкающее зёрнышко: далеко-далеко громко-громко детки малые мышиные пищат, ждут спасения, зёрнышка волшебного дожидаются. Лишь бы успеть добежать да детушек покормить!

Выскочила душа-зрительница обратно. Глядит: в клумбе дворовой цветок душу свою навстречу ей раскрывает. Вся – нараспашку. Ну-ка, посмотрим, что там?! А там – солнышко, и светло-светло, и музыка волшебная играет! Так хорошо, что душа заслушалась, засмотрелась…

И вдруг мимо – огромная, лохматая лающая душа промчалась. Эй, подожди! Дай-ка и в тебя заглянуть! И заглянула. А там – целая речка, мокрая такая, приятная, палки в неё прыгают ну такие сладкие! И каждую надо выловить, пока не сбежала окончательно, так интересно! И вода вкусная-вкусная, такую лакать – одно удовольствие!

Пробежалась душа до речки собачьей и назад – в родной двор. А там бабушка на скамеечке сидит, свежим воздухом на ночь подышать вышла, жизнь свою вспоминает. И блестят её глаза, то ли от уличного освещения, то ли от случайных слезинок. Душа-прогульщица потопталась сначала в нерешительности, а потом тихонечко заглянула в бабушкину… И видит: стоит посреди огромного зелёного цветущего луга под огромными небесами маленькая девочка в легком летнем платьице, улыбается и кричит: «Мама! Мамочка! Я люблю тебя!!!» А издали голос: «И я тебя, дочка!» И мамины руки, тёплые, родные, обнимают её… И всё это – как будто сейчас, как будто и не было всего-всего, что было потом…

Вздохнула душа. Очень уж это личное всё. Душевное… И пошла в дом, к своему человеку, нельзя ж одного надолго оставлять: случись что – разве без души обойдёшься?

Таня уже проснулась, но открывать глаза не хотелось. В комнате было свежо, почти зябко, похоже, была приоткрыта форточка: слышно было, как накрапывал дождь и как особенно тяжёлая капля, накапливаясь, срывалась и громко ударяла по металлическому козырьку под окном, это было похоже на икоту – она стукала редко, и казалось, что уже всё, уже больше не будет, и тут она снова – «кап». Иногда проезжали машины – особенно шумно из-за луж на дороге…

В комнату вошла мама, отдернула штору, оголив окно, и сказала:

– Вставай! – а уже выходя из комнаты, повторила: «Вставай! – и добавила, – Нам с тобой сегодня нужно купить дедушке подарок». И уже из коридора донеслось – «Наденешь резиновые сапоги: лужи по колено».

Танечка встала, умылась и уже сидела на кухне перед тарелкой с кашей. Мама мыла посуду, оставшуюся после папы: он сегодня рано ушёл и завтракал, пока Таня ещё спала. Кашу Танечка не любила, и, пока она размазывала её по тарелке, так чтоб её казалось меньше, мама рассказывала, что у дедушки сегодня день рождения и что сегодня вечером, когда папа вернётся с работы, они поедут к дедушке. И что там будет тётя Тамара с сыном и даже, наверное, приедет мамин брат Николай который живёт в Москве, и поэтому все его очень редко видят. И что до того как вернётся папа, они – мама и Таня – должны сходить в универмаг и выбрать дедушке подарок.

«Так что хватит ковыряться в тарелке!» – прервала сама себя мама – Доедай – и марш одеваться! Вот и дождь почти кончился, – сказала она выглядывая в окно.

Танечка, засунув в рот бутерброд с сыром, залпом выпила сладкий чай и побежала одеваться.

Дождь и вправду почти кончился или совсем кончился, растворившись в воздухе. Она вышла из подъезда раньше мамы и, пока та возилась с ключами, закрывая дверь, Танечка осторожно вошла в гладкую лужу, в ней Таня отражалась снизу вверх, и был виден помпончик на шапочке и жухлые листочки кустарника на фоне светлого, похожего на зефир неба.

Они быстро шли по мокрым улицам, но иногда останавливались, встречая мамину школьную подругу или знакомую. Некоторые были очень интересные Танечка, не отводя глаз, рассматривала узорчатую шнуровку на полу ботиночках, яркие перчатки и пуговицы на коротком пальто.

Когда же они наконец вошли в магазин, пройдя сквозь стеклянные двери, и уже проходили мимо отдела с часами, мама снова чуть не столкнулась со своей знакомой или школьной подругой. На этот раз тётя была неинтересная: в руках она держала большую зеленоватую сумку с тёмными подтёками от дождя. Маме же эта тётя показалась интересной, а это означало, что у Тани полно времени на изучение витрин.

Прижавшись тёплым лбом к холодному стеклу, она рассматривала аккуратно выложенные в ряды часы. Тут лежали крохотные женские часики на красивых браслетах, как у мамы, такие Таня хотела и себе, и ей обязательно купят такие, когда она подрастёт. Были и как у папы: без красивых браслетов, зато циферблат больше, и хорошо видно цифры, и сразу ясно, сколько времени, или наоборот совсем не ясно, потому что на некоторых часах вместо цифр палочки и крестики – такие Танечке не нравились. Даже такие, как у Дедушки, были: круглые плоские с крышечкой и на цепочке. Дедушка, кряхтя и поджимая нижнюю губу, лез за ними в карман, потом поверх очков долго глядел на них и спрашивал, который час. Он редко оставался доволен ответом, подкручивал свои красивые часы и, так же кряхтя, прятал в карман. Все часы на витрине были новые и блестящие, в стёклышках циферблатов отражались лампочки, пуская зайчиков, а в одних Таня увидела себя – там она была смешная, круглее, чем на самом деле, а если прижаться к витрине и носом, то у круглой Тани в часах получался пятачок.

Отняв свой холодный лоб от уже тёплого стекла, Таня повернулась к маме, но мамы не было. И тёти с сумкой тоже. Был дедушка с портфелем и в галошах, он был очень похож на их соседа деду Валеру, хотя, наверное, все дедушки похожи друг на друга. Но где же мама?

Постояв какое-то время на месте, Танечка решилась отправиться на поиски мамы. Она несмело двинулась в глубь магазина. Чем дальше она шла, тем больше вокруг было людей, а вот мамы нигде не было видно. Тогда Таня протиснулась в очередь, сгустившуюся у прилавка. А вдруг мама стоит там внутри? Но и там Танечка не нашла маму, зато под прилавком нашла пятьдесят копеек. Танечка подняла монетку: она собирала все найденые монетки – это были её деньги на мороженое. И сейчас у неё в кармане пальто была увесистая горстка мелочи. Когда Таня бежала или перепрыгивала через лужу, монетки весело позвякивали. Сунув добычу в карман, Таня вылезла из очереди и, оглядываясь по сторонам, зашагала мимо витрин, остановилась у отдела с игрушками… Но тут, через весь магазин от Тани, в дверях мелькнул мамин платок. Но как же? Почему мама меня не ищет? Таня со всех ног бросилась за ним. Но люди, как специально, останавливались у Тани на пути. В одну строгую тётю Танечка влетела, не успев затормозить, и ей пришлось задержаться, чтобы извиниться, но через секунду Таня уже мчалась к дверям, за которыми скрылась мама. Вылетев из магазина, Таня остановилась: мамы не было, она растеряно дошла до угла и увидела, как скрываются в аллее яркие цветы маминого платка.

Танечка кинулась догонять удаляющуюся маму. Пробежав аллею, она свернула во двор, через арку в другой и, когда она была уже совсем близко, окликнула маму, та обернулась… Но это была не мама. У этой тёти было похожее пальто и сумочка, а платок совсем как у мамы, но это была не она. Таня остановилась – тётя улыбнулась и пошла дальше.

Танечка стояла в замешательстве. Как нарочно, моросящий дождик усиливался и, пока Таня пыталась найти дорогу назад, дождик разошёлся и лил уже в полную силу. Она прошла уже четыре двора, но никак не могла найти аллею, ведущую к магазину. Таня совсем промокла, и ей ничего не оставалось, как укрыться под козырьком у подъезда. Вязаная шапочка насквозь мокрая и холодная, липла к голове. Таня сняла шапку и сжала её, между пальцами выступила вода. Пальтишко на спине и плечах тоже промокло.

У Танечки уже стучали зубы, когда из-за угла дома появилась небольшая лохматая собачка, шерстка мокрыми сосульками свисала с неё. Она деловито подбежала к Таниным ногам встала уткнувшись носом в дверь и отряхнулась, забрызгав и так уже мокрую Таню. Следом за собакой из-за дома показалась небольшая старушка с большущим зонтом. Мелкими суетливыми шагами обходя особенно глубокие лужи, старушка зашла под козырек. Сложила огромный цветастый зонт. Повернувшись к двери, она посмотрела на Таню.

«Вот зарядил, конца ему нет!» Видимо, Таня уже посинела от холода, старушка, чуть присмотревшись, воскликнула: «Да ты совсем мокрая! Так и заболеть недолго, пошли, у меня высохнешь и согреешься!» Она последний раз встряхнула зонтом и они вошли в подъезд.

На втором этаже за покрашенной когда-то коричневой краской, дверью их встречал кот.

«Снимай пальто и беги в комнату греться. Сейчас я вымою ему лапки – она показала на собачку терпеливо стоявшую у ног хозяйки – и сварю тебе какао».

В большой комнате было очень тепло и после улицы как-то особенно сухо. Выцветшие зеленоватые обои пожелтели от времени.

– Мы и не познакомились с тобой, Маргарита Павловна, – ласково улыбнувшись, представилась она. – Я живу одна с Тишкой и Пушком. Их так назвали мои внуки, раньше они почти каждые выходные были у меня, а теперь уехали с родителями заграницу… Так что теперь к нам никто не заходит, да Тишка? Последние слова были обращены к мохнатой собачке, которая смотрела на хозяйку, переступая мокрыми лапками.

– Меня Таня зовут, – сказала Танечка.

Пальто и шапка разместились на батарее. Маргарита Павловна дала Танечке полотенце вытереть намокшие волосы, и они пошли на кухню. Сидя за кухонным столом, Таня жаловалась, что мама ей не позволяет заводить собаку, а Маргарита Павловна, стоя у плиты, рассказывала как у неё появился Тиша.

Тишка поднял ухо и звонко тявкнул из-под стола. «Слышит, что мы про него говорим», – улыбнулась Маргарита Павловна.

«А Пушка я ещё раньше в подъезде нашла, они сперва с Тишей не ладили, но потом ужились, теперь скучают друг без друга. Пойдём гулять, а когда возвращаемся так Пушок уж тут как тут на пороге поджидает… оближет его всего».

«Ох и заговорила я тебя!» – засмеялась Маргарита Павловна. «Одежда твоя почти высохла» – снимая пальто с батареи, сказала старушка. «А вот дождь всё льёт, – глядя в окно, добавила она. Ты торопишься?» – спросила она Таню. Таня кивнула: ей понравилось у Маргариты Павловны, но она боялась опоздать к дедушке. «Тогда я дам тебе зонт, потом принесёшь, ещё поболтаем».

Таня оделась, провожать её вышли Пушок и Тишка. «Вот мой адрес, чтобы ты не забыла, – протянула небольшой, сложенный вдвое листик Маргарита Павловна. Заходи к нам, я буду очень рада тебя видеть. Мы могли бы вместе гулять с Тишей, когда будет хорошая погода».

– А можно я буду держать поводок?

– Кончено, улыбнулась, Маргарита Павловна.

«Спасибо – ответила Танечка, и за зонт большое спасибо».

Маргарита Павловна объяснила как пройти к аллее, дальше Таня дорогу знала. Они попрощались.

Таня вышла из подъезда, распахнула зонт, который в её руках стал ещё больше, и поспешила к магазину. Но когда она проходила мимо остановки, увидела подъезжающий автобус номер восемь. Таня точно помнила, что к дедушке они с мамой ехали на восьмом.

Танечка решила поехать сама, уже столько времени прошло, наверняка мама с папой уже давно ждут её у дедушки. Она с трудом справилась с зонтом, как смогла, отряхнула его и смело шагнула в распахнувшиеся перед ней двери. Засунула руку в карман и протянула водителю всю горсть мелочи, он улыбнулся, посчитал монетки и сгрёб их себе. «Ишь ты, ровно!» – сказал водитель. Оторвал билетик, подмигнул и протянул его Танечке. Взяв билет, Таня прошла в автобус и села у окна, со стороны дверей. Она внимательно смотрела в окно: как называлась остановка, Танечка не помнила, зато точно знала, как она выглядит.

Таня уже очень давно ехала в автобусе, и все остановки были ей незнакомы: ни на одной не было жёлтой скамейки, круглой афишной тумбы и киоска с мороженым, что-нибудь одно встречалось, а вот чтоб всё вместе – такого нет… Таня начинала переживать, потому что на улице уже темнело и всё сложнее было что-нибудь разглядеть за окном из освещённого автобуса: в окнах отражались пассажиры и сама Таня. Чтобы хоть что-то увидеть, приходилось почти вплотную прижиматься к чёрному стеклу, а от дыханья оно запотевало. Силясь разглядеть, что они сейчас проезжают, Таня прислонилась лбом к окну и загородила по бокам свет ладонями – всё было незнакомо… Автобус замедлил ход, дёрнулся и остановился. Пассажиры не торопясь, почти лениво поднялись и вышли… все до единого. Вернее, одна Таня и осталась. Она была одна… совсем одна в неизвестном ей месте. На улице было темно и страшно. Таня так и сидела одна в автобусе совершенно растерянная, водитель, который наблюдал за Танечкой в зеркальце заднего вида, повернулся и сказал: «Конечная – дальше не едем».

Таня встала и медленно пошла к двери. «Одна, чтоль?» – спросил водитель. Он был уже не молодой, но и совсем не старый, глаза у него были добрые, а голос приветливый и весёлый. Когда Таня проходила мимо него, он снова спросил: «Куда идти, знаешь? Иль встретит кто?» Тут Таня поняла, что куда идти она не знает и никто её тут не встретит… Внутри у неё что-то лопнуло, она заплакала… негромко, – сдерживая себя, но тут же зарыдала в полный голос.

– Ну-уу, – успокаивающе протянул водитель, похлопывая по плечу, и добавил: – Меня Паша звать, тебя как?.

Тане пришлось плакать тише, чтоб ответить.

– Таня, – еле разобрал среди рыданий дядя Паша.

– Так куда ты, Таня, едешь?

– К дедушке, – всхлипнула Танечка.

– К дедушке, – усмехнулся водитель автобуса. – К дедушке – это хорошо! А на какой остановке тебе нужно было выходить? Как остановка называется? Тут Таня не ответила, а только помотала головой не прекращая плакать.

– Не знаешь, значит, – задумчиво произнёс дядя Паша. – Не знаешь, – ещё медленнее растянул он. – Ну а как остановка выглядит, знаешь? Таня закивала.

– Тогда кончай реветь и расскажи, что за остановка у твоего дедушки.

Танечка послушно перестала плакать, провела ладошками по мокрым щекам и рассказала участливому водителю и про желтую лавочку, и про афишную тумбу, и про киоск с мороженым. Дядя Паша слушал внимательно, но что это за остановка, он не знал …

– Может, там ещё что-то было примечательное? Кинотеатр рядом иль дом культуры?

И тут Таня вспомнила про пингвина, который стоял, открыв рот, у киоска с мороженным – это была такая мусорка, совсем новая, Таня таких больше нигде в городе не видела.

– Пингвин значит? Знаю я этого пингвина, это тебе, милая, в обратную сторону садиться нужно было. Поехали: двери автобуса, шумно кряхтя, закрылись. Было так странно, необычно и непривычно ехать одной во всём автобусе: такая маленькая Таня одна, в таком большом автобусе.

Дядя Паша рассказывал про свою внучку, которая, как и Таня, в следующем году пойдёт в первый класс. Но много он рассказать не успел. Автобус качнулся на повороте и остановился. Двери вновь крякнули и распахнулись. «Выходим!» – энергично скомандовал дядя Паша. И Таня выпрыгнула в темноту. Дядя Паша заглушил двигатель, погасил свет в автобусе и фары. Тогда сразу стало видно, что вокруг стоит много спящих автобусов, а чуть в стороне стояло небольшое двухэтажное здание. На первом этаже приветливо светились окна и даже был слышен оживлённый разговор и доносился смех. Дядя Паша тоже выпрыгнул из автобуса, подошёл к Тане, со словами «пойдёмте, барышня» улыбнулся и взял её за руку. Они вместе зашагали к домику.

В помещении было душно и чем-то сильно пахло. В комнате за большим столом сидело пять мужчин, ещё двое стояли и курили возле окна. Дядя Паша громко и уверенно со всеми поздоровался, а потом спросил

– Кто на ближайшем едет?

– Я буду, – откликнулся невысокий и полный дяденька и с интересом посмотрел на Таню. Таня смутилась и спряталась за дядю Пашу.

– Тут вот Потеряшка у меня, нужно на Потанинскую отвезти её: дедушка у неё там, – объяснил дядя Паша.

– Нужно, значит сделаем, – улыбнулся полный дяденька. Он подошёл к Танечке, протянул пухлую ладонь, пахнущую бензином, и представился: «Григорий, Гриша».

– Таня, – еле слышно прошептала Танечка.

– Очень приятно, Татьяна, чай с сахаром пьёшь? Повернулся к дяде Паше:

– У меня рейс через 15 минут – успеем напоить чаем твоего найдёныша.

Таню посадили в кресло, обитое тёмно красным дерматином, положили перед ней печенье. Вскоре появилась кружка с кипятком, в котором плавали чаинки, оставляя быстро размывающиеся хвосты. Чай был очень сладкий – именно такой любила Таня.

Дядя Гриша посадил Танечку рядом с собой в кабину автобуса и доверил ей отрывать от рулончика билет каждому пассажиру. Таня рассказывала ему свои приключения за этот долгий день и как раз дошла до того места, где они с дядей Пашей приехали в автопарк, как дядя Гриша прервал её.

– Дальше я и сам знаю, а тебе, красавица, выходить. Приехали. Тут куда идти, знаешь?

Танечка радостная прильнула к чёрному окошку – вон скамейка, правда, не жёлтая, как днём, а серая, вон тумба с намокшими афишами, был и киоск с мороженым, но уже закрытый, а главное – был пингвин!

– Да, – ответила Таня, – дедушкин дом вон за тем стоит, второй подъезд, квартира пятнадцать.

– Ну молодец, – ответил дядя Гриша – Беги! – И открыл двери автобуса и дверь кабины – Не теряйся больше.

– До свиданья! Спасибо! …Больше не буду! – Выпрыгнув из автобуса, она помахала доброму водителю и со всех ног побежала к дому дедушки.

Под ногами в лужах отражались огоньки и редкие фонари, было очень красиво. Таня никогда не была на улице одна так поздно.

Вот дедушкин дом. Вот подъезд. Вот второй этаж и дверь дедушкиной квартиры. Она постучала. Дверь открылась тут же будто с другой стороны кто-то только того и ждал. Открыла бабушка, и лицо её из ледяного, бледного и обеспокоенного в один момент стало радостным и живым. «Нашлась – зашептала бабушка – Вот она! – чуть громче: Танечка пришла!» – закричала бабушка. В коридор из комнат высыпали все, кто был в доме, а бабушка кинулась к телефону звонить родителям…

Было уже совсем поздно, когда приехали мама и папа, они радостно обняли дочь, и даже не ругались, видимо, оставили на завтра серьёзный разговор. Наконец все собрались за столом. Чего только на нём не было, и, не смотря на то, что всё, что было горячим, давно остыло, все ели с большим аппетитом. Таня только в этот момент, сидя на коленях у дедушки именинника, поняла, что она очень голодна и что она очень устала…

Дедушка наклонился к уху Тани и тихонько сказал: «Если бы я не был уже седым, матушка, то наверняка поседел бы в этот вечер».

Зеркальный Карп

Карп смущён:
— Простите, леди.
Я — не зеркало,
Я — Карп.

Только как откажешь
Сельди,
Если сердцем
Вышел слаб?

Не откажешь
Даже Кильке
Поглядеться
На себя:

Где поправят
Кильки шпильки?
Кто поможет?
Только я.

Червяк и змея

— Я — змея! —
Сказал Червяк.
А Змея:
— Каков чудак!
Подрасти Вам надо,
Да набраться яда.

- Коварство! – крикнули дрозды.
- Нечестно! Караул!
Сорока гневно пискнула, 
И горько грач вздохнул.

В такое безобразие
Поверится едва ли:
С клубничной грядки люди
Все ягоды склевали!

Он ел мороженое как огурец – как можно есть так мороженое?!? Кусать его????

Мороженое нужно облизывать медленно-медленно, выводить дорожки кончиком языка, слизывать капли снизу. Если у вас «стаканчик», — а у вас скорее всего стаканчик, — в нём обязательно получатся дыры внизу, через которые будет протекать. Поэтому нужно следить – и за «верхом» и за «низом» одновременно. Иначе это чревато. У меня всегда чревато – сейчас уже, конечно, не так как раньше – раньше, в то время как остальные мамы мучили своих детей постоянным обтиранием «мордочки», пока те пытались в удовольствие есть мороженое – моя на меня не обращала внимания. Потому что это было без толку – легче уж вымыть с головы до ног после. Зато мне, ручаюсь, было вкуснее, чем другим, и я получилась менее нервная в итоге. И мама тоже.

А вот если вы успеваете доесть мороженое до того, как оно начнет капать – значит, вы взрослый.

Некоторые ещё умудряются съесть вафельный «стаканчик» сначала до среднего «стаканчика», а потом до маленького, аккуратненького такого – и ни капли у них не прольётся! Таким людям я не завидую – такие в минуту мороженое съедают, и им ещё хочется сразу, а я в это время – только начинаю!

А делиться не люблю.

Известная, дорогая клиника. Уютно, очень чисто… Накрахмаленные врачи в оранжевых штанах… Я сижу у кабинета отоларинголога и жду вызова. Слева от меня дверь детского отоларинголога. Оттуда довольно часто выглядывает быстрая, голубоглазая медсестра. Видимо, кого-то ждут. В холле появляется красивая, полная блондинка лет двадцати восьми и её сын, мальчишка лет пяти, явно кавказских кровей.

Мальчишка входит в холл, важно выпятив живот и сунув руки в карманы. Оглядевшись, он звонко спрашивает у матери:

– Куда идти?

– Ты знаешь, – говорит мать.

– Сюда? – спрашивает мальчик, ткнув рукой в дверь детского врача.

– Сюда, – говорит мать.

– Я сюда не пойду, – говорит мальчик и вызывающе смотрит на мать.

– Пожалуйста, не ходи, – кротко отвечает мать.

Мальчик немного подумал и, не вынимая рук из карманов, вразвалку, по-хозяйски, как взрослый джигит, вошёл в кабинет. Мать вошла следом. Мне показалось, что она улыбнулась.

– А, Тимур, привет! – раздался бас отоларинголога. – Ты не возражаешь, если я осмотрю твоё горло?

Пауза. Мальчик думает. Потом говорит вызывающе:

– Возражаю!

– Пошли домой, Тимур! – очень спокойно говорит мать.

Пауза.

– Никуда я не пойду! Я что, петрушка, болтаться туда-сюда?! Доставай свои железки! – звонко говорит мальчик.

Доктор смеётся и гремит инструментами.

– Не эту! Давай ту! Она страшнее! – кричит мальчишка.

Весёлый голос врача, играющий ласковыми, бархатными интонациями:

– Тимурчик, дорогой, кто у кого лечится? Ты у меня или я у тебя?

Пауза. Мальчик немножко растерялся и задумывается на несколько секунд. Потом уверенно решает:

– Я у тебя. Но я главный! – отвечает мальчик, хлопает в ладоши и свистит.

Врач смеётся. С наслаждением. Мать говорит уже сердито:

– А ну пошли домой! Ты мне надоел! И всем надоел!

Пауза.

– Не пойду! Доктор, разрешаю тебе брать любую железку и смотреть!

– Спасибо тебе, Тимурчик, скажи «А-а-а…».

– А-а-а-а! – орёт Тимур на весь этаж.

– Громче можешь? – еле сдерживая гнев, спрашивает мать.

– Могу, но не хочу, – шепотом отвечает Тимур.

– Ну как он, доктор? – спрашивает мать.

– Всё хорошо. Антибиотики отменяются, гулять можно. Хочешь гулять, Тимур? – спрашивает доктор.

– Хочу! – отвечает мальчик.

– Ну иди, гуляй, – ласково говорит доктор.

Тимур выскакивает из кабинета, ногой ударяет в автомат с горячим кофе, тушит свет в холле и вызывающе нас оглядев, важно уходит к лифту. Мать извиняется, включает свет и уходит за сыном.

Старушка, всё время пристально за ним наблюдавшая, неодобрительно качает головой и говорит:

– Не ребёнок, а Чингиз-хан какой-то!

Мы смеёмся. Нам «Чингиз-хан» понравился.

В Москве с лягушками большие проблемы.

Их тут меньше, чем африканских крокодилов, которые иногда встречаются в зоопарке.

Но недавно лягушку все-таки обнаружили в Москве. Во дворе одного детского сада.

Воспитательница Татьяна Юрьевна, первой заметившая амфибию, знала, что посторонним животным нельзя находиться на территории. Но она почему-то позволила лягушке проскользнуть под самым окном заведующей.

У веранды третьей группы лягушка наткнулась на приблудного кота. Кот подскочил на месте, растопырил усы и только потом разглядел, в чем дело. И тогда кот тоже взял — и прыгнул следом за лягушкой.

В этот момент между прутьями забора просунулся черный собачий нос.

«Что там происходит?» — думала собака, глядя на скачущего кота. У собак, как известно, слабое зрение, и прошло несколько минут, прежде чем пес увидел лягушку. Но тогда его уже ничего не могло остановить.

Хозяин собаки испугался, что пес обидит малышей, поэтому полез следом. Конечно, он вряд ли сумел бы преодолеть препятствие без помощи Татьяны Юрьевны, которая схватила его за ногу. Схватить-то схватила, но не знала, как ей поступить дальше – перекинуть эту ногу обратно, чтобы собачник свалился наружу, или перетащить внутрь? Конечно, иметь на территории сразу четырех посторонних было недопустимо. С другой стороны, собака могла оказаться кусачей. Поэтому воспитательница дернула ногу на себя. Человек перевалился на территорию и тут заметил земноводное.

«Таксы есть у каждого второго, — подумал он, становясь при помощи Татьяны Юрьевны на ноги, — а хорошо бы завести лягуху!»

Но амфибия, видимо, заподозрила неладное. Она свернула с прямого пути и скрылась в кусте жасмина.

Такса ринулась внутрь куста и сразу же напоролась на кота. Завязалась драка, и собачнику пришлось лично разнимать животных. Лягушка тем временем выскочила с другой стороны зарослей, подумала и прыгнула прямо в раскрытую дверь подвала. А из столовой вышла строгая заведующая детским садом Лариса Ивановна. Сперва заведующая увидела кота, потом собаку, а потом из куста вылез человек.

— Что вы здесь делаете?! – спросила строгая заведующая.

— Наблюдаем за лягушкой, — ответили ей, как могли, кот, собака и человек.

— Чепуха. В Москве не водятся лягушки, — решительно сказала Лариса Ивановна и вызвала по телефону санэпидстанцию, службу по отлову собак и милицейскую полицию.

Опергруппа прибыла ровно через две минуты. А еще через две минуты потрясенная заведующая наблюдала, как вооруженные люди цепочкой спускаются в подвал.

– Неужели там все-таки бомба?! – воскликнула заведующая.

— Следствие показало, что в подвале скрывается лягушка, — ответил начальник опергруппы. – Поймаем, дочке своей покажу, а то она уже в первый класс ходит, а живой лягушки до сих пор не видела. Татьяна Юрьевна хотела сказать, что в ее группе много детей, которые тоже лягушек никогда не видели, но промолчала

Бывает тропа,
А бывает тропинка,
Бывает трава,
А бывает травинка.

Бывает, 
Идёшь по тропе
Не спеша,
Травинка 
Коснётся коленки, 
Шурша.

Бывает, 
Спешишь по тропинке 
Бегом,
Не чуешь 
Травы под ногами 
Кругом.

Бывает, 
Тропа и тропинка
Меня
В море травы 
Уведут
На полдня.

Прыгал Сеня по ступеням

Летним утром
В воскресенье
По ступеням
Прыгал 
Сеня.
Раз – ступенька,
Два – ступенька,
Бум!
И сразу –
Двадцать пять!
«Быстро как! –
Подумал Сеня, –
Сосчитал я все ступени!
Синяки же на коленях
Буду медленней
Считать».

Ручеёк и Камни

По
          камням 
                          наиско-
                                           сок
Ловко
              прыгал 
                              руче-
                                           ёк.
Ну 
         а Камни
                             удив-
                                         лялись:

Как  
             он 
                        прыгает 
                                         без ног?

* * *

Ноябрь. Унылый, ветреный и голый.
Всё хочет спать и борется со сном.
Упали листья, улетели птицы,
И лужи заблестели первым льдом.
Давно прошла пора весёлых жёлтых клёнов,
И плюшевый газон разрезал чернотроп,
И мокрые дома, закрыв на зиму окна,
Зарылись носом в землю, подставив ветру лоб.

И люди, как грибы, решившие побегать
Под зонтиками-шляпками, спешат к своим домам. 
А осень, засыпая, уходит вслед за летом,
Последние дожди выплакивает нам.

Ноябрь. Поздняя осень

Всё то, что могло улететь - улетело, 
Завяло, засохло, почти почернело,
Промчалось дождями, продулось ветрами.
Заснуло, замёрзло у всех под ногами;
Затихло, забилось в глубокие норы,
Теплее оделось в пуховые шубы,
В тревожные спячки навек уложилось,
Наелось как можно, укрылось чем нужно.
Всё к первому снегу готово опять:
Кто - жить!
          Кто - терпеть!
                    Кто без сил - умирать!

Ранняя весна

Я чувствую кожей: весна на подходе! 
Всё вроде бы тихо, но что-то звенит... 
И сонно, и мрачно, и мёрзло в природе,
Но наст под ногами уже не хрустит.

В лесу тишина, и сугробы осели,
Примялись, прижались поближе к земле.
И снежные бабы в тоске похудели,
И снег... не пушистый - стеклянный уже.

Мне хочется солнца, и звонкой капели,
И яркого неба, нежных цветов,
И запаха теплого талого снега,
Раскисших тропинок, прозрачных ручьёв.

Я чувствую кожей: весна на подходе!
Зачем мне теперь этот ветер и снег?
Я счастлив от мысли, что буду свободен.
Я таю, дышу. Я - опять человек!

Сергей Аменицкий, 10 лет

Центр образования №1311, Обручевский район

Книги с иллюстрациями Веры Цепиловой выходят уже два десятка лет. Она подго­товила их более ста. Среди её книг и учебники для младших классов. Десять миллионов де­тей по всей России вошли с ними в мир знаний. Это целая страна! И целое поколение выросло с книжками, проиллюстрированными Верой.

Вера Цепилова окончила Полиграфический институт (училась у Мая Митурича), а теперь преподает здесь иллюстрацию. Она, участник многих выставок и конкурсов, теперь устраи­вает выставки вместе со своими учениками.

Рисунок её легкий, летящий, герои — забав­ные и трогательные. Разглядывать эти картин­ки —сущее удовольствие.

Вера Алексеевна и её ученики сотрудничают с нашим журналом. И на этот раз на обложке она нарисовала Кукумбера осенью под дождем. Пусть кругом лужи — наш огурчик не унывает, он под зонтиком и улыбается. Это потому, что Вера Цепилова — веселый и добрый художник. Её картинки несут хорошее настроение. Улыбай­тесь чаще, и вам никакой дождик не страшен!