Про дятла

Дятел синице
в лесу говорит:
«Глянь на рябину!
Рябина горит!»
Громко синица
заспорила с ним:
«Если горит –
покажи-ка мне дым!
Разве бывает
без дыма пожар?»
Дятел в ответ
лишь плечами пожал –
что тут сказать?
Но уже от рябины
вспыхнул орешник,
и следом – осины,
дуб занялся,
почернела трава...
За две недели
сгорела
листва!
Нынче про дятла
в лесу говорят:
«Красноголовый
во всем виноват:
словно
от тлеющего
фитилька,
вспыхнул пожар
от его хохолка!»

Туман

На крыльце
бидон забыли.
Крышку
плотно не закрыли.
Далеко-далеко
растеклось молоко...
Хорошо бы 
взять стакан
И пойти
              пить
                      туман!

Этот номер посвящается памяти непостижимого сказочника Сергея Козлова в благодарность за самые тонкие, самые нежные, самые грустные сказки на свете.

Когда пришла пора птицам улетать на юг и уже давно увяла трава и облетели деревья, Ёжик сказал Медвежонку:

– Скоро зима. Пойдем поудим напоследок для тебя рыбки. Ты ведь любишь рыбку!

И они взяли удочки и пошли к реке.

На реке было так тихо, так спокойно, что все деревья склонились к ней печальными головами, а посередине медленно плыли облака. Облака были серые, лохматые, и Медвежонку стало страшно.

«А что, если мы поймаем облако? – подумал он. – Что мы тогда с ним будем делать?»

– Ёжик! – сказал Медвежонок.– Что мы будем делать, если поймаем облако?

– Не поймаем, – сказал Ёжик. – Облака на сухой горох не ловятся! Вот если бы ловили на одуванчик…

– А на одуванчик можно поймать облако?

– Конечно! – сказал Ёжик. – На одуванчик облака только и ловятся!

Стало смеркаться.

Они сидели на узеньком березовом мостке и смотрели в воду. Медвежонок смотрел на поплавок Ёжика, а Ёжик – на поплавок Медвежонка. Было тихо-тихо, и поплавки неподвижно отражались в воде…

– Почему она не клюёт? – спросил Медвежонок.

– Она слушает наши разговоры, – сказал Ёжик. – Рыбы к осени очень любопытны!

– Тогда давай молчать.

И они целый час сидели молча.

Вдруг поплавок Медвежонка заплясал и глубоко нырнул.

– Клюёт! – крикнул Ёжик.

– Ой! – воскликнул Медвежонок. – Тянет!

– Держи, держи! – сказал Ёжик.

– Что-то очень тяжёлое, – шепнул Медвежонок. – В прошлом году здесь утонуло старое облако. Может, это – оно?

– Держи, держи! – повторил Ёжик.

Но тут удочка Медвежонка согнулась дугой, потом со свистом распрямилась – и высоко в небо взлетела огромная красная луна.

– Луна! – в один голос выдохнули Ёжик с Медвежонком.

А луна покачнулась и тихо поплыла над рекой.

И тут пропал поплавок Ёжика.

– Тяни! – шепнул Медвежонок.

Ёжик взмахнул удочкой – и высоко в небо, выше луны, взлетела маленькая звезда.

– Так… – прошептал Ёжик, доставая две новые горошины. – Теперь только бы хватило наживки!

И они, забыв о рыбе, целую ночь ловили звёзды и забрасывали ими всё небо. А перед рассветом, когда горох кончился. Медвежонок свесился с мостка и вытащил из воды два оранжевых кленовых листа.

– Лучше нет, чем ловить на кленовый листик! – сказал он.

И стал было уже задрёмывать, как вдруг кто-то крепко схватился за крючок.

– Помоги! – шепнул Ёжику Медвежонок.

И они, усталые, сонные, вдвоём еле-еле вытащили из воды солнышко.

Оно отряхнулось, прошлось по узенькому мостку и покатилось в поле. Кругом было тихо, хорошо, и последние листья, как маленькие кораблики, медленно плыли по реке…

Утро дышало свежестью. Над рекой висел прозрачный туман, но солнечные лучи уже золотили тихую гладь. Поднимавшийся берег покрывала изумрудная трава, испещрённая бесчисленными искорками росы. Воздух, насыщенный пряными ароматами диких цветов, застыл. Тихо – лишь в зарослях камыша у самой воды колокольцами звенели комары. Вадимка сидел на берегу и смотрел, как старый тополь роняет белоснежные, кружащиеся в застывшем воздухе пушинки. Тонкое поскуливание нарушило спокойствие утра.

Мальчик вздрогнул – вспомнил, зачем пришёл сюда. Слёзы подкрались к горлу, стали душить, но он сдержался – не заплакал.

Вчера ощенилась Жучка: принесла четверых, от кого – неизвестно. И не важно – сама не из породистых. Мать увидала Жучкин живот и давай причитать на всю деревню: «Не углядел! Сколько раз говорила: не пускай собаку со двора! Что прикажешь с ублюдками делать?»

Виноват Вадимка. И спрос теперь с него. Мать приказала к вечеру от щенят избавиться – утопить. Легко сказать, а вот попробуй, исполни… Они хоть маленькие, слепые, а живые существа!

Вадимка – добрый малый, животных любит. Особенно свою Жучку. И отпустил-то её из жалости: шибко на волю просилась. На цепи долго не усидишь.

Холщовый мешок, куда мать сложила бедолаг, лежит рядом. Щенята выбрались и белыми комочками ползают в ярко-зелёной, как новый бархат, траве. В поисках маминого горячего живота тыкаются слепыми мордочками друг в дружку, жалобно скулят. Голодные…

Представить, как Жучкиных щенят топить будет, Вадимка не мог. Казалось, чего проще: оставь мешок у воды – река сама сделает свое дело – и гуляй без хлопот и забот…

Вадимка так не сумел бы. Размазывая грязными ладонями слёзы, утёр лицо, сложил щенят обратно и решительно направился в деревню.

У сельпо в ожидании утреннего хлеба толпился народ – всё больше женщины. Увидав знакомое лицо, Вадимка подошёл к крылечку.

– Здравствуйте, тётя Маша, – заливаясь краской, обратился к дородной женщине.

– Здорово! Чего в мешке? – сразу заинтересовалась любопытная тётя Маша.

– Сейчас я покажу! – засуетился Вадимка. – Щенки Жучкины. Может, возьмёте?

– Разве щенки? Крысята какие-то, – сострила женщина. Собравшиеся вокруг прыснули.

– Маленькие ещё – вчера родились…

– Раз вчера, то неси-ка их к мамке. Вона разревелись – жрать хотят.

– Не могу. Мать запретила с ними домой возвращаться… Может, всё-таки возьмёте?

Но женщины, потеряв к мешку интерес, одна за другой расходились. Сельпо открыли, и тётя Маша деловито направилась к дверям. Вздохнув, мальчик уныло поплёлся прочь.

– Вадик, постой!

Вадимка обернулся: Николай Егорыч – колхозный ветеринар, давний приятель отца.

– Ты вот что, ступай к деду Борису – охотнику. У него Сильва ощенилась, восемь штук принесла. Авось возьмёт старик твоих-то.

Окрылённый, мчался Вадимка к дому охотника. Не верилось, но очень хотелось верить: мучения кончатся скоро!

Очутившись у калитки, Вадимка поостыл. В деревне знали: у деда Бориса нрав суровый. Стало не по себе: вдруг не станет слушать дед, вдруг погонит? С тех пор, как померла жена, не любил Борис незваных гостей.

Во дворе неистово заливалась собака.

– Цыц, Сильва! – послышался из-за забора скрипучий голос. – Кого там нелёгкая принесла?

– Здравствуйте, дедушка. Это я – Вадимка, – переминаясь с ноги на ногу, зайти во двор мальчик не решался.

– Какой такой Вадимка? – подшаркал дед к калитке, глянул сквозь штакетник сурово. Открывать не собирался.

– Клавдии Петровны сын…

– Ясно, – ещё больше нахмурился дед. – Зачем пожаловал?

– Дедушка, тут такое дело… – замялся под строгим взглядом Вадимка. – Жучка наша ощенилась, а мать велела от щенков избавиться…

– Я причем?

– Не могу их топить. Рука не поднимается! – от волнения Вадимка закричал даже.

Залаяла Сильва, и мальчик вновь сник.

– Может, их того… Сильве?

– Ишь, удумал! Ты тоже соображать должен – у ней своих восемь штук, не прокормит! – осерчал дед.

– Что ж делать, дедушка?! – в голосе зазвенело отчаяние.

– Жалко бедолаг… Покажь, сколько их у тебя?

– Четверо! – с готовностью развязал мешок.

Подошла Сильва, высунув сквозь дыру в заборе голову, обнюхала притихших щенят.

– Что, мать, взять ли? – дед вопросительно глянул на собаку. Та уже самозабвенно вылизывала малышей.

– Возьмите…

– Что с тобой делать… Ладно, двоих, пожалуй, потянем.

– Спасибо! – Вадимка готов был расцеловать деда. Зря в деревне болтают – никакой он не страшный вовсе.

Довольные щенки сосали новую маму, а дед Борис советовал:

– К бригадиру сходи. У него собака вот-вот ощенится, авось и приютит бедолаг.

Но бригадир Вадимку на порог не пустил. Услыхал, о чём речь – дверь перед носом захлопнул. Загрустил Вадимка. Сел возле сельской библиотеки на лавочку, прижал к себе щенят – задумался, что дальше делать.

Мимо шла баба Люба.

– Чего не весел, сынок? – известная своей сердобольностью на всю деревню старушка добродушно улыбалась – каждой черточкой лица, вплоть до морщинок в уголках глаз. Вадимка кивнул на щенков:

– Мать утопить велела…

– Батюшки! – схватилась за сердце баба Люба. – Животинку губить – грех великий. Они – вона – маленькие какие! А ну, шагай за мной, – скомандовала и направилась к своей избушке.

– Вот мы и дома, – баба Люба отворила дверь. – Стешка! Где ты, негодница? Стеша! Вон куда забралась!

На печке среди цветастых подушек лежала пушистая серая кошка. Она кормила трёх уже подросших котят.

– Глянь, кого тебе принесла, – баба Люба взяла щенка и подложила Стеше под бок. Кошка зашипела и, отпрыгнув в сторону, выгнула спину дугой.

– Испугалась, глупая? – рассмеялась старушка. – Погоди маленько, – со знанием дела обернулась к Вадимке, – скоро освоится. – Пойдём в сад, чайку попьём. Сами разберутся.

Когда Вадимка вернулся в горницу, кошка в окружении котят вновь лежала на печке. Щенок, уютно устроившись посерединке, наравне с остальными сосал тёплый розовый живот. Стешка довольно урчала.

Вечерело. Крепко прижав последнего щенка к груди, Вадимка шёл домой.

«Ничего, один – не четыре. Мать – не железная, сжалится».

С опаской входил в дом. Отец уже пришёл с работы, мать накрывала на стол.

– Что долго? Руки мой – и ужинать, – голос матери звучал вяло, безо всякого выражения. Даже не посмотрела в сторону Вадимки – всё сердилась.

– Мам, можно, он у нас останется?

Женщина оторвалась от хозяйства и всплеснула руками:

– Ты зачем его обратно приволок?

– Мам, жалко ведь!

– Надо было за Жучкой следить! Я по твоей милости грех на душу взяла, и тебя заставила! Иди, и чтобы с щенком не возвращался!

Отец молчал.

Вадимка вышел на крыльцо. Не евший весь день щенок тихонько скулил на руках. Мальчик направился к речке.

«Не страшно, – подбадривал себя, – у него и глазок-то нет, не слышит, ничего не почувствует. Его и собакой назвать нельзя – крысёнок какой-то. Не жалко его вовсе».

Храбрясь, Вадимка дошёл до реки. Над водной гладью алело вечернее солнце, кругом – ни души. Щенок, словно предчувствуя неладное, заёрзал беспокойно, закрутился. Ком подкатил к горлу. Вадимка снял рубашку, брюки. Оставшись в трусах, долго стоял на берегу, не решаясь ступить в воду. Налетели комары. Они кусали в лицо, руки, спину – он не обращал внимания. На щенка мальчик не смотрел. Держа его на вытянутой руке, сделал шаг, второй, ступил в воду глубже, оттолкнулся и поплыл. Грести одной правой было трудно – сам еле держался на поверхности. Можно было просто закинуть щенка подальше, но Вадимке это казалось кощунством. Вода – мутная, багряно-алого цвета. Щенок присмирел и спокойно, доверившись человеку, лежал на ладони.

Вадимка просто опустил руку в воду, развернулся и поплыл к берегу. Не оборачивался, лишь слышал позади негромкие всплески. Щенок не пищал, не звал на помощь. Тихо боролся за свою так недавно начавшуюся жизнь. От этой беззвучной борьбы стало жутко. Отвратительное, невыносимое безмолвие преследовало, пока плыл. Фальшивое и дребезжащее, оно безжалостно царапало сердце.

Он выбрался на берег и обернулся. Не увидел ничего, кроме заката. Но нет – щенок жил, и над ним, ныряя к воде, чертили воздух стрижи. Бедняга уцепился за проплывавшую мимо ветку, но силы заканчивались. Слепая мордочка то появлялась, то исчезала в воде. Его всё дальше уносило течением. Вадимка не мог оторваться от белого пятнышка – оцепенел. Сколько сил, любви к жизни заключалось в этом тщедушном существе!

Он бросился в воду. Что было сил, плыл назад, туда, где всё ещё боролось со смертью живое существо.

Как добрался до берега – не помнил. Безжизненное тельце походило на мягкий, облипший мешочек мокрой шерсти. Вадимка кричал, звал, тряс, стараясь привести щенка в чувство. Минуты тянулись бесконечно. Наконец, щенок слабо закашлялся, из раскрытого рта полилась вода, он хрипло вздохнул.

– Жив! Милый мой! Хороший!

Он больше не сдерживался, не стеснялся чувств. Дороже этого маленького существа для него не было никого на свете. Вадимка не боялся больше укоров матери, гнева отца. Отныне он будет слушать лишь собственное сердце. Накопившиеся слёзы вырвались из груди, он дал им волю.

То были хорошие слёзы. Слёзы раскаяния.

В страшную, с воем на чердаке, воробьиную ночь пришёл пьяненький Василёк и попросил у дедушки денег. «Вы нас напугали… Идите, идите и больше не приходите… ночью. Да, на здоровье… Что на реке? А-а, ну хорошо, хорошо…»

Хлопает дверь, звенит цепочка. Дед рассказывает бабушке: «Приходил Васильков… Нет, ничего не случилось… Говорит, лёд пошел. Да-да, лёд… Я ему дал три рубля, а что делать? Катится по наклонной плоскости…»

После уроков дед заходит за мной, и мы идём не домой, а к реке.

Мы приходим к деревянному мосту у кукольного театра. На мосту уже много людей, и все смотрят вниз. Что-то под мостом бьётся, колотится, сваи вздрагивают от того, что кто-то с неистовой силой жмёт на них, трётся, и получается несусветный скрип. Кажется, какое-то упрямое чудовище прорывается под мостом и не может прорваться.

Мы вспоминаем, что бабушка просила нас купить на обратном пути молока. За молоком у магазина стоит очередь. Мне кажется, что она всегда там стоит – в дождь, в снег, в любое время года. Мы встали последними в этой тихой, почти немой очереди. Только когда подъехала машина с молокозавода, по очереди прошёл вздох: «Ну, привезли, дождались…» Старики и старушки заново расставляли друг друга по местам.

Рабочие, небрежно разгружавшие машину, уронили один пакет с молоком, и по асфальту растеклась белая лужица. Старухи что-то зашептали сухими губами. Мелкими шагами очередь теснилась, будто бы двигалась. На самом деле, движения почти не было.

Уже в темноте мы принесли домой шесть заветных пакетов молока и две пачки творога. «Вот счастье», – сказала бабушка.

После ужина дедушка ушёл к соседу смотреть футбол, а я сел за букварь и стал готовить выразительное чтение.

«…Слова бывают разные: весёлые и грустные, маленькие и большие.

Вот слово Вася. Оно небольшое. Ведь Васе всего пять лет. Вырастет Вася. Вырастет и его имя. Васю станут называть Василий. А потом – Василий Петрович.

Есть ещё вежливые слова: спасибо, пожалуйста, здравствуйте.

Есть слова очень важные: октябрёнок, пионер, коммунист, партия, мир.

Но самое важное, самое дорогое слово – Родина».

И тут в дверь пронзительно, без передышки, звонят. Я ближе всех к порогу и бегу открывать. Ясно, кто-то просто навалился на звонок. Наверное, это баба Клава с третьего этажа, она думает, что бабушка одна, плохо слышит, и надо звонить изо всех сил…

В дверях стоит Василёк. Он и правда навалился левым плечом на звонок.

– Привет, Митька. На вот, отдай дедушке, – и подает мне аккуратно сложенную вдвое десятку.

«Он опять пьяный, зачем дедушка даёт ему деньги», – думаю я. Василёк садится на ящик против дверей:

– Попить принеси. Прямо из-под крана принеси…

Я приношу ему кипяченой воды из кастрюли.

– Хорошая у вас вода…

Он неохотно отдаёт мне стакан и неуверенно спускается вниз.

Через окно я вижу, как Василёк стоит в задумчивости посреди двора, поправляет шапку, потом ищет глазами наше окно и машет мне рукой. Я ему не отвечаю, сжимаю стакан и десятку. Василёк исчезает.

Я снова сажусь за книжку. «Вот слово Вася. Оно небольшое…»

«Почему же я не помахал ему рукой? Ведь он же хороший, – думаю я, – ну, что, трудно мне было махнуть ему?.. А вдруг бы он понял, что я зову его, и опять бы пришёл… Нет, хорошо, что я ему не помахал. Может, он и не мне махал, а бабе Клаве, допустим. Он у неё тоже просил деньги, но она ему не давала…»

Потом приходит дед, я отдаю ему десятку. «Хорошо, положи мне в стол. Давай-ка собирать портфель…»

– А на ледоход мы завтра пойдём?

– Я думаю, ледоход кончился.

– Как, совсем?

– Да, все льдины уплыли.

Ночью мне приснилось, что я плыву на льдине. А на другой льдине – Василёк. Вот мы проплыли город.

Мы машем друг другу, а народ с берега машет нам. Василёк смеется и кричит мне: «Скажи-ка, Митька, какое самое дорогое, самое главное слово, а?!» «Родина!!» – кричу я ему и просыпаюсь оттого, что это слово кувыркается у меня на губах.

– Что ты, сыночка? – дед стоит у моей раскладушки и ищет выключатель у настольной лампы, – что ты, что ты…

Играющий на узкой отмели Мориц намотал на палец длинные жёлто-зелёные пряди речной травы.

– Пап, чьи это волосы?

– Не волосы, а тина, – наставительно заметил я, провожая взглядом сонно дрейфующий по мелкой серебряной ряби поплавок. – Она выгорела на солнце. Сними сандалии, смотри, все мокрые.

Высокие берега Саара сплошь поросли камышами и фиолетовыми ирисами, только в одном месте к реке спускался пологий песчаный пляж. Мориц возился с ведром и совочком, лепил из влажной массы большие мягкие куличики, а я растянулся на траве под горячим, пятнисто-бирюзовым небом, окутанный бледными облаками цветочной пыльцы и монотонным стрекотом кузнечиков. Бесполезная удочка валялась поодаль, придавленная камнем – чтобы течением не унесло.

Улов был, можно сказать, никакой. Мы с сыном торчали на берегу полдня, и до сих пор только одна рыбёшка бестолково слонялась из угла в угол наполненного водой целлофанового пакета. Пару раз начинало клевать, но как-то вяло. К тому же рыболов из меня никудышный, из Морица тем более, так что подсечь не удавалось.

Разомлев от жары и ослепленный ярким светом неба, я опустил ресницы и не заметил, как задремал. Очнулся, почувствовав, что малыш теребит меня за рукав футболки и что-то кричит прямо в ухо, безбожно мешая русский с немецким. Когда сын волновался, его становилось невозможно понять.

Я взглянул в сторону реки. Поплавок радостно танцевал на волнах, то полностью погружался, точно черноголовая уточка-нырок, то выскакивал на поверхность и снова тонул – что-то большое тянуло его вглубь.

Тут и подсекать не понадобилось, ещё секунда и… Мориц даже вскрикнул от удивления. На берегу извивалась и била по земле чешуйчатым хвостом крошечная русалочка. Cамая настоящая, только миниатюрная, не больше десяти сантиметров в длину. Рыболовный крючок проткнул ей горло.

Мы с Морицем присели на корточки и, ошеломлённые, разглядывали её, не решаясь дотронуться. Зелёные искорки глаз, замутненные болью, спутанные золотые волосы и точеная фигурка эльфа… но только до пояса. Дальше шёл хвостик, короткий, нежно-перламутровый.

«Как её угораздило насадиться на крючок? – недоумевал я. – Неужели хотела съесть червяка? Это всего лишь животное», – убеждал я себя.

Маленькое существо умирало у наших ног, дёргаясь в конвульсиях и окропляя рыжий речной песок бледно-розовой кровью.

– Папа, кто это? – ребёнок смотрел на несчастное создание потемневшими от ужаса глазами. – Ей больно?

– Это рыбка, Мориц! Да, ей больно. Она поранилась. Но мы сейчас отпустим её обратно в воду, и там её вылечат другие рыбки. Что ещё я мог сказать? И что можно было сделать? Я осторожно взял русалку в руки – её кожа оказалась тёплой на ощупь – перегрыз леску и, размахнувшись, зашвырнул обмякшее тельце подальше в реку. И поспешно отвернулся, стыдливо пряча глаза.

А потом мы выпустили из пакета малька – совсем ещё мелкий, пускай подрастёт – и пошли домой по блёкло-жёлтой, в огненных пятнах цветов, степи. Мориц тихо всхлипывал и шмыгал носом, а я смотрел себе под ноги, чтобы, не дай Бог, не наступить на разбегавшихся во все стороны малахитовых ящерок. Мир неожиданно показался мне беззащитным и хрупким; захотелось взять его бережно и согреть, как цыпленка в ладонях.

Я шёл и размышлял о том, как всё-таки глупо… и как по-человечески – столкнуться лицом к лицу с чудом и тут же его убить. Волшебство, оно такое уязвимое. Ему легко распороть горло обычным рыболовным крючком или растоптать ненароком и даже не заметить. Куда нам в космос? Разобраться бы с тем, что у нас под ногами.

Задрав русые чубы вверх, Тёмка с Русей наперегонки мчались по грунтовой дорожке дачного участка к озеру. Босым пяткам было больно от мелких колких камешков, которые время от времени попадались под ноги. Но дед говорил, что претерпевать боль полезно. Настоящий мужчина должен быть выносливым. А бабушка добавляла, что земля чистит и наделяет человека силой. Ну, насчёт «чистит» у Тёмки были большие сомнения. Даже в бане грязь от пяток было не отодрать ни мочалкой, ни пемзой.

Завидев голубую панамку соседки тёти Нины, мальчишки почти в голос закричали:

– Драсьте, тёть Нин!

Дедушка Вова, который шёл сзади, заворчал:

– Вот пустоголовые! Сколько раз в день здороваться можно? Уже пятый раз купаться бежите. Не отрывайте людей от работы.

А тётя Нина, приветливо помахав им рукой, позвала:

– Мальчишки! Бегите сюда, я вам что-то покажу.

Не раздумывая, Тёмка резко свернул с намеченного курса. За ним, с рёвом, имитирующим самолётный двигатель, затормозил у бетонного бассейна и Руся. В бассейне жили два окуня, которых тётя Нина окрестила Федькой и Васькой. Рыбёшек поймал на удочку муж тёти Нины, дядя Жора. Осторожно снятые с крючка, они распушили спинные плавники и, как выразилась тётя Нина «продемонстрировали такую прыть», что она пожалела рыбок и не отдала коту на закуску, а уговорила мужа выпустить «окушков» в бассейн. Окушки тоже, наверное, были двоюродными братьями, как Тёмка с Русей. Руся был Тёмке по плечо, хоть младше всего на год.

Тётя Нина уже однажды показывала им, как окушки узнают её по панамке. У какого угла бассейна останавливалась тётя Нина, туда устремлялись и Федька с Васькой. Она кормила рыбок из рук тщательно вымытыми под краном червяками. Федька, который был значительно толще Васьки, не позволял юркому собрату первым выдёргивать червяка из рук тети Нины. Стоило Ваське опередить его, как Федька, подняв на загривке плавник, из которого торчали острые иглы, сердито гонял его по бассейну. А тётя Нина переживала:

– Ну, вы поглядите! Забивает маленького!

Вот и бабушка, когда жарила пирожки с морковкой, всегда давала первому Русе да ещё приговаривала при этом:

– Он меньше и младше тебя, Тёмушка. А ты – старше и умнее. Значит, можешь подождать.

Тёмка соглашался. И ждал. И потому забияку Федьку понять никак не мог.

В плохую погоду рыбки забивались под металлическую лесенку и на панамку тёти Нины не реагировали. В такие дни тётя Нина говорила мужу, что на рыбалку он собирается зря, клёва всё равно не будет. И всегда оказывалась права.

Когда тётя Нина с дядей Жорой уезжали в город, Тёмка с Русей кормили окушков сами. Больше всего червей было в навозной куче. Промытые водой черви проскальзывали между зажатых в кулак пальцев, и до бассейна удавалось донести одного или двух. Как они умудрялись удирать, оставалось для Тёмки загадкой. Из рук Тёмки и Руси червей окушки не брали. Мальчишкам приходилось бросать их в воду, а потом внимательно наблюдать за тем, как те медленно опускались на дно. Только тогда рыбки устремлялись к добыче. И снова, как всегда, лидировал Федька. Иногда Ваське всё же удавалось схватить червяка с другой стороны. Тут начиналось «перетягивание каната» до тех пор, пока червяк не разрывался пополам. Но червяков Тёмке жалко не было, как не было жалко комаров и мух. И хоть червяки не кусались, как мухи и комары, но всё равно были (Фу-у-у!) какими-то противными.

Сегодня, подбежав к бассейну, Тёмка с Русей увидели, что в нём нет воды. Открыв рты, они уставились на тётю Нину, а она кивнула на ведро, стоявшее возле её ног.

– Прощайтесь, мальчишки, со своими любимцами. Иду их в озеро выпускать. Бассейн чистить будем.

Тёмка с Русей столкнулись лбами над ведром. Воды в нём было не много. Окушки нервно били хвостами, обдавая их фонтаном мелких брызг. У мальчишек от растерянности вопросы застряли в открытых ртах. А тётя Нина, потрепав их по взмыленным от быстрого бега макушкам, рассмеялась:

– За мной! К озеру.

Поставив ведро на пирс, торжественно произнесла:

– Ну, жмите своим друзьям плавники.

Тёмка хотел было дотронуться до Федьки, но не тут-то было. Тот стал выделывать такие кульбиты, вот-вот выпрыгнет из ведра, не попрощавшись. Тётя Нина опрокинула ведро с рыбками в озеро и стала пристально вглядываться в воду.

– Подумать только! Уплывать не хотят! Это надо, а?!

Окушки, виляя хвостами, стояли на месте, развернувшись головами к тёти Нининой панамке. И сколько не махала она рукой, сколько не брызгала на них водой, они не двигались с места.

– Ну, Нин, тебе, действительно, не дачницей, дрессировщицей надо было быть! – выходя из лодочного гаража, что притулился у самой воды, громко засмеялся дед Вова. А тётя Нина смахнула со щеки слезу.

– Век бы не подумала! Немые рыбки, а видишь… Ну, дела!

Потом зачерпнула ведром воды и вылила на то место, где притаились рыбки. Они нехотя, словно обидевшись, поплыли в сторону зарослей тростника. Тёмка с Русей, прикусив губы, смотрели им вослед.

– Ну, что приуныли? – хмыкнул дед Вова. – Эка важность, рыбки. Вечером новых наловим. Купайтесь да домой пойдём.

Но купаться совсем не хотелось. И даже солнышко зашло за тучку.

Дед качал головой.

– Ишь, барышни кисейные! Не хватало только ещё нюни распустить! Глупых рыб им, видите ли, жалко. Надо было этих окушков коту скормить!

Тётя Нина покачала головой, но промолчала. А Тёмка, даже не взглянув на деда, развернулся и решительно пошёл к дому. За ним, так же молча, засеменил и Руся.

А вечером дед Вова сделал им удочки. Удилища вырезал из ивовых ветвей, обстругал их от коры, привязал леску, грузило, крючки. Мальчишки следили за дедом исподлобья. Идти на рыбалку им никак не хотелось. А дед подначивал:

– Мужики вы или слюнтяи? Что бычитесь? Мужское дело семью кормить, а не в бирюльки с рыбками играть.

Мальчишки лишь поглядывали друг на друга. А вдруг на крючок попадётся Федька или Васька? Им так хотелось улизнуть куда-нибудь от деда. Тот, видя это, сердито бурчал в адрес тёти Нины:

– Надумала тоже рыб дрессировать! Да ещё слезу пустила. Зачем детям душу травить?

Бабушка только тихонько вздыхала и поглядывала искоса на них с Русей. Потом, подойдя к деду, зашептала:

– Наберись ты ума! Привык на всех давить! Что пристал к парням со своей рыбалкой? Неужели нельзя несколько дней подождать?

А ночью Тёмке приснился чудный сон. Будто плывут они с Русей под водой с открытыми глазами. Мимо проплывают стаи рыб. Плотва, уклейки, щуки, ерши… Вот из-за поросшего мхом зелёного камня показались два одиноких окушка. Тёмка сразу признал в них Федьку с Васькой. Окушки приветливо виляли хвостами. Изо рта вверх поднимались пузырьки. Рыбки что-то говорили. Тёмка прислушался. Среди бульканья воды он, наконец, разобрал:

– Плывите за нами! Мы покажем вам свой дом.

И только Тёмка хотел поплыть за окушками, как увидел перед самым лицом большой крючок. На кончике его извивался жирный червяк. Тёмка мотнул головой, собираясь отплыть в сторону, но крючок больно впился ему в ухо. Тёмка закричал и открыл глаза. Над ним склонилась бабушка.

– Тёмушка! Что случилось? Приснилось что? Ушко-то отлежал как! Огнём горит.

Тёмка сел на постели.

– А дед где?

– На рыбалку ушёл. Я не разрешила ему вас будить. Нарыбачитесь ещё.

Тёмка почесал взмокшую голову. Рыбу они всё равно есть не будут. Удочки запрячут на чердак. А ещё… попросят тётю Нину больше никогда не держать в бассейне рыб. Утвердившись в своих мыслях, он успокоился, снова лёг в постель, закрылся одеялом с головой в надежде досмотреть свой чудный сон и попасть в гости к знакомым окушкам.

Впервые я увидел этих обезьян, когда они возвращались после набега на огород-шамбу. Они шли строем: впереди крупный гривастый самец, по бокам, прикрывая отряд, и сзади самцы поменьше, в середине – самки, на спинах которых устроились малыши. Бабуины шли не торопясь – набег сложился удачно – об этом говорили зажатые в зубах обезьян кукурузные початки. Кто-то на ходу жевал, у одного малыша изо рта торчал зелёный капустный листок.

Наши дороги совпали, и я пошёл следом за рыжей ватагой. Обезьяны шли, не сворачивая, вдоль дороги, пока не очутились перед вытащенным на обочину кузовом ржавого разбитого автобуса. Эта дорога вела когда-то в соседнюю деревню. Когда там пересохли колодцы, жители оставили дома, дорога заросла и покрылась ямами. Видимо, с тех пор и стоял здесь автобус. Дойдя до него, шайка остановилась. Первыми в двери и окна залезли самки с детёнышами, за ними последовала молодёжь, последним, приподнявшись и осмотрев всё кругом, забрался в старый рыдван вожак. Меня как опасность он не воспринял.

– А что вы удивляетесь? – сказал мне Том, хозяин, у которого я остановился в деревне. Вернувшись вечером, я сообщил ему о виденном. – Они пришли сюда из-за озера, там скалы, они привыкли жить в пещерах. Автобус показался им родным домом.

И он рассказал, что сначала местное зверьё атаковало пришельцев, но от шакалов собакоголовые легко отбились, струсила сунуться внутрь кузова и гиена, а что было с забредшей в окрестности деревни из соседнего заповедника старой львицей, Том видел сам.

– Она была очень стара и хромала. Раненые и старые львы не могут охотиться за антилопами, они ищут добычу полегче. Так вот, эта львица пришла к автобусу, следуя запаху обезьян, и попробовала просунуть голову внутрь. Бабуины подняли дикий гвалт, я думаю, они ещё и щёлкали зубами, а зубы у них, как ножи. Кроме того, львы охотятся только на открытой местности. Львица отошла и легла рядом. Мы, крестьяне, всё видели. Сначала обезьяны сидели в автобусе молча. Потом решили, что надо защищаться. Они начали высовываться из окон и подбирать камни и палки. Или выскочит разведчик, схватит булыжину и назад. А потом на львицу посыпался настоящий град снарядов. Она терпела, затем встала и зарычала. Камни и палки полетели ещё сильней. Один булыжник попал львице в больную лапу. Она рявкнула, повернулась и, прихрамывая, побрела прочь. Банда разразилась радостным воем. Ведь львица сдалась!.. Вот видите, какие они, эти автобусные, – закончил свой рассказ Том. – Мы хотели прогнать их, они поедают наш урожай, но потом решили не связываться. Против них ничего не придумаешь…

Получилось так, что мне довелось ещё раз встретиться с обезьяньим народцем. Мы с инспектором заповедника Джеком Оуэном снова проезжали мимо этой деревни. На окраине я увидел трактор, который тащил на буксире старый автобус. За ним следом в том же порядке маршировал взвод бабуинов. Обезьяны шли молча, встревоженно посматривая на трактор. Я рассказал Джеку о первой встрече.

– Кому нужна эта рухлядь? Её даже нельзя сдать в металлолом. Зачем его тащат? – закончил я.

Джек расхохотался:

– А такое вам в голову не приходило? – спросил он. – Я уверен, что это крестьяне наняли трактор. Они оттащат автобус так далеко, чтобы этой банде не захотелось посещать их огороды-шамбы. Крестьяне придумали-таки, что делать!

Тогда расхохотался я. Обезьяны упрямо шли за трактором. Они решили до конца быть верными этому странному, приютившему их железному чудовищу. Решили ни за что не оставлять его.

Подарок в день рожденья

Теперь-то я знаю,
Что такое счастье:
Это когда ты любишь кролика
И он - твой!
И бархатные его ушки,
Всегда выглаженные, как на праздник, 
И две красные клюквинки глаз, 
И пушистый хвост, 
Похожий на большой одуванчик, 
И глухой колокольчик сердца, 
Словно сделанный из мягкого фетра, 
Колокольчик, 
Который можно услышать 
Только любящими руками...

В магазине

Очень обидно
Валяться без толку,
Зря занимать
Магазинную полку!
Клюшка кричит
За спиной продавца:
-Эй,
Попроси хорошенько
Отца!
Это немыслимо,
Это уж слишком,
Чтобы без клюшки
Остался мальчишка!
Санки ревут:
- Мы умрём от жары,
Если сейчас же
Не съедем с горы!
Лыжи меня
Подозвали поближе:
- Знаешь, мы очень
Послушные лыжи.
Ночью сегодня
Нам снилась лыжня...
Славные лыжи теперь 
У меня!

Пятёрка

Троечник Серёжа первым
В этот раз решил примеры,
Без ошибок! В первый раз
Обогнал он целый класс!

И сказал учитель громко:
– Ну-ка, дай дневник! Пятёрка!
Что, дождался, наконец?
Потрудился! Молодец!

Говорит в ответ Серёжа:
– Можно принести попозже?
Для чего таскать дневник?
Я к пятёркам не привык…

Тут же шёпотом несмело
Помощь друга подоспела
За Серёжиной спиной:
– Можешь взять на время мой!

Каникулы

Я расстроен, я потерян,
Горьких слёз сдержать не смог:
Школа, громко хлопнув дверью,
Не пустила на порог!

Долго я ходил кругами,
Не спускал с окошек глаз,
Сторожиху тётю Таню
Умолял пустить на час.

Тётя Таня, сдвинув брови,
Преградила грудью дверь:
«Пусто, Вася, в коридоре!
Ты уж мне, дружок, поверь!

На каникулах мальчишки,
Разбежались, не вернуть.
Почитай-ка лучше книжки,
Поезжай куда-нибудь!»

Я свободен поневоле,
К сердцу тянется рука:
Просто я – директор в школе,
Но не нужен ей пока…

На чердаке «У Гамлета» были вечерние кошачьи посиделки. Наверно, погода случилась какая-то особенная, потому что никто не спешил расходиться по своим делам.

– Под трубой опёс произошёл, – буркнул Гельвеций.

– Что значит – опёс? – равнодушно спросил Манул. Он уже привык, что Гельвеций всё время произносит непонятные слова.

– А что значит «окот», тебе известно?

– Ах, да, вспомнил… Это, кажется, когда дети появляются.

– Ах, да… баранья твоя голова. И опёс – тоже, когда дети, только собачьи.

Старая труба уходила в полуразрушенную бетонную стену. Под трубой было тепло и «крыша» над головой, поэтому там то и дело кто-нибудь поселялся.

– Вспомнил, я же вчера слышал с той стороны какие-то звуки, но не понял, в чём дело, – сказал Манул, и глаза у него стали ещё более круглые.

Наступила тишина. Все осмысливали информацию. «Опёса» здесь ещё никогда не случалось. Строгий дворник Амир исправно гонял метлой и лопатой всех собак и кошек. Но с кошками он ничего поделать не мог, ведь у них были крыши. А по крышам за всеми не набегаешься.

Пауза затянулась.

– Вась, а ты чего всегда молчишь? – спросил Муссон, только недавно принятый в компанию. – Скажи что-нибудь.

Васенька молчал.

– А стихи можно? – спросил он вдруг.

– Давай! – воскликнул Гишпанец.

Тишина стала ещё тише. Васенька прикрыл глаза и не сказал, а как будто пропел:

В СЕРОМ ФАРТУКЕ ОНА

И ЗЕЛЁНЫЕ ГЛАЗА

НА ЛИЦЕ ПРЕКРАСНОМ

Все сидели молча, не в силах произнести ни слова.

– А повторить можешь? – спросил наконец Гишпанец.

– В СЕРОМ ФАРТУКЕ ОНА

И ЗЕЛЁНЫЕ ГЛАЗА

НА ЛИЦЕ ПРЕКРАСНОМ, – задумчиво повторил Васенька.

Все снова замолчали.

– Ты меня извини, – сказал наконец Манул. – Но этот портрет слишком общий. То есть таких ведь кошек очень много на земле, понимаешь, с серыми глазами и в зелёном фартуке, то есть наоборот, конечно, в сером фартуке с зелёными глазами.

– Ты не понял, – сказал Васенька. – Тут главная строка – «НА ЛИЦЕ ПРЕКРАСНОМ».

– Правда ведь, хорошо сказано! – восхитился Тощак. – А кто это, Вась? Я её знаю?

Но Васенька как будто не заметил вопроса.

– Эмоции! – не унимался Манул. – Ты мне реально расскажи, как она выглядит. Ну что, кроме фартука ничего не помнишь?

– Почему, помню, – обиделся Васенька, – на передних ногах у неё ботиночки белые, а на задних – сапожки. Но для меня это не главное.

Слышно было, как царапает крышу ветка старого тополя.

– УРРАУ! – это был вопль Гишпанца.

– Ты что? Предупреждать надо! – подскочил старик-Гельвеций. – Что случилось-то?

– У меня тоже… – сказал Гишпанец.

Он сделал загадочное лицо и произнёс, но не певуче, как Васенька, а хрипло и отрывисто, словно давясь каждым словом:

ВСЯ ТРЁХЦВЕТНАЯ ОНА

И ЯНТАРНЫЕ ГЛАЗА

НА ЛИЦЕ ПРЕКРАСНОМ

Удивительно, но никто не стал задавать ему никаких вопросов. С крыши с грохотом упала сосулька. Начинался март.

Одна кошка очень любила смеяться. Увидела тапочки и хихикает.

– Ты что?! – спрашивают тапочки хором.

– А у вас на носу клеточки, – отвечает кошка.

Обиделись тапочки, решили кошке на хвост наступить.

Увидела кошка старый веник на полу и давай хохотать.

– Дедушка, у тебя все усы в паутине.

Рассердился веник и по возможности кошку по спине шлёпал.

Встретила кошка крысу и со смеху покатывается:

У крысы на голове капустный лист привязан.

– Да у меня голова болит, – засмущалась крыса и тут же съела свой листик.

Однажды хозяйка с кошкой отправилась на прогулку. И ошейник ей маленький повязала.

Встретилась кошке собака. Упала собака на спину и от смеха даже слова сказать не может. Лапой на кошку показывает.

– Какие всё-таки глупые эти собаки, – расстроилась кошка, и ошейник с себя стягивать начала. Расхотелось ей над собакой смеяться, хотя та в пальтишке была, и пуговица большая на спине. Ну оч-че-нь смешная была собачка!

Дмитрий Анатольевич купил шоколадку Dove, посмотрел на Леонида Даниловича и спросил:

– Вы едите шоколад?

– Не ем, – ответил Леонид Данилович.

– Я тоже, – сказал Дмитрий Анатольевич. – Но про эту шоколадку показывали очень хороший фильм. И я теперь покупаю. Вы не видели? В 18.45.

– Не видел, – сказал Леонид Данилович. Он достал тетрадку и записал: «18.45 – посмотреть. Важно».

– Очень хороший фильм, – сказал Дмитрий Анатольевич. – Там так медленно откуда-то сверху течёт специально расплавленная шоколадка. А потом показывают коричневое одеяло, которое похоже на шоколадку. И говорят «нежность». Иногда откуда-то сверху падают орехи.

– Наверное, я сейчас тоже куплю, – сказал Леонид Данилович. – Дайте мне тоже, – сказал Леонид Данилович продавщице. – И ПОСКОРЕЙ!

Горячий шоколад

Шумел ветер. Я лежал на чердаке старого деревенского дома и смотрел в открытое настежь окно. Деревья мерно покачивались из стороны в сторону, наклоняя свои кроны так, будто приветствовали друг друга:

– Добрый вечер, дорогая Сосна!

– Будьте здоровы, уважаемый Клён!

Я слушал их разговоры, положив подбородок на кисти рук, и думал о сегодняшнем дне.

Утром мы с папой впервые в этом году пошли на речку. Вода была ещё холодная, так что я смог зайти в неё только по колено. Папа ждал на берегу и держал наготове полотенце, которое предусмотрительно дала мама. Оно было такое большое, что я помещался в него целиком. Так что когда я выбежал из воды, папа обернул полотенце вокруг меня и усадил на песок.

Мы ещё долго сидели вот так. Я говорил папе о том, как здорово было бы переплыть океан. Папа утвердительно кивал и обещал, что как-нибудь мы это непременно устроим. Потом он сказал, что пора возвращаться, потому что мама, наверное, уже совсем заждалась. И я живо представил себе, как мама обнимет меня, когда увидит в этом мокром полотенце и как пригрозит, что оставит без шоколада, если я тотчас же не переоденусь.

Я любил шоколад, который готовила мама. Густой, ещё совсем горячий, он приятно обжигал небо, а нагревшаяся кружка согревала замерзшие руки.

Я перевернулся на спину и закрыл глаза. Теперь был уже поздний вечер. Прошедший день казался мне каким-то далёким и ненастоящим и от этого ещё более прекрасным. И если бы я хотел вернуть что-то из него, то это был бы тот миг, когда мама встретила нас с папой после речки и тихо сказала:

– А пойдёмте пить горячий шоколад!

Особенно ослик

– Когда я был маленьким, – сказал папа и таинственно улыбнулся, – я был совсем другим.

– Каким? – спросил я.

Папа повертел в руке шариковую ручку и нарисовал на листке бумаги смешную рожицу.

– Ну, вот примерно таким, – сказал он, дорисовывая человечку руки и ноги.

Я посмотрел на папин рисунок:

– Больше на ослика похож… – не поверил я.

Папа окинул меня недовольным взглядом и нарисовал рядом ещё одного такого же человечка, только с длинными волосами.

– А это кто? – заинтересовался я. – Мама?

– Точно, – папа довольно кивнул и положил ручку на стол.

Я внимательно рассматривал папин рисунок. Потом взял карандаш и дорисовал рядом себя.

– Похож… – сказал папа и обнял меня за плечи. – Весь в отца!

Он позвал маму и протянул ей наш рисунок:

– Посмотри, какой мы с Митькой шедевр нарисовали!

Мама с минуту вертела листок в руках:

– Красиво, – сказала она.

И, помолчав, добавила:

– Особенно ослик.

Начать нужно так, как сказка начинается: Жил-был Хармс…

Нет, не так: Жил-был Шардам… Нет: Жил-был Чармс…

Нет, опять не так: Жил-был Шармс, нет, писатель Колпаков! Нет – Иван Топорышкин! Нет – Дандан! Нет – Карл Иванович Шустерлинг! Нет, жила-была Умная Маша!

Ну, так уж совсем не бывает! Не может быть Карл Иванович Умной Машей!

Может, может! Потому что все эти весёлые имена-псевдонимы, как и многие другие, принадлежат Даниилу Ивановичу Ювачеву, известному как писатель Даниил Хармс.

Даниил Хармс родился в Санкт-Петербурге. Там он учился, работал и жил. Учился он хорошо, проявил способности к языкам, свободно владел немецким и английским, хорошо рисовал, но прославился как неистощимый выдумщик. Он придумал себе несуществующего брата, переодевался и приходил к вызывавшим родителей учителям, утверждая, что родители заняты и попросили сходить на беседу брата Даниила. Проделкам не было конца, Даниил разыгрывал порой целые спектакли. Он так и остался на всю жизнь весёлым фантазёром. Творчество было его жизнью, и Хармс превратил его в бесконечную игру. Большинство стихов Хармса можно не только читать, в них можно играть. Он – Настоящий Волшебник и стихи у него волшебные. Не верите? Пожалуйста – вот вам стихотворение «Игра»:

Бегал Петька по дороге,
по дороге,
по панели,
бегал Петька
по панели
и кричал он:
– Га-ра-рар!
Я теперь уже не Петька,
разойдитесь!
разойдитесь!
Я теперь уже не Петька,
я теперь автомобиль…

Разве можно усидеть на месте?! Неужели тебе не хочется выскочить на улицу, вертеть в руках воображаемую «баранку», и кричать, захлёбываясь от восторга: Разойдитесь! Разойдитесь! Я теперь автомобиль!

А потом читать дальше и с лёгкостью превращаться в самолёт и в почтовый пароход. А дальше – уже как личная фантазия подскажет, во что вам превращаться.

Фантазия Хармса не знает предела. И разве может быть предел у Настоящей Фантазии? Только Настоящий Волшебник может побывать в цирке «Принтинпрам» на Невероятном представлении. Взять вас с собой? Для Настоящего Волшебника нет ничего проще. Представление начинается! Ап!

Сто коров,
Двести бобров,
Четыреста двадцать
Учёных комаров
Покажут сорок
Удивительных номеров.

Четыре тысячи петухов
И четыре тысячи индюков
       Разом
       Выскочат
Из четырёх сундуков…

И это еще не всё! Это только начало представления! Представляете, что будет дальше?! Не представляете? Тогда читайте Хармса – он всё расскажет. У него всё просто, как у Настоящего Волшебника. Хотите полетать? Легко!

Надоело мне сидеть,
захотелось полететь,
разбежаться,
размахаться
и как птица полететь.

Разбежался я, подпрыгнул,
крикнул: «Эй!»
Ногами дрыгнул.
Давай ручками махать,
давай прыгать и скакать.

Меня сокол охраняет,
сзади ветер подгоняет,
снизу реки и леса,
сверху тучи-небеса. 

Для поэта Хармса не было ничего невозможного. Он мог всё. Нет, не всё. Он не мог быть скучным, занудливым. Вместе с другими хорошими поэтами и писателями Даниил Хармс делал замечательные детские журналы «Чиж» (Чрезвычайно Интересный Журнал) и «Ёж» (Ежемесячный Журнал). Для этих журналов он написал множество стихов, сказок, загадок. Например, таких:

Я шёл зимою вдоль болота
В галошах,
В шляпе 
И в очках.
Вдруг по реке пронёсся кто-то
На металлических 
Крючках.

Я побежал скорее к речке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две дощечки,
Присел, 
Подпрыгнул
И исчез.

И долго я стоял у речки,
И долго думал, сняв очки:
«Какие странные 
Дощечки
И непонятные 
Крючки!»

Вы, конечно, уже догадались, что это за крючки и дощечки?

Хармс был Очень Весёлый Волшебник. Он был большой озорник, очень любил розыгрыши. Однажды, когда Хармс заболел, и врач приехал к нему домой, он с удивлением увидел заклеенные чёрной бумагой окна, а больной Хармс лежал на кровати в башмаках, в пальто и перчатках, под раскрытым зонтиком. Врач испугался и убежал, думал, что это сумасшедший.

К сожалению, жил Весёлый Волшебник в очень грустные времена. Вокруг было много серых людей, и они очень хотели, чтобы все были одного с ними цвета – серыми. А Хармс не любил серый цвет. Он хотел быть ярким. Он ходил в клетчатой кепке, курил трубку, носил белые гетры и клетчатые короткие брюки. Он любил разноцветный мир.

Серые люди арестовали Хармса, и он умер в тюрьме.

Но разве может Настоящий Волшебник умереть?!

Поэт Александр Галич рассказал такую историю. Однажды серые люди захотели посадить Хармса в тюрьму. Но соседи сказали, что он вышел на улицу купить табак. Серые люди ждали-ждали Хармса, да так и не дождались. Решили прийти в другой раз. Они ушли, а вслед за ними, прямо как в стихотворении Хармса:

Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь
И в дальний путь 
Отправился пешком.

Он шёл всё прямо и вперёд
И всё вперёд глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.

И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес.
И с той поры
И с той поры
И с той поры исчез. 

А что случилось дальше, написал Александр Галич. Слово «опер» значит – оперуполномоченный, это слуга серых людей, который получил приказ арестовать Хармса и каждый день ходил к нему домой. Итак, из дома вышел человек, а за ним…

За ним бежали сто собак,
И кот по крышам лез...
Но только в городе табак
В тот день как раз исчез.
И он пошёл в Петродворец,
Потом пешком в Торжок...
Он догадался, наконец,
Зачем он взял мешок...

Он шёл сквозь свет
И шёл сквозь тьму,
Он был в Сибири и в Крыму,
А опер каждый день к нему
Стучится, как дурак...
И много, много лет подряд
Соседи хором говорят -
Он вышел пять минут назад,
Пошёл купить табак...

Вот так весёлый волшебник Хармс одурачил серых людей. Конечно же, он бессмертен, как и все Настоящие Волшебники. Он не просто исчез, он присматривал за городом, помог ему выстоять в жестокую блокаду, потому что над городом летал воздушный шар, а в нём…

По вторникам над мостовой
воздушный шар летал пустой.
Он тихо в воздухе парил,
в нём кто-то трубочку курил,
смотрел на площади, сады,
смотрел спокойно до среды,
а в среду, лампу потушив,
он говорил: - Ну, город жив!

Ты, конечно же, догадался, мой мудрый читатель, кто курил трубочку в воздушном шаре. Напиши нам в журнал свои отгадки.

И еще одна весёлая задача от Настоящего Волшебника Даниила Хармса, на неё мы тоже ждём твой ответ:

Храбрый ёж

Стоял на столе ящик.

Подошли звери к ящику, стали его осматривать, обнюхивать и облизывать.

А ящик-то вдруг – раз, два, три – и открылся.

А из ящика-то – раз, два, три – змея выскочила.

Испугались звери и разбежались.

Один ёж не испугался, кинулся на змею и – раз, два, три – загрыз её.

А потом сел на ящик и закричал: «Кукареку!»

Нет, не так! Ёж закричал: «Ав-ав-ав!»

Нет, и не так! Ёж закричал: «Мяу-мяу-мяу!»

Нет, опять не так! Я и сам не знаю как.

Кто знает, как ежи кричат?

Жила была птица по имени Селестина. Это была очень странная птица, потому что она не любила летать. Другие птицы только и делали, что целыми днями летали: носились, кружились, порхали… На землю они опускались лишь только для того, чтобы чего-нибудь поклевать и где-нибудь поспать. Да и то не все. Многие птицы – ласточки и стрижи, к примеру, – завтракали, обедали и ужинали прямо в воздухе, хватая налету комаров да мошек. А многие другие птицы – аисты и журавли, к примеру, спали прямо налету, но, правда, без подушек и одеял (попробуй-ка помаши крыльями под одеялом). И все птицы – абсолютно все! – считали, что лучше провести час в воздухе, чем день на земле. Только одна Селестина думала по-другому. Кто-то, может быть, сделает слишком поспешный вывод, сказав, что Селестина была просто-напросто трусихой, потому-то она и боялась летать. А вот и нет. Трусихой Селестина не была. Скорее, наоборот. Ведь давно известно, что именно на земле, а не в небе птиц подстерегает множество опасностей в виде кошек, собак, людей и машин. Так что Селестина была очень даже смелой птицей, раз она добровольно подвергала себя земным опасностям вместо того, чтобы беззаботно парить в небесной синеве.

Тогда напрашивается другой вывод: Селестина просто не умела хорошо летать, а летала, как курица; ведь все знают, что куры хоть и имеют крылья, но могут взлететь разве что на невысокий заборчик. Но в том-то и дело, что Селестина летала не как курица. Она могла летать лучше, выше, дальше и быстрее всех остальных птиц, вместе взятых. И, тем не менее, отказывалась это делать. Категорически.

Ну, тогда сам собой приходит на ум совсем уж обидный для Селестины вывод. Селестина была просто дура-дурой, раз она вместо радости полета «на своих двоих» крыльях, предпочитала таскаться по земле «на своих двоих» лапах.

Но и это предположение в корне не верно. Потому что Селестина была оооооооочень даже умной птицей. Например, она знала, что у сороконожки на каждой ножке по 2778 волосков и что солнце никогда не встает и никуда не садится, и уж тем более не всходит и не заходит, а просто вращается вокруг своей оси.

Короче говоря, Селестина была точь-в-точь, как некоторые люди, которые, имея блестящие способности к чему-либо, вместо того, чтобы ими пользоваться, берут лопату и собственноручно (то есть, собственными руками) зарывают эти способности в землю, да ещё и как можно глубже. Селестина, конечно же, свои блестящие способности к полётам в землю не зарывала (да и как бы она, интересно, могла их зарыть, не имея ни рук, ни лопаты), но и летать не желала.

«Ну почему, почему Селестина не хочет летать?» – недоумевали многие птицы. А некоторые из них так прямо у неё и спрашивали:

– Селестина, объясни нам, пожалуйста, ну почему ты не хочешь летать?

– Я, конечно, могу объяснить, – отвечала Селестина, – но вы ничего не поймёте.

– А может, поймём, – настаивали птицы.

– Ну, хорошо, – соглашалась Селестина и объясняла им, почему она не хочет летать.

– Ни-че-го не понимаем, – в недоумении разводили крыльями птицы.

– А я вас предупреждала, что вы ничего не поймёте, – говорила Селестина.

– А ты бы не могла нам попроще объяснить, – просили птицы, – как безмозглым воробьям.

Селестина объясняла им, как безмозглым воробьям, но птицы всё равно ничего не понимали.

– А нельзя ли ещё проще, – снова просили они, – как круглым дуракам?

Селестина объясняла им, как круглым дуракам, а птицам опять было не понятно.

– Ну а ещё, ещё проще… – галдели они.

– Проще уже некуда, – сказала Селестина.

В общем, так птицы ничего и не поняли.

А однажды над землей разразилась страшная буря. Ревел ветер, хлестал дождь, сверкали молнии, гремел гром… Все птицы быстренько спустились с небес на землю и попрятались кто куда.

И лишь одна Селестина вдруг неожиданно расправила свои сильные крылья, взмахнула ими и полетела… и полетела… да не куда-нибудь, а прямо навстречу ревущему ветру, гремящему грому и сверкающим молниям.

Да, странная птица Селестина, весьма странная.

– Бабушка, а я, когда вырасту, выйду замуж?

– Конечно, Машенька.

– За принца?

– За него, за кого же ещё!

– На белом коне?

– На белом…

– И он увезёт меня далеко-далеко!

– Да, Машенька, далеко-далеко.

– И мы будем жить в прекрасном замке, а принц будет выполнять все мои желания?

– На то он и принц, чтобы выполнять все твои желания.

– И он будет есть за меня манную кашу?

Бабушка улыбнулась и хитро так посмотрела на внучку:

– Это вряд ли.

– Даже если я прикажу?

– Даже если прикажешь.

– Даже если попрошу? Очень-очень-очень попрошу?

– Всё равно, Мария, манную кашу он за тебя есть не будет, – твёрдо ответила бабушка.

Лицо у Машеньки вытянулось, а на глазах появились слёзы:

– Бабушка, я не поняла: у меня что, муж будет не принц, а какая-то балда упрямая?

Однажды Ромео сказал Джульетте, что его укусил в плечо комар.

На что Джульетта сказала:

– Скажите мне лучше слова любви.

Тогда Ромео сказал:

– До сих пор чешется.

Джульетта отвечала в негодовании:

– Вы вульгарны, словно сапожник. Прочь с моего балкона.

– Ваш балкон, – отвечал Ромео, – увит плющом. Он притягивает к себе всяких жуков и мошек. Надо всё это срубить.

* * *

Кошка - мягкая.
Кошка голодная мявкает.
Довольная кошка мурлычет,
Подмышку голову тычет,
Об ноги трётся, урчит.
И хвост, словно шпиль, торчит.

Просто отличная кошка,
Только дурная немножко.
Нет, правда!

Кошка - глупая.
Сядет и глазками лупает.
Не ест пирожки с черноcливом.
В уборной брезгует сливом.
Кресло когтями дерёт.
А в пять поутру орёт.

Маму на стул не пускает,
Папу за пятки кусает.
Нет, правда!

Кошка - тёплая.
Лапками по полу топает,
Ступает в луч света оконный,
Зевает, жмурится сонно...
Вдруг сиганёт на меня!
Тяжёлая, как свинья.

Как я люблю эту кошку!
Жаль, что она понарошку...
Нет, правда...

Я проснулась от странного звука, словно кто-то подавился и кашляет. Оторвала голову от подушки, огляделась… Кашлял Барсик. Он лежал на полу, наполовину в солнечном пятне. Голова, лапы, грудь – всё живое, на свету. Задние лапы и хвост – безжизненные, неподвижные – в тени. Это оказалось неожиданно страшно.

– Ма-ма!!!

Топ-топ-топ – простучали по деревянной лестнице торопливые мамины шаги.

– Что случи… – мама увидела кота и бросилась к нему. Обхватила Барсика рукой под грудь, приподняла. Кот удивлённо мявкнул и повалился на бок.

– Мама! Что с ним?

– Тихо, Маша. Ты его пугаешь. Живой, сердечко бьётся. Подожди.

Мама гладила кота по чёрному мохнатому боку, шептала что-то успокоительное: «хороший котик», «мурчик»… Барсик снова удивлённо мяукнул, подобрал под себя все четыре лапы и неуверенно поднялся. Посмотрел на маму извиняющимся взглядом и шагнул к двери.

– Пойдём, – с облегчением вздохнула мама. – Молочка тебе дам. Испугался. Бедолага…

– Мам, что с ним было?

– Не знаю. Приступ какой-то. Он ведь немолодой уже.

Мама вышла из комнаты, и кот, подрагивая кончиком хвоста, пошёл за ней.

Вместо них появился Витька.

– Что за шум? – поинтересовался он, почесывая пузо. Очки сидели на нём косо, трусы – тоже. У него всегда всё перекошено.

– Барсик напугал. С ним какой-то припадок случился.

– Так он старый уже, – равнодушно отозвался Витька. – Неудивительно.

Я села на кровать и обхватила себя руками за плечи.

И мама, и Витька сказали одно и то же – кот уже старый, и, значит, скоро помрёт.

А как же я?

Барсик старше меня на год. Он был всегда. А теперь что? Не будет тёплого мохнатого бока, мягкой тяжести на ногах, круглого пузика, мурлыканья и разноголосого мява?

– Что скисла? – усмехнулся Витька. – Кот живой, что ты его хоронишь раньше времени?

– Дети, идите завтракать, – позвала снизу мама.

– Ты умылся? – спохватилась я. Витьку всегда в таких вещах проверять надо.

– Сто двадцать восемь раз, – фыркнул он.

– Пошли.

А на веранде мама уже расставляла тарелки. Вокруг плавал густой запах блинов, в нём можно было купаться, как в речке. Мы быстро ополоснулись у старого умывальника и сели за стол.

Витька сунул в рот блин и невнятно спросил:

– Мои не звонили?

– Нет пока, – отозвалась мама. – Да, в принципе, и незачем. Вика и так дорогу знает. Обещала к вечеру приехать, значит, приедет.

– Мало ли, – упрямо возразил Витька. – Может, билетов на проходящий нет.

– Если что случится, она позвонит обязательно, – спокойно сказала мама. – Я сестру знаю.

Витька непонятно хмыкнул и макнул в сметану очередной блин. Тётя Вика сейчас обязательно сказала бы: «Виктор, как ты разговариваешь со взрослыми!» А моя мама только улыбнулась.

Тётя Вика и мама очень разные. Мама широкоплечая, рослая, с сильными руками. Она агроном и всё знает. А тётя Вика тонкая, бледная, как недокормленная. Но когда они поют, или смеются, или уборку делают – сразу видно, родные сёстры. А мы с Витькой ни капельки не похожи. Я светленькая, а он тёмный, глаза карие, волосы вечно встрёпанные, как у Гарри Поттера. И очки то и дело падают, но почему-то не бьются. Только дужка проволокой перемотана.

Они с мамой в Москве живут, к нам в гости приезжают. Когда я была совсем маленькая, то гостили всё лето. Потом Тётя Вика Витьку в какие-то лагеря отдавала и на море возила. А в этом году он сказал – в деревню, и всё.

Я как-то спросила, почему он не хочет в лагерь. Или в Турцию. Я вот в Турции ни разу не была. Там, наверное, интересно. А он скривился и отвечает: «Там припаривают». Это про лагерь. А про заграницу буркнул: «Тоска».

Тётя Вика даже обрадовалась, что Витька к нам захотел, сказала: «К родным корням потянуло. Путь оздоровится и от компьютеров своих отдохнёт».

Не знаю насчёт оздоровления, а вот насчёт компьютеров его мама зря обрадовалась. У него телефон как компьютер. Так что он по вечерам всё равно в интернете сидит, что-то читает и пишет в ответ, сквозь зубы ругаясь. Или картинки какие-то смотрит непонятные. Говорит, это схемы. А потом строит какую-то штуку. Я один раз заглянула ему через плечо в экран и прочла: «Терминал для искусственного интеллекта, оформленный в стиле «стимпанк», не признанный экспертами…». Витька оглянулся.

– Что-нибудь понятно?

– Нет…

– Ну и не лезь.

Я и не лезу. Всё-таки брат городской. Да и большой, даже старше Барсика…

…Витька толкнул меня локтем в бок:

– Тупишь?

– Не, думаю.

– О чём?

– Обо всём сразу.

– Это и называется «тупить», – засмеялся Витька и встал. – Спасибо, тётя Рая.

Он ушёл одеваться, а я без аппетита доела блин. Мама посмотрела на меня и вдруг сказала:

– А знаешь, почему наша деревня называется Дорожки?

– Нам в школе рассказывали. Когда железную дорогу строили, давно, при царе ещё, здесь строители жили.

– Не только, – улыбнулась мама и села рядом, обняв меня за плечо. – Когда-то давно наша деревня называлась Неведомые Дорожки. Знаешь, где это?

– У Пушкина, – слегка гордясь своим знанием, ответила я. – Вокруг Лукоморья. Я всё-таки в пятый класс перешла!

Мама засмеялась, покачала меня туда-сюда:

– Ты у меня хорошая ученица. А в школе говорили, что раньше за речкой было село Лукоморье?

– Правда?

– Правда. Здесь по указу великого князя Константина собирались делать сказочный уголок. Даже дуб нашли подходящий. Он как раз за рекой стоит. Помнишь?

– Ой… А почему не сделали?

– Да кто его знает. Это давно было.

– А сейчас там что? Где Лукоморье было?

– Почти уже всё лесом заросло. Всё заброшено.

Мне стало не по себе. Представились полуразрушенные избушки в густой зелени. И тишина. Никого. Даже комары не звенят.

– А почему село бросили?

– После войны решили, что туда нерентабельно поезда пускать. Это ведь тупик, никуда не по дороге. Станцию упразднили, и стали люди уходить оттуда.

– Почему?

– Потому что люди у дороги живут.

Как хорошо, что через нашу деревню проезжают всякие поезда, а некоторые даже останавливаются. Правда, стоянка всего три минуты, но это не страшно. На таком поезде должна сегодня приехать тётя Вика.

А мама добавила:

– Но нам это не грозит. Места у нас сказочные.

Сказочные… Мысли запрыгали, как щенки, которые просятся на руки. Сказочные места. Волшебные…

Мама пошла вешать выстиранное бельё, а я начала собираться. Положила в старый рюкзак бутылку с водой, блины в пакете, кусок колбасы, полбуханки хлеба, ножик, газету и спички. Надела джинсы и рубашку с длинным рукавом – хоть и жарковато будет, зато удобно пробираться через колючки. Обошла дом, чтобы мама не заметила меня. Услышала, как она ворчит:

– Опять у Витьки карманы дырявые. Что он в них, колючую проволоку носит?

Я фыркнула и отбежала за угол.

Колючую проволоку Витька в карманах, конечно же, не носил. Он таскал там микросхемы – такие маленькие прямоугольнички с ножками – и всякие шестеренки. Но это был Большой Секрет. Потому что это детали для той самой штуки, которую он строил в сарае.

Я никому об этом не говорила. Я не болтливая.

Витька догнал меня на опушке.

– Ты куда?

– Куда надо.

– Ты головой тронулась?

– Нет.

– Так куда намылилась?

– Зачем ты спрашиваешь? Всё равно ведь не поверишь.

Он дёрнул меня за лямку рюкзака, усадил в траву:

– Говори. Никуда не пущу, пока всё не объяснишь.

Пришлось рассказать. И про Лукоморье, и про то, что места у нас сказочные. Значит, волшебные. И, если поискать, обязательно найдётся такое средство, чтобы Барсик жил долго-долго или вообще всегда. Потому что в сказке всё всегда заканчивается хорошо.

Витька поправил очки:

– Да, такого бреда я ещё не слышал. Ну, допустим, это средство есть. Как ты его найдёшь?

– Есть подсказка.

– Подсказка? – оживился Витька. – Как в квесте? Ну-ка!

– Деревня наша – не просто Дорожки, а Неведомые. Понимаешь?

– Нет.

– Значит, идти нужно по неизвестным тропинкам! Неведомым! И тогда придёшь в сказку!

– Логично, – растерянно согласился Витька. – А где их найти?

– Надо перебраться через реку, где дуб. И оттуда идти теми тропинками, которые не знаешь.

Брат хмыкнул, покусал губу, почесал бровь. И встал:

– Я знаю, где в камышах спрятан плот. И давай сюда рюкзак.

***

Дуб был старый, с толстым бугристым стволом и ветками, свисавшими почти до земли.

– Куда теперь? – спросил Витька.

Я махнула рукой.

– Почему именно туда?

– Потому что по всем другим тропинкам я ходила. А куда эта ведёт, не знаю.

– Пошли.

Мы зашагали через поле к лесу. А там все тропинки оказались неведомыми. Мы шли наугад. Постепенно лес становился всё гуще, приходилось продираться через подлесок. Витька исцарапался, шипел, но молчал. Он-то оделся в шорты по колено и футболку. Мне даже жалко его стало.

Потом тропинки совсем кончились. И силы у нас кончились тоже. Мы упали в высокую траву.

Витька вытащил из кармана телефон, глянул на него и засунул обратно.

– Нет сети.

– Значит, мы действительно далеко забрели.

– Чему ты радуешься? А если мы заблудились?

На секунду стало страшно. А потом я просто почувствовала направление. Как стрелка компаса, который нам показывали на уроках. Я точно знала, где дом.

– Не бойся, – сказала я. – Дорогу обратно я найду. Давай обедать.

Мы съели колбасу, чтобы не испортилась, и половину блинов. Хлеб решили потом поджарить на костре, перед тем как идти обратно. А пока нужно осмотреться вокруг. Всё-таки должно быть здесь что-то сказочное. Не зря же мы так долго шли!

Витька встал и, охая и ругаясь, полез в заросли. И почти сразу крикнул:

– Оба-на! Машка! Рули сюда!

Я нырнула за ним.

Витька стоял, почти упираясь в бревенчатый сруб, почерневший от времени.

– Избушка!

– Ага.

– Может, в ней кто-то живёт?

– Вряд ли. Смотри, как всё заросло.

Мы обошли дом вокруг и не сразу нашли дверь. Темная, разбухшая, она почти сливалась со стеной. Ручки на ней не было.

Витька схватил за край, потянул, потом повис на досках. Сначала ничего не происходило, а потом дверь охнула и распахнулась. Витьку мотнуло в сторону и зашвырнуло в заросли. Я бросилась к нему:

– Витечка, ты живой?

– Живой, – прокряхтел Витька, выбираясь из кустов.

Я вытащила у брата из волос веточки и отряхнула листья. Кажется, с ним ничего не случилось.

Мы вошли в избушку. Внутри было темно. В маленькие окна почти совсем не проникал свет. Но всё равно мы разглядели, что в доме ничего нет. Совсем ничего. Когда люди уезжали, они увезли все вещи. Только печь выделялась светло-серым пятном.

Витька шагнул туда, к печи. Мне вдруг стало страшно. Я хотела крикнуть: «Куда ты!» – но почему-то не смогла. А Витька спокойно сказал:

– Смотри-ка, тут лестница.

Я заставила себя войти в пустой и тёмный дом. И страх ушёл, растворился. Стало даже интересно. А Витька уже поднимался по лестнице.

– Ха! – донеслось сверху. – Ты была права!

Я быстро полезла на чердак. Здесь было светлее – окошко хоть и маленькое, но его не заслоняли ветки.

Чердак тоже оказался пустым. Почти.

Здесь не было обычного хлама, который хранится у людей на чердаках и в чуланах. На слежавшейся соломе стоял большой сундук.

Витька, поднатужившись, приподнял крышку. Сундук загудел и вздрогнул. Я ойкнула. А Витька обрадовался:

– Ух ты! Терминал!

– Чего?

– Это такая же штука, как я собираю! Смотри!

Витька откинул крышку. Она не упала, а осталась стоять вертикально, как у ноутбука. Правда, вместо экрана темнело старое зеркало.

Я осторожно заглянула в сундук. Там крутились шестерёнки – много-много шестерёнок разной величины, и проворачивались какие-то лопасти. А потом выехал раструб, как у мясорубки, только потоньше.

– Вить, что это?

– Голосовое устройство ввода.

– Как это?

– Сюда говоришь, он тебе на экране показывает, – терпеливо объяснил брат.

– А что показывает?

– Что спросишь. А вообще каждый терминал на свою задачу настроен.

– А этот на какую?

– Сейчас узнаем, – Витька повернул раструб к себе. – Доложи основную цель!

Зеркало засветилось, на нём загорелись буквы: «Исполняю желания».

– Сколько? – деловито осведомился Витька.

«Три».

Витька оглянулся на меня:

– Загадывай.

Я подошла к сундуку на нетвердых ногах. Всё так просто?

– Пусть Барсик живёт долго-долго. И будет здоровым.

«Выполнено».

Я отошла в сторону.

– Теперь ты.

Витька не думал ни секунды.

– Хочу стать волшебником.

– И я!

«Желание принято с ограничением».

– Каким ещё? – недовольно спросил Витька.

«Вы станете волшебниками, когда вырастете».

– Почему?

«Для этого должны произойти изменения».

Витька хотел спросить что-то ещё, но тут сундук загудел сильнее. Появилась надпись: «До аварийного отключения осталось 5 минут».

– Витя, чего это он?

– Не знаю. Кажется, предохранитель полетел.

– Можешь починить?

– Тут нужна одна деталька… Кажется, у меня есть…

Витька сунул руку в карман и растеряно захлопал глазами. Вывернул карман и уставился на него. В кармане не было никаких деталей. Там была дыра.

– Потерял! – крикнула я. – И теперь всё выключится!

– Давай быстрее загадывать третье желание, – виновато пробормотал Витька.

– Лучше потом! Когда починим!

– Если он сейчас вырубится, мы его уже не починим. Он на спецресурсе сейчас работает. Так что загадывай.

– Может, ты?

– Я не знаю!

«До аварийного отключения осталось 4 минуты».

– Ладно! Тогда пусть он покажет нам будущее! Где мы уже волшебники! – выпалила я.

«Принято».

Я ожидала увидеть себя в мантии и с волшебной палочкой. Но на экране появился наш дом. Только очень старый, с крышей, обросшей мхом. А вокруг – огромные старые ели. Из дома вышел Барсик. Развалился на крыльце, жмурясь на солнышке. Я радостно ойкнула, но тут появилась старуха с метлой. Подметать не стала, уселась на метлу верхом и… взлетела. Перемахнула через изгородь, украшенную человеческим черепами, и понеслась над верхушками деревьев. Вдалеке виднелся тёмный замок. Он рывком придвинулся, и мы оказались в большом зале, похожим на станцию метро в Москве. Только света мало. А на резном троне сидел костлявый лысый мужик. Вид у него был то ли скучающий, то ли недовольный. А в руке какая-то штука. Тут изображение увеличилось, и стало видно, что в руке у него – деревянное яйцо, украшенное резьбой. Мужик открыл яйцо, как киндерсюрприз. В нём торчала толстая иголка.

Картинка потемнела, появилась надпись: «аварийное отключение». Сундук перестал гудеть. Снова стало тихо.

Витька захлопнул крышку и сел сверху.

– Капец.

– Вить, что за сказку он нам показал?

– А ты не поняла?

– Не-а.

– Ну, значит, не надо тебе, – мрачно произнёс Витька.

И тут до меня дошло.

– Этот ящик говорит, что мы с тобой станем этими… сказочными персонажами? Я Бабой-ягой, а ты Кощеем? Но этого же не может быть!

– А терминал, который желания выполняет, может? – поднял на меня тяжёлый взгляд Витька. – И ведь не отменишь ничего. Не передумаешь.

Меня вдруг осенило:

– Вить, а может, он просто не успел нас показать? Батарейка-то села! Может, мы дальше должны были появиться?

– Но дом-то ваш. И кот.

– Ну и что! Коты все похожи. А с домами по-разному бывает!

– Вот знать бы…

– Так ты ведь такой же ящик строишь! Доделаешь, и узнаем! Вить! Ну, чего ты!

Брат спрыгнул с сундука и улыбнулся.

– Точняк! Ты клёвая.

Я заулыбалась, как дурочка.

– Вить, а почему хозяева этот сундук с собой не взяли? Ведь он ценный!

– Да он работает только там, где его собирали, привязан к координатам. Передвигать можно метра на три, не больше…

– Откуда ты столько про него знаешь?

– В и-нете вычитал. На сайте одном, где всякие сказки. Сначала думал, это прикол, а потом погуглил и нашёл схему.

Я прям зауважала интернет. Если в нём даже такое есть… А Витька сказал:

– Домой пора. Мама скоро приедет.

***

Когда мы подходили к дому, солнце садилось. Но всё равно я рассмотрела, что около калитки появились маленькие ёлочки.

– Вить, откуда они здесь?

– Наверное, семена ветром принесло. А что?

– Ничего, так…

На забор прыгнул Барсик и прошёлся по кромке, распушив хвост.

– Мррррр? – спросил он, прищурив один глаз.

– Смотри, он совсем здоровый, – обрадовалась я.

Витька на кота не смотрел. Он смотрел мне за плечо.

По тропинке вдоль забора шла тётя Вика.

– Мам! – Витька бросился к ней. – А почему ты не со станции идёшь?

– Изменения в расписании, – вздохнула тётя Вика и обняла Витьку. – Пассажирский поезд теперь здесь не останавливается. Есть информация, что он вообще будет ходить по другой ветке.

– А как же ты приехала?

– До райцентра, оттуда на попутке.

Мы переглянулись. А тётя Вика сказала:

– Я привезла тебе подарок.

– Ноутбук?

– Зачем тебе ноутбук в деревне? – засмеялась тётя Вика и достала из кармана яйцо. Деревянное, украшенное резьбой. Витька ошарашенно уставился на него.

– Держи. Будешь сам себе дырки зашивать.

Витька осторожно взял яйцо и одним движением разнял на две половинки. Внутри оказались тоненькие трубочки с намотанными на них разноцветными нитками. А посередине торчала большая швейная иголка.

– Спасибо, – сказал Витька. И посмотрел на меня с незнакомым холодным прищуром.

– Охламоша, не раскачивайся на троне: сломаешь – нечего будет в усыпальницу положить.

Юный владыка Верхнего и Нижнего Египта кисло вздохнул и сложил руки на коленях. Ещё спасибо, жезлы в руках не заставляют держать.

– Да не сутулься, – увещевала его тётка, принцесса Нефырчити. – Вон, художник тебя рисует, ты ведь не хочешь войти в вечность горбатым.

– Не хочу, – сморщил носик Охламон Четвёртый. – Не хочу в вечность. Я играть хочу. На речку с мальчишками.

– Государю нельзя на реку с мальчишками, – строго сказал верховный жрец Ишзахотеп. – Там крокодилы, подстерегут царя и к богу Себеку утащат.

– Жрец, жрец, сожрал огурец, – пробурчал Охламон Четвёртый и снова принялся скрипеть позолоченным троном.

Дежурный писарь с готовностью макнул кисть в красную тушь, чтобы записать фараонскую мудрость.

– Не пиши это! – зыркнул на него Ишзахотеп.

– Я уже начал, – пожал плечами писарь. – Что мне теперь, папирус выбрасывать?

– Покажи, что написал. «Жрец». Во-первых, допиши «верховный жрец»… А дальше так: «царю второй отец». Во, теперь мудро.

– Ещё немножко, государь, – подал голос художник. – Расправьте плечи, а лицо поверните вправо. Вот так, замечательно.

В правом углу покоя, у постамента богини Бастет, резвились четыре котёнка – боролись, кувыркались, выскакивали друг на друга из засады. И мать их, чёрная придворная кошка Миу, не делала им никаких замечаний.

– Кс-кс-кс! – позвал Охламоша.

Миу неторопливо приблизилась к трону и потёрлась шеей о фараоновы сандалии. Тётя Нефырчити дернула щекой, но смолчала. Да, кошка – существо божественное. Так что ж теперь, и блохи у неё божественные? И запах, которым дворец на века пропитался, тоже божественный? И вообще, скоро во дворце ступить будет некуда – куда ни пойдёшь, через божество упадёшь…

Миу, словно уловив принцессины мысли, одарила её высокомерным взглядом, запрыгнула к царю на колени, улеглась в позу сфинкса и замурлыкала. Художник заторопился запечатлеть улыбку на царских устах.

– А можно я изображу государя как есть, вместе с кошкой? – спросил он. – Больно уж хорошо сидят.

– Нельзя! – в голос ответили Нефырчити с Ишзахотепом.

– Рисуй как положено, без отсебятины.

– Охламоша, прикрой улыбку. Ты ведь не хочешь остаться в вечности Охламоном Беззубым. Да перестань ты щекотать кошку бородой!

– А вы мне отвяжите бороду, – потребовал царь. – Тогда не буду щекотать. Ну отвяжите, она колючая.

– Потерпи немного. Сейчас придут послы хеттские, после ещё надо мерку для гроба снять, а там уж пойдёшь играть в пирамидки.

Верховный жрец, глянув на солнечные часы, жестом отослал художника и велел впустить послов. В парадный покой вошли люди в смешных одеждах, поставили перед тронным возвышением какой-то сундук под покрывалом и сами распростёрлись ниц. Охламон Четвёртый кивнул, и принцесса Нефырчити произнесла:
– Великий владыка Верхнего и Нижнего Египта повелевает тебе, чужеземец: встань и говори!

Поднялся светлокожий бородатый посол и принялся перечислять заковыристо-цветастые титулы – сначала Охламоновы, потом своего хеттского царя. Юный фараон не слушал. Кошка Миу вздыбила шерсть, выгнула крюком хвост и со сдержанным стоном напряженным зигзагом приближалась к принесённому посланцами сундуку.

– А что там, подарки? – Охламон показал на сундук пальцем.

Посол сбился на полуслове и ответил:
– Да, это властитель хаттейский посылает тебе в знак братской любви самое дорогое, что у него есть.

И тут никто не успел остановить Охламошу – царь соскочил с трона, подбежал к сундуку и сбросил с него узорчатое покрывало. Это оказался не сундук, а деревянная клетка, в которой щурился огромный, пушистый, серый…

– Ой, котик! – воскликнул фараон. – Откройте клетку!

– О, Амон! – простонала Нефырчити.

Но громче взвыла Миу, хозяйка дворца – бросилась на пришельца, не дав ему ни оглядеться, ни потянуться – и пронзительно рычащий, фырчащий клубок понёсся по царскому парадному покою, теряя клочья чёрной и серой шерсти, роняя на пути священные сосуды, опрокидывая стульчики из драгоценного дерева, заставляя людей шарахаться и толкать друг друга не по чину. Не растерялся только верховный жрец – схватив узорное покрывало, бросился ловить дерущихся кошек – поймать не поймал, так хоть выгнал из покоя в коридор и оттуда во двор. Переживал писарь – уворачиваясь от безумного «царского подарочка», он махнул своей коробочкой с тушью, при этом чёрная брызнула на посла, а красная – в глаз принцессе Нефырчити. Сейчас-то правительница убежала умываться, но когда вернётся – будет пострашнее разъяренной кошки…

Главный посол что-то сказал своим спутникам. Поклонившись золочёному трону и подхватив пустую клетку, посольство с достоинством поспешило к выходу.

А фараона на троне не было. Лежала на сиденье фальшивая борода, заплетённая в колючую косичку. Валялись рядом фараонские сандалии.

Но Ишзахотеп, верховный жрец, знает, где искать государя. Вон там, на берегу Нила, где мальчишки пускают по течению засохшие навозные лепешки и кидаются комьями липкого ила.

Одуванчик

Разоделся одуванчик
В белоснежный сарафанчик,
Ветерок подул весёлый -
И остался одуванчик
Совершенно голый! 

Коза

У нашей козы беда -
На лице растет борода.
От расстройства стала худой
Бедная наша коза,
Проплакала все глаза:
Не бывает дам с бородой...

Сова и голова

За надоедливой пчелой
Сова вертела головой
Сначала час, потом другой
Вертела аккуратно...

Пришлось нам голову с совой
Соединять обратно.

Некоторые грустят в пасмурную погоду, а я – нет. Я смотрю на тучи, и повторяю про себя: «Талабенец, Талабенец!»

Та-ла-бенец! Словно звучат одновременно колокольчик и бубенец. Или перекатывается во рту карамелька. Талабенец – остров на Псковском озере. Только нет на Талабенце музыки, и некому наслаждаться карамельками – он необитаем. Люди там давно не живут.

Со стороны остров похож, пожалуй, на смятую подушку, из которой торчит, как перо, вышка МТС. Но набита эта «подушка» не перьями, а песком, и обложена большими валунами. Нежатся на ней речные чайки. Большие, как индюки, они греются в песчаных складках, дремлют на валунах с одной стороны Талабенца. А с другой подплывают к нему иногда коровы с соседнего острова пощипать травы, короткой и сухой.

Больше там ничего и нет. По-моему, всё, что легче коровы, с Талабенца попросту сносит ветром. Это он здесь настоящий хозяин, он мнёт «подушку» Талабенца. Ветру, когда он встаёт над Псковским озером, по силам, наверное, и вовсе сдуть остров с места, подхватить и унести куда-нибудь – хоть на край света. Но Талабенцу не дадут улететь. По обе стороны от него – братья, острова побольше. Каждый из них тянет к Талабенцу руку – длинную песчаную косу. Когда озеро мелеет, видно, что косы достают до самого Талабенца, будто держат его. А может, и не руки это вовсе, а корневища, из которых острова когда-то проросли.

Называется песчаная коса – ксуд. Большой ксуд и малый. Это мне сказали рыбаки, соседи Талабенца. Их слово «Талабенец» в пасмурную погоду не веселит.

Поставить бы на острове щит, написать на нем: «Москва».

Вдруг поможет?

Яблоня

Яблоню колышет нежный ветер,
Листики едва шуршат.
И закат порой весь вечер
Нежил яблоню в лучах.
Веточки её свисали до земли,
Яблоки румянились на солнце,
Шелкопряды шёлк на ней плели,
И паук висел с уклонцем.

Снежинки

Снежинки летят, снежинки кружатся
Нежно и тихо на землю ложатся.
Бывают разные снежинки, 
То холодные как льдинки,
То комочком, то узором.
Наблюдаю я их взором.

Зима

И тень вечера 
Пробралась в мою комнату, 
Зажглись огни в окнах, 
Деревянный шум затих, 
Не щебетали птенчики, 
В подъезде свет зажгли. 
И падал снег сквозь тень. 
А я не засыпаю. 
Ночь на дворе, 
Настало тихо, 
Луна при свете озорном, 
Вокруг неё скопились звёзды 
В небе синем. 
Деревья почернели, 
Машины ездили толпами, 
И ветер вечерний
Тихонько поддувал.

* * *

Крылатая птица
По небу летит
Орёл или
Ястреб он!
Мы знаем, далека ему дорога,
Через леса, поля, и горы.
В горах, в горах, резвится он.
Мышей он ест.
Больших и малых.
И куниц.
Конечно, и куниц.

* * *

Звёзды на небе сверкают как огоньки на просторе, 
Месяц он светит во тьме, во тьме, во тьме. 
Деревья шепчутся и шелестят. Звёзды всё 
Светят во тьме. Но скоро проснётся заря, 
И всё проснётся: тюльпаны откроют чашечки 
Зверюшки откроют мордочки, 
Ну, а солнышко встанет над нами, 
Ну, а солнышко встанет над нами... 

Каплун Полина 7 лет, г. Москва