Пластилиновое войско
на врага идёт войной:
пластилиновые трубы
наступление трубят,
пластилиновые всадники
шеренгою двойной
скачут на передовую,
кони гладкие храпят!
Пластилиновый противник
укрепился за бугром:
барабанщик парой спичек
в барабан упругий бьёт,
пластилиновые пушки
извергают страшный гром,
ядра плющатся в лепёшки,
налепляясь на комод.
Вот войска соприкоснулись,
в рукопашную сошлись,
миг - и замерли на месте,
все застыли как один!
И вояки-забияки
поневоле обнялись,
потому что слипся в кучу
разноцветный пластилин.
Пластилиновые войны
все кончаются вот так,
и в коробке спят в обнимку
все вчерашние враги,
чтобы завтра превратиться
в кошек, хрюшек и собак,
и для кукольного пира
в свадебные пироги.
Один мальчик пришёл к своей маме и сказал:
– Нарисуй мне корову. Пожалуйста!
А мама этого мальчика была не простая мама. Она была королева! Ну и мальчик, соответственно, тоже – принц.
«Эх, – подумала королева, – казалось, всё могу. Фейерверк на три дня – легко! Да что там фейерверк, вот шевельну пальцем – и пожалуйста, война! Или, скажем, захочу – и выстроят на пустом, совершенно гладком месте дворец. Даже с водопроводом!.. А вот корову – не могу. Ну нет у меня такого таланта! Может, придворного живописца вызвать?»
Королева посмотрела на сына, поправила ему сбившийся кружевной воротник. Заглянула в строгие серые глаза будущего короля. И поняла: придётся рисовать. Самой!
Королева вздохнула и достала пачку розовой бумаги с королевским вензелем. Потом обмакнула золотое перо в золотые чернила и нацарапала нечто, больше всего напоминающее чемодан. Потом к чемодану добавились ножки-палочки и хвост метёлкой.
Теперь нужно было приниматься за лицо. Вы хорошо себе представляете коровье лицо? А королева вообще его не представляла. Никак! Но она мужественно стряхнула с пера лишние чернила и принялась за лицо, как умела: точка, точка, запятая… И уши, уши не забыть! И рога – корова всё-таки…
Чемодан с человеческим лицом радостно помахивал своей метёлкой и жевал ромашку. И улыбался. Да ещё как улыбался – до ушей!
Королева смущённо пожала плечом и показала мальчику своё творение. И суровый взгляд наследника вдруг посветлел:
– Мама, мамочка! Какая чудная, всезамечательная, непременновосхитительная корова! Я хотел именно такую… Чтобы улыбалась – вот так!
И юный принц от восторга запрыгал на одной ножке, а потом даже крутанулся на каблуке вокруг самого себя – ведь он был единственным, кому дозволялось поворачиваться к королеве спиной!
Королева смотрела на него и думала: «Вот он, мой мальчик. Будущий король – справедливый и великодушный!» – тут она посмотрела ещё раз на свой рисунок и поправилась: – «Нет, просто великодушный… Вырастет – отменит королевские налоги, смертную казнь, распустит армию… Развалит всё королевство к чёртовой бабушке! Нет, надо быть с ним построже…»
И она поцеловала мальчика в маленький вспотевший веснушчатый нос.
Предисловие переводчика
Известная английская художница и писательница Беатрис Поттер жила в тиши сельской Англии, в те времена, когда люди никуда не спешили и могли посвятить себя любимому делу. А любила она рисовать. Беатрис Поттер рисовала забавных зверушек, которые на ее рисунках не просто оживали, а попадали во всякие истории. Эти истории Беатрис Поттер записала и подарила английским детям, которые сразу же всей душой полюбили ее героев: рассудительного крольчонка Питера Пуша, бесшабашного Олли Кроллета, простодушную Клару Кряквуд, озорного бельчонка Тресси, хозяйственную миссис Мыштон и многих-многих других.
Полюбил их и я, когда начал переводить эти сказки. Мне хотелось сделать так, чтобы и вы подружились с ее героями: добрыми, задумчивыми, озорными, иногда испуганными, иногда растерянными – в общем, такими же, как мы с вами.
Михаил Гребнев
Перевод Михаила Гребнева
Жила-была лесная мышь, и звали её Маусина Мыштон. Она жила в насыпи под живой изгородью.
Какой у неё был удивительный дом!
Длинные коридоры вели к погребам и кладовым, где она хранила запасы зерна и орехов. А по стенам тянулись корни живой изгороди.
В её доме была кухня, гостиная, буфетная и чулан. И ещё у миссис Мыштон была спальня. Там, в глубине, она соорудила кровать и отделила её занавеской – чтобы не беспокоили.
Маусина Мыштон была ужасной чистюлей, всё время подметала песчаные полы и вытирала пыль.
Иногда в коридоре ей попадался случайно залетевший жучок.
– Ножки-то надо вытирать, а то наследил как! Кыш отсюда! – говорила миссис Мыштон, потрясая совком.
А однажды к ней забрела старушка в красном плаще в горошек.
– Дайте водицы напиться, миссис Мыштон!
– О чём вы думаете, матушка Божья Коровка? Быстрее летите на небо! Там ваши детки кушают конфетки!
Так она спровадила Божью Коровку.
А то как-то раз зашёл укрыться от дождя большой жирный паук.
– Можно у вас отсидеться, миссис Мыштон?
– Уходи, наглый паук! Тебя только пусти, потом неделю оттирай от стен твою липкую паутину!
Так она прогнала паука. И он торопливо спустился из окна по тонкой длинной нити.
Однажды миссис Мыштон отправилась в дальнюю кладовую за вишнёвыми косточками и семенами чертополоха к обеду.
Шаркая по коридору, Маусина поводила усиками, принюхивалась и поглядывала на пол.
– Вроде бы мёдом пахнет. Откуда, скажите на милость? А вот и следы чьих-то грязных ножек…
Вдруг за углом она увидела Джима Шмелли.
– Дззз! Джжж! – сказал Джим.
Миссис Мыштон строго поглядела на него. «Жаль, что не взяла метлу», – подумала она.
– Здравствуй, Джим Шмелли. Вообще, я собиралась к тебе зайти, купить воска. Но ты-то что у меня делаешь? И почему ты всегда влетаешь в окно? Разве у дома нет дверей? И зачем жужжишь и зудишь? – начала сердиться миссис Мыштон.
– Дззз! – раздражённо прожужжал в ответ Джим Шмелли.
Он продвинулся бочком вперёд и скрылся в кладовой.
Там обычно хранились жёлуди. Но сейчас их не было: миссис Мыштон съела последний ещё в канун Рождества. Зато было полно мусора – сухого мха.
Миссис Мыштон решила расчистить кладовую и принялась вытаскивать мох. Из него высунулись три пчелы и свирепо зажужжали.
– Я комнат не сдаю, мне постояльцы не нужны! – сказала сквозь зубы миссис Мыштон. – Вон отсюда!
– Ж-ж-ж-ж!
– Кто мне поможет их выставить?
– Ж-ж-ж!
– Только не мистер Жабсон, он никогда не вытирает ноги.
Тяжело вздохнув, миссис Мыштон решила заняться пчёлами после обеда.
Вернувшись в гостиную, она услыхала чей-то громкий кашель: это был сам мистер Жабсон!
Он сидел в кресле-качалке, уперев ноги в каминную решётку, – шевелил пальцами и улыбался во весь рот.
Мистер Жабсон жил в канаве под изгородью, в очень грязной и мокрой канаве.
– Как поживаете, мистер Жабсон? Помилуйте, да вы насквозь промокли!
– Спасибо, спасибо, вы очень любезны, миссис Мыштон! Я вот посижу и подсушусь.
Мистер Жабсон сидел и улыбался. С его сюртука капала вода. Миссис Мыштон тяжело вздохнула и пошла за тряпкой.
Мистер Жабсон сидел очень долго – так долго, что пришлось спросить, не желает ли он пообедать.
Вначале миссис Мыштон предложила ему вишнёвые косточки.
– Спасибо, вы очень любезны, миссис Мыштон. Жевать только нечем, зубов нет! – сказал мистер Жабсон.
Он широко разинул рот: и в самом деле у него не было ни одного зуба.
Тогда миссис Мыштон предложила ему семена чертополоха.
– Тили-тили-тили-бом! – сказал мистер Жабсон и дунул: – Пуф-пуф-пуф! – Пушинки чертополоха разлетелись по всей комнате. – Спасибо, вы очень любезны, миссис Мыштон! Чего бы я, честно говоря, хотел, – это мёда!
– Боюсь, что мёда у меня не найдётся, мистер Жабсон, – сказала миссис Мыштон.
– Тили-тили-тили-бом, миссис Мыштон! – улыбаясь, пропел мистер Жабсон. – А чем тогда у вас пахнет? Я ведь пришёл к вам на запах мёда.
Мистер Жабсон неспешно встал из-за стола и принялся отпирать дверцы шкафов и выдвигать ящики.
Миссис Мыштон ходила за ним с тряпкой и вытирала с пола гостиной большие мокрые следы.
Убедившись, что в шкафах мёда нет, мистер Жабсон двинулся по коридору.
– Послушайте, мистер Жабсон, вы там застрянете!
– Тили-тили-тили-бом, миссис Мыштон!
Вначале мистер Жабсон протиснулся в буфетную.
– Тили-тили? Тили-бом? Нет мёда? Нет мёда, миссис Мыштон?
В сушилке для посуды спрятались три мокрицы. Две удрали, но самую маленькую он сцапал.
Потом мистер Жабсон вломился в соседнюю с буфетной кладовую. Там лакомилась сахаром мисс Барбара Баббити. Потревоженная бабочка тотчас выпорхнула в окно.
– Тили-тили-тили-бом, миссис Мыштон. Да у вас полно гостей!
– Я их не приглашала! – ответила Маусина Мыштон.
Они двинулись дальше.
– Тили-тили-тили…
– Дззз! Джжж!
За углом мистер Жабсон увидел Джима и схватил его, но тотчас отпустил.
– Не люблю шмелей из-за щетины, – объяснил мистер Жабсон, вытирая рот рукавом пиджака.
– Сгинь отсюда, жаба! – взвизгнул Джим Шмелли.
– Я сойду с ними с ума! – воскликнула миссис Мыштон.
И заперлась в погребке с орехами.
Тем временем мистер Жабсон занялся пчелиным гнездом – он тащил его из комнаты, не обращая внимания на укусы.
Когда миссис Мыштон отважилась выйти из укрытия, никого уже не было. Но грязь кругом была ужасная.
– Просто невиданный беспорядок. И мох, и чертополох, и липкие пятна от мёда, и грязные следы ног и ножек… Во что превратился мой дом!
Она собрала мох и остатки воска. Потом взяла несколько прутиков и укрепила их в дверях, чтобы парадный вход стал поуже.
– Теперь уже мистеру Жабсону не пролезть!
Из чулана миссис Мыштон принесла жидкое мыло, тряпку и новую щётку.
Но Маусина Мыштон так устала, что не могла ничего делать. Она на минутку присела в кресло и задремала. А потом перебралась в постель.
– Когда же у меня снова будет чисто? – прошептала несчастная миссис Мыштон.
На другой день ни свет ни заря Маусина принялась за весеннюю уборку. Уборка продолжалась две недели.
Она подметала, мыла и скоблила. Натёрла воском мебель и начистила песком оловянные ложки.
Когда всё стало безукоризненно чистым, миссис Мыштон устроила праздник и пригласила пятерых мышей, а мистера Жабсона не позвала.
Но он учуял вкусные запахи и вскарабкался на насыпь. Однако протиснуться в дом не сумел.
Но мистер Жабсон ничуть не обиделся. Гости миссис Мыштон подавали ему желудёвые чашечки, наполненные медвяной росой, прямо через окно.
Мистер Жабсон сидел на солнышке и приговаривал:
– Тили-тили-тили-бом! Ваше здоровье, миссис Мыштон!
На ребят в реке глазею,
У реки стою один.
Что?
Я плавать не умею?!
Я ныряю как дельфин!
Мне совсем-совсем не скучно,
Я стою на берегу,
Потому что...
Потому что...
Просто силы берегу!
Жил да был один поэт,
А может быть, портной,
Он и сам не мог понять,
Кто же он такой.
За целый день он делал
Два-три больших стежка,
А за ночь сочинял он
Два-три смешных стишка.
Плыл кораблик терпеливый,
Всё терпел и не тонул,
Он терпел шторма, отливы
И нашествия акул.
Да, кораблик без терпенья
Ничего бы не сумел:
Ведь и ко-
-ра-
-бле-
-кру-
-шенье
Он, зажмурясь, ПОТЕРПЕЛ!
Из космоса в речку упала тарелка,
А там и рыбёшка не плавает — мелко!
Мостов через речку не строили сроду
И прямо в ботинках ходили без броду.
Не выцедишь речку и в чайную чашку,
Птенца — и того не напоишь, бедняжку.
Упала тарелка, разбилась на части,
Но это (примета народная) — к счастью!
«К ОГРОМНОМУ СЧАСТЬЮ, —
Минздрав передал, —
Никто из пришельцев не пострадал!»
«Ох!» —
Царевна Несмеяна
Встала утром рано-рано.
И, уткнувшись в одеяло,
По ошибке засмеяла…
«Ой!
Реветь должна весь день я!
Что со мною?» —
День Рожденья!
Меня сегодня гложет скука,
Как людоеды Джеймса Кука.
Анна Михайловна написала на доске: ВЕСНА, ТРАКТОРЫ, НАСТУПИЛА, ЗАГУДЕЛИ. И сказала:
– Составьте предложение из этих слов.
Саша встал и прочёл:
– НАСТУПИЛА ВЕСНА, ТРАКТОРЫ ЗАГУДЕЛИ.
– Запишите это в тетрадь, – сказала Анна Михайловна.
Вдруг Катя говорит:
– Смотрите! А он написал: НАСТУПИЛИ ТРАКТОРЫ, ВЕСНА ЗАГУДЕЛА.
Анна Михайловна говорит:
– Это ты, Саша, так написал? Ты ведь правильно прочёл.
– А мне хотелось по-другому написать, чтобы по-дру¬гому было, – говорит Саша.
– Я не просила писать по-другому, – говорит Анна Ми¬хайловна, – но раз такая необходимость…
– Я и так, и так напишу, – говорит Саша. – Сначала ЗАГУДЕЛА ВЕСНА, а потом ВСЕ ТРАКТОРЫ ПОШЛИ В НАСТУПЛЕНИЕ НА ЗЕМЛЮ…
– Весна загудела? – сказала Анна Михайловна. – Гм…
Вдруг Саша говорит:
– А я ещё по-другому придумал: только там вместо тракторов танки, а вместо весны – война: НАСТУПИЛА ВОЙНА, ТАНКИ ЗАГУДЕЛИ…
– Давайте лучше без войны, – сказала Анна Михайловна.
– Пожалуйста, – сказал Саша, – ОТКРЫЛАСЬ ЭЛЕК¬ТРОСТАНЦИЯ, ПРОВОДА ЗАГУДЕЛИ…
– А ещё, – сказал Саша, – ТРУБЫ ЗАГУДЕЛИ, ПАРАД НАЧАЛСЯ…
Тут все стали кричать, как ещё может быть. Все стали выдумывать и стараться.
Прозвенел звонок, но ребята не вставали, а продолжали говорить, как ещё может быть.
Все придумывали разные варианты, а некоторые даже считали, сколько их получается.
А по дороге домой Саша даже сочинил стихотворение:
Весною тракторы гудят
И солнце с неба светит,
Скворцы со всех сторон летят
На целом белом свете!
Вот какое это было удивительное предложение!
Наступил вечер, и пришло время писать сказки. К этому часу все предметы в доме, о которых пока ещё не сочинили сказок, собрались у маленького письменного стола. Они знали, что сказки начинаются здесь – и выстроились в длинную очередь.
Забавная это была картина! Ближе всех к письменному столу оказались Ходики: ещё бы, ведь они умели так быстро ходить, что никто не мог за ними угнаться. Иногда они даже обгоняли время – тогда про них говорили: «Что-то Ходики сегодня бегут!», – и подвешивали к ним ещё одну гирьку, которая не давала Ходикам возможности убежать совсем уж далеко.
Сразу вслед за Ходиками очередь занял Высокий Кактус: он угрюмо стоял ровно в двух шагах от стола, колючками оградив себя от любого случайного соседства. И, между прочим, зря, потому что соседствовал он, в частности, с очень неплохой Японской-Вазой-Ручной-Работы – Дамой редкой красоты, чистейших кровей и, разумеется, высокопоставленной, ибо ставили её обычно на книжный шкаф. Она то и дело с интересом поглядывала на Высокий Кактус – не столько даже потому, что он очень её устраивал как сосед… сколько потому, что её совершенно не устраивала соседка с другого бока – новёхонькая трёхлитровая Серебристая Кастрюля. О необыкновенной нежности этой кастрюли постоянно ходили всем уже надоевшие слухи: кажется, её внутренней поверхности нельзя было касаться не только ложками, но и пальцами, чтобы не повредить тончайшую оболочку её бархатистой души.
Впрочем, Серебристая Кастрюля и сама не обращала никакого внимания на Японскую-Вазу-Ручной-Работы, ибо без умолку болтала со стоявшим позади неё Почтовым Ящиком: он пришёл с улицы и знал множество историй про дальние страны. Комплекция его была несколько грузноватой, так что Серебристая Кастрюля едва ли увлеклась им всерьёз… хотя кто знает!
Следующим в очереди стоял…
К сожалению, у меня нет возможности продолжить рассказ, поскольку с данного момента события начинают развиваться очень быстро!
В комнату только что вошёл совершенно заспанный малыш.
Между тем Карандаш давно бежал по бумаге и даже предвидел кое-какие скорые перемены: например, ссору между Японской-Вазой-Ручной-Работы и Серебристой Кастрюлей или неравный брак между грузноватым Почтовым Ящиком и одной из дам. Однако перемен никаких произойти не успело, ибо заспанный малыш расстегнул пижаму и громко сказал:
– Хочу писать!
А когда малыши такое говорят, все карандаши на свете почему-то останавливаются. Остановился и наш Карандаш.
– Вот и зря, зря вы остановились, – укорили его Ходики. – Останавливаться нельзя никогда. Можно чуть отставать… на худой конец, даже сильно отставать, но – не останавливаться. Ни при каких обстоятельствах.
– Хочу писать, – повторил малыш, а это могло означать лишь одно: теперь уже совсем срочно требовался Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку.
Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку не стоял в очереди за сказками. И не стоял по двум причинам.
Во-первых, он был заперт в ванной комнате – не то чтобы на ключ, конечно, а просто на защёлку, но для Ночного Горшка, согласитесь, и защёлки достаточно: так и так не выйдешь!
Во-вторых… даже если бы он и не был заперт в ванной комнате, то в очередь всё равно бы не стал. Дело в том, что когда ты Ночной Горшок… ну, в общем, объяснять долго не приходится, а приходится просто сказать: лучше тебе в таком случае ни в какие очереди не становиться. И вообще как можно реже на глаза показываться: сказку о тебе всё равно не напишут, а если и напишут – так только тогда, когда уже вовсе не о ком писать будет. Вот и стоял себе Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку в ванной комнате запертым: стоял и помалкивал, молодец! Тем более что сказка и без него уже давно началась. Но тут-то как раз он и потребовался – причём потребовался настоятельно. Однако в разговор вступила Японская-Ваза-Ручной-Работы, участия в разговоре от которой никто уже не ожидал:
– Этому малышу, – сказала она, – очень легко и быстро можно помочь, не прерывая сказки. Например, предложить ему хотя бы… хотя бы вот эту кастрюлю: она вполне годится для того, чтобы сделать в неё пи-пи.
– Во мне суп варят! – обиделась Кастрюля и хотела ещё что-то добавить, но заспанный малыш сказал:
– Я не хочу писать в суп.
– Тогда, – спокойно продолжала Японская-Ваза-Ручной-Работы, – можно предложить вот… Кактус. Получится как бы «пи-пи на природе».
– Меня уже поливали на прошлой неделе, – сухо заметил Высокий Кактус. – Я не настолько влаголюбив.
– Я не хочу писать в кактус! – вмешался заспанный малыш. – Кактус колючий.
– В крайнем случае, – журчала Японская-Ваза-Ручной-Работы, – можно воспользоваться Почтовым Ящиком.
– Это где письма? – заинтересовался заспанный малыш. – Но я же ещё маленький, мне не достать.
– Вы бы, Вазочка, поостереглись давать советы, – обиделся Почтовый Ящик. – А то как бы пи-пи не сделали в Вас. Тем более, что Вас-то как раз с ночным горшком очень даже легко спутать!
– Я не хочу писать в письма, – опять вмешался заспанный малыш и внимательно посмотрел на Японскую-Вазу-Ручной-Работы. – А это вообще не мой горшок!
Между тем Ночной-Горшок-с-Грустным-Васильком-на-Боку давно уже внесли в комнату и поставили в очередь самым первым. От этого вся очередь дружно шарахнулась назад, потому что соседство с предметом такого назначения, согласитесь, унижает. Таким образом, вся честная компания полностью исчезла из виду… ну, что ж! Стало быть, никто из них больше не мог принимать участия в сказке.
Заспанный малыш давно сделал свое дело и отправился восвояси, а Карандаш всё строчил и строчил – теперь уже нашу с вами сказку о Ночном-Горшке-с-Грустным-Васильком-на-Боку, потому что, кроме него, никто не стоял больше в очереди у письменного стола. И ещё потому, что иногда даже самые дорогие Японские-Вазы-Ручной-Работы ровным счетом ни на что не годятся.
Электричка мчалась, мерно подрагивая и постукивая на стыках рельсов. В такт электричке колыхалась Митькина круглая стриженая голова, вжатая лбом в пыльное окно вагона. За окном проносились скучные ёлки, осины и заросшие камышом болота.
Митька изо всех сил косил глаза, пытаясь рассмотреть, что там впереди – в той стороне, куда так стремительно нёсся поезд, увозя его всё дальше от города. Но впереди ничего интересного не было – те же ёлки, те же болота и иногда россыпи домиков на пригорке.
«Санька с Толяном уже, небось, червей накопали, – завистливо думал Митька, провожая глазами тонкую извилистую речку, бежавшую наперерез поезду и незаметно исчезавшую где-то под его колёсами, – Уже, небось, устроились, удочки размотали… а я тут… из-за этой дуры Тайки… могла бы и без гостинцев обойтись! Как будто их там голодом морят!»
Тайка – родная Митькина сестра. И всего-то на три года младше, а хлопот и проблем с ней, как с грудным младенцем! Вот и сейчас… Митька остался на всё лето в городе – гонять с ребятами по дворам и помогать матери по хозяйству, а Тайку отправили на вторую смену в лагерь. Только Митька обрадовался, что отдохнёт от её вечного: «Мить, где ты был? Мить, ты куда? Мить, возьми меня с собой, а не то маме расскажу!». Так ведь нет же! От этой пигалицы так просто не отвертишься! Ей, оказывается, ещё и гостинцы возить в лагерь надо.
Митька с досады резко боднул лбом стекло. Сидевшая рядом тётенька посмотрела на него, как на ненормального и на всякий случай отодвинулась подальше.
«И угораздило же мать сегодня работать! Не могла поменяться, – мысленно ворчал Митька, – Теперь вот я страдай. Я что, родитель Тайке, что ли?»
Дело в том, что сегодня как раз был родительский день. И, как назло, он совпал с маминой рабочей сменой.
– Сынок, – уговаривала Митьку мать, – Ведь Тая ждать будет. Как же, ко всем ребятам приедут, а к ней нет? Ну, пожалуйста! Я и гостинцев ей собрала!
Вспомнив про гостинцы, Митька решил проверить, что же там насовала Тайке мать. Так… груша, три яблока, два апельсина… ещё конфеты… печенье… наверное, вкусное… не обожрётся эта пигалица? Как в неё, такую тощую, всё это влезет?
– Осторожно, двери закрываются, – гнусаво пробормотал репродуктор где-то под потолком вагона, – следующая станция…
Митька полез в карман и вытащил записку, где маминым круглым, ровным почерком было написано название станции и Тайкиного злополучного лагеря.
– Твоя, мальчик, станция, – подсказала Митьке соседская тётенька. – Иди, готовься к выходу.
Митька подхватил сумку и стал торопливо протискиваться в сторону тамбура.
Вместе с Митькой на станции вышла куча народу. Электричка захлопнула двери, свистнула всем на прощание и через полминуты скрылась из вида.
Митька огляделся. Прямо от платформы в сторону леса уходила широкая вытоптанная дорога. Метров через сто, на опушке, от неё ответвлялась узенькая тропинка. Тропинка резко заворачивала налево, огибая деревья и теряясь где-то за склоном холма.
Митька опять достал мамину записку, в которой были указаны только станция и название лагеря. Больше ничего. Митька перевернул бумажку обратной стороной. Посмотрел её на просвет. Пусто. В какой стороне от станции находится лагерь, по какой дороге и как долго до него идти, было неизвестно. По всей видимости, мама этого не знала и рассчитывала, что Митька выяснит сам. «Язык до Киева доведёт», – любила повторять она.
Но Митька расспрашивать прохожих не захотел, а может, постеснялся. Проследив, что большая часть пассажиров направилась по широкой дороге в сторону леса, Митька решил, что именно там и находится лагерь.
Прошло уже минут двадцать, а то и все тридцать, как Митька тащился вслед навьюченным сумками и рюкзаками пассажирам электрички, а лагерь всё не показывался. Между тем Митькиных спутников становилось всё меньше и меньше. Они сворачивали на какие-то боковые дорожки… исчезали за воротами с надписью «Садовое товарищество»… растворялись в перелесках. Кто-то обогнал Митьку. Кто-то безнадёжно от него отстал.
В конце концов, Митька обнаружил, что остался посреди дороги совсем один. К тому же дорога, словно рогатка, внезапно разветвлялась на две части, которые убегали друг от друга в разные стороны – одна налево, другая, соответственно, направо. Прямо у основания развилки распластался корявый здоровенный пень. Митька без сил плюхнулся на него и заскучал…
– Эй, пацан! Ты что тут, спишь, что ли?
Митька вздрогнул от неожиданности и поднял голову. Перед ним стоял высокий худой старик в сапогах и с туго набитым мешком через плечо. Наверное, правда, уснул – даже не видел, откуда этот старик появился.
– Ну, чего молчишь-то? Ты чей будешь? Я, вроде, тебя не знаю.
– А вы что, тут всех знаете? – не очень-то вежливо ответил Митька.
– Да, пожалуй, что и всех. Я ведь тутошний, из Сороковки, А ты, поди, дачник? Только дачи-то все вон тама, – старик махнул рукой в сторону станции. – Может, ты заблудился?
– Заблудился, дедушка, заблудился, – только теперь Митька осознал своё истинное положение и полез в карман за маминой запиской. – Мне лагерь нужен. «Звёздочка». Вы, случайно, не знаете, где это?
– А леший его знает! Какая-такая «Звёздочка»? Отродясь здесь никаких «Звёздочек» не бывало. Вон тама, направо, Сороковка. А налево – Петрово.
– Ну, как же? – Митька принялся тыкать запиской в нос старику. – Написано же, «Звёздочка». У меня сестра там. Я её навещать приехал. Может, станция не та?
Старик взял из рук Митьки бумажку. Поднёс её к самым глазам. Потом отодвинул подальше. Долго изучал, что-то бубнил себе под нос.
– Нет, станция та самая. Нашенская.
– А где же «Звёздочка»?
– А «Звёздочки» никакой нету. И не было никогда, – отрезал старик.
– Что же мне делать, дедушка? – чуть не расплакался Митька. – Я же к сестре приехал, к Тайке. Что я маме-то скажу?
– Скажи, нету никакой «Звёздочки». Может, твоя мать сама там чего напутала. Короче, некогда мне тут с тобой, у меня корова не доена. Пока, пацан.
Старик подхватился и, не оглядываясь, резво зашагал вправо от развилки.
Расстроенный Митька остался сидеть, не зная, что делать.
Через несколько минут с Митькиным пнём поравнялась бабушка в платке и цветастом платье. Бабушка долго цокала языком, качала головой, как китайский болванчик. Прошло минут пять, а то и все десять, прежде чем она вспомнила, что лагерь есть, только не «Звёздочка», а «Зарница». И чтобы попасть туда, надо было от станции свернуть налево.
Потом рядом с Митькой остановилась молодая женщина с маленькой девочкой. Женщина уверенно заявила, что по-настоящему лагерь называется не «Звёздочка» и не «Зарница», а «Зорька». Находится он сразу за дачными участками, если обогнуть их справа.
Долго ещё сидел Митька на пне. Много народу прошло мимо него. Кто говорил, что лагерей здесь пруд пруди: и «Берёзка», и «Дубовая роща», и даже «Солнышко». Вот только «Звёздочки» никакой нет. Кто отсылал Митьку назад, к станции. Кто утверждал, что «Звёздочка» находится где-то за Петрово, только идти до неё часа два, а то все и три.
«Да что они тут, с ума посходили? – думал Митька. – Есть «Звёздочка»… нет «Звёздочки»! У станции… за Петрово… тьфу! И зачем я только в это ввязался? Санька с Толяном там без меня уже, небось, карасей наловили. Жарят их теперь…»
При мысли о карасях Митька почувствовал, как у него уныло заворчало в животе. Со времени завтрака прошло часа четыре, и есть хотелось нестерпимо. Недолго думая, Митька запустил руку в сумку с Тайкиными гостинцами, вытащил душистый желтобокий апельсин и принялся сдирать с него шкуру…
…Когда Митька опомнился и заглянул в сумку, он обнаружил на дне кучу огрызков и две сиротливые конфетки. Есть уже не хотелось. Было неудобно перед матерью и немножко жалко Тайку, которая из-за него осталась без угощения. Но делать нечего. Искать лагерь теперь не было никакого смысла. Митька засунул в рот последние конфеты, вытряхнул из сумки следы преступления и неторопливо поплёлся в сторону станции.
Уже с высокого моста, переходя на противоположную платформу, чтобы ехать обратно, в город, Митька вдруг увидел… там, с другой стороны от железной дороги… в конце аллеи, с двух сторон обсаженной липами… выгнутая подковой над верхушками деревьев… виднелась надпись.
– «Звёздочка»! – ахнул Митька, не поверив своим глазам.
В этот момент у платформы со скрежетом затормозила электричка, направлявшаяся в сторону города. Митька скатился с лестницы и запрыгнул в вагон.
В лобовое стекло автобуса уже можно было разглядеть первые многоэтажные дома, заводские трубы, будку милиционера на перекрёстке. Тайка вытянула вперёд шею. Интересно, кто её встретит: Митька или мама? И встретят ли вообще? На родительский-то день так и не приехали. А она ждала. Все глаза проглядела. Почти ко всем кто-нибудь приехал. С конфетами, с вафлями, с печеньем. А к ней никто. Совсем никто. Забыли про неё, про Тайку. При воспоминании о родительском дне у Тайки на глаза навернулись слёзы.
Но тут автобус начал тормозить. Ребята прилипли к окнам, стараясь рассмотреть в толпе встречающих своих мам, пап или бабушек. Все радостно подпрыгивали, махали руками.
Тайка увидела Митьку. Он стоял чуть в стороне, вскинув в радостном приветствии руку.
– Митька! – заулыбалась Тайка, почувствовав, как сразу высохли готовые было выкатиться слёзы.
Только выскочив из автобуса и подбежав к брату, Тайка заметила, что Митькина поднятая рука угрожающе сжата в крепкий кулак. Митька поднёс его к самому Тайкиному носу:
– Чем пахнет?
– Не знаю, – пролепетала Тайка, растерянно хлопая глазами.
– Смертью, – прошипел Митька ей в ухо, хотя на самом деле от его кулака пахло тиной, карасями и ворованной в пригородных садах вишней. – Только попробуй сказать матери, что я не был у тебя на родительском дне.
– Так ведь ты же не был, Мить, – тихо прошептала Тайка.
– Я был! – закричал Митька.
– Не был, – одними губами прошелестела Тайка.
– Был!!! – ещё громче заорал Митька, не обращая внимания на то, что на них начинают оглядываться. Он злился на себя, на Тайку, на мать, вообще на весь мир, будто кто-то другой, а не он сам был виноват в том, что он в тот день так и не добрался до лагеря.
Тайка молчала, низко опустив голову.
– Слушай, – уже спокойнее продолжал Митька. – Ты же не хочешь расстраивать мать? Она спросит, ты скажи: был Митька, всё привёз. Запоминай: одна груша, три яблока… нет, два яблока, три апельсина. Ну, ещё там конфеты всякие, печенье. А не скажешь… смотри, пожалеешь!
В доказательство серьёзности своих намерений Митька больно потянул Тайку за косу.
– Скажешь?
– Скажу. А какие конфеты-то, Мить?
– Да всякие. Шоколадные, карамель. Идём, что ли? – Митька подхватил Тайкин чемодан и пошёл вперёд, в сторону дома.
Тайка шла сзади и плакала от обиды. Шоколадные конфеты. Печенье. Апельсины. Ничего ей не досталось.
Я люблю слушать, как мой папа с тётей Таей вспоминают эту историю и весело хохочут.
– Помнишь, как я твою «Звёздочку» искал?
– И сожрал всё, не донёс!
– А ты потом ревела!
Давно это было. Лет через пять после войны. Время тогда тяжёлое было, голодное.
Мы целый день гуляли
Среди лесных дорожек
И где-то на привале
Свой потеряли ножик.
Мы дали птицам крошек,
Нам повстречался ёжик.
Но как-то жалко всё же,
Что потерялся ножик.
Был день такой хороший,
А ты всё ходишь-ноешь.
Махни рукой: «Ну что же,
Ну - потерялся ножик...»
И густо пахли сосны,
И круты были кручи!
... А нож такой был острый,
С такой удобной ручкой...
- В понедельник дождик был,
И во вторник дождик лил.
В пятницу (а также в среду)
Приходил - как гость - к обеду.
В выходные - прям с утра -
Поливал как из ведра.
Лишь в четверг стояла сушь.
Вот обида!
- Почему ж?
- Уж такой я, трали-вали,
Несчастливый человек!
Мне так много обещали -
После дождичка в четверг.
Кравцова из секции выгнали вон.
Он вечно опаздывал на стадион,
слегка привирал и хихикал в строю,
хоть, в общем, неплохо играл на краю.
Он в сумку потёртую бутсы швырнул
и в дверь раздевалки как в омут нырнул.
Никто не окликнул, никто не догнал.
А он ведь помог нам пробиться в финал!
Он добрый был парень, хотя озорной…
А что если так же поступят со мной?
Девчонка качнулась и вышла в упор,
прогнулась и сделала «стойку».
Я думал, что правильно жил до сих пор,
а жил я на слабую тройку.
Гимнастка спокойно с помоста сошла
и зрителям скромно кивнула,
как будто успехи мои отняла,
пятёрки мои зачеркнула.
Медаль полыхнула, как вспышка огня.
Толпа добродушно гудела.
И было мне грустно, что нет у меня
красивого, трудного дела.
Хочу, чтоб некто в честной схватке
швырнул Серёгу на лопатки.
С тех пор, как стал он знаменит,
он не заходит, не звонит!
Он чемпион в легчайшем весе!
Ему теперь не до друзей.
И с ним нельзя, как прежде, вместе
сходить в кино или музей.
Пусть проиграет!
Вон как Рогов
его таскает по ковру!
Так отчего ж «Давай, Серёга!»
опять как бешеный ору?!
Матери – Марии Васильевне Мухиной
Детство у меня было таким классным, что почти всё, что случилось потом, смотрится как жалкая пародия на него. По насыщенности играми и делами взрослая жизнь уступает детской. В детстве не было денег, не было работы – но это всё дело наживное. Зато в детстве были отец и мать. В нашей семье царил отец, а вот воспоминание о матери вызывает у меня смешанные чувства: вины и смеха. В мальчишеских играх не было места матери. Конечно, без её завтраков, обедов и ужинов я не мог бы жить – но это было так обыденно, так незаметно… Как можно вспомнить завтрак? Каша, яблоко, бутерброд. Обед уже занимает больше места: борщ, вареники и компот. Ужин – жареная картошка. Вот тут бы и сказать:
– Мама, как вкусно!
Но нежности не были приняты в нашей семье.
Мы не целовали маму перед сном и не говорили в порыве чувств:
– Я тебя люблю…
Сказал ли я ей эти слова хотя бы раз?
Жизнь была так переполнена важными делами, что в ней не оставалось места обычным: забежал домой на минутку, перекусил – и опять туда, где друзья, игры и страсти. На девяносто процентов я состоял из маминых забот, но не замечал их – как не замечаем мы, что состоим на 90% из воды, и совсем не видим воздуха, которым дышим.
Мы с мамой жили рядом, но словно в разных мирах. Эти миры соприкоснулись на моей памяти лишь раз, и случилась история, которая оказалась интересней всех приключений и затей – игры в футбол, стрельбы из самопала и запусков ракет.
Однако всё по порядку.
Мама порой затевала странные проекты. Время она обычно проводила у плиты и на диване – за чтением книг, – помню, плакала над «Тарасом Бульбой». Но иногда вдруг вскакивала с дивана, полная энергии и готовая к подвигам.
Её манила деловая активность, мама была полна, как бы сейчас сказали, самых смелых бизнес-планов. Она любила приговаривать: «Жили бедно – хватит!»
Но бизнес её обычно ограничивался мечтами – и смехом. Она делилась с ближними своими планами, а те поднимали её на смех. Маме явно не повезло: ни муж, ни дети её проекты всерьёз не принимали. Я, хотя и был младшим в семье, тоже посмеивался над мамой. И напрасно, потому что главное для прожектёра – уверенность в себе, и критика ближних способна уничтожить ростки самых гениальных начинаний.
И всё же однажды мама смогла увлечь меня своим планом. Речь шла о полёте на самолёте! Мне отводилась роль помощника: она покупала поутру на нашем базаре три ведра вишен, мы садились на самолёт – и через полчаса уже оказывались в областном центре, где эти же вишни можно было продать с немалой выгодой. Перспектива полетать на самолёте показалась мне столь заманчивой, что я решил поддержать маму наперекор всем сомнениям.
Мы отправились в шесть утра на базар, приобрели там за шесть рублей вишни – и, помогая друг другу, перекладывая вёдра из руки в руку, дотащились до аэродрома. На голом поле стоял вагончик, развевался сачок на ветру, и ночевала пара зелёных «кукурузников» – так звали самолёты той марки, которая прославилась ещё со времён войны умением скрываться в зарослях кукурузы.
Мы забрались в брюхо самолётика, поставили под ноги вёдра и после короткого разбега с ужасным тарахтеньем взмыли в воздух. Не поднимались мы выше облаков, но и от той высоты в пару сотен метров, на которой проходил полёт, дух захватило. Зелёная земля висела под нами, округлившись по краям и покачиваясь из стороны в сторону, как огромная ёлочная игрушка – шар на ниточке. Или мыльный пузырь на трубочке. Мы пролетали над вздутиями и пазухами этого раскрашенного шара – и помню, на одном холме увидели огромный портрет какого-то дядьки, частью выложенный из камня, частью высаженный кустами – так что нос и лоб его белели мелом, а затылок кучерявился, как настоящий.
Шар на ниточке поворачивался, покачиваясь, под нами бежали поля и луга до тех пор, пока мы не увидели на горизонте дома и трубы большого города. Надо сказать, что всё это время вёдра наши дрожали, бились друг о друга, вишни подскакивали и норовили высыпаться, так что приходилось придерживать их руками и прикрывать носовыми платками… Наконец, мы пошли на посадку, сделали круг – и очутились на бетонном поле настоящего аэродрома, где стоял десяток зелёных «кукурузников» и пяток серебристых самолётов. Со свистом в ушах и вёдрами вишен в трясущихся руках мы ступили на землю.
Конец нашего бизнес-проекта был бесславным: оказалось, что здесь на Центральном рынке вишни идут в ту же цену, что и на нашем базаре.
Сейчас мне кажется, что это был самый удачный мамин проект, самое лучшее предприятие: и пусть вишни не принесли тогда выгоды – деньги, вложенные в этот проект, обратились в чувства. Нас с мамой связало дело, в котором соприкоснулись на миг миры родителей и детей. Но понимать это я стал только сейчас, повзрослев. Когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает желание оказаться в детстве, найти там маму – и сказать ей то, чего никогда не говорил, что не было принято говорить у нас в семье, но что подразумевалось – как воздух вокруг нас:
– Спасибо, мама. Я тебя люблю.
Теперь я могу сказать это только во сне, – и поднимаясь вверх, как на «кукурузнике», я опять вижу под собою землю, которая покачивается и закругляется по краям…
Я оставляю внизу всё нажитое: дом, работу, зарплату.
Рядом со мной мама, мы обмениваемся взглядами.
Мы летим на самолёте, мы полны радужных планов.
На двоих у нас три ведра вишен.
Они скачут, как живые, мы придерживаем их руками.
Жили бедно – хватит!
У него были пухлые щёки и толстые ноги. Стали мы смотреть, как он идёт вперевалочку. За ним из автобуса вышли мать, отец и тётка. Мать была в соломенной шляпе, а тётка в панамке. Но мы тогда ещё не знали, кто из них тётка, панамка или шляпа. Они сразу начали ахать: «Ах, какая красота!», «Ах, какой воздух!» – потешный народ эти дачники. Один толстячок не ахал: во все глаза пялился, как мы продаём пассажирам цветы.
Автобус отъехал. Толстячок повернулся и побежал догонять своих, оглядываясь на нас.
Во второй раз мы его увидели вечером, когда шли орешником к нашей копилке. Слышим: сзади треснул сучок, потом ещё раз. Что такое? А ну кто-нибудь узнает, куда деньги прячем! Спрятались мы за кустом. И правильно сделали. Смотрим: по тропинке быстро идёт толстячок. Мы выскочили из-за куста, и он шарахнулся в сторону и ойкнул, как девчонка. Но тут же и заулыбался.
– Мальчишки, – говорит, – и я с вами.
– Так ты за нами крадешься? – спрашиваем.
– Я не крадусь, – говорит, – я хотел вас догнать, – и улыбается.
– Врать вздумал? – говорим. – А ну, проваливай!
Я подобрал сук и замахнулся.
– Что, – говорю, – хотел цветы с нами продавать? Не выйдет!
Толстячок потоптался и пошёл от нас. Ишь ты какой!
Наша копилка в дупле старого дуба. С земли дупла не видно, и никто, кроме нас, о нём не знает. Мы вытащили из дупла коробку с деньгами и положили в неё сегодняшнюю выручку: двадцать пять рублей; потом не удержались и ещё раз пересчитали все деньги. Всего было тысяча двадцать пять рублей. Я положил коробку в дупло, но слышу, Коля задышал громко.
– Толян! – говорит.
Я начал озираться, думал он опять толстячка увидел, а он:
– Толян! Денег-то сколько!.. Денег-то у нас с тобой сколько!
Мне и самому не верилось, что у нас столько денег. Скоро можно будет купить футбольный мяч. Здорово же мы придумали! Все знают про жасминовые кусты, что растут недалеко от дороги, а никто не додумался эти цветы продавать.
Идём мы утром по деревне и видим: навстречу нам толстячок спешит; его тётка еле за ним поспевает. Толстячок метрах в пяти от нас остановился и как будто застеснялся: руки о штаны трёт и смотрит то на нас, то в землю. Ну, а тётка его к нам подходит, разулыбалась и говорит:
– А я вас, ребята, о чем-то попросить хочу.
– Ладно, просите! – говорит Коля.
Она засмеялась, когда он это сказал.
– Я вас, ребята, – говорит, – хочу попросить, чтобы вы с Игорьком подружились, а то ему скучно одному. Давайте познакомимся. Меня зовут Галина Павловна, а это мой племянник Игорь. – Она протянула Коле руку.
Но Коля и не подумал знакомиться. Он скорчил рожу, и глаза у тётки толстячка стали большие и обиженные.
– Идём, Игорёк, – говорит, – это плохие мальчики. – Она взяла толстячка за руку и повела от нас.
А мы после этого пошли на дорогу.
Сколько машин за день проезжает по нашей шоссейке! Мчатся грузовики, бензовозы, рефрижераторы, легковушки, длинные автоэкспрессы с откидными сидениями, автобусы со стеклянной крышей и большими окнами, мотоциклы с колясками и без колясок, с шуршанием проезжают велосипедисты с потными лбами, а бывает, целая группа гонщиков покажется – так те едут побыстрей, велосипеды у них лёгкие, с ременными застёжками на педалях – загляденье! Едут люди по дороге в одну сторону и в другую, и редкий из проезжающих на нас не посмотрит и не улыбнётся.
Бывает, сидит за рулём шофёр, лицо потное, внимательно смотрит на дорогу, и вдруг видим: заулыбался; притормаживает, подруливает к кювету, но мотор не выключает – бежит к нам.
– Сколько вам, ребята?
Или автобус останавливается: «Мальчики! Идите сюда!», «И мне букетик!» «И мне дай!», «Да нет, вот тот, кажется, получше!» Люди всегда улыбаются, когда покупают цветы.
Ну и припекало же солнце в тот день! Зато и дело шло хорошо. Мы сбегали поесть и опять на дорогу.
Вечером нам испортила настроение Даниила Васильевна по прозвищу Данила. Преподает она ботанику в нашей школе. Ну, и, поняяяяяяятное дело, начала вступаться за растения.
– Красоту общественную продаёте! – сказала. – Родную природу уродуете ради денег. Вон посмотрите! Кусты как оборванцы! Смотреть тошно! Придётся поставить вопрос перед дирекцией школы.
Я после её ухода всё думал: «Что здесь плохого? Мы ведь не воруем. Ведь так хочется купить мяч!» И вижу: Коля тоже об этом думает. И вот говорит:
– А ну его! Хватит на сегодня!
Мы сидели на скамейке возле Колиного дома и смотрели на дорогу. Уже стемнело; фары проезжающих машин светили ярко, полосы света тянулись над дорогой далеко и покачивались вверх-вниз.
– А машина-то остановилась, – сказал Коля.
Я сначала не понял, к чему это он.
– Ну, – говорю, – остановилась…
– А зачем ей в такое время останавливаться здесь?
– Мало ли что, – говорю, – может, человека ссадили.
– Да? – сказал Коля. – А ну-ка побежали, а то я боюсь, что кто-то наш жасмин продаёт.
Ну и побежали мы! Мимо домов, мимо деревьев, а когда пробегали мимо пруда, лягушки перестали квакать и стали слушать, как мы топочем. Топ, топ, топ! – днём я не замечал, что мы так гулко бегаем. Начали мы взбираться по косогору и услышали, как со стороны города приближается машина.
Это была легковушка, по виду «Фольксваген», в свете фар мы увидели толстяка. Он стоял как раз напротив нас и держал в поднятой руке цветы.
– Вот гад! – сказал Коля. Он от злости рвал траву и тут же бросал её.
А дальше было вот что.
«Фольксваген» остановился, и толстяк сказал своим девчачьим голосом:
– Хотите букетик?
В машине сидели мужчина и женщина.
– Сколько тебе? – спросил мужчина.
А толстяк:
– Что вы! Даром!
Потом женщина, как со взрослым, попрощалась с ним за руку, ещё и по головке погладила, и машина уехала. А мы так и остались сидеть. Толстяк подошёл совсем близко – и как отпрыгнет.
– Мальчишки, я вас вижу! – закричал. – Вы меня бить хотите или просто так?
Коля рванулся, но я удержал его за рубашку.
– Просто так, – сказал я.
Я не дал Коле побить его, хоть он и раздаривал наш жасмин. За что его было бить? За то, что он плату брал не деньгами, а этим как его… поглаживанием по голове? Я бы тоже его погладил да застеснялся Коли. Шутливо, конечно. Но почему-то уж очень мне захотелось это сделать.
Я думал: он привязчивый. А мы не любим привязчивых. А он просто любил знакомиться. Он думал, что это всем нравится.
Через два дня после того случая, когда показал он нам кино с цветами, мы купили мяч. Собрали две команды и с утра до вечера гоняли в футбол. Толстяк приходил болеть. Мы его не брали играть, потому что какой же из толстяка футболист. Один раз нам некого было поставить в ворота, и мы разрешили сыграть ему. Это, конечно, не Лев Яшин, но вот как-то так получилось, что он ни одного гола не пропустил! Вот тогда мы с ним и подружились.
Но всё равно мы с ним дружили не так, как со своими, деревенскими. Подсмеивались над человеком: он хлеб с колбасой называл сэндвичем. Так уж у нас заведено относиться к городским. В последний раз мы с Колей его видели, когда он с отцом, матерью и тёткой шёл к остановке автобуса. Он к нам подбежал.
– До свиданья, – сказал. – Жаль, уезжать надо.
– Бывай, – ответил Коля.
А я решил пошутить: провёл рукой по его волосам и сказал:
– До свиданья, мальчик!
Тут родители его и тётка накинулись на меня и давай гладить меня по голове. Такой вот казус вышел. Коля за живот держался, а я терпел.
А он:
– Если будете в городе, обязательно заходите, – и сказал адрес. – Запомнили? – спросил.
– Запомнили! – сказал я.
Но я не запомнил. Мало ли у нас здесь городских летом бывает. Откуда мне было знать, что я этого толстого Игорёшку буду часто вспоминать.
Сейчас зима. Зимой вспоминается о лете. О том, как хорошо игралось в футбол, как покупали мяч, продавали цветы. И что получается? Обязательно вспомнишь Игорёшку. Вспомнишь, как он дарил на дороге цветы, как женщина провела рукой по его волосам… Жаль, что Игорёшка Зимин не живёт в нашей деревне.
Один человек жил на земле. Давно. По фамилии Аиоани. Я не вру. А-и-о-а-н-и. Песня, а не фамилия. Песня! А звали его просто Федя. Федя Аиоани. И был похож он на святого Януария. И внешне – как я себе его представляла, и по характеру.
Федя устроился на работу в зоопарк: кормить зверей, убирать клетки и вольеры. Высокий, тощий, с отрешённым ангельским взором, он лучился такой добротой и нежностью ко всем живущим в зоопарке, что те из них, кто жил не в клетках, не в вольерах, не в заграждениях, у кого были лазейки в заборе, дыры в сетке, – таскались, бегали, слонялись, мотались и ковыляли за ним по зоопарку целый день. Три пеликана, пингвин, старый облысевший кот Мурза, такса Боинг и несколько цесарок-идиоток. На них если крикнуть погромче – они валились в обморок. И лежали, делали вид, что их тут уж давно нет, померли. Федя их в корзинку собирал, как грибы, и нёс в вольер. Там уже цесарки в себя приходили, отряхивались, потом опять дырку в загородке находили – и ну бегом Федю по зоопарку догонять.
Конечно, многие пользовались Фединой добротой. Слон, например, лазил хоботом по его карманам, тырил мелочь и ключи на потеху ротозеям. Федя бегал за слоном, растерянный, жалкий, встрёпанный. А слон мотал ушами и трубил победоносно. Правда, потом ключи отдавал в обмен на булку. А вот обезьяны – это наглое племя – прямо на голову Феде садились: дразнились, отнимали еду и верхнюю одежду. Например, кепку. А Федя без кепки не мог – голова мёрзла. Приходилось покупать новую. И за те два неполных года, что Федя проработал в зоопарке, практически каждая взрослая особь мужского пола в обезьяннике обзавелась своей личной кепкой. Но это они так по-своему любили Федю Аиоани. Уж как умели… Они даже делали ему груминг – искали блох в волосах.
А уж птицы как его обожали, Федю! Завидев его, попугаи орали ласково: «Федя! Федя! Федя – дурак!» А канарейки выводили: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…»
Но выгнали Федю из-за енота.
В зоопарке жил енот-полоскун Димитрий. Милый, трогательный такой. Все экскурсии к нему водили. И вот зачем. Экскурсовод протягивал Димитрию печень¬ице – мол, на, перекуси, Димитрий. Енот хвать доверчиво печеньице – и бегом к миске с водой мыть-стирать (у этих енотов мода такая – всю свою еду стирать). И так он его моет, так полощет в миске, так старается, пыхтит от усердия, что печеньице размокает, тает и растворяется в воде. И в результате Димитрий ладошку свою оближет недоуменно и обиженно, сначала в ручку себе уставится, потом на экскурсовода взгляд укоризненный переведёт: что ж ты?..
Экскурсанты заходились от смеха, а вот Федя страдал ужасно, сердце разрывалось. Он уже Димитрию и мышей ловил, и галеты твёрдые покупал, чтоб не всё размокало при стирке. Но экскурсии эти выносить не мог.
И вот однажды, когда к еноту-полоскуну повели зав¬отделом исполкома Багратого Егора Петровича в шляпе, Федя не выдержал, вошёл в павильон, где Димитрий жил в угловой клетке, и когда завотделом, угостивший енота печеньицем, слёзы от смеха вытирал, глядя, как Димитрий обиженный ручку свою пустую облизывает, Федя взял да и снял с Багратого шляпу. Аккуратно так, чтоб тому тоже обидно стало, как Димитрию. И обезьянам отдал. И самый большой самец шляпу Багратого тут же на себя нахлобучил. У него не отберёшь…
Скандал был страшный. До суда дело дошло. Ну и выгнали Федю. Конечно! Он решил добиться хорошего отношения людей к животным в отдельно взятом зоопарке. Так не бывает, Федя! Так не бывает.
Потом он в зоопарк посетителем приходил. И все знали, что Федя пришёл, потому что птицы начинали петь: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…» Слон трубил. Цесарки от счастья сознание теряли.
Только он редко туда приходил, потому что учился водить троллейбус.
В одном городке
Жил чудак-астроном.
Ночами
Он звёзды считал за окном,
А днём,
Как соседи о нём говорят,
Любил на досуге
Считать всё подряд:
На сколько за лето
Подрос тополёк,
И сколько конфет
Поместилось в кулёк,
И сколько народу
Пришло на перрон,
И сколько на крыше
Расселось ворон,
И сколько
В родном городке площадей,
И сколько
У плотника в банке гвоздей,
И сколько
Горланит лягушек в пруду,
И разную прочую
Белиберду.
Он точно узнал,
Сколько досок в заборе,
И в каше крупинок,
И капелек в море,
И сколько на дереве листьев,
И даже
Травинок в стогу
И песчинок на пляже.
И так это всё продолжалось,
Пока
Чудак не решил
Сосчитать
Облака.
Бедняга сбивался со счёта
Раз двести:
Никак облака
Не висели на месте,
А плыли
И таяли
На горизонте.
И взял астроном
Бутерброды
И зонтик,
Ушел с облаками он
В дальние дали,
И больше
Того чудака
Не видали.
Стоял Дворец.
Большой Дворец.
Он много лет стоял.
И вот однажды, наконец,
стоять Дворец устал:
Решил колонны поразмять,
проветрить чердаки.
И погулять
(денёчков пять)
по берегу реки.
Он много-много лет подряд
туристов принимал,
пускал он
взрослых и ребят
в огромный тронный зал,
гонял мышей,
камин топил
и стульями скрипел.
И вот остался он без сил
от этих трудных дел.
И под покровом темноты,
когда весь город спал,
Дворец за тридцать три версты
ушёл за перевал.
С утра волнуется народ,
гадает, в чём секрет:
ворота есть,
ворота – вот,
ну, а Дворца-то – нет.
- Снесли?
- Украли?
- Подожгли? -
шумит, галдит толпа.
- Смели Дворец с лица земли!
- Дворец, Дворец пропал!
А мы не скажем ни-ко-му,
куда исчез Дворец.
Нужны каникулы ему
и отдых наконец!
Само собой, что в детстве Галагуцкий мечтал о собаке. Мне даже неловко об этом сообщать, потому что кто же о ней не мечтает?
Само собой, что родители Галагуцкого считали эту мечту глупой и ненужной, и Галагуцкий погибал от печали.
Нормальным детям говорили:
– Будешь хорошо учиться – будет собака.
Галагуцкий был отличником, и потому с ним разговаривали иначе:
– Будет собака – будешь плохо учиться!
Галагуцкий клялся, что этого не произойдёт, но родители ему не верили. Так и жил он, несчастный и одинокий, пока любимая бабушка не подарила ему козла.
Козел был юн. Собственно говоря, это был не козел, а козлёнок, и Галагуцкий с горя полюбил его и дал ему гордое имя Джульбарс.
Так началась их дружба.
Галагуцкий лично занимался воспитанием Джулъбарса. Он пас его на горе с красивым названием Нахаловка, он кормил его колбасой и конфетами, и через год благодарный козлёнок расцвёл как яблоня и превратился в огромного сурового козла.
О, это был странный зверь, высокомерный и коварный! Людей он презирал и повиновался только Галагуцкому.
Родителям это не нравилось, родители ждали осени. Осенью Джульбарса решили зарезать, но Галагуцкий – до сего момента ребенок тихий и послушный – восстал! Он увёл друга в лес, к дальнему озеру, и три дня они жили там как Робинзон и Пятница.
Трёх дней вполне хватило – родители раскаялись в недостойном своём намерении. Примирение было трогательным: все рыдали от счастья, а Джульбарс твердо, будто его вкопали, стоял посреди двора и смотрел сквозь людей.
Так они продолжали дружить.
По утрам козёл провожал Галагуцкого в школу. Он с достоинством шагал рядом с хозяином и нёс на могучих рогах его портфель. Может быть, некоторым это и могло показаться смешным, но смеяться никто не отваживался, потому что известно было, как гневлив и злопамятен этот огромный зверь. Так что опасное время отрочества Галагуцкий прожил в покое и безмятежности. Кого-то били за дело и без, у кого-то отнимали деньги… С Галагуцким этого не случалось.
Впрочем, был один случай… Один-единственный, но и его хватило, чтобы Джульбарс покрыл себя несмываемой славой с головы до ног! Дело было так: Галагуцкий пытался попасть на фильм про любовь, и его, естественно, не пускали, хоть он и утверждал, что ему почти шестнадцать лет. А билетерша ему не верила. Она над ним смеялась:
– Иди-иди! – говорила она ему, подталкивая. – Ишь, любви ему захотелося! Иди-иди!..
И Галагуцкий отошёл, мечтая о мести. За двенадцатилетнюю свою жизнь он притерпелся уже, что мир разделён раз и навсегда на детей и на взрослых. Несправедливость того, что одним позволено всё, а другим – ничего, была очевидна и жгла сердце. То, что с несправедливостью надо бороться, им объясняли в школе, Но как – никогда не говорили, и в каждом случае приходилось принимать самостоятельное решение. Недолго думая, Галагуцкий сунул ненужный теперь билет в карман и направился к пожарной лестнице. Это была вторая дорога в кинозал, увлекательная и опасная.
Он уже подпрыгнул и, ухватившись за нижнюю перекладину, подтягивался, когда его схватили за ногу и решительно потянули вниз.
– Ну чо! – брыкнулся Галагуцкий, который и так уже опоздал к началу.
– Деньги есть? – спросили у него снизу, и Галагуцкий, скосив глаза, увидел двух незнакомцев подросткового возраста. Глаза у незнакомцев были безжалостные.
Деньги у Галагуцкого были – на мороженку, но отдавать их он не собирался.
– Бить будем! – предупредили его и снова потянули за ногу.
– Ещё чего! – ответил он и свистнул протяжно и завораживающе .
Дальше было ужасное. Я не хочу это живописать. Желающие могут прочитать аналогичную сцену из «Собаки Баскервилей», а пережитый ужас помножить на три, и тогда они получат некоторое представление о чувствах, которые охватили незнакомцев, когда козёл Галагуцкого мощно и грациозно перемахнул через ближний забор и с неотвратимо надвигающимся топотом понёсся по деревянному тротуару…
– Ганстеры! – сказал им Галагуцкий, и в голосе его послышалось искреннее сочувствие. – Достукались?
«Ганстеры» не ответили, и несколько последующих секунд прошло в ужасном молчании…
Козёл набежал, как девятый вал, и незнакомцев смыло. Галагуцкий подтянулся и полез наверх, где главные герои поди уж и начали объясняться в любви. Он торопливо карабкался по лестнице, боясь опоздать к первому поцелую, и потому не видел, как Джульбарс гнал лихоимцев по главной улице посёлка…
Так несколько лет подряд козёл верой и правдой служил Галагуцкому, а потом Галагуцкий его предал. И произошло это вовсе не тогда, когда Галагуцкий влюбился. Произошло это значительно раньше, утверждаю я!
В один прекрасный день Галагуцкий ушёл в школу один. Тайком ушёл, на цыпочках. Ведь всё-таки это весьма смешно, если в школу тебя провожает козёл…
Джульбарс простил. И прощал в дальнейшем. Но не прав будет тот, кто представит себе козла Галагуцкого покорным великомучеником с сиянием вокруг рогов! Галагуцкий прятался от друга и бегал в школу дворами. Джульбарс терпел это и терпел довольно долго – до тех пор, пока чаша его терпения не переполнилась. Но вот она переполнилась, и тогда он, разметав зрителей, вихрем ворвался на футбольное поле, где в этот момент Галагуцкий самозабвенно мчался с мячом к воротам противника и…
Игроки разбежались…
Вратари залезли на ворота…
Зрители разом вдохнули воздух и охнули, отчего над полем пронёсся небольшой смерч…
Козёл стоял против Галагуцкого и пристально глядел ему в глаза…
В рядах раздалось первое робкое хихиканье. Галагуцкий услышал и посерел.
– Уйди, дурак! – сказал Галагуцкий и пнул друга.
Козёл стоял.
Смех нарастал. Болельщики, заходясь от хохота, падали со скамеек. Хорошо им было. Вратарям было значительно хуже. Потому что одно дело – упасть от смеха со скамейки. А упасть от смеха с ворот – это уже совсем другое дело!..
– Пошёл вон! – взвился Галагуцкий, чувствуя, что становится посмешищем. Он давно этого боялся.
Но козёл всё стоял, заглядывая другу в глаза.
– Гад! – завопил Галагуцкий, глотая злые слёзы. – Коз-зёл! – и побежал с поля, подвывая от отчаяния.
Козёл бежал за ним.
Дома Галагуцкий налупил ненавистного зверя. Тот не сопротивлялся и таскаться за хозяином перестал.
История же несчастной любви Галагуцкого была печальным и закономерным концом их отношений. Галагуцкому было четырнадцать в ту пору, и он, как и положено, был влюблён. И была весна. И вечер был, естественно, Галагуцкий и любимая гуляли. Очаровательный месяц освещал им дорогу, мерцали звёзды, и вдруг протяжное, могучее «м-м-м-э» взвилось над улицей…
Услышав голос бывшего друга, Галагуцкий внутренне содрогнулся и вспотел. При этом он еще надеялся на чудо. Но тщетно: Джульбарс брёл навстречу.
Они сближались.
– М-м-э! – сказал Джульбарс радостно.
Галагуцкий, естественно, не ответил. Однако козла это не обескуражило, и последующие два квартала он брёл за влюбленными, не отставая ни на шаг.
– Он всегда тебя сопровождает? – задала вопрос девочка.
– Кто? – спросил Галагуцкий, будто не понял.
– Кто-кто! Козёл твой!
– С чего ты взяла, что он мой?.. – отперся Галагуцкий. – Нет у меня никакого козла…
– Не ври!
– Честное слово, это не мой козёл! – поклялся Галагуцкий, – Пшёл вон, скотина, ну!
– Я иду домой, – сказала девочка. – Не буду вам мешать… – и при этом хихикнула.
– Чего ржёшь! – взвился Галагуцкий, понимая, что любовь безвозвратно загублена.
– Козлятник! – презрительно крикнула девочка, убегая.
– Иди-иди! – орал вслед ей Галагуцкий. – Дура рыжая!..
Через два дня Джульбарса продали в соседний поселок. Но он сбежал.
Тогда его продали подальше – за лес и две реки. Несколько дней жилось легко и спокойно, а потом на запыленном чихающем мотоцикле приехал новый хозяин и устроил скандал.
– Кого вы мне продали! – с надрывом кричал он. – Я не укротитель хищников!
Деньги пришлось вернуть. Кроме того, чтобы задобрить этого несчастного человека, родители Галагуцкого вынуждены были оплатить ремонт сарайчика и забора, которые Джульбарс разметал во гневе, уходя на свободу.
Бывший новый хозяин уехал. Отец Галагуцкого зарядил двустволку и стал ждать возвращения непокорного зверя.
Но Джульбарс не вернулся.
– Должно, волки задрали, – сказал отец, пряча огнестрельное оружие в шифоньер.
Галагуцкий старательно гладил свои новые брюки – он собирался в клуб на дискотеку.
– Наверно, задрали, – согласился он, наводя стрелку.
Вот и всё, что мне хотелось сказать людям о козле Галагуцкого.
Играли в шахматы слоны,
Где тоже есть свои слоны,
И двигали без спешки
Ферзей отважных и коней
Ладей и важных королей,
Бросали в битву пешки.
Когда ж остались лишь слоны,
Тогда признались нам слоны
В одной своей промашке,
Что, выясняя, кто кого,
Они, слоны, скорей всего
Играли всё же – в шашки.
Из-за щёк достал хомяк
Тапки, лампу и гамак,
Одеяло и подушку,
Гостевую раскладушку,
Суп, салат, маслёнку, ложки,
Кукурузные лепёшки,
Даже каши котелок
За щеками приволок.
И когда он всё достал,
Сразу как-то меньше стал.
Очевидно, похудел
После стольких трудных дел!
Жирафы играли друг с другом в пятнашки
И так запятнали друг другу рубашки,
И так запятнали друг другу штаны,
Что пятна на них и поныне видны.
Ни озеро Ниос, ни озеро Чад
Не в силах отмыть заигравшихся чад.
Уснула лошадь на диване…
Не выпит сладкий чай в стакане,
И клевер сохнет на подносе.
Весь день была на сенокосе!
Там накосила горы сена,
Ведь нынче травы по колено.
Так вечерком её сморило,
Что даже свет не погасила.
Гудят усталые копыта…
А на балкончик дверь открыта,
И лёгкий летний ветерок
Лошадке обдувает бок.
По телевизору реклама.
Лошадке снится детство, мама…
И сладко так она сопит.
Будить не надо.
Лошадь спит.
* * *
Я рыбу, кажется, ловил.
Но это же не рыба!
Да, точно, это колесо.
Ой, даже два! Спасибо!
Вчера был руль, на червяка.
Не знаю… Совпадение?
Осталось раму, крылья, цепь,
Педали и сиденье.
Золотая рыбка вывалилась из крана вместе со струёй воды. Мишка только ахнул. Он не мог понять, как такая огромная рыбина смогла просочиться через столь узкий кран. Это противоречило всем на свете законам – физики, биологии, и, в частности, ихтиологии, а также просто здравому смыслу.
Хорошо, что дырка в ванной заткнута, обрадовался про себя Мишка, а вслух спросил:
– Желания исполняешь?
Конечно, он не рассчитывал на ответ.
И чуть не рухнул от неожиданности на жесткий плиточный пол, когда рыба очень четко ответила:
– Исполняю. Но не более трёх.
Класс! Целых три желания!
– Значит, во-первых… – торопливо заговорил Мишка, но рыба его остановила:
– Значит, так. Сначала пересади меня хотя бы в банку, а лучше – в просторный аквариум. Потом накорми. И уж тогда желания загадывай.
*
– Итак, во-первых.
Мишка плюхнулся на диван и постучал по трёхлитровой банке, где в тесноте изящно шевелила плавниками золотая красавица.
«Что ж загадать-то? Может, врёт она всё. А на самом деле ничего не может».
– Не вру, – сказала рыбка.
Тьфу. И подумать-то ничего нельзя…
– Чтоб завтра меня не вызвали к доске, – после долгих мучительных раздумий выдавил Мишка.
– Принято, – отчеканила рыбка и повернулась к Мишке хвостом.
Клёво! Эх, жаль, что не на весь год пожелал. А, может, пережелать?
– Нельзя пережелать, – качнула хвостом рыбка.
Тьфу. Мишка оделся и побежал на тренировку.
*
Назавтра Мишка пришёл из школы злой-презлой. Швырнул сумку в угол. Потом подошёл к столу с банкой. Посжимал кулаки, громко выдохнул и спросил:
– Ты нарочно, да?
– В чём дело? – бесцветным голосом спросила рыбка. – Тебя вызвали к доске?
– К доске – нет, – вкрадчиво начал Мишка, – зато на каждом уроке спрашивали с места. На каждом!
– Бывает.
– Нет! Не бывает! Вернее, до сих пор не было. Четыре двойки и один кол за день – это рекорд, между прочим. И мой личный, и общешкольный.
– Поздравляю.
– Издеваешься?!
– Нет. Жду второе желание.
– Ждёшь, да? Ладно. Тогда так. Чтобы завтра наша школьная команда выиграла на районных соревнованиях!
– Принято.
*
На следующий день Мишка пришёл с соревнований какой-то необычайно тихий и задумчивый. Подошёл к банке и обрёченно сказал:
– Я, конечно, понимаю, что сам болван. Но ведь ты могла бы догадаться.
– Команда выиграла? – равнодушно поинтересовалась рыбка.
– Выиграла, – кивнул Мишка.
– Чем недоволен?
Мишка долго молчал. Потом еле слышно произнес:
– Могла бы догадаться, что и мне хочется забить гол. Хотя бы один. Так нет – все десять Саня забил.
– Ты желал победы команде, – отрезала рыбка.
– Ага. Я понял, – сказал Мишка. – Ты исполняешь желания так, чтобы человек от этого не получал никакого кайфа. Ведь и со старухой точно так же было!
– Третье желание будет? – невозмутимо спросила рыбка.
– Будет! – Мишка вскочил с дивана.
Надо загадать какое-нибудь наидурацкое желание. Чтобы не было так больно, если оно не исполнится. Что же, что?..
– Хочу, чтобы мама купила мне сепульку! – внезапно сказал Мишка, одновременно удивляясь собственному идиотизму.
– Принято, – хладнокровно отрезала рыбка.
*
Вечером, когда Мишка услышал поворачивание ключа в замочной скважине, он бросился к двери.
– А я тебе сепульку купила, – сказала мама.
– Где? Где она?!
– Да что с тобой, Мишенька? Вот она, в коробке.
Мишка сдернул крышку с коробки.
Внутри было пусто.
– Наверное, по дороге сбежала, – растерянно сказал мама.
Глухой вой огласил квартиру. Конечно, надо было сказать – не «чтобы купила», а «чтобы домой принесла». А то – купить-то купила, но всё равно ведь никакой сепульки нет!
– Я тебя никуда не отпущу, – сказал Мишка рыбке, – пока у меня не будет сепульки.
– Нечестно, – в голосе рыбки послышались нотки неуверенности.
– Плевать, – нагло заявил Мишка.
– Миш, а Миш, – заискивающе сказала рыбка, – а вдруг эта сепулька ужас до чего вредная? Ну зачем она тебе?
– Мам! – закричал Мишка в сторону кухни. – Мы, кажется, жареную рыбу давно не ели!
Рыбка как-то съежилась и даже почти перестала двигать плавниками. Наверное, упала в обморок, почему-то со злорадством подумал Мишка.
Сзади послышались тихие шаги.
– Привет, – сказал мелодичный голос, похожий на звон колокольчиков.
– Привет, – удивлённо сказал Мишка, медленно поворачиваясь на голос и наклоняясь, чтобы разглядеть его обладателя. – Ты кто?
– Сепулька, – прозвенели колокольчики.
– Невероятно, – сказал Мишка. – Невероятно.
Посадил дед подсолнух. Вырос подсолнух высокий-превысокий. Захотелось деду посмотреть, не созрели ли у подсолнуха семечки. Стал он подсолнух гнуть, а цветок не сгибается, стоит, как телеграфный столб.
Подпрыгнул дед. Не допрыгнул – высоко семечки, не видать. Ещё разок подпрыгнул. Тут к нему внучка подбежала. Запрыгала рядом через скакалку.
Вышла во двор бабка. Видит – дед с внучкой вокруг подсолнуха скачут. Дед бабке рукой помахал. Замотала бабка головой:
– Некогда мне с вами танцевать!
Объяснил ей дед, что к чему, и велел принести табуретку из кухни. Забрался на табурет, вытянулся на цыпочках – всё равно до семечек не достал.
Позвал дед соседа. А у соседа была длинная лестница. Она у него за сараем в лопухах лежала. Приставили они лестницу к подсолнуху. А лестница была хлипкая, шаткая. Попросил дед соседа, бабку и внучку лестницу поддержать, пока он на семечки будет глядеть. Бабка с внучкой с одной стороны за лестницу ухватились, сосед – с другой стороны. А пока они лестницу в лопухах искали, пока её с горем пополам поставили – подсолнух ещё немного подрос.
Полез дед по лестнице. А лестница была длинная-предлинная, метров сто. Сосед её три года из разных палок и досок сколачивал. Лезет дед по лестнице, а сосед, бабка и внучка внизу стоят, скучают. Через минуту внучке надоело на одном месте стоять – убежала на луг одуванчики рвать. Через сколько-то времени вспомнил сосед, что он с утра сушёные грибы замочил – пора суп варить, иначе совсем грибы размокнут, – и ушёл. Осталась бабка одна. Летели мимо лебеди. Засмотрелась бабка на такую красоту: голубое небо и белые лебеди – и отпустила лестницу. А дед уже довольно высоко забрался. Налетел тут сильный ветер. Закачалась лестница. На их счастье, проходил мимо силач Задубный: в одной руке тоненькая тросточке, в другой – чемодан с двухпудовыми гирями.
Ухватился силач за лестницу – она сразу перестала качаться.
Стоит Задубный, лестницу держит, а бабка уже домой сбегала и силача кренделями да ватрушками кормит, чай с лимоном в стакане граненом к губам подносит.
Спустился дед и руками развёл:
– Эх, коротка лестница – ещё бы метра два…
Силач Задубный подумал и предложил:
– Сделаем, как в цирке. Залезем вместе – авось дотянемся до семечек. Ты, дед, встанешь мне на плечи, бабка к тебе на плечи заберётся – в цирке это пирамидой называется. А лестницу я чемоданом припру, чтоб не качалась.
Бабка представила, как она в облаках у деда на плечах стоит, и запричитала, мол, ей ещё жить хочется. Почесал дед в затылке:
– Что делать? Был бы бинокль, так с пожарной каланчи можно было посмотреть на семечки. Пока бинокль найдём, подсолнух выше каланчи вырастет.
Тут вспомнил дед завмаговского сына Пашу. Пришел к нему на поклон:
– Пашка, выручи. Дай на семечки с неба посмотреть.
А этот малолетка самолёт построил из магазинной тары. Красивый самолёт, только весь в наклейках: «Мыло хозяйственное 60%. В ящике 135 кусков», «Спички. В ящике 3000 коробок. Огнеопасно! Не бросать!», «Соль поваренная «Экстра», «Карамель «Барбарис», «Ирис «Кис-кис»…
Наклейки к фанерным ящикам столярным клеем приклеены – не отдерёшь.
Паша мальчик добрый, его упрашивать не надо. Выкатили самолет на улицу перед магазином и поднялись в небо. Паша впереди рулит, дед сзади дорогу показывает.
Подлетели к подсолнуху. Дед мальчика в спину толкнул:
– Притормози.
Нажал Паша на все тормоза, ножные и ручные, и самолёт завис над подсолнухом. Глянул дед вниз и крикнул Пашке:
– Рули назад: созрели семечки, чёрные-пречёрные!
Одолжил дед у соседа топор. Силач Задубный на ладони поплевал и срубил подсолнух под корень. Бабка семечки на сковородке обжарила.
Вышло два полных мешка. Один мешок на продажу оставили, второй за ворота вынесли:
– Налетай, кому не лень!
Весь день мешок простоял.
Прилетели под вечер два воробья. В минуту склевали семечки. Почистили о ворота клювы – чуть ворота не повалили – и полетели на речку пить. Пили, пили и допились – река до того обмелела, что через день на этом месте застрял на мели ракетный крейсер «Варяг». Но это уже другая история.
Стол в саду от гостинцев тяжёл.
Муравьи поналезли на стол.
А в тарелку попадали осы,
Чтоб решать пищевые вопросы.
– Ты баранки-то спрячь, убери! –
Мне подсказывают муравьи. –
А конфеты, варенье, печенье
Мы берём на своё попеченье!
Муха села на нос и уснула.
Не буди ты муху, не буди!
Надо, чтобы муха отдохнула.
Столько дел у мухи впереди:
пожужжать сонату в туалете,
полетать со шкафа под кровать,
поскакать по папиной котлете
и в компоте крылья постирать.
Комар над ухом прозвенел,
Аж дёрнулась щека
И зуб заныл.
Видать, летел
На кровь издалека;
Видать, почуял жизнь, злодей,
А может, смертный час.
Ну что ж, попей её, попей…
Небось, в последний раз.
Попей, попей, пока живой,
Хлебни ещё глоток.
Сам виноват, голубчик мой,
Сам виноват, браток…
Мне комар ногами
Наступил на веко.
Нет, не уважают
Мошки человека.
Комар!
Теперь твоя душа
Летит на небо, не спеша.
Поверь:
иначе я не мог.
Когда ж меня прихлопнет Бог,
Надеюсь я,
что там, в раю
Твоя душа
простит мою.
Когда-то вокруг дома был огород. От него осталась заросшая грядка с клубникой. Мы с сестрой каждый день находим среди сорняков несколько ягод. Они не такие уж и мелкие, потому что клубника не успела ещё одичать. Встречаются даже сладкие. Их могло быть больше, но сестра слишком торопится и собирает ещё неспелыми. Мне тоже приходится брать зелёные, иначе всё достанется сестре. Как-то раз я попытался уговорить её денёк переждать, чтобы дать ягодам созреть, но она сказала:
– Во-первых, современная наука выяснила, что клубника – не ягода.
– А что же она такое? – спросил я.
– Это разросшаяся плодоножка. Во-вторых, её неверно называть клубникой. На самом деле это садовая земляника. В-третьих, если садовую землянику не будем есть мы, её сожрут другие земляникофаги.
– А это что ещё такое? – спросил я?
– Это значит – «поедатели земляники», – объяснила сестра. Разве ты не видел, что почти каждая ягода кем-то надкусана?
– Это не ягода, а разросшаяся плодоножка, – отомстил я сестре её же оружием, но спорить с ней не мог: в самом деле, на многих клубничинах имелись следы чьих-то прожорливых ртов (а может быть, клювов).
– И кто же, по-твоему, этот поедатель? – спросил я.
– Им может быть кто угодно, – сказала сестра. – Во-первых, слизни и другие улитки, которых тут из-за сырости великое множество. Во-вторых, муравьи. В-третьих, дрозды и другие птицы, включая голубей. Насекомые-медведки. Ёжики, которые приходят из леса.
– Что-то я ни разу не видел, как из леса выходит ёжик, – сказал я.
– Ты просто ненаблюдательный, – презрительно сказала сестричка.
– А ты много болтаешь, – ответил я. – Странно, что ты ещё лягушек и жаб не назвала.
– Не назвала, потому что лягушки и жабы не могут поедать клубнику. У них нет для этого зубов.
– У птицы тоже нет зубов, а ей, по-твоему, это нисколько не мешает.
– У лягушки не только зубов нет, – сказала сестра. – У неё и глотка по-другому устроена. Она не сможет проглотить кусок ягоды.
– Почему?
– Лягушка и жаба приклеивают добычу языком, а проталкивают в пищевод глазами, – сообщила сестра новую научную подробность.
– Что же ей мешает протолкнуть глазами ягоду? – спросил я. – Чем ягода хуже комара?
– И всё равно я права, – сказала сестра, поджав губы.
Когда она так говорит, во мне просыпается ярость. Потому что доказать ей теперь ничего нельзя. Что бы ты ни сказал, она не станет это воспринимать. Даже самую разумную мысль она будет упрямо называть глупостью, пока с неё это тупое упрямство не сойдёт. Но баловать её и потакать такому поведению не стоит. Иначе она станет слишком много о себе воображать. Поэтому я сказал:
– Нарочно просижу целую ночь возле грядки и увижу, кто поедает наши разросшиеся плодоножки. Докажу тебе.
– Не докажешь, – сказала сестра. – Ты всё проспишь.
Это был явный вызов. Теперь, хочешь – не хочешь, придётся выполнять обещание.
Дело осложнялось тем, что я не очень-то люблю темноту. Белые ночи уже кончились, и кто знает – вдруг ночью из леса выходят не только ёжики? Но отступать я не мог. «Может быть, всё станет ясно ещё до полуночи, и я успею выспаться», – успокаивал я себя.
После ужина я попытался вынести из кухни стул. Меня остановила мама.
– Зачем тебе стул? – спросила она ревниво, словно стул был ей как сын, а я мог его обидеть.
– Хочу посидеть немного перед сном на свежем воздухе.
– В такое время?! – воскликнула мама.
– У меня бессонница, – сообщил я. – Может быть, я не только вечер, но и ночь проведу на природе.
– Вряд ли тебе это удастся, – сказала мама. – Комары не дадут. В любом случае, я не позволю ломать мебель. Во дворе есть пенёчки, вот на них и сиди.
– Тогда дай мне средство от комаров, – сказал я.
– Оно кончилось. Могу намазать тебя гвоздичным одеколоном, только он, скорее всего, не поможет.
Я согласился на одеколон, оставаться совсем без защиты не хотелось. Пришлось согласиться и на пеньки. Около грядки из двух чурбаков и широкой плахи я сделал шаткое сиденье, выпросил бутерброд с сыром и приступил к наблюдениям.
Долго ничего не происходило. Даже комары не летали. Возможно, подействовал одеколон. Или насекомые, как и я, засмотрелись на закат. Хотя смотреть, вроде бы, особенно не на что: сначала солнце скользит вдоль зубчатого края леса на север, потом вдруг оно уже отрезано наполовину, но всё катится и катится дальше, вместо того, чтобы нырять в глубину. И даже когда жёлтый диск исчезает совсем, он долго ещё светит наружу, и намного темнее не становится.
Правда, так может казаться потому, что глаза привыкают. А на самом деле всё же темнеет.
Комары именно так и думают. Наверное, у них зрение устроено по-другому. Или у них не осталось больше терпения.
Пока я отбивался от комаров, мне было не до клубники. Вдруг я сообразил, что не выбрал объект для наблюдений. Тогда я поскорее отыскал две спелые, ещё не найденные сестрой ягоды. Одну отправил в рот (и понял, что она ещё не совсем поспела), а вокруг другой вырвал всю траву, чтобы будущий поедатель не смог от меня спрятаться. Вообще-то клубнику давно надо было прополоть, но как-то руки не доходили.
Закончив работу, я осмотрелся. И в сумерках мне стала мерещиться разная ерунда.
Сначала показалось, будто из-за сарая кто-то выглядывает. Наш сарай стоит спиной к соседскому, и между ними – тёмная щель. Там удобно прятаться. В прошлом году там сидела сестра, когда на меня обиделась. А если смогла спрятаться сестра, то и не сестра тоже может. Не сестра, не брат и даже не человек. Что угодно.
Спрятаться-то оно спряталось, а хвост наружу торчит. Кажется даже, что шевелится. Толстый чёрный хвост, гладкий, похожий на крысиный, только в сто раз толще. Значит, и сама крыса в сто раз больше. Правда, в тёмном проходе не заметно такого большого тела, но оно могло притаиться за углом. И это совсем не обязательно крыса. Хвост может быть и не хвостом, а, например, чьим-то щупальцем. Какой-нибудь сухопутный осьминог приполз из леса и ждёт теперь удобного случая, чтобы задушить меня, а потом и всю нашу семью.
Конечно, я знаю, что в лесу не водятся осьминоги, и вообще на суше они не живут. Но я знаю и то, что животный мир планеты до сих пор недостаточно изучен. И сестра тоже так считает. Так что я вполне могу стать первооткрывателем нового вида. Если, конечно, его представитель не задушит меня раньше.
Но пока чудовище не торопилось душить. Даже щупальце больше не дёргалось.
На всякий случай я отыскал рядом, в куче дров, подходящую дубину. Какое-никакое, а всё же оружие.
Едва я поднял дубинку, из-под неё выскочила здоровенная пятнистая лягушка. От неожиданности я покачнулся, лавка подо мной развалилась, и я упал на землю возле самого щупальца.
Снизу оно выглядело по-другому. Я увидел не щупальце, а всего лишь толстый электрический кабель в резиновой изоляции.
Чтобы он меня больше не отвлекал, я закинул его конец подальше за сарай и вернулся посмотреть, что там поделывает лягушка. Я очень на неё рассчитывал – она могла бы слопать часть комаров, окружавших меня плотной тучей. Но вместо того, чтобы лакомиться своей традиционной пищей, лягва сидела на грядке и грызла ягоду клубники!
Вернее, грызть она не могла – ведь у лягушки нет зубов. Значит, она откусывала. Или слизывала. Неважно, как это назвать.
Теперь можно было идти спать. Но уходить почему-то не хотелось, несмотря на темноту, которую я не очень люблю. Полночь уже прошла. Через пару часов начнёт постепенно светать. А пока ещё темно. Ночь. Даже комары куда-то попрятались.
Никто больше не жужжал над ухом. Только где-то на другом конце посёлка трещал мотоцикл. Но это было далеко, и звук казался не громче комариного писка.
Мне почему-то нравится по ночам слушать треск мотоцикла. Лежать в тёплой постели, засыпать и слышать сквозь сон: кто-то куда-то едет. Я не знаю, куда он едет, но далёкий шум делает мой уют ещё уютнее и надёжнее.
Слышал я и как проплывает по реке теплоход, хотя до реки больше километра. Его машины ритмично работали, на палубе играла музыка. По-моему, мне эта музыка доставляла больше удовольствия, чем пассажирам. Для них она заглушала всё вокруг, а для меня лишь подчеркивала окружающую тишину.
Я слушал затихающую за поворотом реки музыку и жалел только о том, что ёжик так и не пришёл из леса.
Наверное, вы хотите узнать, поверила мне сестра или нет?
Конечно, не поверила. Она сказала, что лягушка наверняка лакомилась слизняком, который сидел на клубничине, а до ягоды ей и дела не было. Может, и так. Но разве дело в этом?
Мишу в первом классе очень зауважали родители его школьных друзей. За то, что он хотел стать химиком. Не пожарным, не футболистом, не боксёром – ХИМИКОМ! Подумать только, говорили родители, ребёнку шесть лет, а уже такая тяга к науке! Что же будет дальше? А дальше было вот что: Миша через две недели напрочь забыл про химию, потому что твёрдо решил стать стеклодувом. Он посмотрел по телику передачу про стекольный завод, и ему очень понравилось, как мастер-стекольщик раздувает щёки, выдувая через трубочку какое-то изделие. Но о стеклодувстве Миша тоже не очень долго промечтал, дней пять или шесть. Он почувствовал, что предназначен быть борцом кун-фу. Или шпионом. И никак не мог выбрать из двух предназначений одно. И пришёл к выводу, что лучше всего закончить такой институт, где обучают обеим этим профессиям. И стать одновременно шпионом и борцом. А заодно изобретателем.
…Как-то раз зимой Миша ставил опыт – наверное, для очередного изобретения. Он засунул магнит в рот, за щёку, а другим водил по щеке снаружи. Хотел выяснить, будет ли магнит магнитить сквозь щёку. Мама, как всегда, мешала – заставляла пить целую кружку молока. От молока Миша отказался наотрез. Тогда мама вспомнила:
– Тебе же стихотворение к новогоднему утреннику учить! Давай учи! Что за стихотворение, кстати?
– Вроде, Пушкина, про бурю что-то.
Мама порылась в Мишином портфеле и вытащила смятый в гармошку листок.
– Это, что ли? Вот, название – «Буря».
Миша мельком глянул на листок.
– Да, это.
Мама вызвалась помочь Мише быстро выучить стихотворение. Главное, по её словам, – это понять, что имел в виду поэт. Тогда стихотворение выучится само собой.
– Сперва узнаем, о чём оно: «Громадные тучи нависли широко / Над морем и скрыли блистательный день… Бездна морская уже негодует… Полки она строит из водных громад…» Какой же это Пушкин? Ты перепутал, наверное… Удивительно, что на Новый год такое стихотворение дали – про море! А напечатано-то как – нечётко, мелко! Еле разберёшь! Не могли детям нормально напечатать… Ну, давай, учи!
Ох, и намучился Миша с этим стихотворением! Никак ему не удавалось понять, что имел в виду поэт. Особенно в строчках «И скоро, могучая, встанет грозна, / Пространно и громко она забушует».
– Кто встанет? – не понимал он.
– Бездна встанет, бездна! – толковала мама и для ясности перечитывала последние четыре строчки.
– Но зачем встанет? – недоумевал Миша. – Это странно, чтобы бездна – и куда-то вставала!
– Это образ, пойми, образ! Поэты – они говорят образами! Поэт имеет в виду, что скоро буря! «Бездна уже негодует, ей хочется света», вот она и встаёт… Понял?
– «И скоро, престранная, встанет она…» – обречённо бормотал Миша.
Мама швыряла на стол листок, вскакивала со стула, снова садилась, брала в руки листок и в двадцатый раз пыталась втолковать Мише, что имел в виду поэт.
Потом Миша застрял на строчках «И вот, свои смуглые лица нахмуря / И белые гребни колебля, они / Идут».
– Кто идут? – недоумевал он.
– Полк? идут, полк?! – толковала мама и для ясности перечитывала последние десять строчек, начиная с бездны, которая встаёт.
– Да куда они идут-то? – пожимал плечами Миша.
– Куда-куда… Просто идут. По морю катятся. Это образ! Поэт имел в виду громадные волны! Ну, давай, с выражением!
– «И белые грибли-колибри»! – декламировал Миша с таким зверским выражением, что у поэта, если бы он это слышал, душа бы ушла в пятки.
Но в конце концов Миша всё запомнил. Часы как раз били полночь, когда он рассказал подряд всё стихотворение и запнулся не больше семи или восьми раз. Мама с облегчением перевернула листок стихотворением вниз…
На обороте крупно и чётко было напечатано:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
То как зверь она завоет,
То заплачет как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей.
Выпьем с горя – где же кружка?
Сердцу будет веселей.
У мамы было такое лицо, будто она не знает, смеяться ей или плакать. После небольшого колебания она всё-таки захохотала. И сунула Мише листок.
Ну кто ж мог знать, что стихотворение для утренника напечатают на использованном листке! И что на обратной стороне будет другое стихотворение! Под названием «Буря»!..
А Миша молча смотрел на листок. Потом взял кружку и залпом выпил молоко. Видно, с горя…
…Лёжа в кровати, Миша рассказывал маме, какое устройство с магнитами он изобретёт, когда будет учёным, и как его применит, когда будет шпионом…
– По-моему, Миша, – прервала его мама, – ты ещё точно не решил, кем будешь.
– Зато, – сказал Миша, – я точно решил, кем я НЕ буду. Никогда.
– И кем же ты НЕ будешь?
Миша приподнялся на локте, набрал побольше воздуха и на весь дом прогремел:
– ПОЭТОМ!!!
Вася был «полярником». Не только через его парту, но и через весь класс и школу проходила белая линия, нарисованная масляной краской и делившая всех на «полярников» и «южан». Да и весь посёлок Камень разрезался полярным кругом, хотя все каменцы считали себя жителями Заполярья. Здесь, на берегу Белого моря, жили потомственные поморы, но белая разделительная полоса проходила только через школу, ведь невозможно провести её по дощатой мостовой, единственной улице Камня.
В школе много лет существовали две партии – «полярники» и «южане». Семиклассники «южане» опекали своих первоклассников, не давая их в обиду зазнавшимся «полярникам». «Полярники» защищали своих от «южан». Эти отношения продолжались и за стенами школы. Даже если дома «южан» находились за полярным кругом, а у «полярников» на южной стороне поселка.
Сегодня был последний день учёбы перед каникулами, и весь шестой класс с нетерпением ждал звонка. И Вася, и все его одноклассники знали, как проведут лето. Его сосед по парте Лёня уезжал к дяде, жившему у Азовского моря. Это море, говорят, такое тёплое, что в нём можно даже купаться. Вот только жалко, что Лёня не умеет плавать. Странное это Азовское море. Лёня говорит, что на нём не бывает отливов и приливов. Вот если бы их море было таким же тёплым, Вася непременно научился бы плавать. А ещё там можно загорать. На юге это возможно только днём, а здесь солнце светит круглые сутки. Ещё там на деревьях растут яблоки. За долгий полярный день они, наверно, выросли бы в два раза больше, чем те, что продаются в сельпо.
Виталика с соседней парты ждала старшая сестра в большом городе Мурманске. Вася тоже бывал в городе. Но разве можно сравнить Мурманск с их городом, Кандалакшей, куда в прошлом году дед брал его с собой закупать рыболовные снасти. В порт Мурманска заходят корабли со всего мира. Из Швеции, Англии, Африки и даже Америки. По широким улицам ходят автобусы, а людей так много, как рыб в море. В Кандалакшу можно попасть только летом по морю. Зимой море замерзает, и Камень отрезан на долгую полярную зиму.
До города было четыре часа ходу на большой поморской лодке – доре. Это даже не лодка, а скорее катер, бравший на борт пятнадцать-двадцать пассажиров. Капитан её, турок Хусейн, любил рассказывать пассажирам, как он однажды на этой доре пересёк Белое море, причалив у Архангельска, правда, далеко не все ему верили. Обычно дора курсировала два раза в неделю между Кандалакшей и Камнем, подвозя пассажиров. В остальные дни забирала рыбу у рыбаков на тонях, разбросанных вдоль всего Тёрского берега.
«Тоня» – маленькая избушка, в которой всё лето живут рыбаки, а Тёрский берег получил своё название из-за поморов, мужиков тёртых. Но дора забирала не всякую рыбу, а только сёмгу. Сигналом к тому, что поймана эта ценная рыба, служил белый флаг на шесте возле избушки. Тогда дора причаливала. Если флага не было, катер шёл дальше. Конечно, рыбаки ловили не только сёмгу, но и треску, зубатку, морского окуня. Сёмга – Царь-рыба. За ней велась основная охота. Есть её самим рыбакам запрещал «Рыбнадзор».
И вот завтра, как и в прошлом, и позапрошлом году, дед возьмёт Васю с собой на тоню. Особенно запомнилось Васе прошлое лето. Их тоня стояла на отшлифованном отливами и штормами скалистом берегу, упираясь в скалу, на которую любил залезать Вася. Оттуда открывался вид на многие десятки километров. Эх, увидеть бы Архангельск! Но Архангельск был далеко, на другой стороне моря. Иногда проплывали белые пассажирские корабли. С них доносилась музыка. Васе хотелось разглядеть в бинокль пассажиров. Кто они, куда плывут? В какие далёкие интересные страны. Вот бы сесть в такой пароход и плыть к неведомым землям. Скала, на которой он стоял, вдруг превращалась в нос корабля, а рыбацкая избушка – в капитанскую рубку. Когда смотришь с высоты на море, оно на горизонте сливается с небом. На тебя бегут облака, и кажется, что они стоят на месте, а плывёшь ты и скала, на которой ты стоишь. Но подходил дед, клал руку на плечо мальчика – ведение исчезало.
Вместе с дедом жили дядя Сеня и «большой» Вася, которого маленький Вася прозвал Му-Му. Большой Вася был глухонемой, но очень весёлый и добрый. У него жили две собаки – Шут и Шишка. Собаки были умные, но ужасно мешали собирать ягоды. Когда мальчик брал в руки бидон и направлялся в тундру, собаки непременно увязывались за ним. Деду это нравилось, потому что где-то рядом бродил медведь, Вася же старался прогнать их. Но Шут и Шишка не слушались. Они тоже собирали ягоды, выкусывая их из-под его ладоней, как будто им больше негде искать! Вся тундра сплошь была покрыта голубикой. Двухлитровый бидон заполнялся за пятнадцать-двадцать минут.
Ещё Вася помогал выбирать деду сети, усыплять сёмгу деревянной колотушкой. От правильности удара зависела сортность рыбы. Но в основном в сети попадала треска. Когда её чистили по-рыбацки – шкерили, вокруг кружили небольшие морские чайки глупыши, выхватывая тресковую печёнку прямо из рук. Гораздо интереснее глупышей была ручная ворона Гришка. Её воронёнком подобрал Му-му и приручил. Когда Гришка подрос, он не улетел, а жил вместе с рыбаками, считая себя полноправным членом артели. Дружил он и с Шутом, и с Шишкой – таскал их за хвосты, катался на спинах. Выщипывал из них линялую шерсть и утеплял своё гнездо.
Но самым интересным был Васин аквариум. Такого большого аквариума не было ни у одного мальчишки. Их изба стояла на каменной платформе. Недалеко от кромки моря было углубление. Во время большого шторма оно заполнялось водой, образовав маленькое озеро. Озеро было неглубоким, и в нём просматривался каждый камушек. Из этих камней на дне Вася соорудил множество сказочных дворцов и гротов. Когда в сети попадалась мелкая рыбёшка, Вася отбирал самых интересных и запускал в свой аквариум. Часами можно было наблюдать за жизнью собственного моря.
Но вот Гришка, большой любитель похулиганить, стал вылавливать мальков. И не для того чтобы их есть, пищи ему и так хватало, а из озорства. Однажды Вася запустил в аквариум большую зубатку. Гришка не обратил на неё никакого внимания. Но зубатке, видно, не понравились эти авианалёты, и она подстерегла его и тяпнула за лапу. У бедной птицы была сломана нога. Лечили её всей артелью, стянув лапу двумя дощечками и леской. Пока кость не срослась, Гришка смешно ковылял на своем «гипсе». Дед даже в шутку предлагал соорудить ему костыли.
Лето пролетело незаметно. Интересно, как поживает Гришка, Шут, Шишка. Бродит ли ещё медведь возле ягодника?
Вася возвращался из школы вместе с Лёнькой. Они были соседями не только по парте, их дома стояли друг против друга.
– Хочешь, возьму тебя с собой к тёплому Азовскому морю? – спросил Лёнька. – Дядя позволит.
– Нет, я поеду к деду на тоню!
Эти стихи все поменялись друг с другом двумя последними строчками. Нужно их распутать и прочитать правильно.
1.
Вот - распрекрасная Бурёнка,
Знакома каждому ребёнку.
Стоит и мнется от тоски
Сегодня в классе у доски.
2.
Однажды очень старый дед
Решил пойти купить газет.
Усы расправил, отдохнул
И лёгким мотыльком вспорхнул.
3.
Большущий гриб на тонких ножках
Влез в лужу в новеньких сапожках.
Но, обнаружив там Барбоса,
Его он клюнул в кончик носа.
4.
Наш пёс сегодня отличился:
Звонить подружке научился.
Царя в макушку укусил,
Теперь летает, полный сил.
5.
В саду цветок один ожил:
Он лепестки свои сложил,
Пока он валенки искал,
Февраль прошёл и март настал.
6.
- Мне подойдёт такой дворец! -
Про конуру сказал скворец.
Едва лишь дождик перестал,
Он зонт сложил и … Петей стал.
7.
Не скажет Таня ни полслова:
Как партизан молчать готова!
Пасётся на лугу в жару,
Хвостом сшибая мошкару.
8.
Комар хвалился у друзей,
Что благородных он кровей.
Он лапкой номер набирает,
Но вместо разговора - лает.
(Ответы: 1 и 7, 2 и 5, 3 и 6, 4 и 8)
