К 60-летию Великой Курской битвы (июль-август 1943 г.)

Советские войска готовились к Курской битве. Рыли солдаты траншеи, окопы, укрепляли подходы к Курску.

Бросают солдаты лопатами землю. Вдруг подъезжает машина «виллис». Из штаба фронта. Остановился «виллис». Вышли двое. Один из приехавших – капитан. Признали его солдаты: военный инженер из штаба Центрального фронта.

Интересно солдатам: сколько же отрыли они окопов. Обратились к штабисту:

– Инженер-капитан, сколько же мы отрыли?

Достал капитан блокнот. Раскрыл. На пометку какую-то глянул. Что-то в уме прикинул.

– От Москвы до Рязани, – сказал капитан. Оказался как раз капитан из тех, кто для наглядности любил прибегать к сравнениям.

– До Рязани?! – сорвалось солдатское удивление.

– До Рязани, – сказал капитан.

Осмотрел капитан окопы. Какие-то записи сделал. Уехал проворный «виллис».

Снова солдаты лопаты в руки. Дальше ползут окопы.

Через какое-то время снова приехал сюда капитан. И снова солдаты с тем же к нему вопросом: сколько земли отрыли?

Достал капитан блокнот. На пометку какую-то снова глянул. Что-то в уме прикинул.

– От Москвы до Казани, – сказал капитан.

– До Казани?! – удивляются опять солдаты.

– До Казани, – подтвердил капитан.

Осмотрел капитан окопы. Осмотрел, обошёл округу. Какие-то записи снова сделал. Умчался ракетой «виллис».

Снова солдаты за работу. Снова умылись потом. Дальше ползут окопы.

И в третий раз приезжал капитан, и в четвёртый. Затем и в пятый. И каждый раз солдаты с тем же к нему вопросом: сколько земли прорыли?

– От Москвы до Челябинска,– сказал капитан, когда завершили солдаты свою работу. Довольны солдаты:

– Значит, Урал пошёл!

– Урал, – соглашается капитан.

– От Москвы до Тюмени, – сказал в четвёртый. Смеются солдаты:

– Значит, Сибирь пошла!

– Сибирь, – соглашается капитан.

– От Москвы до Иркутска,– сказал капитан, когда завершили солдаты свою работу. Довольны солдаты:

– До Байкала, никак, прорыли. Здравствуй, старик Байкал!

Пять тысяч километров траншей и окопов прорыли солдаты, готовясь к битве под Курском.

И это только на одном, на Центральном фронте. А ведь рядом, на юг, на север от Курска, другие фронты стояли: Воронежский, Брянский, Степной, Юго-Западный, Западный…

Да и не только одни окопы солдаты рыли. Наводили минные поля, строили доты и дзоты, устанавливали проволочные заграждения, возводили различные инженерные сооружения, создавали целые оборонительные районы. Много труда, много усилий.

Знают солдаты: война есть не только подвиг на поле брани. Подвиг труда и подвиг в труде здесь в той же великой мере.

Смеются солдаты:

– Мы этих окопов за всю войну, считай, до небес, до самой Луны и назад прорыли.

– До Марса, считай!

– До Юпитера!

Окопы, окопы, мозоли солдатские. Ещё одна дань войне. Больше месяца продолжалась Курская битва. Закончилась полной победой Советских войск.

Туман

Туман молочный.
В тишине
Лишь вёсел всплеск короткий.
Плыву,
Кормы не видно мне,
Не видно носа лодки.
Скрипят уключины в тиши,
И, раздвигая камыши,
Шуршит тихонько лодка.
И глуше
В мире нет глуши,
И кажется – туман шуршит,
Из шёлка с шерстью соткан.
И в тишине такой глухой
Покой
Качается речной,
Покой 
Безбрежный, прочный.
Лишь лодка говорит с рекой,
Да всходит
Тихо за кормой
Новорождённый, молодой
Диск солнышка молочный.

Водомер

Паучок-водомер,
Землемерам не в пример,
Ничего не измеряет,
Вешки в землю не вбивает,
Только лапками гребёт –
Рядом с лодочкой плывёт.

Бегемотик

Бегемотик, бегемотик,
Ушки, маленький животик.
Вырастет
Большой живот –
Станет
Взрослым бегемот.

Перевод Нины Демуровой

День был очень жаркий, до того жаркий, что и на прогулку не пойдешь, и делать ничего не хочется, – потому-то, я думаю, все и случилось.

Во-первых, почему это, позвольте вас спросить, феи всегда учат нас выполнять свой долг и бранят нас, чуть что не так, а мы их никогда не наставляем? Ведь не станете же вы утверждать, что феи никогда не жадничают, не думают только о себе, не сердятся, не жульничают, – ведь это было бы, знаете, бессмысленно. Значит, вы со мной согласитесь, что им же было бы лучше, если бы их время от времени немножко бранили и наказывали?

Право, я не понимаю, почему бы не попробовать, и я почти уверен (только, прошу вас, не говорите об этом громко в лесу), что если бы вам удалось поймать фею, поставить её в угол и подержать денёк-другой на хлебе и воде, она бы тотчас изменилась к лучшему, во всяком случае, дерзости бы в ней поубавилось.

Ну а во-вторых, возникает такой вопрос: когда можно лучше увидеть фей и прочий волшебный народец? Я, пожалуй, могу вам на него ответить.

Первое правило здесь такое: день должен быть очень жарким – об этом даже спорить не приходится; и вас должно слегка клонить ко сну – однако не слишком, так что глаза у вас, не забудьте, не должны закрываться. Ну и, конечно, настроены вы должны быть на «нездешний» лад, – шотландцы называют такой настрой «потусторонним» или «призрачным» – может, это и лучше звучит; ну а если вы не знаете, что это значит, вряд ли я смогу вам это объяснить, подождите, пока увидите фею, тогда и поймёте.

А последнее правило заключается в том, что сверчки не должны трещать. У меня нет сейчас времени для разъяснений – придётся вам пока принять его на веру.

Итак, если все эти условия будут выполнены, у вас появится неплохой шанс увидеть фею – или, по меньшей мере, так оно будет вероятнее.

Представитель этого волшебного народца, о котором я хочу вам рассказать, был страшным шалуном. Строго говоря, их было двое, один был шалунишка, а вторая была доброй девочкой; впрочем, вы это и сами поймёте.

Ну а теперь надо все-таки начать мой рассказ.

Случилось это во вторник днем, около половины четвёртого, – даты лучше всего называть точно, – направляясь к озеру, я углубился в лес, отчасти потому что делать мне было нечего, а заниматься ничегонеделанием лучше всего там, отчасти же потому что (как я уже сказал) жара стояла такая, что спастись можно было лишь в тени под деревьями.

Бредя по лесной полянке, я тотчас заметил большого жука, упавшего на спину и пытавшегося перевернуться, и опустился на колено, чтобы помочь бедняжке. В некоторых случаях бывает нелегко сказать, чего хочет насекомое; например, я никогда не знал, чего бы желал я сам, будь я мотыльком: чтобы меня отогнали от пламени свечи или разрешили бы полететь на него и погибнуть; или, скажем, будь я пауком, не уверен, понравилось бы мне, если б мою паутину разорвали, а муху выпустили; впрочем, я был совершенно уверен в том, что будь я жуком, я бы обрадовался, если б кто-то пришел мне на помощь.

Итак, как я уже говорил, я опустился на колено и как раз собирался перевернуть прутиком жука, как вдруг увидел нечто, заставившее меня отпрянуть и затаить дыхание, чтобы не вспугнуть крошку.

Не то чтобы она выглядела пугливой: она казалась такой доброй и милой, что ей, конечно, и в голову не приходило, будто кто-то хочет ей навредить. Росту в ней было всего несколько дюймов, платье – зелёное, так что её и не заметишь в высокой траве; а грацией и изяществом она так соответствовала своему окружению, словно выросла здесь, как цветок. К этому я могу прибавить, что крылышек у неё не было (не верю я в фей с крылышками), зато были длинные и густые каштановые кудри и серьезные карие глаза, – вот, пожалуй, и всё, что я могу вам сказать о её внешности.

Сильви (я узнал её имя позже) опустилась, как и я, на колено, чтобы оказать жуку помощь; только, чтобы его перевернуть, одного прутика ей было мало; она изо всех сил налегала обеими руками, стараясь перевернуть жука и все время с ним разговаривая, словно нянька с упавшим ребенком, то успокаивая, то журя его.

– Ну-ну, не надо так плакать; тебя же ещё не убило – а если б убило, ты бы, знаешь, не мог бы плакать, так что плакать, мой милый, никогда не надо! И как же тебя угораздило так упасть? Впрочем, я и сама знаю, можно и не спрашивать – небось, лез на кочку, задрав, как всегда, голову. Знаешь, если будешь лазать вот так по кочкам, будешь вечно падать – надо смотреть, куда лезешь.

Жук пробормотал что-то – «Да я смотрел», кажется, – но Сильви продолжала:
– Но я-то знаю, что не смотрел! Ты никогда не смотришь! И вечно идёшь с задранным носом – до того ты о себе высокого мнения. Ну-ка, посмотрим, сколько ножек ты на этот раз переломал. Как?! Ни одной?! Ну, знаешь, ты этого не заслужил! Что толку в шести ножках, мой милый, если ты только болтаешь ими в воздухе, когда падаешь на спину? Ножки существуют для ходьбы, разве не так? Ну-ну, не сердись, и не раскрывай крылья: я тебе ещё кое-что должна сказать. Пойди-ка к лягушке, что живёт за тем лютиком, – передай ей от меня поклон – «поклон от Сильви» – да ты сумеешь ли сказать?

Жук попробовал и, кажется, преуспел.

– Так, верно. И скажи ей, чтобы дала тебе немного бальзама, который я вчера ей оставила. Попроси её натереть тебя этим бальзамом; пальцы у неё холодные, но что поделаешь.

Жук, как мне показалось, содрогнулся при этих словах, но Сильви ещё строже сказала:
– Не притворяйся, что тебе это не нравится, можно подумать, ты такой важный, что уж не можешь разрешить ей тебя растереть! Ты должен её поблагодарить – вот что я тебе скажу! А если придется обратиться к жабе, тогда что?

Немного погодя, Сильви прибавила:
– Ну а теперь можешь идти. Будь же умницей и не задирай нос.

Послышалось жужжание, треск и тревожное биение крылышек, обычно предшествующее взлету жука, когда взлететь-то он решил, а куда направиться, ещё не знает. Наконец, неуклюже кружа в воздухе, он умудрился врезаться мне прямо в щёку, – когда же я опомнился от удивления, крошка-фея уже исчезла.

Я принялся её искать, но её и след простыл – а с ней вместе исчезло и моё «призрачное» чувство, да и сверчки застрекотали вовсю – так что я понял, что её, и правда, нет.

А теперь я могу поведать тебе правило касательно сверчков. Они всегда смолкают, если рядом появляется фея, потому что фея у них, по-моему, королева – во всяком случае, она намного выше сверчка – так что когда вы гуляете, а сверчки вдруг перестают трещать, можете быть уверены, что либо они увидели фею, либо испугались вашего приближения.

Можете быть уверены, что я весьма огорчился. Впрочем, я утешал себя такими мыслями: «День пока что выдался чудесный – пройдусь тихонько и посмотрю кругом – может, увижу где-то ещё фею».

Поглядывая таким образом по сторонам, я заметил растение с закругленными листьями и со странными дырочками в серединке некоторых из них.

– А-а! Пчёлка-листоед, – заметил я небрежно (ты же знаешь, я хорошо разбираюсь в естественных науках и всегда, скажем, с легкостью отличу котёнка от орлёнка) и пошёл было мимо, как вдруг меня осенило. Я остановился и внимательно посмотрел на листья.

Поняв, что дырочки складываются в буквы, я вздрогнул от радости; на трех соседних листах стояли буквы Б, Р и У, а поискав, я нашел ещё два листа, на которых стояло Н и О.

Тут меня снова охватило «нездешнее» чувство; заметив, что все сверчки смолкли, я подумал: Бруно, несомненно, тоже принадлежит к волшебному народцу и находится где-то поблизости.

Так оно и оказалось – хотя я его не увидел и чуть на него не наступил; это было бы ужасно (конечно, если предположить, что на представителей этого племени можно вообще наступить. Я-то думаю, что по своей природе они сродни блуждающим огонькам, на которых наступить невозможно).

Представьте себе любого знакомого вам маленького мальчика, пухленького, с румяными щёчками, большими тёмными глазами и растрёпанными каштановыми волосами, а потом уменьшите его в воображении до такого размера, чтобы он без труда поместился в кофейную чашку, – и вы получите весьма точное представление об этом малыше.

– Как тебя зовут, малыш? – спросил я, понизив голос.

Кстати, вот ещё любопытная вещь, которую я никогда не мог до конца понять: почему мы всегда спрашиваем у малышей, как их зовут? Не потому ли, что они такие крошечные и имя, кажется, их слегка увеличит? Ведь вы никогда не спрашиваете взрослого, большого человека, как его зовут, не правда ли?

– Как тебя зовут, малыш?

– А тебя как? – ответил он, не поднимая глаз.

– Меня? Льюис Кэрролл, – мягко произнес я, ибо он был так мал, что на него нельзя было сердиться за столь неучтивый ответ.

– Какой-нибудь гег’цог? – спросил он (он слегка картавил), быстро глянув на меня и возвращаясь к своему занятию.

– Совсем не герцог, – смущенно признался я.

– Из тебя вышло бы целых два, – заметил малыш. – Ты, верно, сэр?

– Нет, – сказал я, совсем застыдясь. – У меня нет никакого титула.

Малыш, верно, решил, что в таком случае со мной беседовать вовсе не стоит: он продолжал спокойно копать и, вытаскивая цветы из земли, рвать их на части.

Переждав несколько минут, я снова попытался вызвать его на разговор.

– Пожалуйста, скажи мне, как тебя зовут.

– Бруно, – охотно сообщил малыш. – А почему ты раньше не сказал «пожалуйста»?

Чему-то такому, помнится, в детстве учили и нас, подумал я, оглядываясь на долгую череду прожитых лет (со времени моего детства прошло лет сто пятьдесят, не меньше).

– А ты из того волшебного народца, что учит порой детей благонравию?

– Приходится иногда этим заниматься, – сказал Бруно. – Вот скука-то!

И с этими словами он в сердцах разорвал трехцветную фиалку и растоптал её.

– Что это ты делаешь, Бруно? – удивился я.

– Разоряю Сильвин цветник, – ответил он.

И продолжал рвать цветы, бормоча:
– Вот противная – не пускала утром меня играть, а мне так хотелось!– говорила: «Сначала кончи уроки» – уроки, ещё чего! – вот я ей покажу, увидит!

– Ах, Бруно, не надо! – вскричал я. – Ты разве не знаешь, что это называется «месть»? А месть – это нехорошо, жестоко и к тому же опасно!

– Лесть? – повторил Бруно. – Смешное словечко! Наверно, это так же опасно, как заходить, например, слишком далеко в воду? Ведь можно и утонуть.

– Нет, я не о том, я говорю не о лести, а о мести. МЕСТЬ, – повторил я медленно и четко.

Впрочем, про себя я подумал, что его объяснение хорошо подходит к обоим словам.

– А-а! – протянул Бруно, ещё шире раскрывая глаза, но не пытаясь повторить это слово.

– Ну же! Постарайся повторить это слово, Бруно! – сказал я весело. – Ме-сть!

Но Бруно только тряхнул головой и сказал, что повторить не может; что губы у него для таких слов не подходят. Чем больше я смеялся, тем угрюмее он смотрел.

– Не огорчайся, малыш! – сказал я. – Хочешь, я тебе помогу?

– Да, пожалуйста, – ответил Бруно, просветлев. – Только хорошо бы придумать, как её посильнее разозлить. Ты не знаешь, до чего трудно её рассердить!

– Послушай меня, Бруно, и я научу тебя, как ей великолепно отомстить!

– Это её как следует огорчит? –спросил Бруно с сияющими глазами.

– Да, как следует. Для начала мы вырвем все сорняки из её цветника. Гляди, с этой стороны их довольно много – из-за них и цветов не видно.

– Но так её не огорчить, – протянул Бруно растерянно.

– А потом, – продолжал я, не обращая внимания на его слова, – мы польем вот эту грядку, самую высокую… вот здесь. Видишь, она совсем сухая.

Бруно вопросительно глянул на меня, но на этот раз промолчал.

– А потом надо подмести дорожки, – продолжал я, – и ты, пожалуй, мог бы срезать вот ту крапиву – ишь, как она вымахала! Так близко к цветнику, что к нему и не подойти!

– О чем ты говоришь? – нетерпеливо прервал меня Бруно. – Всё это не капельки её не огорчит!

– Не огорчит? – переспросил я простодушно. – А потом, знаешь, мы можем насыпать вот здесь разноцветные камешки – просто чтобы отделить одни цветы от других. Это будет очень красиво!

Бруно повернулся и посмотрел на меня во все глаза. Наконец в его взгляде что-то мелькнуло, и он уже совсем с иным выражением в голосе сказал:
– Хорошо, только давай положим их рядами – тут красные, а там голубые.

– Превосходно, – согласился я. – Послушай, а какие цветы в этом садике Сильви любит больше всего?

Бруно сунул большой палец в рот и задумался.

– Фиалки, – ответил он наконец.

– Там внизу возле озера весь берег усыпан фиалками.

– Давай принесем их! – воскликнул, подпрыгнув, Бруно.

Я невольно рассмеялся: он явно позабыл о том, что я взрослый.

– Подожди немного, Бруно, – сказал я, – нам надо подумать, с чего лучше начать. Понимаешь, работы там много.

– Да, давай подумаем, – согласился Бруно и снова сунул большой палец в рот, усаживаясь на лежавшую поблизости мёртвую мышь.

– Зачем у тебя эта мышь? – спросил я. – Её надо закопать или бросить в озеро.

– Она у меня, чтобы мерить! – воскликнул Бруно. – В цветнике без нее не обойтись. Клумбы мы делаем длиной в три с половиной мыши, а шириной – в две.

И он подтащил мышь за хвост, чтобы показать её в деле; но я его остановил: я боялся, как бы мое «нездешнее» чувство не испарилось до того, как мы не покончим с цветником – тогда я не увижу ни его, ни Сильви.

(Окончание в следующем номере)

Моторчик

Какой такой

Моторчик

Мне заводить

Не лень?

Какой такой

Моторчик

Работает

Весь день?

Не нужен

Выключатель,

Рубильник

Или шнур —

Рукой его

Поглажу,

И он завёлся:

«Мур-р-р!».

Шутка

Бежит вода.
- Куда?
- Куда? 
В море.

Ветер летит.
- Куда?
- Куда?
Качать звенящие провода
В поле.

Курица бежит.
- Куда-куд-куда? –

А никуда –
И туда и сюда. 
Просто снесла яичко.

На тёплышке

Шли по крыше три кота.
Три кота
Василия.
Поднимались
три хвоста
прямо в небо синее!
А на небе облака
прорисованы слегка
и серебряно плывёт
самолёт.
А над крышей и трубой
пар клубится голубой.
И оттаял крышин бок,
и намок.
А внизу - блестит вода,
и сверкают провода,
и от снега, ото льда - 
ни следа!
Сели Васьки на карниз,
посмотрели вверх и вниз,
и сказали три кота:
- КРАСОТА!

Аппетитная песенка для Лешки

Стоял кораблик-ложка
В Картофельном порту.
Ушёл кораблик-ложка
С картошкой на борту.
Поплыл кораблик-ложка
С картошкой по волнам...
Плывёт кораблик-ложка,
А Лёшка его:
          - АМ!

Летний ливень

Гром стреляет, как из пушки.
Хлещет дождь по спинам луж.
Под дождём сидят лягушки - 
принимают тёплый душ.

За рекой сочно зеленело гороховое поле. Созревало. Созрело. Собрались мальчишки по утру, проверили резинки на тренировочных – крепкие, много гороха выдержат, побежали на речку.

Перешли её в брод, нырнули в зелёное, росой осыпанное поле – гороху там! Наелись от пуза, стали набивать горох за пазухи. Вдруг…

– Атас! Спасайся, кто может! – крикнул Васька, и очумело заколотили кеды по земле.

Да разве спасешься от объездчика – у него конь ракетой летит.

Бегут мальчишки к оврагу, выбрасывают горох, шмыгают носами: так не повезло! А тут:
– А-а! – раздался Женькин крик. – Корова!

Там в овраге, у ручья, бродила мордой вниз корова: пятнистая, толстая, может быть, даже рекордистка. А рядом телёнок, тоже пятнистый, от мамы ни на шаг.

– А-а! – мчится Женька, свернуть не может – скорость набрал несворачиваемую, почти космическую, а корова и телёнок стоят перед ним китайской стеной – широкой, высокой.

-И-и! – взвизгнул Женька и прыгнул.

Прыгал он здорово. В «отмерного» у всех выигрывал. А тут корова. С телёнком. Как китайская стена. Но разве человеку, даже мальчишке, перепрыгнуть китайскую стену? Перелетел Женька через телёнка, а на корову сил не хватило – точь-в-точь посредине широкой спины приземлился – прикоровился. Спина у неё не жесткая, не ушибся он, испугался только от неожиданности, замер.

Корова от такой наглости вздрогнула, вздернула по-лошадиному мордой, сиганула через ручей и припустилась по оврагу.

Телёнок за ней: не отдам мамку, самому ещё пригодится.

А у мальчишек сил нет бежать. Плетутся по оврагу, завидуют Женьке, растопырившем ноги на корове, слушают грохот копыт – совсем близко объездчик! Но в этот миг…

-Р-ра-га-га! – заржал конь, остановился резко, сбросил седока, парня молодого, удалого.

Тот вскочил, хлопнул себя по коленкам и сам заржал, скорчился, упал в траву… хотя, что тут такого смешного: ну скачет человек на корове – ноги с непривычки раскорячил.

Корова взлетела по склону оврага и остановилась: не побегу дальше, неподкованная я. Конечно, кому охота босиком по асфальту носится?! Женька понял, что дальше она не побежит, а слезть не может – трудное это дело. Подоспел телёнок, ткнулся маме в бок, та опомнилась и дрыг ногами. Женька как был в раскоряку, так и сполз с нее. Лежит, охает. Корова презрительно осмотрела горе-наездника – тоже мне, гаучо нашелся, ковбой! – развернулась и гордым аллюром поплелась с радостным телёнком в овраг.

Объездчик, похохатывая, забрался на коня, поскакал домой.

Мальчишки подошли к другу и похвалили его в один голос:
– Ну, Жека, ты дал! Как мамелюк скакал. Спас нас от объездчика.

А Женька слушал их, мелко подрагивая, и копался за пазухой: там пара стручков осталась – вкусная вещь горох, ничего не скажешь.

Один раз мы с Мишкой делали уроки. Мы положили перед собой тетрадки и списывали. И в это время я рассказывал Мишке про лемуров, что у них большие глаза, как стеклянные блюдечки, и что я видел фотографию лемура, как он держится за авторучку, сам маленький-маленький и ужасно симпатичный.

Потом Мишка говорит:

– Написал?

Я говорю:

– Уже.

– Ты мою тетрадку проверь, – говорит Мишка, – а я – твою.

И мы поменялись тетрадками.

И я как увидел, что Мишка написал, так сразу стал хохотать. Гляжу, а Мишка тоже покатывается, прямо синий стал.

Я говорю:

– Ты чего, Мишка, покатываешься?

А он:

– Я покатываюсь, что ты неправильно списал! А ты чего?

Я говорю:

– А я то же самое, только про тебя. Гляди, ты написал: «Наступили мозы». Это кто такие – «мозы»? Мишка покраснел:

– Мозы – это, наверно, морозы. А ты вот написал: «Натала зима». Это что такое?

— Да, – сказал я, – не «натала», а «настала».

Ничего не попишешь, надо переписывать. Это всё лемуры виноваты.

И мы стали переписывать. А когда переписали, я сказал:

– Давай задачи задавать!

– Давай, – сказал Мишка.

В это время пришел папа. Он сказал:

– Здравствуйте, товарищи студенты… И сел к столу.

Я сказал:

– Вот, папа, послушай, какую я Мишке задам задачу: вот у меня есть два яблока, а нас трое, как разделить их среди нас поровну?

Мишка сейчас же надулся и стал думать. Папа не надувался, но тоже задумался. Они думали долго.

Я тогда сказал:

– Сдаёшься, Мишка?

Мишка сказал:

– Сдаюсь!

Я сказал:

– Чтобы мы все получили поровну, надо из этих яблок сварить компот. – И стал хохотать: – Это меня тетя Мила научила!..

Мишка надулся еще больше. Тогда папа сощурил глаза и сказал:

– А раз ты такой хитрый, Денис, дай-ка я задам тебе задачу.

– Давай задавай, – сказал я.

Папа походил по комнате.

– Ну слушай, – сказал он. – Один мальчишка учится в первом классе «В». Его семья состоит из четырёх человек. Мама встаёт в семь часов и тратит на одевание десять минут. Зато папа чистит зубы пять минут. Бабушка ходит в магазин столько, сколько мама одевается плюс папа чистит зубы. А дедушка читает газеты, сколько бабушка ходит в магазин минус во сколько встаёт мама.

Когда они все вместе, они начинают будить этого мальчишку из первого класса «В». На это уходит время чтения дедушкиных газет плюс бабушкино хождение в магазин.

Когда мальчишка из первого класса «В» просыпается, он потягивается столько времени, сколько одевается мама плюс папина чистка зубов. А умывается он, сколько дедушкины газеты, делённые на бабушку. На уроки он опаздывает на столько минут, сколько он потягивается плюс умывается минус мамино вставание, умноженное на папины зубы.

Спрашивается: кто же этот мальчишка из первого «В», и что ему грозит, если это будет продолжаться? Всё!

Тут папа остановился посреди комнаты и стал смотреть на меня. А Мишка захохотал во все горло и стал тоже смотреть на меня. Они оба на меня смотрели и хохотали.

Я сказал:

– Я не могу сразу решить эту задачу, потому что мы ещё этого не проходили.

И больше я не сказал ни слова, а вышел из комнаты, потому что я сразу догадался, что в ответе этой задачи получится лентяй, и что такого скоро выгонят из школы. Я вышел из комнаты в коридор и залез за вешалку, и стал думать, что если это задача про меня, то это неправда, потому что я всегда встаю довольно быстро и потягиваюсь совсем недолго, ровно столько, сколько нужно. И ещё я подумал, что если папе так хочется на меня выдумывать, то, пожалуйста, я могу уйти из дома прямо на целину. Там работа всегда найдётся, там люди нужны, особенно молодёжь. Я там буду покорять природу, и папа приедет с делегацией на Алтай, увидит меня, и я остановлюсь на минутку, скажу:

«Здравствуй, папа», – и пойду дальше покорять.

А он скажет:

«Тебе привет от мамы…»

А я скажу:

«Спасибо… Как она поживает?»

А он скажет:

«Ничего».

А я скажу:

«Наверно, она забыла своего единственного сына?»

А он скажет:

«Что ты, она похудела на тридцать семь кило! Вот как скучает!»

А что я ему скажу дальше, я не успел придумать, потому что на меня упало пальто, и папа вдруг прилез за вешалку. Он меня увидел и сказал:

– Ах, ты вот он где! Что у тебя за такие глаза? Неужели ты принял эту задачу на свой счет?

Он поднял пальто и повесил его на место и сказал дальше:

– Я это всё выдумал. Такого мальчишки и на свете-то нет, не то что в вашем классе!

И папа взял меня за руки и вытащил из-за вешалки.

Потом еще раз поглядел на меня пристально и улыбнулся:

– Надо иметь чувство юмора, – сказал он мне, и глаза у него стали весёлые-весёлые. – А ведь это смешная задача, правда? Ну! Засмейся!

И я засмеялся.

И он тоже.

И мы пошли в комнату.

Желание

У соседа есть дома собака! 
Вот такая
большая собака! 
Мы вчера с ней играли полдня!..

Раз нельзя подарить МНЕ собаку, 
Подарите собаке МЕНЯ.

Король и комары

Один король любил икру –
Тур-ли,
тур-лю,
тур-ля! 
А комары, а комары 
Любили короля!

Король уписывал икру 
И запивал вином, 
А комары, а комары 
Кружили над столом:

Тур-ли, тур-ля, 
Тур-ли, тур-ля, 
Подать на завтрак короля!

Уильям Смит

Перевод Елены Липатовой

Зебры

Заспорили раз ученые,
Белые зебры или чёрные.

Одни говорили:
-	Зебры белые
          с чёрными полосами!
Другие твердили:
-	Нет, чёрные,
           с белыми полосами!

…А зебры хотели им подсказать,
          да запутались сами.

Дело было так. Сначала я начал разгибать гвоздь в кухне на кафельном полу. А он не разгибался. Я хлопнул по нему молотком со всей силы, и три кафельных плитки разлетелись вдребезги. Целый час я возился с гвоздём. Мне захотелось есть. Я поставил на плиту варить картошку и обнаружил пропажу гвоздя. Я сбегал на стройку и притащил пять плиток и цемент. Я взялся за работу, но, как ни старался, мои плитки никак не укладывались вровень с другими. Две проваливались очень глубоко, а одна возвышалась над всеми. Я хлопнул по двум плиткам молотком, и они разлетелись вдребезги. Я вставил на их место запасные, но они возвышались над другими, и я не решался хлопнуть по ним молотком. Стал подчищать ножичком пол, после чего обнаружил, что теперь и они проваливаются. Я густо намазал их цементом, но теперь они опять возвышались, как я ни нажимал на них. Я хлопнул по ним молотком, и они разлетелись вдребезги.

Оставалось идти за новыми. Я выпросил десять плиток, но мне не удалось их уложить с другими вровень. Я хлопал по ним молотком, и они разлетались вдребезги.

Цемент носился по воздуху. Я кашлял и чихал. Я подмёл пол и обнаружил, что в полу теперь не хватает шести плиток, а не трёх, как раньше. Я вспомнил о картошке, но она превратилась в угли. Ни плиток, ни картошки, ни гвоздя…

Я заглянул в кастрюлю и обнаружил там гвоздь. Сплошные чудеса! Я принялся снова разгибать его на плитках и раскрошил ещё две плитки. Но гвоздь разогнул.

Я вбил его в стену и наконец-то повесил картину Шишкина «Утро в сосновом лесу».

Я слез со стула и отошёл подальше, чтобы посмотреть издали, не криво ли она висит. И в этот момент картина грохнулась на пол, и стекло разлетелось вдребезги.

Проклятый гвоздь!

Сплошные чудеса!

Я вскочил на стул и стал со злости вколачивать его в стену, чтобы духу его больше не было, никогда его не видеть! Но он всячески изворачивался и подгибался, и мне никак не удавалось его как следует вколотить. Я подправлял его клещами и вбивал. Вбивал и подправлял. Я воевал с гвоздём.

В дверь постучали. Я открыл.

– Прекратите бить в стену, – возмущённо сказала соседка, – что вы там делаете?

– Ничего… – сказал я, тяжело дыша.

– Перестаньте немедленно.

– Нет, я ему покажу!

– Кому?

– Гвоздю.

– А что с ним?

– Гнётся. Он всё время гнётся. Я его забью!

– Бессовестный мальчишка, – возмутилась соседка, переходя на ты, – если тебе нужен гвоздь, то скажи.

Она тут же притащила горсть гвоздей. Совсем новых. Как я сразу не догадался у неё попросить!

– Вот, возьми любой гвоздь. А тот оставь в покое.

– На этот гвоздь мне нечего злиться, а с тем гвоздём я рассчитаюсь.

– Где это видано, чтобы с гвоздями рассчитывались! – сказала соседка.

– Всё равно мне теперь нечего вешать на ваш гвоздь…

– Ну, смотри мне! – Она ушла. А я лёг на кровать и укрылся одеялом с головой. Мне жалко было плитки. Я ненавидел гвоздь. Мне не хотелось есть. Ведь виноват был я. И я уснул.

Во сне мне снились гвозди, которые сами вбиваются в стену, картошка, которая никогда не сгорает, и плитки, которые ничем не разобьёшь.

Сплошные чудеса!

Во сне всё было хорошо, но на самом-то деле всё было плохо…

Да, многого я делать не умею…

Сам не знал…

Однажды котёнок Яша решил стать цирковым артистом.

Он сел на трамвай и приехал к директору цирка.

Директор цирка сидел за большим столом с голубым телефоном и что-то писал. За его спиной висел яркий плакат: «На арене – уссурийские тигры». На плакате были нарисованы два полосатых тигра с жёлтыми глазами. Тигры были похожи на больших котов, и это котёнку Яше очень понравилось.

– Слушаю вас, – сказал директор, продолжая писать. – Только побыстрее, я очень занят.

Котёнок Яша быстро-быстро сказал:

– ЯБЫХОТЕЛРАБОТАТЬВЦИРКЕ!

– Ничего не понимаю, – сказал директор. – Я| просил вас говорить быстрее, но все-таки не так быстро. Слушаю вас.

– Я. БЫ. ХО. ТЕЛ. РА. БО. ТА. ТЬ. В. ЦИР. КЕ, – медленно-медленно произнес котёнок.

– Опять ничего не понимаю! — сказал директор. – Говорите немного быстрее. Слушаю вас.

– Я бы хотел работать в цирке!

– Теперь понятно, – сказал директор и посмотрел на котёнка. – Нет, ничего не выйдет.

– Почему? – спросил котёнок Яша.

– Потому что кошки не поддаются дрессировке. Почти.

– А я поддамся! – громко сказал котёнок – Почти.

– Вот как? Ну и что вы умеете делать?

– Я умею ходить по карнизу третьего этажа, ловить мышей и мурлыкать, – добавил Яша.

– Мышей у нас нет, а мурлыкать не требуется. До свидания, – закончил директор цирка.

– До свидания, – ответил котёнок и вышел из кабинета. Потом открыл дверь и вошел снова.

– Слушаю вас, – сказал директор, продолжая писать. – Только побыстрее, я очень занят.

– Это опять я, – сказал котёнок Яша. – Я совсем забыл: я ещё умею говорить.

– Говорить? – удивился директор и даже встал со стула. – Действительно, как я сразу не заметил! Скажите ещё что-нибудь! Как вас зовут?

– Меня зовут Яша, – сказал котёнок Яша.

– Великолепно! Говорящий котёнок! – обрадовался директор. – Я вас беру!

Теперь Яша работает в цирке. Каждый вечер он выходит на арену и торжественно объявляет: «Уссурийские тигры!»

Конечно, объявляет он это через микрофон, потому что голос у котёнка Яши пока не очень громкий.

Охота

Нынче мальчик Петя
Двух медведей встретил.
Не в лесу у ёлки,
А в шкафу на полке.
Взял медведей на прицел,
Подстрелил и сразу съел.

Чем окончилась охота,
Говорить мне неохота.

Мы спросили

Мы спросили гусака:
– Что ты смотришь свысока?
– Я – с прекрасной шеей длинной,
я – с повадкой лебединой,
понимаете: я – Гусь.
Но я ничуть не задаюсь,
Хотя и мог бы.

Хороший вечер

Корова пропала.
Пропала корова!
Хозяйка искала,
И ласковым словом
Её подзывала,
И строго кричала.
Корова слыхала,
Корова молчала…

А какой
Прошуршал ветерок!
А какой подошёл вечерок!
А вечерок был душистый такой!

Корове совсем не хотелось домой!

Мой замечательный нос

Я ничего не знаю.
И вдруг
Мой нос
Говорит,

Что где-то
И у кого-то

Что-то 
Сейчас 
Подгорит!

Я ничего не знаю,
Я в духоте сижу,
Нос говорит:
- Погуляем!
Очень тебя прошу!

Ходишь с ним
И гуляешь.
Он говорит со мной.

Он говорит:
- А знаешь,
пахнет уже весной!

Ты прав, наш читатель! Эта строчка, ставшая названием, взята из романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Сам Александр Сергеевич так охарактеризовал главного героя произведения:
…Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.

И сегодня нет, наверное, такого человека, который хотя бы раз в жизни не слышал, не читал или не рассказывал анекдоты — это очень короткие и смешные (иногда, правда, не очень смешные) рассказы с неожиданным окончанием. Анекдоты ныне печатают серьезные, солидные журналы и газеты, они звучат со сцены и с экранов телевизоров. Порою кажется, что всё вокруг — лишь повод для очередного анекдота… А вот люди пушкинской эпохи, да и не только пушкинской, воспринимали анекдот несколько иначе, в его первоначальном значении. Анекдотом называли рассказ о поучительном (!) или смешном случае из жизни исторических личностей, их мудрые или остроумные изречения. Правда, часто эти изречения лишь приписывались какому-либо известному человеку. И такие анекдоты несли в себе удивительный аромат истории, это была своеобразная, живая летопись эпохи и характеров, пусть и не всегда академически достоверная.

Но не станем утомлять читателей затянувшимся предисловием, ибо нет ничего хуже длинного и скучного анекдота. Пришла пора познакомиться с некоторыми анекдотами в их первоначальном, историческом значении…

Древнегреческий философ Сократ (около 470-399 г. до н. э.) уже стариком стал учиться играть на лире. И когда кто-то стал смеяться над ним, Сократ ответил: «Разве неприлично узнавать то, что раньше не знал?» А ещё Сократ говорил, что есть только одно благо — знание, и одно только зло — невежество. Однажды мудрец, осмотрев все товары на рынке, произнёс: «Сколько же есть на свете вещей, без которых можно жить!» Сократ также отличался отменным здоровьем и силой. Он участвовал в военных походах и битвах. Но когда кто-то в горячем философской споре вцепился Сократу в волосы, он молча стерпел это. На вопрос, почему он не дал пинка обидчику, Сократ ответил: «Если бы меня лягнул осёл, разве стал бы я с ним драться? Или подал бы в суд на осла?»

Другой древнегреческий мыслитель Диоген (около 400-325 до н. э.) проповедовал самую простую жизнь и отказ от всех материальных благ. Как рассказывает предание, Диоген жил в большой глиняной бочке. В таких бочках обычно хранили зерно, оливки, вина. Но однажды Диоген увидел, как мальчик пил воду из ладошки. И тогда философ разбил свою чашу, сказав: «Мальчик превзошёл меня простотой жизни!» Это Диоген бродил днём по городу с зажжённым фонарём и на все вопросы отвечал: «Я ищу человека!» А ещё Диоген говорил, что когда он видит мудрого правителя, врача или философа, ему кажется, что человек — самое разумное из всех живых существ. Но когда он встречает толкователей снов и прорицателей будущего, а также людей, которые им верят, то ему кажется, что глупее человека ничего быть не может…

А теперь от античных анекдотов «времён Ромула» перенесёмся поближе к нашим дням.

Век 18-й…

Как известно, царь Пётр I любил делать всё своими руками. И нередко как простой корабельный плотник работал на верфи. Пётр Алексеевич мечтал о могучем флоте российском… И случился однажды такой анекдот. Приехал в Россию новый прусский посол. Как полагается, посол должен по прибытии вручить верительные грамоты Петру I. А царь в это время занимался оснасткой нового корабля. Вот и пришлось прусскому послу со всеми документами лезть на верхушку мачты, где трудился тогда император России.

Широко известным стал и другой анекдот петровских времён. Однажды Петр I слушал доклад в Сенате о различных злоупотреблениях чиновников, о растратах и воровстве. А характер у Петра Алексеевича был крут. Приказал он генерал-прокурору Ягужинскому написать указ: ежели кто украдет на столько, что хватит верёвку купить, то на той верёвке и повешен будет! Но генерал-прокурор ответил монарху: «Государь! Неужели ты хочешь остаться императором один, без подданных? Все мы воруем. Но одни воруют более приметно, нежели другие!»

…Новые времена, новые правители России и новые герои. Век 19-й. Много анекдотов рассказывали о знаменном гусаре-храбреце, силаче и лихом рубаке Якове Петровиче Кульневе. В Отечественной войне 1818 года Кульнев храбро сражался во многих битвах, одержал победу в сражении при Клястицах. И героически погиб, прикрывая отход своих товарищей.

Во время войны со Швецией (1808-1809 гг.) он во главе русской конницы перешёл по льду Ботнический залив Балтийского моря и вскоре оказался у стен Стокгольма. Слава и уважение к Кульневу были столь велики, что в шведской армии был приказ, запрещавший стрелять в русского генерала.

А следующий анекдот случился во время царствования императора Павла I. Желая приучить своих подданных к скромности и умеренности, Павел издал указ о количестве блюд, подаваемых во время обеда. Количество кушаний должно было соответствовать чину и сословному положению человека. И вот во время проверки Сумского гусарского полка, в котором тогда служил Кульнев, Павел спросил:
— Сколько кушаний у вас подавали за обедом?

Кульневу по чину полагалось иметь три блюда. Но он был храбр, но не богат и не мог позволять себе такое разнообразие.

Кульнев не растерялся и бодро отрапортовал:
— Как и положено — три, Ваше Императорское Величество! Курица плашмя, курица ребром и курица боком!

Хорошо, что Павел I был доволен проверкой, и лишь расхохотался. А то как знать… О самом Павле I существует множество забавных, а порою и не очень забавных анекдотов. Но их мы расскажем как-нибудь в другой раз.

Моя машина

Мне купили самосвал –
Я давно о нем мечтал!
Я завел его легонько –
Он тихонько заворчал.
Я машиной дорожу –
С Петькой больше не дружу.
А увижу Диму –
Проезжаю мимо.
Только вдруг, только вдруг
Раздается громкий стук:
Вздрогнула машина –
Лопнула пружина.
Я стою у самосвала –
Мне чего-то грустно стало:
И машина не заводится,
И со мной никто не водится.

Послушная туча

Неся осенние дожди,
Всё небо туча окружила.
«Ах, туча, туча, подожди!»
И туча тут же подождила.

Разговоры с воробьем

- Ты скажи-ка мне,
Воробушек-малыш,
Почему зимою
К югу не летишь?
- Просто не могу я
Жить в тепле,
Если холодно кому-то
На земле!

Хорошо помню, как я появилась на свет. Туловище, руки, ноги ещё не принадлежали мне, но вложенный в голову механизм уже работал. Мои глаза открылись. Я увидела голый свет ламп и синие окна; работниц, собирающих разрозненные части моего тела, одевающих и причёсывающих меня; своё голубое платье с воланами, берет и башмаки. Потом меня уложили в коробку, и наступила темнота. Толчки сменялись покачиванием, а я лежала, как в колыбели, и ни о чём не думала. Когда шум и голоса отдалялись, я засыпала. Просыпаясь, я слышала уже другие, новые, голоса и новый, незнакомый шум. Не знаю, сколько прошло времени, пока однажды чьи-то руки не вытащили меня из коробки. – Мама! – вскрикнула я.

Что-то весёлое, блестящее, разноцветное ослепило меня. Вдоль стен, на полках, украшенных серебряной мишурой, стояли игрушки: куклы, медведи, зайцы, коты и щенки всех пород и мастей. А ещё домик с кружевными занавесками, мебелью и настоящей, загорающейся над столом люстрой. Как здорово! Я не знала, кого и как благодарить за этот сверкающий мир, за возможность знать, видеть и понимать. У некоторых кукол и зверушек внутри, наверное, тоже имелся какой-то механизм. Я слышала лёгкий шелест их мыслей, перелетающих с места на место, как мотыльки. – С новосельем, Маша! – мелодично звякнула неваляшка, когда меня пронесли мимо неё. – Маша-замараша, – засмеялись куклы Нина и Катя и тут же забыли обо мне, занявшись выяснением собственных непростых отношений: – Когда меня купят, – сообщила Нина, – у меня будет коляcочка и шубка. – А у меня – кровать и посуда, – не осталась в долгу Катя. – А у меня – заводная мышь или даже крыса, – влез, не вытерпев, жёлтый синтетический кот. – Чаю хочешь? – не известно к кому обратилась румяная Таня-самоварная. Задорно подбоченясь, она сидела на расписном чайнике, венчающем большой самовар. – Мама! – опять не удержалась я, когда, потеснив плюшевого медвежонка, меня усадили прямо напротив полки с механическими игрушками. Вот где творились настоящие чудеса: вдоль прилавка, звеня, мчалась пожарная машина с пожарниками, баран играл на флейте, а по зелёным холмам к нарядной станции приближался поезд. И тут я заметила аргентинскую пару, застывшую в танце на круглой площадке. Он, стройный, в чёрном костюме с красной гвоздикой в петлице, обнял партнёршу, одетую в длинное красное платье с чёрной розой у пояса. Чувствовалось, как напряглись они, сохраняя до поры, до времени вынужденную неподвижность. – Скучно, – отвлёк меня сидящий рядом медвежонок, – давай поиграем во что-нибудь. – Маша и Медведь! – задёргался на ниточках деревянный паяц. – Меня зовут Миша, – не обращая на него внимания, продолжал медвежонок. – Ты – Маша, я – Миша. Легко запоминается. У тебя как с памятью? – Нормально – ответила я. – Тогда давай играть в города. Мы раньше с неваляшкой в города играли. А потом её уронили, и она всё забывать стала. Но поиграть нам не удалось. Зал наполнялся людьми. Запахло мандаринами и снегом. Взрослые и дети бесцеремонно разглядывали нас, тормошили холодными руками и ужасно шумели. Справа, из музыкального отдела, доносились песни. Слева несколько телевизоров во всю мощь транслировали латиноамериканский сериал. К концу дня я так устала, что уснула с открытыми глазами. На следующее утро я проснулась поздно – в зале опять толпился народ. Так прошла неделя. – Без выходных и перерывов работаем, – солидно рассуждал медвежонок, – новогодняя распродажа. – Меня раньше всех купят, – ни с того, ни с сего заявила Нина, – у меня платье, как у Барби. Её и остальных своих соседей я могу видеть только краешком глаза, зато я целые дни любуюсь танцующей парой. Иногда их снимают с полки, сдвигают рычажок сбоку площадки, и аргентинец, резко и чётко поворачивая голову, ведёт свою даму по кругу, прожигая её горящим взглядом. И каждый раз я замираю от страха: вдруг сейчас их кто-нибудь купит, и я больше никогда его не увижу. Он ли, его ли страна поразила моё воображение? Подумайте только – дважды иное полушарие. И когда у нас снежное зимнее утро, у них душный летний вечер, в домах распахиваются окна, закрытые на время сиесты, люди на террасах пьют кофе, глядя, как докрасна раскалённое солнце погружается не в море – представляете? – в океан! Оплывают у горизонта синие облачные замки, к которым бежит по воде золотая дорога. Чувствуете ли вы запах водорослей и магнолии? Доносятся ли до вас с иллюминированного причала звуки танго? Ах, если бы я могла танцевать!.. Но мне остаётся лишь смотреть, как Родриго (я почему-то думаю, что его зовут Родриго) очерчивает круг за кругом, обняв красавицу-сеньору. Магический круг, куда посторонним нет доступа. – Buenos dias, – говорю я ему каждое утро. Но он всецело поглощен сеньорой в красном и совсем не замечает меня.

«Неужели он не чувствует, что я постоянно думаю о нём?» – грущу я. И получаю неожиданный ответ: – Конечно, не чувствует. Нечем ему чувствовать, – по-медвежьи бесцеремонно обрывает мои фантазии Миша. – У него внутри нет ничего, кроме пружинки. Одной на двоих. Брось расстраиваться! Давай лучше в города поиграем. – Буэнос-Айрес, – автоматически вспоминаю я. Мне кажется, что я падаю в пустоту. Не может быть, чтобы только пружинка! У него, умеющего двигаться, как люди, живущего не похожей на нашу, таинственной жизнью! – Говорю тебе, брось! Какой ещё Буэнос-Айрес?! Меня с ним на одной фабрике, в Житомире, делали.

«Какая разница, где его делали, – думаю я, – если на нём лежит отсвет необыкновенной страны, если я представляю его с газетой (аргентинской, между прочим) в шезлонге на берегу океана, если знаю все его привычки. Я вижу его за утренним кофе (сахарница, щипцы, крахмальные салфетки) и в бильярдной (слои дыма, костяной стук шаров). Я представляю, как он познакомился с X (музыка, полумрак, ледяной коктейль), и как сходил с ума по Y (пистолет у виска), как пытался забыть её (палуба, закат, девушка в красном) – словом, всю его жизнь до того момента, как он замер в бесконечном танце. Разве можно смириться с тем, что этой жизни не было, что вместо неё – чёрная пустота?.. И разве способен какой-то медведь отличить сдержанность от бесчувствия? Он не знает, сколько пришлось пережить Родриго…» – Купи! – оглушил меня детский голос, и цепкие пальцы сжали мою шею. – Мама! – закричала я, погружаясь, как в смерть, в темень коробки.

«Сеньора, сеньора!» – надрывался телевизор слева.

«Эти глаза напротив…» – гремело справа.

– Ма-а-а-а, – плачу я в такт укачивающим меня движениям. – Не плачь, Машенька, я тебе ёлочку покажу, – говорит девочка и несёт меня в гостиную. – Мама! – от удивления я перестаю плакать: в гостиной на столе, покрывая пышными юбками чайник, восседает, подбоченившись, Таня-самоварная. – Чаю хочешь? – спрашивает она, как ни в чём не бывало. – Танечка! Как ты меня нашла?! А что с Родриго? Я не видела его три дня. И даже попрощаться с ним не успела. – Чаю хочешь? – задаёт она тот же вопрос, и я опять начинаю плакать. Ну почему купили именно меня? Бедный Родриго! Только я понимала его. Как одиноко ему теперь! Пока я была рядом, он не обращал на меня внимания, и теперь он уверен, что я обиделась и ушла. И, может быть, сейчас он в отчаянье мечется по своей круглой площадке, не зная, как меня вернуть. – Что ты плачешь? Посмотри, какая ёлочка красивая! – приговаривает девочка, продолжая изо всех сил меня укачивать. В её руках я двигаюсь короткими, резкими толчками, будто танцую танго, и плачу всё сильнее. Девочка устала. Отшлёпав напоследок, она укладывает меня в коляску. Я лежу с дурацкой улыбкой и молчу. Говорить тут не с кем. Девочкины игрушки не отвечают. Её старый медведь со свалявшейся шерстью не предлагает поиграть в города. Наверное, его часто роняли. И мне остаётся только ждать, пока уронят меня, и сломается никому не нужный механизм, от которого всё время хочется плакать. А на ёлке подрагивает лёгкий картонный гимнаст, в золотистом костюме. Он поворачивается ко мне и улыбается. Ему весело. Потому что внутри у него ничего нет. Даже пружинки.

Жил-был слон. Звали его Просто Слон. И вот однажды он заболел. Болезнь у него какая-то странная оказалась. Начал он с каждым днём уменьшаться. Так в понедельник слон был величиной со слона, в среду – величиной с собаку, в пятницу – величиной с кошку, а в воскресенье – величиной с мышку.

Неизвестно, чем всё это могло бы закончиться, но тут наступил новый понедельник. И Просто Слон пошёл прогуляться. Смотрит – навстречу ему бежит Просто Мышка.

– Что это у тебя с носом? – спрашивает она у слона.

– Это у меня не нос, – отвечает Просто Слон, – а хобот.

– Хобот? – повторила Просто Мышка. – Ты что, с ума, что ли сошла? Какой может быть хобот у мышки?

– Я вовсе не мышка, – объясняет Просто Слон.– Я – слон.

– Ха-ха-ха, – засмеялась Просто Мышка. – Ну ты, подруга, и шутница.

– Никакая я не подруга и не шутница,– говорит Просто Слон. – Я – Слон.

– Какой же ты слон, если мы одного роста, – резонно возразила Просто Мышка. – Слоны все с двухэтажный дом.

– Я тоже был с двухэтажный дом, – печально вздохнул Просто Слон. – А потом заболел и стал, как мышка.

– Так дело не пойдёт, – сказала Просто Мышка.– Тебе надо убрать вот эту трубу, которую ты называешь хоботом. А то всю жизнь придётся каждому встречному-поперечному объяснять, что ты слон, а не мышка.

Просто Слон послушался Просто Мышку, отстегнул хобот и положил его на солнечную полянку.

– Теперь совсем другое дело, – одобрительно сказала Просто Мышка.

И стал Просто Слон жить как мышка. Вырыл себе норку, завел знакомства в мышином обществе и даже начал подумывать, не жениться ли ему и не завести ли мышат…

Но вдруг в один прекрасный день стал он расти. Растёт и растёт. В среду Просто Слон был уже величиной с кошку, в пятницу – величиной с собаку, а в воскресенье – величиной со слона.

Неизвестно, чем всё это могло бы закончиться, но тут наступил понедельник. И Просто Слон отправился прогуляться.

А навстречу ему идёт Другой Слон.

– Ничего себе, – с удивлением говорит Другой Слон, – какая здоровенная мышка.

– Какая же я мышка, – обиделся Просто Слон. – Я самый настоящий слон.

– Разве слоны без хобота бывают? – возразил Другой Слон.

– Не бывают, – вынужден был признать Просто Слон. – А что же мне делать?

– Ищи хобот, – посоветовал ему Другой Слон.

Отправился Просто Слон к своей знакомой Просто Мышке.

– Ой-ой-ой! – завопила та от страха, увидев, как в её норку заглядывает Просто Слон.

– Да это же я, – говорит Просто Слон, – только большой.

Просто Мышка сразу успокоилась, и они отправились на солнечную полянку. Приходят, смотрят – а хобот лежит себе, как ни в чём не бывало. На солнышке греется.

– Мой хобот! – радостно закричал Просто Слон.

– Я теперь не хобот, – говорит Хобот. – Я теперь питон.

– Кто ты? – не понял Просто Слон.

– Питон, – повторил Хобот.– Есть такая разновидность змей.

Делать нечего, пошли слон и мышка к настоящему Питону.

– Послушайте, Питон, – говорит ему Просто Слон, – мой хобот утверждает, что он – питон.

– Вот ещё новость, – отвечает Питон. – Я – питон.

– А не могли бы вы ему это лично сказать, – попросила Питона Просто Мышка. – А то он нам не поверит.

– Хорошо, – согласился Питон. И они втроём отправились на солнечную полянку.

Пришли. Питон и говорит Хоботу:

– Разрешите представиться. Я – Питон.

– Нет, это я – питон, – отвечает Хобот.

– Какой же ты питон, – возражает Питон, – если ты – хобот.

– А может, это ты хобот, – отвечает Хобот.

– Я – хобот? – изумился Питон. – Вот уж никогда бы не подумал.

Тут из леса вышел Другой Слон и обратился к Просто Слону:

– Я вот всё думаю: слон ты или мышка?

– Я был мышкой, – принялся объяснять Просто Слон. – А потом вырос и снова стал слоном.

– А где же тогда твой хобот? – спрашивает Другой Слон.

– Вот он, – показывает Просто Слон на Питона.

– Но это же питон, – возражает Другой Слон.

– Я тоже так поначалу считал, – говорит Питон. – Но оказывается, я – хобот.

– Ничего не понимаю, – говорит Другой Слон Просто Слону. – Значит, ты был мышкой, а твой хобот – питоном, затем ты стал слоном, а питон – хоботом. Так что ли?

– Нет, не так, – вмешалась в разговор Просто Мышка. – Сначала он был слоном. А теперь он – мышка.

– Да какая я мышка! – возмутился Просто Слон. – Где вы видели мышку величиной со слона?

– Мы её сейчас видим, – говорит Хобот. – Это ты.

– Нет, я больше не могу, – тяжко вздыхает Просто Слон. – Надо спросить у кого-нибудь постороннего.

В эту минуту через солнечную полянку пробегал Олень с ветвистыми рогами.

– Олень, олень, – закричали ему все, – скажи, пожалуйста, это кто? – И все указали на Просто Слона.

– Это олень, – уверенно заявил Олень.

А у Просто Слона и вправду оленьи рога выросли.

– Верно – Олень, – подтверждает Другой Слон. – Слонов же с оленьими рогами не бывает.

– И тем более мышек, – добавляет Просто Мышка.

– Да слон я! Слон! – в отчаянии кричит Просто Слон.

Тут Стрекоза мимо летит.

– Стрекоза, – обратился к ней Просто Слон, – ну скажи хоть ты, что я не олень и не мышка.

– Конечно, ты не олень и не мышка, – подтверждает Стрекоза.

– Слышите?! Слышите?! – обрадовался Просто Слон.

– Ты самая обыкновенная стрекоза, – продолжает Стрекоза.

После этих слов все сразу увидели, что у Просто Слона на спине выросли большие блестящие крылышки.

Просто Слон взлетел на этих крылышках в небо, а внизу, на поляне, идёт горячий спор между Просто Мышкой, Другим Слоном, Хоботом, Питоном, Оленем и Стрекозой.

– Это Олень! – кричит Олень.

– Это Мышка! – кричит Мышка

– Это Стрекоза! – кричит Стрекоза.

– Какая же это стрекоза, если его хобот – питон?! – кричит Другой Слон.

– Да не питон я, а хобот, – кричит Хобот.

– А я тогда кто? – не понимает Питон.

В общем, сплошная неразбериха.

Просто Слон полетал немного и, опустившись на полянку, сказал:

– Минуточку внимания. Сейчас я вам скажу, кто я такой.

Все сразу замолкли. Стоят и ждут.

– Я, – торжественно объявил Просто Слон, – и слон, и мышь, и олень, и стрекоза. Одним словом, я – СЛОНМЫШЬОЛЕНЬСТРЕКОЗ!

– Ах, вот оно что, – загалдели все. – Точно! Точно! Он – СЛОНМЫШЬОЛЕНЬСТРЕКОЗ. Как мы сразу-то его не узнали.

И тут вдруг кусты раздвинулись и на полянку вышел… НАСТОЯЩИЙ СЛОНМЫШЬОЛЕНЬСТРЕКОЗ!

– Всё, – обречено произнёс Просто Слон. – С меня хватит. Я падаю в обморок.

И он упал в обморок…

А когда Просто Слон очнулся, то увидел, что находится не на солнечной полянке, а у себя дома, в уютной кроватке. Над ним заботливо склонилась Слониха в белом халате.

– Я ваш лечащий врач, – ласково сказала она. – У вас была температура, и вам снились кошмары. Но теперь вы поправились.

– И я могу пойти гулять?! – радостно воскликнул Просто Слон.

– Разумеется.

И Просто Слон пошёл гулять.

Первым делом, он, конечно же, подбежал к пруду полюбоваться на отражение своего хобота. Затем начал бегать по лесу и радостно трубить в хобот, как в трубу. А вечером, уже засыпая, подумал: «Как всё-таки здорово, что я Просто Слон, а не какой-то там СЛОНМЫШЬОЛЕНЬСТРЕКОЗ».

Ответ

Бабушка так быстро и хорошо заштопала носок, что одержала победу в телевизионном конкурсе «Дырка-2000». С тех пор она знаменита: её фотографии мелькают в журналах и газетах. А на лестнице у квартиры день и ночь толпятся поклонники со свертками, из которых торчат потертые свитера и другие нецелые одежды…

И вот однажды из другого города бабушке пришла бандероль. В ней лежал воротник, кусок подкладки и две пуговицы. А сверху записка: «Помогите! Моль доела мое пальто. Есть ли надежда?» На что бабушка дала незамедлительный ответ: «Надежда есть. Помогу. Высылайте моль уточнить фасон».

Яблоки

Бабушка подошла к забору и сказала соседу:

– Я знаю, что земля круглая, и меня не удивляет, что все яблоки, упавшие в моём саду, оказываются в конце концов на вашей территории. Но мне интересно, когда они успевают договориться, чтоб одновременно запрыгнуть в одну корзину? То ли заранее, пока ещё висят на ветках? То ли уже потом, в этой страшной спешке, когда катятся в вашу сторону, выламывая штакетины из забора и оставляя после себя следы сорок пятого размера, будто за ними кто-то гнался…

Замени букву – но только одну!

Ребята смеются, купаясь в реке,
Плакучая Ира стоит вдалеке.

Я в детстве не раз ушибался –
И йога в бутылке боялся.

Погоны, медали – всё нравится мне,
Но больше всего – конура на ремне!

Под снегом, белым, как творог,
В укромной норке спит сырок.

Вдруг наступила тишина и мгла:
На землю туша чёрная легла.

Хватает слону и уменья, и опыта
Едой разживаться при помощи робота.

Лёг петух поспать немножко –
Шпорами прикрыл окошко.

Лесорубы лес рубили –
Вдоль по речке кепки плыли.

(Пьеса в одном ма-а-аленьком действии)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Хирург, мальчик, уборщица.

Кабинет хирурга: стол, стул, ведро с водой, меховая шапка, висящая на вешалке. За столом, в бурке и папахе, сидит хирург.

В кабинет заходит маленький мальчик.

МАЛЬЧИК: Здравствуйте, мама сказала, чтобы вы мне вырезали аппендицит.

ХИРУРГ: Пожалуйста, дорогой. Только сначала ты должен меня разозлить.

МАЛЬЧИК (удивлённо ): Это зачем?

ХИРУРГ: Понимаешь, не могу оперировать людей, которые мне ничего плохого не сделали. Меня так отец воспитал.

МАЛЬЧИК: А мама сказала: «У дяди хирурга веди себя хорошо».

ХИРУРГ: Если я на тебя не разозлюсь, то не смогу сосредоточиться. Ты же не хочешь, чтобы я вместо аппендицита вырезал тебе гланды?

Мальчик снимает с вешалки шапку и бросает её в ведро с водой.

ХИРУРГ: Ха-ха-ха-ха-ха-ха! О-хо-хо-хо-хо-хо! (Вытирает платком слёзы.) Вот Сергей Борисович озвереет. Только он не хирург, он невропатолог.

МАЛЬЧИК (держится за бок) : Так это не ваша шапка?

ХИРУРГ: Была бы моя, у тебя бы сейчас аппендицита уже не было. Мы с Сергеем Борисовичем через день в этом кабинете работаем.

Мальчик толкает ногой ведро, ведро опрокидывается, по полу разливается вода.

ХИРУРГ (вскакивает, выхватывает из-за пояса кинжал) : Это другое дело!

Хирург перепрыгивает через стол и хватает мальчика за руку.

Входит уборщица.

УБОРЩИЦА: Где моё ведро с водой?

ХИРУРГ (сверкая глазами; уборщице) : Вы мешаете работать!!!

УБОРЩИЦА (замечает опрокинутое ведро и воду; возмущённо ): Это я мешаю работать?! Это вы мне мешаете работать! Я тут у вас убирать не буду!!! Хи-и-и-и-ирург! Я бы таких хирургов порола ремнём!

ХИРУРГ (сникает ): Ну, вот, весь пыл пропал. (Уборщице ): Что вы на меня кричите! Это не я! Это мальчик! Я не виноват!

УБОРЩИЦА (поворачивается к мальчику; возмущённо ): Ах, это ты!!! Ну, держись!!!

Уборщица хватает мальчика и вырезает ему аппендицит.

Точка, точка, запятая, —
Вышла рожица кривая.
Ручки, ножки, огуречик, —
Получился человечек!

Что увидят эти точки,
Что построят эти ручки,
Далеко ли эти ножки
Уведут его,
Как он будет жить на свете —
Мы за это не в ответе:
Мы его нарисовали, 
Только и всего!

«Что вы, что вы! Очень важно, 
Чтобы вырос он отважным, 
Сам сумел найти дорогу,
Вычислить разбег.
Это трудно, это сложно,
Но иначе невозможно:
Только так из человечка
Выйдет человек!»

Впрочем, знают даже дети,
Как прожить на белом свете:
Легче этого вопроса
Нету ничего!
Просто надо быть правдивым,
Благородным, справедливым,
Умным,
честным,
сильным,
добрым —
Только и всего!

«Как все просто удаётся
На словах и на бумаге,
Как легко на гладкой карте
Стрелку начертить!
Но потом идти придётся
Через горы и овраги...
Так что прежде, человечек,
Выучись ходить!»

Тропка бежит от избы лесника,
Как ручеёчек от родника.
Трудно приходится маленькой тропке –
Надо петлять и прыгать по сопке.

Но тропка спускается к логу
И скоро впадает в дорогу.
Дорога бежит средь берёзок и ёлок,
Её иногда называют «просёлок».

Мелькают деревни, леса и поля,
Бежит наш просёлок, на взгорье пыля
И чавкая грязью в болоте –
Вы здесь без сапог не пройдёте!

Но вот и просёлок впадает в шоссе,
Где мчатся потоком машины
По чёрной асфальтовой полосе
За горы, холмы и равнины.

Железо и камень траву и листву
Всё чаще сменяют, а вскоре
И лента шоссе впадает в Москву,
Как реки впадают в море.

(глава из повести «Дочь скульптора»)

Все вы, конечно, знакомы с финляндской писательницей Туве Янссон, с ее чудесными Муми-троллями, Снусмумриком, Хемулем и другими обитателями сказочного Муми-Дола. А доводилось ли вам читать ее рассказы? Они совершенно волшебные. Или – волшебно совершенные?

Кукумбер зашел как-то в книжный магазин и увидел на полке книгу Туве Янссон «Дочь скульптора», напечатанную в Санкт-Петербурге издательством «Амфора». Он прочел ее от корки до корки и просто не мог не поделиться с вами этим открытием.

Лето наступило так рано, что его можно было бы назвать почти весной, поэтому оно оказалось настоящим подарком, и ко всему, что бы ты ни делал, можно было относиться иначе. Стояла пасмурная и очень тихая погода.

Мы с нашим багажом выглядели так же, как обычно, и Каллебисин, и лодка Каллебисина тоже, но берега казались совсем голыми, а море – суровым. Когда же мы подплыли к Нюттисхольмену, нас встретил айсберг.

Ослепительно бело-зеленый, он явился, чтобы встретить меня. Раньше я никогда не видела айсбергов.

Теперь всё зависело от того, скажут ли что-нибудь взрослые. Если только они скажут хоть одно-единственное слово об айсберге, он уже больше не мой.

Мы подплывали все ближе и ближе. Папа отдыхал на веслах, но Каллебисин, продолжая грести, сказал:

– Раненько он нынче…

И папа, продолжая грести, ответил:

–Да. Он поднялся на поверхность не так давно.

Мама не сказала ни слова.

Но ведь можно считать, будто они в самом деле не говорили об айсберге, и значит, айсберг мой.

Мы проплыли мимо, но я не обернулась, чтобы посмотреть на него – тогда они могли бы сказать что-нибудь ещё. Я только думала о нём всю дорогу, пока мы плыли вдоль берега Бакланда. Мой айсберг был похож на сломанную крону. С одной стороны виднелся овальный грот, очень зеленый и забранный решеткой из льда. Внизу, в воде, лёд был тоже зеленого цвета, но только другого оттенка; он уходил глубоко в бездну и становился почти чёрным там, где начиналась опасность. Я знала, что айсберг последует за мной, и ни капельки не беспокоилась.

Весь день просидела я на берегу, дожидаясь его в заливе. Настал вечер, но айсберг ещё не успел появиться. Я ничего никому не сказала, и никто ни о чем меня не спрашивал. Взрослые распаковывали вещи.

Когда я легла спать, поднялся ветер. Я лежала под одеялом и была Ледяной девой (Героиня датского фольклора, а также одноименных стихотворения и замечательной сказки великого датского писателя Ханса Кристиана Андерсена (1805-1875)). и слышала, как дул ветер. Важно было не заснуть, но я всё-таки заснула, а когда проснулась, в домике стояла мёртвая тишина. Тогда я поднялась, оделась, взяла папин карманный фонарик и вышла на крыльцо.

Ночь была светлая, но это была моя первая ночь в одиночестве вне дома, и, чтобы не бояться, я всё время думала об айсберге. Я не зажгла карманный фонарик. Ландшафт был так же серьёзен, как прежде, и похож на иллюстрацию, где в виде исключения правильно набраны серые тона. В море вели бурную жизнь морянки (Полярная птица семейства гусиных), они пели друг другу брачные песни.

Ещё прежде, чем спуститься на прибрежный луг, я увидела айсберг. Он ждал меня и светился так же красиво, но очень слабо. Он стоял, опираясь на гору возле мыса, а там было очень глубоко, нас разделяла чёрная бездна воды и неопределимое точно расстояние. Если подумаешь, что оно чуть меньше, прыгнешь дальше. А если решишь, что оно чуть больше, можно представить себе, что будет… такая жалость – но с этим никому не справиться.

Однако я должна решиться… И это ужасно.

Овальный грот с решёткой был обращён к суше, а грот был такой же величины, как я. Он был устроен для маленькой девочки, которая подняла бы вверх колени и обхватила их руками. Карманному фонарику там тоже нашлось бы место.

Я растянулась во всю длину на склоне горы, вытянула руку и отломила одну из ледяных сосулек на решётке. Она была такая холодная, что казалась горячей. Я держалась за решётку из льда обеими руками и чувствовала, как она тает. Айсберг медленно, словно дохнув на меня, шевельнулся – он пытался приблизиться ко мне.

У меня начали мерзнуть руки и живот, и я поднялась на ноги. Грот был точь-в-точь такой же величины, как я, но я не смела прыгнуть туда. А если не посмеешь сделать это сразу, то не осмелишься никогда.

Я зажгла карманный фонарик и кинула его в грот. Он упал на спинку и осветил весь грот так красиво, как я и ожидала. Айсберг стал словно светящийся аквариум ночью, он стал словно ясли Вифлеема (В яслях (кормушке для скота в виде решетки, прикрепленной наклонно к стене) хлева в городке Вифлееме, в шести английских милях к югу от Иерусалима, согласно библейскому преданию, лежал новорожденный младенец Иисус Христос) или самый большой в мире изумруд! Он стал так невыносимо прекрасен, что мне необходимо было немедленно избавиться от него, отправить его в путь, сделать что-то! И вот я, надежно усевшись, уперлась обоими ботинками в айсберг и толкнула его что есть сил. Он не шевельнулся.

– Убирайся! – крикнула я. – Отчаливай!

И тогда мой айсберг очень медленно заскользил, удаляясь от меня, и ветер с суши подхватил и погнал его. Я замерзла, мне стало больно от холода, я видела, как айсберг, взятый в плен ветром, направил свой путь к проливу, ему предстояло въехать прямо в море с папиным фонариком на борту, и морянки надорвут горло своими песнями, когда увидят, как приближается ярко освещённый свадебный павильон.

Так я спасла свою честь.

На лестнице я обернулась и посмотрела: мой айсберг всё время светился внутри, словно огонь маяка, а батарейки фонарика будут гореть до восхода солнца, потому что, когда мы переезжаем на остров, они всегда новые. Может, их хватит ещё на одну ночь, может, карманный фонарик будет светиться сам по себе внизу, на дне морском, когда айсберг растает и превратится в воду.

Я легла и натянула на голову одеяло, ожидая, что согреюсь. И я согрелась. Мало-помалу тепло спустилось даже к ногам.

Но всё-таки я оказалась трусихой, трусихой примерно сантиметров на пять. Я чувствовала это в животе. Иногда я думаю, что все сильные чувства начинаются в животе. По крайней мере, для меня.

Время было послеобеденное, и все мирно отдыхали, когда вдруг раздалось бульканье, и в аквариуме появилось что-то непонятное. Событий у них было мало. Главное и ежедневное – кормежка. А в остальном – ну родит кто, ну помрет – и все опять тихо. Поэтому сразу после бульканья все оживились и поспешили собраться вокруг.

– Это бревно! – Решительно сказал меченосец своей подруге. – Тут нет ничего интересного, посмотри лучше, как я танцую, – он галантно повел плавниками и принялся выделывать пируэты в районе ее носа.

– Господи, да насмотрелась уже, – отмахнулась меченосиха и обратилась к остальным: – Если это бревно, то зачем нам его закинули?

– Это новый корм! – Осенило вечно-голодных золотых рыбок.

Одна из них бодро направилась к предмету, но не успела попробовать его на вкус, как он зашевелился.

– Спасайся кто может! – Золотая истерично забила плавниками, почти не сдвигаясь с места. Потом, наконец, опомнилась и вместе с подругой поспешила к кормушке – подлечить нервы. Жадно глотая корм, она успешно забыла неприятное происшествие.

Остальные рыбки тоже поначалу бросились врассыпную, но «бревно» опять затихло, и они решили вернуться.

– Кто бы это мог быть? – С видом любопытствующих эстетов скалярии пристально изучали непонятное существо. – С одной стороны – это не бревно. С другой стороны – не еда…

Народ внимательно слушал.

Вдруг выскочила какая-то нахальная гуппешка:

– Это рыба!

Ее обсмеяли. Самая большая и самая треугольная скалярия снисходительно заметила:

– Какая же это рыба, если она лежит у поверхности и не шевелится, она что, дохлая? – в этот момент скалярия увидела подплывающего петушка и испуганно замолкла.

Петушок передвигался, словно подводная лодка, совершенно бесшумно и почти не шевеля плавниками, неотвратимый, как торпеда. Подплыв и остановившись, петушок злобно прищурился:

– Кто это у вас дохлый? Опять я?

– Никто, никто, – испуганно залепетали рыбки.

В первые дни появления петушка разные глупые рыбки смеялись над его образом жизни – целыми днями петушок висел у поверхности или лежал на дне, словно умер еще вчера, оживлялся он только во время кормежки. Шутникам здорово досталось – петушок не прощал обид.

– Это вот он дохлый, – гуппешка указала на предмет их споров.

– Сейчас посмотрим, правда ли он такой дохлый, каким кажется, – злорадно произнес петушок, прицелился и укусил незнакомца.

Тот резко ожил и бросился на дно. Там он наткнулся на упавших из кормушки червей и, как ни в чем не бывало, принялся обедать.

– Он ест на дне, как сомик. Значит, они родственники, – догадались рыбки.

Поспешили к сомику. Тот глазами заворочал.

– Вы что, не видите – у него ноги есть! Он вообще не рыбка. Идите к раку, у него тоже ноги.

Рак, как всегда, не в настроении был. Сидел под камнем и бурчал себе под нос. Так ни с чем и ушли. Рак, конечно, новеньким заинтересовался, но виду не подал, а чуть попозже изобразил, что променад совершает, и хорошенько его рассмотрел. Но тоже своим не признал.

Позвали телескопа – за умный вид и большие глаза – может, разглядит, кто это. Телескоп глубокомысленно произнес:

– Посмотрим-посмотрим, – и сослепу налетел на незнакомца.

Тут вдруг рыбка-попугай догадалась:

– Братцы! Так это же крокодил! Моя пра-пра-пра-бабушка жила в Африке, рассказывала, что там такие водятся. Страшные – жуть! Огромные! В наш аквариум у них бы только морда влезла.

Какая-то рыбешка ехидно осведомилась:

– Почему тогда наш крокодил такой малюсенький? С обычную рыбку?

Попугайчик не растерялся:

– Он просто еще детеныш. А вот вырастет, тогда и увидите. И зубы – во! будут.

Какой-то малек робко спросил:

– А чем они питаются, эти крокодилы?

– Рыбой, – ответил попугайчик, и воцарилась тишина.

С ужасом и любопытством все посмотрели на дно, где сидел новичок. «Будущий крокодил» в это время сражался с червяком, пытаясь вытащить его из песка.

– Слабенький еще, – жалостливо сказал кто-то, – и зубов еще нет. Без них трудно

– Ничего, подрастет и легче будет, – покровительственно заметила другая рыбешка, – Вырастет настоящим крокодилом.

Все почувствовали гордость. Еще бы – свой крокодил. Маленький, правда, еще. И зубов пока нет. Но все-таки.

Нахальная гуппешка, которая уже встревала в разговор, подплыла прямо к новенькому и спросила в лоб:

– Ты крокодил? Ты будешь нас есть?

Новичок подавился, выплюнул червяка и долго не мог прокашляться. Потом он заорал:

– Тритончик я! Тритончик! Понятно? А не крокодил! И рыб я не ем!

Все разочарованно вздохнули. Еще бы – тритонов в любом аквариуме полно. Лучше бы он оказался крокодилом. Была бы у них своя достопримечательность – настоящий крокодил.

И уже не так важно, что питался бы он рыбой!

Маленькая Алёнка – большая сладкоежка. То и дело подбегает к деду. Спрашивает, когда же наконец на их цветущей яблоньке появятся большие сочные яблоки.

– Скоро, внучка, скоро, – улыбается дедушка. – Вот пройдет июнь, затем июль настанет…

– Так долго? – удивляется Алёнка. – А быстрее нельзя, дед?

– Быстрее нельзя, – вздыхает дедушка. – Ты уж потерпи, Алёнка. Но Алёнка терпеть не хочет. Топнет ножкой, отвернется от дедушки и бегом на все четыре стороны. Дачное лето в разгаре, тут клубника зреет, там малина поспевает. Есть где Алёнке-сладкоежке развернуться. Через месяц, однако, опять к яблоньке бежит. Глядь! – а на месте бело-розовых цветочков твердые, зеленые камушки висят. Что за чудеса?..

– Дед, а когда же яблоки будут?

– Потерпи ещё немного, – просит дед. – Вот кончится июнь, потом июль настанет. А тут и до августа – яблочного месяца – рукой подать.

Рассердилась Алёнка, подняла с земли суковатую палку да как швырнет ее в непослушное деревце! Дедушка даже испугался:

– Что ты, что ты, Алёнка. Обидится яблонька – вовсе не даст яблок.

– Как так не даст? Куда же они денутся?

– Улетят.

– Как улетят?

– На крыльях. Как птицы. Ищи их тогда в дальних заморских краях.

Задумалась Алёнка, притихла. Вот ведь какая оказывается яблонька гордая. Нет, лучше уж пойти к соседке тете Нине – новорожденными цыплятами любоваться.

Так в забавах и играх и проходит Алёнкино лето. Вот уже и август хозяйничает во дворе. Налились-закачались над дачными заборами спелые яблоки. Но самые крупные – на дедушкиной, осенней яблоньке. Сорвала Алёнка яблоко, откусила кусочек – брызнул в рот кисло-сладкий сок. Вкусно!

Ох, спасибо яблоньке за её доброту. За то, что не обиделась на Алёнку. И за то, что прекрасные осенние яблоки не превратились в перелётных птиц и не улетели в дальние заморские края.

На руке у Али на толстом кожаном ремешке – часы «Слава», огромные, пузатые, с потёртым стеклом. На обороте подпись: «Бригадиру».

То и дело Аля смотрит на них: когда корову доить, когда почтальона ждать, когда включать сериал «Семейные узы»… Начнёт рассказывать что-нибудь, вдруг спохватится, глянет на часы и побежит с корзиной за одуванчиками.

В августе с некоторой печалью Аля скажет:

– Пётр и Павел – час убавил, Илья-пророк – два уволок.

Зимой и вовсе расстроится: день короток, а заботы не меньше. И чаще станет поглядывать на часы, на уходящее солнце.

Другое дело – я. Без часов. Сижу, качаю ногой. Разве что на колодец люблю ходить, греметь ведрами. За то, что приношу воду, Аля угощает меня пирожком и помидорами «бычье сердце».

– Труд на пользу, – довольно приговаривает она.

За день устанет, присядет на крылечке, скажет: «Ну, наплавалась». Огород для неё – как море, в которое она уходит с утра. Край огорода называется «берегом». Далекие у этого моря берега…

Конь Закат, встречая солнце, носится по полю, только комья из-под копыт.

Летят!

Тепло и свет в долине. 
Летят на паутине 
Куда-то пауки;
Плывут под небом синим, 
Над берегом реки.

И жутко, и тревожно 
Теперь, должно быть, им! 
Кричат они, возможно:
«Ребятки! Осторожно! 
Над всей землёй летим!

Гляди, как наши снасти 
Колеблет и трясёт! 
Поди ж, какие страсти... 
Ну, вот тебе и здрасьте! — 
Куда ж нас так несёт?

И как нам с ветром спорить? 
Все ветру нипочём! 
Ему в лесу и в море, 
Везде — беда не горе, 
Везде—родимый дом...

Размечтался

Пахло мёдом и травой. 
А на старой каланче
Размечтался часовой 
О румяном калаче.

Размечтался часовой:
Штык поник над головой, 
Каска слезла до бровей... 
Сел на дуло воробей.

Сел — запел: «Чирит-бирит... 
Часовой, наверно, спит? 
Спи глазок, усни другой, — 
Спи, приятель дорогой!

Нынче воры не придут — 
Каланчу не украдут».

Я вывел на улицу папу

Я  вывел на улицу папу,
А ветер унес его шляпу.
Мы знаем теперь, что у ветра
Есть шляпа из серого фетра.

Рыбак

Рыбак в ужасном настроении -
Рыбачил целый вечер зря.
К его большому огорченью,
Он не поймал ни пескаря!

Не повтори его ошибки!
Он  в речку уронил очки, -
Теперь отлично видят рыбки
Его наживки и крючки!

Июльский период

На земле в период юрский
Обитали динозавры,
А на даче 
В день июльский
Бродят только...
Кошкозавры.
Козлозавр горох жует,
Мухозавров ухом бьет,
Со скамейки куродактиль
Начинает свой полет.
И, вобравший солнца жар,
С речки мчит 
Чернее мавра
Ненасытный  Степозавр
За котлетой к мамозавру.

Мать всегда ставила мне в пример Филиппа. Во всём. Однажды я делал планер, и мне нужен был клей; я полез в кухне на полку и нечаянно разбил две тарелки. Мать тут же сказала, что я неаккуратный, непослушный, взбалмошный и так далее, и что вот Филипп никогда не разбивает тарелки – он такой примерный мальчик. Примерный, вдумчивый, воспитанный, вежливый и так далее.

А между тем Филипп был ни с чем пирог; даже не умел играть в футбол – с мячом он был беспомощен, как пёс на заборе. Целыми днями Филипп пиликал на скрипке – его готовили в великие музыканты. Я не любил Филиппа. Он это прекрасно знал. Да и как его можно было любить?! За что?! Всегда идет по двору со своей скрипкой, намурлыкивает что-то под нос и ничего не замечает вокруг, будто он на небе. Чтобы его опустить на землю, я подкрадывался сзади и хлопал его по плечу.

– Привет, Бетховен!

– Привет, – вздрагивал Филипп.

– Ну как? – усмехаясь, спрашивал я. – Все пиликаешь?

– Пиликаю, – говорил Филипп и робко улыбался.

– Ну пиликай, пиликай, – насмешливо кривился я, а сам думал: «Ну и балбес».

– Настоящий мальчишка должен быть спортсменом, – говорил я Филиппу, – а на скрипочках пиликают только маменькины сынки, разные парниковые цветочки. Неужели не понимаешь, что занимаешься ерундой?

– Понимаю, – улыбался Филипп, – но ничего не могу с собой поделать. Привык уже.

Так и говорил — «привык». Вот чудило!

– Так у тебя вся жизнь пройдет, голова! – возмущался я.

– Что поделаешь, – говорил Филипп и всё улыбался. Это меня уже злило по-настоящему; я готов был на него наорать, но сдерживался и снова начинал терпеливо, доходчиво ему втолковывать, что к чему. А Филипп смотрел на меня и смеялся, как дуралей.

– Ты всё понял? – под конец спрашивал я.

Филипп хохотал и кивал:

– Всё!

Я вздыхал; ну, думал, слава богу, дошло, а на другой день опять встречал его со скрипкой. Как-то я вполне серьёзно сказал ему:

– Может, тебе помочь бросить музыку и научить чему-нибудь другому? Например, играть в футбол?

И Филипп неожиданно оживился.

– Конечно, помоги! Что ж ты раньше не догадался?! Всё только ругаешься!

Я немного растерялся – удивился поспешности Филиппа. Мне даже стало жалко его.

— Ну ты совсем-то музыку не забрасывай, – сказал я. – Играй иногда. Может, из тебя что-нибудь и выйдет.

– Да нет уж! Чего там! Брошу совсем, – засмеялся Филипп. – Футболистом быть лучше, это всем ясно. Только завтра у нас в училище концерт. Отыграю его, и всё.

На следующий день с утра я ходил по комнате и думал: чем бы заняться? Змея делать не хотелось, да и нитки нужно было искать. Рисовать надоело – много рисовал накануне; к тому же карандаши были не заточены. Всё ходил и думал. Но ничего стоящего не лезло в голову, как назло. А тут еще наш кот на полу нахально развалился. Пнул его как следует; засунул руки в карманы; снова хожу, думаю, и всё выглядываю во двор – не вышли ли ребята с мячом. Но ребят почему-то не было. И вдруг пришла мать и сказала, что все ребята давно на концерте в музыкальном училище, и только я прохлаждаюсь дома, потому что я невоспитанный, ленивый, взбалмошный и так далее.

Прибежал я в училище, а там на самом деле все ребята с нашего двора; сидят, слушают, как играет на рояле какой-то мальчишка – запрокинул голову и колошматит по клавишам. Я присел на крайний стул рядом с Вовкой, тоже приготовился слушать, но тут мальчишка перестал мучить инструмент, и все ему захлопали.

Затем на сцене появился Филипп со своей скрипкой и объявил, что сыграет пьеску, которую сочинил сам. Я хихикнул. Все обернулись и посмотрели на меня, но как-то с уважением – наверно, подумали, что уж кто-кто, а я-то знаю, какая это «пьеска». Филипп начал играть. Я отвернулся к окну и стал смотреть на солнце, а оно, словно рыжий проказник, как раз уселось на карниз противоположного дома и прямо-таки расплавляло оградительную решетку и, казалось, вниз сыпятся слепящие искры. Потом солнце немного спряталось за крышу и стало корчить мне рожицы – как бы выманивало на улицу, – «залезай, мол, на крышу, будем пускать зайцев, раскидывать стрелы, слепить прохожих, высвечивать темные закутки…»

Солнце почти скрылось за домом, оставив на небе веер лучей; они вспыхивали у конька крыши и, разглаживая небо, растягивались до самого горизонта; они дрожали и таяли и, точно золотые струны, издавали звуки. Эти звуки заполнили все пространство вокруг меня, и я вдруг стал лёгким, как одуванчик. Оттолкнувшись от стула, я сразу очутился на подоконнике, распахнул окно и… полетел.

Я увидел сверху нашу улицу, двор, наш дом и дом Вовки. «Как жаль, – мелькнуло в голове, — что никто не видит моего полёта. Вот бы ребята позавидовали!..»

Я вернулся в училище, когда солнце совсем исчезло, и на небе потух его отсвет. Как только я опустился на стул, раздались рукоплескания. Я подумал – это приветствуют меня, мой героический полет, хотел встать и поклониться, но вдруг почувствовал толчок в бок. Повернувшись, увидел Вовку.

– Здорово играет Филипп. Как настоящий скрипач! – Вовка толкнул меня еще раз.

Только теперь до меня дошло, что звуки, которые я слышал, были «пьеской» Филиппа. Это его музыка так околдовала меня, что я почувствовал себя летящим. Филипп давно кончил играть, и все ему хлопали, а я все не мог опомниться. Получалось, что в жизни есть вещи не менее интересные, чем футбол, а может быть, даже интересней, важней, захватывающей и так далее.

Лосеву жалко народ

Сегодня я Лосева вызвал на серьёзный разговор.

– Скажи, – сказал я, – ты кем хочешь стать?

Лосев подумал и ответил:

– Нахимовым.

– Почему? – я-то имел в виду профессию.

– Он умер героически.

Сильно я тогда задумался над судьбой Лосева. У него такой характер, что если уж ему в голову что-нибудь втемяшится, то своего он непременно добьётся.

Но через десять минут Лосев подошел ко мне с крепкой задумчивостью в глазах.

– Нет, – сказал он, – не буду я Нахимовым.

– Почему? – спросил я.

– Народ жалко, – ответил Лосев. – Все же плакать будут.

Как немного порою нужно человеку, чтобы изменить ход всей будущей жизни!

Паша все равно «умер»

Сегодня Маша с Юлей играли в больницу. Они Пашу забинтовали полотенцами, а он говорит:

– Доктор, скажите, я сильно болен?

– У вас очень опасная болезнь, – отвечает Юля, – называется – «терапевт».

– Скажите, – спрашивает слабым голосом Паша, – а я умру?

– Конечно, – отвечает Юля, – только мы вас сначала полечим.

И они ему стали горчичники из глины на рубашку ставить.

А потом, вечером, пришла Паши мама и спрашивает:

– Чего это у тебя вся рубашка в грязи?

А он отвечает:

– Это доктора за мою жизнь боролись. Но я все равно умер.

Кукумбер очень удивился, когда прочитал рассказ Ильи. Удивление его было настолько велико, что не помещалось внутри, так что если бы он с тобой не поделился, читатель, даже не знаю, чем бы всё кончилось!

Жили-были люди на острове. Эти люди были добрые. Они знали, что морем владеют два ветра: Ураган и обыкновенный ветер. Еще они знали, что Ураган – плохой, он создает шторм. А шторм швыряет корабли на скалы, ломает мачты, дырявит паруса, топит корабли и моряков. Они воевали с другими людьми, которые жили на соседнем острове, и которые были плохие и наоборот считали Ураган хорошим. Однажды добрым людям понадобилась помощь, для того, чтобы победить плохих. Тогда они собрали корабль, на корме посадили орла, а носу – еще одного. И на бортах посадили по несколько соколов. На синем парусе, который изображал море, были нарисованы летящий орёл, солнце и обыкновенный ветер. И они поплыли за помощью.

Сначала они плыли очень удачно. Обыкновенный ветер им сопутствовал, и они шли быстро. Вдруг однажды примерно посередине пути их догнал Ураган. И очень скоро образовался очень сильный шторм. Волны упорно толкали корабль на острые скалы. Вдруг в самый разгар шторма с двух сторон появились два пиратских корабля. Но на них налетел свежий обыкновенный ветер. Он тут же победил Ураган и сделал так, чтобы пиратские корабли отошли назад, а корабль хороших людей поплыл далеко вперёд.

После этого корабль приплыл благополучно к острову, к которому он собирался ехать за помощью. Там они взяли большое количество людей и, вернувшись, победили плохих.

Кукумберу принесли подборку стихов, и он очень обрадовался, когда прочитал их. Вот эти загадочные и таинственные стихи Станислав Сайко написал, когда ему было всего 5 лет.

Бушующая сказка

Волчица рыщет там вдали
В огнях горит костел.
Трава своими листьями ведет.
Цветы растут в лесу.
И свет души – стрела Манкоя.
И быстрый конь, он бьется.
Ветер тихо дует.
Река течет.
Рычат волчица там с волком.
И дом стоит в лесу.
Маргис в нем быстрый
Разжигает свой костер.
Погоня, и огни горят.
Горит моя душа,
В огнях своих – иное.
А быстрый Светик мордулём
Летит, как быстрый гном.

Примечания автора:

Манкой – мифическое существо, гигант с рогами на голове и руках.
Маргис – мифическое существо в пиджаке и белых штанах, и кожаных башмаках. 
Мордулём – быстро, размахивая руками.

Печальная душа

Безумерки, ночь. Ложатся.
Кончается плавность,
Они еще вернутся,
Но город ночной погас.
Так все кончается.
Прощается душа.
За ночью холма – море.
Акулы уже плывут,
Бросаются снова.
Печальные думы кончаются.
Слышится звук.
Море, море, пляжи стоят — спят.
Все прощается
Моя судьба кончается.
Безумерки — моя судьба.
В море акулы, в море акулы, в море акулы.

Симакова Маша, 11 лет

Звезды падают и чертят
В небе огнистые вспышки.
Ты глядишь на них и видишь
Неба темно-синий цвет.
В глубине его – созвездья
Притаились, словно мышки, И плывет Земля, вращаясь,
И ночам опоры нет.
Вот тогда ты встрепенешься
И помчишься по аллее,
Все быстрее и быстрее –
Прямо к дому через луг.
Как прохладно! Как росисто!
Так беги же веселее!
Как прекрасно жить на свете!
Как прекрасно жить, мой друг!

А поезд все качается, качается, качается,
А рельсы не кончаются, мелькают, не кончаются,
Мотор гудит сильнее, сильнее и сильнее,
А поезду труднее, труднее, все труднее.

На станцию приехали, приехали, доехали,
Но вот опять уехали, уехали, уехали.
А поезд все качается, работает, качается,
С платформами прощается, прощается, прощается…

Не будет больше поезд ни работать, ни качаться!
Надо, надо поезду немного отоспаться…

Приваленкова Саша, 11 лет

Рубрика:

Павлиньи перышки

* * *

Тихо в поле, нет там шума,

Там слепой туман и сырость.

Тихо в поле, нет там звуков,

Нет воды, нет птичьих стай.

Нет там счастья, нет там горя,

Ни любви там нет, ни слез.

Нет там жизни… Все в тумане –

Счастье, радость, горе, мир…

Все закрыто, все молчит…