Когда на душе тяжело нестерпимо,
Не плачу, не жалуюсь и не пою,
Я ставлю кассету про Белого Бима
И вдруг забываю обиду свою.
Не мне, а ему было невыносимо:
– Ну, что ж ты, держись, черноухая псина…
И будто кто шепчет:
«Вот видишь, дурёха,
В твоих-то делах
Всё не так уж и плохо».
Чудесная повесть Юрия Коваля «САМАЯ ЛЁГКАЯ ЛОДКА В МИРЕ» рассказывает о том, как он с друзьями построил из бамбука лодку по имени «Одуванчик». Перед вами – глава из повести.
Прошёл март, и в середине апреля я решился лодку испытать.
Ровно в шесть утра мы вышли из мастерской Орлова. Впереди, как лоцман, шагал милиционер Шура, следом мы с Орловым несли на плечах «Одуванчик». Мы двигались к Яузе – самой близкой речке в мире.
Милиционер Шура, стесняясь, нёс вёсла. Ему было неловко в полной форме переносить предметы, не имеющие отношения к прямым обязанностям. Мне же казалось, что вёсла в его руках похожи на какие-то почётные винтовки, они усиливали торжественность момента.
– А вдруг начальство заметит, что ты тут с вёслами бродишь? – пугал Шуру Орлов.– Что будешь делать?
– Скажет, что арестовал нас, – успокаивал я.
– А если здесь плавать запрещено? – не унимался Орлов. – Вдруг нас начнут штрафовать?
– Тогда Шура оштрафует нас первым,– объяснял я,– а потом штраф назад отдаст.
Милиционер-художник сердито оборачивался, делая строгое лицо, не отдающее назад никакого штрафа.
Выйдя на Серебряническую набережную, мы остановились. Далеко внизу, за чугунной решёткой, текла речка Яуза, окованная в гранит. Редкие чёрно-зелёные льдины плыли по коричневой воде, направляясь к Москве-реке.
– Самая грязная речка в мире,– сказал Орлов, печально оглядевши яузские берега. – Отложим испытание. Потеплеет – поедем на Клязьму, лодку-то хотя бы пожалей.
Я и сам понимал, что самой лёгкой лодке в мире, пожалуй, обидно плавать впервые по Яузе. Мне было жалко её, но поделать я ничего не мог. «Одуванчик» родился здесь, у Яузских ворот, и в первый раз должен был проплыть мимо родных берегов. Пускай закаляется. Невозможно плавать всю жизнь по светлой воде. Мне казалось, лучше огорчить немного лодку, чем навеки оскорбить Яузу.
У Астахова моста мы нашли ступеньки, ведущие вниз, опустили лодку на воду. Яузская вода, казавшаяся сверху коричневой, вблизи оказалась цвета хаки. Ослепительно блеснуло на ней серебряное платье «Одуванчика».
Давно-давно не видали яузские жители свободного корабля на ее волнах. Иногда только бродят здесь катера «Озон» и «Орион», и снова пусто меж каменных берегов – чердаки да крыши отражаются в скучной городской воде.
Я достал из-за пазухи бутылку шампанского.
– Давай-ка я речь произнесу,– сказал Шура. Отделавшись от вёсел, он немного успокоился.
– Товарищи! – начал он.– Минуточку внимания! Сегодня мы опускаем к воде самую лёгкую лодку в мире. Холодными зимними ночами, в пургу доставали мы бамбук, не покладая трудов, доводили задуманное. Если уж ты что-нибудь задумал, будь добр, доведи! Большому кораблю – большое плаванье!
Я хлопнул пробкой и обрызгал пеной нос «Одуванчика», все расцеловались.
Осторожно, держась за милиционера, сел я в лодку. Орлов подал мне весло. От моей тяжести «Одуванчик» погрузился глубже, нос его задрался высоко передо мной. Я увидел, как под давлением воды напряглось, натянулось туже серебряное платье, загудели бамбуковые рёбра, звонко скрипнули шпангоуты-полумесяцы.
Удивительным оказалось, что сижу я очень низко, прямо на поверхности воды. Я мог дотронуться до яузской волны, но сделать это не решался – грязная, сточная, мёртвая. Пересилив себя, я опустил в воду вначале одну руку, потом другую, стряхнул с пальцев холодные капли и взял весло.
– Пошёл! – крикнул Орлов, и я неловко оттолкнулся веслом от гранитного берега.
Силу толчка я не рассчитал, и «Одуванчик» буквально вылетел на середину реки. С барабанным звуком – бум-бум-бум – ударили волны в дно лодки. Я гребанул слева – нос резко повернул вправо, гребанул справа – «Одуванчик» выровнялся. Только два раза и ударил я веслом, а лодка уже летела стремительно вперёд, и я не знал, как её затормозить.
– Осторожно! – кричал сзади и сверху Орлов. И он, и милиционер бежали за мной по берегу, а я, скованный и неумелый, боялся повернуться.
– Надо было верёвку взять! – выкрикивал Шура какую-то не вполне ясную мысль. То ли он хотел привязать «Одуванчик», то ли вытягивать меня, уже утонувшего.
Кое-как взмахивая веслом, я летел по дну длиннейшего гранитного колодца, передо мною уплывала и Москву-реку темная обтаявшая льдина. На ней, как пингвин, сидела ворона.
– Оглянись! – кричал мне Орлов. – Это последняя льдина!
Я оглянулся – за нами не было видно ни одной льдины. Хоть и мутная, а свободная от зимы вода.
А над нами, над гранитными стенам виднелись маленькие человеческие головки – бородатая орловская и милицейская в фуражке. Такими они показались мне далекими и милыми, что я поневоле засмеялся. Я понимал, что минут через двадцать снова увижу их, когда вылезу на берег, и всё же казалось – уплыл от них бесконечно далеко и жалел их, оставшихся дома.
Последнюю льдину я обгонять не стал. Положил весло, течение неторопливо повлекло лодку.
«Неужели совсем, навеки мертва эта отравленная городская река? Неужели умерла навсегда?»
И вдруг перед нами, из-под носа «Одуванчика» поднялись с воды две утки. Это были чирки-трескунки – уточка с синим зеркалом на крыле и селезнёк с буйной зелёной головой. Отчаянные, летели они на север, остановились на Яузе передохнуть. Они не боялись мёртвой воды.
Потрескивая, полетели чирки перед нами, из гранитного колодца выбираясь к небу. Я глядел им вслед – и над высотными домами, ещё выше, ещё глубже в небе, увидел летящих на север журавлей.
Замечательному поэту Валентину Дмитриевичу Берестову в этом году исполнилось бы 75 лет.
Жил я в раннем детстве в доме у колодца,
Ждал, когда ведерко у кого сорвется.
И тогда соседи к нам стучали в сени,
Где в углу под лавкой их ждало спасенье.
Выходила мама и весьма любезно
Им вручала «кошку» с лапою железной.
Три железных когтя и в ушке верёвка.
Всех соседей «кошка» выручала ловко.
Шлепалась в колодец, шарила, искала
И ведро за дужку лихо поднимала.
И соседи «кошку» возвращали маме
И на нас глядели добрыми глазами.
Всяк меня заметит, всяк мне улыбнется.
Весело живётся в доме у колодца!
Вот дверь. Тебя внесли в неё кульком,
А вывозили из неё в коляске.
А вот и сам, укутан башлыком,
Ты тянешь на порог свои салазки.
Ты первоклассник. На дворе метель.
В руке набитый книжками портфель.
Растешь. Ползут зарубки вверх по двери.
Ключ от неё уже тебе доверен.
Всё та же дверь. А всё ж ведёт она
В иную жизнь, в иные времена.
Из цикла «Что было бы, если бы…»
(Истории Леши, рассказанные его маме и папе)
Что было бы, если бы у папы на пиджаке оторвалась пуговица. И покатилась. А мы бы с лисёнком Ладиком нашли её.
– Как ты считаешь, Ладик, если влезть в одну из дырочек в пуговице, что там, по ту сторону?
– А в какую дырочку? Их четыре.
– Не знаю, пусть в ту, в которую влезешь.
Я стал держать пуговицу ребром, и лисёнок пролез в дырочку.
– Ладик, – крикнул я. – Теперь ты держи.
Я протиснулся не без труда в одну из нижних дырочек, спрыгнул вниз на узкую тропинку.
– Отпускай, – сказал я Ладику, и мы пошли. Мы шли молча. Я впереди, Ладик чуть позади.
– Леша, а ты не знаешь, здесь живут львы?
– Не думаю. Львы живут в Африке, а пуговица совсем недалеко откатилась от папиного пиджака… И тут кругом лес, а вон речка, как у меня в кармане. Мы просто идём по дорожке.
– Лёша, а что если Африка идет нам навстречу?
– Погоди… Что-то написано.
Я прочитал: «Страна деревянных лошадок».
Вот куда мы попали. На лугу, подняв голову и опустив голову, подняв одну ногу, и даже подняв две ноги, неподвижно стояли гнедые, белые, вороные – разные лошадки. И на крышах домов, тоже подняв голову, стояли деревянные лошадки.
– Эй, вы! Эй! – крикнул Ладик.
Полное молчание. Мы обошли всё кругом – никакого движения.
Уставшие, мы прилегли с ним под старым пнём.
И пень заговорил скрипучим таким голосом.
– Внизу подо мной норка. А в норке – мышка. А у мышки дудочка. Попробуйте на дудочке заиграть. Увидите, что получится.
Лисёнок не заставил повторять дважды. Он отыскал норку, длинным носом добрался до мышкиного дома… Мышка испугалась. Достала из сундука дудочку. Это была красивая резная дудочка… Я приложил её ко рту, и дудочка запела… Мы увидели, как лошадки зашевелились, потом стали прыгать, танцевать. И мы вместе с ними, так что время пролетело незаметно. Даже избы прыгали. А ещё мы катались на лошадках…
Дома папа с мамой встретили нас настоящей бурей.
– Лёша, ты не думаешь о нас, – кричала мама. – Ты не хочешь знать, что у нас есть нервы. В конце концов, мы прикуём тебя и Ладика на железную цепь.
Пришлось всё рассказать, как было.
– Цепь отменяется, – сказал папа. – Видишь, что получается, если ты не пришиваешь мне пуговицы.
– Сам мог бы пришить, – ответила мама.
– Я умею проводить электричество, вбивать гвозди, но пуговицы… Извини…
– Люди! – сказал я. – Не ссорьтесь, вас слышит маленький лисёнок
– Нет, – сказал Ладик. – Я не слышу, я давно уже сплю.
Познакомились мы в 1945 году в Строгановском художественном училище. Токмаков выделялся из всех бешеной требовательностью к самому себе. Все мы там беспрерывно рисовали – делали наброски друг с друга и со всякого, кто соглашался минутку попозировать. Однако видеть Токмаковские наброски нам доводилось редко, потому что, едва закончив или даже не закончив рисунок, он с яростью набрасывался на него, мял, рвал и засовывал в урну.
Вы, наверно, читали книги о викингах, свирепых морских разбойниках, предках нынешних норвежцев и прочих скандинавов? Среди викингов были люди, которых называли «берсерки», – во время битвы берсерки впадали в неистовую ярость и проявляли силу и выносливость, не свойственные человеку в обычных обстоятельствах. Когда битва заканчивалась, они падали на землю и лежали без сил. Что-то от берсерков было и в Токмакове. Он и работал, и всякое дело делал так, как будто занимал где-то силы сверх своих человеческих. Помню, он боролся на лугу с нашим общим другом – самым сильным человеком из всех, какие мне только встречались. Этот заведомый силач никак не мог одолеть Токмакова и называл его медведем, хотя Токмаков и так Лев.
Однажды мы с Токмаковым гуляли по Красноярскому парку и набрели на силомер. За плату тебе вручали особой формы железяку, и ты ударял ею по наковаленке, рядом с которой возвышалась шкала со стрелкой, – до какого деления взлетит стрелка, такой силы, значит, твой удар. Токмаков ударил, и стрелку заклинило за пределами делений. Когда мы возвращались после прогулки, служители всё ещё чинили силомер. Зато и Токмаков отшиб себе руку, так что несколько дней не мог писать этюды. Впрочем, в тот же день он был отчасти вознаграждён. За Енисеем на вершине одной из сопок возвышается скала, очертаниями слегка напоминающая туфлю. Называется скала, как нам сказали прохожие, Токмак.
Первый шквал славы обрушился на Токмакова, когда вышла с его иллюстрациями книга Джанни Родари «Джальсамино в стране лжецов». Рисунки не были похожи ни на чьи другие. До него так никто не рисовал. Но книга почему-то всё-таки вышла. Вся Москва гудела, всюду только и разговору было, что об этой книжке и о том, что Джанни Родари должен вот-вот приехать – поглядеть на Токмакова.
С тех пор Токмаков рисовал так, чтобы было ни на кого не похоже, да и самого себя он никогда не повторял.
Вот он какой – мой друг Лев Токмаков.
Как пятница долго тянется.
Я не играю. Жду.
Друг мне сказал: — В пятницу
Я непременно приду.
И вот уже очень поздно,
И мама велела спать.
Но он же совсем взрослый —
Не мог он неправду сказать!
К нам по утрам приходит гном.
В Москве приходит, прямо в дом!
И говорит всё об одном:
— Почаще мойте уши!
А мы кричим ему в ответ:
— Мы точно знаем, гномов нет!
Смеётся он: — Ну нет так нет,
Вы только мойте уши!
— Восемь — у дороги,
Девять — на лугу...
— Что ты, Дождь, считаешь?
Может, помогу?
— Две — под старой елью,
Возле стога — шесть...
— Что ты, Дождь, считаешь,
Да не можешь счесть?
— Тороплюсь ромашки
Все пересчитать,
Десять — на опушке,
Под осиной — пять...
Ну как просчитаюсь,
Долго ль до беды!
Вдруг на всех не хватит
У меня воды!
Ветрено,
Ветрено,
Вся земля
Проветрена!
Ветер листья с веток
Разогнал по свету:
Липовый,
Берёзовый,
Жёлтый лист
И розовый,
Красный,
Разноцветный,
Старый лист газетный...
Солнечно,
Ведренно...
Ветрено!
Ветрено!
Дождик, дождик, капелька,
Водяная сабелька.
Лужу резал, лужу резал,
Резал, резал, не разрезал,
И устал,
И перестал.
— Лютик, Лютик, что хохочешь?
— Да ведь ты меня щекочешь,
Так листочки мне щекочешь,
Что не хочешь — захохочешь!
Из шотландской поэзии
Там, на холмах, сидит чудак,
Сидит и дует так и сяк.
Он дует вверх,
Он дует вбок,
Он дует вдоль и поперек,
Он дует утром и в обед,
С меня сдувает тёплый плед,
Сдувает плед, несёт к холмам –
Погреться, видно, хочет сам.
Кончается лето, Кончается лето, И солнце не светит, А прячется где-то. И дождь-первоклассник, Робея немножко, В косую линейку Линует окошко.
Сосны до неба хотят дорасти,
Небо ветвями хотят подмести,
Чтобы в течение года
Ясной стояла погода.
Я любил фотографироваться. Увижу на улице фотографа и иду за ним. Станет фотограф снимать какой-нибудь памятник, а я – раз! – и встану около памятника в выигрышной позе. Или фотографируются какие-нибудь туристы, а я растолкаю их и встану впереди. И туристы ничего, улыбаются только. Иногда, правда, прогоняли. Но тогда я заходил к ним со стороны, пристраивался сбоку, и выглядывал. «Может, получусь где-нибудь в углу», – думал.
Долго я просил мать купить мне фотоаппарат, но она не покупала. «Учишься плохо, – говорила. – Вот когда исправишь все тройки, тогда куплю».
Засел я за учебу, много троек исправил, только по пению никак не мог.
– Да-а, эту тройку ты, наверное, никогда не исправишь, – вздохнула мать и на другой день купила мне фотоаппарат «Любитель».
Зарядил я в камеру пленку – целых двенадцать кадров, «вот поснимаю!» – думаю. Вначале снял себя в зеркале. Потом навел объектив на диван, укрепил камеру книгами и к спуску привязал бечевку; сел на диван и дернул. Затем ещё раз.
– Что ж ты пленку зря тратишь? – сказала мать. – Ну снял себя один раз, ну два – хватит. Пойди на улицу, сними приятелей, пейзаж какой-нибудь.
Вышел я на улицу, а там – ни одного приятеля. И пейзажа никакого нет. Одни дома и заборы. Пошел по улице. «Что бы, – думаю, – снять такое, поинтересней?» Дорогу перебежала кошка. Я её – раз! – и щёлкнул. К булочной подкатил фургон с хлебом. Я и его запечатлел. Потом снял точильщика, ларёк, дерево. Иду так по улице, снимаю всё, что попадется в поле зрения. Вижу – стоят две старушки, беседуют о чём-то. «Что если их снять? – подумал. – Вид у них смешной, старомодный». Подошёл и говорю:
– Бабушки! Я хочу вас сфотографировать. Встаньте, пожалуйста, поближе и повернитесь.
– С величайшим удовольствием! – сказала одна старушка, достала зеркальце из сумки и стала прихорашиваться.
– Фотографироваться – моя страсть, – проговорила вторая бабуся и поправила шляпку. Затем они прижались друг к другу и заулыбались. Я навёл фотоаппарат и щёлкнул.
В этот момент мимо прошёл какой-то рабочий с ящиком инструмента. «Групповой портрет – вот что надо сделать!» – мелькнуло в голове. Я догнал рабочего.
– Понимаете, – говорю, – я снимаю прохожих. Интересных людей. Не могли бы вы встать на минутку рядом с этими бабушками.
– Нет вопросов, – пробасил рабочий. Подошел к старушкам, хотел обнять их, но передумал; одернул комбинезон, вытянулся и застыл с каменным лицом.
– Пожалуйста, улыбайтесь, – сказал я ему.
– Изобразите радость жизни, – поддержала меня одна из старушек.
Рабочий не успел изобразить радость – появилась ватага студентов, они шли, размахивая книгами, рулонами бумаги. – Пристраивайтесь! – обратился к ним рабочий. – Здесь бесплатно всех снимают.
– Это идея! А почему бы и не увековечиться?! Может, попадем в хронику! Классно мыслишь юный фотограф! – загалдели студенты и обступили рабочего со старушками. И только я собрался нажать на спуск, как между студентами вынырнул какой-то мальчишка и встал перед объективом. Да ещё в выигрышной позе!
– А ну, отойди! – крикнул я. – Весь вид портишь!
– Пусть стоит! – бросил рабочий.
– Сфотографируй мальчика тоже! – сказали старушки.
– Щёлкай, чего там! – закричали студенты. – Всё равно не получимся.
Я навел фотоаппарат и щёлкнул.
– Спасибо, мы получили огромное удовольствие! – сказали старушки и отошли.
– Будь здоров! – махнул рукой рабочий.
– Пришли карточки! – крикнули студенты, убегая. Остался только мальчишка. Он долго рассматривал фотоаппарат, потом шмыгнул носом.
–Дай сделать один снимок!
– Ишь, чего захотел! – пробурчал я. – Лезешь, куда тебя не просят, да ещё – дай ему поснимать. Много хочешь. Слишком много! Ты и так уже испортил мне настроение.
– Всего один снимок, – продолжал канючить мальчишка.
– Не дам! Да и кадров мало осталось, – я развернулся и пошел по улице. Настырный мальчишка поплелся за мной.
– Ну, может дашь снять?! Разочек, а? Сделаю хороший снимок.
Я усмехнулся.
– Хороший?! Разочек?! Ну ладно, так и быть. Сейчас ещё кое-что сниму, если останется кадр – дам. Посмотрю, какой ха-роший сделаешь!
В камере неснятых оставалось три кадра. Я быстро сфотографировал рисунки на заборе и чье-то брошенное колесо с каталкой, и протянул фотоаппарат мальчишке.
– Ну на! Только давай быстрей – у меня мало времени. И ерунду всякую не снимай!
Мальчишка обрадовался, взял фотоаппарат, стал вертеть головой по сторонам, искал, что снять. Я стою рядом, посмеиваюсь.
По улице проехал самосвал с песком. Мальчишка не снял, растяпа. Низко пролетел голубь – он его вообще не заметил. Всё вертится, чего ищет – сам не знает.
– Давай быстрей! –тороплю его.
– Сейчас, сейчас, – бормочет и все крутится на месте, как юла. И вдруг подбежал к газону, нагнулся и стал наводить объектив.
– Не вздумай снимать цветочки! – почти рявкнул я. Но он уже нажал на спуск. Я подскочил, выхватил у него фотоаппарат и процедил:
– Так и знал! Только кадр испортил!
– Много ты понимаешь! – заносчиво откликнулся мальчишка и перешел на другую сторону улицы.
Когда я проявил пленку, она вся оказалась тёмной; в кадрах еле различались предметы. Рисунки на заборе пропали, колесо и каталка слились с асфальтом. Кошка вышла без хвоста, от фургона виднелся один номер, групповой портрет не получился вообще – так, какое-то серое бесформенное пятно. Одиннадцать кадров были тёмными и расплывчатыми, и только один, последний – светлым и чётким. В кадре на тонких стеблях, как на нитках, стояли пушистые шары одуванчиков. И в воздухе замерла стрекоза, словно маленький вертолёт над аэродромом-листком.
По клетке, шкафами задвинутой,
Где книги в пыли вековой,
Взъерошенный, всеми покинутый,
Он бегает вниз головой.
Чудак с потускневшими перьями! —
Чудит, а под веками грусть -
Язык истребленного племени
Он знает почти наизусть.
Язык,
За которым учёные
Спускаются в недра веков,
Где спят города, занесённые
Золой раскалённых песков...
Язык,
Что плетьми виноградными
Петляет по плитам гробниц
И хвостиками непонятными
Виляет с разбитых таблиц.
Прекрасный язык,
Но забылся он,
Забылся, навеки заснув:
Огромный —
Но весь поместился он,
Как семечко, в маленький клюв.
Привык попугай разбазаривать
Бесценную ношу в тоске:
С собою самим разговаривать
На умершем языке,
В кольце кувыркаться стремительно,
Вниманья не видя ни в ком,
И сверху смотреть снисходительно,
Когда назовут дураком.
Я помню Мамаиху ещё с детства. Вообще-то звали её баба Надя, но прозвище, произошедшее от фамилии Мамаева, было для всех привычней.
Она отворяла свою калитку, когда мы, малышня, гурьбой проносились мимо, и, схватив кого-нибудь из нас за руку, спрашивала: «Ты это чей же такой будешь?» Ребенок дико визжал, вырывался и убегал, хохоча на всю округу.
Мамаиху все почему-то немного побаивались. Это была старуха лет семидесяти, высокая, худая, всегда нелепо одетая, с добродушным лицом и странным взглядом — она смотрела так, будто вот-вот скажет что-то важное, откроет какую-то тайну.
Мамаиха жила на даче круглый год, держала в своем хозяйстве козу и кроликов, бодро шныряла целыми днями туда-сюда по двору, что-то сажала, полола, удобряла. И всё выходило у нее споро, ладно, а на её ярко-голубой нарядный крепкий дом ходили любоваться со всех дач.
Старик её, дед Сергей, был уже плох, постоянно кашлял и часами лежал на открытой веранде, обложенный старыми журналами «Наука и жизнь», медленно листая скрюченными желтыми пальцами отсыревшие за зиму страницы.
Меня Мамаиха знала хорошо — мы с ее внуком Сашуней трех лет отроду мылись однажды вместе, в одной ванночке. Эту трогательную историю она рассказывала мне потом много лет подряд с неизменным восторгом.
— А, Катюша! — окликала она меня, восьмилетнюю, — куда это ты бежишь, деточка?
— Купаться, баба Надь, — бросала я и исчезала.
— А как мама-то?! — кричала она мне вдогон.
Но я делала вид, что не слышу — вот интерес болтать со старухой! Мы любили подшучивать над Мамаихой. И каждый раз придумывали новые шалости.
— Баба Надь, баба Надь, — орали мы наперебой возле ее дома. Она выскакивала испуганная, в детской панамочке в горошек, с тяпкой в черных земляных руках.
— Баба Надь, коза твоя в лес убежала, а там ее кабан задрал! Честное слово, сами видели, — врали мы, еле сдерживая смех.
Мамаиха бледнела, бросала тяпку и бежала в лес. А мы, хохоча, прятались за соседний дом и ждали её возвращения…
Или притворялись, что кому-то из нас плохо, ребенок ложился прямо на дорогу, разумеется, напротив ее дома, стонал и звал на помощь. И каждый раз Мамаиха простодушно верила нашим выходкам — выбегала, охала, суетилась, бежала в дом за какими-то лекарствами, а мы тем временем сматывались, и когда она, запыхавшись, прибегала обратно, держа в руках спасительную склянку, на дороге уже никого не было.
Мы смеялись над её валенками, которые она не снимала даже в жару, над её голубой наивной панамкой в белый горошек, над её байковым цветастым застиранным халатом, на котором давно не было пуговиц, и вместо них, в двух местах, полы скреплялись большими поржавелыми булавками.
Нас забавляло, что вот она такая старая, несуразная, ещё живет на свете, непонятно зачем, со своей глупой козой и больным кашляющим дедом.
И, казалось, Мамаиха была год за годом всё такая же, и не старилась вовсе, а потом, вдруг, в одно какое-то лето всё изменилось: я повзрослела, старуха сгорбилась, дед умер.
Исчезла куда-то её коза и кролики, медленно и вяло обихаживала Мамаиха свой огород. Трава постоянно опережала её усилия, и отвоеванные старухой куски чёрной земли вновь накрывала волна сорняков.
К тому же Мамаиха стала плохо слышать и, пользуясь этим, мы, уже не дети, а четырнадцатилетняя шпана, забирались ночью к ней в сад и воровали сочные, необыкновенно вкусные яблоки, хотя у каждого из нас росли точно такие же.
Мамаиха всё также часто выходила на дорогу, но теперь просто так, без дела, грустно глядя подслеповатыми глазами по сторонам, будто искала чего-то. Увидев меня, улыбалась, и никак не могла вспомнить мое имя, и поэтому долго перебирала сразу несколько, быстро и как-то виновато, словно боялась, что я не дослушаю и уйду.
— Это кто же?.. — щурилась она, — Ирочка-Леночка-Катенька?
— Катя, Катя, — говорила я, уже раздражаясь и торопясь пройти.
Да и о чём мне было говорить с ней?..
Она долго смотрела мне вслед, сгорбленная, в своей горошковой панамочке и всегдашних валенках, смотрела на пыльную белёсую траву, на острых веселых ласточек, на ускользающую жизнь…
— Одна я совсем, — сказала она мне как-то, — ты бы зашла в гости к старухе…
И я старалась не ходить по той улице, где жила Мамаиха — снова ведь прицепится: «Ирочка-Леночка-Катенька?» и начнёт рассказывать, как я и её внук Сашуня мылись в одной ванночке. Скучно это.
Потом прошло ещё несколько незаметных лет.
Я окончила институт и вышла замуж. Выбиралась на дачу всё реже…
Увидев однажды Мамаиху, я не сразу узнала её. Это было существо, почти согнутое пополам, будто она хотела кому-то поклониться в ноги, да так и замерла вдруг на полпути, с большим горбом на спине и трясущейся головой. Существо стояло на дороге напротив своей калитки, опираясь на березовую сучковатую клюку, и напряжённо всматривалось в даль. Голова Мамаихи тряслась так, что, казалось, она наотрез отказывает в чем-то невидимому собеседнику.
Я подошла к ней.
— Здравствуйте, баба Надь.
Старуха вздрогнула, затрясла головой ещё сильнее, нервно шаркнула клюкой о пыльную щебенку.
— Я — Катюша, не узнаете?..
С минуту она силилась вытащить из своей памяти зыбкий клочок прошлого, угадать в дрожании моего имени знакомые звуки.
— Ка-тю-ша? — наконец пробормотала она по слогам, словно так ей было легче справиться с забвением, и снова замолчала. Нет, не вспомнила.
— Ну помните, я Катенька, Катя, мы с Сашуней в одной ванночке мылись!..
Господи, что тут сделалось с Мамаихой! Она встрепенулась, сжала узловатыми пальцами клюку, заулыбалась беззубым ртом, закивала, заплакала.
— Катюша, деточка ты моя… Катюша…- приговаривала она, — какая ты большая-то стала! Выросла-то как!..
Голос её дребезжал, трясся вместе с головой, обрывался, возникал снова. Она потянула меня за руку, приглашая в дом. К её удивлению я согласилась.
Её сад весь зарос высокой густой травой, и редкие цветы были почти не видны, не в силах вырваться из тугих и крепких травяных пут.
Никакой живности у Мамаихи уже давно не было.
— Разве я с ними управлюсь теперь… — жаловалась она, — для себя-то уж ничего не могу — ни воды принесть, ни печь истопить — прямо хоть ложись да помирай… И сердце чтой-то стало прихватывать, и суставы вон, как дождь-то… И ноють, и ноють… М?чи нет…
Мы входим в дом. Пахнет опрятной старостью, комнатным солнцем и пряниками.
— Сейчас чайку, — хлопочет она, и глядит на меня ласково и неотрывно, будто не верит, что у нее и вправду гостья.
— Давайте я помогу…
— Нет-нет, — пугается она, — я сама, сама.
Я оглядываю комнату. Выцветшие зеленоватые обои с кувшинками, старое, с мутным зеркалом трюмо, книжный шкаф с перекошенными створками, забитый «Наукой и жизнью», посекшиеся желтенькие занавески на окне. За окном — яблони. Яблони… Воспоминание, острое, как укол булавки. Я вспоминаю вкус этих яблок…
На стене — репродукция с картины «Утро в сосновом бору», где весёлые медвежата радуются рассвету, как сто, двести лет назад, и довольно большая фотография лихого усатого красавца в рубашке с расстегнутым воротом.
Шумит чайник. Я помогаю Мамаихе достать чашки, блюдца, разлить чай. Она ставит на стол засахаренное варенье, пряники и вазочку каких-то карамелек из моего детства. Сейчас и не купишь таких.
— Баба Надь, а кто это? — снова смотрю я на фотографии.
— Ах, это… Это мой Сергей, ещё в женихах здесь, — оживляется Мамаиха. – Ух, и любил же он меня. Шибко-шибко!
Я медленно прихлебываю чай и пытаюсь вообразить ту далекую шибкую любовь и соразмерить кашляющего старика на веранде, которого уже и нет на свете, с его счастливой черно-белой молодостью.
— Он ведь украл меня, Сереженька-то, — таинственно сообщает старуха, — ночью, на лошадях, я испугалась ужасть как. Отец-то у меня -у-у-у! строгий был — ни в жисть, говорит, этому балаболу тебя не видать! Я — в слёзы, а отец на своём стоит. Да Сережа-то мой тоже не промах — украду, говорит, и всё тут. И украл. Во как! Я, говорит, в тебя насмерть влюбился, и всю жизнь, говорит, любить буду…
— А отец?
— А что отец! Дело-то уж сделано. Ничего, простил потом — дочь ведь.
Я смотрю на сидящую напротив меня девяностолетнюю полуживую старуху и представляю её иной, тонкой, счастливой, мчащейся ночью на лошадях навстречу чему-то неведомому, острому и нежному. И мне вспоминается почему-то Пушкинская «Метель» и голубой снег, и ледяной ветер в лицо, и привкус мороза на губах, и радостная дрожь, и я вдруг замечаю, что глаза Мамаихи глядят на меня неправдоподобно молодо и улыбаются бог знает чему.
— Можно я буду иногда заходить к вам? — спрашиваю я её.
Старуха удивляется, долго глядит на меня, не верит, что я всерьёз.
— Может, помочь вам что, — смущаюсь я, — и так просто — поговорить…
— Заходи, деточка, заходи, — наконец кивает она и долбит прыгающей в непослушных руках ложкой окаменевшее варенье.
Я тоже пытаюсь отковырнуть слипшиеся, темные, будто запекшаяся кровь, комочки прошлой жизни, её, Мамаихиной, жизни, ощутить их вкус, запомнить. Зачем? Я не знаю.
— А у вас есть альбом с фотографиями? — спрашиваю я.
— Нет, деточка, здесь нет. В Москве-то есть. Там у меня фотографий — у-у-у! А здесь нет. Вот только одна эта.
И я снова смотрю на фотографию молодого деда Сергея и снова представляю его в ту зимнюю ночь — дерзкого, влюбленного, живого.
Мы допили чай, и я попрощалась с Мамаихой. Она сунула мне в руку горсть своих ветхозаветных карамелек.
— Ты заходи, Катюш, заходи. Не забывай старуху-то.
— Зайду, зайду, баба Надь. Обязательно зайду как-нибудь.
В то лето я так и не пришла к ней. А на следующее — она не приехала.
И вот уже несколько лет дом ее стоит совсем заброшенный. С крыши ветром срывает куски старого рубероида. Краска выцвела от дождей и солнца и облупилась. Крыльцо покосилось, и трава тут же захватила его врасплох и дерзко проросла между деревянными прогнившими ступенями. Никто не живет больше в этом доме. Сиротливо щурятся от света его темные окна.
Я прокручиваю назад хрупкое, ломкое время, и вот я опять восьмилетняя девочка, и вот я не пробегаю мимо, а долго-долго говорю с Мамаихой. А когда ребята шутят про козу, кричу: «Не верьте, не верьте, они все врут!»
А вот я — подросток, и я ворую яблоки в ее саду и избегаю встреч с назойливой, одинокой, скучной старухой. И мне ни капельки не стыдно.
Назад, назад, время! Я подхожу к ней и говорю: «А я к вам, в гости. Давайте о чем-нибудь поговорим. Расскажите мне о себе. Кто вы? Как вы жили? Кого любили?» И она улыбается и долго-долго рассказывает мне счастливые снежные небылицы.
Но ничего, ничего нельзя вернуть — и перед моими глазами снова изуродованная старостью фигурка Мамаихи в валенках, в панамке, с тяпкой в черных руках. Вспыхнула неведомая мне жизнь, озарила на миг все вокруг, и погасла. И нет больше ничего — только ветхий дом и разросшаяся, наглая, обезумевшая от свободы трава, заполонившая всё на свете.
Иногда я беру одну из подаренных мне карамелек и медленно сосу её, перекатывая точно камешек во рту, и чувствую, как постепенно она уменьшается и начинает таять, и мне кажется, будто что-то возвращается — я снова слышу голос старой Мамаихи, и снова пью чай в её доме, и с веранды сквозь годы доносится покашливанье человека, приколотого теперь булавками к стене, застывшего навсегда в своей лёгкой, праздничной молодой вечности.
Лев Оборин, 1987 года рождения, член детской студии «Жизальмо». В 1996 г. стал номинантом Первой Национальной Премии Детского Творчества «Призвание» в номинации «Поэзия». С 1999 года – стипендиат Межрегионального благотворительного фонда «Новые имена» Российского Фонда Культуры в номинации «Поэзия». В 2002 году стал стипендиатом Президентской программы «Одаренные дети России». Награжден дипломом Министерства образования РФ.
Уважаемые Читатели!
Когда я был маленьким, я, как и вы, очень любил читать. Да и сейчас люблю.
Ещё больше я любил писать.
И в том, и в другом случае – погружение в слова. Для меня знакомство со словами, как ни странно, началось с холодильника. Родители купили мне пластмассовую азбуку на магнитиках и примагнитили её на железный холодильник. Я выучил буквы, и тут-то началось самое интересное.
Буквы начали у меня складываться в слова. Когда это получалось, я приходил в неописуемый восторг – бегал по коридору и выкрикивал новые слова направо и налево.
Когда я подрос, я начал писать стихи и рассказы. Пишу до сих пор – и всегда ко мне приходит это ощущение восторга. А когда я стал вдобавок переводить с английского языка – восторг удвоился – ведь теперь меня окружали и английские слова, и русские. И радость помогала мне перебороть страх: а вдруг чего-нибудь напутаю, не так переведу.
Для меня создание чего бы то ни было – стихотворения ли, рассказа, просто какой-нибудь фразы – это в первую очередь радость. Иногда кажется, что стихи я пишу, только чтобы ощутить волшебство – как приходят слова и сплетаются в строчки. И когда то, что написано, продолжает жить своей новой бумажной жизнью – появляется в журнале, например – это даже удивительно для меня.
Ваш Лев Оборин
Атлантида как в воду канула
Бормашина слмлсь
Гуманоид понял, что он не в своей тарелке
«Головоломка», записки каратиста
Жалоба гвоздя: «Ты меня в гроб вгонишь»
Заработок парикмахера висит на волоске
Кафельный торт
Реклама грелок: «Кто-то нагрел на этом руки»
Рулетка «Надо сматываться»
Стреляя в кобру, попадай в очко
Сколько волка ни корми – он всё ест
Турагенство «Мы пустим вас по миру»
Фраза Мойдодыра: «Таз уполномочен заявить»
Швырнуло ветром. Смыло волной. Укусило осой.
Когда на суздальские храмы
Лучи выплёскивал закат,
Я видел луговые травы,
Я слышал: гуси голосят.
А утром звезды догорали,
Упав на древние кресты.
И ветер шевелил кусты,
И август был не за горами.
Дождливые бывают дни,
Березы мокнут,
И вспархивают воробьи,
И бьются в окна.
Последняя пчела с пыльцой
С цветка слетела,
Намокло старое крыльцо
И потемнело.
Как обычно – понедельник
На окне застыл,
Солнце снова осветило
Старые кусты.
Ветки яблони на крыше,
Яблоки на них,
Зреют яблоки и слышат,
Как проходят дни.
Дни идут все тише, тише,
И уже одни
Только яблоки и слышат,
Как проходят дни.
Разговор зашел о попугаях.
- Попугаи – прелесть! – заявил Будильников. – Я всю жизнь держал попугаев. И буду держать! Никто не помешает мне разводить попугаев!
- А мне больше нравятся канарейки, - осмелился возразить Затульник. – Они такие желтеньк…
- МОЛЧАТЬ! – закричал Будильников. – Канарейки – просто ерунда! Они не умеют разговаривать!
Затульник поразмыслил и снова попытался отстоять честь канареек.
- Если канарейкам поставить швейную машинку, начать шить, они будут смешно ве-рещать. Вот так: чик-чик-чик-чик!
- А попугаю никаких машинок не надо. Он и так говорить может.
- Говорят, волнистого попугайчика трудно обучить говорить. Он туповатый…
Тут Будильников разъярился и стукнул Затульника. Затульник повалился на пол, притворно стеная. Будильников сорвал со стены календарь с канарейками и порвал.
Затульник испугался.
- Я тоже люблю попугаев, - признался он. – Я… всегда их… в детстве… любил. Хо-рошие птицы.
Будильников поднял Затульника с пола и повёл в ресторан.
Некоторые хирурги, увидев, что сейчас им придется резать курицу, приходят в заме-шательство. И особенно пришел в замешательство один мой знакомый хирург.
Звали этого хирурга Василий Андреевич Млекопитайцев. Кстати, друзья дразнили его Млекокитайцевым. Известно ведь, что китайцы не пьют молока. Вдобавок глаза у Васи-лия Андреевича были раскосые.
И вот однажды купила семья Василия Андреевича живую курицу. А резать все отка-зываются. Подходит жена к Василию Андреевичу. Ты, говорит, у нас хирург, ты и режь.
Тут-то Василий Андреевич и пришел в замешательство.
Перевод с английского Льва Оборина
Отрастите усы подлинней –
Будет слышно, как ветер в них шепчет.
Привяжитесь усами к сосне,
Только ветку найдите покрепче.
Набежит ветерок – оттолкнитесь ногами
И качайтесь! А сколько – решайте сами!
Сказала букве «Г» Однажды буква «А»: «Я просто разрываюсь, Но я ведь так важна!» Подумай: без меня И Ваня будет «Вня», И кошка будет «Кошк», И ложка будет «Ложк». Не будет океана. Ну разве это ложь? А «Г» и говорит: «Меня не проведёшь. Будет Вня смеяться, И мяукть кошк, Окен – волновться, И рботть ложк. Все на месте будет, Коль тебя не будет!»
Данилка сидит на табуретке за маминым компьютером рядом с маминым Знакомым. Они проходят какой-то допотопный квест и увлечены поиском необходимого предмета.
– Давай зайдём в те дома, – предлагает Данилка.
– Не получится, – возражает Знакомый.
– Почему?
– Потому что они тут просто так нарисованы. Они не кликаются. Пустая видимость. Декорация. Ты знаешь, Данилка, что это, декорация-то?
– А что будет, если мы всё-таки зайдём? – спрашивает Данилка.
– Ничего не будет. Там ничего не делается и ничего не берётся. Только нам туда не зайти все равно. Не пустят.
– Понятно. Просто так нарисовано, – соглашается Данилка. — А другие герои могли бы туда зайти?
– Другие пожалуй, да. Но Герою, за которого мы с тобой, Данилка, играем, это не нужно.
– А в другие – нужно?
– В другие нужно.
– А как Герой узнаёт, в какие дома ему нужно?
– А они как-нибудь выделятся. Вот видишь? Сюда нам можно. Здесь мы ещё не были.
– А нас там ничего? Может, на всякий случай… – Данилка не решается, а на самом деле не хочет произносить.
– Ты прав, – говорит Знакомый, — давай-ка на всякий случай сохранимся.
Потом Знакомый с Данилкой отправляются на кухню и открывают холодильник. Там, как всегда, не густо.
– Так, что у нас здесь берётся? – тихо спрашивает Данилка.
Людмиле З.
С надменным видом феодала
Взирает рыцарь на Арбат.
Таких, как он, сегодня мало,
Внизу не видно что-то лат.
Среди прохожей молодёжи
Найти друзей мечтает он –
Галантных юношей, похожих
На рыцарей былых времён.
Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Он понапрасну время тратит,
Других стараясь отыскать.
Вчера в гостях мы пили, ели,
Плясали лихо и хитро.
Троллейбус мы пересидели,
Не досидели до метро.
Подруга тихая спросила:
- Заветы рыцарства храня,
Конечно, ты проводишь, милый,
Пешком в Сокольники меня?
- Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Я буду спать в своей кровати,
А он вас может провожать!
Тут на углу под светофором
Один не в меру смелый тип
С большим душевным разговором
К прохожей школьнице прилип.
Она мне крикнуть не посмела.
Я понял всё, едва взглянул.
И, возмущённый до предела,
Я тут же за угол свернул.
Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Скандалы мне совсем некстати,
А он вас должен защищать!
Я в переполненном вагоне
Сижу удобно у окна,
А стоя рядом, тихо стонет
Старушка хрупкая одна.
Я не могу смотреть на это!
За вас в беде я постою.
Я вам готов помочь советом
И точный адрес вам даю:
Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Свое местечко на фасаде
Он вам, мадам, готов отдать!
Конечно, в песне правды мало
И краски слишком сгущены.
Что больше рыцарей не стало,
Вы думать вовсе не должны.
За эту шутку не судите,
Не принимайте крайних мер.
А рыцарей сколько хотите
Я назову вам! Например,
Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Его ещё надолго хватит,
Он годы может простоять.
Вовкин голос в телефонной трубке звучал возбужденно:
– Дядь Сережа, а как будет – река, протекающая через столицу Франции, из четырёх букв?
– Сена, Вовка.
– Не, я тоже думал – Сена, я в словаре нашел. Она не подходит. Вторая буква должна быть «рэ».
– Во-первых, не «рэ», а «эр». А во-вторых, ты что-нибудь напутал. Через столицу Франции – Париж – протекает Сена. Так что – привет.
Минут через десять Вовка звонил уже во входную дверь.
– Можно?
– Заходи.
Вовка с порога протянул мне журнал с кроссвордом. Я посмотрел – отгаданных слов было совсем мало.
– Ну, и где твоя река?
– Тут.
Не отгаданная Вовкой река располагалась по вертикали. Второй буквой она пересекала вписанное по горизонтали слово «Архимед».
– Вовка, тут же написано – «великий ученый-медик эпохи Возрождения». Разве Архимед – ученый-медик?
– Конечно.
– С чего ты взял?
– А бабушка мне часто стишок про него говорит, когда хочет, чтобы я днем спать лег:
После сытного обеда
По закону Архимеда
Полагается поспать.
– Да нет, Вовка, в этот стишок Архимеда просто для рифмы вставили. Архимед жил в древней Греции и был физиком и математиком.
– А закон Архимеда – он про что?
– А про него другой стишок есть. Его школьники придумали, чтобы запомнить этот закон:
Если тело вперто в воду –
Выпирает на свободу
Весом выпертой воды
Объёма, впёртого туды.
Вовка смеётся больше от обилия неправильных слов – видно, что суть сказанного до него не дошла.
– А как по правде этот закон сказать?
– «На тело, погружённое в жидкость или газ, действует выталкивающая сила, направленная вертикально вверх и равная весу вытесненной телом жидкости или газа».
– А как это понять?
– А это так понять, что когда ты свое тело погружаешь в ванну, вода вытесняется наверх, так?
– Ага. Я один раз так вытеснил, что к Макеевым протекло.
– Ну, если не плескаться, то вытеснишь ты всегда одинаково – такой же объём, как твой собственный. А когда сидишь в ванне по горлышко, пробовал себя на руках приподнять?
– Совсем легко.
– Вот и Архимед свой закон открыл в бане. Он тоже сидел в ванне, решал одну задачку и приподнимал себя на руках. Почувствовал, что стал легче, и увидел, как уровень воды в ванне поднимается и опускается навстречу его движениям. Тогда он понял, что это вытесненная вода его поддерживает. Выскочил из ванны и голый помчался домой.
– Почему голый?
– Потому что спешил скорее записать новый закон. Бежал и кричал: «Нашёл! Нашёл!»
– И написал, как вы сказали?
– Нет, Вовка, он тогда написал по-другому: «Твердые тела, более легкие, чем жидкость, при погружении в жидкость стремятся кверху с силой, равной разности между весом жидкости, взятой в объёме этих тел, и весом жидкости.
Тела же, тяжелее жидкости, опущенные в неё, погружаются всё глубже, пока не достигнут дна. Пребывая в жидкости, они теряют в своём весе столько, сколько весит жидкость, взятая в объёме этих тел». Понял?
Вовка старательно вникает в сказанное мной. Чтобы помочь ему, я повторяю старую формулировку закона несколько раз, и мы приходим к выводу, что все, написанное Архимедом больше двух тысяч лет назад, в общем-то, понятно.
– Только двух вещей Архимед тогда не учел.
– Каких?
– Во-первых, выталкивают кверху не только жидкости, но и газы.
– И воздух?
– И воздух.
Вовка крутит головой, хлопает глазами и шевелит пальцами – он старается ощутить – выталкивает его кверху воздух, или нет.
– Что-то не чувствуется.
– Конечно, не чувствуется. У тебя объём – литров тридцать, значит – выталкивающая сила, которая на тебя действует – около сорока граммов. Такая сила слишком мала, чтобы её ощутить. А большой воздушный шар может несколько человек поднять. Он стремится вверх, потому что на него действует Архимедова сила, из-за этого и называют полёты на воздушных шарах воздухоплаванием. Шар легче воздуха, и он в воздухе плавает так же, как пробка в воде.
– А еще что он неправильно написал?
– Я не сказал, что неправильно. Но вода-то не всегда одинаково весит, а этого Архимед не знал. Холодная вода тяжелее тёплой. И солёная тяжелее пресной.
– Ну и что?
– А то, что в океане вода располагается слоями, которые не смешиваются между собой. На глубине примерно в тысячу метров начинается слой более холодной воды. Она плотнее, чем теплая вода, расположенная выше. Поэтому тела, которые тонут в теплой воде, дойдя до холодного слоя, останавливаются и до дна не доходят.
– Так и плавают посередине?
– Так и плавают.
– Значит, Архимед-то ошибся? Он же написал, что они будут погружаться, пока не достигнут дна.
– Но он написал: тела, тяжелее жидкости. А я тебе говорю про тела, которые тяжелее той жидкости, которая наверху, но легче той, которая внизу.
Вовка замолкает, осмысливая коварное поведение тел в жидкостях. Мне интересно: какой вопрос будет следующим? Ждать приходится недолго:
– А кто же тогда – «великий ученый-медик эпохи Возрождения» из семи букв, вторая «е»?
– Наверно, Везалий.
Вовка смотрит в кроссворд, шевелит губами и соглашается:
– Наверно. А какой он закон открыл?
– А об этом, Вовка, в другой раз.
Все мои предки со стороны папы проживали в деревне Яутла на севере Курганской области. Если бы я могла продолжить цепочку их имён вплоть до Адама и Евы, то выяснилось бы, что не все мои предки жили в деревне Яутла хотя бы потому, что прародители рода людского находились сначала в раю. А рай находился в другом месте, и условия проживания там были несколько лучше, чем в Яутле. Но всё равно мой папа с удовольствием вспоминает свою малую родину и разные истории, связанные с ней.
Папа рассказывал, что в Зауралье бывали морозы до 57°С. Однажды ночью раздался гул то ли пушечного выстрела, то ли взрыва. Но это был не взрыв, а разрыв. Утром обнаружили, что земля треснула от мороза, и поперёк деревенской улицы прошла трещина шириной в ладонь.
В другой раз ночью всю деревню переполошил собачий лай. Со стороны могло показаться, что здесь живут одни собаки. Оказалось, волки загнали в деревню лося. Он долго носился по улицам и в конце концов перемахнул высоченный заплот возле дома Потапа Савельевича. Оба сына этого жителя Яутлы вернулись после Великой Отечественной войны домой почти невредимыми. Младший, Ефим Потапович, был ранен в самом конце войны. Он был заядлым охотником, и дом себе поставил на самом краю деревни, поближе к лесу.
Однажды весной он заметил, что недалеко от его дома стоит волчица. Охотник махнул на неё рукой. Она отошла на несколько шагов, остановилась и опять стала просяще смотреть на Ефима Потаповича. Соски её свисали до земли. Ефим Потапович сделал несколько шагов к ней. Волчица пошла в лес, взглядом приглашая идти за ней. Так папин земляк и шёл за зверем, пока не пришёл к волчьему логову. Там обнаружилось, что волчата упали в промоину и не могли выбраться. Ефим Потапович вытащил их наверх и завалил злополучную яму валежником. Волчица молча стояла на безопасном расстоянии в стороне.
Многие говорят, что не может того быть, чтобы волки подходили к человеку. Но всё равно, даже если это легенда, что-то же послужило её источником.
Я очень хочу побывать в Яутле и разузнать о других интересных случаях из жизни деревни, в которой жили папа, мой дед, мой прадед и ещё многие мои предки.
Предисловие переводчика
В этом номере мы печатаем сказку известного английского мастера «нонсенса» (или «бессмыслицы») Эдварда Лира (1812-1888), которого по праву считают создателем этого необычного жанра. Наши читатели знают и любят стихи Лира, переведенные С.Маршаком, М.Фрейдкиным и другими. Однако ту игру в бессмыслицу и перевёртыши, которую Лир затеял в своих стихотворных нонсенсах, он в более зрелые годы продолжил и в своей прозе.
Когда читаешь «Повесть о четырёх ребятишках, объехавших вокруг света», поначалу теряешься, не знаешь, что и думать, хотя она и вызывает безотчетный смех. Однако, приглядевшись, начинаешь что-то понимать. Говоря о Лире, мы не случайно употребили слово «игра». Лир и вправду веселится, играет, заставляя своих героев идти против всех правил поведения и здравого смысла, меняя слова и события. Во многом, конечно, он следует старым народным традициям, но нередко выдумывает и собственные «правила».
Он любит выворачивать наизнанку, перевёртывать: у него остров – это вода, со всех сторон окруженная землей. Любит безмерно, до миллионов и триллионов, преувеличивать или наоборот слегка преуменьшать: рассказывая о том, как трое братцев старались сбить из морской воды масло, он заключает: «Впрочем, масло, как правило, не сбивалось» и тут же сам поясняет свой прием: «Я говорю «как правило», просто чтобы не сказать «никогда». Но еще больше он любит слегка, одной-двумя буквами, исподтишка изменять слова – в результате чего его путешественники продолжают свой путь «с величайшим восторгом и гадостью» (тут, конечно, должно бы стоять радостью); капоры приобретают весьма привлекательный и эффективный (вместо эффектный) вид; «звуковой эффект» превращается в «звучный», а дети, поедая Пудинг с Заварным Кремом, хранят «удовлетворительные (вместо удовлетворенные) и учтивые мины».
Лир играет и с правилами написания: то пишет самые обычные слова с заглавных букв, то произвольно разбивает и соединяет их заново, превращая морского паука в экзотическое чудище – Мор Скойпаук. Порой же выдумывает собственные слова (пламдомфиозно, скрубиозный), над разгадкой которых по сей день задумываются ученые. Он необычайно находчив и разнообразен; читая его, словно разгадываешь весёлый кроссворд или ребус, вспоминая при этом старую детскую игру в «чепуху». Только чепуха Лира еще и замечательно написана – выразительно, благозвучно. Особенно он любит звуковые повторы, которые подчеркивают безумие всего происходящего: у него, например, по всему берегу раздаются «сурово сдерживаемые рыдания» и «смутное множество существ смущенно сморкаются в носовые платки, с грустью глядя вослед кораблю…»
Конечно, все примеры даны в переводе на русский. Однако переводчик надеется, что ей хотя бы отчасти удалось передать особенности прозы Лира.
Словом, читайте сказку!
Нина Демурова
Эдвард Лир
Иллюстрации Эдварда Лира
Перевод с английского Нины Демуровой
Когда-то давным-давно жили четверо ребятишек, которых звали ВИОЛЕТТА, СЛИНГСБИ, ГАЙ и ЛИОНЕЛ, и вот пришло им раз в голову, что хорошо бы посмотреть белый свет. Купили они большую лодку с парусом, чтобы поплыть вокруг света морем, а вернуться с другой стороны сушей. Лодку выбрали синюю в зелёный горошек, а парус – жёлтый в красную полоску. Отправляясь в путь, ребятишки взяли с собой только маленькую Кошечку, чтобы сидела на руле и приглядывала за лодкой, да престарелого Квенгла-Венгла, чтобы готовил им обед и заваривал чай, для чего прихватили с собой ещё и большой чайник.
Первые десять дней плыли чудесно, и еды было предостаточно, так как рыбы было столько, что лишь поспевай черпать из моря половником; Квенгл-Венгл тут же её жарил, Киска-Кисанька обсасывала косточки, выражая в целом свое удовлетворение, так что все были счастливы.
Целыми днями Виолетта трудилась, не покладая рук: лила морскую воду в маслобойку, а трое братцев крутили изо всех сил ручку, надеясь сбить таким образом масло; впрочем, масло не сбивалось… как правило (мне не хотелось бы говорить: «никогда»). Ночью детки удалялись на покой – в чайник, где так сладко спалось, а Киска и Квенгл-Венгл несли вахту.
Немного времени спустя путешественники заметили на горизонте землю; подплыв ближе, они обнаружили, что это состоящий из воды остров, окруженный со всех сторон землей. Остров к тому же был ограничен эфемерно мерцающими перешейками, вокруг которых плескал перекатами Гольфстрим, что было несказанно красиво. На острове произрастало одно-единственное дерево высотой в 503 фута.
Высадившись на остров, ребятишки отправились на прогулку и к вящему своему удивлению обнаружили на нём телячьи котлеты и шоколадные конфеты в изобилии – и более ничегошеньки. И тогда все четверо взобрались на одно-единственное дерево, чтобы выяснить, если удастся, нет ли где на острове людей; но, просидев на верхушке дерева неделю и никого не обнаружив, пришли, натурально, к выводу, что здесь никто не проживает. Спустившись на землю, они нагрузили лодку двумя тысячами телячьих котлет и миллионом шоколадных конфет, обеспечив себя провиантом на месяц, а то и больше, и продолжили путешествие с величайшим восторгом и апатией.
Наконец они прибыли к берегу, где увидали шестьдесят пять – не больше и не меньше! – огромных красных попугаев с синими хвостами, крепко спавших рядком на жёрдочке. Должен с прискорбием сообщить, что Киска-Кисанька и Квенгл-Венгл, подкравшись тихонько к попугаям, пообрывали им хвосты – всем до единого, за что Виолетта их сурово упрекнула.
Впрочем, она тут же, ни на что не взирая, воткнула себе в капор все вырванные перья – все двести шестьдесят штук! – что придало ему чрезвычайно импозантный и эффективный вид.
А затем наши путешественники попали в узкий отрезок моря, до того переполненный рыбой, что лодка совсем в ней застряла; они провели там недель шесть, пока не подъели чуть не всю рыбу – а это оказались хорошо прожаренные палтусы под соусом из креветок, так что сделать это было нетрудно. Когда же те редкие из рыбин, что остались в живых, стали жаловаться на холод и на бессонницу, вызываемую чрезвычайным шумом, производимым Арктическими Медведями и Тропическими Таксами, толпами посещавшими эти края, Виолетта по доброте сердечной связала кое-кому из них шерстяные платьица, а Слингсби любезно накапал им сонных капель, от чего они согрелись и крепко уснули.
А потом ребятишки приплыли в страну, густо поросшую высочайшими Апельсиновыми деревьями гигантских размеров, которые были усыпаны плодами. Они высадились на берег, прихватив с собой чайник, куда хотели сложить собранные апельсины. Но тут поднялся ужасающий ветер, который сорвал чуть не все перья с капора Виолетты. Это бы ещё ничего, но за этим последовало настоящее бедствие: апельсины стали дождем сыпаться нашим ребятишкам на головы, так сильно колотя и стукая, стукая и колотя их, что пришлось им спасаться бегством; при этом звук Апельсинов, бьющих по чайнику, производил до крайности пугающее и поразительное впечатление.
Дети были весьма огорчены и изранены, однако благополучно добрались до лодки; правда, Квенгл-Венгл так зашиб ножку, что пришлось ему целую неделю сидеть, спрятав голову в туфлю.
Это происшествие повергло всех в меланхолию, которую, может статься, им и не удалось бы стряхнуть, если бы не Лионел, который, стоя на одной ноге с похвальной преданностью и упорством, громко и оживленно свистел, чем развлёк всю компанию, – мало-помалу они пришли в себя и в один голос заявили, что по возвращении домой скинутся и выдадут Лионелу свидетельство, составленное целиком из Имбирных пряников и Малины, в знак своей самой искренней и горячей гадости.
Проплыв ещё несколько дней без приключений, ребятишки достигли другой страны, где с большим удовольствием и удивлением увидали бессчетное множество белых Мышей с Красными глазками, которые, усевшись в кружок, с расстановкой пожирали Пудинг с Заварным Кремом, сохраняя при этом самые удовлетворительные и учтивые мины. Четверо наших Путешественников успели за столь долгий срок проголодаться, ибо им наскучили Палтусы и Апельсины. И потому они стали держать совет относительно того, уместно ли будет со всей скромностью и внушительностью попросить Мышей уступить им немного пудинга, что не могло не произвести на тех самого приятного впечатления. Было решено, что Гай представит Мышам эту просьбу; он тотчас же это и исполнил; однако Мыши выдали детям лишь скорлупку от Грецкого ореха, наполненную до половины Заварным Кремом, разведенным водой. Это очень рассердило Гая.
– Вон у вас сколько пудинга! – вскричал он. – Могли бы, небось, дать и побольше!
Мыши на это обернулись все разом и чихнули на него самым ужасающим и мстительным образом (более отвратительного и скрубиозного звука, чем одновременный чих миллионов разгневанных Мышей, невозможно себе представить), от чего Гай кинулся со всех ног к лодке, предварительно зашвырнув свою шапку в самую середину Пудинга с Заварным кремом, чем вконец испортил Мышиный обед.
Ветерок свистит, летит
Песенкою звонкой.
А в бадье вода блестит
Ледяною коркой.
Отражает тонкий лед
Добрую корову.
Над бадьей она жует
Лучики-солому.
С ветерком летят снежинки
У людей поверх голов.
Страшно им — внизу там дворник,
Он охотник, снеголов!
Вот с большой лопатой вышел,
Наблюдает и молчит.
Он их в воздухе считает.
А не просто так стоит.
Морозный день сегодня –
Причина для обид.
Сердитая ворона
На проводе сидит.
Нет во дворе ни птицы,
Лишь я тут и она.
Ворона шепчет:
— Мальчик,
Когда у нас весна?
У нас на окраине города, там, где разворачивается трамвай №3, открылась толкучка. Там по рублю продают иностранные жвачки, и как только у нас с Владиком появляются деньги, мы едем туда. Но, кроме жвачек, на толкучке продается ещё много всяких вещей, и мне приходит в голову мысль, что если слепить из теста гномиков, покрасить гуашью и покрыть лаком, то их тоже будут с удовольствием покупать. Я делюсь этой идеей с Владиком, и после некоторых уговоров мы приступаем к закупке муки, соли, гуаши и лака для паркета, который должен подойти и для гномиков.
Толкучка работает только по выходным, и в пятницу вечером мы превращаем кухню в производственный цех. Бабушка Тоня просит не лепить много, потому что «дай Бог, чтоб хоть одного купили». Я злюсь, но все-таки соглашаюсь, что по пять гномиков на брата для первого раза хватит.
Чтобы занять место на толкучке, нужно уже в 4 утра быть там. Поэтому, аккуратно сложив гномиков в коробку с тряпками, чтоб ни один не разбился, мы с Владиком невыспавшиеся идем пешком через весь ещё полутёмный город, а за нами метрах в ста, чтоб я не нервничал, идет бабушка Тоня.
Место мы занимаем, и наши соседи по торговле принимают нас вполне доброжелательно, не допуская, видимо, мысли, что мы можем составить им конкуренцию. Действительно, оглядевшись, я начинаю испытывать некоторую неловкость, настолько наш с Владиком прилавок выглядит беднее остальных. Представьте себе, огромная лавка, и на ней десять гномиков размером со спичечный коробок, в то время как у других – места не хватает для товара, и приходится даже что-то держать в руках. А ещё периодически подходит бабушка Тоня и покупает у Владика гномиков, потому что я ей не продаю, а только бешусь.
Но потом бабушка Тоня куда-то исчезает, толкучка начинает оправдывать свое название и я, путем громких восклицаний и приставаний к людям, всех своих гномиков продаю. И хотя двух последних – не по рублю, как было задумано, а по пятьдесят копеек, все равно я страшно доволен. Владик же, кроме того, что купила у него бабушка Тоня, больше не продал ничего и даже, по-моему сделал всё, чтобы к его гномикам никто не подошел. Он, подперев рукой подбородок, сидел спиной к покупателям и всем своим видом показывал, что ничего не продаёт, а просто пережидает здесь что-то очень страшное. А когда мне удавалось своими возгласами кого-то заинтересовать, Владик как будто вообще уменьшался в размерах и только что не залезал под лавку. Хотя, в общем-то, его можно понять, ведь для того, чтобы реализовать свой товар, я настойчиво добивался внимания даже тех людей, которые отнекивались и повторяли, что уж чем-чем, а «слониками» они точно никогда не увлекались.
– Так не «слоники» ведь это, а гномики! – кричал я вдогонку уходящему покупателю, – и по ценности они не уступают даже нэцке, поскольку изготовлены тоже только в одном экземпляре!
Видимо, выдержать это не всем по силам.
Повторить с гномиками мы не решаемся, но коммерция продолжается. Я набираю на дороге камней, тщательно мою их, складываю в пакеты и по трёшке продаю «Грунт для аквариума со дна озера Байкал». Потом мы с Владиком пытаемся разводить рыбок, чтобы продавать мальков, но без конца рожают только гуппи, а их и в «Природе» полно.
Торговля мороженым идет неплохо, но пока довезёшь ящик из Универсама на Рыночную площадь, половина тает, да и часть того, что не тает, приходится потом доедать всей семьёй.
Восемь ящиков хозяйственного мыла разбирают в секунду, ведь мыла нигде нет, но, к сожалению, оказывается, что у деда на складе только восемь ящиков и было.
Тогда Владикина мама, уже как опытных продавцов, устраивает нас распространять лотерейные билеты Фонда Милосердия. Мы идём на улицу Ленина, главную улицу нашего города, и за день продаем где-то треть всех билетов. Замечаем, что никто ничего крупного не выиграл, и решаем, что если вскрыть оставшиеся билеты, сумма выигрышей получится намного больше положенной нам суммы за торговлю. Вскрываем. Теперь главное – рассчитаться в срок с Фондом Милосердия, а уж потом и за новое дело можно браться…
Бежит по улице собака,
Такая чёрная собака,
Такая рыжая собака,
Она бежит без поводка.
Ей хорошо – она гуляка,
Такая белая собака,
Ей не нужны ни кость,
Ни драка.
Такая умная собака,
Такая добрая собака.
. . . . . . . . . . . . . . .
А над собакой облака.
Шёл и шёл я по дороге,
Надоело.
Повернул я на просёлок –
То ли дело.
Шёл и шёл я по просёлку,
Снял ботинки,
Надоело.
И пошел я
По тропинке.
Шёл и шёл я по тропинке
Лесом,
Рожью.
Надоело.
И пошел по бездорожью.
По лесам
И горным склонам
Мы гуляли
С телефоном.
Телефон что было сил
Всё звонил,
звонил,
звонил.
И тогда,
Устав от звона,
Снял я трубку
С телефона.
Сразу стало тихо-тихо,
Наступил в лесу
Покой.
Стало слышно,
Как лосиха
С лосем
Шла на водопой.
Зонтик сгрыз и табуретку,
Укусить хотел соседку,
Ободpал в пpихожей фикус -
Вот такой бульдожий пpикус.
Спустилась ночь,
В клубок свеpнулась киска,
Зажмуpила зеленые глаза,
И увидала:
Где-то очень близко
В клубок свеpнувшись,
Дpемлет колбаса.
Немало я знаю
Хоpоших людей,
Но вот мне попался
Однажды злодей.
Злодеи ужасно
Пpотивный наpод -
Злодеи все делают
Наобоpот.
И этот пpидумал
Наpочно, со зла:
Одни только добpые
Делать дела!
Такая идея
Была у злодея.
А что?
Неплохая,
Пожалуй,
Идея.
К 60-летию Сталинградской битвы
Шла Сталинградская битва. Рвутся фашисты к Волге. Обозлил сержанта Носкова какой-то фашист. Траншеи наши и гитлеровцев тут проходили рядом. Слышна из окопа к окопу речь. Сидит фашист в своём укрытии, выкрикивает:
– Рус, завтра буль-буль!
То есть хочет сказать, что завтра прорвутся фашисты к Волге, сбросят в Волгу защитников Сталинграда.
Сидит фашист, не высовывается. Лишь голос из окопа доносится:
– Рус, завтра буль-буль. – И уточняет: – Буль-буль у Вольга.
Действует это «буль-буль» на нервы сержанту Носкову. Другие спокойны. Кое-кто из солдат даже посмеивается. А Носков:
– Эка ж, проклятый фриц! Да покажись ты. Дай хоть взглянуть на тебя.
Гитлеровец как раз и высунулся. Глянул Носков, глянули другие солдаты. Рыжеват. Осповат. Уши торчком. Пилотка на темени чудом держится.
Высунулся фашист и снова:
– Буль-буль!
Кто-то из наших солдат схватил винтовку. Вскинул, прицелился.
– Не трожь! – строго сказал Носков.
Посмотрел на Носкова солдат удивлённо. Пожал плечами. Отвёл винтовку.
До самого вечера каркал ушастый немец: «Рус, завтра буль-буль. Завтра у Вольга».
К вечеру фашистский солдат умолк.
«Заснул», – поняли в наших окопах. Начали постепенно и наши солдаты дремать. Вдруг видят, кто-то стал вылезать из окопа. Смотрят – сержант Носков. А следом за ним лучший его дружок рядовой Турянчик. Выбрались дружки-приятели из окопа, прижались к земле, поползли к немецкой траншее.
Проснулись солдаты. Недоумевают. С чего это вдруг Носков и Турянчик к фашистам отправились в гости? Смотрят солдаты туда, на запад, глаза в темноте ломают. Беспокоиться стали. Но вот кто-то сказал:
– Братцы, ползут назад.
Второй подтвердил:
– Так и есть, возвращаются.
Всмотрелись солдаты – верно. Ползут, прижавшись к земле, друзья. Только не двое их. Трое. Присмотрелись бойцы: третий солдат фашистский, тот самый – «буль-буль». Только не ползёт он. Волокут его Носков и Турянчик. Кляп во рту у солдата.
Притащили друзья крикуна в окоп. Передохнули и дальше в штаб.
Однако дорогой сбежали к Волге. Схватили фашиста за руки, за шею, в Волгу его макнули.
– Буль-буль, буль-буль! – кричит озорно Турянчик.
Буль-буль, – пускает фашист пузыри. Трясётся, как лист осиновый.
– Не бойся, не бойся, – сказал Носков. – Русский не бьёт лежачего.
Сдали солдаты пленного в штаб.
Махнул на прощанье фашисту Носков рукой.
– Буль-буль, – прощаясь, сказал Турянчик.
Прошло недолгое время. Полной нашей победой завершилась Сталинградская битва.
– Полный фашистам теперь буль-буль, – произнёс, улыбаясь, солдат Турянчик.
Без искусства
Поварского
Нету зелья
Колдовского.
Над котлом
Колдун колдует
Помешает,
Плюнет, дунет,
Бросит лапку
Лягушачью,
Бросит голову
Кошачью,
Едкий корень,
Злую травку,
Ядовитую
Козявку,
Зачерпнёт
Из битой банки,
Подольёт
Из пыльной склянки…
Костерок
Горит во мгле,
Плещет варево
В котле.
Ой, на славу
Выйдет блюдо!
Ой, кому-то
Будет худо!
Вскричал ювелир: «Дорогая овечка!
Позвольте на пальчик надеть вам колечко!»
«Я вас не просила, -
Сказала овечка, -
А впрочем, спасибо-
Наденьте, конечно...»
Тогда парикмахер вскричал: «Извините!
Сейчас же решенье своё измените!
В согласии с модой позвольте, овечка,
От челки кудрявой отстричь вам колечко!»
«Я вас не просила, -
Зевнула овечка,
А впрочем, спасибо -
Стригите, конечно...»
Один рассердился: «Раз так - я в обиде!»
Другой хохотал: «Расчешу всем на диво!»
Овечка вздохнула:
«А-ах... Да делайте со мной что хотите...
Мне, в общем-то, всё равно - лишь бы было красиво...»
Мы дружим с детства: Саня, Юрик и я. Наверно, это потому что живем в одном дворе и учимся в одном классе. Порознь мы спокойные, а вместе соберёмся, обязательно что-нибудь учудим. «Опять эта троица! – ругается классная. – И о чём только думают? Одни глупости на уме!»
В этот раз тоже всё началось с глупости.
До Нового года оставалось три часа. Мы возвращались с катка. Каток находится у нас во дворе, и мы добираемся до него прямо на коньках. Гремим туда-обратно по каменным ступеням лестницы.
Мы очень замёрзли и зашли погреться в подъезд. Саня сел на пол, снял коньки и засунул ноги между секций батареи. А мы с Юриком прижались к батарее спинами.
– Знаете что, – Юрик медленно расшнуровывал ботинок, – есть такое стихотворение: «Никто, никто, – сказал он, намылив руки мылом. – Никто, никто, – сказал он, съезжая по перилам…» и ещё что-то в этом роде. Давайте будем по очереди сочинять стихи, оставляя «Никто, никто, – сказал он». Ну, к примеру:
Никто, никто, – сказал он, – накрывшись сверху шапкой, –
Никто, никто, – сказал он, – не скроет бородавку.
Только долго не думать, говорить друг за дружкой. Кто задумается – выбывает из игры.
И мы стали играть.
Саня придумал:
Никто, никто, – сказал он, взбираясь на подножку, –
Никто, никто, – сказал он, – не промахнётся в кошку.
Мы с Юриком засмеялись.
Потом придумала я:
Никто, никто, – сказал он, покусывая кружку, –
Никто, никто, – сказал он, – не станет бить старушку.
Юрик придумал:
Никто, никто, – сказал он, переводя старушку, –
Никто, никто, – сказал он, – не плюнет ей в макушку.
После Юрика придумал Саня:
Никто, никто, – сказал он, – владения свои,
Никто, никто, – сказал он, – дозором не обходи.
Нам всё это понравилось. Саня начал сочинять не в рифму, но от этого было ещё смешнее. Он сочинил:
Никто, никто, – сказал он, – отвёрточкой-отвёрткой,
Никто, никто, – сказал он, – не отвернёт метёлку.
Глупость явная, но прикольно. И сам Саня больше всех веселился от своих сочинений. Мы горланили так, что, должно быть, в квартирах было слышно, и моя мама наконец вышла на лестницу и позвала меня домой. С ребятами договорились: Новый год встречаем с родителями, а после двенадцати собираемся у меня.
Гостей дома не ждали. Мама и бабушка сидели у телевизора. Вместо ёлки у нас была украшенная еловая ветка в вазе, а стол совсем не праздничный, будто для завтрака накрыт. Только посредине одиноко и как-то буднично возвышалась бутылка сухого вина. Даже шампанского не купили. Потому, наверное, и праздника не чувствовалось.
Обидно. Новый год – самый замечательный праздник, который повторится только через триста шестьдесят пять дней. Из детских ёлок с Дедами Морозами я выросла, но как же можно вырасти из праздника, когда должно быть шумно и весело, и обязательно случиться что-нибудь волшебное.
Наконец мама с бабушкой оторвались от телевизора и стали открывать бутылку с вином. Они открывали по очереди и вместе – одна тянула бутылку, другая ручку штопора. Но пробка никак не поддавалась. Мама побежала к соседям по лестничной площадке, а в это время стали бить куранты. Полагалось чокнуться и желание загадать, а мы с бабушкой сидели перед пустыми бокалами. Уже гимн играл, кода мама вернулась. Вот тебе и праздник, вот тебе и волшебное…
Минут через пятнадцать пришёл Юрик. Я особенно обрадовалась ему, потому что разобиделась на своих. Не успели мы закрыть дверь, как услышали на лестнице завывание, похрюкивание, похрапывание. Смотрим, белое что-то движется, на нас плывёт. Даже струхнули немного в первую минуту.
А это белое к нам приблизилось и оказалось Саней в простыне и маске. На месте глаз две дырки прорезаны, на месте носа перевернутое сердечко. Оскаленная челюсть от уха до уха нарисована. Хорошо у него получилось. Особенно когда Саня, раскачиваясь, плыл вверх по лестнице.
Мы с завистью рассматривали Саню, а он весь надулся от гордости и пропел замогильным голосом:
Никто, никто, – сказал он, вставая из могилы, –
Никто, никто, – сказал он и съел кусочек глины.
– Здорово, – сказала я. – Гениально.
– Давайте, – предложил Юрик, – нарядимся привидениями и пойдем на улицу людей пугать.
Мама и бабушка продолжали смотреть телевизор. Мы тихонько проскользнули в спальню, и я для себя и Юрика добыла из постели простыню и пододеяльник. С масками ещё проще – в маминой рабочей коробке много белых кусков материи для починки белья. Прорезали дырки для глаз и носа. А Саня и говорит:
– Хорошо бы ещё что-нибудь добавить устрашающее. Давайте нарисуем «пятна тления». У твоей мамы есть тени для глаз?
– Ты с ума сошёл?! – возмутилась я. – Рисуй на своей простыне. Тем более косметикой.
– Можно акварелью, – предложил Юрик, – она отстирывается.
Я наотрез отказалась, зато вспомнила, что у нас дома есть одна замечательная вещь, которая привидениям совершенно необходима.
А вещь эта – старинный синий стеклянный фонарь. Когда-то он служил ночником, а сейчас лежал в кухонном шкафу. Размером и формой он – футбольный мяч, снизу закрыт медной крышечкой, а сверху – три соединяющиеся цепочки.
Я принесла фонарь, прилепила на дно огарок свечи и зажгла. Мальчишки застонали от восторга, когда увидели – так это здорово вышло. Я отпросилась из дома, будто бы к Сане, а на лестнице мы обрядились в простыни и маски.
Голубое пламя металось в фонаре и бросало на сугробы вдоль газонов странные тени. Я поплыла, раскачивая фонарем, а мальчишки закружились, замахали руками и завыли. Жаль только, во дворе не было ни души. Тогда мы вышли на улицу. Но улица наша – тупичок, и здесь мы никого не встретили.
Мы поплясали, повыли и надумали зайти к нашей однокласснице Асе.
Открыла Асина мама. Сначала она, может быть, даже испугалась. Но, конечно, не поверила, что мы привидения. Нас узнали и затащили в полутемную комнату, которая освещалась только елочной гирляндой. Там было много людей и играла музыка.
Асина старшая сестра шепчет мне: «Ася на даче, у бабушки», – и громко объявляет:
– У нас в гостях привидения!
Гвалт поднялся страшный. Нас окружили, налили в рюмки вина, кто-то всунул мне в руку половинку апельсина. Вино было крепкое и сладкое. Потом ко мне подошел мужчина и пригласил танцевать. И я пошла.
Ноги у меня заплетаются в пододеяльнике, и голова кружится, и танцевать я совершенно не умею. Он держит меня крепко, почти несёт, а я ему до плеча не достаю. И всё это напоминает сон: и хорошо, и легко, а где-то внутри ужас, что вот-вот всё оборвётся, и полечу я куда-нибудь в пропасть вверх тормашками. Думаю, не надо бы мне пить этого вина. И вдруг понимаю, что танцуем мы уже второй танец. Я говорю ему, что фонарь мне мешает, бьет по ноге, а он будто и не слышит.
Кончился танец. Подошла я к мальчишкам, вижу, надулись. Саня жует, а Юрик куда-то уставился, кажется, и разговаривать не хочет.
А рядом на стене картина висит в тоненькой железной рамке. Чёрно-белый старинный город – крыши, трубы, а над ними звездный дождь. Я представляю себя в этом городе: и волшебники существуют, и говорящие коты существуют, и маленькие человечки существуют. И все это есть, чего нет на самом деле, а бывает только в сказках. И не надо домой спешить, и дневника нет, который мама все еще не видела. И вдруг, словно с другой планеты, слышу сухой голос Юрика: «Пора идти!»
И я сразу понимаю, что маленьких человечков нет, а дневник существует взаправду. Вот ведь нужно человеку взять и всё испортить.
Юрик снял простыню, отдал Сане, говорит: «Я пошёл».
Совсем он что-то разозлился, в самом деле домой ушёл.
И нам с Саней стало невесело и неуютно. Мы немного ещё постояли в подъезде, греясь у батареи.
Саня, видно, тоже обиделся, но он совсем другой человек, может быть, не такой умный, как Юрик, зато добрый. Он всем своим видом старался меня подбодрить, а я от этого ещё сильнее чувствовала свою вину – не знаю, какую. И ещё сильнее возмущалась.
Подумаешь, потанцевала! Я же не могла отказаться, если меня пригласили. Друг с другом мы, правда, не танцуем. С девчонками – да, а с Саней и Юриком – никогда. Однажды на школьном вечере танцевала с восьмиклассником. И это не считалось изменой. А тут вдруг – здрасьте, надулись…
И ещё: повторись всё сначала, я бы опять ушла танцевать, и пусть бы они оставались со своими детскими обидами.
И всё же я стояла рядом с Саней виноватая, и мы молчали.
– Ну, что случилось-то? – спросила я, будто не понимала, и будто это можно объяснить.
А Саня хорошо так улыбнулся, и говорит на прощанье:
Никто, никто – сказал он, тряхнув ногой сердито, –
Никто, никто, – сказал он и улыбнулся в сито.
Мне прямо его расцеловать захотелось. Всё-таки Саня очень добрый.
Дома меня, конечно, засекли с замызганной простынёй и пододеяльником. Мама здорово рассердилась. Хорошо еще, думаю, «пятна тления» не нарисовали, а то бы меня, наверно, выдрали. Всегда почему-то весёлое грустным оборачивается. И я какая-то нелепая. Одни от меня неприятности и расстройства.
Легла я. Подошла бабушка, по голове гладит. Этого я не вынесла. Чувствую, сейчас зареву. А бабушка ушла. И свет погасила.
Лежу тихонько и думаю, что вот уже и Новый год начался, а сама вижу старинный сказочный город. На крышах снег. Тишина стоит. Фонари не горят. И должна бы быть кромешная темнота, но все вокруг видно. Это от снега исходит искристое свечение.
Снег все закутал, укрыл мягкими линиями, изгибами, наплывами, как в мультфильме. И существуют волшебники, существуют говорящие коты, существуют маленькие человечки.
Перевод Григория Кружкова
Один старикашка с косою
Гонялся полдня за осою.
Но в четвертом часу
Потерял он косу
И был крепко укушен осою.
Жил один старичок в Девоншире,
Он распахивал окна пошире
И кричал: "Господа!
Трумбаду, трумбада!" –
Ободряя людей в Девоншире.
Жил-был старичок из Винчестера,
За которым погналися шестеро.
Он вскочил на скамью,
Перепрыгнул свинью
И совсем убежал из Винчестера.
Жила за горой старушонка,
Что учила плясать лягушонка.
Но на все "раз-и-два"
Отвечал он: "Ква-ква!"
Ох, и злилась же та старушонка!
Одна старушонка из Лоха
Себя развлекала неплохо:
Все утро сидела
И в дудку дудела
На кустике чертополоха.
Задумал Чёрт назло людям всю землю чертополохом засеять. Вышел в поле, открыл мешок, а Ветер дунул – все семена сорные унёс за синие моря. Бросил Чёрт пустой мешок, затопал в гневе копытами, погнался за Ветром, да где там! Лови Ветер в поле!
Пришёл рассерженный Чёрт в кузницу. В кузнице по углам кошки сидят, глазами мерцают, в горне угли горят, искры от нако-вальни летят, разом Чёрту шерсть подпалило.
– Эй, Кузнец, – крикнул Чёрт. – Ты, говорят, колдовству обучен, тебе огонь подчиняется, тебя железо слушается. Сделай мне ловцов Ветра! Сделаешь – мешок золота дам, а откажешься – Зло тебе большое сотворю.
– Ладно, – отвечает Кузнец. – С Чёртом ссориться – себе дороже. Сделаю тебе железных Ловцов Ветра. Приходи через недель-ку.
Ушёл Чёрт, а Кузнец горн вздул, искры во все стороны так и полетели. Возьмёт железяку, раскалит, да на наковальню. И бум! Бум! Бум! По ней молотом лупить!
И опять железяку в огонь. И опять на наковальню…
День Кузнец куёт, другой куёт…
Прошла неделя. А через неделю пришёл Чёрт.
– Готов заказ, Кузнец?
– Готов! – отвечает Кузнец. – Смотри, сколько я тебе Лов-цов Ветра приготовил!
Смотрит Чёрт: целая армия из железа кованная: гепарды стремительные мчатся, тигры в прыжке стелятся, люди, звери, пти-цы, все за Ветром в погоню хоть сейчас готовы отправиться.
– А догонят они Ветер? – спрашивает Чёрт.
– Конечно, догонят! – отвечает Кузнец. – Смотри!
Расставил кованые фигурки по стене, они тут же все задро-жали от нетерпения, вот-вот сорвутся со стены в погоню за Вет-ром.
– Берёшь товар? – спрашивает Кузнец.
– Беру! – захлебнулся от восторга Чёрт.
Отдал он Кузнецу мешок золота.
– Как звать этих Ловцов Ветра? – спросил Чёрт у Кузне-ца.
– Флюгера! – ответил Кузнец, улыбнулся чему-то в подпа-ленную бороду – и был таков.
А Чёрт уселся возле стены, ждёт, когда же Флюгера за Вет-ром помчатся. А Флюгера только и знают, что в ту сторону повора-чиваться, куда Ветер дунет.
Не угроза Ветру, а одна забава для него.
Понял Чёрт, что надул его Кузнец, выставил на посмешище, вместо Ловцов Ветра игрушку для Ветра сотворил.
Заголосил Чёрт, копытами затопал, и провалился сквозь землю.
Больше его не видели.
А Флюгера до сих пор стоят на крышах, показывают, куда Ветер дует.
Прилетела к кормушке сорока.
Улетела она раньше срока.
И ворчала она, улетая:
- Почему же кормушка пустая?
Где же корочка хлеба и прочее?
Проворонила я... Просорочила...
Воробей нахохленный,
Чирикай!
Не навек же эти холода.
Зацветёт за домом повилика.
Будет в лужах тёплая вода.
Посиди в горсти.
Уже согрелись
Хохолок, и хвостик, и крыло.
Доживём, приятель, до апреля.
Доживём всем холодам назло!
Курица взлетела на забор,
И от счастья жмурится она:
Ей с забора виден весь наш двор.
Ей с забора улица видна.
Взлет-прыжок
В четыре своих роста
Совершить совсем, совсем не просто.
И, боюсь, подобной высоты
В жизни не достигнем я и ты.
У кнопки бедненькой, увы,
под шляпкой нету головы.
Так как ума не достаёт,
она везде свой нос суёт.
Что за название, однако:
Еното-видная собака?
Быть может, около болота
Она увидела енота?
А может, всё наоборот –
Её видал один енот?
Я с ним пока что
Не знаком.
Мой братик, -
Я узнал тайком, -
Ужасный непоседа,
Шалун и привереда.
То ляжет спинкой,
То бочком,
То снова вертится волчком
И дрыгает ногами,
Спать не давая маме.
Конечно,
Ночью надо спать.
Но можно и его понять.
Кому приятно в темноте
Сидеть у мамы в животе!
Цыплёнок,
Брось курить,
Пока,
Не стал цыплёнком табака!
Ох, как долго тянулся последний урок! Наконец прозвенел звонок и я, схватив портфель, бросился к дверям, перепрыгивая через парты.
— Эй, Вовка! — рванулся за мной Санька, капитан нашей сборной по волейболу. — Сегодня тренировка! Не забудь! Ты и так в прошлый раз пропустил!
— Отстань ты со своей тренировкой! — отмахнулся я. — У меня дела поважнее!
Со скоростью чемпиона мира по бегу на короткие дистанции домчался я до дома и, едва переводя дыхание, плюхнулся на стул перед телевизором. Вот он, долгожданный миг! Какой там волейбол, когда нужно срочно спасать нашу цивилизацию от нашествия космических пятихвостых чудовищ! Сейчас включу свою игровую приставочку, и сражение начнётся!
Всего неделю назад подарил мне папа приставку. А сколько побед одержано! И роботов-убийц я победил! И рептилий-людоедов победил! И вурдалаков трёхголовых, которые конфетками заманивали маленьких детей в свои гнусные норы, я тоже победил!
Мама вздыхала, глядя на меня. И время от времени говорила:
— Может, хватит играть? Шёл бы воздухом подышал! Вон какой бледный стал! Совсем захиреешь!
— Это я-то захирею? — возмущался я, не отрываясь от экрана. — Смотри, как я одной левой повалю сейчас обезьянку-ниндзя! Некогда мне гулять!
Мама снова вздыхала и грустно уходила на кухню.
В субботу, когда мама с папой собрались к дедушке на день рождения, я тоже был страшно занят и не пошёл.
— Саблезубые тигры одолевают индейцев из племени трикуку! — объяснил я непонятливым родителям. — Нужно выручать!
Даже с Владиком в кино некогда было сходить. Он несколько раз звал. А потом перестал звонить и заходить. Обиделся, наверное. Тоже непонятливый какой-то! Но я не особенно расстроился. Потому что расстраиваться мне тоже было некогда!
То кокосы срочно требовалось посшибать с пальм прямо в пасти крокодилам, то танки наступали, то подводные лодки тонули. Жизнь кипела!
Если б ещё не школа… Уж так не хотелось тратить время на уроки! Да и вставать по утрам тяжеловато после поздних боёв.
Вот и сегодня. Сижу на математике. А у меня перед глазами так и носятся вампиры с вурдалаками! Так и сбрасывают на меня бомбы с горячими школьными завтраками! А у самих глаза горят, и все как один похожи на нашего завуча Михаила Яковлевича!
И такие меткие! Только что у меня было десять жизней, а теперь уже пять! Четыре! Ой-ой-ой! Уже только три! Я был в ужасе!
— Так сколько у тебя, Ручкин? — участливо спросил чей-то голос.
— Две жизни! — отчаянно завопил я. И очнулся. И увидел гогочущих одноклассников.
— Интересно! По-твоему, Ручкин, для выполнения дневной нормы рабочему требуются две жизни? — усмехнулась наша учительница Алевтина Васильевна. — Не многовато ли? Хотя, конечно, смотря как работать… Слушать надо на уроках! — добавила она строго и поставила двойку.
«Подумаешь! — успокоил я себя. — Зато никто так не врежет космическим чудовищам, как я!»
…Итак, включил я наконец свою ненаглядную приставочку. И… ни-че-го!
Пустота! Я нажимал на все кнопки. Дёргал за все проводочки — может, контакты отошли. Всё без толку. Только какой-то кружочек прыгал по экрану. То пропадая, то появляясь вновь. И это было всё, что осталось от цивилизаций, вампиров, рыцарей, чудовищ.
Что делать? Ждать, когда папа отвезёт в мастерскую? Это же целая вечность пройдёт! Я не переживу! А самому идти страшновато. Вот с Владиком — другое дело. Он длиннющий как жердь и очень вежливый.
— Владик! — позвонил я другу. — У меня приставка сломалась! Поехали со мной в мастерскую!
— Не могу, — как-то скучно ответил Владик. — Мне надо рыбок кормить.
Тьфу ты! Не мог придумать что-нибудь поинтереснее! Ладно, подожду папу. А пока можно к дедушке забежать. Он живёт недалеко. Только позвоню на всякий случай.
— Дедушка! — набрал я номер деда. — У меня приставка сломалась! Я тебя сейчас навещу!
— Мне некогда. Не отвлекай! — холодно ответил дед. — Я газету читаю. — И повесил трубку.
«Неужели всё из-за дня рождения обижается? Ну и пусть! Побегу тогда в школу на тренировку. Ещё успею!»
Прибежал я в школу. Все уже в зале.
— Ребята! — крикнул я. — Сейчас переоденусь и к вам!
— Можешь не беспокоиться, — сказал капитан Санька. — У нас полный комплект. Без тебя обошлись.
Ох, и тошно же мне стало! Ну никому, никому я не нужен! Вернулся я домой. Снова уселся перед телевизором. И думаю. Что ж это такое получается? Пока с колдунами и чудовищами сражался, всех друзей растерял. Мне даже показалось, что это не кружочек прыгает по экрану, а вампир. Маленький и ехидный. Тычет в меня пальцем, подмигивает. Ну что, мол, кто кого победил?
И тут в дверь позвонили. Мама, наверное, пораньше вернулась.
На пороге стоял Владик.
— Ладно, — говорит, — понесли чинить твою приставку.
И тут я совершенно неожиданно сказал:
— А ну её! Потом починим. Пошли просто погуляем!
Повстречались у ручья
Как-то я
и тень моя.
Приказала ей: «Беги!»
Но, свернувшись у ноги,
Тень сказала только: «Гав!»,
Кверху голову задрав.
С той минуты мы – друзья!
Это – пёс.
А это – я!
Моей дочери Маше Ворониной
Я уеду, я уеду, я уеду далеко.
Я останусь без обеда и не буду молоко.
А потом большие зайцы
Ростом выше лошадей,
И косые, как китайцы,
И едущие детей
И едащие детей
И едящие детей...
В общем, эти злые зайцы
Унесут меня с собой.
Вот тогда-то скажет мама:
Где мой маленький сынок?
А сынок в норе холодной
Между зайцами сидит,
Неопрятный и голодный
Он зевает, но не спит,
Потому что очень страшно
Не в своей кроватке спать,
Потому что нету рядом
Милой мамочки моей.
А сейчас я спал бы дома,
А не с зайцами сидел,
Если б ты купила, мама,
Самосвал, как я хотел.
И съедят меня на завтрак
Или, может, на обед,
Даже зубы не почистят,
Даже лапы не помоют,
И съедят меня на ужин -
Вот какой случится ужас,
Если ты не купишь, мама,
Мне хотя б велосипед.
История библейского пророка Ионы, которого по велению Бога за непослушание проглотил кит (это вам не в углу постоять), так вот, эта история в течение тысячелетий и до сих пор волнует человечество. Конечно, не всё человечество, но всё-таки немалую его часть, и самую лучшую, любознательную.
А могло ли такое случиться на самом деле, подумала немалая эта часть? И вот крупнейший немецкий зоолог Альфред Брем взял да и решил изучить всех-всех китов и доказать, что кит пророка Ионы — не сказка. Для начала ученый определил, каким должен быть подобный гигант. Кит должен жить в Средиземном море. И ещеё Заглатывать добычу ему следовало целиком, не повреждая ее своими огромными зубами. У морского гиганта должно быть широченное горло и огромнейший желудок, но без пищеварительных кислот. А то обед постепенно начнёт растворяться в желудке, наподобие сахара в стакане чая.
Внимательно изучив 27 видов зубастых китов-дельфинов и 16 видов беззубых китов-гигантов, дотошный Брем набрёл на дельфина-касатку, или «ОРКУ». И что же оказалось? Этот красавчик Орка, — он на самом деле самый красивый кит, — так вот, Орка к тому же и самый прожорливый и кровожадный. Его по праву считают морским чудовищем. Потомки этих китов сейчас обитают в северных районах Атлантического и Тихого океанов. Но в книгах древнеримских ученых можно прочитать, что такие чудовища обитали в древнеримские времена и в Средиземном море. Орки, как и другие дельфины, охотно сопровождали корабли и заглатывали всё, что выбрасывалось. Хотя у дельфина-касатки много острых зубов (до 240 штук), добычу он глотает целиком, не перемалывая зубами. Длина его более 10 метров. Вот это да! Горло такое широкое, что через него может свободно проскочить не только человек, но и деликатесы посолидней, ну, например, обычный дельфин весом 300 кг. А что потом? Потом проглоченный гость попадает в гостеприимный желудок Орки.
А желудок хищника имеет целых три отделения: первая каморка желудка – это большой «склад» для пищи. Ее стенки покрыты толстым роговатым слоем кожи. Здесь нет пищеварительных желёз, нет кислот, стенки не движутся. Однажды один китобой поймал Орку. Оказалось, что касатка пообедала 14 тюленями и 13 дельфинами. Общий вес обеда, представьте себе, составил 50 центнеров!!!
Что же происходит с гостями желудка потом? После наполнения первого его отделения открывается дверка во второе, которое можно назвать «дробилкой». Здесь начинается грубое дробление пищи при помощи движущихся стенок. Затем следующее, третье отделение желудка, или «лаборатория». Почему лаборатория? Здесь заканчивается химическая обработка пищи.
Таким образом, Альфред Брем доказал, что Орка и является тем самым «большим китом», который проглотил пророка Иону.
В марте под окном, выходящим в заросший малинником садик, начинались кошачьи концерты. Муська обычно восседала на открытой форточке и с независимым и, казалось, равнодушным видом взирала на «оркестр» внизу.
Здесь были и коты дворовые, грязные, с драными хвостами; и коты «благородные», с пушистой длинной шерстью, явно приходившие с окраины поселка, где жили дачники; и, конечно, Нафаня, соседский кот с узкими хищными глазами, давний Муськин ухажёр и отец всех её узкоглазых котят, которых мы выдавали за редкую китайскую породу и продавали городским по пятерке.
Однажды такой концерт в саду застал мой дядя, человек нервный и импульсивный. Подергивая бровью, он слушал кошачьи фуги, и, когда низкие басы вдруг прорезал оглушительный, почти запредельный для человеческого уха дискант, он, наконец, не выдержал:
— Черт возьми! Сколько можно терпеть этот вой!
Он как-то особенно нервно дернул бровью, подскочил к окну и столкнул Муську в самый центр сцены…
Муська, мгновенно забыв про кокетство, метнулась в кусты. Визжащая масса, оборвав мелодию, бросилась следом. Кошачий клубок с треском прорвался сквозь малину, врезался в забор, подскочил и рассыпался на отдельные составляющие. Мелькнув хвостами, коты понеслись на одиночные поиски… Все, кроме Нафани. Нафаня остался сидеть под форточкой, хищно щуря узкий глаз и подрагивая рваным ухом. — Вот умный, собака! – восхитился даже дядя, когда Муська, мягко войдя в дом, снова уселась на открытой форточке.
Белозимка, белозимка,
Со снежинками корзинка!
Всё сверкает в серебре.
Не морозь ладошки мне!
Кидава Лена. 11 лет
* * *
Вот пузатый самовар,
И над ним клубится пар.
А сапог на голове
Помогает дуть трубе!
(Кирсанова Лена. 11 лет)
У мамы любимое слово – ребёнок
(мой зайчик пушистый, мой милый котенок)!
У папы любимое слово – машина
(а также запчасти, колёса и шины).
Для бабушки милое слово – ватрушки (а также печенье, варенье и плюшки).
Для нашего доброго деда
Заветное слово – победа!
(Пичугина Наташа. 11 лет)
Слово – солнышко. Обидишь словом – обожжет, обрадуешь словом – обогреет.
(Зимина Надя. 10 лет)
Я помню поредевший сад, и говор мужиков,
И сочный треск созревших яблок,
И тонкий аромат листвы опавшей,
И запах меда и осенних снов…
Я слышу скрип телеги в темноте,
Дроздов квохтанье поутру,
Рябин кораллы в чаще сада
И стук глухой ссыпаемых в кадушку яблок…
Кащеев Миша. 11 лет
Однажды из города Санкт-Петербурга,
Из города Санкт-Петербурга
Пришла к нам по почте огромная булка,
В посылке огромная булка.
Ах, что за булка
Из Санкт-Петербурга!
Мы ели,
Мы ели,
Мы ели,
Мы ели её две недели.
Есть, говорят, в Париже,
А может быть и ближе,
Дом с черепичной крышей,
А может — с жестяной.
И в доме том, в Париже,
А может быть и ближе,
Живёт котенок рыжий
У девочки одной.
В огороде бабы Светы
Пироги растут, котлеты.
В день рожденья пышный торт
Расцветает у ворот.
За сараем, на опилках
Молоко растет в бутылках.
А на клумбе – колбаса.
Вот какие чудеса!
Посмотреть и поучиться
Едут аж из-за границы.
Очень просто. Дело в том,
Что баба Света – агроном.
