В воскресенье они с папой идут в парк.

Дениска с самого утра что-то старательно пишет на клочке золотистой бумаги, не показывая маме, а потом берёт бумажку с собой, сжимая её в кулаке весь долгий день.

До парка они успевают заехать в кафе-мороженое. В кафе замечательный лабиринт с горками и ненастоящими бассейнами, в которые так здорово скатываться, – прямо в разноцветные пластмассовые шарики.

В парке они идут проведать «мишку» – это такой фонтан, только маленький, в котором стоит каменный медвежонок, играющий со струёй воды. Там любят фотографироваться невесты с женихами, они такие нарядные и важные, а вокруг них всегда бегают фотографы – смешные и всё время что-то жующие.

В парк не пускают собак, потому папа с Дениской идут на его окраину – там иногда гуляет семейство пудельков. В этот раз щенята нанюхались и наелись каких-то цветков, плюются и потешно чихают. Дениска говорит папе, что точно так же у них плюётся мамина кофеварка, теперь мама не пьёт кофе, боится включать такое страшилище. Дениске нравится, что папа так внимательно его слушает, задавая вопросы про кофеварку и про маму. Он даже забывает сказать папе про новый грузовик на витрине магазина игрушек.

Папа называет Дениску Дэном, как какого-то пирата в мультике. Взрослые вообще постоянно путают имена и говорят что попало. Вот бабушка называет папу почему-то не просто папой, а «воскресным». Дениске это непонятно. Он же ведь всё равно остался папой, хоть и не живёт теперь с ними. Но Дениска знает, как сделать так, чтобы всё было как раньше…

После парка они обедают, перемазываясь соусом от пиццы. Бабушка говорит, что пицца – вредная, и надо есть варёную свеклу. А папа говорит, что бабушка сама вредная, но она говорит правильно, свекла полезная, только она невкусная, ну а иногда можно попробовать и вредного, если очень-очень хочется.

Потом они идут на третью часть того мультфильма про монстров. Если честно, Дэну смотреть её уже не так интересно, как первую и вторую, но ему нравится сидеть рядом с папой и держаться за подлокотник кресла, как взрослому. В конце фильма Дениска не выдерживает, и они с папой сбегают с фильма: сначала в туалет, где Дэн никак не может оторвать глаза от чудного крана, который включается без ручки – стоит только поднести руки к смесителю, – а потом опять в парк, где вечером можно покататься на лошадках. А ещё там иногда выступают клоуны и связывают из длинных воздушных шариков, похожих на копчёную колбасу, собачек и верблюдов.

Вечером они заезжают с папой в магазин и покупают там маленькую серебряную кофеварку для мамы. Мама уже заждалась, она помыла окна, и в квартире сейчас пахнет чем-то вкусным, хотя этот запах маме не нравится, она от него чихает, как те пудельки.

Пока мама с папой раскрывают коробку, и мама ахает и смеётся над папиным рассказом о пуделях, Дениска осторожно распрямляет листочек, который носил с собой весь день, вставляя его между страницами большой красивой книги, в которой мальчика зовут так же, как и его – Дениска, с морской фамилией Кораблёв.

Потом тихо урчит новая кофеварка, в доме пахнет кофе, мама с папой его почти не пьют и о чём-то разговаривают, а Дениска вдруг просит папу остаться сегодня, иначе он не заснёт, у него заболела голова. Папа тревожно дотрагивается губами до лба Дениски, мама бежит с градусником, оба обеспокоены, – кажется, температуры нет, но лоб подозрительно горяч. И мама вопросительно смотрит на папу, а тот пожимает плечами и говорит, что завтра успеет заехать домой, почему нет – пусть мама постелет ему на диване в большой комнате. Дениска ещё долго не засыпает, а потом сквозь сон слышит тихие разговоры про какой-то «форматекс» и «ту Светочку», а потом мама, кажется, тихонько плачет, а потом она уже смеётся и говорит, говорит, но так тихо, что Дениске это не мешает, и он, наконец, засыпает.

А ночью, встав в туалет, Дениска заглядывает в большую комнату и видит на диване аккуратно сложенное постельное бельё, так и не тронутое. В своей спальне он открывает книжку про тёзку, достаёт разгладившуюся бумажку, что-то дописывает туда и ложится спать, держа в руках листок.

Утром он просыпается от урчания кофеварки, папа с мамой над чем-то смеются на кухне и время от времени как-то уютно замолкают, слышны только шорохи и чмокания. Дениска прыгает из кровати и несётся на кухню, с радостными воплями и требованиями творожка «голодному ребёнку».

На кровати остаётся лежать листок, где детским неровным почерком выведено:

дорогой бог это дениска нинада грузовик лутше пусть папа будит снами

СПАСИБО!!

Мы с бабушкой шли по тропинке ржаного поля. Отяже¬левшие от зёрен колосья клонились к земле. Были и такие, что гордо стояли прямо. Их было мало.

– Ишь, пустоцвет, как нос задрал, – сорвав прямой колос, неприязненно сказала бабушка.

– Это почему пустоцвет? – спрашиваю.

– Пустой колос нос задирает, поверх всего поля глядит, а полный – земле кланяется, за хороший урожай благодарит, – ответила бабушка.

По Смоленской дороге проходил Наполеон. Говорят, даже заходил в нашу деревню.

– Вот под тем деревом стоял, – Анна Петровна указала из-за забора на старый дуб в три обхвата, – вот так, – она скрестила руки на груди. – Стоял, на Москву глядел.

– А чего глядел-то?

– Смотрел, с какой стороны лучше захватывать.

– Надо же, как интересно, – сказал я и стал дальше сухую яблоню пилить.

Один раз поздним вечером я проходил мимо этого дуба. Вдруг увидел под его ветвями прислонившегося к стволу человека. Он был в грязноватом пиджаке, серых брюках и сапогах.

– Не подскажешь, который час? – спросил он глуховатым голосом.

– Часов одиннадцать, – ответил я.

– Ну, спасибо!

Я остановился, разглядывая незнакомого человека. Раньше я его тут вроде не видел.

– Прямо как Наполеон, – сказал я.

– Чего? – удивился человек.

– Ты не тутошний, что ли? – догадался я.

– Не, я тамошний, – он показал рукой куда-то за спину.

– Говорят, под этим дубом Наполеон стоял.

Мой собеседник помолчал, раздумывая.

– Не, Наполеон под ним не стоял, – ответил он вдруг.

Я удивлённо посмотрел на незнакомца, скрытого тенью дубовых ветвей.

– Он у нас под деревом стоял.

– Где это, у вас? – не понял я.

– В Подушкино. Наше дерево даже по телевизору показывали.

Я бросил взгляд мимо дуба на шоссе, где проносились редкие машины. Там за дорогой и находилось Подушкино вместе с деревом, которым теперь тамошний человек пытался забить баки нашему дубу.

– Вот как? – спросил я сердито. – Значит, у вас он стоял, а у нас нет?

– Выходит, что так, – незнакомец растерянно развёл руками.

– А если так, – сказал я сердито, – то и тебе нечего тут стоять! Иди под своё дерево!

Я развернулся, собираясь уйти, но человек меня остановил.

– Да что ты, обиделся, что ли?

– Вот ещё, – я недовольно двинул плечами. – Просто болтаешь, не знаешь чего.

Мы минуту постояли в тишине.

– Слушай, – сказал он, – я вот что подумал. В конце концов, он мог и под нашим, и под вашим деревом стоять. Ведь верно?

Я молчал, не желая сразу прощать обиду, нанесённую нашему дубу.

– Постоял под нашим, а потом пошёл под вашим постоял, – толковал тамошний человек. – Ну как, согласен?

Из тени ко мне вытянулась его рука, освещённая луной. Рука эта была исполнена раскаяния и надежды на примирение.

– Ну, может быть, – нехотя ответил я и пожал тамошнюю руку своей тутошней ладонью, – только кажется мне, под нашим он стоял чуть подольше. Отсюда же Москву лучше видно.

– Я не возражаю, – согласился тамошний человек. – Может, он и ещё под каким деревом стоял. Только мы об этом не знаем.

Мы помолчали, глядя, как над нашими головами ветер шевелит тяжёлые ветви.

– Ну ладно, – сказал я, – мне пора.

– Так я ещё тут постою? – спросил мой собеседник.

– Какой разговор, – ответил я. – Только дерево больше не обижай.

– Не буду, не буду.

Я уже отошёл довольно далеко, когда он вдруг окликнул меня.

– Слышь! И ты приходи под нашим деревом постоять! Завтра приходи!

– Приду, – я махнул ему рукой, – обязательно приду!

Наврал прямо перед Рождеством. На носу Рождество, а он наврал. И самое интересное, что я этому обрадовался. Я вообще люблю, когда люди врут. Это подтверждает мою теорию о том, что все вруны. К тому же, если ты знаешь, что тебе наврут, то ты всегда в безопасности.

Мой папа тоже говорит, что все вруны. Кого-то вруном сделала жизнь, а кто-то был вруном с рождения. Мой папа говорит, что у человека в жизни есть две возможности: быть вруном и стать вруном.

Правда я ни разу не видел, чтобы моя бабушка врала. Но это, наверно, просто от старости. Ведь враньё – очень творческий процесс. Когда придумываешь ложь, то одновременно создаёшь целый небольшой мирок, где эта ложь является правдой. Одна ложь тянет за собой другую, и потом они, как хоровод подружек, соединяются в одну большущую неправду. С помощью вранья можно избежать миллиона неприятных моментов. С помощью вранья можно завести друзей, преуспеть во всех делах и даже заставить себя любить. Мир спасёт враньё!

Вообще-то, я не всегда врал. Раньше я иногда говорил правду. Но потом внезапно обнаружил, что правда никому не нужна, никто не имеет ни малейшего желания ни слышать правду, ни её произносить. Вместо этого, все друг другу врут.

Если я скажу учительнице в школе, что устал, и мне было лень идти на занятия, она рассердится. Зато если я навру, что болел, она будет абсолютно удовлетворена. Если я скажу маме, что не сходил к зубному врачу, потому что боюсь, что будет больно, она рассердится. С другой стороны, если я скажу, что у меня столько домашнего задания, что не продохнуть, она меня пожалеет, и визит к врачу будет отсрочен. Если я скажу маме своего друга, что не ем её блинчики, потому что на вкус они как вата, то она обидится. Если я скажу, что у меня аллергия на муку, она мне посочувствует. В общем, нет никакого смысла говорить правду. Я был почти всегда в этом уверен, и моя уверенность ни за что бы не поколебалась, если бы не Паша.

Паша мой друг. Мы познакомились несколько месяцев назад, и сразу же он поразил меня своей способностью говорить правду. Прямо в лоб. Чистую правду. Ничем не прикрытую. Собственно, так мы и познакомились. Я ехал в автобусе, и вдруг кто-то несколько раз похлопал меня по спине, чтобы я обернулся. Ну, оборачиваюсь я и вижу – стоит передо мной парень с рыжими волосами и в синем пальто. Я спрашиваю его: «В чём дело?» А он говорит: «Ты мне на ногу наступил, а у меня был палец сломан на этой ноге. Болит теперь ужасно. Мог бы хоть извиниться». Я был ошарашен. Ну, кто станет в автобусе говорить пассажиру, что тот наступил ему на ногу! Любой нормальный человек просто наступит в ответ, или пихнет как-нибудь, или выругается. Но я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь спокойно подошёл и пожаловался на боль в ноге.

– Извини, – соврал я, – наверно, ты меня с кем-то спутал.

– Нет-нет, я уверен, ты наступил мне на ногу, когда мы вместе входили на остановке возле школы.

– А, ну может быть.

– Мы учимся в одной школе, но я в математическом классе, – продолжал он с непосредственностью идиота.

– Ясно.

– А ещё мы живем на соседних улицах. Я тебя часто у светофора вижу.

Вот так мы и познакомились, а потом подружились. С той встречи в автобусе мы стали неразлучны. Всё вместе делали, всюду вместе ходили. И все вокруг удивлялись, что мы дружим. Ещё бы! Я тоже этому удивлялся – ведь я всегда врал, а он всегда говорил только правду.

– Ну, и дурацкая же у тебя шапка! – сказал он мне как-то утром, когда мы шли на автобус.

– Вечно ты говоришь то, что не хочется слушать, – пробурчал я в ответ, поправляя на голове красную шапку с помпоном, которую мне на день рождения подарила бабушка.

– Я же твой друг, – рассмеялся Паша, – я должен говорить то, что другие стесняются сказать. А именно – у тебя на голове надета полная катастрофа!

– Отлично, – хмуро ответил я, стянув с себя шапку.

В то утро я так и нёс эту злосчастную шапку в руке до самой школы. Впрочем, на шапке Паша не остановился. С одежды он плавно перешёл на моё лицо, и однажды утром, внимательно в меня вглядываясь, заявил: «Слушай, твой нос – это что-то страшное. Настоящий рубильник!»

Я не мог себе объяснить то двойственное чувство, которое возникало у меня от общения с Пашей. С одной стороны, он страшно бесил меня своей правдивостью и прямотой, с другой – было в этом что-то обезоруживающее.

Как-то раз Пашина классная руководительница собралась вести детей на экскурсию. И я решил присоединиться. Не то чтобы я любил музеи, но я подумал, что если мы с Пашей куда-то вместе пойдём, то будет забавно.

– Пройду по-тихому, никто не заметит, – сказал я Паше.

– Заметят. Мы должны сказать Наталье Ивановне.

– Она не разрешит, скажет, что я из другого класса и всё такое.

– Разрешит.

– Эй, ты что, не хочешь, чтобы я шёл?

– Хочу, просто будет лучше, если мы скажем правду.

И тут я взорвался.

– Опять ты со своей правдой! Достал уже! Ну, соври ты хоть раз в жизни! Или не ври – дай мне соврать, а сам помолчи.

Паша отрицательно покачал головой.

– О-о-о, зануда.

– Вот увидишь, она разрешит.

И поскольку Наталья Ивановна проходила в двух шагах от нас, Паша к ней повернулся и громко произнёс:

– Наталья Ивановна, тут мой друг Дима из литературного класса очень хочет пойти с нами на экскурсию. Мы с ним ещё ни разу никуда вместе не ходили, и мы подумали, это было бы здорово. Нам вместе гораздо веселее. Вы не разрешите ему тоже пойти?

Наталья Ивановна секунду подумала и очень быстро ответила:

– Да, конечно, только пусть свою классную руководительницу предупредит. Если она согласится его отпустить с последнего урока, то я не против.

Я ушам своим не поверил, а Паша самодовольно улыбнулся. Я не мог понять, почему люди ему верят. И почему не сердятся на его правду. Если бы я попросил взять с собой на экскурсию друга, мне бы точно не разрешили. Нашли бы кучу отговорок, сказали бы, что это не по правилам, наплели бы полную чушь, лишь бы не согласиться. А может, у Паши какая-то особенная интонация? Или какая-то особенная искренность в глазах? Тьфу ты, черт! Что я несу? Всё это глупости. Он врун. Такой же врун, как и все другие. Его правдивость – сплошное прикрытие. В конце концов, я поймаю его на самом подлом вранье. Надо только подождать.

Мы пошли на экскурсию, но своей учительнице я, конечно, ничего не сказал. Кстати, в последний момент музей почему-то отменился, и мы отправились в зоопарк. Там была клетка со слоном, и все подходили к ней, чтобы сквозь решетку погладить слона по хоботу. На клетке была надпись – « животных не кормить». Но у меня был кусочек булки, и мне так хотелось посмотреть, как слон кушает, что я не выдержал. Когда Наталья Ивановна отвернулась, я подошёл к слону, погладил его по хоботу, вынул булку и протянул слону. Слон очень мягко подцепил с моей ладони угощенье и стал жевать.

– Надеюсь, никто не кормил животных? – спросила Наталья Ивановна на обратном пути.

– Только дали слону немного булки, – весело ответил Паша прежде, чем я успел его остановить.

– Булки? Слону? – недовольно подняла бровь учительница.

– Совсем чуть-чуть, он выглядел голодным, а у нас была свежая булка, к тому же, так хотелось посмотреть, как он жуёт, – сказал Паша.

– Ну ладно, – улыбнулась Наталья Ивановна.

Я был вне себя. Мне хотелось врезать Паше, чтобы он перестал всё всем рассказывать. И мне хотелось, чтобы его, наконец, хоть кто-нибудь отругал. Ведь он то и дело нарушал правила. Он открыто над всеми смеялся. И закрыто тоже. Я не верил в его честность. Я чувствовал, что за этой огромной честностью скрывается не менее огромная ложь. Я ждал момента, когда ложь прорвётся наружу, и этот момент настал.

Перед зимними каникулами у Паши был день рождения. Я знал, какого числа у него день рождения, но ни разу не спрашивал, будет он устраивать праздник или нет. Лучший друг не должен беспокоиться о приглашении на праздник лучшего друга. Однако время шло, до дня рождения Паши оставалось каких-то два дня, а он меня всё не приглашал. Тогда я решил спросить, будет ли он устраивать вечеринку. Он сказал, что нет, мол, хочет отметить с родителями. Я удивился, но дальше расспрашивать не стал.

На утро, последовавшее за вечером дня рождения, я встретил в школьном гардеробе Вику – девочку, которая очень нравилась Паше.

– А почему тебя не было у Паши на дне рождении? – спросила она, вешая пальто на кривой крючок.

У меня всё внутри похолодело от обиды, какого-то непонятного страха и горечи.

– Я нехорошо себя чувствовал, – сказал я, еле удерживаясь от того, чтобы не заплакать, – а много народу было?

– Да! Человек шесть, наверно. Ну ладно, я побежала.

Я несколько минут стоял в гардеробе, опустив руки, совершенно растерянный. И вдруг… Я почувствовал, что ужасно рад. Вот она – ложь. Он наврал. Наврал прямо перед Рождеством. У меня будто камень с души свалился. Не зря я ему не доверял. Никому нельзя доверять. Вот и всё.

Но это было не всё. После минуты радости разоблачения наступила минуты негодования. Зачем он, собственно, мне наврал? Я же его лучший друг. Если бы он хотел провести день рождения в тишине и покое, это бы ещё ладно, но ведь он позвал кучу народа. Для вранья причины могут быть самые разные, но они всегда есть. Так зачем он мне наврал?

– Зачем ты мне наврал, идиот? – заорал я, влетая в чужой класс и набрасываясь на Пашу.

– О чём ты говоришь? – спросил Паша как ни в чем не бывало.

– Ты болван! Какого черта ты врал мне про свой день рождения!? Вика мне всё рассказала! Я бы и сам не пошёл, если бы ты мне честно сказал, что не хочешь меня видеть! Но ты подло наврал! Почему? Я хочу знать!

– Я тебе не врал.

– Ах так! Ты и теперь продолжаешь врать? – я орал, не обращая никакого внимания на Наталью Ивановну, которая стояла у доски, собираясь начать урок.

– Ладно.

– Что?

– Ладно, – задиристо произнёс Паша, и в классе воцарилась тишина. Все хотели послушать, как Паша признаётся во вранье. – Я соврал тебе, чтобы тебя проверить. Ты так мечтал услышать из моего рта ложь – мне было любопытно, как ты отреагируешь, если я тебе навру.

– Ты полный придурок!

– Зато теперь я вижу твою реакцию.

На этих словах я рванул из класса, хлопнув дверью. Весь день на уроках мне было не по себе, я не мог сосредоточиться, ничего не соображал, не знал, как мне теперь себя вести. Когда учительница окликнула меня – Дима, хватит летать в облаках! – я совершенно неожиданно для самого себя ответил ей: «Удивительно, что я ещё где-то летаю, а не сплю мёртвым сном. От этих однообразных примеров кого угодно сморит». Меня, разумеется, тут же выставили из класса. Это был последний урок, поэтому я просто пошёл домой, снова и снова прокручивая в голове ссору с Пашей. Однако ушёл я недалеко, потому что прямо на остановке возле школы я встретил Пашу. Я было отвернулся и даже хотел пойти в другую сторону, но он заговорил со мной.

– Я тебе правда не врал.

Я отмахнулся.

– Нет, ну послушай. Я не врал тебе. Я попросил Вику, чтобы она сказала, что у меня был праздник. Я хотел, чтобы ты подумал, что я врал. Я хотел увидеть твою реакцию.

У меня от удивления глаза вылезли на лоб.

– Ты что, совсем ку-ку?

– Нет, но ты меня достал со своим враньём. Я хотел доказать тебе, что враньё – это не так уж и весело.

– Поздравляю! У тебя это получилось!

– Так ты не сердишься?

– Не знаю. Я только что сказал учительнице, что её урок скучный, и меня выставили. А всё из-за тебя.

– А я только что сказал Наталье Ивановне, что не списывал, хотя на самом деле списывал.

Мы ударили по рукам и запрыгнули в автобус. Я внимательно смотрел на Пашу, и вдруг в мою голову закралось сомнение.

– Слушай, а ты точно не праздновал день рождения?

– Нет. На самом деле я праздновал. Шутка. Но сейчас я вру. А сейчас я не вру, что наврал перед этим, чтобы ты не сердился, что я никогда не врал.

– Я ничего не понял, но предупреждаю, что если будешь мне врать, то я тебя убью.

– Ладно. Господи, ну и рубильник!

Как-то вечером в лесу я гулял
И про ёжика стихи сочинял.
Этот ёжик жил в норе возле пня,
И стихи он сочинял про меня.

Зазевался, через пень я - кувырк.
Тут и встретились мы, ёжик, с тобой.
Сочинитель сочинителю: «Фырк!»
Сочинитель сочинителю: «Ой!»

Застали родителей
Слёзы врасплох:
«Я платье носить
Не желаю в горох! -
Коровочка Божья
Рыдает. -
Ну, кто так детей
Одевает?!
Хочу я другую 
Расцветку-
В полоску,
А может быть,
В клетку!
Ну, ты посмотри только, 
Мама?!
Не платье на мне,
А пижама!»
Сидит, оттирает
Горошки,
И нет настроенья 
У крошки.
«Ох, в детстве, -
Шепнул папа маме, -
Мы были такими же
Сами!»

Пустячок

- У меня большая радость,
Промурлыкал рыжий кот.
- Я лежу на тёплой печке,
Грею толстенький живот.
Растянулся как сосиска,
Повернулся кверху брюхом.
Хорошо, что вы так близко,
Почешите мне за ухом.

Буренкина печаль

Люблю проснуться утром и поржать,
Скакать по лугу целый день готова,
Люблю детишек на себе катать.
Как жаль, что я не лошадь, а корова…

Светка Сергеева была рыжая. Волосы у неё грубые и толстые, словно яркая медная проволока. Из этой проволоки заплеталась тяжёлая коса. Мне она напоминала трос, которым удерживают на берегу большие корабли.

Лицо у Светки бледное, в крупных веснушках, тоже бледных, наскакивающих одна на другую. Глаза зелёные, блестящие, как лягушата.

Сидела Светка как раз посреди класса, во второй колонке. И взгляды наши нет-нет да и притягивались к этому яркому пятну.

Светку мы не любили. Именно за то, что она рыжая. Ясное дело, Рыжухой дразнили. И ещё не любили за то, что голос у неё ужасно пронзительный. Цвет Светкиных волос и её голос сливались в одно понятие: Ры-жа-я.

Выйдет она к доске, начнёт отвечать, а голос высокий-высокий. Некоторые девчонки демонстративно затыкали уши. Забыл сказать: почему-то особенно не любили Светку девчонки. Они до неё даже дотрагиваться не хотели. Если на физкультуре кому-нибудь из них выпадало делать упражнения в одной паре с Рыжухой – отказывались. А как физрук прикрикнет, то делают, но с такой брезгливой миной на лице, словно Светка прокажённая. Маринке Быковой и окрик учителя не помогал: наотрез отказывалась с Сергеевой упражняться. Физрук Быковой двойки лепил.

Светка на девчонок не обижалась – привыкла, наверно.

Слышал я, что жила Светка с матерью и двумя сестрёнками. Отец от них ушёл. Я его понимал: приятно ли жить с тремя, нет, четырьмя рыжими женщинами? Мать у Светки тоже рыжая, маленького росточка. Одевались они понятно как – ведь трудно жили. Но наши девчонки трудности Рыжухи во внимание не принимали. Наоборот, презирали её ещё и за единственные потёртые джинсы.

Ладно. Рыжая так Рыжая. Слишком много о ней.

Очень любили мы походы. Каждый год ходили по несколько раз. И осенью, и весной. Иногда зимой в лес выбирались. Ну, а летом говорить нечего. Летом поход был обязательно с ночёвкой.

Наше любимое загородное место было Озёл. Здесь славное озеро – длинное и не очень широкое. По одному берегу сосновый бор, по другому – луга. Мы на лугах останавливались. Палатки ставили, всё честь честью.

Мы с Женькой в походах всегда рыбачили. Тем более, в Озёле. Озеро рыбное, окуни тут брали и сорога, а ерши, так те словно в очередь выстраивались, чтобы хапнуть наживку. Всегда мы девчонкам на уху приносили. Объеденье. Хоть из-за одной ухи в походы ходи, до того вкусно.

Брали напрокат лодку – была тут небольшая лодочная станция – и плыли на середину озера. Все дни напролёт с Женькой рыбачили. А вечером… Вечером, на зорьке, самый клев, а нам половить не удавалось.

Из-за Рыжухи, между прочим, из-за Светки Сергеевой.

Она с нами тоже в походы ездила. Ведь знала, что одноклассники её не любят, а всё равно ездила. Не прогонишь же.

Вечером возьмёт Светка синюю лодку и тоже на середину озера гребёт. Вокруг красота, солнышко за сосны закатывается, в воде деревья отражаются, а вода тихая-тихая, и видно, как со Светкиных вёсел срываются розовые от солнца капли.

Выгребет Светка на середину озера, вёсла в воду опустит и начинает. Выть начинает.

То есть, она пела, конечно, но мы это пением не называли. Высокий голос Рыжухи раздавался далеко по озеру, по лугам.

Клевать у нас переставало.

Почему ей нужно было на середине озера петь – не понимаю. Может, окружающая природа вдохновляла? К тому же от воды резонанс сильный. Ей, наверно, нравилось, что её весь мир слышит.

Что она пела – не берусь сказать. Жалобно, заунывно. Никогда я больше таких песен не слышал.

Женька начинал ругаться. Ругался и плевал в озеро в сторону Рыжухи. А я неторопливо и хмуро сматывал удочки.

Выла Рыжуха час-полтора. Если ей казалось, что какая-нибудь песня не очень удавалась, она заводила её снова и снова.

Мы вытаскивали лодку на берег и шли к одноклассникам.

Нас встречали смехом.

– Хорошо воет?– спрашивал кто-нибудь.

– Заслушаешься, – коротко отвечал я.

А Женька разражался гневной тирадой, которую я приводить тут не буду.

– Дура рыжая, – кривила губы Маринка Быкова. – И чего она с нами прётся? Выла бы себе дома.

А голос Рыжухи всё раздавался, и было в нём что-то родственное с начинающей расти травой, лёгкими перистыми облаками, тёплым воздухом, в котором роились ещё не умеющие кусаться комары.

Почему-то нам с Женькой не приходило в голову поговорить со Светкой по-человечески, попросить, чтобы она не пела над озером, не портила рыбалку. Может, она и не знала, что мешает кому-то.

В день последнего экзамена в девятом Нинка Пчелкина бросила клич:

– Кто завтра в поход?

И тут же устроила запись.

Она же распределила обязанности. Девчонки закупают продукты, мальчишки добывают спальники, палатки. Кассетник берет Маринка, камера хорошая у Женьки, на пленку «Кодак» скидываются все.

Женька подвалил к Рыжухе, опёрся руками о её стол и сказал:

– Рыжуха, сделай доброе дело, а?

Светка вспыхнула и насторожилась. Никто к ней с просьбами не обращался.

– Какое?

– Не езди с нами в поход.

Рыжуха поджала бледные губы и ничего не ответила.

– Не поедешь? Не езди, будь другом.

– Я с вами поеду, – высоким дрожащим голосом сказала Рыжуха, – а буду отдельно.

Вот это «отдельно» и было для нас всего опаснее. Опять отдельно от всех будет на озере выть! Опять вечерней зорьки мы не увидим.

Женька отошёл от Рыжей и прошептал мне:

– В этот поход я Рыжую не пущу. Или я буду не я.

Он торжествующе посмотрел на Светку, словно уже добился своего.

Тёплым июньским днём мы устроились на палубе теплохода. Нас, дружных, двадцать пять душ. У наших ног тюки с палатками, рюкзаки, из которых выпирают буханки хлеба, торчат ракетки для бадминтона. У нас с Женькой ещё и удочки. По всякому поводу мы смеёмся. Экзамены позади – весело. Лето впереди – весело.

Рыжуха сидит на краю скамейки, рядом с ней – пустое пространство. Рядом с ней никто не садится.

За минуту до того, как отчалить, к Рыжухе подходит Женька. Он в синем спортивном костюме «Адидас» – стройный симпатичный малый. Выражение лица Рыжухи встревоженное, она чувствует подвох.

– Это твоя сумка?– спрашивает Женька и кивает на допотопную дерматиновую сумку, которая стоит около Рыжухи. В сумке, наверное, бутерброды с маргарином и яйца. Сверху высовывается серенький свитер, его Рыжуха взяла, видно, на случай похолодания. Я живо представил, как она в этом свитере сидит в синей лодке и портит нам рыбалку.

– Моя,– отвечает Светка.

– Алле хоп!– восклицает Женька, хватая сумку, и бежит с ней по палубе. И вот мы слышим, как он кричит уже с причала:

– Эй, Рыжая! Вон где твоя сумочка! Слышь?

Мы глядим через борт теплохода. Женька ставит сумку на железный пол и мчится обратно. Теплоход зафырчал, за кормой забурлило. Но трап ещё не убрали, около него стоит матрос в яркой футболке и пропускает опаздывающих пассажиров.

Рыжуха сидела-сидела, потеряно глядя в пол, потом как вскочит и – к выходу. Еле успела на берег, теплоход сразу же отчалил.

Свитера, наверно, жалко стало, бутербродов.

Женька рядом со мной стоит, Светке рукой машет и орёт:

– До свиданья, Рыжая! Гудбай! Извини, нельзя тебе на озеро, ты рыбу распугиваешь!

И девчонки со своих мест ей ручкой делают, кричат противными голосами:

– Прощай, подруга!

– Больше не увидимся!

– Ха-ха!

И давай Женьку хвалить, что он так ловко с Рыжухой устроил.

Чего девчонки радовались, я, честно говоря, не понял. Ну, мы с Женькой, ладно, нам Светка мешала рыбу ловить. А им-то что? Ведь вместе со всеми Рыжуха и не бывала – недаром её ни на одной фотографии нет. Бродила одна по лугам, одна у костра сидела, когда все уже по палаткам расходились. Ела то, что с собой из дома брала. В начале похода она свои припасы на общий стол выкладывала, но ее хлеб с маргарином и яйца Быкова в сторону двигала. При этом лицо у нее было такое же брезгливое, как на уроке физкультуры, когда выпадало делать упражнения с Рыжухой.

Теплоход ещё толком не отошёл от города, а мы о Рыжухе уже забыли. Лишь на вечерней зорьке я о ней вспомнил, и в сердце ворохнулось что-то неприятное.

Но зато никто на озере не шумел. Клевало отлично. Женька был особенно оживлён. А мне это «что-то» мешало радоваться.

В десятый Рыжая не пошла. Классная сказала, что она поступила в музыкальное училище.

А ещё через пять лет произошла вот такая история.

В то время я начинал учиться в одном из Петербургских вузов. И познакомился с девушкой, которая взялась подковать меня, провинциала, в культурном отношении. В один прекрасный день Наташа повела меня в Маринку, на оперу.

И что же я вижу в первые минуты спектакля?

На сцене появляется золотоволосая красавица. У нее белейшая кожа! Как она величаво идёт! От всей её наружности веет благородством! Пока я ещё ничего не подозреваю, просто отмечаю про себя, что молодая женщина на сцене прямо-таки роскошная. Но когда она запела высоким, удивительно знакомым голосом, меня мгновенно бросило в пот.

– Рыжуха!– ахнул я.

– Тише!– шипит на меня Наташа.

– Ты понимаешь, это Рыжуха, – шепчу, нет, кричу ей шепотом, – мы с ней в одном классе учились.

– Что ты говоришь?! – всполошилась знакомая. – Ты понимаешь, кто это? Это наша восходящая звезда!

– Как её звать?– ещё на что-то надеясь, спросил я.

– Светлана Сергеева.

Весь спектакль я просидел, не шелохнувшись, не понимая, чего больше было в моём сердце – восторга или стыда.

После спектакля Наташа говорит:

– Может, пойдёшь за кулисы? Ей приятно будет увидеть своего земляка, да ещё одноклассника. Жаль, цветов не купили!

– Нет, давай в другой раз, – скромно ответил я.

Мне меньше всего хотелось встречаться с Рыжухой с глазу на глаз.

По дороге довольно вяло я рассказывал Наташе о Светке, о том, как пела она на озере. Теперь я не говорил, что она «выла». Мой авторитет в глазах знакомой значительно подскочил. А я в своих глазах…

– Надо же! – удивлялась Наташа. – С Сергеевой в одном классе учился!

Я плохо её слушал. Думал о том, что не Светка рыжая. Светка оказалась золотой. А рыжие мы. Весь класс рыжий.

Ребёнок заявила: мол, я была хорошая, чистила зубы без предупреждения, красиво написала три строчки «мэ» и «нэ», не плакала, не шумела, не надоедала, не теряла носовой платок – вон он на кошкиной шее привязан для особой красоты. Поэтому хочу рыбку! Не кушать. А так.

Раз ребёнок была хорошая – поехали!

Магазин «Экзотика». Кругом аквариумы. Рыбки всякие – с вуальками, полосочками, в горошек… Из-за занавески продавец вышел – бледно-зелёный какой-то, худой, лысый совсем, без бровей, без ресниц, как будто сам из аквариума только что выбрался, и шатается как ламинария – вправо-влево, вправо-влево… Ихтиандр. Говорит-булькает: чего изволите? Ребёнок вверх пальчиком ткнула – хочу во-он ту рыбку.

А там какая-то серая, плоская. И взгляд! Вы пантеру видели? Вот. Пантера.

Ихтиандр обрадовался вдруг, засуетился.

– Какой прекрасный выбор, какой умный ребёнок! Это очень редкая рыбка, африканская такая рыбка. Берите, не пожалеете!

Взяли. И рыбку. И аквариум. Механизмы всякие – воду греть, кислород чтоб рыбе, свет… Корм сухой.

– А если надо спросить-проконсультироваться, так вы звоните в любое время, – это Ихтиандр. – Да. В любое время. С трёх до четырёх. Дня.

Ох, не нравился мне этот Ихтиандр со своей рыбкой африканской, не нравился. А на прощанье – мол, вы ещё сюда ко мне придёте.

Угрожал. Явно угрожал. И правильно! Рыба сухой корм не ела.

Звоним. С трёх до четырёх дня.

– А нужен живой корм, – сказал Ихтиандр.

– А где?

– А вы приезжайте.

Приехали. Взяли. В банке литровой. Копошится и хрустит.

Рыба ела, будто в последний раз.

Тут живой корм взял и приуныл. Дохнуть стал.

– А его кормить надо! – это Ихтиандр с трёх до четырёх. – И среда нужна. Чтоб тепло и болото в банке.

Значит, так: в воскресенье купили рыбу. В понедельник – живой корм. Во вторник – корм для живого корма. Как раз в среду купили среду.

Уже вроде всё. Сиди, ребёнок, и любуйся рыбкой. Но тут кошка, дурочка любопытная, в аквариум лапой. А рыба цап за лапу! И кушать. Еле отодрали.

Кошка на лапу дует. Хромает. А рыба – ничего. Смотрит только из-за стекла так с интересом, и зубами – хрясь! хрясь!

Ребёнок испугалась. Не хочу, говорит, рыбу. Лучше буду противная, непослушная, платки буду терять. Только отдайте её, такую кусачую, куда-нибудь.

Отдали соседям. У них аквариум огромный – хоть акулу держи. Что уж нашу пантеру. Отдали приданое – и живой корм, и корм для корма, и среду. В пятницу.

В субботу – несут обратно.

– Она всех наших рыбок поела. И в стекло стучит. Громко. Чтоб кормили. И за собакой наблюдает. Туда-сюда глазами, туда-сюда. И лицо у неё плохое. Вот вам она обратно.

Вернули. Но без корма. Сколько корм ни корми, а он кончается.

Мы бегом Ихтиандру звонить. А его и нету. Даже с трёх до четырёх.

Тогда в зоопарк побежали. Пристроили рыбку нашу. Рыба-то действительно редкая, африканская, до двух метров в длину вырастает…

А Ихтиандра, оказывается, взяли. За контрабанду живого товара.

…Теперь у ребёнка есть тамагочи. Днём спит. По ночам пищит. Встаём по очереди. Кормим.

Записка

В пустом коридоре
Записка белела,
Я думал – шпаргалка,
Схватил её смело.

Но что это?
Кто это пишет?
Кому?
Читаю, читаю —
Никак не пойму!

«Неужели правда
Ты живёшь на свете?
И одно и то же
Солнышко нам светит…»

А где про любовь?
Ну и что тут такого?
Но просит записка:
«Прочти меня снова!»

Ты меня не замечаешь

Ты меня не замечаешь.
Мне на взгляд не отвечаешь.
Зря я встречи жду…
Но когда тебя увижу, —
Солнце ярче!
Счастье ближе!
Всё цветёт в саду!

Если честно, —
Нету сада:
Двор пустой и два фасада,
Скучных окон ряд.
Но когда тебя увижу, —
Солнце ярче!
Счастье ближе!
Расцветает сад!

Сочиненье про весну

Мы пишем сочиненье про весну.
Я вспомнил про сосульку про одну…
А больше я не знаю, что писать!
И заглянул я в Лёшкину тетрадь.
Он пишет, что «…уже пришла весна!
Ясна, красна
И всем кругом видна:
Уже летают мухи,
Уже поют лягухи!
Гулять пойдёшь —
Так время быстро мчится…
И ну совсем не хочется учиться!
Скорей бы лето!
Лопнуло терпенье!»
Правдивое какое сочиненье.

Мой друг Юля Говорова – загадочный для меня человек. Я верю в неё с трудом, примерно как в Русалочку и Деда Мороза. То есть верю, но с такой легкой завистью: вот бы и мне так уметь – плавать под водой с рыбами и осьминогами, как Русалочка, или летать на запряжённых оленями санях по небу, как Санта. Или каждый день гулять по лесу с волчицей, выводить на прогулку лошадь, кормить с руки косулю и орла, понимать законы зверей, язык зверей, их проблемы и душу – как Юля. То, о чём она рассказывает, звучит для меня как сказка, я всегда слушаю ее с открытым ртом. Словно смотрю мультфильм или читаю увлекательную сказку.

Москвичка Юля Говорова большую часть года живет в Пушкинских горах, в деревне, недалеко от тех мест, где дом-музей Пушкина. Недавно её друзья открыли там собственный домашний питомник. Сначала он был только птичий, а потом к ним со всех окрестностей стали приносить покалеченных, подстреленных, осиротевших или ставших ненужными диких зверей, которые не могут больше жить самостоятельно на воле. Так Юля стала работать в небольшом частном зоопарке. Она сама воспитала «с нуля» – с яйца – своего друга гуся Хиддинга, с двухмесячного возраста – свою подругу волчицу Ирму. А скольких она выхаживала, вынашивала в буквальном смысле слова.

Для нас с вами это мечта. А для нее единственно возможный способ существования.

Я привык в городе, но уже лет двадцать, наверное, мечтаю перебраться в деревню. Пробовал – не получается, не уживаюсь. Если бы всё было как в Юлиных рассказах! Внимательный – с лупой – рыбак Алексей. И бабушки бы вязали антоновские рукавицы. Гуси-рыцари, ласковые волки, медведи в апельсинах…

Юля прислала смс-ку из своего Михайловского. У неё уже целая книжка смс-ок. «Тихий снег – кульминация сегодняшнего концерта». У Юли получается тихо-тихо, она владеет звуком. Попробуйте по телефону передать такое «piano»! Юля сожалеет, что у Басё не было сотового телефона. Не скромничай, Юля, это твой жанр!

Коротенькое сообщение, значительный момент – главный штрих. День за днём рисуется в такой технике. И для Юли это естественная манера двигаться и говорить. Она всегда волнуется. Даже быстрый длинный пассаж играет, вибрируя каждую ноту.

Я начал с Юлиных хокку. Но её рассказы и повести – те же хокку. По точности передачи настроения. По необходимости каждой буквы. По значительности и неповторимости момента. И ещё ирония. Чуть-чуть. Ирония всю эту значительность делает человечней.

Юля не пишет для себя. Её рассказы – такая же забота о друзьях, как накормить-напоить. А в друзьях у Юли: гусь Хиддинк, волчица Ирма, медведица Василиса, человек Дина Крупская, человек Марина Москвина и многие другие жители земли. Я прошу иногда: «Юля, у нас в Москве сегодня нечем дышать, срочно пришли свежего воздуха!» Через десять минут посылка-рассказ – свежий воздух, да ещё и с мятой.

Так вот, о Хиддинкге, Василисе, Луше… Хиддинка Юля научила чит… ой, чуть не написал «читать»! – летать! Медведица Василиса последнее время что-то совсем не ест апельсины, ананасы и швейцарский шоколад, а косуля Луша съела тысячу рублей (после чего стала Юле ещё дороже). Ну, я плохо пересказываю, сами почитаете.

Мы с Юлей познакомились в Доме детской книги. Сто лет назад. Юля рассказывала про свой ящичек с кисточками и красками, с «дорогами, закатами, можжевельниками, рябинами, тётей Машей, занесёнными ветром зёрнышками тмина, пухом одуванчика, травой зубровкой…»

Мы с Юлей познакомились в заснеженной степи, сто лет назад, «сбились с пути, ночь, снег, кони…» Было страшно. Тогда Юля достала аккордеон и начала петь: «Степь да степь кругом». И так красиво она выводила мелодию, что: «Эх, где наша не пропадала!»

Когда деньги клюют не только куры

Когда меня угощают чем-то изумительно сладким и изысканным, я всегда вспоминаю Василису. Это наша медведица.

Эх, сокрушаюсь я тут же, эх, эх, эх, не видели вы, как мы приезжаем обычно после рынка.

Каждую субботу мы ездим на рынок за продуктами для животных. Покупаем мясо для хищников, зерно для птиц, а для Василисы, – все знают, что у нас есть Василиса, – хозяйки фруктовых ларьков и ларьков сладостей отдают за копейки «некондицию»: помятые или подмороженные фрукты, слегка (ну только слегка!) просроченные конфеты, пастилу, пряники, зефир в шоколаде, мармелад, пирожные, печенье, виноград, финики… Что хочешь!

Приезжаем домой, и тут же начинается праздник. Тут же! Раскладываем и разбираем коробки, раскрываем…

И поскольку всё всё-таки одинаково съедобное и для медведицы, и для человека, то происходит это обычно так.

– Ну что тут у нас сегодня? – заранее уже потирая руки. – Так, так, так…

Стол делится пополам и: «Это нам, это Василисе! Это нам…»

Сгребая и разгребая яства. Перебирая в коробках чернослив, хурму, виноград, курагу, инжир, персики, груши, яблоки, завалы сладкого на столе – руками.

Винограда у нас обычно завались!

И чья, вы думаете, после этой дележки половина стола слаще, могучей и сытней? Конечно, наша!

Мимоходом и ненароком, скрипя сердце: «А может Василиса это не будет? Помните, в прошлый раз она не ела? Так я выручу её – сам съем!»

Или: «Васенька, не обидишься?» И полкило конфет к себе в карман!

«Хорошо, что у нас есть Василиса!» И банку сгущенки консервным ножом открыл и ложечкой самые сливки, самую сладость!

А ещё если сгущенка варёная! Да, братцы, ещё и высший сорт…

«Васенька, прости!» И пол-литра меда к себе в банку!

«Василиса не видит? Давно не ел мармелада» – оп!

И это вовсе не значит, вовсе не значит (!!!), будто Вася сама у нас голодная.

Как встретила она прошлый Новый год? Вся в апельсинах. Устало уткнувшись мордой в мандарины. Раздавив киви лапами. В вишнёвом соке.

Бананы на ветках у берлоги висели вместо новогодних игрушек. Под ёлкой завалялся ананас. Каким-то образом затесалось авокадо.

Консервированный с персиками компот. И клубничное варенье. И крыжовенное. Малиновое. И даже клюква в сахарной пудре! Марципаны!

Василиса зимой не спит: зачем!!! Когда тут еда, как из рога изобилия!

И овсяная тебе каша с мёдом, и рагу. И макароны по-флотски на ужин. И арбузы.

Посетители к нам зимой тогда пришли: ну, говорят, глядя на Василису в апельсинах, вы даёте!

А посетители у нас добрые, заботливые. Чем-нибудь зверей всегда угостят. Принесут ту же банку сгущёнки, шоколадку.

Сами они, конечно, не кормят, мы выступаем здесь посредниками, открываем на глазах у посетителя, принесшего свой гостинец, банку сгущенки, кормим Васю, протягиваем ей («это тебе от этого дяденьки…») пряник, леденец.

Когда хочет, Васенька аккуратно ест. Яблоко накалывает на коготь. Когти у неё вместо вилок.

Когтями на левой лапе она пользуется как вилкой, а на правой, соответственно, как ножом.

Очищает от кожуры апельсины, сдирает с шоколадных конфет фантики.

Но из-за её пищевых капризов (она избалованная) случаются иногда неловкие ситуации.

Ну вот такие.

Принесли Василисе сушек с маком. А она, как мы уже поняли потом, была сыта.

Но сушки взяла. А поскольку есть не хотела, то пришла ей в голову мысль, и очень простая мысль: плеваться ими.

А сушки свежие, хрусткие, ну час назад из кондитерской! И пахнут сладко!

А она, оттопырив губы, сложив их в трубочку, дует прямо в дырочку сушки, сушка со свистом и с таким чмокающим звуком – пф! – летит. И попадает? Конечно, в посетителя!

И Василисе эта игра понравилась. Никаких тебе угрызений совести, стыда! Сушку за сушкой, сушку за сушкой пуляет в посетителя. И попадает! И попадает! Она меткая. Это был прицельный огонь.

Не угомонилась, пока не распуляла весь запас. Весь боезапас. (А там было триста граммов!)

А потом повернулась к этому человеку задом, как избушка на курьих ножках. Вот и всё.

– Вы извините, извините! Она обязательно съест, доест. Потом, – пыталась вырулить эту неловкую ситуацию, подбирая оплёванные и раскиданные вдоль решетки вольера сушки Вероника. Хорошо воспитанная Вероника. Казалось, она сейчас подпихнет Василису в бок, как не в меру расшалившегося ребёнка.

А Василиса отплевала своё, да и на всех на нас плевать хотела тоже.

Мы этому Василису не учили. Это у неё возраст – подростковый.

Капризничает, перечит нам во всём. Как что ни по ней, сразу на дыбы! Ну что поделать!

Мой гусь в этом возрасте был такой же. Он воровал деньги. У меня. (А он гусь из тяжёлой и сильной породы – холмогоры. Попробуй такому откажи!)

На девушек тратил и на пиво (это мои догадки). В кино, там, на последний сеанс.

Причем выбирал всегда крупную купюру. Ему покажешь их несколько: 10, 50, 100 рублей. И он возьмет только 100. Не 10.

Как я себя утешала, как пробовала себя утешать: все-таки, наверно, ну иногда (ну вдруг!!!) на новую книгу (и конечно по биологии!).

Или, там, на эмпэтри-плеер (я согласна!). Ну или на цветок маме (то есть тоже мне).

Вытянет сторублевку из заднего, чуть подорванного кармана моих джинсов. В клюв – и от меня: бегом!

– Хиддинк, тебе не стыдно! Хиддинк, постой! Отдай! Верни!

А взять нашу красотку косулю Лушу. Стали вдруг потихоньку замечать: исчезают и исчезают деньги! И бесследно!

Не десятки, и даже совсем не сотни, – пятисотки!

Вначале думали: может быть, завалились за диван?

Андрей даже косо какое-то время смотрел на Хиддинка, но только на днях (на днях!!) я провела с ним воспитательную работу.

– Вырастила щипача, а не гуся! Покатился по наклонной дорожке, Хиддинк?!

– Хочешь стать, как наш старый, умудрённый годами помощник Гена – с металлической фиксой на зубах?

Деньги всё пропадали, пропадали. Уже забили тревогу, и не шуточную (какие тут шутки, когда благосостояние семьи и весь семейный бюджет трещит по швам!)

А тут Андрей случайно заглянул в комнату – и что же!

Луша с отрешённым, ко всему безразличным и чуть не доведшим Андрея до полуобморока, спокойным и меланхоличным выражением лица – вы когда-нибудь видели вблизи косулью морду! – жевала тысячную купюру.

С таким видом, будто пасётся на лугу.

Десятки, рассыпанные по полу, не замечала. И ещё две тысячи (две купюры) сине-зелёными зажёванными комочками смиренно лежали у копыт.

– Попирая копытами деньги! Ха-ха-ха! – попытался шутить Андрей. – А ещё говорят: «куры денег не клюют»! За исключением гуся!

– Хорошо ещё, что люди не видят!

Он прилагал все усилия, чтобы вытянуть из Лушиных (ну прямо акульих!) челюстей банкноту.

Поскольку, когда он вошёл, одна из купюр ещё не была доедена, Андрей рачительно и отважно, ну просто как Скупой рыцарь, вступил в бой.

И это было нелегко. У косуль ведь сильные челюсти, всё-таки жвачные животные, они этими челюстями кору с деревьев сгрызают (и перегрызают ветки!), а тут банкнота. Так себе, ерунда, пустяк.

Андрей сражался и бился, тянул за бумажный краешек тысячи изо всех сил, но и Луша держала купюру твердо, стойко, как купюроприемник в магазине.

– Одно дело апельсины и киви, просроченные торты, шоколад, – комментировал единоборство Андрей. – Но кормить животных деньгами! Извините!!!

– Так и вижу эту табличку на вольере «Рубли не предлагать!» Или «Вы по какому курсу доллары едите?»

– Евро косуле на ужин, а нам, извините, копейки на обед?!

– Мы думаем, что мы тут немного зарабатываем на животных. (Да и плата-то какая у нас за вход щадящая: 50 рублей с человека!) А они разоряют нас!

На этих словах я с трепетом вынула из кармана недавно зажёванную Хиддинком сторублевку и положила на общий стол.

Подумала и добавила от себя ещё десятку.

Но Андрей не заметил моего проникновенного поступка и продолжил:

– Вот наши псковские таможенники из Пыталова – молодцы! Привезли аистёнка и ещё положили в коробку тысячу. Рублей. На расходы. Прибыль!

– Правда, он по дороге уделал их помётом. Не таможенников, а тысячу рублей. Но всё равно!

– Если нас теперь прижмут к стенке: «Откуда деньги?!», мы им ответим (и главное честно ответим!): «Принёс аист!»

Аистёнка нам действительно привезли. Хорошего! Он, бедолага, выпал из гнезда, а у аистов-родителей в такой ситуации действует принцип «всё, что упало, то пропало». Подбирать и искать птенца они не будут.

Привезли в коробке из-под коньяка «Самсон» («Жаль, что не было коньяка, как жаль!», – всё ещё шутя, сокрушались мы).

Назвали аистёнка Самсоном.

И вообще всё не так уж плохо. Ну, во-первых, Андрей настоял на своём и отбил (отбил-таки!) эту купюру у косули.

Тщательно выгладил, расправил, на шкатулку с деньгами впредь повесил надёжный замок (ключ от замка висит теперь у него на шее).

Во-вторых, (и это тоже в плюс!) наша с Хидей пожёванная, но возвращённая честно сторублевка.

Василисин горький (90 процентов какао) шоколад.

Да и не в деньгах счастье, если честно.

Из сборника смс

Из сообщений собралась эта книга. Как сейчас вижу: иду по аллее, мокрый снег, дождь, ранняя весна, воздух прохладный и свежий, елью пахнет, в кармане куртки, как всегда, телефон, достаю его и в полной тишине набираю…

«Отправить сообщение сейчас? – Да…»

– Хотела пойти, а бабочка села на ногу. И не пошевелиться

– Лепестки яблонь сейчас залетают в дом, и в ведра с водой, и в мыльницы

– Листья в лесу все мокрые, большие мокрые листья. Но красиво

– Черёмуха наслушалась соловьёв. И чай тоже пропитан пением

– Бабочку несу на ладони, как сокольничий

– Светло-голубые скорлупки, лёгкие, от вылупившихся птенцов, носит ветер, веником сметает их дворник в парке

– Листья не падали, а спускались, пружиня на ветках, будто кошки

– Падали яблоки на стол

– Куры на ветках яблонь

– Домой в мастерскую иду по саду, на тропинке задела ногой ежа

Из этюда «Цепкий коготок поползня»

…Утро напротив Михайловского, туман, и из тумана выходят овцы. Как обычно. Казалось бы, как обычно. И мы не могли понять, что всё-таки придавало овцам странность. И только потом, приглядевшись, поняли – скворцы. На спинах у них скворцы. По два, по три скворца на спине. Повсюду. На головах, возле ушей овец. Скворцы бегали по их спинам, не стеснялись.

Кто бегал, но большинство сидели, дремали и грелись в овечьей шерсти, как будто бы чайки на волнах. Выныривая из этих тёплых «барашков» волн, как бакены. Овцы стояли спокойно, неподвижно.

Но иногда пугались чего-то, срывались с места, скворцы взлетали и делали в небе мягкий круг, и к тому времени, когда овцы снова замирали, птицы возвращались.

Из этюда «Весенние встречи и картины»

Бабочка. На пути к рождению

Вышла гулять по снегу – жесткий наст. Хорошо идти, не проваливаешься, и снег такими крупиночками блестит.

Качается пижма на ветру, сухие и ломкие веточки полыни. Кустики торчат из-под снега, и солнце их освещает, всё блестит.

Ветерок травинки качает, я иду и так иногда-иногда, случайно совсем, ненароком смотрю себе под ноги.

И какой же попался мне попутчик? Это гусеница!

Маленькая, вся опушённая волосками, она тихо ползла по снегу: шаг, шаг, шаг. И бескрайняя кругом одна снежная равнина.

«Бабочка. На пути к рождению» я назвала эту фотку.

И я подумала, когда мы расстались на пути: «Встретимся, когда станешь бабочкой?»

И дальше каждый пошёл своей дорогой.

* * *

По гулкой парадной, натужно и тряско
На волю от нас убегает коляска.
По лестнице скачет пузатой лошадкой.
У нас ей, наверное, было не сладко.
Со мной на руках, с криком «ах!» и с опаской
Бросается мама за беглой коляской,
Забыв даже дверь запереть хорошенько,
Роняя ключи и очки на ступеньки.
Всё зря! Как по рельсам шахтерская каска,
Гремит и обиженно мчится коляска 
В края, где дорожки из мягкой резины,
Где ей не насыплют картошки в корзину.
И где не придётся возить, как савраске,
Младенца и мамины сумки коляске.
Катайся сама по себе, хорошей –
Здесь рай для колясок! Здесь нет малышей…
Но вот на площадку шагнула коляска
И встала на месте, без шума и лязга.
Коляска, спасибо! Мы с мамой едва ли
Догнали бы сами тебя и поймали.
Мы будем держать тебя в холе и ласке –
Без них тяжело малышовой коляске.

Очень душно 
И очень темно. 
Опускаюсь на самое дно.

Вижу в щёлочку:
Мимо плывёт,
Озираясь опасливо,
Кот.

Папин тапок заплыл под кровать,
Глубоко-глубоко,
Не достать.

Скат на кресле нашёл уголок
И лежит,
Словно мамин платок.

Чья-то тень на далёкой стене
Тянет щупальце
Прямо ко мне:

Пылесос!..
Он уже под столом!..
Я в шкафу,
Я в шкафандре моём.

Опускаюсь на самое дно.
Очень душно
И очень темно. 

На озере в хижине из тростника жил Гусь со сломанным крылом. Другие птицы улетали и прилетали, а этот летать не мог, он сидел у озера, ждал их и вязал жилетки – тёплые и прочные, с карманом с клапаном, чтобы складывать гусениц для перекуса в пути и всякую другую всячину, которая могла пригодиться в дороге. На спине у каждой жилетки было написано «СП». «Счастливого пути» или «Скоро прилечу» или «Сухого пуха»? Надпись каждый понимал, как ему нравилось. Были жилетки с бахромой из осоки, с капюшоном, вышитым водорослями, жилетки, украшенные великолепными перламутровыми пуговицами из раковин речных улиток. Жилетки, заговорённые на попутный ветер, умное потомство, с вплетёнными амулетами и талисманами.

Но Гусь со сломанным крылом не отдавал свои жилетки просто так, а продавал их за истории. Другие птицы, те, что возвращались из путешествия, рассказывали разные небылицы – да старались поинтереснее, чтобы заполучить жилетку получше. Например, где «СП» вышито рыбьими глазами, а вместо пуговиц – речные камни с блёстками или ягоды шиповника. Особенно сильна была врать молодежь. Эти плели невесть что – что в дальних краях модно выщипывать пух вокруг ушей, или взбивать хохолок, или выводить краской из лягушачьей икры узоры между лопатками, или протыкать перепонки на лапах мышиными костями. После таких рассказов Гусь со сломанным крылом старался вовсю, чтобы выглядеть как следует. То есть всем остальным птицам на смех.

Однако те, кто постарше, кто уже испытал в полётах тёплые и прочные жилетки, относились к Гусю со сломанным крылом иначе. Они приносили ему (в карманах с клапанами) из далеких стран подарки – флажки, бусины, диковинные семена и листья, засохшие печенюшки, которые пахли по-нездешнему, разноцветные кусочки материи, стекляшки – то, что ему понравилось бы. И чем он украшал не только жилетки, но и стены, и крышу своего дома из тростника, так что тот и снаружи и внутри был похож на пёструю шкатулку, которую специально поставили у воды, на берегу, словно маяк для тех, кто летит издалека.

Так вот, однажды, поздней весной после полудня Гусь со сломанным крылом сидел у себя дома в кресле-качалке и, глядя поверх очков, у которых вместо стекол были вставлены два зеркальца, вязал жилетку.

– Лицевая, изнаночная, – считал он вслух, ловко орудуя крючком для вязания.

Стукнувшись головой о связку колокольчиков над входом, к нему заглянул молодой долговязый гусь, который только что вернулся из своего первого путешествия.

– Ну-ка, ну-ка, – обрадовался Гусь со сломанным крылом, продолжая между тем прилежно считать: изнаночная, лицевая. Расскажи-ка, расскажи-ка!

Молодой нерешительно переступил с лапы на лапу, покосился на полку, где стояло внушительных размеров чучело ящерицы, каких в этих краях не встретишь, и откашлялся.

– И две изнаночные с накидом, – радостно подытожил Гусь со сломанным крылом, перестал качаться и кивнул, приготовившись слушать.

Камень с дырочкой у него на шее, казалось, и тот выжидательно уставился на Долговязого.

– Сначала мы летели над речкой.

– Ну-ка, ну-ка, – Гусь со сломанным крылом убрал рукоделие за спину – всё, кроме вязального крючка – и поёрзал, устраиваясь.

– Потом над полем.

Гусь со сломанным крылом поморщился и немного удивленно стал покусывать вязальный крючок.

– И над лесом.

Он оглядел потолок и забарабанил лапой, украшенной массивным браслетом из рыбьих голов, по узорчатому коврику.

– Потом мы летели над городом. Настала ночь. Тучи. И ничего не было видно. Но никто не отстал. Вожак подгонял нас, а иных щипал за шеи прямо на лету, и мы шли ровно, как положено.

– М-м-да-а-а, – Гусь со сломанным крылом разочарованно причмокнул.

Клюв его над левой ноздрей был покрыт иероглифами.

– Наутро мы по ветру обогнули гору и – на юг. Потом мы летели над полем, потом над речкой, потом мы летели…

Неожиданно кресло-качалка скрипнула – Гусь со сломанным крылом подскочил к Долговязому и поверх очков, у которых вместо стекол были вставлены два зеркальца, снизу вверх несколько минут внимательно изучал его вытянувшуюся физиономию. Гость не шевелился – он слышал много небылиц о том, как можно заполучить жилетку.

– Что ты такое говоришь? – наконец, удивился Гусь со сломанным крылом и раздражённо похлопал себя по боку вязальным крючком. – А разве не видел ты, когда пролетал над рекой, рыбу, что гадает по выпавшим перьям, надо только угостить её вялеными мухами, вскормленными на черничном варенье?

– Нет, не видел, – оторопел молодой гусь, на крохотный шажок отступая к двери.

– А когда пролетал над полем? Разве не заметил ты вишню, у которой нет листьев, одни только ягоды? И как над ней идет война – и днём и ночью, и зимой и летом – дрозды с воронами бьются насмерть?

– Насмерть? – испугался молодой гусь. – Па-па-па-паравда? – он громко сглотнул.

– А когда ты летел над лесом, – продолжал Гусь со сломанным крылом, наступая и тыча в Долговязого крючком, загнутым, как клюв у совы, – неужели не заметил ты медведя, у которого под правой подмышкой – плохая погода, а под левой – хорошая. И если он почешет одну, то стоит ясный день, а если другую, то так себе – метель и буря.

Вязальный крючок описал дугу и уткнулся в связку почерневших сушёных ягод на потолке.

– А разве не встретил ты там же хитрую, вертлявую птичку с зелёными ресницами и изогнутой шеей по имени С?цуки, которая торгует вразнос горячими лепёшками из толчёной печени рогатых жуков, сдобренных свежей стрекозиной икрой?

Гусь со сломанным крылом аппетитно причмокнул.

Молодой попятился, не спуская глаз с вязального крючка, который плясал перед ним, словно плохо выдрессированный червяк.

– А над городом?

Долговязый старательно нахмурился, стараясь припомнить хоть что-нибудь, и даже поискал глазами ответ на полу – среди узорчатых ковриков и мусора – не попалось ли ему над городом что-нибудь эдакое?

– Не видел ли ты маленькую собачку, у которой вечно бессонница? Она не может спать, ей мешают скрипящие двери – что поделаешь, такой уж у неё слух. Она бегает по городу и таскает в зубах баночку со смазкой, чтобы смазывать петли. Но она может дотянуться только до нижних, а верхние всё равно скрипят. Так она бегает по городу, и передние лапки у неё всегда жирные, блестят и в смазке. А?

Долговязый расстроено покачал головой. Ну что он за птица такая, зачем летал?

– А самое главное?! Разве не видел ты, как перед тем, как ночь сменит день, по небу бежали два громадных волка – с яркими глазами и клыками, сильными, как самая острая кость? Волки – один белый, другой чёрный? И как белый нагнал чёрного и укусил его за брюхо, и оттуда высыпались звёзды? Но оба продолжали бежать, и выть, и драться. А потом, перед рассветом, чёрный нагнал белого, и вспорол ему глотку, и оттуда выкатилось солнце?

Гусь со сломанным крылом сложил крылья и пристроил, наконец, вязальный крючок у себя на животе, неподалеку от камня с дырочкой, который теперь взирал на Долговязого с нескрываемым осуждением.

И вдруг молодой гусь оторопел. Ему показалось – на один только миг, – что в зеркальцах очков промелькнули разом и рыба-гадалка, и медведь, делающий погоду, и чудесное вишнёвое дерево, и пронырливая птичка, торгующая лепешками, и собака с масляными лапками, и волки. И он удивился – как же он мог это всё не увидеть?

– Знаешь, как сломалось моё крыло?

Долговязый виновато замотал головой. Об этом говорилось разное.

– В небе. Я столкнулся с огромной штуковиной, из тех, что, бывает, тут у нас пролетают. С большущей, железной, гудящей штуковиной! И бах! Я летел прямо на неё – вот так – грудь вперёд. Такая игра, знаешь? Кто первый свернёт. Вся стая свернула, а я нет. И штуковина свернула. Вот так. А я нет.

Гусь со сломанным крылом крякнул.

– Крыло только.

– Э-э-э, – молодой гусь неуверенно почесал клюв, где у него, конечно же, не было никакой татуировки. – Если бы ты столкнулся с железной штуковиной, – он даже позволил себе слегка усмехнуться, – ты бы того… Ты бы сейчас не того… Не этого…

– Послушай-ка, – устало вздохнул Гусь со сломанным крылом и направился к старому, пузатому комоду, заставленному всякой ерундой.

Там в нижнем ящике у него хранились готовые жилетки.

– Ты же хочешь получить одну, так?

Гость заволновался.

– Главное, подошла бы по размеру.

– С оборкой по краям? Отороченную клейкими сосновыми шишками? Подстёганную водорослями?

Долговязый нерешительно помедлил. Немного не то, на что он рассчитывал, но возражать не решился – была бы тёплой. И карман, карман с клапаном.

– Я дам тебе непростую жилетку, – Гусь со сломанным крылом подмигнул, и одно из зеркалец в очках заговорщически блеснуло. – Ты должен будешь сообщать мне всё, что увидишь в следующий раз. Детали! Запомни, главное – детали! Видишь это? – Гусь со сломанным крылом потряс перед носом гостя жилеткой с пуговицами из обыкновенных серых, прибрежных камней. – Вот прямо сюда и будешь мне все сообщать, – и он с гордостью потыкал в самый верхний камешек. – Слушаю! Привет! А я вот здесь, – он похлопал по большому серому камню на полке, о который обычно обтачивал края ракушек, – буду слышать тебя – всё, что бы ты ни говорил.

Молодой сделал круглые глаза. Хорош же он будет, нечего сказать. Гусь со сломанным крылом потрепал его по плечу.

– Наш позывной будет «Смотрю! Привет!» «СП». А за твой замечательный рассказ я насыплю тебе в карман пыльцы из сушеных крыльев липовых бабочек – проверенная защита против грозы, отводит молнию.

Гусь со сломанным крылом перетряхнул верхний ящик комода и добыл со дна мешочек с вонючей бурой пылью, отчего оба немедленно принялись чихать и кланяться друг другу, а камень с дырочкой подпрыгивал и болтался туда-сюда, будто ему стало весело.

Когда Долговязый, озадаченный, ушёл со своей жилеткой, Гусь со сломанным крылом снова забрался в кресло-качалку. Со стен на него смотрели разные диковинные заморские вещички, а он смотрел на них. Он слышал, как снаружи дождь вышел на охоту за тем, что сухое – он ступал по тростниковой крыше осторожно, почтительно и тихо. С уважением дождь стирал и гладил флажки и ленточки на крыше, чтобы те стали ярче и ещё заметнее для тех, кто летит издалека.

Отряхиваясь и подпрыгивая, чтобы специально задеть связку колокольчиков на входе, и чтобы те звякнули, к Гусю со сломанным крылом пришли бобрята.

– Дедушка послал тебе новые спицы, Дяденька Гусь.

Гусь со сломанным крылом сидел неподвижно, за очками, у которых вместо стекол были вставлены два зеркальца, его глаз не было видно, а вязание торчало из-за спины, свесившись на бок.

– Дурная погода, Дяденька Гусь. Дедушка сказал, что дождь надолго, и даже велел закрыть лаз.

– Да, да, – пробормотал Гусь со сломанным крылом, – отличный стоит денёк.

Бобрята прыснули и обменялись взглядами: «Ну, что я тебе говорил, видишь?!» Они положили новёхонькие сосновые спицы на полку, между чучелом ящерицы и камнем для заточки ракушек и, хихикая и пихаясь, выбежали из дома.

Накинув жилетку с поясом, где на концах болтались два сушеных головастика, вышел под дождь и Гусь со сломанным крылом. Он положил свои чудные очки в карман с клапаном и стал глядеть в небо, которое всё было сплошь в тучах. Тучи уверенно и неторопливо плыли, словно огромная, однородная стая птиц, которая твёрдо знает дорогу.

Капли танцевали на клюве Гуся со сломанным крылом, старательно избегая иероглифов над левой ноздрей, – кто знает, что они вообще могут означать. Вода с неба стекала по массивному браслету из рыбьих голов ему под ноги.

– Отличный стоит денёк. Отличный для «СП».

Он потянулся, чтобы размять свое плохое крыло, и головастики у него на поясе весело стукнулись лбами.

Учительница музыки сказала: «В каждом доме должен быть хотя бы один музыкальный инструмент».

Ба-ра-бан! Я хочу барабан. Я мечтаю о нём! Если мне дать в руки палочки и барабан, то я….Та-та-та-та, та-ти-та! Та! Бам!

Мы с папой шли в магазин музыкальных инструментов «Гамма». Папа чесал затылок и хмурился. Не знаю, почему.

— Она сказала «обязательно купите барабан»? – в пятый раз переспросил он.

— Ага! Без барабана, говорит, выгоню из школы.

— Может, с ней мама поговорит?

— Ой, пап, к ней вчера четыре мамы пришли! Она их всех выгнала. Одну даже барабанной палочкой по голове стукнула.

Папа вздохнул и открыл мне дверь. «Дзинь!» — сказала дверь. В музыкальном магазине – даже дверь музыкальная.

Продавец вылетел нам навстречу. Он был похож на смычок от скрипки.

— Добрый день, — пропел он, — что вам предложить? Синтезатор? Аналого-моделирующий? Или гитару? Электроакустическую?

— Барабан, — сказал я гордо, — предложите нам ба-ра-бан! Обыкновенный.

Смычок сник.

— У нас есть стереофонический барабанный модуль, — грустно сказал он, — и оркестровые тарелки. А обычных барабанов нет. Закончились.

— Нет? – огорчился я.

— Нет? – обрадовался папа.

Я нахмурился и стал чесать затылок. Та-та-та… Бряк.

— Не расстраивайся! – воскликнул папа. — Придём домой, и я сделаю тебе из расчёски и бумаги чудный музыкальный инструмент – «казу».

— Не огорчайся! – попросил папа. — Мы найдём тебе в Интернете записи концертов, исполняемых исключительно на ударных!

— Не грусти! – взмолился папа, — я скорблю вместе с тобой, но мы переживём, поверь!

— Я этого не выдержу, — чуть не заплакал Смычок, — ваши страдания меня добили. Ладно! Есть у нас на складе один барабан. Его для другого мальчика откладывали. Но для того мальчика барабан – баловство. Он только и хочет на нём «та-та-та» выбивать. А для вас это смысл жизни. Я отдам его вам. Тем более, папа того мальчика – категорически против барабана.

Он сбегал на склад и принёс барабан. Настоящий. С кожаной обшивкой и деревянными палочками. Я схватил палочки и…..

— Я этого не выдержу, — сказал папа, когда я закончил. — Скажите, уважаемый, а не может ли мой сын пожить пока у вас? Скажем, недельку-другую. Пока не прорвётся обшивка барабана.

Смычок отскочил от папы.

— Нет, спасибо, — ответил он, — моему сыну учительница музыки велела обязательно купить тромбон. Так что… Нет, спасибо.

— Тромбон? – задумчиво переспросил папа. — А ведь у тромбона даже нет обшивки…

— Нет, — грустно подтвердил Смычок.

Папа повеселел.

— Ладно, — сказал он, — пойдёмте, оплачу.

А я сидел на полу и выбивал: Та-та-та-та, та-ти-та! Та! Бам! А электрогитары, электроскрипки и барабанные модули слушали и аплодировали.

Мадлен и Фиби с утра капризничали: им хотелось играть, но они не знали, во что. Их детская походила на жилище сказочной принцессы и буквально трещала по швам от обилия разнообразных кукол, начиная с саксонской, с белым, как сахар, личиком, и заканчивая оливковой индианкой в разноцветном сари, привезённой дядюшкой Бэнтли из Дели. Здесь были щекастые румяные пупсы, роскошно разодетые фарфоровые красавицы, гуттаперчевые девочки в кружевных панталончиках, кокетливо выглядывающих из-под коротких кисейных платьиц – точь-в-точь как Мадлен и Фиби, — но все они прихотливым хозяйкам ужасно надоели. Гувернантка, месяц назад покинувшая пансион, нервно кусала костяшки пальцев. Она уже сорок раз вспомнила народную школу, где ей предлагали место учительницы, но мисс Смит нарочно попросилась в семью, поскольку намеревалась стать незаменимым другом для своих сиятельных воспитанниц и горячо надеялась, что у них окажется старший брат — блистательный офицер или многообещающий молодой юрист, который непременно на ней женится. После отбоя, при тусклом свете газовых рожков, юные барышни предавались мечтам о будущем, и ни одна не собиралась заканчивать свой век в гувернантках. Но мисс Смит, как всегда, не повезло. Она попала дом, где в помине не было ни братьев, ни кузенов, а вверенные её заботам сестры-погодки оказались просто-таки несносными. Когда им делалось скучно, они всем поддавали перцу, а это случалось через каждые полчаса, и гувернантка сбилась с ног, развлекая их. Иногда ей начинало казаться, что раньше, чем она повстречает джентльмена своей мечты, её уволят. По крайней мере, горничная услужливо рассказала мисс Смит о двух незадачливых предшественницах, которых уже постигла именно такая участь.

— Хочу живую куклу!- вопила Мадлен, колотя об пол пухленькими ножками в голубых атласных туфельках.

Фиби поддерживала сестру громким рёвом. Их матушка — леди Дарлинг — была в отчаянии: заводные куклы, говорящие, умеющие открывать глаза и даже танцевать уже не устраивали её дочерей.

— Ну, так придумайте же что-нибудь, в конце концов! — насела она на гувернантку.

— Леди Дарлинг, если Вашим чудесным малюткам нужны живые игрушки, почему бы не принести им, к примеру, кутеночка?

— Вы уверены? Но он обкусает всю мебель и испортит ковры!

— Он мог бы жить в моей комнате, а к детям приходить только поиграть. Я слышала, что у привратника ощенилась собака…

Леди Дарлинг поморщилась:

— Фу, эта смесь бульдога с носорогом! Может лучше заказать мопсика?

Мисс Смит испугалась, как бы стоимость этого мопсика не вычли из её жалования, если он не угодит маленьким скандалисткам, и она постаралась отвлечь хозяйку:

— Для начала можно взять того щенка, а потом, коли он понравится барышням…

Так решилась судьба Софи, которая ничего не подозревая, наелась вкусного молока и крепко спала, уткнувшись в мягкий живот старой дворняги. Мать облизывала её ласковым шершавым языком, она же едва заметно шевелила лапами и умиротворенно кряхтела. Вдруг дверь в чулан распахнулась, привратник взял Софи под мышки, и ей почудилось, будто она летит.

— Ах, какой славный щеночек! — возликовали девочки.

Они рвали Софи друг у друга из рук, целовали и тискали.

— Будем играть в дочки-матери! — объявила Фиби. — Чур, я — мама, а ты – няня. Тащи сюда чепец и распашонку!

Софи запеленали, надели ей на голову кукольный чепчик и стали укачивать. Она же скалилась беззубым ртом, что есть силы вырывалась, пытаясь схватить своих обидчиц за пальцы, и жалобно скулила. Наконец Мадлен надоело быть няней:

— Может, лучше поиграем в принцесс! — предложила она.

Фиби одобрила эту затею и сказала вкрадчиво:

— Мисс Смит, не хотите ли вы немножко отдохнуть?

Гувернантка поняла намёк. Когда она удалилась, Фиби шепнула сестре на ухо:

— Давай собаку напудрим!

— А где мы пудру раздобудем?

— У мамы. Иди.

— Сама иди!

Решили пойти вместе. Девочки осторожно пробрались в спальную леди Дарлинг, где перед трельяжем, на изящном столике, выполненном в стиле ампир, были разложены всевозможные дамские штучки. Фиби взяла банки с белилами и румянами, тени и толстую кисть из обезьяньего хвоста, подаренную тётушкой Бэнтли. Мадлен прихватила ещё жемчужный браслет, маникюрные ножницы и щипчики для подкручивания ресниц. На обратном пути девочки затаились — мисс Смит что-то рассказывала матери, а та смеялась и называла её «умницей» и «сокровищем». «Всё в порядке,- произнесла уголком рта Фиби, — нас не скоро хватятся».

Софи нарядили в декольтированное бальное платье, на спине завязали огромный бант. Ее мордочку сначала остригли, а потом напудрили и нарумянили, на шею, в качестве ожерелья, надели браслет. Мадлен стала красить веки тенями, а Фиби собралась подкручивать щипчиками прядки шерсти вокруг ушей. Софи больше не пыталась сопротивляться, она безучастно сидела, прислонившись спиной к атласной подушке, разложив на пышной юбке лапы с растопыренными коготками и обречённо склонив набок голову.

Вдруг послышались торопливые шаги. Мадлен сгребла под кровать баночки с косметикой, а Фиби заслонила собой Софи, между тем горничная заглянула к ним и сообщила о приезде миссис Бэнтли. Тётушка всегда делала своим любимицам умопомрачительные сюрпризы, и сёстры, как с голодного поля, ринулись в гостиную, сразу забыв про Софи. Она вышла из детской — толстая, неуклюжая, как медвежонок, и стала спускаться по лестнице, но, наступив на подол платья, кубарем скатилась вниз и оказалась в тёмном узком коридоре. Учуяв запах съестного, Софи поковыляла на кухню, где судомойка с кухаркой зубоскалили в адрес мисс Смит, которую считали гордячкой и втирушей. Одна из них, высоко задрав нос, картинно вышагивала, передразнивая походку гувернантки. Не заметив Софи, она споткнулась об неё и упала. Во все стороны брызнули осколки битой посуды, перепуганная Софи бросилась бежать, но ошиблась дверью и очутилась во дворе среди хозяйственных построек. Пометавшись в растерянности, она выскочила-таки на улицу, оглушившую её грохотом омнибусов, криками торговцев, скрипом проезжающих мимо экипажей. Экзотический вид Софи не остался незамеченным: в толпе то и дело раздавались смешки и возгласы недоумения. Удивлённая пожилая дама посмотрела на неё сквозь лорнет:

— Это что же, собачка от цирка отбилась?

Двое уличных мальчишек погнались за Софи, звонко шлёпая босыми пятками по лужам. Наконец один ухватил её за испачканный грязью подол.

— Ба, да тут ожерелье! Во, везуха! — обрадовался он и на мгновенье потерял бдительность. Воспользовавшись этим, Софи нырнула в подворотню. Она промчалась стрелой через сквозной двор и выбежала на параллельную улицу, менее шумную и оживлённую. Сердечко её трепетало, как пойманная в силки горихвостка, но страх уже уступал место тщеславию: ведь она самостоятельно спаслась от преследователей! А тут ещё тощий клочкастый кот, признав в Софи собаку, сердито зашипел, и это очень ей польстило. Важно выпятив маленькую грудь, она направилась в сторону водокачки, похожей на сторожевую башню древней крепости.

Размышляя о собственной значительности, Софи провалилась в открытый люк угольной ямы, к счастью, до половины наполненной, поэтому бедняжка скорее испугалась, нежели ушиблась и стала громко звать маму. Пронзительный её плач услышал непоседа-Дик, ученик столяра, возвращавшийся из скобяной лавки. Мальчишка, не мешкая ни секунды, кинулся к ней на помощь, позабыв о кульке с гвоздями. Колючий железный дождь слегка озадачил Софи, и она подумала даже, не укусить ли ей Дика, между тем как он взял её на руки, вытащил из коварной западни и куда-то понёс.

Низкий потолок и закопчённые стены мастерской напоминали сторожку привратника. Здесь пахло свежими стружками, костяным клеем и дешёвым табаком. У мистера Уильямса были курчавые, сросшиеся на переносице брови. Он казался хмурым и нелюдимым, но в сумрачном его взгляде Софи уловила строгую ласку. Она почувствовала себя в полной безопасности, успокоилась, повеселела и принялась самозабвенно трепать разостланный у порога половик, а столяр накрыл её своей огромной мозолистой ладонью и хрипло сказал:

— Эх ты, охламонка ряженая, где бы нам тебя устроить?

Дик просиял: он давно мечтал о собаке, но боялся даже заикнуться об этом, и вдруг такое понимание со стороны сурового хозяина! Однако радость его оказалась недолгой, поскольку миссис Уильямс – рябая толстуха с жёсткими нечёсаными патлами, свисающими на широченные, будто у портового грузчика, плечи, увидела Софи и завизжала, как придавленная мышь:

— И-и-и! Нечесть в дом притащили! Смерти моей хотят, изверги!

Столяр попытался заступиться за Софи, но благоверная его разбушевалась не на шутку.

— Мало мне одного дармоеда, — и она погрозила скалкой спрятавшемуся за верстаком Дику, — собаку кормить не стану, хоть меня режьте! А что если она воровать обучена? Знаю я этих комедиантов — пройдох и мошенников. Она, как пить дать, из их братии. Ишь, расфуфырилась, бесстыжая!

Далее прозвучала гневная тирада, содержащая многочисленные обвинения в адрес столяра, начиная с той далекой поры, когда миссис Уильямс служила девочкой на побегушках в трактире «Тухлая селёдка» и по ней сохли все окрестные подмастерья. Софи, слушая эту отповедь, сосредоточилась, словно докладчик на трибуне, надулась, и под ней расплылось небольшое озерцо. Хозяйка угостила бы незваную гостью пинком, да та успела шмыгнуть под лавку, откуда высовывался лишь тревожно подрагивающий кончик хвоста. За него-то Софи извлекли на свет и заклеймили позором, но столяр не торопился сдаваться. Тогда супруга применила последнее средство:

— Выбирай, старый хрыч: либо я, либо собака!

Дик съежился в ожидании рокового решения, но к великому его разочарованию, бесхребетный хозяин предпочёл чудесному щенку противную ряженую слониху. Миссис Уильямс всучила Софи мальчишке и строго наказала отнести её куда-нибудь подальше от дома.

Дик шёл медленно, как участник погребальной процессии, скорбно прижимая к груди Софи, которая слизывала с его чумазых щёк крупные солёные капли и дружелюбно потявкивала. Он свернул в сквер, где посадил Софи под чахлый куст, поделился с ней галетным печеньем, долго гладил и трепал по загривку. Потом Дик куда-то исчез. Софи терпеливо ждала и гадала, какое лакомство он ей принесет, но тщетно, и она поняла, что её бросили.

Сколько времени Софи скиталась по Лондону, никто не знает. Она плутала в паутине тёмных переулков, захламленных дворов и тупиков, горестных, как сама безысходность, ссорилась со своим отражением в лужах, движимая тоской по матери, увязывалась за бродячими собаками. Когда она забрела на тихую, чистенькую улочку, уже начинало смеркаться. Софи совсем выбилась из сил, голодная и измученная, она примостилась на первом попавшемся крыльце, вытянула вперёд лапки, как заправская собака, положила на них мордочку и задремала.

Возвращавшаяся из церкви старенькая миссис Холлихок очень удивилась, обнаружив у себя под дверью комок грязных тряпок. Но ещё больше она потряслась, найдя в них Софи.

— Ты чей? Ты откуда? Кто тебя так разукрасил? – ласково ворковала она.

Вместо ответа Софи зевнула, показав доброй старушке нежно-розовый рот, и стала тыкаться влажным носом ей в ладони, прося поесть.

Синие промозглые сумерки окутали Лондон туманом, но дома было уютно и тепло. В камине потрескивал хворост, миссис Холлихок сидела с вязаньем у огня, а рядом с ней на мягком коврике сладко спала после трудного дня сытая и довольная Софи.

Как на месте 
На пустом, 
Около болота, 
Я построил 
Летний дом, 
Забор и ворота. 
Дни весёлые 
Летят, 
Незаметно 
Тают. 
Комары меня 
Едят, 
Мухи – 
Доедают. 

 

* * *

Спросил воробей, робея:
- Улитка, улитка,
а почему у тебя такая длинная шея?
Сказала улитка, вытянув рога:
- Это не шея - это нога!
- А если - нога,
то почему - рога?
Ведь ты ж - не коза?
- Потому что это –
глаза!

Крот

У крота нора пуста,
Над норой – трава густа,
Над травою – высота,
Но высота – не для крота.

Потому что крот – слепой.
От рожденья он такой.
Дни и ночи напролёт
Роет, роет землю крот.

Что ты ищешь там, в земле, 
В этой сырости и мгле?
Грустно шепчет крот в ответ:
- Я хочу найти там свет.

Птица

Я боюсь пошевелиться,
На моей макушке - птица!
Прямо с неба прилетела,
Села…
И сидит…
Вот попробуй, разгляди,
Вот попробуй, отгадай:
Ласточка иль попугай,
Утка или воробей,
Голубь или соловей,
Иль сорока, или галка…
Мне прогнать её не жалко,
Ну а вдруг это – Жар-Птица?!!
Я боюсь пошевелиться…

Жила-была одна юная девушка, и были у неё любимые красные тапочки. Девушка везде в них ходила, поэтому её так и прозвали: Красная тапочка.

Очень хотелось Красной тапочке побывать на королевском балу. И вот однажды, вместо того чтобы спокойно навестить бабушку, отправилась Красная тапочка во дворец. Вход на бал в этот день для девушек был свободный, потому что местный принц надумал выбрать себе невесту. Каких только девушек тут не набежало, не наползло и не приковыляло – всех видов, возрастов и размеров. Очень уж всем хотелось замуж. Желательно – за принца.

Принц – кавалер галантный, со всеми потанцевал, ручки поцеловал, мороженым угостил. Наконец, добрался и до нашей Красной тапочки. Только начали они танцевать, как вдруг Красная тапочка вспомнила, что она дома утюг не выключила. Бросила принца и домой помчалась: принцев вообще-то вокруг много ходит, а дом – он один. Жалко будет, если сгорит. И так она спешила, что на ступенях дворца обронила одну красную тапочку.

А принц как-то не привык, что от него девушки так вот запросто сбегают – ну, он ведь принц всё-таки, существо избалованное – кинулся догонять. Да куда там – изнежился во дворце, зарядку отродясь не делал. Не догнал, только тапочку и подобрал. Сидит, горюет. Тут, как водится, папаша-король с идеей – устроить по всему королевству выездную примерку. Объявили указ, дали честное королевское слово: у кого вторая тапочка сыщется, тут принцу и жениться. Собрались и поехали всему королевству тапок мерить.

А Красная тапочка, как из дворца выбежала, далеко не ушла. В одном тапке идти неудобно – пришлось снять и в руках нести, а босиком, по лесу, да ещё в темноте идти – то ещё удовольствие. Повстречался ей Серый волк.

– Куда ты идёшь, Красная тапочка? – спрашивает.

– Домой, утюг не выключила! – отвечает Красная тапочка.

– Так ты далеко не уйдёшь, – говорит Серый волк ласковым голосом, – Давай, я тебя подвезу.

А сам думает: пусть только она меня в дом пустит, я и её съем, и всех, кто в доме окажется, тоже съем.

Согласилась Красная тапочка. Села на волка, ухватилась обеими руками за шерсть, а оставшуюся тапочку Серый волк взял в зубы, чтобы она девушке держаться не мешала, и поскакал: тыгдым, тыгдым, тыгдым.

Прискакали они к домику Красной тапочки – а к ней как раз в гости бабушка пришла. Бабушка у Красной тапочки была не абы кто, а фея на пенсии – у фей на Серых волков чутьё хорошее и разговор с ними короткий. Бац волшебной палочкой волку промеж глаз – и сидит Красная тапочка на здоровенной тыкве, а из тыквы красный тапок торчит – из того места, где раньше пасть была. Пошла Красная тапочка в дом, бабушку плюшками угощать, а тыкву до утра во дворе оставили.

Утром подкатили к домику король да принц со свитой. Видят – никого, только тыква стоит, а у тыквы – тапка красная, заветная! Подёргали за тапку – крепко сидит, не вытащить, держит её тыква. Вспомнили слово королевское: у кого вторая тапочка сыщется, тут принцу и жениться. Тапка у тыквы – стало быть, на ней и жениться. Погрузили тыкву в карету и во дворец увезли.

А Красная тапочка с бабушкой к обеду ближе во двор вышли – опа, украли тыкву! Ну и шут с ней. И стали себе дальше в лесу жить, газет не читать.

Во дворце, тем временем, тыкву в главном зале поставили и давай к свадьбе готовиться: нерушимо королевское слово. Королева плачет: что же это за внуки у неё от тыквы будут? Принц плачет: как же ему с этой тыквой всю жизнь жить? А король его утешает:

– Живу же я всю жизнь с мамкой твоей – тоже тот ещё фрукт! И ничего! Зато невеста твоя, посмотри, чистый клад: слова поперёк не скажет, к другим тыквам ревновать не будет, мусор выносить не погонит. Был бы в молодости поумнее, сам бы от такой невесты не отказался.

Позвала королева придворных мудрецов, стала совета спрашивать. Стали мудрецы думать – думали, думали, да и додумались: не всё, говорят, потеряно. Тыква эта – не тыква вовсе, а по всему – принцесса заколдованная. Так что до принцевой женитьбы надобно её, тыкву, расколдовать – только и всего!

Повеселела королева и велела тыкву расколдовать. Большую награду за это объявила. Много тут понаехало магов и волшебников. Чего только они не делали: и палками волшебными махали, и с бубном плясали, и злых духов из Интернета вызывали – весь дворец волшебными зельями провоняли, а тыква так тыквой и осталась. И тапок из неё торчит по-прежнему. Приуныли все, опять начали к свадьбе готовиться.

Тут вспомнил кто-то из старых слуг, что осталась в королевстве ещё одна фея-пенсионерка, которую пригласить забыли. Послали за феей. Насилу нашли её. Как объяснили фее, что к чему, долго она про себя хихикала – потому что была это бабушка Красной тапочки. Она-то сразу догадалась, на какой такой тыкве принц жениться обещал. Но вида не подала. Съездила во дворец, тыкву посмотрела, да и говорит королеве:

– Могу горю вашему помочь. И даже платы, так и быть, не возьму – из большого к вам уважения. Только для этого придётся тыкву перевезти ко мне домой. А ещё для расколдовывания понадобится три дня сроку, один сундук с алмазами, другой сундук с топазами, ещё один сундук со стразами, и вдобавок – большой окорок.

Засуетились придворные, забегали, мигом всё потребное собрали и к фее на дом доставили. Фея в доме на три дня с тыквой заперлась – будто бы так надо, чтобы не мешал никто. А у самой подземный ход в подполе – сундуки вынесла, камни драгоценные продала, деньги в банк положила. И за Красной тапочкой сбегала.

Вот наступил четвёртый день. Дотронулась фея волшебной палочкой до тыквы – и стала тыква обратно Серым волком. Волк голодный, лапы затекли, от слабости шатается – а главное, очень не хочет за принца замуж выходить! Выпустила его фея через тайный ход, а в награду за молчание выдала целый окорок. Уковылял волк довольнёхонек.

Тут открыла фея двери, а за дверью уже принц дожидается с королём и королевой. Волнуются. Заходят и видят – тыквы нет, а на её месте девушка сидит, и на одной ножке у неё – красная тапочка. Сразу принц её узнал, влюбился от облегчения без памяти, и в тот же день женился. И было всем счастье.

А утюг, кстати, у Красной тапочки выключен оказался. Зря только бегала да волновалась.

Аленушка и братец Иванушка

Однажды мама опаздывала на работу и попросила меня отвести Машку в детский сад. Не могу сказать, что мне интересно возиться с трёхлетней девчонкой, но я же мужчина, а значит должен помогать маме. Взял я сестрёнку за руку и повёл в садик. А Машка такая вредная, как придёт что в голову, так не отвяжется.

– Валька, – говорит мне она, – ты меня теперь только Алёнушкой называй, я на другое имя отзываться не буду, и в саду всем скажи, что я – Алёнушка.

– Ладно, – говорю я ей, – называйся хоть пнём, если хочешь, только иди быстро и реветь не смей.

– Не буду реветь, если Алёнушкой звать будешь.

Пришлось мне сказать всем воспитателям в детском саду, что наша Маша теперь вовсе не Маша. А они давай подтрунивать: «Алёнушка-Алёнушка, идёт с братцем Иванушкой». Одна воспитательница пошутила, вторая, третья. Я молчу. Думаю, сейчас сдам Машку, и всё – глупости закончатся. А Машка-то нетерпеливая. Послушала-послушала и, когда ей в очередной раз ту же самую фразу сказала вахтёр Надежда Васильевна, она не утерпела, а, развернувшись к ней, упёрла руки в боки и со вздохом сказала:

– Васильна, займись лучше делом!

Живот

Как-то раз ко мне пришла Машка и сказала:

– Валь, помоги мне уроки сделать, пожалуйста!

– Что там у тебя?

– Вот! – Машка открыла «Энциклопедию анатомии человека». – Понимаешь, говорят, что сердце у человека – это самый главный орган.

– Ну, главный. Сердце кровь качает, которая по всему организму расходится, по венам, артериям, капиллярам.

– Да это я уже давно поняла! – махнула рукой сестренка и надула губы.

– А что тогда?

– Да, понимаешь, говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Так и мама говорит. Я вот тоже думаю, что это очень важное место. Там расположены макароны, компот, борщ. Среди всего этого где-то ещё сердце помещается. Я думаю, как оно там в борще плавает?

Куда идём мы в воскресение?
Ну конечно же в бассейн!
И в какой такой бассейн
Все идём мы в воскресенье?
Это Море-Океан,
Но не летает там баклан,
Ни сардинки, ни селёдки,
Нету там подводной лодки
И вода там пресная …
Ну что там интересного?

Белые стихи про осень

Листья упали с деревьев.
И лишь один листочек не успевает за своими друзьями.
В домах запекли печки.
Дым превращается в холодный ветерок.

Хокку про осень

На колени внезапно упала
Рыжая птица –
Осенний листок…

Гриша Шашкин, 10 лет, АНО «Школа «Муми-Тролль»

Жил-был дед и однажды пошёл он рыбачить. Забросил крючок и сидит.  Поймал щуку. А щука говорит ему: «Отпусти меня – я исполню три твоих желания!» Дед отпустил щуку и пошёл домой. Дорогой думает: «Что я хочу?». И придумал. На следующий день пришёл к тому месту, где поймал щуку. Глядит — никто не выплывает. Позвал дед: «Где ты, щука?» Вдруг появляется акула и как рявкнет: «Заболела щука!». Потом три раза приходил дед, звал щуку, выплывали разные рыбы и отвечали ему, что щука больна, или уплыла к родственникам, или ещё что-нибудь. Обманула волшебная щука доверчивого деда!

Али Уйсал, литературная студия Евгения Славутского