Одному королю сказали:

— Ваше величество, соседнее королевство вооружается.

— Что же делать? — подумал король. — Надо со вторым королём по телефону поговорить, пусть всё объяснит.

Идёт первый король к себе в кабинет. Там его соединяют по телефону со вторым королём. Рядом с первым королём стоит советник, и рядом со вторым королём советник.

— Привет! — говорит первый король в телефонную трубку, а советник топорщит усы, сердится.

— Что же вы! — говорит он королю. — Ваше величество, здесь нужно строго! Повторяйте за мной…

— Приветствую вас, правитель соседнего королевства, — уныло повторяет за советником первый король. — Осмелюсь узнать, как ваше здоровье?

— И я вас приветствую, — уныло говорит второй король. — Здоровье моё в порядке. Как ваша семья?

Советник на ухо королю шепчет вежливые ответы, и первый король за ним повторяет:

— Моя семья хорошо, спасибо. У меня её попросту нет.

— Да? И у меня! — вдруг сказал второй король, но его советник быстро-быстро прошептал ему что-то на ухо, и второй король, откашлявшись, сказал: — То есть, примите мои глубочайшие соболезнования.

И так долго два короля друг друга приветствовали, что время переговоров кончилось, настала пора обеда.

— Извините, ваше величество, — говорит первый король. — Мне пора на обед.

— И вы меня извините, ваше величество, — говорит второй король. — Продолжим после еды.

Но после обеда разговор не стал веселее. Советники строго следили за тем, чтобы короли общались сухо и официально. Еле-еле к вечеру до главной проблемы добрались. Второй король сказал, что не просто так вооружается.

— А зачем же? — совсем невежливо спросил первый король. Советник сделал хмурое лицо, но исправляться было некогда. Прозвонили главные часы на башне. Пора было спать.

Первый король долго не мог заснуть. Среди ночи он встал и пошёл в кабинет, один, без советника. Он стоял у окна и смотрел на небо, надеясь, что, может быть, повезёт увидеть падучую звезду.

Тут зазвонил телефон.

Король испугался. Кто может звонить ему посреди ночи? Он схватил трубку.

— Алло, — сказал он. И тут же добавил важно: — У телефона король! Кто говорит?

— Говорит король! — отозвалась трубка. Это был второй король. Ему тоже не спалось. — Я не надеялся, что кто-то подойдёт. А почему вы не спите?

— Я считаю звезды, — сказал первый король. — А вы?

— Мне захотелось колбасы. Я проснулся, поел и заснуть не смог, — сказал второй король.

— Как знакомо! — сказал первый король. — Я тоже иногда просыпаюсь ночью, чтобы совершить небольшой набег на погреб с едой. Больше всего люблю в три часа ночи съесть холодной курицы.

— Курицу я люблю! — сказал второй король. — Только моя кухарка совершенно не умеет готовить курицу-гриль.

— Мой повар умеет. Приезжайте в гости?

— Не могу, — вздохнул второй король. — Вы, наверное, забыли. У нас с вами в самом разгаре военные переговоры.

— Ах да. — Первому королю взгрустнулось. — Ничего, когда-нибудь они кончатся, тогда-то и приезжайте. У нас, знаете, хорошо! Свежий воздух. У вас река есть?

— Нет…

— А у нас есть! Изумительная река! Бывало, накопаю червей во дворе, возьму ведерко, удочку…

Первый и второй король проговорили до утра. Выспаться не удалось ни тому, ни другому, поэтому после завтрака, когда строгие советники снова посадили их за телефонные аппараты, короли с трудом могли вести переговоры.

— Боброе тутро, многозадаваемое количество, — путался первый король.

— Пригретствую квас, ваше пупечество, — бормотал, засыпая на ходу, второй король.

Советники очень сердились. Им приходилось неотлучно стоять возле королей и шептать им на ухо правильные реплики. Из-за обилия вежливых слов и витиеватых фраз переговоры опять не удалось закончить к ужину. Короли церемонно распрощались.

Ночью первый король опять не мог заснуть. Его беспокоили не звёзды и не курица-гриль. Он встал, надел тапочки и прокрался в кабинет. Телефонный аппарат на столе поблёскивал в лунном свете. Король набрал номер. Один гудок, второй…

— Я слушаю, — вдруг раздался из трубки взволнованный голос второго короля. — Алло!

— Алло! — не менее взволнованно сказал первый король. — Это вы? Доброй ночи!

— Привет!

— Снова не спится?

— Ждал вашего звонка.

— И вы не боитесь, что советник проснётся? — спросил первый король. Он говорил совсем тихо, потому что сам боялся строгого советника.

— Боюсь, — признался второй король. — А вы?

— Я стараюсь говорить шёпотом, — сказал первый король. — Я с детства ни с кем не шептался.

— Пожалуй, и я, — признался второй король. — Как хорошо быть маленьким!

— Да, я скучаю по своим оловянным солдатикам…

— Как? У вас были солдатики? Больше всего на свете я любил своих оловянных солдатиков!

— Не может быть! — Первый король едва сдерживался, чтобы не кричать в полный голос. — У меня было пятьдесят четыре солдатика!

— У меня — шестьдесят семь!

— А у меня ещё была железная дорога!

— Вот железной дороги не было… На что это похоже?

— О, это чудеснейшая игрушка. Я с удовольствием покажу вам её, только приходите в гости.

Короли вздохнули. Они помнили, что не будет никаких гостей, пока не закончатся военные переговоры.

— Давайте сегодня ляжем спать пораньше, — сказал первый король через час разговора.

— Давайте, — согласился второй король. — Спокойной вам ночи.

— Приятных снов! — с искренней горячностью пожелал первый король. Они повесили трубки, разошлись по спальням и заснули крепким, здоровым сном.

Скучные, нудные переговоры продолжались ещё неделю. Днём короли умирали от тоски, повторяя фразы строгих, всегда одетых в чёрное советников, а ночью — бежали к телефонам.

Однажды первый король сказал:

— Всё-таки, зачем вы вооружаетесь? Скажите честно.

— А, это! — беспечно сказал второй король. — Помните, я рассказывал про солдатиков?

— Оловянных!

— Ну да! Что скажут подданные, что скажет советник, если король станет играть в солдатиков? Приходится играть в настоящих солдат. Как они маршируют, любо-дорого смотреть!

— Мой советник думает, что надо объявить войну, — сказал первый король. — Прежде, чем вы её нам объявите.

— Мой так и думал. Вчера говорит мне: соседский король-то войной на нас хочет. Давайте мы ему войну объявим первыми.

— Не хочу войны, — расстроился первый король. — Я запланировал рыбалку через два дня… Хотите?

— Как же я приеду на рыбалку, — сказал второй король, — когда наши советники запланировали войну. Не удивлюсь, если завтра мы объявим её друг другу.

Первый король посмотрел в окно и вдруг закричал:

— Падучая звезда! Падучая звезда!

— Жаль, я не вижу, — сказал второй король.

— Да, жаль ты не видишь, — сказал первый король.

Второй король заметил, что теперь они на «ты», но промолчал. Он был слишком рад. И первый король тоже молчал. Он был рад смотреть на звёздное небо, молчать в телефонную трубку и знать, что кто-то на другом конце провода поймёт это молчание и будет рад ему.

— Ну, спокойной ночи, — попрощались они вскоре и разошлись спать.

На следующий день объявили войну. По телефону. Первый король так мялся, так не хотел бросаться во второго короля оскорблениями, что советник, не выдержав, схватил трубку и как рявкнет туда:

— Война! Сию же минуту… Да-с!

— Ну, знаете ли! — послышался голос другого советника из телефонной трубки. — Нет уж, позвольте, это мы вам!.. Война!.. Да уж, знаете ли!

И ещё полчаса они ругались по телефону, лопаясь от важности.

В ночь перед началом военных действий короли говорили по телефону в последний раз. Первый король сидел на столе и болтал ногами.

— У меня будет белая лошадь, — сказал он. — А как я тебя узнаю?

— Я буду в белом шарфе, — сказал второй король.

Им было грустно.

— Совсем не хочу войны, — сказал первый король. — Вот рыбалка…

— Ты совсем заразил меня своей рыбалкой, — сказал второй король. — Сегодня мне будет сниться рыба.

— Форелька, — сказал первый король. — На костре зажаренная… Ай-яй, ведь это пальчики оближешь!

— Не говори, — вздохнул второй король.

— Слушай, — вдруг встрепенулся первый, — ты на коне от своего замка до моего за сколько смог бы домчаться?

— Это зачем? — спросил второй. — Всё равно ворота заперты.

— Ворота! — сказал первый король. — Детский сад. Смотри, берёшь простыню, тройным узлом вяжешь её с пододеяльником…

— Так, так… — говорил второй король, записывая инструкции в блокноте золотой ручкой.

…Утром советник первого короля поднялся раньше всех. Он погладил чёрный костюм, причесал усы, напомадил волосы. Он плотно позавтракал, выпил немного вина, много чёрного кофе. Он сделал несколько кругов трусцой вокруг замка. Он поупражнялся в остроумии перед зеркалом, памятуя, что на поле боя возможна встреча с вражеским советником. Наконец, он до блеска начистил ботинки, смахнул соринки с рукавов пиджака и отправился будить короля.

— Мой-то сейчас орёт, — говорил тем временем первый король, переворачивая форельку над огнём. — Сиреной заливается, это уж наверняка!

Второй король ничего не ответил. Он подбрасывал в костёр сухие веточки, смотрел на первого короля и улыбался.

— Ты знаешь, — сказал он, — я тебя именно таким и представлял.

Первый король засмущался. Он не знал, что сказать, и поэтому крикнул:

— Смотри, поплавок дёрнулся!

И поплавок действительно заплясал в спокойной, как и всё кругом, воде.

Сегодня особенный день. Сегодня родители достают и собирают ёлку. В этот день они всегда ссорятся. Ёлка хорошая, пушистая, и очень похожа на настоящую, даже не догадаешься, пока не потрогаешь иголки. Но собрав её, мама всё равно вздыхает:

– А живая была бы лучше…

Три года назад папа вдруг понял: лесов на земле становится всё меньше, а человечество каждый год вырубает тысячи деревьев, чтобы позабавить себя несколько дней.

– Это же специальные ёлки! Лишние! Их вырубают, чтобы лес лучше рос! – говорила ему мама.

– Вырубленный лес лучше расти не может! – упрямился папа. Он решил начать борьбу за сохранение «лёгких планеты» и в тот же день пошёл и купил искусственную елку. Она была очень дорогая. На неё ушла половина папиной зарплаты, и на целый месяц вся семья осталась без мороженого. Это мама тоже ему напоминала каждый раз, когда ёлку собирала.

– Всё равно их срубят, не мы, так другие купят!

– Пусть. Но наша семья в этом участвовать не будет.

С каждым годом мама спорила всё меньше, только вздыхала:

– А живая ёлка пахнет лесом и праздником… Детством…

– Живая ёлка растет в лесу. А в доме ёлка – мертвая.

И папа пошёл и купил пихтовое масло.

Гошка с папой согласен. Ему нравились, конечно, настоящие ёлки, их тёплые иголки, запах коры… Но праздники заканчивались, и остовы выброшенных ёлок напоминали скелетики, скукоженные на снегу. Гошка всегда пробегал мимо них побыстрее.

Украшали ёлку все вместе, даже Никитка и Соня. Папа доставал коробку с хрупкими ёлочными игрушками, подавал их маме, а она, стоя на стремянке, вешала их на верхние ветки. Гошка украшал серединку, а Соня и Никита – нижние ветки. Мама любила шары. Гошка – собак и колокольчики. А Соня и Никитка – всё подряд. Поэтому ёлка получалась трёхслойная.

Гошка с первого года, как появилась у них эта ёлка, заметил что-то неладное. В первый год очутились на ёлке имбирные пряники в золотой бумаге со звёздами, такие вкусные, что можно штук сто за раз съесть. А родители клянутся, что они не покупали! И главное: съедят Соня с Никитой все до одного, а наутро новые на ветках появляются, будто вырастают!

А на второй Новый год у папы сломалась гирлянда, и папа никак не мог её починить. Паял, паял, а всё без толку. И как назло из магазинов пропали все гирлянды! Папа совсем отчаялся, а мама сказал:

– Ну, пусть просто так висит…

И повесила её на ёлку. И – честное слово! – даже не включила в розетку, Гошка точно видел! А гирлянда всё равно загорелась. И мама сказала:

– Вот что значит ласковые женские руки!

И в этом году Гошка тоже ждал чего-нибудь такого, особенного.

Он шёл из школы радостный. Последний учебный день всё-таки! И сегодня они все вместе пойдут в игрушечный магазин – покупать ёлочную игрушку. Каждый свою. Это у них традиция такая. Мама купит шар, Гошка – собаку, а если не найдёт, потому что ёлочные собаки очень редко встречаются, то колокольчик, папа – ещё одну гирлянду, а Соня и Никита какую-нибудь ерунду.

Гошка шёл и мечтал. И вдруг встретил его. Пес посмотрел на Гошку и опустил, отвернул голову. Гошка присел пред ним на корточки, погладил, потом подумал, что псу неприятно так – влажной варежкой – снял её побыстрее и погладил ещё раз. Гошка пошёл домой, а пёс пошёл за ним.

Гошка мечтал о собаке. Родители собаку не разрешали. Они были умные и хорошие, но почему-то именно с собаками вышла загвоздка: не хотели Гошкины родители собаку. Гошка шёл домой. Уже не очень радостный. Потому что пёс шёл за ним. И было холодно. И бросить пса на улице Гошка уже не мог, а ссориться с родителями под Новый Год… Ну, сами понимаете.

Дома ещё никого не было, и Гошка спрятал пса под своей кроватью.

– Сиди, ну, пожалуйста, сиди тихо!

Гошка побежал на кухню за колбасой, которую мама купила на праздничный салат. Мама его просто убьёт за колбасу! И отправит покупать новую палку, а он стесняется, колбасы много, попробуй выбрать, он всегда так долго думает, и продавцы нервничают и говорят сердито:

– Тебе чего, мальчик?

А ему колбасы. Самой вкусной. Для самой лучшей собаки на свете. Думаете, Гошка первый раз собаку домой приводит? Нет, это, наверное, пятая. Или даже шестая. Только ему никогда не везло. Обычно или мама, или папа были дома и говорили:

– Ой, какое чудище! Вот дай ей котлетку в подъезде… Нет, солнышко, ну куда такую образину в квартиру? Нет-нет-нет, не может быть и речи!

Собаки съедали котлеты на площадке, полдня ждали, а потом уходили. Гошка плакал. А мама и папа говорили правильные слова.

Только сегодня их дома не было! И Гошка с собакой прошли в квартиру! И съели всю колбасу! И пёс был совсем не «образина» и не «чудище», он был как с картинки! Рыжий и кудрявый! Только грязный.

К приходу мамы Гошка приготовился. Он вымыл пса, расчесал, подмёл пол, помыл посуду, обед подогрел… Но когда раздался звонок, всё-таки спрятал пса под кровать. На всякий случай.

– Ой, какой день сегодня хороший, просто прелесть, морозец такой, самый новогодний! Слушай, Гошка, я знаю, что традиция и всеё такое, мы все вместе ходим за игрушками, но просто не удержалась, такой шар в витрине увидела… ты только посмотри!

Мама достала из сумки ёлочный шар. И правда необыкновенный. Это был даже не совсем шар, а очень пузатый попугай, ало-золотой, с умными чёрными глазами.

– Прелесть, правда? – прошептала мама Гошке в ухо. – Я таких никогда не встречала… Будто живой, будто взмахнёт сейчас крыльями и полетит…

Мама любила птиц. Но от них дома было мусорно.

– Так! – сказала мама весело. – Последний день старого года! Гошка, ты просто обязан убраться в своей комнате! И особенно под кроватью, там у тебя такая свалка!

Знала бы мама!

Пришёл папа вместе с Соней и Никитой, они, оказывается, тоже уже купили игрушки.

– Гошка, ну сбегай один за своей игрушкой, раз такое дело…

«Странный какой-то день», – подумал Гошка и решил признаться.

– Ага, я сейчас… – пробормотал он и пошёл к себе.

Он откинул одеяло на кровати, сказал:

– Вылезай.

Но там было тихо. Гошка наклонился – пса под кроватью не было.

– Ой, какая! – воскликнула Соня. – Мама, мама, а Гошка уже купил игрушку, смотри!

В руках Соня сжимала стеклянную ёлочную собаку, рыжую и кудрявую.

– Ой, какая прелесть! В этом году какие-то необыкновенные игрушки! Вы моего попугая видели? Как живой!

– И моя черепаха живая! – сказал Никита.

– И рыбка моя!

Гошка забрал у Сони свою игрушку, грустно повесил её на елку. Что он, сумасшедший, что ли? Вон тряпка мокрая, и за колбасу ему ещё попадёт…

Вечером все сидели за столом.

– Что-то Гошка у нас расстроенный, – прошептала мама папе. Папа рассеяно плечами пожал. Он в этом году не купил гирлянду. Почему-то ему показалось, что они на змей похожи, а змей папа боялся.

Начали бить куранты. Пора было дарить подарки и поздравлять друг друга. Но с последним боем часов с ёлки вдруг сорвалась Гошкина сегодняшняя ёлочная собака. Он видел, как она летела на пол, ещё секунда – и одни осколки останутся. Рыжие и кудрявые. Гошка зажмурился.

– Бр-р-р! – услышал Гошка папин голос. Будто он головой мотал, пытаясь стряхнуть наваждение. А потом в Гошкины колени ткнулся мокрый нос. Гошка осторожно открыл один глаз и увидел рыжее и кудрявое, а потом ещё умные карие глаза, а потом пёс положил лапы ему на колени и тихонько тявкнул.

Родители долго удивлялись, охали, ахали, не могли понять, но никто, конечно, не мог сказать про чудесную новогоднюю игрушку, что это «чудище» и «образина».

– Ладно, – вздохнула мама, – пусть остаётся, всё-таки Новый год. Но имей в виду, Георгий, что гулять и убирать за ним будешь сам!

– Буду! – не веря своему счастью, сказал Гошка.

И в этот же миг с ветвей ёлки сорвался ало-золотой попугай.

Есть небольшой городок на краю света, где свинцовые волны Баренцева Моря с узкими, извилистыми заливами накатывают на тёмные, недружелюбные с виду скалы-великаны.

Но любопытный и бесстрашный мореход, – а как раз такие и населяли ранее этот суровый край, – найдёт здесь чернично-брусничные сопки под ногами, завораживающие северные сияния в полнеба вверху, под звёздами, и любовь к суровой, немногословной, но очень искренней и удивительной северной природе в сердце.

Этот город называется Мурманск, это мой родной город.

Однажды вечером я шёл по улице с выразительным названием Полярные Зори. Садящееся за горизонт, но всё ещё лучезарное и ласковое солнце освещало асфальт.

Одна собачка, дворняжка серой масти, маленькая и юркая, перебирая тонкими ножками так быстро, что и не уследить, крутилась, мельтешила перед хозяйкой, заглядывала ей в глаза и жалобно повизгивала. Но хозяйка была непреклонна:

– Жучка, сидеть! Я вернусь из магазина через пять минут! Понимаешь? Через пять минут. Ждать! Жди, понимаешь?

Если Жучка и понимала эту бабушку в толстом коричневом пальто и платке, легче ей всё равно не стало.

Хозяйка ушла, а Жучка посидела беспокойно полминуты, преданно глядя в дверь и трепеща куцым хвостиком, да и пошла вынюхивать что-то в свежей травке, пробивающейся между тротуаром и плиточным фасадом магазина.

В эту минуту стайка из четырёх городских воробьёв, маленьких и невыразительно серых, спланировала истребителями на посадочную полосу асфальта прямо перед носом Жучки. Сели и начали так чирикать, заливаться, словно они не воробьи, а самые настоящие жёлтые канарейки.

Жучка застыла. Только её маленький блестящий носик беспрерывно втягивал в себя запахи. Наконец, решилась – и бросилась в центр беспечной стайки, пытаясь передними лапками схватить и прижать к земле запоздавшего воробушка. Да не тут-то было!

Воробьи словно того и ждали. Они дружно взлетели задолго до того, как Жучка скакнула на их место, описали небольшой круг вокруг Жучки и сели точно позади – в полуметре от замершего обрубка, что раньше был хвостом.

Жучка опешила! Что происходит?

Она мгновенно, одним прыжком развернулась, цепко приземлилась на все четыре лапы и оказалась носом к носу с весело скачущими по асфальту птичками.

Те словно не обратили на неё внимания – полураскрыв крылья, воробушки заливались, выводя прямо-таки ритмичную мелодию: Чив-чив, чив-чив-чив!

Жучка решила попытать счастья во второй раз – она бросилась на стайку, в полёте сделав кусательное движение маленькой оскаленной пастью, но промахнулась. Воробьи снова взлетели, хитрые, внимательные и игривые, снова стайкой описали небольшой круг и сели ровно в полуметре сзади собачки. И зачирикали!

Жучка поняла – её обманули! Они издеваются! Они потешаются над ней! Это против всяких законов природы! Ну ничего, она им покажет!

Жучка обернулась, словно скаковая лошадь, заскребла передней лапкой асфальт, оскалила маленькие белые зубки, обнажила розово-коричневые дёсны, тихонько зарычала и бросилась на стаю.

Воробьи взмыли, словно невесомые пушинки одуванчиков под порывом ветра, сделали крутой точный вираж против часовой стрелки, и приземлились… снова в полуметре от теперь уже дрожащего куцего хвостика Жучки.

Тут Жучка поняла, что проиграла, что ей никогда не достать этих четырёх сорванцов, села на задние лапки и жалобно заскулила, подняв острую мордочку.

И тут из двери магазина вышла, наконец, долгожданная хозяйка, неся в сумке что-то увесистое.

Жучка увидела её, кинулась под ноги, завертелась, припала светлой грудкой к земле, завертела обрубком, как пропеллером, и простая собачья радость снова наполнила доверху благодарное собачье сердце.

Воробушки же нашли себе новую забаву. Рядом с магазином стояла красная машина, на крыше которой торчала тридцатисантиметровая радиоантенна, наклоненная по ходу движения. Сели на неё сразу вчетвером, бочок к бочку, и стали играть в такую игру: крайний сверху воробей взлетал, делал круг около машины, а трое остальных в это время, быстро перебирая тоненькими, как иголки, лапками, пододвигались вверх, освобождая для взлетевшего место внизу. Тогда взлетал следующий.

Жаль, мне некогда было досматривать, чем всё закончится. Я ушёл, но в моём сердце навсегда отпечатались эти воробьи с Жучкой – ведь я никогда и нигде больше не видел таких умных, хитрых и весёлых пташек, кроме как в этом сером заполярном городе, что пропах морем, рыбой и студёным солёным ветром.

Картинка

Слева море, справа – тундра,
Солнца свет в полночный час,
Заблудиться очень трудно,
Даже если в первый раз.

Я иду, как по картинке:
Небо, травы, гладь воды,
Мотоцикловы тропинки,
Вездеходовы следы,

Рядом речка-недалечка,
Избы, улицы села,
Тонкий дым из чьей-то печки,
Чайка рыбку пронесла,

Дров поленица большая –
Хватит нá зиму-зимý…
Я иду и не мешаю
Никому и ничему. 

Затерялся!

Пролетела птаха –
Звать её чирок,
Речка спотыкается –
Это о порог.

Надо мною синее –
Это небеса,
За спиной равнина –
Тундрополоса.

Смотрят удивлённо:
Что тут за чудак?
А я сижу на кочке,
И звать меня никак!

Хожу я по тундре

Хожу я по тундре,
А хочется в лес,
Он там, где живу я –
Растёт до небес!
Не до небес, конечно, 
Но тянется он бесконечно,
Ныряет в озёра,
Влезает на сопки,
Обходит посёлки 
И дачные сотки.
Куда ни пойдёшь –
Всюду лес на пути,
А в тундре до леса
Идти да идти…
Хожу я по тундре,
И мне сиротливо,
Но тундра и море 
Всё же - красиво!

Я купался в море белом!

Хороша была водичка!
Т-т-только  к-к-к  н-н-ней  н-н-нужна  п-п-привычка…

Я на солнышке лежу

Тихо, безветренно,
Море не бьётся,
Жаркое солнышко
На спину льётся,
И в этом покое
И тишине
Очень уютно
И ласково мне.
И только без всякого,
Кажется, повода,
Как злые собаки,
Кусаются оводы.
Но повод, конечно,
У оводов есть:
Хочется очень
Оводам есть,
А я для них – блюдо,
На песке готовое,
Да к тому же, свежее,
Городское, новое! 

– Вот она! Вот Коданёва!

Мальчишки разом отлипли от стен и бросились на Таню. Они вырвали и бросили под ноги ранец, окружили её тесным кольцом и так повели к мужскому туалету. Они улюлюкали, кричали и свистели. Валерка Приходнов дёргал за косу по-подлому, накручивая её на руку.

Всё было непонятно и страшно, словно Таня по ошибке попала в страну врагов, и они сейчас расправятся с ней, расправятся дико и стыдно.

Таня пыталась вырваться, но ей заломили руки и втолкнули в туалет.

Здесь её ждали мальчишки из параллельных шестых, все вместе они прижали Таню к стене.

– Дураки, пустите, что я вам сделала?

Приходнов зло расхохотался ей в лицо и крикнул:

– Соловьёва! Давайте сюда Соловьёва!

Таня сразу всё поняла. Сразу вспомнился вчерашний вечер. И снег, и ледяная горка. И Приходнов. И то, как он понравился вчера Тане. То, что он делал сейчас, было так не похоже на представление о нём.

«Ничего, что он двоечник,– думала вчера Таня.— Я буду ему помогать. Зато он какой! Смелый! Все его слушаются!

Мальчишки приволокли Соловьёва, он плакал. Они толкнули его к Тане, и Приходнов приказал:

– Целуйтесь!

Таня ещё сильнее вжалась в стенку, а Соловьёв, маленький, красный от рёва, повернулся и замолотил кулаками по голове ближнего шестиклассника. Мальчишки повернули его обратно и снова бросили на Таню.

– Целуй её! – скомандовал Приходнов.— Она тебя любит! Целуй быстро!

Стало напряженно-тихо, и в этой тишине прозвучал спасительный звонок.

Все бросились по классам.

Приходнов стукнул Таню и Соловьева лбами и побежал тоже. Он бежал последним, и Таня, собрав обиду в кулачки, догнала его, замолотила по спине. А когда он повернул к ней лицо с узкими зелёными глазами, она изо всех сил провела ногтями по его жёлтым веснушкам. Полоски-царапины на лице Приходнова сразу расширились, набухли, из них показалась кровь.

– А-а-а! – закричал Приходнов вслед убегавшей Тане. – Будешь знать, как его любить!

Он рукавом утёр кровь с лица и тоже побрёл в класс. Приходнова догнала учительница и увидев, что с ним творится, ахнула, схватила за руку, и они побежали на второй этаж к медсестре.

В туалете плакал маленький Соловьёв, уткнув голову в холодную стенку.

Мальчишки, лишившись предводителя, не трогали Таню, только с любопытством на неё оглядывались. А она, с порванным воротничком, растерянная, растрёпанная, дрожала всем телом и ни на кого не могла смотреть. Мужской туалет, эта запретная для девочек зона, орущая насмехающаяся толпа, злой беспощадный Приходнов – всё это стояло перед глазами и не давало прийти в себя.

И уже как будто не было вчерашнего вечера.

*

…Учились шестиклассники во вторую смену. На втором уроке в классе зажигали свет. Домой Таня возвращалась в полной темноте, фонари в их районе почему-то не горели. Обычно она шла с подружками, но сегодня – одна. В школе потерялась варежка, и Таня долго её искала.

– Коданёва, подожди! – окликнули её.

Валерка Приходнов и Саня Муравченко догнали Таню.

– Нашла рукавицу? – спросил Приходнов.

– Нашла, – ответила Таня. — Это не ты её спрятал?

– Я, – сознался Приходнов. – Ты бы спросила у меня, я бы сразу её обратно нашёл. В другой раз спрашивай.

– Ты лучше больше не прячь, – попросила Таня. – Я боюсь одна в темноте возвращаться.

– А ты с нами будешь, с нами не страшно, – пообещал Приходнов и громко запел некрасивую взрослую песню. Муравченко его поддержал, и они, подражая словам песни, зашатались, как пьяные. Таня за них покраснела.

Падали звёздочки снега. Вечер был тёплый, первый такой после сильных морозов, когда шестиклассники даже два дня не учились.

Прохожих не было на тихой улочке. Мимо проезжали редкие машины, высвечивая фарами дорогу и снежинки перед собой.

– Кода, хочешь, фокус покажу?

Приходнов остановился, подождал очередную машину и бросил под неё портфель.

– Ух, мимо! Коданёва, подожди, не уходи, я счас под другую машину брошу. Вот увидишь, попаду!

Они с Муравченко бросили портфели под вторую и под третью машины, но под колеса не попали. Последний грузовик, пропустив портфели между колес и проехав ещё немного, остановился. Из кабины выскочил шофёр и погнался за мальчишками. Они дико обрадовались и помчались прочь. Таня, сама того не ожидая, бросилась за ними, как соучастница и верная подруга. Шофёр их, конечно, не догнал, и всех это страшно развеселило. Все почувствовали себя ловкими, смелыми. И Тане передался мальчишеский азарт. Прежде она ни в каких озорствах не участвовала. Рядом был её дом, а расставаться с мальчишками уже не хотелось.

– Выходи гулять, Кода, я тебя здесь подожду, – сказал Приходнов.

Услышав это, Муравченко удивлённо покрутил головой. Что это с Валеркой – девчонку зовёт гулять? Приходнов не обратил на это внимания.

Таня знала, что если зайдёт домой, улицы ей не видать, и без того задержалась. А погулять кому ж не хочется в тёплый снежинчатый вечер? К тому же Таня впервые гуляла с мальчишками и немножко гордилась этим. Правда, Приходнов и Мураченко – двоечники, в школе на плохом счету, ну и что?

Она согласилась погулять, не побывав дома.

– Ура! — крикнул Приходнов и подставил Тане подножку. Она упала в снег, вскочила и толкнула Приходнова. Он развалился в сугробе и заржал. Таня подала ему руку, он резко дернул её. Она упала на Валерку, и они весело забарахтались в сугробе.

– Ребя, айда на горку в наш двор! — предложил Муравченко.

Это была удивительная горка – высокая, крутая, сделанная без единой доски – от твердых ступенек с одной стороны до изумительно ровного ската цвета морской волны с другой. Делали ее отцы трёх двухэтажных домов, не доверяя детям ни трамбовать снег, ни заливать поверхность. Каждый вечер детвора устраивала на этой горке зимние праздники и возвращалась домой неохотно – мокрая, замёрзшая, но румяно-счастливая.

Сейчас, поздно вечером, горка стояла непривычно одинокая и была похожа на памятник Детству.

Ребята побросали на снег портфели, радостно побежали к ступенькам. На ходу Таня подобрала картонку и наверху плюхнулась на неё. Как чудесно было мчаться вниз, зажмурив от ветра глаза, и за короткое время почувствовать, как хорошо на свете!

Мальчишки форсили перед Таней, катались стоя, с шиком, ловко прыгая в снег там, где лед под горкой кончался. Таня скатывалась на картонке или на корточках. Над ней смеялись.

– Кода, катайся стоя! Кода, ветер услышишь! – просил Приходнов.

– Бояха, трус! — добавлял Муравченко и презрительно ронял: – Баба!

Таня хотела обидеться – так легче уйти, и не смогла. Уж слишком хорошо ей было с мальчишками. В следующий раз она поехала стоя. Это оказалось нестрашно, надо было просто приседать в том месте, где спуск кончался, и начинался прямой лед. Зато восторг поднимался на высоту Таниного роста. Таня захлебывалась им и смеялась почти беспрерывно.

Падала она только в тех случаях, когда дорогу ей преграждал Приходнов. Он вставал на лед и отпрыгивал лишь в тот момент, когда приближалась Таня. Но она всё равно пугалась и падала.

– Боишься? Меня боишься? — Приходнов обгонял Таню на ступеньках и поворачивал к ней лицо с узкими зелёными глазами. – Ты меня, Кода, не бойся, я тебя никогда не обижу.

– Ещё раз встанешь, я домой уйду, – сказала Таня.

Больше он не вставал.

– Ребя, давайте паровозиком? — предложил Муравченко.

Ему, наверное, стало скучно. Он катался сам по себе и удивлялся ненормальности Валерки – на какую-то девчонку обращает столько внимания! Сам же говорил, что они – бабы!

– Давайте! — с радостью согласился Приходнов.

Первым съезжал Муравченко, закусив завязки шапки-ушанки, как удила, в серёдке – Таня. Её крепко держал за пояс Приходнов.

Все втроём они падали, и это из-за Муравченко. Он нарочно валился в конце, чтобы Таня на него упала. Приходнов падал сверху. Они весело и небольно тузили друг друга руками и ногами и, поднявшись, бежали к горке наперегонки.

Уже давно никто не отряхивался – бесполезно. Снег лежал на одежде льдинками, цепкими, как колючки. Одежда промокла насквозь, но холодно не было, только иногда по телу пробегал быстрый озноб.

Все здорово проголодались, но о доме никто не заговаривал. Пойти домой – значит, расстаться. А Тане ещё никогда не было так весело и хорошо. Она смирилась с тем, что дома ей попадёт. Всё равно попадёт, пусть уж лучше позже.

– Счас я вас накормлю,– пообещал Приходнов и привёл ребят к двухэтажному деревянному дому (здесь был целый городок таких домов, и они сами жили в подобных). На лестничной площадке второго этажа ярко горела лампочка.

– Вывернем? — спросил Муравченко.

– Не надо, – ответил Приходнов. – Уже поздно, никто не выйдет.

Он был здесь точно не впервые.

Возле одной двери стояла деревянная бочка, прикрытая листом фанеры. Приходнов тихо снял его, вытащил гнёт и мокрый деревянный круг, положил их сверху. Таня заглянула в бочку. Поблескивая рассолом, ровненько, словно её никогда не трогали, лежала капуста. Её было в бочке меньше половины, приходилось сильно нагибаться, доставая. По очереди наклонялись, черпали капусту прямо горстями, отправляли в рот. Руки, красные от снега, от мокрых варежек, защипало от рассола. Ели молча, чтобы не услышали. Тане было чуточку нехорошо, что они едят чужую капусту, хотя и очень вкусно. Ей даже хотелось, чтобы их услышали и прогнали. Пусть услышат, вон как мальчишки хрумкают. Таня тоже захрустела капустой громче.

Когда наелись, Приходнов аккуратно разровнял капусту рукой.

– Мало уж осталось,– озабоченно прошептал он и закрыл бочку в точности как было.

– Пить хотца, – сказал Муравченко. – Солёная твоя капуста, Прихода.

– Счас попьёшь.

Вышли на улицу.

– Пейте, – сказал Приходнов и зачерпнул из сугроба чистого снега.

Поели снега, по-капустному хрустящего на зубах.

– Дома накостыляют, – сказал вдруг Муравченко. — Домой пойду.

– Слабак! — сказал Приходнов и презрительно сплюнул сквозь зубы. – Кода и то не хнычет.

– Накостыляют, – мрачно повторил Муравченко. – Пойдёмте домой, а, ребя?

– Я знаю, где со второго этажа прыгать можно, – сказал Приходнов, не обращая больше внимания на Саню. – Айда, Кода!

Он быстро зашагал, и Муравченко покорно поплёлся за ним. И Таня пошла. На сердце было тревожно, она знала, что дома волнуются, да ещё как! Но она упорно отгоняла мысли о доме. Она понять себя не могла. Ну ладно – Муравченко, он друг Валерки. А её-то что удерживает рядом с отпетым, как говорили в школе, Приходновым? Но Тане было с ним хорошо! Именно с ним, а не с ними, потому что Муравченко был обезьянкой, подражалой то есть.

*

Двоечник Валерка Приходнов всю зиму ходил без шарфа, в куцем пальтишке с узкими и короткими рукавами, сверху и снизу на пальто не было пуговиц. Месяцами он носил одну и ту же рубашку, которую менял после того, как учительница писала его маме записку. В школу Валеркину мать вызывать было бесполезно – она не приходила.

Тетради и учебники Валерки были грязными, как лицо и руки, и Нина, девочка, которую с ним посадили, говорила подружкам, что от него пахнет бездомной собакой. Нина сидела как можно ближе к своему краю и однажды, озлившись на это, Приходнов совсем столкнул её с парты.

Двойкам Валерки никто не удивлялся, словно они были запланированы. Он сам поражался, когда в его тетрадях появлялись тройки. Однажды по алгебре он решил все задачи правильно, и учительница, несмотря на грязь, поставила ему «четыре». На перемене он подошёл к ней и сказал, что в его тетради ошибка – «четверка» стоит. Учительница улыбнулась и сказала, что это не ошибка. В тот день Приходнов подбирал все бумажки с пола, относил их в урну, вытирал добровольно с доски и никого не задирал. Назавтра он пришёл в чистой, хотя и очень мятой рубашке.

Почему ему нравилась Таня, Валерка не знал. Он терпеть не мог девчонок, всегда прогонял их с горки. Он называл их презрительно «бабы». Некоторых мальчишек, которые не нравились ему тихостью, «пятёрками», он тоже так называл. Его боялись.

На Таню он обратил внимание на катке. Он катался по льду на валенках и толкнул её нечаянно. Таня упала и долго не могла подняться, потому что на коньках и стоять-то по-настоящему не умела. Но она не закричала на Приходнова, даже не взглянула на него. Наконец встала, балансируя руками, катнула ногой и снова упала. Приходнов сел в снег и стал наблюдать за ней. Таня то и дело падала, но не хваталась, как все девчонки за ушибленные места и не ныла. Она была в белой пушистой шапочке, короткой юбке, вся свежая, нарядная, как снег. Но не это понравилось Приходнову, а ее мальчишеское упорство. Ему даже захотелось подойти к ней и поддержать, чтобы она не падала так часто и быстрее научилась кататься.

Но вместо этого он сказала подошедшему Муравченко:

– Смотри, как пьяная валится!

Он почему-то не назвал ее «бабой», как других девчонок. И когда Муравченко стал громко хохотать, показывая на Таню пальцем, Валерка толкнул его в сугроб.

В школе на уроках он стал часто оглядываться на Таню – она сидела наискосок от него через две парты. Он видел её глаза – голубые цветки с чёрными серединками, немного пухлые губы. За рыжеватые косы так и хотелось подергать. На переменках Приходнов дёргал за них, толкал Таню, ставил подножки – ей житья от него не стало. Если Валерка не успевал увернуться, она давала ему сдачу – ерундовую, конечно, девчоночью. Но никогда не жаловалась и не плакала.

Она была полной противоположностью Нинке – соседке по парте. Валерка стал всячески изводить Нинку в надежде, что её переменят на Таню. Он черкал в её чистых тетрадях, щипал посреди урока так, что от неожиданности Нинка громко взвизгивала. Класс хохотал, Валерку выставляли в коридор. В конце концов, Нину отсадили, оставили его одного. Опять он ничего не выиграл, у Нинки хоть иногда удавалось списать.

Таня, как и Нина, училась хорошо, и этим Приходнов гордился. Валерку не замечала. Да он и не хотел, чтобы она знала, что нравится ему. А вот дружить с ней мечтал. Он нарочно запрятал рукавичку, чтобы её болтливые подружки-сороки ушли вперёд. Правда, Муравченко тоже остался, он ни на шаг от Валерки не отходил. Валерка не прогнал его. Свой ведь брат, двоечник, поэтому и друг.

*

C торца одного дома на второй этаж вела деревянная лестница с балконом наверху. Приходнов быстро вбежал по ней, вскочил на перила балкончика, раскинул руки самолетиком и – бултых в сугроб.

– Ух ты! Чётко! Прыгайте!

Саня Муравченко точно так же прыгнул. А Тане страшно было подниматься на перила – узкие, скользкие. Сорвёшься с них и попадёшь не в сугроб, а на утоптанную площадку под балконом.

– Давай, Кода! Давай, прыгай!

Приходнов уже стоял рядом, толкал к перилам. Он помог ей забраться на них.

Таня оттолкнулась и прыгнула. Она и раньше прыгала в снег с гаражей. И всегда недолгий полёт создавал в душе молчаливый восторг. Так и сейчас, только полёт длился на секунду дольше. Снежинки, вспугнутые прыжком и выпорхнувшие из сугроба, осели на лице свежими брызгами. Как здорово ещё и ещё ощущать этот молчаливый восторг, который возвращался с каждым прыжком, не теряя своей новизны.

И вот уже не узнать сугроба. Он осел, перестал блестеть и искриться.

– Молодец, Кода!

Всякий раз, когда прыгала Таня, он останавливался, смотрел и оценивающе щурил глаза. И улыбался, когда Таня приземлялась без обязательного девчоночьего визга.

Похвалил её Валера, и Таня покраснела почему-то и ещё быстрее побежала вверх по лестнице. Приходнов ждал её на верхней ступеньке.

– Кода, тебе кто-нибудь из наших пацанов нравится?— неожиданно и тихо спросил он.

Вопрос был удивительный. Таня даже растерялась. Она никогда над этим не задумывалась. Мысленно перебрала всех мальчиков в классе. Выходило, что никто не нравился. Может, по красоте? И Таня сказала про Соловьёва. Да, правильно, он самый красивый из мальчиков, волосы у него кудрявые, глаза большие, синие, а ресницы густые и длинные, как щёточка у рисовальной кисточки.

– Ха! Соловьёв, да? Ну, ладно! — Приходнов так же неожиданно, как задал вопрос, толкнул Таню, скатился по лестнице и исчез среди одинаковых домов и сугробов.

И Тане вдруг сразу расхотелось прыгать. Почувствовала, что замерзла, словно вся оказалась в рассоле, как та капуста. Муравченко побежал догонять Валерку, подхватив свой и его портфели. Таня тоже подняла ранец и медленно побрела домой, думая, что никто ей не нравился из мальчишек в классе. Сегодня вот только понравился Приходнов. Но разве можно было сказать ему об этом?

Когда Таня подошла к дому, мать, простоволосая, выходила к телефону-автомату звонить в милицию о пропаже дочери. Ещё раньше она обошла весь деревянный городок, сходила на горку, к школе, но Таню не нашла. Она с мальчишками, наверное, в это время лакомилась капустой. Увидев Таню, мать впервые в жизни отхлестала её по щекам.

Было два часа ночи.

*

В класс Приходнов вернулся вместе с Анной Петровной неузнаваемым. Лицо – в полосках царапин и йода. Шестиклассники захохотали, весело им было смотреть на такого полосатого.

Приходнов невозмутимо прошёл на своё место, и когда смех стих, оглянулся на Таню. Все снова захохотали. Все, кроме Тани и Соловьёва, который уже сидел на своём месте и чертил что-то на листочке.

Таня смотрела в одну точку перед собой, упрямо сжав губы. Воротничок платья был почти оторван, кое-где торчали нитки. У Приходнова ёкнуло сердце. Он на мгновение пожалел о своём поступке, но ревность вспыхнула в нём с новой силой. «Соловьёв ей нравится! — зло подумал он. – А чего тогда со мной вчера гуляла?»

– Ребята, что у вас произошло? — спросила учительница. — Кто поцарапал Приходнова? Таня, почему у тебя оторван воротничок? Почему Соловьёв хмурый?

Кто поцарапал – никто не знал. А о том, что воротник Тане оторвали мальчишки, загнав её в свой туалет, сказала староста Нина. Больше она ничего не знала, как и другие девчонки. А мальчишки молчали.

На перемене, когда все, кроме Коданёвой и Соловьёва, вышли из класса, Анна Петровна подозвала к себе Таню, прижала к себе и ласково спросила:

– Что случилось, Танюша?

Таня едва сдержалась, чтобы не заплакать. Закусила губы, но уголок нижней всё равно полз вниз. В глазах стояли слёзы. Она молчала.

Учительница вздохнула.

– Не хочешь говорить – не надо.

Таня кивнула – при этом две слезинки выбежали из глаз – и пошла на своё место.

– Володя, может, ты объяснишь?

*

И тогда Соловьёв, заплакав снова, сбивчиво рассказал, что мальчишки за что-то велели ему целовать Коданёву, а он никому ничего плохого не делал, и Приходнову не делал, а он больше всех заставлял. Рассказывая, Соловьёв зло смотрел на Таню, словно она была виновата во всём.

Приходнов стоял за дверью, ждал Таню. Выйдя из класса, учительница взяла его за локоть, отвела в сторону.

– За что ты обидел товарищей?

Она знала, что от него ничего не добиться. Узкие глаза Приходнова совсем сузились, он отвернулся так, что занемела шея. В классе он безразлично вытащил дневник, когда его попросили об этом. Учительница поставила ему «двойку» по поведению и вздохнула: если бы «двойка» помогла Приходнову понять всю жестокость его поступка…

Приходнов поджидал Таню на каждой перемене. Он хотел спросить у неё: всё ещё она любит Соловьёва или уже нет? Ведь должна же она теперь отступиться от этого тихони и заметить его, Валерку!

Но Таня, как и Соловьёв, больше не вышла из класса.

*

После уроков Приходнов первым оделся и выскочил на улицу.

Таня вышла с девочками.

– Эй, Кода, подойди!

Таня на него не взглянула.

– Приходнов, не трогай её, мы учительнице скажем, – нерешительно предупредила Нинка.

– А я её и не трогаю. Уйдите вы, бабы!

Девочки плотно окружили Таню и не уходили.

А Приходнов уже мучился. В нём росло какое-то волнение, предчувствие беды. Ему необходимо было знать, на пользу ли был сегодняшний поступок? Казалось, он умрёт, если не узнает об этом.

И он решился.

– Ну, что, ты всё ещё его любишь? — спросил он у Тани, сощурив узкие глаза.

– Люблю! — вызывающе сказала Таня.

– А если я его убью? — выдавил он.

Девочки ахнули. А Таня выбежала из кольца и во всего размаха ударила Приходнова ранцем по спине. И ещё раз и ещё. Приходнов не защищался, и Таня опустила ранец.

– Если ты меня ещё тронешь, всю жизнь жалеть будешь! — выкрикнула она, тяжело дыша. – А сегодня я тебя пожалела!

– Что ты мне сделаешь-то, кошка?

– Что? А глаза царапну, вот что! Мне один мальчишка глаз царапнул, я его два дня открыть не могла. У меня он закрылся да открылся, а у тебя не откроется, понял? И Соловьёва не трогай, я тебе за него один глаз тоже выцарапну, вот так!

– Да?

– Да!

Приходнов повернулся и пошёл прочь. Ему хотелось плакать. Он понял, что всё кончено. Теперь Таня никогда не будет дружить с ним. Приходнов никогда не плакал. Ему было стыдно плакать. А сейчас злые слёзы катились из узких глаз. Он не вытирал их. Пусть прохожие думают, что это звёздочки снега тают на лице. Да и прохожих-то нет. Никого рядом нет. Саня Муравченко заболел. Да разве он нужен Валерке? Как на улице темно… И не видно совсем, что он плачет.

* * *

В сонный дворик 
Вышел дворник
С разлохмаченной метлой, 
Серый, сумрачный и злой…

Но звенели с крыш капели, 
Птицы утренние пели,
И асфальт запах весной…

Удивился: - Что со мной?!
Улыбнулся мрачновато, 
Как очнулся ото сна, 
Шмыгнул носом виновато, 
Воробьям сказал: - Ребята! 
Посмотрите-ка, весна…! 

Он зачем-то ватник скинул. 
Взял метлу. Слегка вздохнул. 
И автограф голубиный 
Аккуратно зачеркнул.

* * *

Как надоели споры и вражда!
И жизнь проста, как прялка и лубок.
Наматывает ниточки дождя
Земля на старый бабушкин клубок.
И молоко вскипает на плите, 
Мурлычет сказки толстый мудрый кот. 
Казалось бы, в привычной простоте 
Нас столько чуда ежедневно ждёт.

Однажды так произошло -
Обычным летним днём
Мой зонтик ветром унесло
Под проливным дождём!

Ну, как назло! Я вмиг промок!
А зонт уж не догнать.
И всё, что я поделать мог –
От ливня убегать!

А зонт, послушный ветерку,
То падал, то взмывал.
И счастлив был, что наверху,
У неба побывал!

Вот город, ряженый в неон,
Открылся целиком.
Как мир огромен! Мог ли он 
Подумать о таком?!

Лишь к вечеру уставший зонт,
Забытый ветерком,
Спустился тихо на газон
Причудливым цветком.

И здесь, под капель разговор
Он будто наяву
Всё видел уличный узор
И речки бечеву.

В мечтах он ничего вокруг
В тот миг не замечал.
И только дождик, старый друг,
По-прежнему стучал...

Ире не нравилась Оля. Что она понимает в жизни? Во-первых, Оля младше на целых два года. Во-вторых, ни одна Иркина подруга не станет с такой радостью лепить в песочнице куличики для Павлика, Иркиного младшего брата. В-третьих, толстая. Нет, она ничего не поймёт.

— Добрый день! – сказала Оля. — Приглашаем вас в магазин выпечки. Смотри, Павлик, это слойки с вишней, это кекс. А это – булочки с изюмом.

Ира швырнула горсть песка в пальму. Тьфу! А всё родители! Они виноваты! «Детский отель», «детский отель», развлечения, аквапарки… А потом: «Ну возьми Павлика с собой, ты же всё равно в детский клуб идёшь». А тут и Оля: «А пойдёмте в песочницу! Павлику будет там интересно!».

А Ирке гораздо было бы интереснее сейчас очутиться с родителями на пляже. Лечь животом на горячий песок, зарыть в него руки и, прячась за лежаками, проползти незаметно, как змея (она-то в отличие от Оли, худышка!) к тем лежакам, где они… И следить за ними. Точнее, за ним. И за ней, за этой женщиной в розовом парео. Почему она всё время улыбается?! Ведь её сын же явно…

— Я вчера на пляже видела одного парня! – не выдержала Ирка.

— А это, Пашенька, рулет с маком, угощайся!

— Слышишь?!

— Да, Ира, извини. Просто у тебя такой хорошенький братик! Вот бы мне такого!

Ирка закатила глаза. Вылезла из песочницы, забралась на винтовую горку.

Перевалило за двенадцать часов, и горячая пластмасса слегка обожгла ей кожу. Но Ирка сделала вид, что всё в порядке и уставилась вдаль, на море. Может, отсюда удастся их разглядеть? Пахло жареным мясом и картошкой «фри» – скоро обед.

— Так что за мальчик? – спросила Оля. — Симпатичный?

Она погладила Павлика по голове. Его недавно побрили налысо, и только что отросший светлый ёжик волос приятно щекотал ладонь.

— Нет, — ответила Ирка, на секунду прикрыв глаза, ощутив на лице сильный порыв солёного ветра, — странный. За обедом покажу.

Она скатилась с горки, запрыгнула в песочницу и шлёпнула Пашку по руке:

— Не ешь песок!

И сбросила с лавочки куличик. Павлик испуганно отступил. А Оля с сожалением посмотрела на испорченный пирожок. Павлик ел песок не по-настоящему, а понарошку, а Ира этого не заметила.

За обедом Оля играла в «маму». Она размяла суп вилкой так, чтобы не было крупных кусков. Потом повязала Павлику фартук и улыбнулась:

— Ну… за маму?

Ирка хмуро наблюдала за ними, жуя картошку «фри». Вдруг она замерла, не донеся кусочек картошки до рта.

— Вон он!

Мимо них, опустив голову и сгорбившись, пробежал парень. Оля ощутила холодок на руке от его быстрых движений. Он сжимал в руках тарелку и не сводил с неё взгляда. Как будто макароны – это самое интересное, что может быть на свете.

Оля пожала плечами.

— Обычный. Ну, в очках.

Она вытерла Павлику рот.

— Приглядись повнимательнее! – потребовала Ирка.

— Неудобно.

— Все всё равно смотрят.

Оля снова обернулась. И правда, все в столовой косились на этого парня. У него была немного странная фигура. Какая-то изогнутая, как вопросительный знак.

Оле стало его жалко. Чего все таращатся? У неё так было в школе. Стоишь у доски, пересказываешь параграф из учебника, а с дальней парты слышится непонятный шёпот и хихиканье. Что в ней такого смешного?

— Не знаю, чего вы все к нему привязались…

— А посмотри на его тарелку!

— Я видела. Макароны.

— Вот именно.

— И что? Ты тоже утром ела макароны. И я. И даже Пашенька.

Паша улыбнулся Оле, показав два беленьких зуба на верхней десне.

— Пух! – официант, пробегавший мимо, ткнул Пашку в живот, и тот засмеялся.

Официант был турок. Турки очень любят детишек. Оле стало приятно, что к Павлику проявлено такое внимание.

— Это неправильно, — сказала Ирка, рисуя на тарелке цветочек картошкой «фри», — взрослые не едят макароны.

— Да ладно, Ир!

— Я имею в виду, просто макароны. Они их с мясом едят. Или с овощами. А этот ест просто макароны. А вчера на ужин, я вспомнила, он ел торт.

— Ну и что?!

— А то, что он ест, как ребёнок. А сам – большой.

Официант вернулся, присел рядом с Павликом и снова стал щекотать и хватать за пухлые щёки.

— Паша, — сказал официант.

— Как вы догадались? – удивилась Оля.

Официант засмеялся.

— Паша – значит «повелитель», — объяснил он с акцентом, — «король».

Он пощёлкал языком. Павлик повторил: «Цок! Цок!». Теперь все смотрели на него, но не так, как на парня в очках, а с радостью. А Павлик сидел и важно махал всем рукой, словно король из кареты.

— Это мой брат, а не её! – сказала Ира официанту.

— Да я и не… В общем, — смутилась Оля.

А парень, спрятавшись за свою маму, быстро глотал свои макароны.

После обеда, отдав Павлика Иркиной маме, девочки отправились в «аквапарк».

Ирка, в своём тёмно-синем спортивном купальнике, залезла на самую крутую горку, куда даже мальчишки не отваживались забираться, и с визгом скатилась в бассейн. Оля расправила оборки на розовом купальнике в горошек и уселась на маленькую горку-слоника. Опасливо оглянулась: никто не толкнёт?

— Бу!

Ирка подскочила сзади. Оля ойкнула и скатилась с горки.

«Ну и толстуха, — подумала Ира, — неужели она не видит, что её этот купальник только полнит?» Она залезла на слоника, оттолкнула и плюхнулась рядом Олей, которая зажмурилась от фонтана брызг.

— Не будешь смеяться? – спросила Оля.

— Нет.

— Как думаешь, феи бывают на свете?

Ира покрутила пальцем у виска и закатила глаза. «Ну и детский сад», — подумала она.

— Да-да, я тоже так думаю, — закивала Оля, — конечно, их не бывает.

Но Ира, уже не слушая, направилась к пиратскому кораблю, на котором можно было стрелять из водной пушки.

Оля осталась сидеть на гладком дне детского бассейна. Она погладила тёплую воду и пробормотала:

— Мне бы только крылышки. Я бы остальное сама… Ну, палочку там…

Вдруг Ирка вернулась, почти бегом, снова обрызгав Олю с ног до головы. Она схватила подругу за руку, выдернула из тёплой воды и затащила под гриб. С его шляпки лилась вода, и они словно оказались в тенистой комнате с прозрачными стенами. Олина кожа сразу покрылась мурашками.

— Что я говорила? – зашептала Ирка. — Вон он, опять!

— Кто?

— Да тот парень из столовки! На детской горке! Не на взрослой! Да он ку-ку, вот что! Смотри, съезжает и хохочет! Знаешь, что мне мама сказала? У него синдром Дауна. Он выглядит, как взрослый, а ведёт себя, как ребёнок.

— И он никогда не повзрослеет?

— Неа. И он всё время должен быть с родителями. А знаешь почему? Потому что он опасен.

Мама Ире этого не говорила. Но Ира смутно припомнила, как старшие девочки пугали друг друга в школьном туалете историями про опасных сумасшедших.

— Он может наброситься, понимаешь?

Оля с сомнением посмотрела на паренька, с хохотом съезжающего с деткой горки.

— И вцепиться зубами тебе в шею!

Ира провела холодными пальцами по розовенькой шее Оли, и та ойкнула.

А парень влез на бортик бассейна, чтобы перебраться в тот, где стоял их гриб. Заметив Иру, он улыбнулся. А она выскочила из-под гриба и крикнула ему прямо в лицо.

— Иди отсюда!

Парень перестал улыбаться.

— Уходи! Это детский бассейн!

Он закрыл лицо руками.

— Ира!

Оля выскочила из-под гриба.

— Вали в свой бассейн! Ты большой!

Он сгорбился и, неловко развернувшись, упал обратно во взрослый бассейн. Вынырнул, крикнул: «Мама!».

— Ха-ха! – засмеялась Ирка. — Мамсик.

— Ира, он же ударился!

Оля зацепилась за бортик и заглянула во взрослый бассейн. Её белое рыхлое тело напоминало сырую рыбу. Ирка ненавидела рыбу.

— Ну и что?

— Зачем ты с ним так?

— А ты-то чего лезешь? Я, между прочим, тебя защищала! Твою шею!

— Вампиры не плачут. Плачут дети. Он на Павлика похож. Мне его жалко.

— А меня не жалко? А если он меня столкнёт?

— Но ты же не маленькая.

— И ты туда же! – сквозь зубы выговорила Ирка. — Как моя мамаша. Уступи Павлику – ты же не маленькая. А обо мне хоть кто-нибудь когда-нибудь думал?!

— Всё равно нельзя ни за что обижать людей, — тихо сказала Оля, сама поражаясь своей смелости.

Она всегда боялась таких вот командирш, как Ира. А теперь решилась возразить.

— Да кого я обижала? – разозлилась Ирка. — Я же правду ему сказала. Он большой. Пусть идёт к большим. Надо говорить людям правду. Вот ты знаешь, что ты толстая?

Оля оцепенела от ужаса. Она, конечно, догадывалась, что по сравнению с другими девочками из класса она… Но мама всегда говорила, что у неё просто широкие кости и…

Она утёрла слезу мокрой рукой.

— Это правда, — жёстко сказала Ира, — и нечего розовое надевать. Оно только полнит.

— Я не хочу больше с тобой быть, — выговорила Оля.

— А, правда не нравится? Ну и плыви, медузочка в оборочках. Только учти, Пашку больше не увидишь.

Оля сглотнула застрявший в горле комок и только тогда посмотрела в зеркало. Бесполезно. Эта футболка её тоже полнит.

Она присела на краешек кровати. Родители давно ушли ужинать, а Оля отказалась. Она ничего не будет есть, пока не похудеет. Будет такая же, как Ира, тощая. Тогда уже ей никто не скажет в лицо, что она «толстуха».

Она полезла в чемодан. Что ещё там есть? Юбка с монисто. Красная. Да это ещё хуже, чем футболка. Оля бросила юбку на кровать. Может, не ходить на детскую дискотеку? Лечь спать. Но как спать на голодный желудок?

Оля включила телевизор. По привычке нашарила в тумбочке шоколадное печенье, кинула в рот одно, другое. Потом вскочила, как ужаленная. Пульт со стуком упал на пол. Что это? Зачем она съела печенье?

Теперь она станет её толще. Казалось, голова сейчас лопнет от слёз. Как же хотелось Оле сейчас обрести крылышки, превратиться в фею и улететь отсюда! Только бы не сидеть в душном номере с тумбочкой, набитой печеньем и с полнящей одеждой, разложенной на диване.

В дверь постучали.

— Мама, я всё равно не хочу идти ужинать…

Но на пороге стояли Ирка и Паша. Они бы и не пришли, но Ирке нужно было куда-то пристроить брата.

— Пошли на дискотеку, — сказала, почти велела она.

— Знаешь… — начала Оля, но Павлик бросился к ней, обнял за ноги и улыбнулся во весь рот.

— Пошли, — вздохнула Оля.

— Одежду-то выбрала? – усмехнулась Ирка, разглядывая диван.

Павлик протопал к кровати, широко расставляя ножки, обутые в белые кроссовки, взял красивую юбку с монетками и протянул Оле:

— Дай!

На его языке это значило «На! Возьми!».

Всю дорогу он покачивал головой в такт звеневшим на Олиных бёдрах монеткам.

Но Олю ничего не радовало. Она вдруг поняла, что раньше не замечала никакой правды. А теперь всё увидела.

Родители оказались врунами. Официанты-турки – приставучими. Жара – противной. Печенье – вредным для фигуры. Даже Павлик изменился. Он просто приставучий ребёнок. Вот и сейчас запросился на руки.

Оля подняла его и потащила.

Ире ни капельки не было стыдно перед Олей. Она по-прежнему считала себя правой. Ведь она сказала правду. Мыслей о том, что правду можно передать и по-другому, в Ириной голове не возникало. Потому что там толпились совершенно другие, гораздо более важные мысли.

— Знаешь, кто танцует на детской дискотеке лучше всех? – спросила Ирка.

— Ты?

— Нет. Ха. Элен. Аниматорша, которая показывает движения. Я научусь у неё и тоже буду аниматором.

— Дай-дай! – попросил Павлик, указывая на цветок жасмина.

Оля сорвала и протянула ему. Он попытался воткнуть цветок ей в волосы.

— Не надо! – оборвала его Оля. — Сиди смирно.

Дискотека происходила в подвале под сценой, на которой устраивались шоу для взрослых.

— Быстрее! – заторопила их Ирка. — Уже «танец маленьких утят» объявили!

Они спустилась по лестнице.

— Фу ты! – сердито сказала Ирка.

У входа стоял тот самый парень и пританцовывал.

— Опять он! Сначала найду Элен, а потом разберусь с этим!

И Ирка нырнула в толпу танцующих ребят, как в бассейн с крутой горки.

А Оля поставила Павлика на пол. Она очень устала. Павлик поглядел на круги софитов на полу и попытался на них наступить.

Грянула новая мелодия. От неожиданности Павлик расплакался.

— Эй! – вдруг сказал ему парень в очках. — Эй! Гляди!

И он начал раскачиваться из стороны в сторону и крутить руками.

Павлик перестал плакать. Парень нагнулся, изображая «цыганочку», а потом стал отбивать чечётку. Павлик засмеялся и захлопал в ладоши. Тогда парень улыбнулся ему от уха до уха, а потом закружился на месте, как волчок, резко остановился и захлопал в ладоши. И всё это – в такт музыке. Оля даже рот раскрыла.

— Идите сюда! – донёсся до неё Иркин голос.

Но ни Оля, ни Павлик, не могли оторваться от танцора. Его движения были не похожи на то, что показывала Элен. Но танцевал он даже лучше, чем Ирка.

Олина бабушка очень любит приговаривать «с душой». «Хорошо погуляли по лесу, с душой!», «Готовила вам этот пирог с душой.» «С душой» значило с «удовольствием». Парень танцевал с душой. Ему очень нравилось то, что он делает и то, как смотрит на него Пашка.

Стали подтягиваться ребята. Они окружили парня и смотрели на него, не отрываясь. Кое-кто даже хлопал, а кое-кто даже пытался за ним повторять.

А Оля смотрела на него и всё думала: «А если… если научиться вот так танцевать… то я похудею. А если и не похудею, то никто не обратит на это внимание. Ведь я буду ТАК танцевать». Танец наполнил Олю разными тревожными, но радостными мыслями. Что-то открылось в ней, какая-то правда, которая была важнее Иркиной.

Если бы Оля обернулась, то увидела бы Ирку. Ирка, забыв про Элен, сидела на корточках, прислонившись к столбу, и тоже в упор смотрела на парня. Внутри у неё тоже что-то переворачивалось… Что-то пыталось сойтись, но, как магниты с одинаковыми полюсами, отталкивалось, а она снова и снова вертела эти мысли, пытаясь приспособить их друг к другу. «Сумасшедший»… И «классный танцор»… В конце концов, танец разволновал её настолько, что хотелось расплакаться. И извиниться. Не перед парнем. Перед Олей.

А потом музыка кончилась. И включился свет. Парень остановился, заморгал глазами и как будто немного съёжился. Все захлопали в ладоши, как всегда после дискотеки. Но смотрели все на парня, и вышло так, будто хлопали ему.

— Спасибо, — сказала парню Оля, — ты здорово танцуешь. И… это… извини, что мы днём…

Надо было воткнуть в волосы цветок. Тогда бы можно было отдать его сейчас парню. Не отбирать же у Павлика. Но Павлик сам протянул парню цветок.

— Дай! – сказал он.

И парень улыбнулся в ответ. Точь-в-точь как Павлик. А потом убежал.

Наверху, у лестницы его ждала мама. Оля подумала, что если бы феи всё-таки были, то они бы выглядели как мама этого мальчика. Она поправляла на плечах розовый палантин, похожий на крылышки, и улыбалась сыну. Когда он подошёл к ней, она обняла его, укутав в розовое облако.

— Натанцевался? – спросила она, и тот кивнул, потом обернулся вниз на Павлика и принялся что-то рассказывать маме.

А Павлик вздохнул и прижался к Оле, как будто только что посмотрел какую-то добрую волшебную сказку.

Один день из жизни мальчишкиной варежки

Весь день на морозе рука меня грела,
И я укрывала её, 
Как умела.
Потом подружилась с хорошей перчаткой,
За пальчик её подержала украдкой.
Я крепко пожала четыре руки.
Я трогала снег! 
Я играла в снежки!
А как снегоходом я лихо рулила!
Хоть снегом залипла и чуть не простыла,
Хорош был денёк!
Обниму батарею,
Все старые ниточки за ночь прогрею.
На вязаном сердце тепло и легко,
И кажется, так до весны далеко!

Льдинка

Нашёл я льдинку, как стекло –
Осколок звонкой лужи.
Внутри прозрачно и светло,
И яркий блеск снаружи.

Смотрю в ледышку, как в окно –
Весь мир переливается,
Смотрю на солнце, а оно
В улыбке расплывается!

Еле-
   еле, 
      еле-
          еле
мы бредём из-за метели
вместе с папою домой.
Снег клубится, 
ветер носит…
Я в сугроб свалился носом,
папа шмякнулся спиной.

Папа грустный, я весёлый:
раньше времени из школы
отпустили первый класс!
Ах, какое это счастье –
заполярное ненастье!
Просто создано для нас!

Одною рукою я ложку держу, 
Я ей вышиваю, 
А также вяжу, 
Привычным движением этой руки 
Я в доме своём отпираю замки, 
Листаю страницы журналов и книг, 
Часы завожу, 
Поливаю цветник, 
За ушками кошек чешу и собак, 
И мусор выбрасывать в мусорный бак 
Я этою самой рукою несу, 
И ею же я ковыряю в носу, 
Я ею рисую, 
А также пишу. 
Кольцо обручальное ею ношу. 

Но есть у меня и вторая рука. 
И роль её тоже весьма велика. 
Без этой второй очень важной руки 
Трудней завязать на ботинках шнурки, 
Труднее подброшенный мячик ловить, 
Труднее косичку девчоночью вить. 

Но в жизни и третья рука мне нужна. 
Рука, что со мною нежна
И дружна, 
Такая, которая трогает лоб, 
И в ложечке чайной приносит сироп
И плед поправляет заботливо мой, 
Когда я болею ангиной зимой.

В доме на Каменном мосту вот уже много лет жила одна пожилая женщина. И хотя никто точно не помнил, когда она появилась в городе и сколько ей лет, поговаривали, что именно она управляла в городе погодой. Звали её мадам Аделаида.

Как большинство волшебников, она была одинока. Её волшебные способности настораживали людей. А потому Рождество и дни рождения она проводила в обществе случайных знакомых, совершая небольшие чудеса для поддержания беседы и хорошего настроения.

Едва заканчивалась тёплая осень, и за окошком принимались лить осенние дожди, как люди в городе говорили, что это тоскует старая мадам Аделаида в доме на Каменном мосту. А когда дожди, видимо, наскучив ей, прекращались – Аделаида вздыхала, и тогда, начинал идти снег. Вздыхая, мадам Аделаида, щедро посыпала город снегом. Жизнь в городе замирала, и она спокойно отправлялась на прогулку.

По утрам Аделаида сидела в гостиной и глядела в окно. За окном порхали снежинки. Деловитые и занятые, они вдруг устремлялись куда-то бойким белым роем, – в зависимости от того, куда направлялись мысли мадам Аделаиды. Бывало, мысли её путались, и тогда снежинки беспомощно кружились на месте. Случалось, мадам Аделаида в одну минуту передумывала целую кучу мыслей, и тогда снежинкам не оставалось ничего другого, как в беспорядке носится из стороны в сторону.

Вот в такое вот утро и случилась эта история. А началось всё с того, что Аделаида вдруг решила заказать в гостиную часы. Настенные часы. Всего-то и делов! Выходила она редко, и потому готовилась к выходу обстоятельно. Надев по такому важному поводу свою лучшую зелёную шляпу, украшенную алой сушёной рябиной и глянцевыми оранжевыми листочками, она отправилась к часовщику, месье Эрону.

Но по дороге к часовщику вдруг остановилась и решила, что вместо кукушки хорошо бы посадить в часы снегиря. А почему, собственно, снегиря? А почему бы и нет! Снегири были её слабостью. К тому же, она родилась зимой, и любовь к снегирям была у неё в крови. И вот она решила, что идея была хороша, и что, пожалуй, так она и сделает. Довольная, приближалась мадам Аделаида к дому господина Эрона, не думая ни о чём другом, кроме маленького красногрудого снегиря вместо кукушки.

А нужно сказать, что из всех часовщиков, живших когда-либо в Лекридже, месье Эрон отличался самым строптивым и несговорчивым характером. И вот у порога такого часовщика и появилась в тот морозный день мадам Аделаида в зелёной парадной шляпе с оранжевыми листочками. Настроение у неё было хорошее, и ничто не предвещало неприятностей старому часовщику.

Вначале всё шло как нельзя лучше, и наш часовщик услужливо показывал ей свои часы. И все бы очень неплохо для месье Эрона и закончилось, если бы не его характер. Стоило мадам Аделаиде заговорить о снегире, как лицо господина Эрона тут же болезненно вытянулось. Дальше – хуже. Выпятив нижнюю губу, он высокомерно заявил, что никаких таких снегирей в его часах сроду не было и не будет. Знал бы месье Эрон, чем закончится для него тот злополучный день, он, вероятно, согласился бы посадить в часы даже самого настоящего африканского крокодила. Да только часовщик побледнел, словно его обидели, и выполнить заказ мадам Аделаиды наотрез отказался. А напоследок посмеялся над самой мадам Аделаидой с Каменного моста. И над её снегирём. И над зелёной шляпой. И даже над снегом. И всё было бы ничего, да только мадам Аделаида крепко на него обиделась.

Да-да, именно обиделась! Правда, кричать она не стала и дверью не хлопнула. Но только с той самой поры снег стал обходить стороной участок господина Эрона.

Вначале часовщик ничего особенного не замечал. Случалось, ранней утренней порой он слышал, как соседи расчищали дорожки да жаловались друг другу на частые снегопады. Однако ничего подозрительного в этом не находил. Пускай себе расчищают! Главное, чтобы его собственные дорожки оставались чистыми. И лопата в его прихожей стояла совсем без дела.

Шли дни. Работы было много, и месье Эрон из дома не выходил. Поутру его навещал молочник, оставляя у калитки свежее молоко, да ещё булочник заглядывал с пакетом свежих булочек. И неизвестно, когда бы вышел из дома наш часовщик, если бы не понадобились ему кое-какие детали и машинное масло для смазки. Открыл часовщик свою калитку, да так и увяз в снегу по колено! Оказалось, за оградой успел вырасти огромный сугроб. Он тут же сходил в дом за лопатой, и расчистив проход к калитке, только тогда обратил внимание на свой сад и двор.

Что-то было не так. Вернее, не так, как у других. Соседские дома и газоны утопали в глубоком пушистом снегу, тогда как его собственные владения были лишь слегка припорошены. И вот что ещё было странно – над мостовой шёл густой снег! И у соседей шёл! И только над домом и садом сердитого господина Эрона не было ни снежинки. Словно бы кто-то аккуратно прикрыл от снега его сад и усадьбу. «Может, показалось», решил он. Однако с тех самых пор снег не давал ему покоя.

Изо дня в день он подозрительно оглядывал улицу, но сугробы на соседних участках продолжали расти. Приближалось Рождество. Дети беззаботно играли в снежки и лепили снеговиков. Целый день на улице Садовых Роз шла весёлая возня. Вскоре крыши соседних домов были укрыты пушистыми белыми шапками, и только крыша и сад господина Эрона оставались по-прежнему почти бесснежными.

Ударили морозы, и тогда старый часовщик, державший у себя в саду розы, забеспокоился по – настоящему. Он всё ждал. «Чепуха какая-то, – думал он, – облако, что ли, застряло над домом….». Подождав ещё, он, наконец, пошёл на крайние меры. Когда соседи крепко уснули, он вооружился лопатой и отправился добывать снег для своего сада. Осторожно выйдя на улицу, с опаской огляделся по сторонам, взял на лопату шапку белого снега у самой калитки и быстро шагнул обратно…

С тех пор господин Эрон с улицы Садовых Роз начал воровать ночами снег. Едва соседи ложились спать, невысокая фигура с лопатой принималась бралась за дело. И вскоре снега на дороге и между домами осталось не так уж и много. Тогда господин Эрон стал таскать снег у соседей. Аккуратно снимая лопатой верхушки сугробов, часовщик трудился до утра. Он заметно исхудал, глаза его слезились, а работа валилась из рук. Боясь, как бы соседи не заподозрили неладное, он стал ходить за снегом и на соседние улицы. Ладони его покрылись мозолями, а спина предательски ныла. Лопаты без конца ломались, и каждые несколько дней ему приходилось обзаводиться новой.

Так прошла первая бесснежная зима строптивого часовщика. Он с нетерпением дожидался весны, наивно полагая, что напасть не повторится. Но очень зря! Следующей зимой все стало намного хуже. Если в первый раз это началось в середине зимы, когда крыша дома и большая часть сада были уже присыпаны снегом, то уж новой зимой злосчастный господин Эрон не имел ни сна, ни покоя уже с самого её начала. Он собирал снег в мешки и, втащив их по лестнице на балкон, просеивал через большое деревянное сито, посыпая выступающую крышу нижнего этажа своего собственного дома. С каждым днём всё больше опасался господин Эрон, как бы чего не заметили соседи. Зима, как назло, выдалась снежная, сугробы соседей неумолимо росли, и бедному часовщику приходилось совсем туго.

Зима превратилась для него в самый настоящий кошмар. Он постоянно думал о снеге. Теперь он уже не дремал у камина, глядя на падающий снег, и не отъедал за зиму солидное брюшко. Совсем напротив – зимой он худел, не спал и почти не работал. Его заказчики вначале удивленно пожимали плечами, а потом привыкли к тому, что часы в Лекридже никто уже не делал и не чинил зимней порой.

*

Прошло несколько лет. И однажды вечером в дом Аделаиды были доставлены часы. К часам прилагалась записка. «Мадам! – говорилось в записке. – В первый день зимы я прошу Вас принять в подарок эти часы». Тут Аделаида улыбнулась и с удовольствием посмотрела на часы. Из крохотной дверки выглядывал ярко-красный животик. Однако немного пониже было написано следующее: «Прошу также учесть, что так как за многие годы на мой участок не упало ни снежинки, то Вы изволили задолжать мне некоторое количество снега. Так что смею надеяться, что этой зимой Вы будете особенно щедры». А ещё пониже господин Эрон аккуратно подсчитал, сколько же именно снега ему осталась должна уважаемая мадам Аделаида. Внимательно прочитав записку, «уважаемая мадам» подумала и сказала – «Что ж, это можно!».

И всё у господина Эрона с той зимы пошло по-старому. Правда, одни жители города говорили, что когда-то, давным-давно, на участок господина Эрона, выпадало совсем немного снега. Так немного, что ему частенько приходилось воровать снег у соседей. Неправда, говорили другие. Они-то точно знали, что уж чего-чего, а снега у господина Эрона было предостаточно. И притом намного больше, чем у всех его соседей. Гораздо больше. Примерно до окон второго этажа. Они уверяли, что теперь для того, чтобы откопать собственную дверь, месье Эрон с улицы Садовых Роз каждое утро, ещё задолго до рассвета, спускался вниз по самой настоящей верёвочной лестнице прямо из окна спальни. И тем же путем нередко возвращался обратно. И что в гостиной у него было так темно, что день-деньской горели свечи. И что было у него в доме полно лопат. Больше, чем у всех жителей на его улице. Да только он никому на это не жаловался.

Шлёма

Шлёму так назвал папа. Шлёма – это Соломон. Соломон Пантелеев. Когда мама ждала Шлёму, папа увлекался еврейской историей. И имя осталось.

Бабушка говорила Шлёме: «Если ты потеряешься на улице, скажи людям, что ты – Соломон Пантелеев». Однажды Шлёма так и сделал. Он нарочно потерялся на рынке и стал громко кричать: «Я — Соломон Пантелеев!» Тогда старый таджик, торгующий жёлтыми грушами, протянул ему самую большую и спелую: «А я Давыд Асланович. Вот тебе груша». Шлёма откусывал кусочек груши и снова кричал. Кто-то выворачивал голову и показывал пальцем, кто-то спешил покупать грушу у Давыда Аслановича, но никто не знал, кто такой Соломон Пантелеев и что живёт он с бабушкой.

Папа

Папа назвал его Шлёмой, потому что хотел, чтобы сын был таким же умным, как царь Соломон. Папа у Шлёмы тоже умный. Он знает всё. Как Шерлок Холмс. Даже больше. Потому что Шерлок Холмс не знал, что земля круглая.

Шлёма виделся с папой редко – раз в месяц. Папа приезжал вечером, и они дотемна собирали светлячков – пока бабушка не говорила, что постель готова, и светлячкам пора спать.

Утром папа брился дедовой бритвой. Бабушка плескала воду в чугунный умывальник – вода была из бочки, нагретая за утро жарким солнцем. Они умывались и шли вытираться старым махровым полотенцем, что всё лето висело на дворовой верёвке.

А потом шли в лес и садились на лавочку, где в голову приходят хорошие мысли. И грустили. Как Пушкин осенью.

Как появился Шлёма

Шлёма появился на свет так. Папа с мамой познакомился в электричке. Мама сказала: «Михаил Чехов». Папа был сражён: «Бог ты мой, она знает Михаила Чехова!» Мама оказалась актрисой. Они стали дружить. Папа взял маму в жёны, когда она ходила пухлая от Шлёмы. На свадьбе у мамы была широкая шляпа и белое платье. Она очень долго шила шляпу, делала поля всё шире и шире – и опоздала на свадьбу. Два часа папа и гости ждали её. Но мама не могла приехать без шляпы. Бабушка рассказывала, что Шлёма тоже родился в шляпе: некоторые дети рождаются в рубашке, а Шлёма — в шляпе, потому что его мама любит шляпы.

Кузнечик

Папа и Шлёма думали одинаково. Да и похожи были друг на друга. Оба частенько ходили с побитыми коленками. Шлёма наворачивался, прыгая через три ступеньки, а папа падал на велике где-нибудь в Булонском лесу. И папа, и Шлёма любили тёплое топлёное молоко. Папа его брал в магазине в пакетах с крышечками, а Шлёма пил из глиняного кувшина. Бабушка топила его в духовке, поэтому Шлёмино молоко было с корочкой – она затвердевала сверху, там, где заканчивалось молоко и начинался воздух. Корочка доставалась Шлёме — она была сладковатой и пахла коровой. Мама ездила на гастроли, а Шлёма к папе. Папа оставлял машину на стоянке, и они шли кататься на трамвае… Как-то раз папа позвонил Шлёме и сказал, что рядом с ним, на сидении, где недавно сидел Шлёма, стрекочет кузнечик. Когда папа положил трубку, Шлёме стало тоскливо. Он готов был отдать свою корку топлёного молока, лишь бы оказаться на месте кузнечика – рядом с папой. Но он вспомнил, что он уже взрослый, и плакать не надо, и что через месяц папа снова приедет.

* * *

Однажды мы с папой пошли на рыбалку
И утром копали червей.
Я нашёл большого и толстого червяка
И спросил папу:
«Папа, а почему он такой большой и толстый?»
Папа понял, что наступил воспитательный момент
И ответил:
«Потому, что он хорошо и много ел».
И я понял, что не буду хорошо и много есть,
Чтобы не быть таким толстым и противным,
Как этот червяк.

У самосвала – времени мало.
               Некогда и отдохнуть.
Встал, загрузился – 
               и в путь!

У самосвала оранжевый кузов
               с верхом наполнен строительным грузом:
Доски, песок, известняк и цемент – 
               всё он на стройку доставит в момент!

Яркие фары,
               Кабина с шофёром.
С базы - на стройку,
               Из города – в город
Долго бы ездил
               наш самосвал,
Да Вовка ему
               колесо отломал.

Над деревушкой Сквирел-таун взошла полная луна. Она зевнула спросонья и, сладко потянувшись, принялась по-хозяйски обозревать окрестности, проверять, всё ли в порядке. Орехово-сливовая и можжевеловая, терпко пахнущая жареными каштанами, прелой листвой и горьковатым кленовым соком, тёплая сентябрьская ночь была чудесна. Все непоседы Сквирел-тауна напились парного молока и крепко спали в своих кроватях, только Майкл Голлидэй пыхтел как паровоз, морщил конопатый нос, искал ответа на вопрос: «Сколько груш было в трёх плетёных корзинах?»

Он уже груши с корзинами складывал, вычитал одни из других, и даже умножал на яблоки, которых в условии не было — всё тщетно. Не сходится задача с ответом, хоть рыдай! Майкл жил в мансарде, в крохотной, похожей на скворечник, комнатке. Туда вела старая скрипучая лестница, умеющая рассказывать истории. Но Майклу некогда было их слушать, потому что вверх он бежал бегом, а вниз съезжал по периллам, как с ледяной горки. В маленькое оконце заглянула тётушка Луна и притворно посочувствовала:

— Что, Майкл Голлидэй, тяжко приходится?

— Тяжко, тётушка,- вздохнул не ожидающий подвоха Майкл.

— Не надо было играть в морской бой на уроке арифметики.

Майкл с сердцем задвинул вышитую крестиком занавеску: обойдёмся без советчиков. Тётушка Луна обиженно удалилась за кучевое облако. «И вообще, прежде чем заставлять человека считать, — ворчал Майкл, — неплохо было бы сначала уточнить для ясности, о каких именно грушах идёт речь. Если о таких, как у бабушки в саду (Майкл облизнулся от уха до уха), то и мелочиться нечего. Набирай полную корзину с горкой, всё равно мало покажется!» Груши были и впрямь хороши, просто объедение: медовые, полупрозрачные, аж косточки просвечивают, кожица тонкая, как пергамент, а мякоть пропитана душистым нектаром. «А ежели как в саду у Мэри Пиакок, — размышлял Майкл, — то тут и животу разболеться недолго, зато ими гвозди удобно забивать». Мэри слыла самой красивой девчонкой в деревне, но характерец! Под стать грушам. Майкл оценил это на себе, когда полез к Пиакокам в огород воровать гороховые стручки, уродившиеся, справедливости ради стоит отметить, на славу.

Майкл уснул далеко за полночь. В страшных снах его преследовала корзина, толстая и сварливая, как старуха Бэнч. Она гонялась за Майклом по всей деревне и пулялась грушами: бедняга только успевал потирать синяки да шишки.

Проснулся Майкл хмурый, сердитый и нехотя поплёлся в школу. Холщовая сумка, которую он любил крутить над головой, как томагавк, на этот раз показалась ему тяжёлой и неудобной. Ещё бы, ведь сегодня в ней предательски ухмылялась тетрадка по арифметике с пустой страничкой вместо домашнего задания. Что-то скажет новая учительница?

Школа краснела черепичной маковкой в низине, поросшей тёмно-лиловым вереском, и почему-то напоминала мухомор. С холмов к ней тянулись тропинки, по ним, словно муравьи, стекались с ферм ребята: вон лихо скачет задира Гарри, вон неповоротливый Шэд Норрис, похожий на добродушного медвежонка, вон мелькает по склону соломенная шляпка Мэри Пиакок, украшенная самодельным бумажным цветком. За ней движется жёлтое пятнышко — это её кошка Клотильда. Она каждый день провожает хозяйку до ручья, смотрит ей вслед умными янтарными глазами, а потом рыбачит с упорством, достойным гораздо лучшего улова.

«Интересно, ребята решили задачу»? — гадал Майкл.

Учительница мисс Киттан стояла на крыльце и звонила в медный колокольчик, к ушку которого привязала пышный голубой бант. Урок арифметики, как обычно, начался с проверки домашнего задания. По закону подлости, к доске вызвали Майкла. Он потупил глаза и еле слышно пролепетал:

— Я задачу не решил.

— Почему?

— Она у меня не вышла.

Майкл сидел такой нахохленный и несчастный, что мисс Киттан не стала его ругать, тем более, руку уже давно изо всех сил тянула Мэри Пиакок — заядлая отличница. Все на свете отличницы — тихие, милые и кроткие. Мэри же Пиакок была какой-то неправильной отличницей, скорой на кулак и острой на язык, что, впрочем, совсем не мешало ей ябедничать и наушничать. Несмотря на эти малосимпатичные качества, ради дружбы с ней Майкл готов был совершить любой отчаянный подвиг. Однажды он посадил Мэри на передник своё сокровище — огромного рогатого жука, умеющего стрелять вонючей жидкостью, но этот рыцарский поступок она не в силах была оценить своими утлыми, хотя и пятёрочными мозгами. Мэри громко заревела, а учитель поставил невезучего поклонника в угол.

Майкл грустно вспоминал о своих тщетных попытках произвести впечатление, без отрыва глядя на вьющийся конец толстой пшеничной косы, хлещущий Мэри промеж острых лопаток в такт резким, энергичным движениям. Девочка, крепко сжав в руке мел, громко, чётко, с чувством, с толком, с расстановкой объясняла задачу. Конечно, она получила заслуженную пятёрку и, гордо закинув голову, с высокомерной миной прошествовала на своё место, даже не взглянув на Майкла. Пока он негодовал и возмущался, дежурный вымыл доску, а мисс Киттан приступила к объяснению новой темы. Майклу так и не довелось узнать, сколько же всё-таки груш было в трёх плетеных, ивовых корзинах.

После пятичасового чая Майкл с бабушкой отправились в мелочную лавку и напоролись там на учительницу. Майкл очень испугался, что она всё расскажет бабушке про задачу, но мисс Киттан беседовала с миссис Голлидэй о погоде, необыкновенно сухой, тёплой осени, о консервировании огурцов, ценах на соль и спички и различных способах вязания крючком. Бабушка, как и все девчонки в классе, была в восторге от кружевной пелеринки мисс Киттан, а семнадцатилетней учительнице очень льстило, что пожилая миссис обращается с ней уважительно, будто с равной. Она чрезвычайно важничала, изо всех сил надувала щеки, свежие и розовые, словно наливные яблочки, и всячески старалась показать себя особой деловой и дельной, весьма сведущей в вопросах домоводства. Майкл уже совсем было успокоился, но разговор неожиданно вошёл в тревожное русло, поскольку коснулся варки варенья:

— Вы представить себе не можете, дражайшая мисс Киттан, какие восхитительные медовые груши поспели у меня в саду! Племянник привёз саженец из Девонширского графства, он служит там садовником — очень добропорядочный молодой человек. Ну, так вот, груша отлично принялась и уже четвертый год плодоносит. Вы непременно должны попробовать её чудесные плоды. Я пришлю вам с Майклом корзинку в гостинец. Нет, нет, не отказывайтесь, это — от души.

Невзирая на коварную бабушкину провокацию, о задаче не было сказано ни слова, и Майкл понял, что мисс Киттан страдает провалами в памяти. «А коли так, сегодняшние мешки с овсом считать не обязательно», — решил Майкл. На другой день он сообщил о невыполненном домашнем задании бойко и весело, не переставая дружелюбно лягаться с соседом по парте, да ещё и отмахнулся от учительницы, как от назойливой мухи. То же самое случилось и на третий день, и на четвертой. Когда мисс Киттан спрашивала, почему Майкл не решил задачу, мальчишка беспечно отвечал: «Она у меня не вышла»! Это объяснение Майкл считал исчерпывающим. Наконец, мисс Киттан велела ему остаться после уроков заниматься арифметикой. Майкл рад бы, да ему некогда: он помчался вместе с другими мальчишками к ручью строить запруду. Как поступить дальше, учительница не знала, но уже догадывалась, что её снисходительность не пошла Майклу на пользу. Если бы можно было посоветоваться с сестрой Бригитой, которая всё понимала и могла ответить на любой вопрос! Мисс Киттан так не хватало её мило поблескивающего пенсне, деревянных чёток и мудрых наставлений. В корзинку из-под груш учительница положила записку для миссис Голлидэй, но Майкл смастерил из неё гуся и пустил вниз по ручью: пусть в Мэлонкроссе хоть всем приходом читают о его поведении, никому не запрещается, а бабусе вредно волноваться.

Однажды, прибежав по утру в класс и швырнув с размаху сумку на парту, Майкл заметил странные изменения, произошедшие в облике мисс Киттан: вместо светло-серого платья с легендарной пелеринкой на ней было строгое, тёмно-коричневое, с глухим воротом. Белокурые кудряшки, все до одной, она запрятала под чёрную сеточку, и даже по-детски пухлая верхняя губа приобрела какое-то непривычно суровое очертание. Сорванец представить себе не мог, что этот маскарад затеян в его честь.

— Майкл Голлидэй, ты решил задачу? — спросила мисс Киттан с ледком в голосе.

— Нет, — задорно парировал Майкл, — она у меня не вышла!

— Покажи, что у тебя не получилось, — потребовала учительница.

— А я её на черновике решал, — Майкл нахально посмотрел ей в лицо, дескать, что вы на это скажите, дражайшая мисс Киттан?

Но она не растерялась:

— Хорошо, покажи черновик.

Майкл забеспокоился, а по классу прошелестело злорадное хихиканье.

— Попался, голубчик! — усмехнулась Мэри Пиакок, которую уже давно раздражало попустительское отношение новой учительницы к своим обязанностям.

Майкл долго копался в сумке, даже вытряхнул её содержимое на парту, усердно изображая недоумение:

— Я его дома забыл.

Мисс Киттан была неумолима:

— Ступай домой за черновиком, — сказала она мрачно.

Майкл, опустив голову, вышел из класса. Поскольку он знал, что домой ему идти незачем, решил, для порядку, побродить немного вокруг школы, оттягивая время. Он не догадывался, что мисс Киттан, нахмурив брови, следит за ним из окна, а ребята смеются. Вдруг его осенила блестящая мысль: недаром Майкл гордился своей находчивостью! Он ворвался в класс с видом ученого, обнаружившего новую звезду, и звонко прокричал:

— Его бабушка выкинула!

Класс покатился со смеху. Мэри Пиакок аж за живот схватилась, а с Гарри приключилась икота. Из всех присутствующих смешно не было только Майклу и мисс Киттан, которая, твёрдо решив проявить всё же жесткость и непоколебимость, проникновенно сказала:

— В таком случае, иди за бабушкой!

Не знаю как кому, а лично мне в школьном лагере очень даже нравится. Я записываюсь в него третий год подряд. И пускай тут приходится слушаться вреднющих девчонок-вожатых, которые сами всего-навсего перешли в седьмой класс, и спать днём, как в каких-то там яслях, зато нас водят в кино, бассейн, а то и просто на речку купаться. Кроме этого, каждый день ребята приносят из дома здоровские игрушки и книжки. Игрушками мы иногда обмениваемся, а книжки нам читают вожатые на сончасе.

Питаемся мы, между прочим, строго по режиму, а не мороженым всухомятку, как наши вольные товарищи. Да и с вольными товарищами играем каждый вечер, потому что полпятого всех отпускают домой. Сытых и воспитанных. Так что первый месяц летних каникул родители могут трудиться спокойно и не волноваться из-за того, что дети испортят себе желудок или разнесут весь дом на кирпичики.

День в лагере начинается с девяти утра, когда все строятся на зарядку. Само собой не сами, а под надзором вожатых. Кто же по своему желанию возьмется делать какие-то дурацкие приседания и наклоны ни свет ни заря? Поэтому я стараюсь приходить с опозданием, чтобы пережидать зарядку за углом школы с другими находчивыми товарищами и потом незаметно присоединиться к своему отряду. У некоторых этот фокус получается мастерски. Если девчонки, конечно, не нажалуются. Ну а нажалуются – тоже не беда: лучше получить нагоняй от вожатой, чем делать зарядку.

Однажды, сразу после утреннего нагоняя, старшие отряды вместо экскурсии повели внутрь школы. Я даже забеспокоился, что нас там заставят мыть полы или ещё хуже – спать, но всё закончилось вполне благополучно. Там, на втором этаже, прямо посреди коридора на стуле сидел пожилой дяденька в очках. Возле него стояли два больших чёрных чемодана.

– Это Иван Николаевич, – сказала вожатая Ира, – он расскажет вам о народных музыкальных инструментах.

– Здравствуйте, – Иван Николаевич поправил очки и принялся расстегивать свои чемоданы. – Я не только расскажу, но и покажу.

От любопытства мы перестали галдеть и вытянули шеи, чтобы получше видеть. Иван Николаевич открыл первый чемодан и достал из него обыкновенную настоящую гармошку. Оказалось, что на самом деле она называется баян. Иван Николаевич взял баян в руки и громко заиграл веселую мелодию. Играл он хорошо. Мне очень понравилось, но удивляться было нечему: гармошка как гармошка, хоть и баян. Я видел такие сто раз. Мой друг Гоша ходил в музыкальную школу, где его учили играть на аккордеоне, а аккордеон – тот же баян, только вместо кнопочек у него клавиши, как на пианино.

Вот если бы кто-нибудь сыграл на гитаре, то тогда другое дело. Гитару я видел всего однажды. Она лежит на шкафу дома у Гоши. Его папа не разрешает трогать гитару без спроса, поэтому мы подержали её всего пять минут и положили обратно.

Наигравшись, Иван Николаевич отставил баян в сторону и открыл второй чемодан. Все снова притихли. Во втором чемодане лежали деревянные ложки, трещотки и всякие бубенчики. Иван Николаевич сказал, что всё это – шумовые инструменты и начал показывать нам, как нужно на них стучать, трещать и звенеть. В общем-то, мог и не показывать. Шуметь мы и сами умеем неплохо.

– Кто хочет попробовать? – спросил Иван Николаевич.

Почти все ребята подняли руки, а я не стал. Подумаешь – ложки! Разве это музыка? Ерундистика. Вот если бы разрешили поиграть на пианино, то тогда совсем другое дело. Пианино стоит в кабинете музыки, и учительница музыки, Эльмира Робертовна, строго-настрого запрещает его трогать. Она говорит, что мы можем расстроить инструмент. Что это такое, я не знал, но на всякий случай обходил пианино стороной.

Когда все желающие подержали ложки-вилки в руках и вернулись на свои места, Иван Николаевич снова раскрыл второй чемодан. Оказалось, что там остался ещё один инструмент.

– Это – духовая коробочка, – сказал Иван Николаевич, вынимая прямоугольную деревянную штуку.

Она действительно напоминала коробочку, только без крышки. Одна боковая стенка коробочки была из тонкой дощечки, а остальные стенки и дно – из незнакомого толстого дерева.

– Её выстругали из настоящего бука, – продолжал Иван Николаевич, – а потом приклеили тонкую стенку из другого дерева, и получился такой вот музыкальный инструмент.

Он взял в руки палочку с деревянным шариком на конце и осторожно ударил по тонкой стенке коробочки. Коробочка звонко цокнула, словно лошадиное копыто о булыжную мостовую. Иван Николаевич ударил ещё и ещё раз – подковы невидимого скакуна застучали по гулкому школьному коридору. Цок! Цок! Цок!

Ух, ты! Ни фига себе! Я смотрел на коробочку как заворожённый. Вот так коробочка! Это вам не ложки с баяном и даже не гитара с пианино. Это просто мечта, а не инструмент! Мне показалось, что я готов отдать всё на свете, чтобы хоть разок поиграть на ней.

– Духовая коробочка будет главным инструментом в оркестре нашего лагеря, – закончил свой рассказ Иван Николаевич,. – Скоро вы его услышите. А сейчас я попрошу остаться ребят, которые учатся в музыкальных школах. Остальным – спасибо за внимание.

Вот так дела! От удивления я чуть не присвистнул. В нашем лагере будет оркестр народных инструментов! Значит, духовую коробочку доверят кому-то из нас? Этим человеком непременно должен быть я, – решил я и направился к Ивану Николаевичу.

– А ты куда собрался? – окликнула меня вожатая Ира. – Остаются те, кто учится в музыкальной школе. Неужели не понятно? Пошли на улицу!

И тут мне стало очень-преочень грустно. Так грустно, что грустней не бывает. Ведь я не учился в музыкальной школе. Причём по своему собственному желанию. Потому что считал музыкальную школу издевательством над учащимся человеком. Что это, скажите, за жизнь, когда у тебя появляется второй дневник, в который можно влепить двойку или замечание по поведению? Тут один-то порой не знаешь куда спрятать. А домашние задания? На обычные школьные времени не хватает, а ещё и музыкальные учить надо! Мой друг Гоша ходил в «музыкалку», и я частенько помогал ему прогуливать уроки по какому-то «сольфеджио», которое Гоша ненавидел. Так что, посмотрев на его муки, я навсегда потерял желание учиться в музыкальной школе. И теперь она мне отомстила.

Учителя разных отрядов наперебой отдавали Ивану Николаевичу своих музыкальных учеников. В основном это были девчонки. Но и мальчишки изредка попадались. Самого большого из них к Ивану Николаевичу подвела незнакомая мне женщина.

– Это Серёжа, про которого я вам рассказывала, – сказала она, – Очень одарённый мальчик.

– Очень хорошо, – улыбнулся Иван Николаевич. – Ты-то мне и нужен. Подожди здесь.

Серёжа отошёл в сторонку и стал ждать. Я сел на подоконник и тоже стал ждать. Должен же я был узнать, кому достанется моя духовая коробочка.

Скоро в коридоре остались только музыкальные дети и Иван Николаевич. Ну и я на окошке. Иван Николаевич убрал духовую коробочку обратно в чемодан, раздал всем кроме Серёжи шумовые инструменты и объяснил, как на них играть. Потом взял в руки баян, пробежался пальцами по кнопочкам и кивнул ребятам, чтобы начинали. Все послушно застучали ложками и затрещали трещотками под мелодию Ивана Николаевича. Получилась настоящая музыка. Кто бы мог подумать, что простыми бубенчиками можно так здорово звенеть разные песни?

– Молодцы! – обрадовался Иван Николаевич. – Еще пара репетиций, и можно будет давать концерты. Завтра мы снова порепетируем, а пока, бегите на отдых.

Он повернулся к Серёже:

– Ну а нам, надо ещё поработать.

И протянул ему духовую коробочку.

– Тебе достался самый важный и ответственный инструмент, – сказал Иван Николаевич. – Коробочкой отбивают ритм. На неё равняется весь оркестр, и играющему на коробочке никак нельзя ошибаться. Но я думаю, ты справишься. На, попробуй….

Серёжа осторожно взял в руки палочку и тихонько тюкнул по коробочке. Мне почему-то вдруг стало так жалко себя, что хоть плачь! Я отвернулся к окну и принялся разглядывать скачущую по школьному двору малышню. Одарённый мальчик, посмотрите-ка на него! И что они все нашли в своём Серёже? Я бы легко мог накостылять ему одной левой безо всякого сольфеджио! Музыкальная школа! Ой, напугали!

Серёжа тем временем совсем освоился в стучании, и Иван Николаевич снова взялся за свой баян. Тара-рира-рам тара-рим-пам-пам…. Но на этот раз музыки не получилось. Коробочка и баян играли совершенно вразнобой. Иван Николаевич остановился:

– Серёж, ты должен попадать в сильную долю. Слышишь – там-дам-дам-дам? Начали!

Тара-рира-рам тара-рим-пам-пам…. Серёжа снова стучал неправильно. Я не знал что такое «сильная доля», но внутренне чувствовал, когда нужно ударять по коробочке, чтобы попадать в ритм мелодии. А Серёжка, хоть и обучался в «музыкалке», этого не чувствовал. Или просто волновался. Только чего тут волноваться? Бей в такт музыке, и все дела!

– Серёжа, – Иван Николаевич нахмурился, – соберись. Это же совсем не трудно. Просто отстукивай сильную долю. Давай ещё раз – и!

Тара-ри… Цок! – тюкнул по коробочке Серёжа. Иван Николаевич бросил играть:

– Ну, это же не сильная доля! Серёжа, неужели ты не слышишь?

«Я слышу!» – чуть не крикнул я, но, вспомнив про музыкальную школу, промолчал и снова уставился в окно.

– Мальчик! – громко позвал Иван Николаевич.

Я повернулся и посмотрел на него.

– Да, ты. Хочешь попробовать?

Я просто не поверил своим ушам. Мне дадут поиграть на духовой коробочке? От неожиданности я потерял дар речи и вместо того, чтобы громко ответить: «Да!», молча кивнул в ответ.

– Иди сюда, – Иван Николаевич взял у Серёжи коробочку и протянул мне.

Когда я уселся напротив Ивана Николаевича, то сразу понял, почему так волновался Серёжа. У меня даже коленки затряслись. Но желание играть на духовой коробочке оказалось сильнее всяких страхов, и с первого же удара я попал в такт музыке. Цок! Цок! Цок! Я был просто счастлив. Все волнения сразу улетучились. Мы играли одну мелодию, вторую, третью, и в каждой моя коробочка задавала правильный ритм.

– Молодец, – сказал Иван Николаевич, остановившись. – Учишься в музыкальной школе?

– Нет, – ответил я, похолодев от страха.

Опять эта музыкальная школа! И чего они все к ней привязались? Всё так хорошо складывалось, а теперь из-за неё у меня отберут коробочку. Проклятое сольфеджио! Чтоб его…

Иван Николаевич подумал секунду и улыбнулся:

– Да в общем-то, неважно. Хочешь играть в нашем оркестре?

Я снова молча кивнул в ответ.

– Тогда после зарядки жду на репетиции. Не опаздывай!

Осенний дождь

Сегодня дождь опять идёт,
И небо помутнело.
И осень лужами творит
Своё сырое дело.
Тоска и грусть ко мне пришла,
Как будто солнца нету.
А дождь всё льёт, всё льёт и льёт
Забыв дорогу к лету...

Мечта

Мне всегда хотелось побывать
В той стране, где водятся драконы.
Не с мечом прийти, не воевать,
С каждым там враждуя непреклонно.
Не скрываться от невиданных существ,
За скалой холодной приклоняясь,
Не бояться темноты небес,
По ночам от ужаса сжимаясь,
Не бежать сквозь чащу напролом,
Злобно свои мышцы напрягая,
Не скрипеть зубами ненавистно,
Всё вокруг себя уничтожая!
А прийти к ним с солнечным лучом,
Ни одной травинки не вспугнуть,
Не обидеть и не ранить никого,
Только с лаской руку протянуть.
И поймёт меня тогда любой дракон,
Доброту почувствует простую,
Тихо, осторожно он вздохнёт
И улыбку мне подарит неземную.

Чудо

Я смотрю на мир и радуюсь ему: 
До чего же он придуман чудно! 
Как он создан, этот мир? Я не пойму. 
Мне представить это даже трудно!

Посмотрю на капельки росы 
И спрошу одну: «А ты откуда?» 
Отвечает: «С виду мы просты, 
А присмотришься - увидишь Чудо!»

Не успела объяснить, пропала, 
Лишь сверкнула в солнечных лучах. 
«Лучик! Ты откуда?» - я сказала, 
Но и он не хочет отвечать.

Превратился в искры золотые
И рассыпался, всех одарив теплом.
Белым паром облака немые 
Проплывали в небе голубом.

Им кричать, конечно, бесполезно. 
Я любуюсь и восторженно молчу... 
До чего же всё придумано чудесно! 
Я смотрю на мир и радуюсь ему!


Алёна Федаш, 10 лет
МОУСОШ № 6, город Копейск Челябинской области