– Я очень люблю осенние пасмурные дни, – сказал Ёжик. – Солнышко тускло светит, и так туманно-туманно…

– Спокойно, – сказал Медвежонок.

– Ага. Будто всё остановилось и стоит.

– Где? – спросил Медвежонок.

– Нет, вообще. Стоит и не двигается.

– Кто?

– Ну, как ты не понимаешь? Никто.

– Никто стоит и не двигается?

– Ага. Никто не двигается.

– А комары? Вон как летают! Пи-и!.. Пи-и!.. – И Медвежонок замахал лапами, показал, как летит комар.

– Комары только ещё больше, – тут Ёжик остановился, чтобы подыскать слово, – о т т е н я ю т неподвижность, – наконец сказал он.

Медвежонок сел:

– Как это?

Они лежали на травке у обрыва над рекой и грелись на тусклом осеннем солнышке. За рекой, полыхая осинами, темнел лес.

– Ну вот смотри! – Ёжик встал и побежал. – Видишь?

– Что?

– Как неподвижен лес?

– Нет, – сказал Медвежонок. – Я вижу, как ты бежишь.

– Ты не на меня смотри, на лес! – И Ёжик побежал снова. – Ну?

– Значит, мне на тебя не смотреть?

– Не смотри.

– Хорошо, – сказал Медвежонок и отвернулся.

– Да зачем ты совсем-то отвернулся?

– Ты же сам сказал, чтобы я на тебя не смотрел.

– Нет, ты смотри, только на меня и на лес о д н о в р е м е н н о, понял? Я побегу, а он будет стоять. Я о т т е н ю его неподвижность.

– Хорошо, – сказал Медвежонок. – Давай попробуем. – И уставился на Ёжика во все глаза. – Беги!

Ёжик побежал.

– Быстрее! – сказал Медвежонок.

Ёжик побежал быстрее.

– Стой! – крикнул Медвежонок. – Давай начнём с начала.

– Почему?

– Да я никак не могу посмотреть на тебя и на лес одновременно: ты так смешно бежишь, Ёжик!

– А ты смотри на меня и на лес, понимаешь? Я – бегу, лес – стоит. Я оттеняю его неподвижность.

– А ты не можешь бежать большими прыжками?

– Зачем?

– Попробуй.

– Что я – кенгуру?

– Да нет, но ты – ножками, ножками, и я не могу оторваться.

– Это не важно, как я бегу, понял? Важно то, что я бегу, а он – стоит.

– Хорошо, – сказал Медвежонок. – Беги!

Ёжик побежал снова.

– Ну?

– Такими маленькими шажками не оттенишь, – сказал Медвежонок. – Тут надо прыгать вот так! – И он прыгнул, как настоящий кенгуру.

– Стой! – крикнул Ёжик. – Слушай!

Медвежонок замер.

– Слышишь, как тихо?

– Слышу.

– А если я крикну, то я криком о т т е н ю тишину.

– А-а-а!.. – закричал Медвежонок.

– Теперь понял?

– Ага! Надо кричать и кувыркаться! А-а-а! – снова завопил Медвежонок и перекувырнулся через голову.

– Нет! – крикнул Ёжик. – Надо бежать и подпрыгивать. Вот! – И заскакал по поляне.

– Нет! – крикнул Медвежонок. – Надо бежать, падать, вскакивать и лететь.

– Как это? – Ёжик остановился.

– А вот так! – И Медвежонок сиганул с обрыва.

– И я! – крикнул Ёжик и покатился с обрыва вслед за Медвежонком.

– Ля-ля-ля! – завопил Медвежонок, вскарабкиваясь обратно.

– У-лю-лю! – по-птичьему заверещал Ёжик.

– Ай-яй-яй! – во всё горло закричал Медвежонок и прыгнул с обрыва снова.

Так до самого вечера они бегали, прыгали, сигали с обрыва и орали во все горло, оттеняя неподвижность и тишину осеннего леса.

Путешествовать надо по автомобильным дорогам. Тогда можно читать дорожные указатели. Удивительные бывают на них слова и словосочетания: речка Воря, деревня Гармониха, село Львы, Большая Брембола, Сопелки… Жаль только, некогда выйти из машины, оглядеться, расспросить местных, что да как, откуда такие названия. Так я и не знаю, много ли Наталий живёт в деревне Натальинке, и водятся ли львы в селе Львы, и что такое брембола, к тому же – большая.

Зато с Ворей познакомиться удалось.

Воря – строгая речка. Даже в июле, когда над лугом, протянувшимся в излучине, стоит тепло, когда не верится, что ещё осталось на свете что-то не согревшееся, Ворина вода на ощупь – осенняя, прохладная. Вместо пляжей при ней – пляжики. Течёт она деловито, и всякого, кто зайдёт в воду, подталкивает: нечего, мол, зря плескаться, у меня тут выходных нет. А русло своё поворачивает решительно, почти под прямым углом.

Может, строгая, а может – только делает вид. Есть, конечно, в слове «Воря» что-то лесное, даже дремучее. «Во-о-о», – это ветер шумит высоко над головой, где макушки елок. «Ря!» – хрустнула, обломилась где-то сухая ветка. Не перевелись ещё на Вориных берегах серьёзные леса. И в то же время имя её – домашнее, шерстяное и круглое, похожее на моток ниток. Катит Воря свою воду, как клубок шерсти, а клубки катать – занятие добродушное.

Небо, песок и деревья играют с её водой: подмешивают краски – каждый свою. А Воря – ничего, бежит себе дальше пестрая. Стрекозы над ней летают воскресные, нарядные: издалека – синие, вблизи – изумрудные. И тёплым кажется на солнце их холодный измрудно-синий блеск. А вдоль берега на лохматом от травы бугре цветут полевые гвоздики.

Вообще-то гвоздики полевые не каждый день увидишь. Заметить в траве одну – событие, несколько – чудо. Стебель гвоздики – ниточка; цвет словно тает на пяти её невесомых лепестках. Кажется, что её тут быть не может, но вот – она есть. Ворины же гвоздики не случайные, не волшебные, а здешние – с этого бугра. Проглядеть их невозможно – они растут букетами. И клонятся в сторону от них и тысячелистник, и старый щавель.

Солнце, июль, и воскресенье приближались к зениту.

В почти прямом речном углу оказался пляжик размером с лодку.

Песок скользил под босыми ногами и температурой своей напоминал только что налитую грелку – правда, обёрнутую полотенцем. С Вориной стороны, мелкая и прозрачная, грелась на нём вода, отставшая от быстрого течения. В ней темнели узкие «черточки», короткие и совсем коротенькие, похожие на тени. Их всё прибавлялось: новые возникали из глубины и замирали у дна. Одним концом, округлым, каждая разворачивалась к берегу, а другим, остреньким, указывала, как стрелкой, на середину реки. Это плотва выбралась на выходной позагорать.

У меня был пляжик, а у неё – пляж.

А в январе путешествовать не получается. В январе я гуляю по аллее Измайловского парка. Элегантные, чёрно-белые, как дирижёры во фраках, стоят рядами липы с полосами свежего снега вдоль стволов и веток. А под деревьями, под самым верхним, самым прозрачным слоем снежинок проступают бурые чёрточки – семена ясеня. Округлые с одного конца, острые с другого. Смотрю на них и думаю: «Совсем как Ворина плотва!»

Вот наступит лето, надо будет Ворю навестить!

В тот вечер я рано лёг спать: месть предстояла мне ночью, и, чтобы не вызвать подозрений в нашем тихом семейном кругу, я послушен был вечером и тих, как одуванчик, а голубятня стояла в центре двора.

Враг мой Тобик ночевал там, когда доблестный стрелок ВОХРа – его отец – приходил домой крепко навеселе. В эти нередкие случаи стрелок пел песню, всегда одну и ту же: «Па-а Дону гу-у-уляеть, па-а Дону Гу-уляеть…» – и пел хрипло и вдохновенно.

Мы боялись его. Но Тобика мы, конечно, боялись больше.

Тобик был опасен: он любил трясти старую яблоню, на нижней ветке которой, в трепете цветов и листьев, мы играли в самолёт. О, незабываемый ужас детства: Тобик, хохоча, трясёт яблоню, а я рыдаю там, в вышине, в двух метрах от земли, цепляюсь, вжимаюсь животом, лицом, коленками в шершавую, тёплую кору и неистово воплю: ма-аа!

Мама спасала меня и немедленно ставила в угол. Таким образом, в детстве у меня всегда был богатый выбор: упасть с яблони или стоять в углу. Я выбирал угол – ох, как хорошо он был обжит мною за долгие годы детства, он был моей маленькой родиной, началом всего остального мира.

В углу было скучно, но безопасно. За пределами же угла жизнь моя была страх и отчаяние, за пределами угла царствовал Тобик, жестокий и непонятный, как судьба. Я боялся его, большого, недостижимо взрослого, пять огромных лет разделяло нас. Мне было шесть, семь, восемь, Тобик щёлкал меня по носу и улыбался, не догадываясь, что ведь вырасту же я когда-нибудь… И вот я вырос и решил отомстить. В то лето мне исполнилось девять, а ужасный враг мой ничего не подозревал, свистал и щурил глаза в солнечное небо.

Месть моя должна была быть простой и страшной: я решил выпустить его голубей. Я был глуп тогда, я думал, они улетят, а голубей своих Тобик любил (я тогда уже догадался об этом, уже заметил, что, когда он возился с ними, его можно было не опасаться, потому что никого и ничего, кроме своих голубей, он не видел тогда).

Мстить надо было ночью, и я решился в один из вечеров, когда Тобиков отец сидел на лавочке у подъезда, а стало быть, не собирался петь свою песню и выгонять ночью сына на улицу.

Затаившись в постели, я так боялся уснуть, что уже и не помнил о предстоящем мне подвиге – я сам обрёк себя на него и сам забыл о нём, – а помнил только, что спать мне нельзя, нель­зя…

Было светло ещё, потому что лето было тогда, июнь; а во дворе шёл скандал. Слышно было отменно, и слова, выкрикиваемые внизу, подстёгивали и радовали меня, ибо дело касалось его, моего мучителя. Большой женский голос твердил надсадно:

– В милицию! Малолетний мерзавец, донжуан вшивый! К участковому пойду!..

– Иди куда хочешь! – отвечал злой голос Тобикова отца. – Ещё надо разобраться, кто кого совращает!

– Негодяй! – у женского голоса выросли крылья, и он полетел над двором, поднимаясь всё выше. – Яблоко от яблони!.. Хамское отродье!.. Пусть оставит мою дочь в покое!..

Там же, внизу – на лавочке у подъезда и за столом для домино – переговаривались соседи:

– Ну, удумал… Ах, паршивец… Смотрикася, шпана, а умён…

Соседи произносили текст, как ленивые статисты на плохонькой сцене, сочувствие их было наигранным, любопытство неискренним, и только женщина, пришедшая скандалить, чувствовала себя героиней, громкий её голос трепетал от едва сдерживаемой истерики:

– Выгнала ведь, негодяя, запретила ей, заперла, чтоб, говорю, я вас больше вместе не видала, в школу её провожала, из школы встречала, караулила, сторожила, думала, отстал, паршивец… А тут вон что..

Я не понял, что у них там произошло, как обвел вокруг пальца бдительную тётку хулиган Тобик, да и не старался понять. Для меня это был всего лишь голос за сценой, ибо в тот вечер я и сам герой хоть куда был, и выход мой скоро (только бы не уснуть), а мама не знала этого, стояла на балконе и слушала, что там во дворе, ей интересно было.

Я отчётливо помню светлый проём балконной двери и легкую мамину фигурку, потому что в этот момент я, притворяясь заспанным, прошествовал в туалет, неся под майкой толстенную книгу с картинками (я боялся уснуть у себя в комнате). Мама на балконе, отец смотрит в телевизор, потому мой проступок пока не был замечен, и мне удалось просидеть в туалете довольно долго. Уже стемнело, когда меня хватились, мама постучала и сказала сердито:

– Что ты там делаешь?

Я солгал, но через несколько минут меня всё равно выгнали. Забираясь в постель, я услышал, как мама сказала отцу:

– Совсем распустился! – но тут же выяснилось, что речь не обо мне: – Подучить на такое голубей!

– Сообразительный пацан, – хохотнул отец.

– Тебе смешно, а матери каково? – возмутилась мама. – Господи, как я рада, что у нас сын, с девочками так сложно теперь, и не углядишь, одно хулиганьё кругом.

В общем, ясно было, что и голуби как-то замешаны в злых делах Тобика, и, значит, я всё придумал правильно (только бы не уснуть).

Время не шло, и глаза слипались. Чтобы не уснуть, я решил считать до тысячи. Раз, считал я, два-а, три-и, четыре, пять, всё быстрей и быстрей. Мне нельзя было спать, но цифры набирали скорость, сливались в огненную летящую полосу, я не успевал сосчитать их, они превращались в слонов… Мне нельзя было считать слонов, я считал звёзды в прямоугольнике распахнутого окна. Их было восемьдесят семь и луна, а отец всё сидел у телевизора. Я считал Тобиковых голубей. По памяти. Вместе с Тобиком их было одиннадцать, они уходили в высокое светлое небо, а Тобик летел впереди стаи и улыбался безжалостно… Я ненавидел его, ненавидел за то, чтo oн не взял меня в голуби и вот летит, летит в вышине, а я остался внизу, я ненавидел его так, что зeмля ушла у меня из-под ног – и от испуга я проснулся… Темно и тихо было вокруг, в темноте жили только часы. Остальные спали. Сон мой забылся мгновенно, и я остался один в ночной тьме, решительный и испуганный. Было пора.

На улице стояла летняя ночь, теплая её мгла ласкалась, но настораживала дальним краем неба: там уже светлело.

Почему-то я совсем не боялся, наверное, впервые в жизни я не боялся ничего, только клацал зубами от возбуждения и лёгок и пуст был до звона, когда крался по пустому двору к голубятне. Голуби проснулись и, пока я лез наверх, перешёптывались тревожно.

– Вот тебе, гад! – сказал я счастливо, швыряя замок от голубятни в редеющую тьму (я давно выследил его секрет).

В голубятне ночной свет бил через клеть, голуби ворчали и громко хлопали крыльями, пока я открывал её.

…Но они не улетели!

– Кыш! – орал я на них злым шёпотом. – Летите, летите отсюда, сволочи!

Они не улетали. Урчали, забившись в угол, и не улетали, не улетали… Помню, я заплакал, я плакал, отчаянно обзывал их по-всякому, самыми грубыми словами, которые тогда знал, но все напрасно…

– Па-а Дону гу-уляеть!.. – раздалось вдруг за забором, и слёзы застыли. – Па-а Дону гу-у-уляеть казак молодо-о-ой!

Я выпал из голубятни и рыскнул в кусты акации: это был голос Тобикова отца, теперь – пьяный.

– Я те покажу… – донеслось из тьмы. – Ты у меня узнаешь!

Темная фигура, качаясь, маячила в сумерках. Начинался свет. Я сидел на корточках в пыльных кустах акации и больше всего на свете боялся, что пьяный голос Тобикова отца разбудит моих родителей, я боялся, я опять боялся… Мне надо было домой, но я боялся Тобикова отца: конечно, он обо всём догадается, если увидит меня… Всё-таки, за девять лет я очень привык бояться и теперь, перепуганный и несчастный, сто раз пожалевший о своей смелости, я сидел в кустах и не смел шевельнуться, а Тобиков отец, неверно, брёл к голубятне, и в руках у него моталась тяжёлая канистра.

– Я тебе! – всё твердил он, поливая голубятню из канистры. Светало, начинающееся утро пахло бензином. Залезть наверх он не смог, плескал снизу, чертя зигзаги, раскачиваясь всё сильней, потом у него долго не получалось зажечь спичку.

Я сидел в кустах и боялся.

Пламя ахнуло вокруг голубятни, взвилось вверх и сразу загудело, Тобиковы голуби шумно взметнулись над огнём, ушли в вышину и засияли в первом солнце.

– Ах ты! – с отчаянием взвыл пьяный. – Ax! – и, размахивая руками, побежал зачем-то в подъезд. Я мчался следом: домой, домой!

– А! – грохотало в подъезде по лесенкам. – Не уйдёшь!

Я забежал в спасительную дыру подъезда, но дверь наверху хлопнула, и неровный топот теперь понёсся вниз, на меня. Поскуливая от ужаса, я снова выскочил во двор, прятаться было негде, я вжался в стену, он не заметил, он проскочил мимо, а в руках у него тяжело и прочно торчало ружьё.

Первый выстрел грохнул совсем рядом, я зажмурился, и чуть позже что-то упало с неба, глухо стукнув по земле,

– Что? – сразу закричали из окон. – Что случилось?

– Горим! – ответили с балкона.

– О-о! Пожар, пожар, горим! – закричали голоса, хотя не горели, горела голубятня, и голуби носились над двором, такие отчётливые на рассвете.

Опять громыхнуло. Вскинув ружьё, Тобиков отец врастал в землю и стекленел, но не промахнулся ни разу.

Всего выстрелов было девять, я считал, вжавшись в стену. За миг до десятого во дворе появились милиционеры и скрутили пьяного. За ними, красиво алея, подкатила пожарная машина. Голубятня догорала, а Тобик стоял рядом и, когда её потушили, повернулся и пошёл прочь. Он ушёл первым. Потом ушли милиционеры, уводя с собой Тобикова отца. За ними отбыла пожарная машина. Тогда смотреть стало не на что – соседи отправились досыпать, и голубь остался один-одинёшенек в расцветшем небе.

Десятый, последний, он сделал прощальный круг над бездомным сиротским миром и, выученный хулиганом Тобиком, полетел по единственно знакомому, по запретному маршруту – туда, туда, за дальние дома, к окну на третьем этаже (он был почтовый голубь и верно исполнял свою службу).

Остальные же девять лежали в вытоптанной траве. К левой лапке каждого серой суровой ниткой прикручена была записка – клочок бумаги из тетрадки в клеточку, и на каждом бестолковым, отчаянным почерком негодяя Тобика написано было: «Юля, я люблю тебя! Василь».

В лесу в норе живёт барсук —
лохматый зверь с когтями.
Барсук на завтрак варит суп
с крапивой и грибами.
Поев, садится на пенёк
и, вид приняв серьёзный,
следит за тем, как ветерок
раскачивает сосны.
Шуршит зелёная листва,
щебечут что-то птицы...
Барсучья никнет голова,
и сон чудесный снится
ему, смешному барсуку...
Его нора, 
          опушка,
без устали твердит «Ку-ку...»
далёкая кукушка,
знакомый дятел ствол долбит,
полезным делом занят,
а он,
          барсук,
                    на пне сидит
с закрытыми глазами.
Тихонько роднички журчат,
усталости не зная,
и двое славных барсучат
пыхтят, в траве играя.
И рад он солнечным лучам
и ласковому лету,
и рад он слышать барсучат,
которых...
          рядом нету,
которые давным-давно
живут в отдельных норах,
но о которых всё равно
забудет он не скоро,
хоть много дел у барсука…
Напрасно книги учат
тому,
          что память коротка
как правило,
                    барсучья.

Перевод с нидерландского Ольги Гришиной

* * *

Однажды утром Белка села за стол и решила написать письмо Муравью. Но ей никак не удавалось выразить словами то, что она чувствовала.

Привет, Муравей!

начала она. Но это было совсем не то. Она бросила письмо на пол и начала снова.

Дорогой Муравей!

написала она. Но это было ещё хуже.

Следующее письмо начиналось так:
Здорово, Муравей!

Следующее:
Муравей!

И затем:
Муравей…

И потом:
О Муравей…

И:
Любезный Муравей,

И:
Глубокоуважаемый Муравей.. .

За этим занятием она провела всё утро, и вздохи её становились всё тяжелее и тяжелее. Должно было быть особенное начало, только для Муравья. Это она знала точно. Но найти такое начало ей не удавалось.

Стопка писем на полу всё росла.

В конце концов, Белка встала, пробралась через письма и распахнула дверь, чтобы сесть и подумать на большой ветке возле своего домика.

Но стоило ей выйти из дому, как в комнату ворвался ветер, подхватил письма, и бумажная буря помчалась в сторону Муравья.

Был чудесный день, и Муравей как раз сидел на солнышке перед домом, размышляя о дальних странах.

Внезапно его осыпало ворохом белкиных писем. Они облепили его с головы до ног. Не без труда выбрался он из огромной бумажной кучи и принялся читать. И только поздно вечером, при лунном свете, прочёл последнее.

Некоторое время он сидел неподвижно, уставившись на тёмные заросли.

Потом сложил письма в аккуратную стопку, так, что она достигла конька крыши, выбрался через чердак наружу, улёгся на письма, накрылся вместо одеяла письмом, начинавшимся «Дорогой Муравей», и уснул.

Светила луна, и письма шуршали, когда Муравей ворочался с боку на бок. Тогда он согласно кивал головой и бормотал сквозь сон: «Муравей, это я».

Матюша сидел на полу и запихивал в рот кубик. Кубик весь во рту не помещался, но Матюша был упорным мальчиком. Буковка занималась тем, что вылепив из пластилина человечков, пристраивала их к столу, будто они сидят, ходят и делают что-то ещё. Бегло окинув неодобрительным взглядом то, что получилось, она некоторое время задумчиво наблюдала за младшим братом.

– Тут у меня кое-кого не хватает, – решила Буковка и слезла со стула. – Самого большого и главного.

Она достала два больших листа бумаги и ножницы и, высунув язык, выкроила парочку кусков чего-то бесформенного, смутно напоминающего колбаски. Потом Буковка отобрала у Матюши кубик.

– Это у тебя крылья! – она помахала перед его носом тем, что было вырезано.

Буковка взяла иголку и нитку и стала пришивать крылья к матюшиной майке. Матюша вертелся, ему было щекотно и смешно. Наконец, Буковка нечаянно кольнула его иголкой, и он захныкал.

– Терпеть! – велела Буковка. – Эльфы, они всегда терпят, хоть их насквозь проткни!

Матюша надулся и стал крутиться ещё сильнее. Наконец крылья были пришиты, Буковка потащила Матюшу туда, где находился его спортивный уголок, и усадила на качели.

– Эльфы, они же летают! – радостно возвестила она и стала раскачивать Матюшу.

Матюша летал туда-сюда, и воздух отбрасывал его волосы назад, будто кто-то дул ему в лицо, а бумажные крылья за спиной шуршали. Так что было весело, и Матюша стал подпрыгивать и визжать.

– Терпеть! – распорядилась Буковка, когда он свалился носом прямо в разбросанные на полу игрушки. – Эльфы, они всегда терпят, хоть их со скалы сбрось.

Размазывая слёзы, Матюша заполз под стол. А Буковка принесла зелёнку, ту самую, которой мама мазала ей коленку, когда она свалилась с крыльца. Она взяла ватную палочку, вытащила брата из-под стола и стала рисовать на матюшиных руках и ногах узоры. Выходило красиво, и Матюша, как завороженный, смотрел, что получается. Когда большая часть зелёнки пролилась на штаны, Буковка невозмутимо прокомментировала:

– Это мох. Он здесь вырос, – и Матюша послушно размазал мох ладошкой, чтобы его стало побольше.

После того, как на руках и ногах у Матюши живого места не осталось – всё было зелено, Буковка нарисовала на Матюшином лбу тайный знак, и для верности ещё по два на каждую щёку. Потом она снова задумчиво некоторое время изучала брата, точно оценивая, достаточно ли он хорош для лесного жителя. Вдруг Буковка что-то вспомнила.

– У эльфов, у них острые уши!

Она сбегала в ванную и принесла две прищепки.

– А у тебя нет! – укоризненно попеняла она Матюше и живо нацепила прищепку.

Матюша взвыл. Буковка удивилась, прицепила прищепку себе на ухо и взвыла следом. Потом она немного попрыгала на одной ножке и подула на матюшино ухо, которое тоже было малиновым.

– Ну ладно! – сказала она и разочарованно вздохнула. – Но твои крылья мне не нравятся. Они какие-то вялые.

Она уложила Матюшу на пол, и даже подоткнула под голову подушку, чтобы ему было удобнее, а потом стала рисовать маркером на бумажных колбасках всякую ерунду – закорючки, цветы.

– Черти! В лесу же прорва чертей! А вот чёрная дыра! Дыра! – и Буковка маркером просверлила в крыле дырищу, уделив при этом долю внимания ковру. – А это вот будет логово твоё, здесь ты обитаешь! – с энтузиазмом разъяснила Буковка, как-то незаметно для себя переходя на обои.

Матюша не вертелся и не мешал ей. Он спал.

* * *

Мама и папа стояли в дверях комнаты, и было очень тихо. Буковка просунулась между ними. На полу, на подушке, раскинув кулачки, сладко спал Матюша, но узнать его было непросто.

– Я не знаю, кто это! – быстро сообщила Буковка и хотела было удрать, но папа проворно ухватил её за загривок.

– Я считаю, оно через окно к нам влезло – вон форточка открыта.

Мама с папой молчали.

– И всё тут раскидало и перепачкало.

Буковка ахнула, приложив к щекам ладони, выпачканные пластилином, зелёнкой и маркером.

– Чудовище.

– А где тогда мой сын? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, осведомился папа.

Буковка метнула быстрый взгляд на стол, перепачканный пластилином, и открыла было рот, чтобы рассказать, как её младший брат заколдовался в одного из этих пластилиновых человечков, что сидят, ходят и делают что-то ещё, но в какого точно, она не помнит, может, в того, чьё туловище сделано из степлера. Но её опередила мама.

– Боже мой! – мама надула щёки и тяжело и шумно выпустила воздух. – Боже мой.

И отправилась на кухню разогревать ужин.

Я поссорилась с ребятами и сидела на балконе, поглядывая из-за цветочных горшков, как они теперь там без меня развлекаются. Светка с Наташкой в обнимку ходят. Ну и хорошо, можете одни прыгать. А то когда я прыгаю, вы нарочно скакалку поддёргиваете, чтобы я зацепилась. Вот теперь крутите как хотите, хоть к дереву прыгалки привязывайте. А вон братишки Никишкины на доске качаются. На моё окно глядят. Нечего глядеть, а то как груши делить, то себе целенькие, а мне с бочками подсунули. Так… смотрим ещё: вон Ромка с Кириллом в ножички играют. Кирилл уже у Ромки всю территорию оттяпал – на одной ножке не устоять. Ромка того и гляди заревёт. Так тебе и надо. Это тебе не со мной играть. Меня папа нож учил бросать, так я не то что в землю – в дерево с первого раза попадаю. Вот Ромке и завидно, он и жухает – обманщик. А теперь ему самому достаётся.

Ладно. Я пока дома посижу, книжечку почитаю.

До обеда ещё можно было терпеть, а после обеда навалилась такая скучища, хоть вой. Сижу я на балконе – вниз смотрю, как ребята друг за дружкой носятся, и завидно мне – ужас. Сижу я, раскачиваюсь и вою: Скучища-а-а-а! Скучища лютая-я-я! И никого у меня больше нет, и друзей нет. И подруг нет.

И тут папа с работы пришёл и на балкон ко мне заглянул.

– Ты чего скулишь? Гулять иди – погода хорошая.

– С кем гулять-то?

– Ясно. Со всеми перессорилась, – сразу понял папа. Я молчала. Чего говорить-то. Теперь не вернёшь. Разругались на всю жизнь.

– Ничего, помиритесь, пустяки! – засмеялся папа. – Айда со мной за арбузом. К палатке у метро целую машину пригнали.

– Ура! Арбуз! – обрадовалась я. Настроение сразу исправилось. И мы пошли.

– Арбуз, арбуз, арбузик! Арбуз, арбуз, арбузик! – распевала я, похлёстывая себя авоськой по коленкам. А папа смеялся и подмигивал мне: мол, порядок, сейчас купим!

Мы сели в автобус и проехали до метро прямо к арбузному базару. Арбузов было много. Они теснились в железных клетках. Просунув руку сквозь решётку, можно было похлопать их по звонким бочкам, подёргать за сморщенные хвостики. Интересно, какой из них самый красный, самый спелый?

– Все хорошие, – улыбалась маленькая старушка в панамке и в больших домашних тапочках. – Сама два съела, в третий раз прибегла. Думаю, дай соседке возьму, придёт с работы – обрадуется.

За весами стояла толстая продавщица с золотыми зубами.

– И чего копают? Чего ищут? – беззлобно ворчала она, грохая гирями. – Всё равно все одинаковые, астраханские. Вон, глядите, какие красные, рассыпчатые, – кивнула она на треснувшие арбузы, сваленные в уголке.

Наконец-то подошла наша очередь, и мы с папой вошли в загородку с горой арбузов и стали присматриваться, какой взять, чтоб не ошибиться. Папа покачивал на руке уже выбранный полосатый арбуз, как вдруг я увидела в самом углу такой огромный арбузище, что даже не поверила своим глазам. Всё, что его окружало, казалось по сравнению с ним горохом.

– Папа, – сказала я шёпотом и потащила его за рукав, – вон тот. Вон тот – видишь!?

Папа осторожно положил свой арбуз и пошёл за мной.

– Ух ты! Великан! – удивился папа и стал осторожно к нему подбираться, откладывая лишние арбузы в сторонку. Арбуз оказался такой большой, что папа едва обхватил его руками. Он прижал его к груди и понёс на весы.

– Мужчина! Вы что!? Положите на место! – спокойно сказала продавщица. – Всё равно не возьмёте. Зря только взвешивать будем.

– Почему не возьмём!? – не понял папа. – Обязательно возьмём…

– Разоритесь! – засмеялась продавщица. – Денег не хватит.

Папа покраснел. Может быть, от напряжения: арбуз-то тяжёлый… А может, и от обиды на продавщицу: какое ей дело, сколько у нас денег.

– Ничего. Может, и не разоримся, взвесьте, – сказал он, опуская арбуз на весы.

Продавщица улыбнулась – бывают же чудаки – и поставила на чашку весов самые большие гири. Арбуз лежал прочно, закрывая собой продавщицу так, что из-за него виднелась только её синяя беретка.

Гирь не хватило. Пришлось занять у продавца-соседа. Наконец чаша весов с арбузом дрогнула и пошла медленно вверх. Продавщица сосчитала гири.

– Двадцать килограмм. Брать будете?

Мы с папой переглянулись. Вокруг нас смеялись, шумели: – Вот дают! Ну и откопали! Вот если окажется плохой!

– Берём! – сказала папа.

Всё! Наш! Обняв арбуз, папа бережно понёс его перед собой. Пальцы его побелели от напряжения. Я побежала рядом, не зная, как ему помочь. Прошли несколько шагов, и папа сказал, осторожно опуская арбуз на газон:

– Неудобно нести, скользкий, боюсь расколоть.

Наша авоська оказалась для такого великана мала, и папа, как африканский грузчик, поднял его и понёс на голове. Теперь арбуз видела вся улица. На нас оглядывались, прищёлкивали языками, качали головами: бывает же в природе такое чудо!

Так мы дошли до автобусной остановки. И тут на нас оглядывались, а в автобусе все даже приподнимались и вертели головами. Мы с папой стояли рядышком на задней площадке, папа держал арбуз перед собой, а я подпирала его спиной, чтобы папе держать было легче.

– Люди! Войдите в положение! – вдруг сказал военный, стоявший рядом с нами. – Уступите, пожалуйста, место мужчине с арбузом!

Все засмеялись. А один парень действительно поднялся и, улыбаясь, предложил хотя бы опустить наш арбуз на сиденье.

– Надо быть штангистом, чтобы такой вес удержать, – сказал он, и всем стало ещё веселей: все спрашивали, сколько такой стоит и где такие продаются.

Но вот, наконец-то, и наша остановка. Вот и наш дом. Мы с трудом вылезли, и папа снова поднял арбуз на голову. Мы шли медленно, торжественно. И пока дошли до подъезда, вокруг нас образовалась толпа, похожая на праздничную демонстрацию. С балконов свешивались удивлённые старушки: посмотреть, что случилось такое интересное. Арестовали, что ли, кого? А вокруг меня прыгали наши ребята: Толик, Ромка, Кирилл, Светка, Наташка и братишки Никишкины. Все позабыли, что мы в ссоре. Да и я позабыла давно. Какие там ссоры, когда такое творится!

– А вы его сейчас есть будете!? Вы его съедите весь или на потом оставите? – галдели ребята. Папа ничего не отвечал. Его шея была красной от напряжения. Ему было не до разговоров: не уронить бы. И поэтому отвечать приходилось мне.

– Ну конечно сейчас. Ну конечно весь сразу! – отвечала я направо и налево.

¬– Зови всех! – сказал папа, поднимаясь на крыльцо.

– Все, все ко мне! Приглашаю! – закричала я.

У подъезда ребята топтались, но к нам идти стеснялись. Братья Никишкины подержали дверцы лифта, чтобы папа с арбузом в него пролез. Вот и третий этаж. Папа, отдуваясь, положил арбуз на коврик перед нашей дверью и позвонил. Мама открыла и уставилась на арбуз. А потом медленно отступила назад и села на галошницу.

– Ой какой! – только и сказала она. – Мы ж его не съедим!

– Съедим! – сказал папа. – Вот увидишь. – Он засмеялся и осторожно вкатил арбуз в переднюю. А оттуда так же осторожно по коридорчику – в ванную. А тут уж они вместе с мамой подняли и опустили его на белое дно под сильную струю воды. Ух как весело заблестели его полосатые бока! Как звонко загудел он под брызгами!

– Ну, где же твои помощники-едоки? Чего они не идут? Давай, давай, беги за ними!

Арбуз вытерли полотенцем и положили в большой блестящий таз. Когда я была маленькая, меня в этом тазу купали.

– Да! Как-то скучно такой красивый, необыкновенный арбуз съесть просто так. Устроим праздник! – сказала мама. Она вынула скатерть и поставила на стол огромный медный таз с арбузом.

И тут прибежали все.

– А ну! Марш мыть руки, – крикнула мама из комнаты и принесла в ванну огромное банное полотенце – целую простыню одну на всех. Сегодня всё большое!

В ванну гуськом пошли: Светка, Наташка с сестренкой Ликой, Ромка, Кирилл, Толик, Митька, Витька и, конечно, братишки Никишкины.

Сели за стол, восторженно уставясь на огромный арбуз. А он сиял чистыми зелёными боками. Все смущенно улыбались в предвкушении небывалого пира. Папа взял большой нож. Все замерли, вытянув носы.

– Ну? Режем?

– Крак! – арбуз тяжело развалился пополам. Из рыхлой красной мякоти брызнули чёрные косточки. Папа принялся с хрустом отваливать толстые сочные ломти.

– Налетай! – скомандовал он. И загорелые ребячьи руки потянулись к арбузным кускам.

– У-м-м! Сладкий какой! – жмурились, до ушей вгрызаясь в арбузную мякоть, братишки Никишкины. Таращила глаза Наташка, переглядываясь со Светкой, а маленькой Лике мама положила на тарелку самый лучший кусочек – из серединки. Сок струился по щекам и пальцам, капал на голые коленки.

– Вытирайтесь скатертью, – разрешила мама.

– А можно ещё?

– А как же? Обязательно! – смеялся папа, отрезая новые куски.

– Вот это – жизнь! – отвалившись от стола, простонал Толик.

Мы ещё долго сидели и болтали обо всём на свете. А когда от арбуза осталась гора корок и семечек, а весёлые голоса ребят затихли на лестнице, мама сказала:

– Как мало, оказывается, нужно детям для праздника. Всего-то – большой арбуз!

Спичка

На небе сердито нахмурилась тучка:
Зачем это спичку в руке я несу?!
Ведь это совсем не из шуточных штучка,
А очень опасная штучка в лесу!
Достаточно спичке чирикнуть, как птички,
И час без присмотра в лесу погостить —
Не хватит у тучки в запасе водички,
Чтоб спичкины штучки дождём погасить.
Но я успокоила хмурую тучку,
Ведь это не грустный, а вкусный стишок.
Несу я на спичке хорошую штучку,
Отличную штучку несу —
Петушок!

История с коровой

История эта 
Случилась с коровой. 
Вскочила она 
На забор трёхметровый. 
Спасалась она 
От собаки дворовой - 
И на высоте оказалась 
Здоровой. 

Была высота 
Такова у забора, 
Что в небо забор 
Уходил до упора! 
И было корове 
Совсем не легко 
Оттуда парное давать 
Молоко. 
Но все же корова 
Придумала путь... 

Я вам покажу этот путь 
Как-нибудь.

Пете через неделю должно было исполниться шесть лет. Мама обещала, что на день рождения будет много гостей, большущий-пребольшущий торт со свечками, весёлые игры и, конечно же, подарки.

– Сейчас хочу, – ныл Петя. – Ну или пусть будет завтра.

– Так не бывает, сынок, – отвечала мама. – Подожди немножко.

– Не хочу! Хочу день рожденья!

– Ну ты ведь уже большой, на следующий год в школу пойдёшь. Надо потерпеть.

– Не хочу в школу! И учиться не хочу!

Мама вздыхала.

А Петя ждал. Один день, и ещё один день, а потом ещё один – праздника всё нет. Погода на улице плохая – не погуляешь. Дома всё переделано по сто раз – солдатики отвоевали в тяжёлых битвах, машинки объездили все закоулки комнат, кубики выстроились и в замок, и в пирамиду, и во дворец, а конструктор разошёлся на запчасти к десяткам космических роботов. И тогда Петя принимался недовольно бурчать. Канючил он вполне сознательно, понимая, что ещё достаточно маленький, чтобы хныканье сошло ему с рук, но уже достаточно большой, чтобы использовать эту возможность с умом, а не просто так. Ну, а если и просто так, то хотя бы получать от этого удовольствие.

И вот сидел Петя у окна, внимательно наблюдая за ручейками скользящих по стеклу дождевых капель, и ныл:

– Мне ску-ушно! Мне все игрушки надое-ели!

– Ну так давай поучимся считать, – предлагала мама.

– Не хочу-у считать! И читать не хочу! И писать! Хочу день рожденья. И хочу такой подарок, чтоб мне было всегда ве-есело!

Потерявшая в конце концов терпение мама сдалась и спросила:

– И что же ты хочешь?

Петя, тайком зажмурившись от удовольствия, запыхтел, придумывая, что бы ему такое позаковырестее выдумать, чтобы мама сказала «Нет», и он мог бы продолжить бубнить и жаловаться.

Наконец, он придумал и победно выпалил:

– Хочу волшебное ячменное зёрнышко, как в сказке про Дюймовочку. Только мне девчонка не нужна – пусть в цветочке будет мальчишка. Дюймовочек. Чтоб мне с ним играть! – хитро покосился на маму, и, набрав побольше воздуха, приготовился возмущаться.

– Хорошо, – неожиданно согласилась мама. – Только помни, человечек – это не игрушка, его не выкинешь, не уберешь в шкафчик, когда надоест. Он с тобой останется навсегда. Ну как, уговор?

Петя призадумался. Неужели мама серьёзно? Разве такие бывают, ну, живые маленькие человечки? Наверное, бывают. Если есть Дед Мороз, почему бы не быть и им?

А может, лучше всё-таки попросить щенка?

Нет, маленький человечек – это интереснее.

– Уговор, – согласился Петя.

*

Мама и правда принесла ему в подарок горшочек с землей и ма-аленькое семечко. Ячменное или нет – Петя не разбирался. Правда, перед тем, как высаживать, он строго спросил маму:

– Точно не девчонка?

– Точно, точно, – заверила мама.

– Ну тогда ладно, – успокоился Петя и, посадив зёрнышко в горшочек, стал ждать, когда оно прорастёт.

Зёрнышко не проросло ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю. Когда Петя жаловался маме, она только отвечала:

– Так быстро только в сказке бывает. Жди и не забывай поливать.

Петя терпеливо ждал ещё с неделю, а потом решил, что его просто надули – взрослые так иногда делают, и, затаив горькую обиду, забросил горшочек.

Вспомнил он о нём ни много ни мало, а через целый год, когда уже вовсю ходил в школу. Петя нечаянно опрокинул баночку кока-колы, а та возьми да вылейся прямо в забытый горшочек, что стоял под столом. И – вот чудо-то! – оттуда проклюнулся маленький зелёный росточек.

С неделю Петя прилежно поливал крохотное растеньице водой, наблюдал, как оно изо дня в день вырастает всё больше и больше, и ожидал, когда же оно зацветёт. Еще через неделю появился тёмно-синий бутон и медленно раскрылся, являя Пете и всему свету маленького человечка в джинсиках и футболке, сидящего в самой глубине цветка. За спиной у него были прозрачные крылышки, похожие на стрекозиные, которыми он часто-часто мелко-мелко махал.

– Э-э, – неуверенно протянул Петя, давно уже решивший, что волшебное семечно было всего лишь выдумкой, – ты кто?

– Слушай, у тебя кока-кола есть? – отозвался человечек.

– Что? – удивился Петя.

– Кока-кола. Пепси тоже сойдёт. Пить хочу – умираю, а ты уже с неделю меня только одной водой поишь.

– Сейчас посмотрю, – неуверенно отозвался Петя, и уже отправился было на кухню, но в дверях обернулся и спросил: – А разве ты воду не пьёшь?

– А ты сам – что, только воду пьёшь? – раздраженно ответил человечек.

– Нет. Я ещё пью молоко, чай, соки и лимонад.

– Ну, тогда что ты глупые вопросы задаешь? – человечек уже выбрался из бутона, и теперь, стоя на подоконнике, деловито отряхивал джинсики от пыльцы.

– А-а, – снова протянул Петя, потом спохватился: – Я сейчас. – Вернулся через минуту со стаканом в руке и немного виновато сказал: – Кока-колы нету, только Фанта.

Человечек встряхнул крылышками, подлетел к лимонаду, долго пил, зачерпывая шипучую сладкую воду обеими руками, а потом, утеревшись, снисходительно кивнул:

– Сойдёт… Ну, с чего начнём?

Петя уже попривык немного к случившемуся чуду, потому спросил:

– Ты кто?

– Что значит – ты кто? – возмутился человечек. Похоже, он любил возмущаться. – Кого заказывал, того и получил. Ты чем-то недоволен?

– Да нет, я просто так спросил, – смутился Петя.

– А зачем что-то спрашивать просто так?

Петя снова растерялся. Подумал немного и решил зайти с другой стороны:

– Просто я про тебя ничего не знаю. А мне интересно.

– Тогда ладно, – крылатый человечек перелетел на письменный стол и уселся на краю. – Я – сильф, и зовут меня Лаир.

– А я – Петя, – вежливо ответил Петя, а потом поинтересовался: – А кто такие сильфы?

– Сильфы – это мы, – гордо сообщил Лаир.

Уточнять в надежде получить более подробный ответ Петя не рискнул – сильф как-то очень уж бурно на всё реагировал. Вместо этого он перешёл к интересующей его теме:

– А что ты умеешь?

Похоже, безопасных вопросов на свете просто не существовало. По крайней мере, для Лаира.

– Что значит – что умею? А ты что умеешь? – взвился он.

Петя немного рассердился:

– Почему ты всегда спрашиваешь в ответ?

– Чего? – ещё секунду назад казалось, что более возмущенный вид принять просто невозможно, но Лаиру это удалось.

– Молчу, молчу, – тут же отступился Петя.

Человечек несколько секунд внимательно смотрел на него, а потом кивнул, взлетел в воздух и завис прямо перед Петиным лицом.

– Значит, так, слушай меня внимательно – я повторяться не люблю. Мы с тобой теперь надолго вместе. Радости особой я, честно говоря, не испытываю, ну да что поделаешь – работа у меня такая. А поскольку я уже стольких уму-разуму наставлял, нервишки у меня пошаливают, так что не зли меня понапрасну, ладно? Тебе же лучше будет: у тебя нет проблем – и я к тебе не лезу, – Лаир подлетел вплотную к Петиному носу. – Понятно?

– Нет, – с готовностью кивнул Петя, – Ты разве не играть со мной будешь?

Лаир застрекотал прозрачными крылышками, обеими руками вцепился в шевелюру и в отчаяньи быстро закружился над Петиной головой, будто наматывая на него невидимые нити. Кружился так долго, что, наматывай он их взаправду, Петина голова стала бы похожа на кокон.

– Нет, ну, это что же такое делается, а? – вопрошал человечек неведомо кого.

Петя решил не вмешиваться, а терпеливо дождаться, когда чувствительный сильф успокоится. И правда, спустя минуту тот, наконец, перестал носиться, снова замер перед Петиным носом и спросил:

– Ты что же, не знаешь, для чего я явился?

– Ну, – заколебался Петя, размышляя, стоит ли рассказывать правду, – Я у мамы просил подарок – чтоб у меня был маленький человечек, как Дюймовочка, только мальчик, чтоб мне скучно не было. Вот.

– Дюймовочка! – всплеснул руками сильф. Потом посерьёзнел: – О, скучно тебе не будет. Только мы с тобой не в игры играть будем. Да будет тебе известно, – Лаир заложил руки за спину и принялся летать перед Петиным лицом – вправо-влево, вправо-влево, – что нас, сильфов, нанимают, с пожизненным, заметь, контрактом, для того, чтобы мы пробуждали тягу к знаниям, давали вдохновение, очищали и возвышали цели, – увидел непонимание на Петином лице и добавил: – Буду заставлять тебя хорошо учиться, ясно?

– Ха! – насмешливо откликнулся Петя, который терпеть не мог школу. – Ну, ну, попробуй. Посмотрим, что у тебя выйдет.

*

В общем, зря он тогда так сказал. Лаир оказался изобретательным, вредным и назойливым мелким поганцем – в этом Петя успел неоднократно убедиться за долгие школьные годы. И раз за разом всё яснее понимал, что терпеть этого зануду не может, и всё сильнее мечтал о том, чтобы от него навсегда избавиться.

Приходилось ему порой слышать истории, в которых сильфы описывались прекрасными, благородными существами – вроде ангелов… Петя кривился про себя – и кто это придумал такие глупости? Его летун скорее напоминал дьяволенка.

– Та навсегда, что ли, со мной? – угрюмо спрашивал он.

– Ну уж, по крайней мере, очень надолго, – отвечал Лаир и тут же строго сдвигал брови. – Ты домашнее задание по русскому уже сделал?

Спрашивал про уроки Лаир беспрестанно, мешая смотреть телевизор или играть на компьютере. Петя злился, проигрывая из-за него одну игру за другой или пропуская самые интересные фильмы. Злился и – плёлся делать домашнее задание по русскому. Думал: «Сделаю – и он отстанет», но не тут-то было.

– А по математике?

– Так это ж к пятнице! – пробовал возражать Петя.

– Раньше начнешь – больше будет времени. Внеклассным чтением займёшься.

– Не буду, – отказывался Петя.

– Будешь, – злорадно заявлял сильф. – Будешь, – и снова принимался причитать прямо над ухом: – Иди делай математику, иди делай математику, иди делай математику…

Если Петя задумывал погулять во дворе, сильф мог вмиг испортить погоду, так что мама его не пускала на улицу. Если он не вылезал из-за игрушек очень подолгу, противный человечек нагонял такую грозу, что приходилось выключать компьютер.

– Я… – от злости из-за очередной проигранной стрелялки Петя аж терялся, – я тебя жабе отдам!

– Я тебе не дюймовочек какой-нибудь, – презрительно откликался сильф, – и вообще, браков с земноводными не признаю! Надаю лягушке по морде, зачерпну в болоте грязи, заявлюсь сюда и изляпаю твою тетрадку с сочинениями – все выходные переписывать будешь.

– Тогда я тебя на улицу выброшу, – угрожал Петя. – Там минус двадцать, замёрзнешь.

– Вот глупый, так ничему и не научился. Кто, как ты думаешь, плетёт снежинки? Мы, сильфы. Так что морозом нас не проймёшь. А пока иди делай уроки – у тебя ещё английский не выучен.

– Тогда я маме пожалуюсь!

– Ну, давай, иди! Можно подумать, это не она тебе такой подарочек сделала.

Ох, ну куда ж деваться-то? Петя так уставал от нотаций крылатого человечка, что шёл заниматься только чтобы не слышать противный назойливый голосок Лаира – пока он что-то учил, сильф молчал.

Порой Петя надеялся, что со временем тот утомится, что ему надоест так пристально за ним следить. Но проходил год за годом, а Лаир и не думал уставать. На досуге он или сосредоточенно плёл снежинки, или деловито собирал облака, не отвлекаясь на всякие мелочи вроде Петькиного желания поиграть в компьютерные игрушки или побеситься с друзьями на улице. Ни в жизни не дождаться было от него похвалы за полученную пятёрку. Зато если вдруг случалось схлопотать по недосмотру двойку – хоть караул кричи! – не отстанет назойливая крылатая мелочь, весь день будет комаром зудеть над ухом.

Дотошный поганец ни разу не упустил ни одного домашнего задания, даже при том, что чем старше были классы, тем больше становилось предметов. Ни разу он не забыл отчитать ни за одну двойку или даже тройку. К тому же, умудрялся подстраивать подленькие гадости. Например, заходит мама в комнату, а он – раз! – и вытащит из портфеля дневник, а там – вон она, красуется жирная тройка. Или только Петя собёрется друзьям позвонить, а Лаир сотовый спрячет и домашний заколдует. Ну, то есть, родители по нему звонят спокойно, а стоит только Пете подойти – молчит.

Правда, классу к седьмому Петя нашёл управу на ненавистного летуна: если он не хватал троек с двойками, то сильф его не пилил. Не жужжал над ухом, не портил погоду, не ломал телефон, не мешал смотреть телевизор и сидеть за компьютером. Вот и стал Петя из вредности, приходя из школы, первым делом после обеда садиться за уроки. Переделывал их побыстрее – и всё!

«На тебе! Что, не за что на меня попенять, да? Не нравится?» – злорадно вопрошал Петя. Правда, даже не шёпотом, а про себя. Так, на всякий случай, а то мало ли… Услышит ещё…

И только в старших классах Петя понял, что не зря прививал ему через силу противный сильф привычку разделываться со всеми уроками пораньше. Занятий в выпускном классе было ой как много. Одноклассники не успевали, жаловались, что отстают. Зато у Пети всё было сделано вовремя. Ещё и свободное время оставалось, и сильф, что удивительно, ему уже не мешал, не портил настроение.

Честно говоря, класса с десятого Лаир ему на глаза почти не казался: не за что шпынять, нечем попрекать – ни хвостов, ни двоек с тройками. А когда Петя сдал выпускные экзамены и поступил в институт – сам, с первого раза! – Лаир впервые снизошёл до похвалы. В своей манере, конечно.

– Ну, для такого лентяя, как ты, сойдёт, – нехотя буркнул он.

А на следующий день случилась неожиданная вещь – Лаир сообщил, что уходит.

– Как это? – Петя растерялся и с удивлением понял, что вместо того, чтобы обрадоваться – а как же, ведь сколько лет мечтал он об этом миге! – он немного расстроился. Не такой уж сильф был и противный. Не такой уж и вредный. И вообще, он давно уже на Лаира не злился, ведь не будь крылатого человечка, был бы Петя заядлым двоечником. А жизнь двоечника, знаете ли, нелегка.

– Как, как! – ворчливо повторил Лаир, и, услышав эти хорошо знакомые, но уже подзабытые интонации, Петя улыбнулся, вспоминая далёкий день первого знакомства с сильфом. – Да вот так. Мне с тобой больше делать нечего. Всё теперь на месте: тяга к знаниям есть, вдохновение есть, хорошие цели – тоже, – серьёзно перечислил летун и замолчал.

Петя тоже молчал – ждал, не добавит ли ещё чего крылатый человечек. Понял, что ничего больше тот не произнесёт, и неловко сказал:

– Спасибо. За… ну, за всё. И ты прости меня, а? Тяжело тебе со мной было…

– А, – отмахнулся сильф, навернул пару кругов вокруг его головы и завис по привычке перед носом. – Ничего! Работа у меня такая, – снова помолчал, а потом сказал: – Ладонь протяни.

– Что? – переспросил Петя.

– Что, что, – привычно забубнил Лаир, – ладонь, говорю, протяни! Мой контракт закончен, так что я отправляюсь в долгожданный отпуск. Сейчас я к тебе в руку усядусь и снова стану ячменным семечком. Если понадоблюсь – ты знаешь, что надо делать. Посадишь, польёшь – и я приду. А как семечко хранить, у матери спроси – она знает. И умеет – вон сколько лет его хранила!

– Так ты маму тоже… – начал было Петя.

– А как же! – улыбнулся сильф, приземляясь на ладонь, – Ох, как её приходилось заставлять ходить в школу! Да с дедушкой твоим забот хватало. Но ты был ещё похлеще! Страшно представить, какой у тебя ребёнок будет, – завершил крылатый человечек, лукаво подмигнул, и исчез. На ладони осталось маленькое ячменное семечко.

Петя осторожно зажал его в кулаке и улыбнулся.

Трансформер

– Что это у тебя за игрушка? – спрашивают маленькую Алёнку.

– Это кот.

– Какой же это кот, у него руки, а не лапы!

– Это дельфин, – исправляется Алёнка.

– Какой же это дельфин? У него и плавников нету!

– Это кот, – говорит Алёнка.

Хорошая игрушка!

То кот, то дельфин.

В гости

Сенька свесился с балкона и кричит:

– Витька-а-а! Иди сюда! Я тебе дверь открою!

– Зачем? – кричит Витька.

– Низачем! – кричит Сенька. – Просто так иди! Ногами!

– Зачем идти просто так? – кричит снизу Витька. – Просто так я могу и здесь постоять! Просто так я много чего могу!

– Я что-нибудь придумаю! – кричит Сенька. – Чтобы не просто так!

– Придумывай!

Сенька думал на балконе, а Витька стоял внизу и ждал.

– Придумал? – кричит Витька.

– Пока не придумал! Почему не хочешь идти просто так? Раньше ходил!

Витька задумался, кричать или не кричать это на всю улицу, и решился:

– Меня мама ругает! За бессмысленное хождение по гостям! Если будет смысл, я пойду!

– У меня варенье есть! – крикнул Сенька.

– Так бы и сказал! – сказал Витька и пошёл к Сеньке в гости.

И весь двор пошёл.

Потому что смысл – хорошая штука!

Что можно, а что нельзя

Маленький ветерок гулял с родителями.

А те его постоянно одёргивали:

– Туда не лети.

– Туда не дуй.

– Дерево не колышь.

– Зачем мальчику испортил причёску?

– Не разбрасывай листья. Пусть в кучке лежат.

– В окно не лети, потеряешься!

«Хорошо гулять, когда не знаешь, чего тебе делать нельзя», – подумал ветерок и снова разворошил кучу листьев.

Слиться с природой

Полз муравей, и Славка полз.

Летела птица, и Славка подпрыгивал и полсекунды летел.

Бежала кошка, и Славка бежал.

Плыла рыба в аквариуме, и Славка плыл в ванной – от одного края до другого.

Собака играла с хозяином и ловила мячик, и Славка стоял на воротах и ловил мячик.

Тут Славку укусил комар, и Славка надолго задумался.

«И что ты всё ходишь за нами, Носатая Тварь?» – слышит она отовсюду, и снова растерянно шмыгает, хлюпает и сопит в ответ… Ну почему её все так называют? Нет у неё никакого особого носа: не длинный, не короткий, аккуратный такой, очень даже миленький. Честное слово.

«Ой! Память – не радость! Опять что-то забыл! – едва завидев её, восклицает первый встречный-поперечный. – Ой, как же я тороплюсь! Я бы с тобой поговорил, да всё некогда, понимаешь! Некогда! В другой раз, ладно?.. Пока-пока, Тварь Носатая!» И встречный тут же стремительно исчезает куда-нибудь подальше от неё, смешно и быстро размахивая ластами или даже закрывая лапками перекошенное лицо.

Никто не хочет поговорить с Носатой Тварью. Даже её единственный друг Пересвист на поверку оказался всего лишь приятелем. Нет, даже просто знакомым. Он ведь сам так сказал однажды, когда все зверушки собрались на большой зверский праздник, и какой-то пришлый хорёк вдруг неожиданно закричал:

– Вот это да! Глядите-ка, с кем это Носатая Тварь пришла?! Что это за женишок рядом с ней?! Ха-ха-ха! Вот умора! Ай да парочка!

Пересвист, помнится, сразу густо покраснел, быстро отпустил руку Носатой Твари и даже отошёл от неё тихонечко в сторону. Но хорёк всё равно не унимался.

И тогда её друг, её лучший единственный друг Пересвист, опустив голову и глядя куда-то себе под ноги, громко сказал:

– Никакой я ей не женишок, я это… Я вообще просто знакомый, она меня случайно увидела и притащила сюда! Сами с ней разбирайтесь, а я пошёл. Меня дома гости ждут!

Конечно, это было неправдой, потому что никакие гости ни в каком доме Пересвиста не ждали, а сходить вместе на зверский праздник они с Носатой Тварью договаривались ещё две недели назад. Причем, это он её и приглашал-то…

А ведь она такая приветливая. И поговорить любит – хлебом не корми: как завидит, что зверушки разговаривают или собираются куда-то, или даже уже идут, так сразу туда торопится, издали ещё во всю глотку радостно шепелявит: «Пфивет! Пфивет!!.. Уф, нафилу ваф довнава! Ну, вдвафтвуйте! Лафкавылайте пофколее: фто у вас ноленьково-та, а? Куда это вы совлавись, а? Я с фами! Мофна? Нефзя? А пафему?» И шкворчит, и шкворчит, радостная такая. А уж любопытная – просто сил никаких нет, до чего любопытная! И то ей расскажи, и это, и даже то, что её совсем уж никак не касается, и даже то, что обычно и говорить-то стесняются. А ей надо. Ну, всё-всё чтобы ей выложили, прямо как на блюдечке. И сама обо всех всем с удовольствием расскажет. Всем посочувствует. Каждому доложится.

Медведь ей как-то проговорился, что на пасеку собирается. Так об этом все пчёлы на неделю раньше узнали. А уж как пасечник рад был, вы не представляете: всех соседей в округе собрал на встречу и сам ружьё приготовил для гостя дорогого. Насилу Миша оттуда выбрался, хоть и в драной шкуре, но всё ж таки живым. Почти год потом на мёд без ужаса смотреть не мог.

Бурундучкам тоже досталось от неё однажды, когда они ей про свои зимние запасы похвастали да кладовки свои спроста показали. Уж кто к ним на следующую ночь наведался, неведомо, только до весны всё бурундучье семейство осталось без единого кедрового орешка. Спасибо белкам-соседкам: не дали бурундучкам с голоду помереть, дожили они до тепла кое-как.

В общем, хлебнул звериный народ лиха с Носатой Тварью. А она так до сих пор и не поймёт: нос-то её причём здесь? Он-то в чём провинился, бедненький? Может, из вас кто-нибудь ей подскажет? Да вот она и сама уже к вам спешит. Видите? Ну-ка, выкладывайте ей скорее все свои тайны. Всё-всё до капельки. Не хотите? А почему? Стойте, что это вы заторопились-то, а?

Смышленая мышь и роскошная кошка

Смышлёная мышка роскошную кошку,
Конечно, боялась, но только немножко:
На мягкой подушке весь день у окошка – 
Охотиться вряд ли захочется кошке. 

Роскошная кошка смышленую мышку,
Конечно, хотела поймать, но не слишком.
Когда ты – настолько роскошная кошка,
Охотиться даже неловко немножко!

Правила дорожного движения

Гуляем как-то вечером, шагаем по дороге.
Откуда ни возьмись лягушка – прыг! – и прям под ноги!
Конечно, мы лягушку обойдём из уважения,
Но есть, вообще-то, правила дорожного движения!

(Из автобиографической повести «Солнечные дни» – воспоминания ленинградки)

                                                                Брось сердиться, Маша!
                                                                Ласково взгляни:
                                                                Жизнь прекрасна наша,
                                                                Солнечные дни!..

                                                                Из довоенной песни

– Мне опять снилось, что меня пытали!

– И ты ничего не сказала?

– Нет! – шепчутся девчонки рядом со мной.

Вот счастливые! Всем снятся такие «героические» сны! Я искренне верю, что снятся. А мне – нет… Когда я ложусь спать, мне почти всегда холодно. Ведь окна у нас дома, как и здесь в школе, застеклены только наполовину, а другая половина забита фанерками. В фанерках щели, дует… Если мама «в вечер», железная маленькая печка с трубой через всю комнату, натопленная с утра, остывает. Холодно. Я долго лежу и трясусь под тонким одеялом, на которое наброшены пальто и почти вся моя школьная одежда. Пытаюсь согреться. Когда согреюсь, сразу засыпаю, без снов.

В эту вторую послевоенную весну война ещё так близко. Недавно мама рассказывала, что на том берегу Тосны опять подорвались два мальчика. Они пытались что-то разобрать… Когда одного из них несли на носилках, он всё спрашивал: «Я буду жить? Я буду жить?» «А уж что там, – рассказывала мама, – говорили: ни рук, ни ног…»

Мы, первоклашки, готовимся к празднованию Первомая! Уроки закончились – бегательно-прыгательное настроение. Давно бревенчатые с торчащей паклей голые стены класса, наверное, такого не видели. А что они видели в войну, пока мы в плену у врага, маленькие, жалкие, голодные, старались изо всех сил выжить за колючей проволокой концлагерей? Наша красивая молодая учительница Антонина Васильевна, в кремовой кофточке и тёмном сарафане, с добрым приветливым лицом (такой она навечно вошла в мою память) стоит у стола, окружённая ребятами, и записывает, кто какое стихотворение будет читать. И не забывает делать замечания:

– Геля! Ты куда это? – спрашивает строго у Ангелинки Сахаровой, которая залезла с ногами на парту, «спасаясь» от бегущего за ней маленького подвижного Володи Аркадьева. – Савельев! Не бегай!

Удивительно, что тихий, тощий, вечно голодный Савельев получил такое замечание. А! Это наш улыбчивый шалун Боря Федоров постарался: схватил савельевскую сшитую из серой тряпки сумку (портфель!) и делает вид, что швыряет её за дверь.

Бегать у нас на переменах нельзя, надо просто ходить. Или водить хоровод. Этим с удовольствием занимаются обычно девочки. Мальчишки тоже иногда участвуют. Но сейчас водить хоровод некогда: скоро придёт вторая смена.

…Очередь к столу Антонины Васильевны двигается что-то медленно.

– Фадеева, а ты какое стихотворение будешь читать? – ко мне подскакивает Зойка Калинская. – Начни!

Светлые круглые глаза смеются и впиваются в меня. Зойка часто вертится рядом со мной, хотя мы не подружки. Ей нравится подшучивать надо мной, задирать меня. Нравится, что я расстраиваюсь, а иногда и плачу. Вот и сейчас:

– Читай! Ну, начни!

Мне не хочется читать Зойке свое любимое стихотворение, выученное с маминых слов. Отвожу глаза, смотрю в окно. В окне жмурится от солнышка бледно-зелёная весна. Весна, как в моем стихотворении… И эту неяркую картинку я охватываю бережно всей душой и беру в свой заповедный мир памяти.

– Фадеева! – это уже голос учительницы. – Ты какое стихотворение хочешь читать?

– Я не из учебника.

Она кивает. Я разеваю рот, но в этот миг в наш класс вливается – тоже не грустная! – волна ребятишек другого первого класса со своей – не такой красивой – учительницей. Толстенькая, низенькая учительница колобком подкатывается к столу и кладет перед Антониной Васильевной список своих выступающих.

В классе становится почти шумно.

– Читай! Читай! – торопит меня Антонина Васильевна. Времени мало: сейчас подойдёт вторая смена.

Здравствуй, май весёлый!

Ждём тебя давно…

– Хватит, хватит! – говорит учительница. – Все в коридор! – И мне: – Будешь читать!

В дверь уже заглядывают ребята из второй смены…

…А подружки-то у меня были. Настоящие. Оля и Галя. Они жили недалеко от нас, и мы вместе ходили в школу по нашей долгой дороге – три километра. Вместе прыгали через канавы на жухлые кочки, чтобы добраться до школы с сухими ногами, не промочить наши башмаки. Тогда ещё не было, а может, только у нас не было, детских резиновых сапожек. Они нам даже не снились. Оля была хорошенькая девочка с длинными, но очень тонкими косичками. Однажды она меня пригласила шепотом на необыкновенный пир! Ее мама принесла домой бутылку подсолнечного масла! Мы налили его немножечко на блюдечко, макали в него хлеб и ели, закрывая от наслаждения глаза…

…Выходим вместе с Зойкой из школы. Мне обидно, что Антонина Васильевна не дослушала мое стихотворение. (У меня и мысли не было, что она давно знает его!)

– А дальше как? – спрашивает Зойка.

– Золотые пчелы к нам летят в окно… – начинаю я.

– Ой! Страшно! – вопит Зойка и, растопырив пальцы: – Летят! Жж-ж-ж! – направляет руку мне в лицо.

Я отмахиваюсь от неё и, конечно, не читаю уже про тени на песке:

Голубые тени
На песок легли.
Может быть, сирени
Ночью расцвели…

Особенно мне нравится здесь слово «сирени». Не «сирень», а именно «сирени»… Как будто всплывает не то воспоминание, не то какое-то желание и лёгкая грусть. Я ещё не могу определить всё это точнее…

…В день выступления, в сотый раз повторяя стихотворение, я подхожу к большому двухэтажному дому на главной улице нашего посёлка, Советском проспекте, к нашему клубу. Что это? Навстречу мне врассыпную бредут молчаливые участники нашего выступления: «Не будем выступать…»

– Почему? – спросила я у кого-то.

– Учительница плачет.

– Плачет? А что? Форма не у всех?

– Нет…

Оказывается, вот что случилось на репетиции перед концертом. «Пирамиды» (наш главный номер) раздобыли положенные для выступления белые маечки и тёмные трусы. Но когда они, вырядившись в них, худые – кожа да кости – с большими рахитными животами и кривыми ногами выстроились в эту злосчастную пирамиду, Антонина Васильевна глянула и расплакалась. А потом не могла успокоиться. Наше выступление пришлось отменить. Выступала ли толстенькая учительница со своим классом, я не знаю.

Так мы встретили Первомай 1947 года.

Белые и красные стрелки опять разбежались по дворам и переулкам. Топот ног, выглядыванье из-за углов. Весь мир – картинка-загадка…

– А чо это вы? А мы так не договаривались!

– Как?

– А вот так! Видели ваши рожи у Серого на четвёртом этаже.

– Не… всё, я пошёл! – Смачный плевок в сторону.

Это Вовка-толстый. Договаривались не прятаться в подъездах. Но соблазн был велик, и время от времени кто-нибудь да и прятался. А там можно было завернуть к кому-нибудь домой и ухмыляясь смотреть из окна, как «казаки» очертя голову бегают по окрестным дворам.

Но вот «манёвр» раскрыт. И все мрачно расходятся.

Остались четверо: Колян, Женька, Юрка и Юлик Хонта (ну да, Хонта – отец у него не то грек, не то испанец).

– Айда на бреховку! – присвистнул Колян. Его сестра ничего не сказала, потому что она всегда была с ним, куда бы его ни повело. Юрка и Юлик не возражали: время было ещё детское, и расходиться никому не хотелось.

Они по очереди протиснулись между двух слегка отогнутых прутьев ограды, отделявшей двор от задворков и побежали к гаражам. «Бреховка!» – при этом слове сердце начинало биться быстрей, и жизнь наполнялась приятным смыслом.

Бреховка находилась в тупике, и мало кто знал о ее существовании. Юлик, например, не знал. Он вообще не принадлежал к их компании. Так, иногда появится и исчезнет. За гаражами была глухая серая стена с небольшой пристройкой – метра три высотой. Возле самой стены, к нижней части наклонной жестяной крыши приставлена широкая доска. Юрка легко, по-обезьяньи взбирается по доске и, взбежав по гремящей жести, садится, пижонски скрестив длинные ноги. За ним вскарабкивается Женька. За ней тенью взлетает Колян. Теперь – очередь Юлика.

«Не полезет, – подумала Женька. – Так просто увязался, из любопытства».

Юлик был похож на какого-то дурацкого принца. Долговязый, неуклюжий, нереально-крупные и нереально-светлые кудри, глаза большие, голубые, и в них детское, недоуменное выражение, как будто он никак не может понять, куда попал.

Пока они оглядывают сверху окрестности – нет ли поблизости разъяренных «гаражников» – он начинает «восхождение»: встал на доску боком и держась одной рукой за стену, продвигается вверх медленными приставными шагами. Дальше присел и, вцепившись в доску, не карабкается, а почти ползёт на четвереньках. В глазах чуть ли не отчаянье – как будто под ним бездонная пропасть.

Колян фыркнул. У Женьки мелькнула мысль протянуть руку, но она удержалась и правильно сделала: вот он уже на крыше.

Хорошо, что Юрка этого не видел, а то бы уж высказался, как он умеет.

Прямо напротив пристройки и метрах в полутора от неё стоял молодой тополь с горизонтальной веткой – что твой тренер с поднятой рукой. Нужно было, хорошо рассчитав, прыгнуть и повиснуть на этой ветке, как на турнике, а потом на руках дойти до ствола и спуститься по нему вниз. Плёвое дело! – отсюда и «бреховка» – юркино, кажется, выражение.

– Эй, – окликнул Юлика Колян. – Смотри, мотай на ус. Ща тоже прыгнешь.

Юрка уже стоял на краю. Он согнул ноги, попружинил немного на месте и прыгнул. Это было красиво!

Покачался на двух руках, потом отпустил одну и сунул палец в рот, изображая обезьяну. Это была его «коронка». Через несколько секунд он уже съезжал по стволу и небрежно, напоказ отряхивал с себя пыль.

– Ну чего, прыгай? – галантно предложил Колян Юлику. Но тот стоял, виновато склонив голову, и не сделал ни шагу.

– Ладно, тогда учись. – Колян деловито подошёл к краю, зыркнул изподлобья на ветку и прыгнул. На «бреховку» они с Женькой наведывались часто, и у него всё уже было рассчитано и выверено.

Прыжок как прыжок, безо всяких юркиных выкрутасов.

– Женька, давай!

Женька краем глаза покосилась на Юлика и стала возле края. Тополиные почки уже начинали распускаться и пахли изо всех сил.

Ещё пахло весенней землёй, небом и жареной картошкой, которую кто-то делал или уже ел на ужин. Она вдохнула в себя все это и прыгнула. Сердце как всегда сладко ёкнуло – есть!

Она повисела пару секунд, чтобы перевести дыхание и собраться с силами, и пошла на перехватах к стволу. Совсем ещё недавно всё это давалось ей с натугой, а теперь она гордилась своей лёгкостью.

Колян с Юркой стояли встороне и о чём-то болтали. Она тоже отряхнулась и подняла глаза.

– Давай! – крикнула она. – Знаешь, здорово!

«Принц» стоял и смотрел куда-то в сторону. Как будто их тут и не было.

– Ждать мы его будем, что ль? – буркнул Юрка. – Спрыгнет, не маленький, пошли.

И они пошли. Были уже сумерки.

Колян небрежно обернулся – стоит тупица! Женька до гаражей обернулась два раза. Он так и стоял в той позе, глядя неизвестно куда. От гаражей Юрка пошёл домой (он жил рядом в переулке), а они с Коляном во двор (их дом был во дворе).

Во дворе Оксанка с какой-то свой школьной подружкой играла в классики.

– Колян, я ещё поиграю немного, – сказала Женька.

– Давай! – он хлопнул тяжёлой парадной дверью и исчез.

Женька повернулась и рассеянно поплелась назад к «бреховке». Она ещё от гаражей увидела – сидит. На краю, обхватив руками колени, лицом к тополю. Как будто дремлющая птица. Подойдя ближе, она заметила, что доска валяется на земле.

– Чего делаешь? – спросила она.

– Радуюсь жизни.

– Гм… И долго ещё будешь радоваться?

Он не ответил.

– А почему доска лежит?

Он замялся: – Упала…

Она подошла к стене и, поднатужившись, поставила доску в прежнее положение.

Уже успело немного стемнеть.

– Ну ладно, – сказала она неуверенно. – В общем, как знаешь. Ну ладно, пока.

В ладони у неё сидела заноза. Она зашла за гараж и встала за углом. Место для наблюдения было хорошее.

Ждать пришлось не долго. Он поднялся, сутулясь, подошёл к доске и с силой пнул её ногой. Доска поехала и шумно грохнулась на землю. Он повернулся и медленно подошел к краю крыши. Женька как будто почувствовала его взгляд – тяжёлый, резкий. В нём больше не было никакого недоумения. В следующий момент он прыгнул.

С секунду продержался на одной руке и рухнул.

У неё опять внутри ёкнуло, но очень противно. Он лежал под деревом на боку, а она стояла за этим дурацким гаражом и не могла двинуться с места.

Потом он начал вставать. Встал на колено, покосился на ободранный локоть, приложил руку к щеке.

Теперь он стоял к ней в профиль. Посмотрел на крышу, потом – на дерево. Вдруг по лицу его поехала улыбка. Она была ослепительна, словно только что родившийся месяц. И Женька почувствовала, что тоже улыбается.

– Бреховщик! – пробормотала она – и побежала домой.

Дома Колян посмотрел на неё подозрительно.

– Прыгнул?

– Прыгнул, – буркнула она.

– А зачем бегала?

– Так…

Колян хмыкнул и пошёл делать уроки.

Женька залезла на подоконник и посмотрела в окно. Земля была вся в красных тополиных серёжках, похожих на огромных гусениц. Она открыла форточку, высунула голову и втянула в себя воздух. Пахло землёй, небом и «бреховкой».

После школы мой одноклассник Костя Киприч стал работать спасателем, а недавно он получил за мужество орден. Когда Костя, уже награждённый, приезжал в школу на вечер выпускников, Анна Акимовна, наша бывшая классная руководительница и учитель по математике, обняла его, потрепала как маленького по рыжей лохматой шевелюре и сказала с улыбкой, что про Костин решительный характер знает очень давно, и что до сих пор хранит дома одну его замечательную контрольную работу по геометрии…

…Только Костя принялся за решение первой задачки, как с ручкой что-то случилось. Она вдруг, ни с того, ни с сего, взбрыкнула и оставила на бумаге довольно приличную чёрную лужицу-кляксу. Костя крепко расстроился, стал разглядывать кляксу и вдруг увидел, что она просто ужасно похожа на флибустьерский корабль, несущийся стремительно вдаль под всеми распущенными чёрными парусами. Корабль в его воображении уходил всё дальше и дальше, пока не стал напоминать тёмное предгрозовое облако, готовое вот-вот пролиться над морем оглушительным ливнем. А через мгновенье и вправду хлынул из чёрного облака поражающий воображение тропический дождь, оставляя повсюду мокрые кляксы, похожие на пиратские парусники, так что вскоре по морю плыла целая капёрская флотилия.

В это время у кого-то что-то с грохотом рухнуло на пол, Костя очнулся, мотнул головой, посмотрел на часы над дверью и в ту же минуту отчётливо понял, что время ушло безвозвратно, и что уже не удастся решить ничего совершенно. А ещё ему стало ясно, что завтра чёрная пиратская клякса непременно будет безжалостно атакована и уничтожена красной двоечной каравеллой Анны Акимовны.

Тогда, чтобы не дёргаться понапрасну и не мучиться ожиданием и неизвестностью, Костя сам поставил внизу листа с кляксой большую аккуратную двойку, витиевато расписался, похоже на то, как это делала учительница, а внизу приписал: «Немедленно вызови родителей в школу!» После этого незадачливый, но принципиальный школяр отчего-то полностью успокоился и стал не спеша рисовать на злополучном листе море и небо, чтобы было где плавать дерзкому капёрскому фрегату и с чего литься ураганному тропическому дождю.

Они не хотели, чтобы я получал двойки, писал на стенах и слушал громкую музыку. Как я ни оправдывался, всё впустую. Они говорили, что у меня трудный возраст. Трудный для чего? Я не понимаю, что значит возраст. И я не понимаю, почему они называют себя старыми, ведь они даже не седые! Клянусь, у моей мамы нет ни одного седого волоса!

У меня не трудный возраст, просто мне хочется, чтобы что-нибудь случилось. Хоть что-нибудь. Можно вместо двойки, чтобы на дом упала летающая тарелка с инопланетянами. Или чтобы посреди ночи к нам ворвались грабители. Я не злой, я вовсе не желаю никому ничего плохого. Если бы произошло извержение вулкана или землетрясение, я тоже был бы доволен. Мне не важно, хороши события или плохи, главное, чтобы они были невероятными.

Не так давно я заметил две вещи. Во-первых: плохие события занимают людей дольше, чем хорошие. Во-вторых: в жизни гораздо чаще ничего не происходит, чем что-то случается. Все вокруг постоянно боятся. Моя мама боится, что её уволят, мой папа боится, что он обанкротится, мой друг Витя боится, что его выгонят из школы, моя подруга Даша боится, что однажды утром проснётся абсолютно лысой, мой дедушка боится, что скоро начнётся ядерная война, и только я один боюсь, что ничего этого не будет.

Мама говорит: «Оденься тепло, а то превратишься в ледышку»! Папа говорит: «Тренируйся на физкультуре хорошенько, а то парни когда-нибудь расшибут тебя в лепёшку»! Дедушка говорит: «Не сиди до ночи за компьютером, а то станешь горбатым, как мышка»! Но ничего подобного не происходит. Я каждое утро встаю с постели точно такой же, какой в неё ложился, и каждое утро нахожу мир в точно таком же порядке, в каком его оставлял перед сном.

Именно поэтому, когда папа однажды сказал, что наш дом выкупила какая-то компания, которая сделает из квартир офисы, я ему абсолютно не поверил. Переезд! Переезд в другой дом, в другой район, на другую улицу ¬– это слишком значительное событие, чтобы быть правдой. Если мы переедем, я больше не буду просыпаться от звуков пианино из детского садика (он прямо под нами!). Если мы переедем, я больше не буду встречать по утрам угрюмую тётю Клару из соседней квартиры. Нет – эти перемены слишком глобальны, чтобы свершиться.

Но с каждым днём мои сомнения оттеснялись всё дальше и дальше. К нам стала приходить новая дама с пучком бордовых волос – она обсуждала с родителями новую квартиру. Папа вскоре начал разбирать книжные шкафы, я помогал ему перекладывать книги в коробки. Мама – она была беременна моим братиком – постоянно жаловалась, что кругом пыль, а ей вредно дышать пылью. Дедушка что ни вечер оплакивал своё старое кресло-качалку, которое папа отказывался везти на новую квартиру. «Пап, ты же знаешь, мы держали эту рухлядь только потому, что её некуда было девать. Я бы всё равно рано или поздно отвёз его на дачу!» – говорил он дедушке. Кстати, я никогда не понимал, почему родители вечно предлагают весь хлам свозить на дачу. Как будто дача – это помойка, а не летний домик.

Ну так вот. С каждым днём я всё отчетливее сознавал свою неправоту. Конечно, бывают исключения, но они лишь подтверждают правило. А правило в том, что жизнь любит пережёвывать обстоятельства, а не впускать в себя неожиданности и перемены. Весной не идёт клубничный дождь! И сосед внезапно не оказывается маньяком! И на землю не падают метеориты! Окей, люди говорят, что падают, но вы хоть раз видели, чтобы прямо вот так, у вас перед носом упал метеорит? А вы хоть раз находили в своей комнате зелёного монстра, как Гарри Поттер? Боже мой, я не первый год пытаюсь смириться с отсутствием монстра.

Иногда со мной случались забавные вещи, но это всегда были либо розыгрыши, либо что-то, что в следующую секунду становилось обыкновенным. Например, когда мне подарили компьютер, то это было необыкновенно, но уже через пару часов я к нему привык, и он стал обыкновенным предметом интерьера. А что теперь? Неужели что-то невероятное?

Я не мог в это поверить, но разобрав свой собственный книжный шкаф, пришёл к выводу, что, пожалуй, переезд всё сильнее начинает смахивать на реальность.

– Надо же, ребёнок родится уже в новой квартире, – радостно вздыхала мама.

В отличие от неё меня не очень заботил ребёнок, но я всегда поддерживал разговор участливыми кивками. Вот и теперь я кивнул и отправился к себе, лелеять мечту о переезде.

Прошло несколько месяцев, мы жили буквально на чемоданах, а я и вовсе спал в обнимку со своим походным рюкзачком в форме тигрёнка. Каждый день для меня начинался с вопроса «Ну, когда, пап, когда мы переедем?» Сначала папа говорил «через месяц», потом «через неделю», потом опять «через неделю», и опять «через неделю»… Казалось, этих недель уже прошло немерено, а мы всё не двигались с места. Я успел разболтать о переезде в школе, всем друзьям и учителям, я даже написал стихотворение о переезде! И вот как-то вечером папа вернулся домой очень весёлый, обнял маму, сел в старое дедушкино кресло и сказал:

– Вы не поверите, я сам не поверил, когда узнал, но проект с офисами накрылся! Ребята, мы можем остаться дома!

Он сказал это с таким облегчением, что я оторопел. Как это? Моё невероятное событие опять улизнуло!? Но ведь…? Да, да, так всегда и бывает. И как я мог поверить в то, что старое кресло-качалка может куда-то деться со своего места! Расстроенный почти до слёз, я отправился спать. А ночью у мамы начались схватки и продолжались до обеда следующего дня. Ближе к вечеру папа взял меня с собой в больницу, посмотреть на малыша. Мы прошли по длинному белому коридору, затем двери палаты распахнулись, и вдруг… вдруг я увидел его. Это было так странно. Как будто передо мной внезапно возник розовый слон. Он был крошечный, как игрушечный, но настоящий, с рыженькими волосиками, как у мамы, и ямочками на щеках. Я боялся до него дотронуться, я боялся на него дунуть, и когда он вдруг, проснувшись, повернул головку и открыл свой большой синий глаз, я с трудом набрал в легкие воздуха, чтобы выдохнуть: «Господи, это невероятно!»

Мы с Толькой сидели у него на балконе и загорали.

– Знаешь, Толька, – говорю, – пока к нам загар прилепляется, давай покукарекаем?

– Как это? – не понял он.

– Как, как… Как петухи кукарекают.

– Давай. Чур, я первый!

И Толька кукарекнул. У него получилось, будто это дверца кухонного шкафа скрипнула. От неумения, конечно.

– Разве так кукарекают, – говорю. – Вот как надо.

Толька послушал, говорит:

– Тоже мне петух. Орёт, как коза привязанная.

Но скоро у нас стало получаться хорошо. Ну, будто на балконе не два загорающих, а десять настоящих петухов.

Вдруг Толька ка-ак толкнёт меня:

– Тише ты!

Я прислушался. В тишине, далеко-далеко кто-то кукарекнул.

– Слыхал? – сказал Толька.

– Ага.

– Это он нас зовёт. Откукарекивается.

– Кто, – говорю, – он?

– Здрасьте, кто!.. Петух, конечно.

– Да где ты слыхал, чтобы петухи в городе откук… от… откликались?

– А кто же это, по-твоему?

– Тоже какой-нибудь мальчишка. Услыхал нас и откликнулся.

– Эх, ты, – говорит Толька. – Живого петуха с мальчишкой спутал. Айда!

Выскочили мы из парадной и… растерялись. Кругом дома, деревья, кусты. Куда бежать? Где петух?

Но Толька сообразил. Говорит:

– Сейчас мы его обнаружим. Я кукарекну, а ты слушай.

Так мы его и нашли. По голосу.

Прибегаем к тридцать восьмому дому и видим… На втором этаже по балкону гуляет большой, белый. С гребнем, с крыльями, с жёлтым клювом. Настоящий! Живой петух! И важно так разгуливает. Как генерал на параде.

– Ну что, видал?! – кричит Толька.

Петух остановился, сердито посмотрел на нас большим жёлтым глазом, красной бородой потряс. Мол, что это ещё за шум, что за телячий восторг. Потом пригнул голову на бок, поднял ногу и погрозил нам длинным кривым ногтём. Мол, смотрите мне. Чтобы больше так плохо не кукарекать.

И так у него это здорово получилось, что мы рассмеялись. А петух не обиделся. Опустил ногу и посмотрел на нас по-дружески.

– Что, братва, любуемся? – какой-то мужчина стоял рядом.

– Любуемся, – отвечаем.

– Понятное дело, такой красавец. Чудо в перьях, одним словом.

– А как кукарекает! – сказал Толька.

– О-о! И не говори! Я напротив живу. Вот уже четвёртый день как просыпаюсь под его побудку по утрам. Откроешь глаза, и – будто ты в деревне, на сеновале. Благодать!.. И никакого будильника не надо.

С тех пор стали мы с Толькой просыпаться без всяких будильников. Я проснусь, выйду на балкон. И сразу услышу: «Кукареку-у!» Не очень громко, но до чего здорово! А Толька уже кричит со своего балкона:

– Вовка, ты от него проснулся?

– От него. А ты?

– Тоже. Красота, верно?!

– Ага! Будто в деревне, на сеновале!..

Только через два дня выхожу на балкон. Толька уже торчит на своём балконе.

– Эй, Вовка! – кричит. – Что-то не слышно. Послушай ты. Может, я немножко оглох.

Я долго слушал.

– Ну, чего ты там?! – кричит Толька. – Тоже, что ли, оглох?

– Нет, – говорю. – Не слышно совсем.

И мы стали по очереди кукарекать, но всё без толку.

– Да что это он? – расстроился Толька. – Кукарекал, кукарекал, а тут…

– Слушай, – говорю. – Может, он это… конопляным зёрнышком подавился?

– Чего-о?! Я тебе дам подавился! – замахал кулаком Толька.

Смотрю: он с балкона исчез.

Выбегаю на улицу, догоняю его.

Прибежали мы к тому балкону, а на нём вместо петуха нашего какая-то женщина. Выколачивает пыль из половика.

– Скажите, пожалуйста, а где петух? – кричит Толька. – Петух где наш?!

Женщина не сразу ответила.

– Ещё одни хозяева выискались, – сказала она недовольно.

– Мы, понимаете ли, привыкли к нему. Теперь без всяких будильников встаём… – начал Толька.

– С вашим петухом у нас совсем другая жизнь пошла, – говорю.

– Вот пристали, – сказала женщина. – Нету петуха, нету! Съели его.

Толька посмотрел на меня, захлопал глазами.

– Ка-ак съели?..

– Так. Ощипали и – в суп.

– Ощипа-али… – протянул Толька. – Эх, вы-ы… – сказал он совсем тихо. Такого петуха…

Он повернулся и пошёл.

Я шёл рядом, но он меня не замечал. На него было больно смотреть. Он морщился, тёр глаза кулаками.

– Эх, такого петуха!.. Да как же это они, как?.. – бормотал.

Теперь мы с Толькой встаём как попало. И даже на балкон позагорать, или там на деревья полюбоваться перестали выходить.

Однажды сидим у меня на кухне. Радио слушаем. Как раз весёлая передача была. Про Бременских музыкантов. Слышим: «Кукареку-у!» И снова. И опять.

Толька вскочил, выключил радио.

– Ты что?! – кричу. – Такая передача!..

– Да разве так кукарекают? – отвечает. – Вспомни нашего, вспомни…

Мы всё сидели за столом. Толька молча ковырял пальцем в солонке. Было слышно как на клеёнку мелко сыпалась соль.

Лисёнок терпеть не мог рис, и, когда мама опять приготовила плов, решил уйти из дому навсегда. Высоко на дубу, над кустом волчьей ягоды сидели вороны Хугин и Мунин, и смотрели вдаль. «Как же это… – попытался вспомнить лисёнок. – «Какие пёрышки, какой носок…» А какие у них там носки? Они сроду без носков летают…»

– Чего тебе, рыжий? Сыру? – спросил Хугин.

– Ага.

– А нету.

Лисёнок поплёлся к журавлям.

– Есть хочешь? – сразу понял журавлёнок.

– Ага.

– Окрошку будешь?

– Ага.

– Ну, только со своей посудой, а то у нас, сам знаешь, как, – журавлёнок кивнул на кувшин с узким горлышком.

– А у меня вот что! – обрадовался лисёнок и вытащил соломинку.

– Ну, как знаешь, – сказал журавлёнок и придвинул гостю кувшин.

Лисёнок опустил в кувшин соломинку и втянул немножко кваса.

– Всё, что ли?

Журавлёнок поболтал кувшином, в кувшине плескалась окрошка. Лисёнок вытянул соломинку – на нижнем её конце висел кусочек огурца. Лисёнок съел его и снова опустил соломинку в кувшин.

– Хоть бы колбаса попалась! – но на этот раз попалась редиска, потом картошка, потом снова редиска.

– У тебя что – вегетарианская окрошка, что ли?

– Нет, настоящая, – журавлёнок клюнул клювом и вытащил кусок сардельки.

– Дымовская? – принюхался лисёнок.

– А то! – с удовольствием проглотив сардельку, облизнулся журавлёнок.

Лисёнок снова начал орудовать соломинкой, но теперь уже не попадалось ничего вообще. Он втянул ещё глоток кваса, и соломинка снова забилась огурцом. Лисёнок укоризненно посмотрел на журавлёнка.

– Чем богаты, – развёл крыльями журавлёнок.

– Ладно уж, – слез со стула лисёнок. – Пойду я.

«Хоть бы колобок какой попался!» – думал он, шагая по тропинке. И тут же, как по волшебству, из кустов выкатился самый настоящий колобок. Лисёнок подскочил к нему, но из кустов раздалось:

– Стоп!

Лисёнок остановился.

– Снято! – раздалось из кустов. – Теперь левее шагни, чтобы вон та ромашка в кадр вошла!

Лисёнок шагнул влево и внимательно посмотрел в кусты. В кустах сидел ёжик с фотоаппаратом.

– Ты прямо как папарацци!

– Сам ты папарацци! Я в «Юный натуралист» хочу снимки отправить. В кадр не смотри, смотри на колобка.

Лисёнок посмотрел на колобка.

– Снято! Теперь рот разинь! Снято! Теперь подпрыгни! – командовал ёжик. – Левое ухо подними и лапу к нему, как будто прислушиваешься! Теперь походи вокруг него… Фу, плёнка кончилась, – вздохнул, наконец, ёжик и вытер пот со лба. – Ух, и устал же я!

– Так давай, что ли, перекусим? – кивнул лисёнок на колобка.

– Ага, а Василий Гепардович потом нас самих за такие дела перекусит! Я же у него только для съёмок его выпросил!

– Колобка? – не понял лисёнок.

– Да ты что – совсем маленький, в колобка веришь? – засмеялся ёжик. – Это же переодетый футбольный мяч!

Лисёнок чуть не заплакал от досады.

– Я есть хочу!

– Грибную похлёбку будешь? – спросил ёжик.

– Ага!

– Пошли. Бабка Ёжка обещала на обед сварить.

– Кто обещала?

– Бабка Ёжка.

Лисёнок не знал, что бабкой Ёжкой зовут бабушку ёжика, и немножко испугался.

– Знаешь… Меня уже, наверно, дома ждут! – сказал он и побежал домой есть плов.

Здравствуй, дорогая редакция «Кукумбера»! Пишет тебе кот Бублик. Меня так прозвали ещё в раннем кошачьем детстве, потому что я бублики со стола воровал. Но речь вовсе не о них, а о моём любимом хозяине – мальчике Диме. Понимаете, дело в том, что мы поссорились. Хотя нет, буду говорить только правду от начала до конца – это я обидел своего лучшего друга! А дело было так…

Однажды в мою (ой, то есть в нашу с Димой) комнату залетела сорока.

– Ага, на диване лежишь, – ехидно усмехнулась она. – А все нормальные коты улетать собираются. На дворе-то весна, потепление. Чего ж дома сидеть?

Выглянул я в окно – и увидел, как из форточек, с чердаков и крыш вылетают коты с кошками и присоединяются к огромной стае, которая порхала в небе. Они летели даже лучше птиц! Правда, не чирикали, а мяукали.

– Это что же получается?! – удивился я. – Нам, хвостатым, теперь надо гнёзда вить?

– Сам ты гнездо! – разозлилась сорока. – Живёшь на десятом этаже, ближе всех к небу, а знать не знаешь, что теперь модно жить на облаках. Да и свободы там больше, чем под хозяйским надзором.

«А правда, – подумал я, – замучил меня Димка своими нравоучениями: об диван когти не точи, мамины духи не разливай, рыбу в аквариуме не лови. И потом, мода всё-таки»… В моей кошачьей душе появилась решимость.

– Что надо делать?

– Ничего особенного, – ответила сорока. – Стань возвышенной натурой, а для этого – откажись от всего земного. И когда почувствуешь, что лапы оторвались от пола, держи курс на самое большое облако.

Оказалось, быть возвышенной натурой очень даже весело… Первым делом я разбил Димину кружку, потому что иногда лакал из неё молоко и по праву считал своей вещью. Затем искусал обложку книги «Воспитание котёнка», разорвал мочалку, которой меня мыли, загнал тюбик своего шампуня под ванну, а щётку для шерсти – под шкаф. В общем, когда Димка вернулся из школы, я отказался почти от всего земного.

– Ты что натворил? – хозяин так удивился, что даже ругаться не стал.

– Отказался от земного. Я теперь возвышенная натура, скоро улечу, – как можно небрежнее ответил я.

– Нет, Бублик, ты – легкомысленная натура! – вспыхнул Димка. – Неужели самому не стыдно?

– Ха! Стыд – это земное, – сказал я. – Но тебе, конечно, не понять: рождённый ползать…

И не успел договорить, как почувствовал, что лапы оторвались от пола. «Гуд бай!» – это были мои последние слова Димке.

С тех пор, как я улетел из дома, дорогая редакция, прошла целая неделя. И, сказать по правде, от этой возвышенной жизни у меня только в животе урчит и мыши по ночам снятся – еду на облаке три раза в день не дают. А какие здесь кошки скучные – только и говорят, что о своей шёрстке, ресницах и обсуждают котов из соседних подъездов. Да и коты не лучше.

Ох, не выдержу я здесь больше! Плюну на всю возвышенность с модой и полечу обратно, к своему хозяину. Но сначала через вашу газету хочу попросить у него прощения. Димка «Кукумбер» очень любит. Так вот, ты прости меня, дорогой друг. И, если простишь, открой на ночь форточку. Только не очень широко, иначе простудишься. А я теперь и в узкую щель пролезть смогу…

Жду встречи!

Всегда твой кот Бублик.