В лихое время детства нет,
В войну взрослеют рано.
И я ушёл в двенадцать лет
В бригаду к партизанам.
Связным нередко я ходил,
И как-то в воскресенье
Меня отправил командир
С секретным донесеньем.
Я пересёк большой овраг
И вышел к роще белой.
А там укрылся хитрый враг
С недремлющим прицелом.
Он землю русскую топтал,
И нивы, и дубравы.
Он сыпал огненный металл
Налево и направо.
К берёзке хрупкой я приник,
Но враг был чуток, зорок.
Пальнул в берёзу напрямик,
Услышав тихий шорох.
Огонь из чёрного ствола
Ударил в белоснежный.
Берёзка пули приняла
Своей корою нежной.
От верной гибели спасла.
А после урагана
Стояла трепетна, бела,
И капал сок из раны.
Я ствол прохладный целовал,
Молился за спасенье.
Потом на дальний перевал
Доставил донесенье.
…Седой и сам, и все друзья.
Война в далёком прошлом.
Но я вернулся в те края,
К берёзоньке хорошей.
Увидел я – на склоне дня
Светлеет пень белёсо.
Ведь ты погибла за меня.
Прости меня, берёза…
Пожелтели на берёзах листья, всё реже отсчитывает чу¬жие годы кукушка, холодными и седыми становятся росы, потух, потемнел лес, и только на опушках пламенеют ряби¬ны. Уходит, уходит лето… Ястреб пролетел над унылыми, осиротевшими полями: уже много лет не колосится на них рожь, не зреют овсы, не источают медовый запах клевер и гречиха.
– Пустуют поля, – обращаюсь я к бабушке Анисье, дав¬ней соседке. Наш дом стоял когда-то рядом с её домом.
– Пустуют, – соглашается она и смотрит на меня усталыми глазами. – Да как не пустовать, сынок, деревня наша не перпек… перпек… Тьфу, проклятое слово! Сколь раз пробовала – не выговорю. Разорили деревню: всего две избы осталось. – И, сокрушённо вздохнув, добавляет: – Скоро зима.
И я представляю себе лютую зиму с ветрами и метелями, волчий вой, редкий лай Трезорки, единственной собаки, ос¬тавшейся в деревне… И бабушку Анисью в холодной, плохо топленой избе.
Зима. Темнеет быстро. Мы с бабушкой стоим на крыльце и смотрим на усыпанное звёздами небо.
– Глянь-ко, как вызвездило, – говорит бабушка и про¬должает: – У каждого на небе, говорят, своя звёздочка. Жив человек – горит его звёздочка, умрёт – падает и гаснет.
– Всё это сказка, – говорю я бабушке. – Всё это люди придумали.
– Может, и сказка, – отвечает. – Значит, нужна она людям, если придумали.
Мы с бабушкой шли по тропинке ржаного поля. Отяже¬левшие от зёрен колосья клонились к земле. Были и такие, что гордо стояли прямо. Их было мало.
– Ишь, пустоцвет, как нос задрал, – сорвав прямой колос, неприязненно сказала бабушка.
– Это почему пустоцвет? – спрашиваю.
– Пустой колос нос задирает, поверх всего поля глядит, а полный – земле кланяется, за хороший урожай благодарит, – ответила бабушка.
В дальнем латышском королевстве жил весёлый портной Ильмар. И была у него дочка, которую звали Сауле, что по-латышски означает «солнце». Волосы у девушки были цвета одуванчиков, и когда она выходила из дома – всё вокруг озарялось солнечным светом. Окрестные птицы подражали её весёлому смеху. А когда ей было грустно, за окном огорчённо моросил тёплый дождь. Соседи-бедняки любили балагура Ильмара и его златокудрую дочь. А у тех больше никого и не было на всём белом свете! Поэтому отец был своей дочери и за маму, и за папу, и за всех родных, которые есть у каждого мальчика и девочки.
Ильмар слыл самым замечательным портным во всём королевстве. Толстяков его костюмы делали худыми, горбунов – стройными, карликов – высокими. Только злых они не могли сделать добрыми, а жадных щедрыми.
Но, как говорится, – рыбак без сети, сапожник без сапог, портной без рубахи. За долгие годы не мог сшить весельчак-портной ни одной обновки для своей дочери. Материя стоила больших денег, а в доме не было ни одного лишнего сантима. Девочка ходила в ветхих штопанных-перештопанных рубашках и платьях, которые отдавали ей сердобольные соседи, такие же бедняки, как портной Ильмар. Выручки от портняжного дела едва хватало на хлеб и молоко. Но зато от каждого костюма, от каждого сшитого платья оставались у портного лоскутки материи. Скупые заказчики забирали остатки материала покрупней, а крохотные кусочки ткани выбрасывали в коробку для мусора. Много лет Ильмар бережно собирал эти обрезки ткани и складывал в сундук. Наконец накопил он столько лоскутков, что их вполне могло бы хватить на платье. И ранним утром, когда солнце щекотало золотыми кисточками сонные личики анютиных глазок и гладило тёплыми ладошками шершавые бока старого забора-ворчуна, сел портной шить платье своей Сауле. Лоскутки были маленькие – не больше лепестка подсолнуха, и притом были они все разных цветов.
Зелёный лоскут остался от парадного костюма хозяина рыбного магазина. Того, что носил чёрную шляпу с обвисшими полями и был похож на сонного сома с бакенбардами. Золотой клочок парчи был от платья владелицы мясной лавки. Крохотный кусочек тюля небрежно швырнула в коробку злобная старуха. Она жила в доме напротив и втридорога сдавала комнаты студентам. Несколько голубых лоскутков оставила славная, приветливая учительница пения. А коричневый кусок ткани положил в коробку старый дворник, он всегда угощал девочку лимонными и апельсиновыми леденцами и мастерил для неё кукол из тонких ивовых прутьев. И ещё много разных красивых кусочков материи накопилось у Ильмара за эти годы.
Собрал портной эти лоскутки и, напевая старинную песню, чтобы работа шла веселее, принялся шить нарядное платье в подарок любимой дочери. Несколько раз поднималось солнце из-за горы Саулескалнс – несколько раз отправлялось оно на покой в мягкие июньские луга. Иногда окна занавешивались серебряной бахромой дождя, дождь – сменялся пышным, словно взбитые сливки, туманом. На смену туману приходили лавандовые сумерки. А утром вновь расцветал на небе золотой солнечный цветок. И солнце, и дождь, и туман, и даже ночные звёзды – все они просто сгорали от любопытства. Всем хотелось увидеть, каким получится платье.
И вот, наконец, Ильмар поднялся со своего скрипучего стула, устало потянулся и поднёс готовое платье к окну. Малиновки, весело щебетавшие в кустах, замолчали. Остановились сизые облака, деревья, встав на цыпочки, с любопытством заглядывали в дом.
А портной так устал за эти дни, что повалился на кровать как подкошенный и крепко уснул.
В эту минуту проснулась Сауле. Сегодня ей исполнялось ровно шестнадцать лет. Она открыла глаза и улыбнулась новому утру. На земляном полу маленькой комнаты солнце рассыпало круглые блестки, похожие на золотые монетки. Тёплый ветер заботливо причесал девушку – её волосы заблестели на солнце. А цветы придумали для Сауле самые чудесные духи на свете. Каждое мгновение аромат менялся, то это был тонкий запах ландышей, то лиловый вздох сирени, то терпкая нота дикой гвоздики …
Смеясь, вбежала Сауле в комнату отца, увидела своё новое платье и ахнула. Оно переливалось, словно ожерелье из самоцветов, а на нём, будто на картине, сияло золотое солнце из парчи, убегала вдаль шустрой змейкой коричневая дорога, весело поблёскивал дождь из кружев. Больше всего на этой необычной картине было синего неба (учительница отдала портному все-все синие лоскутки) и коричневых гор.
Радостно напевая, надела Сауле обнову и выбежала на улицу. Увидели жители королевства диковинное платье и ахнули. Одни от радости и восторга, другие от зависти и злости. Ни одна принцесса никогда не была так хороша в пышных богатых нарядах, как Сауле в своём новом платье.
– Эт-то что ещё такое?! – зарычал хозяин рыбного магазина, злобно шевеля усами. — Смотрите, этот вороватый портняжка украл кусок материи от моего костюма и сшил из него платье своей замарашке! Так вот почему в последнее время жилет не сходится на моём животе.
– А ну-ка постой, гадкая воровка, – взвизгнула владелица мясной лавки. – Немедленно верни лоскуток от моего платья! Он больших денег стоит.
– Ай-я-яй, она стащила мои драгоценные голландские кружева, – запричитала старуха-домовладелица.
Все они кинулись к девочке и стали злобно отрывать от платья лоскутки материи, забыв, что когда-то сами же и выбросили эти не нужные им клочки в мусорную коробку. И вот уже только голубые и коричневые лохмотья остались от прекрасного платья, едва прикрывая наготу Сауле…
И вдруг полуденное солнце протянуло свои золотые лучи-кисти к плачущей от обиды девушке и нарядило её в новое – золотое платье. Из-за горы Саулескалнс появилась радуга и украсила подол чудесными цветными оборками. Дождь сплёл серебряные кружева для воротника, сумерки накинули на плечи Сауле фиалковую пелерину. А ветер, пролетая мимо, приколол к воротнику веточку шиповника с алыми ягодами.
Счастливая Сауле побежала домой. Тут проснулся отец и увидел свою дочку в прекрасном сияющем платье.
– Наверное, я всё ещё сплю и вижу сон, – восхищенно сказал он. – Неужели это моя милая девочка? Да ты у меня просто красавица.
Никто и прежде не сомневался в мастерстве Ильмара. А с этого дня люди стали поговаривать, что портному помогают мастерить наряды необыкновенные помощники – солнце, дождь, ветер. К портному стали приезжать заказчики даже из соседнего королевства. Скоро он построил новый красивый дом с садом для себя и любимой дочери.
А что же гадкий хозяин рыбного магазина, владелица мясной лавки, злая старуха из дома напротив?
А вот что. Солнце перестало показываться в их дворах. А когда они выходили на улицу – отгораживалось от них тучей. Обходил их дворы дождь, облетал ветер. Ни один цветок больше не вырос в их палисадниках, ни одна травинка не пробилась сквозь твёрдую потрескавшуюся землю.
А в небольшом, уютном саду Ильмара и Сауле солнце светило каждый день, только иногда уступая место тёплому дождю. Радуга часто перекидывала свой разноцветный мостик над садом, ветер заботливо сдувал пыль с цветов и травинок. А однажды солнце разбросало по саду сотни крошечных золотых семян, и возле дома портного выросли цветы, которые точь-в-точь были похожи на маленькие солнца. Семена солнечных цветов Сауле раздарила всем соседям, и они превратили королевство в золотой сад. Люди вскоре стали назвать их «золотыми шарами».
Девушка вышла замуж за доброго, работящего человека. Когда у них появились дети, учительница музыки научила их играть на скрипке, а старый дворник, ставший садовником, — сочинять сказки. Так появилась и эта сказка.
Последний день учения!
За окнами - жара...
Все дневники с отметками
Получены с утра,
И новые учебники
На следующий год
За стопкой стопку пёструю
Дежурный раздаёт.
- Что там? Гляди, молекулы!
- Ой, девочки, скелет! -
Как будто бы учебников
Не видели сто лет!
И чуть не плачет Рыбочкин,
Лентяй и весельчак:
- Мне не досталась алгебра,
Марь-Пална, как же так?
А твёрдые обложечки
Так пахнут новизной,
Каникулами длинными
И свежестью лесной!
И можно просто почитать
Про средние века,
Ведь на дом средние века
Не задают пока.
Всё!
Конец учебной муке!
Лето!
Посудите сами:
Целый год гранит науки
Грызть молочными зубами.
Целый год запоминаний:
На уроках плюс продлёнка…
Как такая куча знаний
Помещается в ребёнка?
В организме гимназиста
Места больше не осталось.
Но в каникулы я быстро
Поборю свою усталость.
Подращу себя прилично
У бабули и на даче,
Чтобы осенью отлично
Щёлкать новые задачи.
Чтобы школьная программа
От носков и по макушку
Плотно втиснулась,
Ну прямо
Как огурчики в кадушку.
Жили на свете лошадь и собака. Лошадь каждый день чему-нибудь удивлялась. Увидит облако причудливой формы и удивится. Сурок выскочит из норки – лошадь удивится сурку. Загремит в тучах гром или пройдёт обыкновенный дождь, лошадь сейчас же воскликнет: «Как удивительно!» И за это её прозвали удивлённой лошадью. А собака всё время грустила. Весной грустила, осенью грустила, утром грустила и вечером. И за это её прозвали грустной собакой. Так и говорили: грустная собака!
Но однажды ей надоело грустить. «Плохо быть всё время грустной, — подумала она. – Если бы я могла научиться удивляться так, как удивляется лошадь, моя жизнь переменилась бы к лучшему». И собака отправилась к лошади учиться удивляться.
Лошадь паслась на лугу возле лесного озера и не переставала удивляться тому, какая вкусная трава растёт в этом месте. «Наверное, от близости воды», — решила она.
И увидела собаку.
— Здравствуйте, удивительная лошадь! – сказала собака.
— Здравствуйте! – ответила лошадь. – Только я не удивительная, а удивлённая. Ничего удивительного во мне нет.
— Вы удивительны уже тем, что всегда удивлены, — вежливо возразила собака. – Поэтому я сказала, что вы удивительная лошадь.
Лошади были приятны её слова, потому что каждому хочется быть удивительным, и она спросила:
— Вы, очевидно, очень образованная собака, если умеете так умно рассуждать?
— Да. Вместе с хозяином я посещала колледж, — объяснила собака.
— Как я завидую! – воскликнула лошадь. – Меня не пустили даже в начальную школу. Сказали, что я слишком крупная, чтобы сидеть в классе.
— Но что проку в знании? – продолжала собака. – Я образована, но несчастна.
Лошадь удивлённо оглядела собаку и вспомнила, что по ночам часто слышала унылый собачий вой.
— Простите, а вы не та собака, которая воет по ночам? – спросила она.
— Именно та, – грустно ответила собака. – Иной раз станет так тоскливо, что не удержишься и завоешь.
— И в чём заключается ваше несчастье? – сочувственно спросила лошадь.
— Я скучаю, — созналась собака. – Скучаю всегда и везде. Согласитесь: жить на свете – прескучное дело.
— Ах, что вы! – воскликнула лошадь. – Жить на свете интересно и весьма приятно. Просто надо удивляться. Хоть чуть-чуть. Хоть самую капельку.
— Но чему? – спросила собака.
— Всему, — ответила лошадь. – Нет ничего, чему нельзя было бы не удивиться.
— В таком случае, не могли бы вы дать мне несколько уроков удивления? – спросила собака.
— С удовольствием! – сказала лошадь. – Тут и уроки не нужны. Просто внимательно посмотрите вокруг.
— И можно попробовать прямо сейчас? – обрадовалась собака.
— Конечно! – ответила лошадь.
Собака собралась с мыслями и спросила:
— Если я правильно поняла, сначала надо оглядеться по сторонам.
— Совершенно верно, — ответила лошадь.
— А потом удивиться.
Лошадь весело кивнула.
— Вы не волнуйтесь, — сказала лошадь. – Это произойдёт само собой.
Собака оглядела всё, что было вокруг – яркие цветы, овальное озеро, зелёный лес, прозрачное небо, ослепительное солнце и белоснежные облака, и опять уставилась на лошадь.
— Ну что? – спросила лошадь, приветливо помахивая хвостом. – Удивились?
— Нет, — ответила собака. – С первого раза у меня не получилось. Как было скучно, так и осталось.
— Странно… — сказала лошадь. – Просто невозможно не удивиться стольким удивительным вещам. Может, вы невнимательно смотрели?
— Напротив, я как никогда была внимательна, — сказала собака. – Я очень старалась.
Лошадь вскинула длинные ресницы.
— Тогда, может быть, вы не расслышали трели жаворонка в небе и шелеста листьев на деревьях?
— А надо было не только смотреть, но и слушать? – спросила собака.
— Разумеется! – воскликнула лошадь, и глаза её засверкали радостью. – Сейчас вы всё внимательно оглядите, при этом прислушаетесь к звукам, и, я уверена, непременно удивитесь.
— Я готова! – сказала собака.
Она оглядела всё, что было вокруг – цветы, озеро, лес на том берегу, небо, солнце и облака, и внимательно прислушалась.
— Ну как теперь? – спросила лошадь, переступая с ноги на ногу. – Теперь вы удивились?
— Снова не получилось, — призналась собака. — Птицы поют и листья шелестят. Я даже услышала плеск воды в озере. Но что во всем этом удивительного?
Лошадь призадумалась. Вдруг она сорвалась с места и галопом проскакала два круга.
— Поняла! – воскликнула она, остановившись возле собаки. – Вы, очевидно, не уловили запахов и ароматов, и от этого не получили полной картины.
— А надо было уловить и запахи, и ароматы? – спросила собака.
— Без сомненья! – воскликнула лошадь. – Потяните воздух в ноздри, и вы почувствуете в нём запахи земли и ароматы цветов, а кроме того чудесную прохладу озерной воды и знойный дух спеющей ржи в дуновениях ветра.
— Вот теперь я поняла! – сказала собака уверенно. – Теперь я непременно удивлюсь.
Она оглядела всё, что было вокруг – цветы, озеро, лес на том берегу, небо, солнце и облака, услышала трели жаворонка, шелест листьев на деревьях и плеск воды в озере, вдохнула в себя запахи земли и ароматы цветов, и даже знойный дух спеющей ржи, который донёс в своем дуновении тёплый ветер.
— Получилось? – спросила лошадь, дрожа от нетерпения, и громко всхрапнула. – Ну? Говорите скорее!
Собака вздохнула и ответила:
— Я сделала всё, как вы подсказали, но ничего удивительного не нашла в том, что вода плещет, ветер дует и птицы поют. Это так обычно!
Лошадь долго ходила по берегу в глубоком раздумье, останавливалась, била копытом землю и снова ходила.
— Послушайте! – наконец сказала она собаке. — Видите муравья, который несёт на себе иголку от сосны?
— Вижу, — ответила собака.
— Крохотный муравей — большую иголку! – сказала лошадь. – Он бежит по узенькой дорожке к муравейнику, а из муравейника навстречу ему бежит другой муравей, чтобы найти ещё одну сосновую иголку. Разве это не удивительно?
— Муравьи всегда строят муравейники, — сказала собака.
Лошадь поднялась на дыбы.
— Тогда удивитесь хотя бы тому, что мы с вами встретились! – в отчаянии закричала она. – Ведь мы могли и не встретиться!
— Но как же мы могли бы не встретиться, если я специально пришла к вам, чтобы научиться удивляться! – сказала собака, и уши у неё встали торчком.
— Это просто удивительно, что вас ничто не удивляет! – пробормотала лошадь, едва сдерживая слёзы. – Но не отчаивайтесь! – утешила она собаку. – Кто настойчив, тот добьётся. Дождёмся ночи, и я вам кое-что покажу. Уж на этот раз вы непременно удивитесь.
— Я на всё согласна, — ответила собака. – Лишь бы жизнь переменилась к лучшему.
И они стали ждать ночи. Прошел час, другой, третий. Солнце сделалось похожим на золотое яйцо, ветер стих, и в спокойной глади озера отразился лес. Наконец, тьма заполнила небосвод. Созвездья выступили из неё яркими огнями.
— Ещё долго ждать? – спросила собака.
— Потерпите совсем чуть-чуть! – попросила лошадь. – А пока запрокиньте голову и внимательно смотрите в небо.
Собака запрокинула голову и стала смотреть в небо, как ей сказала удивлённая лошадь.
— Видели?! – вдруг восторженно произнесла лошадь.
— А что надо было увидеть? – не поняла собака.
— Как! – удивилась лошадь. – Неужели вы не заметили? Звезда упала! Ведь это столь удивительно, что и слов нет!
Собака опустила голову и уставилась на свои лапы.
— Это метеорит, — хмуро сказала она. – Падая, он сгорел в атмосфере.
— Разумеется, метеорит, — согласилась удивлённая лошадь. – Но для нас это падающая звезда. И как красиво! Просто трепет проходит по коже!
— Я ничего такого не почувствовала, — устало призналась собака. –Только лишь то, что хочу есть.
— Теперь и мне стало грустно, — сказала лошадь. – Право же, я совсем не знаю, как вам помочь. Разве что потанцевать.
— А с кем? – спросила собака в последней надежде и оглядела пустой луг.
— Потанцуйте сама с собой. С тёплым ветром. Со звёздами, — сказала лошадь. – Потанцуйте со своей мечтой!
— С мечтой? – обиделась собака. – Я же не сумасшедшая, а только грустная. Да и музыки нет.
— Пенье соловья – прекрасная музыка! – воскликнула лошадь.
И стала танцевать. Она кружилась на лугу под звёздным небом, а соловей громко щёлкал в лесу.
— Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три! – шептала лошадь. – Это так чудесно: танцевать среди ночи! Попробуйте! Собака! У вас непременно получится!
— Нет, это совершенно невозможно… Танцевать ночью без музыки да ещё на пустой желудок!.. – сказала собака. – Пойду обратно в конуру. Хозяин давно поставил для меня миску с похлебкой.
И собака ушла.
В конуре она сытно поела, потом вышла во двор, задрала морду кверху и завыла на всю округу:
— Ску-у-у-у-у-у-уууучно! У-ууу, как ску-у-у-у-ууучно!
А лошадь стояла над озером, прислушивалась к далёкому вою собаки, и думала:
«Как это удивительно! И то, что я стою здесь одна. И то, что вокруг ночь. И то, что собака воет оттого, что ей скучно жить на свете».
(журнальный вариант)
Однажды давным-давно в испанском городе Малага родился мальчик. Родители, бабушки, дедушки, тётки и дядьки, собравшись вокруг колыбельки, стали думать, как же его назвать.
Маме нравилось имя Пабло, а папе – Диего. Бабушка Инес сказала: «Да что тут думать, давайте назовём его Хосе». Дедушка покачал головой и буркнул: «Как будто ты не знаешь, что из Хосе ничего путного вырасти не может. Франсиско назовём». Дядя Хуан тихо, но твёрдо сказал: «Нет уж, нет уж. Знавал я одного Франсиско. Тот ещё был фрукт. А вот Хуан – имя так имя». Но тётка Элеодора нахмурилась: «Вот ещё новости! Да сто раз уже говорили, что назовем его Криспиниано!». И тётка Эладия закивала в знак одобрения.
Тут все стали громко спорить, и поднялся такой шум, что младенец проснулся и тоже закричал.
Тогда одна дальняя родственница, которую никто не приглашал, но она всё равно умудрялась оказываться там, где происходило что-то важное, вдруг предложила:
– А давайте назовём его всеми именами сразу.
В комнате повисла тишина. Даже безымянный ребёнок замолчал. Все уставились в тот дальний угол комнаты, где стояла та дальняя родственница. Она сразу же покраснела и сделала вид, что её там нет.
– А это мысль! – воскликнул папа мальчика.
Так и получилось, что новорожденного назвали Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Криспиниано де ла Сантисима Тринидад.
Ведь по испанскому обычаю к обычным именам ещё полагалось прибавить имена святых покровителей ребёнка.
Только ведь для жизни такое имя очень неудобно… Представьте, мама накроет на стол, суп в тарелку нальёт и крикнет Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Криспиниано де ла Сантисима Тринидад обедать!
Пока все имена до последнего произнесёт – суп остынет.
Поэтому для краткости мальчика называли просто Пабло.
Однажды маленький Пабло сидел один на полу и жевал шнурки. Никто этого не видел, потому что мама писала письмо очень дальней родственнице, папа был на работе – он учил детей рисовать, а тётки Эладия и Элеодора перемывали кости соседям. Они так увлеклись этим занятием, что не заметили, как малыш уполз в коридор. На стеклянном столике с гнутыми ножками он заметил кое-что поинтереснее шнурков – яркую палочку. Это же карандаш! Таким папа рисует кошек и голубей!
Бросив ботинок, Пабло схватился за ножку столика и встал. Малыш тянулся и тянулся, но столик был слишком высок. Расстроившись, Пабло захныкал. На хныканье выбежали тётки, и даже пришла бабушка Инес.
– Что ты хочешь, солнышко? Что, голубчик? – заохали тётки.
Пабло показал им: «Вот эту штуку хочу».
– Книжку? Зеркало? Зонтик? – гадали тётки.
Пабло мотал головой и по-прежнему хныкал.
– Не хнычь! Объясни толком, что тебе нужно, – строго сказала бабушка.
Тетки удивленно на неё посмотрели: малыш ещё не умел говорить!
А Пабло подумал и сказал:
– Каладас.
Радости-то было! Дали ребёнку карандаш, и он тут же изрисовал все стены в прихожей.
По небу проплывал малиновый бегемот. Пабло смотрел в окно, хотя следовало смотреть в тетрадь по арифметике. На полях тетради, вокруг косых, сиротливых цифр, творилось что-то невообразимое. Там летали голуби и ангелы, бродили быки, плавали корабли. Снизу торчала колокольня главного собора Малаги, похожая на указательный палец. А вот решения задачки по арифметике в тетради не было. И учителю, господину Санчесу, это совсем не понравилось.
– Опять ты, Пабло, витаешь в облаках! – сказал он и поставил в тетрадь плохую оценку, от которой тут же шарахнулась голуби и быки.
Малиновый бегемот уплыл, оставив в небе только часть своей толстой ноги.
…В ожидании отца Пабло шатался по внутреннему дворику школы, рисовал на каменных плитах улиток и ослиные головы. Как только отец миновал железные ворота школы, в дверях показался господин Санчес.
До Пабло донеслось ворчливое: «Рисует… нет дела… лодырь…». «Ну вот, сейчас ругать будет», – подумал он.
Но отец сказал громко:
– Я ведь сам учу его рисовать. Поверьте, господин Санчес, при всём уважении к вам, цифры – это не главное. И вы ещё услышите о моём мальчике!
Теперь в том здании, где учился маленький Пабло, школы больше нет. Но жители Малаги всегда расскажут вам: «Вот здесь наш гений гонял голубей». Наверняка и вы знаете о том, кем стал этот мальчик, когда вырос. Только навряд ли кто-нибудь ещё помнит, что зовут его Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Криспиниано де ла Сантисима Тринидад. Потому что все не свете называют его просто Пабло. Пабло Пикассо.
2010-й год – особенный: это год России во Франции, а Франции – в России. Такой получается долгий праздник на юге и на севере Европы.
Самое время приглашать в гости французских поэтов. А поэты, как известно, приходят в гости со своими стихами. Получается тоже праздник: на юге Европы их пишут, а на севере – переводят и читают.
У нас в гостях собрались пять современных французских поэтов, к тому же – детских.
Жак Шарпантро – старейшина в этой компании: он очень известный во Франции литератор, составитель множества поэтических антологий, знаток и историк французского стиха. Не случайно уже долгие годы он руководит знаменитым в Париже «Домом поэзии».
Жан-Люк Моро – учёный-лингвист, специалист по угро-финским языкам, педагог и переводчик. К тому же он превосходно знает русский язык и издал в своих переводах большую антологию русской детской поэзии.
Робер Винё в России ещё не бывал. А вот в Африке и во многих других краях света бывал, и не раз – он знаменитый путешественник. А ещё работает для театра, радио и телевидения. А ещё он скульптор. Не знаю, как у него всё получается – но вот стихи, на мой взгляд, получаются здорово!
Лиз Матьё – поэт и прозаик, а ещё она всю свою взрослую жизнь преподавала литературу, сначала во Франции, а потом на острове Мадагаскар. Теперь её узнают не только в Африке, но и в России. Тоже неплохо!
Жаклин Сен-Жан тоже романтическая натура. Её стихи можно сравнить с акварелью: всё, что она пишет, хочется зарисовать тоненькой кисточкой – и чтобы были туман, сумерки, и нечто таинственное, что прячется во всех уголках мира. Жаклин Сен-Жан преподаватель, любит общаться со своими учениками и хорошо разбирается в их психологии.
Гости – за столом, переводы готовы, читайте на здоровье!
Михаил Яснов
Телевизоры пусты –
Всё показано и спето.
В час, когда и я, и ты
Засыпаем, –
с высоты
Опускаются кометы,
И антенны до рассвета
Гребнем чешут им хвосты.
– Ты откуда, Мину?
– Из Парижа, мадам.
– Что ты видел, Мину?
– Вкусных рыбок, мадам.
– Что несёшь ты, Мину?
– Рыбий хвостик, мадам.
– Дашь кусочек, Мину?
– Извините, не дам!
Мой кот – шкатулка с чудесами.
Не верите? Судите сами.
Прижмусь к нему – и тёплый кот
Становится шкатулкой лета.
В тени зеленоглазый кот
Становится шкатулкой света.
В любой игре он стать готов
Шкатулкой острых коготков.
А чуть заснёт – и станет гулкой
Мяузыкальною шкатулкой…
Таятся звук, тепло и свет
В шкатулке, где лежит секрет.
Он мог бы стать летающим –
Прекрасный вертоух,
В прозрачном небе тающим,
Как шарик или пух.
Так эти ушки узеньки –
Им равных в мире нет!
Они гудят от музыки
Пригорков и планет.
От кустика до кустика
Среди речных излук
Высокая акустика
Уловит каждый звук:
Как звёзды сыплют шутками
И как шуршит роса…
Сидит, ушами чуткими
Уставясь в небеса!
Я птицам в кормушку
Насыпал крошки
Того, что за завтраком не доел.
Птицы поели
И улетели.
А мне показалось, что с ними и я
Немножечко улетел.
В заколдованной комнате
шелест страниц
пробуждает листву и птиц
Лампа блуждает
песчаной тропой
В зеркале чайки
скользят по волнам
Шкаф приоткроешь а там
прибой
Бегу я на реку.
Так прытко я бегу, что даже дорогу не чую босыми ногами. Ух! Вот я встаю. И – это что такое? – пойма пошла вертеться, как пластинка! Как есть вся пойма – с арбузами, с дынями, с лисами, с зайцами. А я…
Я бегу дальше. Вот уже конопли пошли. Тёплые-тёплые. Их так прогрело солнце, что в них воздуха даже нет. И когда из них выпрыгиваешь, то – смотришь – река Сура. Такая вся милая глазу!
– Ого-го-о! – слышу я, уже голос мой гогочет там на воде.
Ай-ай-ай, – на песок не ступить – до чего горячий. И какой, смотришь, белый он. Точно сахар! И весь какой ровный. Ровный-ровный. Проползи сороконожка по Пристани – это так место называется, где мы купались, – все сорок ног её, смотришь, на песке.
…Господи, как же люблю я её, Суру. Мне довольно услышать «Пристань». Или увидеть это слово в книге. Как весь уже там я сердцем – на Суре! На Сурушке моей милой!
– Чего гогочешь? Рыбу ты нам пугаешь!
Так говорят ребята, когда я подбегу к воде и, ступая в неё, спрашиваю:
– Вить, ты сколько поймал?
– Два ерша. Пескаря. И окунька.
– А ты, Воль, сколько сейчас вытащил?
– Я не считаю… Иди за дровами сперва.
Уже посылают они меня за дровами. Но я не спорю, иду за дровами охотно, потому что в кустах поспела уже ежевика. Я так её люблю, что даже не боюсь медянок. Тёмные сырые места ими буквально кишат. И крапивы я не боюсь, а она тоже ведь кусается как! Даже волдыри по всему телу идут. И я, если выгляну из кустов и не увижу Демьяна, караульщика на бахчах, то не прочь ещё и за арбузом сползать. По-пластунски.
– Я вот чего вам принёс! – кричу я ребятам. – И вот чего!
– Ступай ещё! Ты Демьяна там не видал?
– Нет… Только, Воль, ты дашь мне за это складник?
– Бери. Он в левой поле.
Но и половить рыбу я не против. Как ребята – капланами, капланчиками. Мы называли так небольшие рыболовные сеточки, которые вязали сами. Из ниток десятый номер. Нынче ловля капланами запрещена. Тогда же мы ловили всем, чем только можно. В Суре её, рыбы, было просто ужас как много. После войны, когда всем жилось голодно, рыба ой как нас выручала.
И вот, бывало, стоишь с капланом, глядишь на перекат, где вода рябая и блестит, как у пескаря пузо. Но вообще-то на Пристани, надо сказать, у нас течение тихое. Вода как зеркало. Даже комара, представьте, видно. И мой брат Волька мне кричит:
– Чё поймал?
– С… сом!
– Выше! Выше! Иди скорее на берег!
– Ох, если упустишь!
– Он…
– Чего?
– …не лезет в бидон…
И тут скорее из воды вылазишь на берег. И за то, что я не упустил, брат мне всё даёт. Чего я только не спрошу. Даже когда скажу ему: засыпь меня горячим песком всего, – он засыпает. А я в горячем песке согреваюсь быстро. С минуточку только одну полежу, зуб на зуб не попадая. Потом они, Волька с Витькой, бросают меня в воду, когда я согреюсь так уж в песке, что впору печь яйца у меня на пузе!
Вот они раскачали и бросили меня в воду. Бултых!
– Ой хорошо! Ещё меня!
И вот так вроде оно неинтересно глядеть со стороны, как мы проводим время на Суре. Но это ведь как сказать. Бывало, не заметишь даже, как время пролетит до вечера. А вечером, когда солнце начинало садиться, мы пескаря ловили для наживки. Но заходим теперь мы неглубоко, потому что пескарь для наживки нужен небольшой: чем меньше он, тем лучше. А если живца облюбует щука, то она всё равно на перетягу не попадётся. Она перекусывает поводок. Хищница! Сейчас один крючок не жалко, но тогда каждый крючок был у нас на учёте. А поэтому мы живца зацепляем за спинку, и только чуть-чуть, чтобы щука поводок не перекусила, но жука майского и личинку зацепляем, конечно, полностью, как, скажем, червя дождевого. Нам их, жуков, не жалко. А живца, когда он плавает, жалко немножко. Он, как в аквариуме, плавает в кошеле!
Вот перетяги мы поставили. И мой брат, поскольку он нырял с головой, плывёт на берег; а я к нему. Так же нырнуть там и потом, как он, уже пойти сушиться.
А на берегу, смотришь, весь состав налицо – ребята сидят у костра. Пламя видно теперь издалека. Так что если пойдёшь в кусты за дровами, то не заплутаешься. Но нередко бежишь на месяц долго, потому что он, когда всходит, в кустах кажется человеку костром. И как тепло в это время бежать по песку! Ведь он прогрет до самого утра… У костра бросаешь ты хворост на землю и садишься. Сура. Как тихо на ней! Когда ж мальчишки загалдят, вдруг плесканёт рыба! А если в это время с Прорвы возвращается Мишуня, Капитан у него спросит, чего поймал он – улов везёт какой? – Колька Капитан, которого Мишуня «произвёл» в капитаны. Мы спали однажды, а он причалился бесшумно, сошёл к нам на берег и нарисовал ему усы, как у капитанов.
Но вот картошка уже поспевает. Я, поскольку её люблю с сырцой, тереблю свой край в костре. А про себя думаю: «Зачем обещал я маме прийти ночевать?» И мне кажется, что так же думает мой брат, иначе б он не стал закапывать часть картошки в песок. Она, картошка в песке, будет готова только в полночь.
Он думает, что я уже буду спать. А я не буду, специально вот не лягу, потому что я хочу дождаться света, и, когда все будут спать, встану и пойду проверять перетяги. Однако сон морит меня скоро. И когда Волька толкает меня в бок, чтобы я вставал есть картошку, я ему отвечаю: «Она сырая… я такую не люблю мотыжить». И я уже чувствую, как в бок, через дыру фуфайки припекает холодом. Просыпаюсь. И вижу такую картину: костёр давно уже потух; по Суре туман ходит клубами; в кустах чирикают птички; песок уже холодный и убран росой; в небе пусто и мутно; у костра храп стоит могучий… Самое время идти проверять перетягу! Но не хочется. Просто сил никаких нет, спать, спать, спать мне хочется.
Я просыпаюсь, когда ребята проверяют уже перетяги. И Волька, держа кошель на плече, толкнёт меня: «Пошли домой, соня». Но, войдя в село, он отдаёт мне кошель свой, с тем чтобы я передал рыбу маме варить и жарить, и сам пойдёт копать жуков, личинок искать в навозе. А я, забежав домой и передав маме рыбу, пойду скорее на крыльцо, потому что она хоть и рада, довольна уловом, но всё-таки ворчит, потому что я обманул её, обещал ей вчера прийти к обеду, а сам вот только когда явился: утром. И на крыльце мне видится всё не так, как вчера, а как-то всё иначе, хотя вроде всё то же самое, что и вчера было: так же говорит радио – идёт первая гимнастика! – и кот на брёвнах так же умывается: помусолит он лапу, посмотрит налево-направо и, облизнувшись, снова продолжает умываться; ласточки вон сидят на проводах и щебечут; и телёнок кричит вон: «Му-у!..» – голосом своим истошным; и петух ходит вон по росе и вздрагивает – «кок» – от всякого пустяка; и вон сидит Витек под ветлой, притаившись, потому что на лужайке, посреди улицы, лежит ловушка, её стрижи хватают на лету, чтобы унести в гнездо к себе, и… вон попался уж один; и, подбежав как пуля, птицелов падает: есть! поймал – но я отворачиваюсь от этой сцены, потому что я не карапуз, как он, а уже с Суры пришёл, с ночи! И в это утро свершится такое ещё: мать, напевшись – цып-па, цып-па-а! – зайдёт в избу и, выкладывая яйца из фартука, скажет: «Вы если пойдёте на Суру, то…» – я задохнусь от счастья! Потому что всё! Мы – Волька и я – наравне помощники! А не как вчера было, когда она не пускала меня на реку, так что мне пришлось ещё её упрашивать, обещать ей, что я до обеда только и приду, прибегу же я, мам, обратно; а сегодня – она уже говорит:
– Если вы пойдёте с ночевой, то я не пущу! Ну хорошо, хорошо. Но только до вечера! Придёте вечером? Не обманете вы меня?
Не обманем, мама.
Хорошо сидеть дома, когда за окном дождь. Не дождь, а настоящая буря. Не буря, а тайфун. Цунами. Ураган. Ветер рвёт с корнями деревья. От грома трясутся стены. В окнах дребезжат стёкла. А ты сидишь дома… Сидишь и выдумываешь всё это: про ураган, про цунами, про дождь…
Нет, дождь идёт на самом деле. Только тихий и какой-то неуверенный. Он робко стучит в окно. Струится по стеклу тонкими змейками. На столе горит лампа. На кресле лежит плед. Под пледом…
– Доченька! Вынеси, будь добра, мусор!
Доченька – это, конечно, я. Я сижу в кресле, под пледом. В руках у меня книга. Интересная, между прочим, книга. Про пиратов, пиастры и одноногого Джона Сильвера. Про «йо-хо-хо» и чёрную метку. Я читаю и одновременно слушаю дождь. Слушаю и радуюсь, что вот он идёт, а я сижу. Сижу дома, в тепле. На столе горит лампа…
– Иду, мамочка!
Я откладываю книгу. Выключаю лампу. Наматываю на шею шарф. Мусоропровода у нас нет, и мне придётся тащиться с ведром на улицу. Туда, где дождь, и цунами, и ураган.
– Не задерживайся!
– Хорошо, мамочка, не волнуйся!
Первое, что я увидела, выйдя на улицу, была огромная лужа. Она разлилась от подъезда до самой помойки. А в центре лужи, в самой её глубокой середине, стояла Танька. Стояла, раскинув в стороны руки и запрокинув к небу голову. Подставляла дождю зажмуренное лицо. Улыбалась. Вид у Таньки был блаженно-глупый. Как, впрочем, у всякого счастливого человека.
– Ты чего это, Тань?
– Простужаюсь, – не поворачивая головы, ответила Танька.
– Зачем?
– Завтра ж контрольная.
– Ну и что?
– Тебе ничего, а мне… Слушай! – Танька повернула ко мне голову и открыла глаза. – Давай вместе?!
– Чего?
– Простужаться! Вставай рядом, – Танька широким жестом указала на лужу, словно это и не лужа вовсе, а её царская вотчина.
– Не, – сказала я, – меня мама ждёт.
Осторожно, стараясь не промочить ноги, я обошла Таньку и направилась к помойке. В нос мне ударил кислый запах тухлого лука и гнилых картофельных очисток. Пока я вытряхивала мусорное ведро, Танька бубнила:
– Никакой в тебе романтики. Скучный ты человек. И жизнь у тебя скучная. Серая у тебя житуха.
В общем-то, Танька права. Жизнь у меня действительно скучная. Неинтересная. Без историй и приключений. Без сумасбродств и потрясений. Без фантазии и полёта. А всё потому, что я очень послушная девочка. Я всегда делаю, что мне говорят. Вот, пожалуйста: выношу в дождь мусор. Не грублю взрослым. В автобусе уступаю место пожилым людям и гражданам с детьми. В школе получаю пятёрки. Дома подметаю пол и мою посуду. В мороз надеваю шапку и тёплые штаны. Не грублю… ах, да, это уже было…
– Ну что тебе стоит постоять со мной? Ну, немножко? – продолжала ныть Танька, пока я на цыпочках пробиралась по краю лужи к своему подъезду. – Постояли бы, попростужались… эх, скучный ты че…
– Танька! Ах, ты! Чтоб тебя!!!
Мы с Танькой одновременно оглянулись.
От автобусной остановки к нашему дому, волоча огромную сумку и размахивая зонтом, неслась тётя Катя – Танькина мама. «Ну, сейчас начнётся», – подумала я и на всякий случай отошла на безопасное расстояние.
– Ах, ты! Чтоб тебя!!!
Тётя Катя, как тяжелогружёная баржа, взрезала гладкую поверхность лужи и подняла целый фонтан брызг, окатив ими Таньку, себя и немножко меня. Танька принялась дико хохотать и подпрыгивать, топая и расшвыривая ногами воду.
– Чтоб тебя!!!
Тётя Катя попыталась дотянуться своим зонтом до Танькиного зада. Но Танька как безумная скакала и носилась кругами по луже, увиливая от тёти Кати и её зонта.
– Чтоб тебя, окаянная! Выйди из лужи! – ругалась тётя Катя.
А Танька только смеялась. Трясла головой. Дрыгала ногами. Так они и неслись до самого подъезда: все мокрые с ног до головы. Танька хохотала, вихляя задом, а тётя Катя размахивала зонтом и своей огромной сумкой.
Да, что и говорить, жизнь у Таньки весёлая. Не то что у меня…
– Плохо, – задумчиво сказала Танька.
Мы стояли на перемене у окна. Танька внимательно разглядывала в своём дневнике жирную красную двойку.
– Что плохо? – спросила я.
Хотя и так понятно, что «плохо». Простудиться в тот раз Таньке так и не удалось. За контрольную ей поставили двойку. И теперь тётя Катя заставит Таньку стоять в углу. А Танька стоять не будет. И тётя Катя будет гоняться за ней с веником по всему дому.
– Не расстраивайся, Тань, – отчего-то мне вдруг стало её очень жалко, и я положила ей на плечо руку, – как-нибудь…
– Не расстраивайся?! – Танькины брови поползли вверх от удивления. – Почему это я должна расстраиваться?
– Ну… как же, – настала моя очередь удивляться, – ты же… сама… плохо тебе…
– Не мне, – сказала Танька.
– А кому?
– Тебе!
– Мне?
– Тебе, тебе! – Танька сбросила со своего плеча мою руку. – От тоски и безысходности!
– Безысходности? – опешила я.
– Ну да! У тебя за контрольную что? Опять пятёрка?
– Ну.
– Ну вот! Тоска и безысходность. Не надоело?
Танька уставилась на меня серьёзным пристальным взглядом. Я не знала, что ответить.
– Не надоело? – переспросила Танька и зловеще сощурила глаза. – Так и будешь всю жизнь получать свои пятёрки и выносить мусор. Так и будешь…
Я растерялась. Мне было непонятно, какая связь существует между мусором и моими пятёрками.
– Тот, кто получает пятёрки, – объяснила Танька, – слушается старших. Кто слушается старших, выносит мусор. Так и пройдут твои лучшие годы… на помойке.
Танька говорила так логично и убедительно, что я испугалась.
– Что же делать-то, Тань?
– Смотри на меня!
Я посмотрела. Танька как Танька. Ничего особенного.
– Надо жить, как я. Полной жизнью, – сказала Танька. – Понимаешь?
Я кивнула, не имея представления, о чём это она.
– Независимой надо быть, – пояснила Танька. – Ясно?
Я опять кивнула.
– Только независимость тебе вот так вот – ни с того ни с сего – никто не отдаст. За неё бороться надо.
Танька согнула руку в локте, демонстрируя отсутствующие мускулы. Потом задёргала у меня перед носами кулачками, показывая, как именно надо бороться за свою независимость.
У меня в голове замельтешило – то ли от Танькиных худосочных кулачков, то ли от неизвестно откуда всплывших обрывков мыслей. Борьба за независимость… смерть бледнолицым… голодающие народы Африки… демонстрация протеста… марш несогласных… мы не рабы, рабы не мы… проклятые капиталисты… борьба за независимость.
Танька с интересом наблюдала за моим лицом.
– И вся-то наша жизнь и есть борьба-а-а! – фальшиво пропела она противным тоненьким голосом.
И тут меня, наконец, осенило! Вот оно, оказывается, в чём дело! Оказывается, вся Танькина жизнь: дикие пляски по лужам, двойки, дрыганье ногами, замечания в дневнике – не что иное, как борьба. Самая настоящая борьба за суверенитет и независимость.
Увидев просветление на моём лице, Танька с облегчением вздохнула.
– Иди и борись, – напутствовала меня Танька.
Когда я пришла домой, мама возилась с тряпкой в прихожей – мыла пол. Щёки её раскраснелись от напряжения, ко лбу прилипла прядь волос.
– Доченька! – ласково улыбнулась мама. – Что так долго?
Не отвечая, я протопала грязными ботинками по чистому, влажному после мытья полу. Зашвырнула на диван портфель. Вслед за портфелем зашвырнула пальто.
– Что случилось? – спросила мама. В её голосе не было упрёка, только беспокойство и удивление.
Вслед за пальто я зашвырнула шарф.
– Ах, да! – спохватилась мама. – Пока ты не разулась… доченька, вынеси, пожалуйста, мусор.
– Сама!
– Что? – не поняла мама.
– Сама выноси свой дурацкий мусор!
Внутри у меня тонко задрожало, мелко-мелко затряслось – от ужаса, и радости, и гордости, и ещё какого-то нового, непонятного ощущения. Нет! Я не проведу свои лучшие годы на помойке! И жизнь моя теперь, как у Таньки, будет борьба.
– Я вам не нанималась тут, – сказала я, – и вообще… я вам не рабыня. А ты… ты… капиталистка! Эксплуататорша!
Сердце моё сладко замерло в предвкушении предстоящей схватки. Я ощущала себя настоящим борцом. Как Че Гевара. Или Симон Боливар. Я про него в книжке читала. Он боролся за независимость. И в честь него даже назвали целую страну. То ли Симонию. То ли Боливию.
Сейчас мама схватит тряпку. Или веник. И погонится за мной, как тётя Катя за Танькой. И может быть, даже отлупит. А я буду хохотать и вихлять, как Танька, задом. А мама будет кричать на меня. И ругаться. И грозно топать ногами. И…
Мама взяла тряпку. Намочила её в ведре. Выжала. Потом опять намочила. Опять выжала. И стала тщательно мыть чистый пол. И мои грязные следы на нём.
Я стояла молча и ждала, когда же начнётся борьба.
Мама тоже молчала и всё мыла и мыла блестящий, скрипучий от чистоты пол.
– Мам, – растерянно сказала я.
Мама подняла голову и улыбнулась какой-то странной растерянной улыбкой. Щёки у неё были совершенно мокрые.
И мне вдруг стало ужасно стыдно. И так её жалко! Так жалко мою добрую, мою любимую маму!
Я схватила мусорное ведро и выскочила на лестницу. И бегом, бегом… скорее на улицу. Я добежала до помойки и долго-долго трясла над ней уже совершенно пустое ведро.
Ну её, эту Таньку, с её независимостью! Не надо мне этой независимости. Пусть сама борется, если ей так надо.
Моя бабушка - лошадка,
Нелегко лошадке той:
По дорожке снежной, гладкой
Тянет саночки со мной.
Я смеюсь, снежок ловлю я,
Мне из санок трудно встать,
Но лошадку дорогую
Так мне хочется обнять.
- Но! – кричу, - постой, лошадка!
Отдохни минуток пять,
Наклонись ко мне украдкой,
Дай тебя расцеловать!
Но торопится лошадка
То на горку, то с горы,
Очень трудно быть лошадкой –
Ей сейчас не до игры.
Мы с дедушкой очень похожи
И жить друг без друга не можем.
Мы вместе газеты читаем
И гвозди вдвоём забиваем.
Мы пьём пепси-колу на пару
И вместе поём под гитару.
Вдвоём мастерим маме полки,
И оба мы носим футболки.
Мы с дедушкой очень похожи,
Я только немного моложе.
И оба влюбились мы в нашу
Красивую бабушку Дашу.
Когда Дусе радостно, она гоняется по квартире за своими домочадцами. Поймает — и крушит наповал поцелуями. Вся семья лежит в разброску по квартире, где придётся, и песни поёт.
Когда Дусе грустно, она залезает под стол и ходит вместе с ним по квартире, стуча деревянными ножками.
— Здравствуй, Стол! — говорит дедушка. — Пошли на рыбалку!
— Пойдём, Бывалые Сапоги! — рычит стол, и от нетерпения у него столешница подпрыгивает.
Прижавшись друг к другу, они сидят на берегу необитаемого острова, посвистывают и ждут серебристую скумбрию. А когда она высунет из океана свой нос, Стол и Бывалые Сапоги шепчут ей, как заговорщики:
— Скажи три заветных желания. Все исполним.
В день рождения мамы дедушка, папа, Дуся напряженно думали, как лучше продемонстрировать свою любовь к ней.
Когда мама пришла с работы, дедушка сказал: — Доченька, я тебя всегда буду любить, как в твоём детстве! — и подарил большую красивую куклу.
Папа сказал:
— Я буду вечно тебе служить, как верный пёс! — и принёс маме в зубах домашние тапочки.
А Дуся сказала:
— Я тебя люблю с такой силой, как танк стреляет! — и выкатила на верёвочке настоящий Т-34.
Архипкина звали просто Архипкин. Имени его никто не знал. У него было хитрое мужицкое лицо, пшеничные вихры и нос картошкой. Архипкин носил рейтузы. Всегда – даже когда на дворе жарило солнце, и поселковые тянулись гуськом на пруд: с полотенцами на плечах, в выцветших плавках. А он стоял около своей дачи – кургузого бревенчатого домика, заросшего черноплодкой, – и псом высматривал себе компанию. Как только мимо проходили те, с кем ему было интересно, он ковылял, перепрыгивал через канаву и шёл следом. Казалось, ему даже не нужно говорить «к ноге» – сам шёл.
По Архипкину не вздыхали девочки, он не был героем ничьего романа. С ним не старались встретиться – его старались не встречать. Девчонки, завидев его, закатывали глаза и вздыхали. «Не пойдём так, а то ещё Архипкин привяжется», – говорили они. Но это-то и было совсем невозможно – обойти дом Архипкина. Дом стоял на главной улице посёлка. Архипкин неизменно стоял около дома. И каждый проходящий мимо попадал под прицел его глаз-щёлок. Он казался огромным толстощёким младенцем в этих своих рейтузах с начёсом, всегда тёмных, чёрных или коричневых, – немарких.
Кроме Архипкина, достопримечательностями в дачном посёлке служили водокачка, дуб, пруды и сторожка.
Водокачку – похожую на огромный ржавый зуб – видать отовсюду. Когда сливают воду – тут же и нужно со всех ног бежать к ней, чтобы не пропустить и завороженно смотреть на ухающую со зверской силой вниз воду.
Дуб стоял на Главной улице и отмерял середину пути. На солнечном пригорке у корней росла земляника, и выстроили кучу муравьи. Вверху когда-то болталась тарзанка, а потом в дуб ударила молния, сделав большое дупло и располовинив крону, – тарзанку сняли, и лазить на дуб запретили.
«Пошли на пруд!» – говорили Симка с Пашкой. Меня и сестру-Асю отпускали только со взрослыми. Нам и спать нужно было всегда идти раньше всех. «На горшок и в люльку», – тогда издевательски говорил Пашка. Хотя он не злой – просто шутит так.
В это лето вдруг неожиданно стали отпускать купаться одних. И даже на большой пруд.
На все три пруда. В маленьком пруду зато жила самая настоящая водяная крыса – она буксиром плыла на свой островок, руля хвостом, похожим на бревно. Поселковые мальчишки мечтали поймать её и сделать шапку. И вечерами, в темноте, пугали друг друга рассказами про то, как крыса тащит под воду рыбаков.
На маленькие пруды Архипкин никогда не ходил, в лес тоже – боялся, наверное. А вот на большой, около сторожки, – всегда пожалуйста, только помани.
Архипкин никогда не купался. Среди голых ребят, около воды он по-настоящему срастался со своими рейтузами. Стоял, хитро улыбаясь, на берегу или садился на корточки, скрючившись как-то так, что голова оказывалась меж коленок, а руки обнимали голову, – и становился похож на какую-то странную обезьянку.
– Эй, Архипкин, иди купаться! – орали старшие ребята и брызгали ему в лицо водой из пруда.
Он – прыжками, боком – отбегал подальше от кромки берега и снова садился, складываясь пополам. А ребята смеялись так громко, что смех взлетал вверх, отталкивался от высоких деревьев на другой стороне пруда и валился в воду.
– Архипкин, а Архипкин, – подчёркнуто небрежно сказала я, – а хочешь полететь на Луну?
– Хочу, – сказал Архипкин, и глаза его жадно заблестели. «Наверное, так же они блестят, когда он разглядывает пачку пломбира», – подумала я.
Кто первым сказал: «Отправим Архипкина на Луну»?
Мы то в разбойников и принцесс играли – с переодеваниями и погонями, то пионерлагерь открывали. А однажды я даже спрыгнула со второго этажа. Какое, наверное, это чувство – лететь вниз, думала я. И сиганула из окна – в кучу песка, насыпанного прямо под ним. Бабушка дремала в шезлонге за домом – ей ничего говорить нельзя было, а то она бы расстроилась. Получилось ужасно неинтересно – меня тянуло на землю мешком, и было ни капельки не похоже на чудесные полёты, что бывают во сне. Приземлившись, я стукнулась подбородком об коленку и раскроила зубами губу. Пашка, откуда ни возьмись, заорал со своего участка: «А ну-ка прыгни ещё раз, я фотоаппарат принесу!» Симка и Полинка прибежали с Главной улицы: «Мы тебя издалека увидели».
Потом мы все замывали кровавые лужицы, которые натекли из моей губы на ступеньки крылечка, – тихо, как мыши, чтобы бабушка не проснулась.
Мама, когда про всё узнала, покачала головой и огорчённо сказала: «Никогда не думала, что ты такая дурочка».
С Луной должно получиться в сто раз интереснее, решили мы. Все хотели стать космонавтами – ну или дожить до времени, когда на Марс станут ходить космические трамвайчики, а с марсового вокзала будут водить экскурсии по городам будущего.
Луна была бы пересадочной станцией – мы рисовали в школьных тетрадках лунные ландшафты, кратеры и реки, отливающие серебром. А внизу – обязательные подписи-истории. Их придумывали с детства, когда папа играл с нами в космос. На одной из постелей был космический корабль, папа включил пылесос и выключил свет. В горячем воздухе подпрыгивал мячик в ореоле пылинок – мы летели к далёкой Луне.
Любой был бы рад, если б его отправили на Луну, короче, – заключили мы.
Полинка притащила голубые занавески – давний предмет моей зависти. Дымчатые разводы от стирок придавали им загадочности. И ещё они были лёгкие, как пух – в них можно было закутаться и играть в инопланетянку. Теперь занавески должны сыграть роль лунной декорации. Симка, пыхтя, натянул их между деревьями, отчего полянка стала похожей на какой-то шатёр бедуинов.
Пашка принёс провода и ржавые пружины – их мы развесили по деревьям.
– Будто на другой планете на деревьях растёт морковь, – сказала сестра-Ася и приспособила на ёлки выдранную на огороде, ещё не доросшую морковку.
Нужно было ещё путешественника чем-то кормить. В кухонном шкафу лежало печенье «Юбилейное» в большой пачке и карамельки. Как должна была выглядеть еда на Луне, мы не знали. Поэтому я поломала печенье мелко-мелко, раскрошила конфету и всё это ссыпала в глубокую пластмассовую мисочку. Собачью, чапину, – другой в спешке не нашлось.
– Нет, – поморщился Пашка, – как-то это не по-инопланетному.
Кто-то протянул кусочек пенопласта. Я попробовала на зуб. Точно! Это то, что надо. Покрошила его тоже. Сестра-Ася вдруг наклонилась, загребла щепотью песок и сыпанула в миску.
– Вот, теперь по правде инопланетное, – сказала она.
Полинка неуверенно потрогала пальцем песок и пенопласт:
– А если у него живот заболит? Надо высыпать. Песок же…
Я тоже засомневалась, но потом подумала, что задний ход дают только трусы, и смело решила:
– Ничего ему не будет. Он же даже в жару в рейтузах ходит – Архипкин крепкий.
Пашка смеялся. Симка качал головой. А сестра-Ася ходила и трогала пальчиком ржавые пружины на ёлках.
– Если он скажет, что ему больно, – перестанем и отпустим его, – предложил Симка. Все согласились. Это просто шутка, а мучить Архипкина никому не хотелось. Представление должно же ему тоже понравиться.
– Давай, Архипкин, поехали, – сказал Пашка, который в общем-то был добродушным и незлым, – на Луну. – И улыбнулся снисходительно.
Архипкин, как щенок, которому показали вкусную сосиску, сорвался с места и пошёл с нами, пританцовывая вокруг и заглядывая каждому из нас в лицо. Мне было даже неловко оттого, что он так радовался.
За нашей улицей, там, где поворот исчезает в зарослях мышиного гороха, – в нём было хорошо прятаться, играя в казаки-разбойники, – остановились. Отсюда рукой подать до леса, и Архипкин ни в коем случае не должен был понять, что мы его туда поведём. Леса он боялся и мог заупрямиться.
– Ну вот, отсюда мы и… полетим, – сказала я. – Только мы тебе, Архипкин, завяжем глаза.
Он покорно кивнул и подтянул рывком рейтузы, которые сползли вниз. Если бы он сказал: нет, никуда я не полечу, отстаньте от меня, мы бы точно разошлись и забыли про всё. Но он только кивал и вытягивал шею, чтобы нам было удобнее обмотать лицо белым платком в синий цветочек.
Полинка и я взяли Архипкина с двух сторон под руки и повели к забору – туда, где железная сетка расходилась маленькой калиткой. Пашка и Симка затрещали пружинами.
– Мы взлетаем, Архипкин, – сказали они, – слышишь, как ревут турбины?
Архипкин кивал и улыбался – на щеках кожа складывалась в неизменные ямочки.
– Скоро мимо нас пронесутся тысячи звёзд, – поднажал Пашка, а сам чуть улыбался, – они несутся в космосе за тысячи световых лет от нас. Подумай, Архипкин, какое чудо.
– Сейчас будет меняться атмосфера, – деловито сказала я. – Капитан, включите термоустановки. Архипкин, приготовься, сейчас может быть неприятно.
Сестра-Ася отломила две большие крапивины и провела ими по толстеньким, в ямочках, ручкам Архипкина. Он дёрнулся, но блаженная улыбка не сошла с его лица. Сестра-Ася хлестанула посильнее. Мы переглянулись. Полинка вглядывалась в его лицо, стараясь уловить миг, чтобы прекратить всё это.
– Всё нормально, Архипкин? – спросила она.
Он кивнул: ага, хорошо. Пашка нацепил одну из своих фирменных кривых ухмылочек: мол, дурачок, чего с него взять. Я же вам говорил. А сестра-Ася хлестанула побольнее. Ей, кажется, нравилось его лупцевать. И нравилось, что он её не видит и не сопротивляется. А он только легонько и беспомощно, как щенок, дергался.
– Ну, вот мы и приехали, – сказал примирительно Симка и снял с Архипкина повязку. Тот моргал, будто после сна, и вертел головой, рассматривая голубые тряпки в дымчатых разводах, окрашенную в синий цвет траву и морковь с пружинами на ёлках.
Я думала – ну вот, сейчас он скажет: ребят, вы чё, сбрендили? Ха-ха, скажет, краски в лесу набрызгали, пружинки развесили. Хорош прикалываться.
И тогда мы тоже с облегчением засмеёмся, Пашка хлопнет его по плечу, и все мы пойдём в посёлок. Будем болтать о Луне и об инопланетянах и хохотать, вспомная, как Пашка говорил про звёзды и тысячи световых лет.
Но Архипкин только блаженно улыбался и вопросительно-утвердительно говорил:
– Луна? Ой, какая.
Он же не может в это верить, думала я. Он подыгрывает. Разыгрывает нас тоже. Чтобы нам не обидно было за весь этот маскарад. Было неловко – и за себя, что придумали всё это, и за него, что он не говорит: ну всё, баста.
– Посмотри, Архипкин, какая трава, – улыбаясь, сказал Пашка.
Тут Архипкин зачем-то опустился на траву и пополз по ней на четвереньках, то и дело останавливаясь, чтобы погладить синие кустики.
Он нарочно, подумала я. Хочет, чтобы мы почувствовали себя плохими. Извергами. Меня разобрала злость. Я ведь никогда никого не обижала. Наоборот, подбирала птиц с перебитыми крыльями, одиноких мышей – и выкармливала их. И Полинка тоже не обижала. И Симка. Про Пашку не знаю точно, но знаю, что он добрый – хоть и притворяется бесстрашным ковбоем, которому всё нипочём. Но и его, видно, Архипкин разозлил.
Пашка сзади легонько показал ногой, словно собираясь дать ему лёгкого пинка. Архипкин прямо-таки напрашивался. Он обернулся, взглянул на Пашку снизу вверх, словно бычок, потом посмотрел на нас неуверенно и рассмеялся. Мы тоже – от облегчения.
– А как называется то… ну где гремело и звёзды были?
– Туманность это, Архипкин, – важно сказал Пашка сверху. Он умный, Пашка, и много чего читал про звёзды, чёрные дыры и созвездия.
– Ну а теперь, так положено у нас на Луне – хлеб и соль. Поешь, Архипкин, после долгой дороги.
Он поднялся и снова вытянул шею – от любопытства. Я достала пластмассовую синюю миску – из неё много раз пила наша собака, вспомнила я и увидела даже, как она лакает, хлебает, капает водой с бороды, – и протянула ему белую пластмассовую ложечку.
– Кушай, кушай, – сказала я. Но на самом деле я не знала, чего мне хотелось больше – посмотреть, как он будет есть песок или чтобы он отказался. Потому что думать про то, как он будет жевать пенопласт, было всё-таки неприятно.
– Это самое вкусное, что прилетевшим дают на Луне, – добавила сестра-Ася. Подумала, вспоминая трудное слово, – деликатес это. Давай.
Архипкин зачерпнул ложкой кашу, подставил гладкую, молочную ладошку, чтобы не рассыпать, помедлил и отправил в рот. Медленно начал жевать – слышно было, как песок и пенопласт скрипят у него на зубах. Мы, затаив дыхание, уставились ему в рот.
– В-вкусно? – спросила Полинка.
Но он весело помотал головой, обвёл нас взглядом – он сделался у него вдруг очень пронзительным и умным, как мне показалось.
– Очень, очень вкусно. Я такого вкусного никогда не ел.
Потом Полинка сказала мне тихо – пусть бы он сказал, что невкусно. Или что песок там. Я бы забрала у него собачью миску.
– И ничего там… странного? – изумился Симка.
Тот только мотнул головой снова и снова зачерпнул полную ложку песка и пенопласта.
Пашка не выдержал – ну всё, обед окончен – и выхватил у Архипкина миску.
– Ну ладно, – только-то и сказал тот.
На обратном пути было уже не так весело. Сестра-Ася опять хотела похлестать Архипкина крапивой, но мы с Полинкой сделали страшное лицо, и она выкинула сорванное.
Симка с Пашкой тоже гудели как-то без огонька.
У мышиного гороха повязку с глаз сняли, но Архипкин медлил и не уходил.
– Всё, Архипкин, прилетели, – сказал скучным голосом Пашка. – Давай, дуй домой.
И он дунул.
Вечером кто-то из поселковых принёс новость, что Архипкин всем рассказал про Луну и даже обещал билеты. Ему понравилось.
Но на душе всё равно было на удивление паршиво.
А на следующий день Архипкин исчез. Мы один раз прошли мимо его дома – на пруд. Обратно. Архипкин не стоял, как обычно, в саду, высматривая себе компанию. Вечером его там тоже не было. И на следующий день.
Мы с Полинкой кругами ходили – то будто бы в магазин, то в сторожку, объявления почитать, то в гости к кому-нибудь, кто жил в начале посёлка. Архипкин исчез.
– Да ладно, Даш, что мы такого сделали-то? Ну крапивой чуть-чуть задели, ну посмеялись, ничего страшного, – говорил Пашка.
– А каша? Инопланетная.
– Ой, да вот люди есть – землю едят горстями, я читал, и ничего им не было.
Он был, наверное, прав. Но и ему самому было неспокойно – я видела.
Вечером мне виделся кургузый домик и постель. А на постели лежит измождённый Архипкин в своих неизменных рейтузах с начёсом. Вот он корчится от боли и застывает, как подбитый заяц, в углу между стеной и железной кроватью. Его мать беззвучно и горько плачет. Хотя не было никакой матери – мать я придумала. Говорили, что Архипкина воспитывали бабушка и дедушка.
Раньше Архипкин был бесплотной картонной фигуркой, а теперь он стремительно и угрожающе превращался в живого человека. Стоял-стоял, как мебель ненужная, а вдруг стал большим. Больше и важнее совести даже. Бабушка часто говорила про других ребят: «Совести у них нет». А я долго не знала, есть ли у меня совесть. Конечно, есть – у всех хороших людей должна быть совесть. Теперь точно было ясно, что она есть – и у неё лицо Архипкина, и одета она в его толстые рейтузы. Думать об этом было неприятно.
Архипкина больше никто из нас не видел. И друг друга мы о нём не спрашивали. Было стыдно – перед собой и перед другими. Стыдно признаться, что история с Луной не даёт тебе покоя. И в глазах других, когда ты хотел спросить, казалось, зажигались семафорные огни – «стой!»
Я утешала себя тем, что он сам просился на Луну. И кашу хотел. Мы спрашивали, мы не хотели его мучить. Мы хорошие, просто всё так получилось. Ну и он сам виноват.
Звёзды поблекли, и на Луну больше не хотелось – мечты о других планетах вдруг враз сделались неинтересны. А когда мы задирали головы, чтобы рассмотреть её кратеры, похожие на неровную кожу старческого лица, Луну мешала увидеть она. Туманность Архипкина.
По небу
Облачко летало.
Большим, красивым
быть мечтало.
А было –
маленьким, невзрачным,
смешным
лоскутиком прозрачным…
Огромные и ладные
седые облака
на Облачко нескладное
взирали свысока!
С ухмылкой
меж собой галдели:
- Ну что за тряпка,
в самом деле?
- И по какому это праву
делить посмело с нами славу?!
В вышине парим по свету,
Восхищать народ обучены:
Дружно славят нас поэты,
Мы картинами воспеты…
Ну, а это –
что за чучело?!
- Стыдно, братцы!
- Несолидно!
- Даже, знаете, обидно!
…Больное Облачко заплакало,
И почернело – туча-тучей! –
И горьким дождиком закапало,
И растеклось в листве пахучей!
И день темнеть так рано начал!
Не плачь! Я – тоже худ и мал,
Но я же, глупое, не плачу!
……………………………..
Я плакать, глупое, устал…
На улице дождь, от зимы мало толку.
Старушка несёт новогоднюю ёлку.
Иголки впиваются в тонкую руку,
Пушистая гостья понравится внуку.
А может быть, внука и нет у старушки,
Придёт и тихонько достанет игрушки,
Разложит на снежную вату осколки
И сядет с котом у наряженной ёлки.
И вдруг встрепенётся, вспугнув Котофея,
Когда перед нею появится Фея.
Они посуду мыли на привале,
Вдаль убегала по камням река.
И миски, будто лодочки, ныряли,
И звонкий смех летел под облака.
Вдогонку мискам уплывали ложки.
Звенели брызги песней озорной,
И на прозрачной водяной дорожке
Флотилии устраивали бой.
Счастливых победителей не судят,
Никто разгромлен не был в том бою…
С тех пор, когда случится мыть посуду,
Я мысленно над той рекой стою.
Солнце садилось за гору, и сейчас особенно отчетливо было видно, что очертаниями она похожа на открытую пасть льва. Лев медленно и жадно глотал разгоряченное солнце, закусывая белой тучей, прилепившейся сбоку к красному диску. Но каждое утро солнце, целое и невредимое, вставало с другой стороны, из-за другой горы, очертаниями похожей на стайку вытянувшихся зверьков. Так было всегда – вечером лев глотал солнце, а наутро зверьки выпускали его на свободу.
Малыш сайгак не знал этого, он родился только сегодня, когда солнце было на середине пути, высоко в небе. Теперь, вечером, дрожа, он с ужасом наблюдал, как огромный лев на горизонте, разинув пасть, ест то, что весь день грело его и радовало. Лев был способен на что угодно – не успел малыш сайгак родиться, как увидел его жёлтые глаза – зверь наблюдал за ним из-за высокой травы.
– Он не голодный, – сказала мама и облизала малыша, – так что бояться нечего.
Она не стала говорить, что лев теперь будет ходить за ними, пока не убедится, что сайгак вырос, и тогда начнёт охоту.
– Быстрее учись бегать, – мама подтолкнула малыша своим тёплым лбом.
Он встал и, шатаясь, стал искать мамин бок, то и дело поглядывая туда, где сидел зверь.
Когда небо посерело, на нём появились звезды – блестящие и круглые, как мамины глаза.
– А если он и их проглотит? – спросил малыш сайгак и уткнулся носом в мамину коленку.
– Глупости, – сказала мама, не переставая жевать траву. – Давай-ка лучше поешь.
Вместе с молоком пришла усталость, и захотелось спать. Перед тем как закрыть глаза, он увидел маму, которая склонилась над ним, закрыв собой небо, звёзды и солнце. Она не грела, не светила и не блестела, как они, а просто была рядом. Ему стало жалко бедное солнце, у которого нет ног. Иначе солнце могло бы убежать от прожорливого зверя, как может мама, и как сможет он, когда вырастет.
Когда я вырос на два пальца от старой метки на косяке, папа сказал:
– Пора тебя, Женюрка, в спортивный кружок записывать.
– В кружок? – я тут же вообразил, как папа записывает меня в кружок. Потом записывает в квадратик. Потом в столбик. Я вообще очень мечтательный и могу думать о чём угодно.
Я шёл рядом с папой. Мы шли и думали. Только он не отвлекался от своих мыслей, а я отвлекался. Раз, – когда мимо проехала пожарная машина. Два, – когда через дорогу я увидел ларёк с эскимо. Хорошо бы, думаю, десять рублей найти, но тут папа дёрнул за руку, – мы пришли.
– Видишь, Женюрка, сколько тут кружков, – сказал папа, останавливаясь перед большим фанерным щитом. – Выбирай любой.
Я посмотрел на щит. На нем не было кружков. Ни одного.
– А где кружки? – спросил я.
– Ну, вот же, перед тобой, – папа ткнул пальцем в щит. И пробил насквозь.
– Ну, да, – сказал я, посмотрев на круглую дырку от папиного пальца. – Вот он, кружок.
– Значит, так, – сказал папа. – В музыкальный не пойдём. Там пианино покупать нужно. В шахматный тоже не пойдём. Там слабаки-очкарики. Пойдём – или в бокс, или в атлетику, или в плавание. Куда хочешь, только честно?
Честно я хотел домой.
– Всё, идём на плавание, – решил папа. – Поедем мы с тобой, сынок, на море. А тут шторм, и я тону. А ты меня спасёшь, потому что будешь хорошо плавать. Обо всём нужно думать заранее, Женюрка.
Мы зашли в дом с надписью «Детский центр». Внутри сидел охранник с закрытыми глазами. Папа остановился и негромко покашлял. Охранник открыл глаза.
– Куда?
– На плавание, – сказал папа и подвигал руками, словно плыл.
– Идите, – сказал охранник и снова закрыл глаза, – бассейн в подвале.
Мы спустились в подвал и увидели бассейн. Воды в нём не было. По дну бассейна бродили рабочие с ведёрками и замазывали извилистые трещины. На вышке сидел человек в тренировочном костюме и болтал ногами в резиновых шлёпанцах.
– Добрый день, – крикнул папа, – а почему бассейн не работает?
– Вода утекла, – сказал человек на вышке.
– А куда? – спросил папа и оглянулся.
– В трещины земной коры, – сказал человек на вышке. – Видите, на дне бассейна?
– Видим, – сказал папа. А я присел и засунул в трещину палец. Сухо.
– По этим трещинам вода течёт в раскалённое ядро земли, – сказал мужчина на вышке и уронил вниз тапок.
– Это опасно? – спросил папа, следя за падением тапка.
– Очень опасно, – сказал мужчина на вышке, – экватор может лопнуть. Или земная ось вывалиться.
Тапок упал в ведро с замазкой.
– Жаль помыть его нечем, – сказал мужчина на вышке. – Воды нет.
– Понятно, – сказал папа и взял меня за руку.
Мы поднялись на первый этаж, где находился легкоатлетический манеж. Манеж был большой и гулкий. По беговой дорожке мчался высокий мужчина с развивающимися от скорости волосами. Больше никого на манеже не было.
– Простите, – сказал папа, когда мужчина пробегал мимо нас. Ноль внимания.
Высоко поднимая длинные ноги, мужчина убежал на новый круг.
– Попробуй забраться на канат, – сказал папа.
– У меня не получится, – сказал я.
Папа подошёл к канату и несколько раз его дёрнул.
– Крепко привязан, – одобрил папа. – Я полезу первым, а ты за мной.
– У меня не получится, – уныло повторил я.
– Получится, – сказал папа. – Когда я учился в школе, то тоже не мог лазать по канату. Но я придумал, будто я пират, который лезет на мачту. И легко залез на канат без помощи ног. На одной силе воображения.
– Ты вообразил себя безногим пиратом? – спросил я.
– Дело не в ногах, – раздраженно сказал папа, снимая пиджак.
И мы вдвоём полезли на канат. Папа запел пиратскую песню про сундук мертвецов и бутылку рома. Эхо в манеже просто оглушало. Мы доползли до середины каната. Сил больше не было. От холодного пота скользили ладони.
– Раскачивай канат, Женюрка, – весело крикнул папа, – как будто началась буря.
Я ощутил ужасную слабость. Руки разжались, и я загремел вниз, как сундук мертвецов. Прямо на свёрнутый папин пиджак.
– В следующий раз ты полезешь первым и упадёшь на меня, – сказал папа, поднимая меня с пиджака. – Ты, Женюрка, легче мешка картошки. А я свободно уношу два.
Мимо нас пробежал мужчина с развивающимися волосами. Мы его не интересовали.
– Пусть бежит, жираф патлатый, – сказал папа, провожая длинного грозным пиратским взглядом. – Мы пойдём в кружок бокса.
Зал бокса находился на втором этаже. На ринге стояли мальчишки в трусах и майках, а между ними прохаживался невысокий лысый крепыш в спортивном костюме.
– Запомните, – говорил крепыш, – бокс – это благородный вид спорта. В боксе нельзя бить ногами. Нельзя бить ниже пояса. Нельзя спорить с судьёй. После окончания боя нужно пожать противнику перчатки. Сегодня мы будем это разучивать. Разбейтесь на пары и пожимайте друг другу перчатки. Полчаса.
– Здравствуйте, – сказал папа крепышу. – Я привёл сына, хочу, чтобы он занимался боксом.
Крепыш посмотрел на меня как на бродячую собаку. Краем глаза.
– Ну, что, берёте мальчика? – спросил папа, подталкивая меня к рингу.
– Я не вижу здесь мальчика, – сказал крепыш.
– А кого вы здесь видите? – спросил папа.
– Девочку, – крепыш скрестил руки на своей могучей груди.
Мы с папой не сговариваясь оглянулись. Вокруг не было никакой девочки.
– Это я про неё говорю, – крепыш показал на меня пальцем.
– Почему вы называете моего сына девочкой? – спросил папа и пощёлкал зубами, как волчьим капканом.
– Потому что он сейчас заплачет, – сказал крепыш. – Плакса.
У меня защипало в носу и горло свело. Я почувствовал, что сейчас зареву.
– Он? Заплачет? – не поверил папа. – Да он побьёт любого вашего боксёра.
– Наши боксёры с девочками не дерутся, – сказал тренер. – Разговор окончен.
– Ага, – папа оттянул свой указательный палец и, выждав секунду, с размаху влепил его в тренерскую лысину. Вышло очень громко. Мальчишки на ринге перестали пожимать друг другу руки и уставились на тренера.
– Так, вы чего от меня хотите? – спокойно спросил крепыш, потирая красное пятно на лысине.
– Мой сын не девчонка, – сказал папа.
– Ах, ах, ах, – тренер потыкал в воздух резкими размашистыми ударами. Воздух свистел. – А если я не соглашусь с вами?
– Жаль, – папа снова оттянул указательный палец для второго щелбана.
– Стоп, стоп, – крепыш легонько поколотил себя по ушам, чтобы успокоиться. – Понимаете, у меня жена тоже ведёт секцию бокса. Только женского. У неё там девчонки.
– Ну и прекрасно, – сказал папа, держа палец наготове. – А причём тут мой сын?
– У жены не хватает одного человека, – сказал крепыш. – Не идут девочки в бокс.
– Что же вы хотите от нас? – спросил папа, хотя теперь даже я понял, к чему клонит крепыш.
– Чтобы ваша девочка, – сказал тренер, – записалась в секцию бокса моей жены. Иначе эту секцию закроют, и жена останется без работы.
– И что в этом страшного? – с удивлением спросил папа. – Моя жена тоже сидит дома.
– Ваша жена боксёр? – спросил тренер.
– Нет, – сказал папа.
– Это важно, – сказал крепыш.
– Пусть мой сын сам решает, – сказал папа.
– Хорошо, – сказал тренер и сел передо мной на корточки. – Как его зовут?
– Женюрка, – сказал папа и подтолкнул меня вперёд.
– Женюра, – сказал тренер, – пожалуйста, запишись в женскую секцию бокса. Там одни девчонки, тебе понравится.
– Мне что же, девчонок бить? – спросил я. – Ещё не хватало.
– Бить? – повторил тренер. – Да они сами кого хочешь побьют, такие драчливые попались. Их даже жена боится. Ну что, запишешься?
– А если я не запишусь? – на всякий случай спросил я.
– А если ты не запишешься, – зловеще произнёс тренер, – тогда я твоему папе нос набок сверну за то, что он меня при всех по лысине щёлкнул.
– А что, сынок, – посмотрел на меня папа, – может, действительно к девчонкам запишешься? Какая разница? Попрыгаешь с ними, побегаешь, окрепнешь. А?
Я понял, что папе не хотелось, чтобы крепыш свернул ему нос. Мне тоже не хотелось. Я посмотрел на папу и согласился. Папа с благодарностью положил руку мне на плечи.
– Только я сейчас туалет схожу, напоследок, – предупредил я, – а то потом придётся только в женский ходить. Никакой радости.
– Значит так, – сказал тренер. – Занимаются они на этом же ринге, только по чётным дням. Завтра придёте в это же время и запишитесь. Я её предупрежу.
– Завтра я не смогу, – сказал папа, – с работы не отпустят.
– И не нужно, – сказал тренер. – Пусть Женюрка сам придёт и запишется. Не съедят его у нас, наоборот, пацаном станет, не то что сейчас.
– Вы опять? – с подозрением спросил я.
– Ни в коем случае, – тренер с готовностью поднял верх перчатки, – ты нормальный мужик, Женюрка.
Мальчишки на ринге заржали. Подлецы.
– А ну, тихо, – прикрикнул тренер. – Я чему вас учил? Вежливости. Вот подойдите сюда и поприветствуйте нового боксёра. Пожмите Женюрке руку.
И каждый из этих слонов, гулко спрыгнув с ринга подходил ко мне и стискивал пальцы своими бетонными перчатками. Как боксёр боксёру.
Он очень хотел веселиться и лаять,
За палкой гоняться, покусывать мяч.
И будто бы врезалось пуделю в память,
Что он весельчак, балагур и лихач,
Что жил он беспечно, легко и кудряво
И вечно крутился без дела у ног,
Имея собачье вертлявое право
И тапок прогрызть, и запутать шнурок.
Но стрелки часов круг за кругом шагают,
А пудель на пузике тихо лежит:
— Когда же со мной, наконец, поиграют?
Но рядом лишь толстая муха жужжит.
Вот день утонул в розоватом тумане,
И дождик за окнами солнышко смыл,
А пёс все лежал и лежал на диване —
Он просто игрушечным пуделем был.
В цирке «Пертуччи» работал Анжело Рапиро, знаменитый на весь мир шпагоглотатель.
Как-то врач порекомендовал артисту оздоровительную диету.
И целый месяц бедолага довольствовался на арене исключительно неострой кухонной утварью: ложками, половниками и шумовками, – лишь изредка позволяя себе проглотить десертную вилку или крошечный перочинный ножик.
В одном испанском цирке был грандиозный номер с летающими тарелками. Сверкая разноцветными огоньками и негромко жужжа, летательные аппаратики размером со шляпу скользили буквально над головами зрителей, кувыркались в воздухе и выделывали разные потешные трюки.
Номер пользовался большим успехом у зрителей, пока мошенников не разоблачили. Оказалось, что все трюки с летающими тарелками – никакое не искусство, а сплошное надувательство. Директору цирка просто удалось договориться с обыкновенными марсианами. Те и прилетали каждый вечер за умеренное вознаграждение.
Из цирка сбежал дрессированный медведь. Случилось это во время представления.
Мишка ездил по арене на мотоцикле, а когда нужно было возвращаться за кулисы, он прибавил скорости, метеором пролетел мимо слоновника, вышиб задние ворота и вскоре оказался за городом.
Медведь приехал в родной лес, собрал всех сородичей и громогласно объявил:
– Всё, братцы, свобода! Теперь я навеки с вами!
Вдохнув всей грудью терпкого лесного воздуха, беглый артист добавил:
– Теперь накормите меня как следует, искупайте в ванне, после расчешите гребешком шерсть… Да, и не забудьте заправить мой мотоцикл бензином!
Как-то Маша стала повторять только одну фразу:
— Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА! Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА! Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА!
Все смотрели на неё и ничего не понимали. А Маша злилась и повторяла:
— Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА! Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА! Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА!
Люди разводили руками. А Маша не унималась:
— Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА! Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА! Дайте, пожалуйста, мне клей ПВА!
Кто-то не выдержал и закричал:
— Дайте, пожалуйста, ей клей ПВА! Дайте, пожалуйста, ей клей ПВА! Дайте, пожалуйста, ей клей ПВА!
— Да, — сказала Маша. – И заклейте мне рот.
— А знаете, что можно делать с клеем ПВА? – спросила Маша. – Можно наливать его в колпачок… А потом переливать в бутылочку… А потом обратно в колпачок…
Так наконец-то был изобретён вечный двигатель на клеевой основе!
У одного моего знакомого были живые зубы. Однажды он растянулся на травке на зелёном летнем лужку и уснул, и во сне открыл рот. Зубы, конечно, вылетели оттуда и стали скакать, летать и веселиться. Они с удовольствием залетали на фруктовые деревья и грызли там яблоки и груши. Потом они подлетели высоко-высоко наверх и отведали кусочек облака, которое оказалось на вкус немного сладко-ватным.
После этого они попаслись на травке, которую щипали как бараны. Ещё они стучали по барабану и щёлкали орехи как Щелкунчик. Потом им надоело скакать и кувыркаться, и они решили вернуться в рот. Но – о ужас! Когда они подлетели ко рту, он оказался закрытым! Оказывается, за это время мой знакомый во сне закрыл рот.
Зубы огорчились – они чувствовали себя так, как будто перед ними захлопнулась дверь в их собственный дом! Но они не растерялись. Подлетев к левому уху спящего, они громко крикнули:
– Открой рот, болван! (Это были очень грубые зубы.)
– А? – спросил мой знакомый со сна. При этом он, естественно, открыл рот.
Зубы тут же влетели к нему в рот и стали опять там жить.
Серёжа смотрел в окно, а Миша на толстого дяденьку в большой соломенной шляпе, который всё время пытался заснуть. Но стоило мужчине задремать, как шляпа сползала ему на глаза, и пассажир просыпался. Дяденька мучился так от самого Петербурга, но не догадывался снять свою шляпу. А может быть, он просто боялся, что её украдут.
Мальчик долго бы ещё мог смотреть на этого удивительного человека, но Серёжа потянул Мишу за руку:
– Угадай, чего я такого считаю.
Миша уставился в окно.
– Раз, – сказал Серёжа, когда мимо них проплыл телеграфный столб, – два, – произнёс он, когда появился следующий.
– Ты столбы считаешь, – завопил Миша, – один : ноль в мою пользу. Теперь ты угадывай.
Миша считал, а Серёжа вертелся, шмыгал носом, закатывал глаза и пыхтел, но угадать всё равно не мог.
– Сдавайся, всё равно не догадаешься, – я очень хитрое придумал, – сказал Миша.
– Ну и сдаюсь, – пробурчал Серёжа.
– Два : ноль, – произнёс Миша, – я шляпы считал.
– Сам ты шляпа, – возмутился Серёжа. – Где ты их выкопал, что они у тебя, на деревьях растут?
– Я их с людей сосчитывал, – объяснил Миша, – а теперь ты валяй.
И Серёжа начал считать. То он едва успевал выкрикивать цифры, то надолго замолкал, а Миша только озабоченно водил головой по сторонам.
– Я угадал, ты ворон считал, – на всякий случай сказал он.
Но Серёжа с удовольствием ответил ему так же, как отвечал мальчику папа:
– Нет, дорогой, дело здесь обстоит гораздо сложнее.
Тогда Мишка попытался выведать что-нибудь наводящими вопросами. Но Серёжа ни разу не удостоил его ответом, и Мише пришлось всё-таки сдаться, один : два.
– Хе-хе, – сказал Серёжа, – ты б никогда до такого не додумался, я ноги считал.
– Какие ноги? – изумился Миша.
– Обыкновенные, человечьи.
– А почему ж у тебя семнадцать штук получилось? Ноги ведь парные.
– Я честно считал, просто у одной тётеньки нога за домом была спрятана.
– Я с тобой больше не играю, – сказал Миша, – ты б ещё пальцы на ногах пересчитывал.
– А вот я тебе рёбра сейчас пересчитаю, – разозлился Серёжа.
Миша обиделся, он отвернулся и стал смотреть в окно. Поезд приближался уже к своей конечной остановке.
Человек напротив всё ещё вёл безнадёжную борьбу со своим головным убором. Серёжа осторожно снял с головы пассажира шляпу, и дяденька моментально уснул. Но поезд уже замедлял ход, и мужчину пришлось сразу же разбудить.
Ребята выскочили на перрон.
– Мишка, – сказал Серёжа, – угадай, чего я сейчас считаю.
– Не знаю, – буркнул Миша куда-то в сторону.
– Я считаю, – произнёс Серёжа, – что нечего нам с тобой ссориться по таким пустякам.
– Опять я не угадал, два : два, – сказал Миша, протягивая другу руку.
Я голову мылил шампунем «без слёз»,
Шампунь опрокинул – и тут началось!
Всё пыжится пена, всё множится,
На месте сидеть ей неможется.
Пушистые ноги, лохматый живот,
Вот пена уже забирается в рот –
Усы с бородою болтаются,
И шерстью рука покрывается!
А горб за спиною навис, как сугроб,
И белые кудри налипли на лоб –
Вот в ванне сидит безмятежное
Косматое чудище снежное!
Я сегодня губкой мылась,
Губка жутко оскорбилась:
Мыльной пеной поперхнулась,
Чуть в воде не захлебнулась!
Целый вечер дула губка
Поролоновые губки,
А потом в комочек сжалась –
Раз-
ры- да-
лась!
/ / / / / /
/ / / / /
/ / / /
Я свою родную ногу
Отправляю в путь-дорогу.
А туннель длиннющий – Жуть! –
Вправо-влево не свернуть.
Темноты я не боюсь,
Да и ты, нога, не трусь!
За компьютером весь день я:
Игры, фильмы, Интернет…
Мама сердится: «Бездельник!
В доме книжек, что ли, нет?!»
С полки сказку взял я робко
Про Емелю на печи…
Мама, мама, где же кнопка?..
Как же книжку мне включить?!
Обёрткой серебристой
Сверкая, как комета,
На скатерти – так близко! –
Лежит моя конфета.
Вокруг стола хожу
И на неё гляжу…
Какая всё же радость -
Несъеденная сладость!
(Памяти Даниила Хармса)
Я решил сочинить сказку. Взял лист и написал «Сказка про маму и папу». Сестра посмотрела и говорит: «Такая сказка уже есть! Разве ты не знаешь? О том, как у одной мамы подгорела гречневая каша, а папа понюхал и закашлялся от запаха. А мама подумала, что у папы не в то горло попало, и хлопнула его по спине. А папа обиделся и тоже хлопнул маму. А мама дала папе подзатыльник. А папа кинул в маму полотенцем. А мама в папу салфетками. А папа крикнул: Надо следить за кашей! А мама крикнула: Надо мне помогать! Сам следи за кашей! И ушла с кухни. Потом папа загрустил и пошёл мириться с мамой. Но мама была уже в коридоре и собиралась уходить. Папа подбежал к ней и успел помириться. И они больше не ссорились по пустякам». «Очень странная сказка! – сказал я – Лучше напишу сказку про себя!». «А такая сказка тоже есть! – сказала сестра». «Я не верю!!» – сказал я. «Купи журнал «Кукумбер» – ответила сестра. Я купил журнал «Кукумбер», и там была эта сказка, которую вы читаете!
Вежливым быть хорошо. Но есть разные виды вежливости. Медвежливость когда человек со знакомыми вежлив, а с другими груб! Ословежливость когдачеловек при встрече приветливый, а отойдя ругается. И ещё индюшливость. Когда человек сам грубый, но пытается учить других вежливости.
Глаза – встроенный бинокль
Ёлки – новогодние цветы
Злость – вылезающие наружу нервы
Кровать – рабочее место для отдыха мозга.
Да – всегда говоришь до того момента, когда надо будет сказать «нет»
Кошка – грелка для человеческого сердца
Понедельник – начало каторги, конец которой – суббота
Сердце – легковоспламеняющийся и хрупкий предмет – поэтому меньше доверяйте
его другим
Совесть – есть у каждого, но не каждый её слушает
Язык – инструмент, как гитара, – не все умеют играть.
