Отлогий берег.
Берег и песок.
Песок и волны.
Волны и пространство.
И паруса далекого мазок.
И временное
ветра постоянство.
Слепящая
пронзительная синь.
Пронзительный крик чаек.
Плеск прибоя.
И, вывернув ладошку,
смотрит сын
из-под неё
в пространство голубое.
Далек и хрупок
бледный горизонт,
горячий свет
дробится в светлых бликах.
И облако высокое
плывёт
над горизонтом
медленно и тихо.
Преодолев
условную черту,
бесследно исчезает
парус белый.
И вспыхивают
брызги на лету.
И нет
мечте мальчишеской
предела!
Медвежонок проснулся, увидел нежных солнечных зайцев на утреннем снегу и понял, что сегодня должно произойти чудо.
Он умылся и сел завтракать. Но это было еще не чудо.
Пробежался по лесу – что ж тут чудесного?
Встретил Белку.
– Как хорошо! – сказала Белка. – Весна!
Помог Поросенку довезти от проруби воду.
«Нет-нет, – бормотал Медвежонок. – Это еще не чудо!»
Перед обедом колол дрова.
Щепки разлетались, как птицы, но успевали спеть Медвежонку картавую песенку.
А одна села на крышу и прямо защебетала. Слетелись синицы.
– Подумаешь! – сказал Медвежонок. – Тоже мне чудо!
Обедали с Ёжиком.
Обед был вкусный, а на сладкое – клюковка.
«Может это, – думал Медвежонок, – и есть – чудо?»
После обеда долго ходили, заложив лапы за спину, и Ёжик что-то говорил, а Медвежонок слушал и ждал чуда.
А когда стало заходить солнце, и тени от ёлок подплыли к крыльцу, они с Ёжиком уселись в креслица и долго глядели в затухающий лес.
«Где же чудо?» – бормотал Медвежонок.
И только, когда совсем стемнело, вдруг понял, что весь этот солнечный день и был самым настоящим мгновенным чудом вспыхнувшего и погасшего весеннего дня.
Один раз я сидел, сидел и ни с того ни с сего вдруг такое надумал, что даже сам удивился. Я надумал, что вот как хорошо было бы, если бы всё вокруг на свете было устроено наоборот. Ну вот, например, чтобы дети были во всех делах главные, и взрослые должны были бы их во всём, во всём слушаться. В общем, чтобы взрослые были как дети, а дети как взрослые. Вот это было бы замечательно, очень было бы интересно.
Во-первых, я представляю себе, как бы маме «понравилась» такая история, что я хожу и командую ею как хочу, да и папе, небось, тоже бы «понравилось», а о бабушке и говорить нечего. Что и говорить, я всё бы им припомнил! Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал:
– Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот ещё новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа? Вылитый Кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят! – И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду: – Быстрее! Не держи за щекой! Опять задумалась? Все решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!
И тут вошел бы папа после работы, и не успел бы он даже раздеться, а я бы уже закричал:
– Ага, явился! Вечно тебя надо ждать! Мой руки сейчас же! Как следует, как следует мой, нечего грязь размазывать. После тебя на полотенце страшно смотреть. Щеткой три и не жалей мыла. Ну-ка, покажи ногти! Это ужас, а не ногти. Это просто когти! Где ножницы? Не дергайся! Ни с каким мясом я не режу, а стригу очень осторожно. Не хлюпай носом, ты не девчонка… Вот так. Теперь садись к столу.
Он бы сел и потихоньку сказал маме:
– Ну как поживаешь?
А она бы сказала тоже тихонько:
– Ничего, спасибо!
А я бы немедленно:
– Разговорчики за столом! Когда я ем, то глух и нем! Запомните это на всю жизнь. Золотое правило! Папа! Положи сейчас же газету, наказание ты моё!
И они сидели бы у меня как шёлковые, а уж когда бы пришла бабушка, я бы прищурился, всплеснул руками и заголосил:
– Папа! Мама! Полюбуйтесь-ка на нашу бабуленьку! Каков вид! Грудь распахнута, шапка на затылке! Щеки красные, вся шея мокрая! Хороша, нечего сказать. Признавайся, опять в хоккей гоняла! А это что за грязная палка? Ты зачем ее в дом приволокла? Что? Это клюшка! Убери её сейчас же с моих глаз – на черный ход!
Тут я бы прошёлся по комнате и сказал бы им всем троим:
– После обеда все садитесь за уроки, а я в кино пойду!
Конечно, они бы сейчас же заныли и захныкали:
– И мы с тобой! И мы тоже хотим в кино!
А я бы им:
– Нечего, нечего! Вчера ходили на день рождения, в воскресенье я вас в цирк водил! Ишь! Понравилось развлекаться каждый день. Дома сидите! Нате вам вот тридцать копеек на мороженое, и всё!
Тогда бы бабушка взмолилась:
– Возьми хоть меня-то! Ведь каждый ребенок может провести с собой одного взрослого бесплатно!
Но я бы увильнул, я сказал бы:
– А на эту картину людям после семидесяти лет вход воспрещен. Сиди дома, гулёна!
И я бы прошёлся мимо них, нарочно громко постукивая каблуками, как будто я не замечаю, что у них у всех глаза мокрые, и я бы стал одеваться, и долго вертелся бы перед зеркалом, и напевал бы, и они от этого еще хуже бы мучились, а я бы приоткрыл дверь на лестницу и сказал бы…
Но я не успел придумать, что бы я сказал, потому что в это время вошла мама, самая настоящая, живая, и сказала:
– Ты еще сидишь. Ешь сейчас же, посмотри, на кого ты похож? Вылитый Кощей!
- Что с тобой?
- А что со мной?
Ничего такого.
Я хожу на голове,
По воздуху лечу,
Что хочу, то делаю,
И честное слово:
Я ничего плохого не хочу!
- Что с тобой?
- А что со мной?
Со мной все в порядке:
Все шиворот-навыворот
И задом наперед.
В переходном возрасте
Не хватает взрослости,
Которая
Со временем
Придет.
Буду я со временем
Важным и чинным,
И построю что-нибудь
И стану во главе.
Но однажды все-таки -
Без видимой причины! -
Разок-другой
Пройдусь на голове!
Перевод Леонида Мезинова
Скучая, сидел,
У ворот Гиндулла,
А бабушка козлика
Мимо вела.
Шел козлик
Послушно…
Но тут Гиндулла
Как с криком вдруг
Выскочит из-за угла!..
Из погреба в дом свой
Соседка Зила
В узорном кувшине
Сметану несла.
Уж дверь отворила…
Но тут Гиндулла
Как громко залает
Вдруг из-за угла!..
Сердитый бабай
Из другого села
Шел, палкой играя…
Но тут Гиндулла…
А что Гиндулла?
Ничего Гиндулла!
И носа не высунул из-за угла.
*Бабай – старик
Жила-была принцесса. У неё были папа и мама. Папу звали Король, а маму Ко-ролева.
Принцесса любила папу и маму, и ей нравилось быть рядом с ними, но иногда очень хотелось уехать в далёкие края. Дело в том, что её королевство было очень малень-кое.
– В ширину-то оно ещё ничего, – говорил папа, переминаясь с ноги на ногу, – а вот в длину маловато.
– Маловато, – говорила мама и краснела.
Она носила очень широкую модную юбку, и ей иногда казалось, что юбка за-нимает слишком много места. Папа король её утешал.
– Совсем не много, – говорил он своей жене, – я всё посчитал. Твоя юбка зани-мает только четвертушку государственной территории, а мне для тебя и половины не жал-ко.
Мама успокаивалась, и все были довольны, потому что были очень привязаны друг к другу. Однажды принцесса увидела, как мимо королевства ехал задумчивый принц на голубом коне. Все другие принцы путешествовали мимо королевства пешком или на обычных лошадях, а у этого принца конь был голубой!
Принцесса подвинулась к самому краю королевства – чтобы принц её заметил. Ей очень хотелось поехать на голубом коне куда-нибудь далеко-далеко. И на лошади было много места – хватило бы и для принца, и для неё. Принцесса подвинулась ещё немного, и папа закричал:
– Осторожно!
И мама закричала:
– Ах!
Но было уже поздно. Всё королевство закачалось и упало.
В комнату вошла Аня и сказала строгим голосом:
– Ну вот! Теперь все твои пластилиновые человечки на полу! Полюбуйся, на кого они похожи!
И Ксения огорчилась. Ей было не жалко королевства – всегда можно сделать новое. Жалко было принцессу, которая так и не смогла уехать далеко-далеко на голубой лошади.
Перевод с английского Ольги Мяэотс
Хелм славился своими дураками, там их было видимо-невидимо – и молодые, и старые.
Как-то ночью один чудак приметил луну в бочке с водой.
– Видать, с неба упала, – решили хеломцы и закрыли поскорей бочку, чтобы луна за ночь не исчезла.
Но утром, когда подняли крышку – луны и след простыл. Не иначе – украли. Послали за полицейскими, но так и не нашли злодеев. Загадочное событие повергло жителей Хелма в великую печаль. Долго они вздыхали да трясли бородами, вспоминая пропажу. Говорят, чудеса не каждый день случаются. Так-то оно так, да только в Хелме свои порядки.
Теперь слушайте дальше.
Особенно отличались своими чудачествами семь старейшин Хелма. В селе они были самыми старыми и самыми глупыми, вот и верховодили над всеми. От постоянных дум лбы у них сделались высокие и гладкие, а бороды белые-белые.
Раз на Ханукку всю ночь шёл снег. Хелм будто серебристым покрывалом укрыло. Сияла луна, мерцали звёзды, и снег искрился и блестел, словно жемчуга и бриллианты.
В тот вечер семеро старейшин как обычно сидели и размышляли, морщили высокие лбы, закатывали глаза и тяжело вздыхали. Село в те времена впало в жестокую нужду, вот старейшины и гадали, как бы раздобыть денег. Известное дело: дурень думкой богатеет. Самый старший, Гронам-Первый Дурак, возьми да и ляпни:
– А снег-то – чистое серебро!
– Ага, глядите, блестит, словно жемчуга рассыпаны! – подхватил другой.
– Да нет, это же бриллианты! – завопил третий.
Обрадовались старейшины: вот счастье привалило! Знать, на их село настоящее сокровище с неба упало.
Но радость их была недолгой: неожиданное богатство принесло новые заботы. Жители Хелма страсть как любили шататься по улицам, если их не остановить – в миг затопчут бесценные сокровища. Как же быть? Дурень-Тудра живо нашел выход:
– Пошлём гонца, пусть обежит село и предупредит людей, чтобы сидели по домам, пока не будет собрано всё серебро и все жемчуга-бриллианты до последнего камешка.
Дельное предложение всем понравилось. Старейшины одобрительно зачесали в затылках. Но тут спохватился Недоумок-Лекиш:
– Этак гонец сам всё затопчет!
– Верно, – всполошились старейшины и, озадаченные новой напастью, снова наморщили лбы.
– Придумал! – воскликнул Шмерель-Бычья башка.
– Ну, говори скорее!
– Зачем гонцу зря ноги ломать? Надо поставить его на стол и так носить от дома к дому.
Решение всех обрадовало: старейшины даже в ладоши захлопали от радости, дивясь собственной смекалке.
Тут же послали на кухню за Гимпелем, мальчишкой на побегушках, и водрузили его на стол. А кому стол нести? К счастью, в кухне были еще Трейтель, повар, Берель, он картошку чистил, Йокель, тот салаты резал, и пастух Йонтель, что состоял при общинном козле. Этим четверым и было приказано поднять стол и пронести по селу. Странная получилась процессия. Каждый держал одну из ножек, а наверху красовался мальчишка-Гимпеле с деревянным молотком в руках. Он колотил им в окна и кричал:
– Люди добрые! На наш Хелм свалилось с неба сказочное богатство! Сидите эту ночь по домам и не вздумайте по улицам шлёндрать, а то неровен час все сокровища перетопчите!
Жители Хелма послушались гонца, никто не осмелился за порог выйти. А тем временем старейшины и так, и сяк прикидывали, как бы получше распорядиться небесными сокровищами.
Дурень-Тудра и тут не сплоховал: предложил всё продать, а на вырученные деньги купить гусыню, которая несёт золотые яйца. И у общины наконец-то появится источник постоянного дохода.
Недоумка-Лекиша озарило: А почему не купить всем хеломцам очки с увеличительными стеклами? Тогда дома, улицы и лавки станут казаться больше, и весь Хелм преобразиться и вырастет на глазах. Будет это уже не село, а настоящий город.
Были и другие не менее достойные предложения. И то сказать: чего дураку в голову не взбредёт! Пока старейшины судили да рядили, наступило утро. Взошло солнце. Выглянули старейшины из окна и – о горе! – увидели, что снег весь притоптан. Тяжелые башмаки четырех носильщиков затоптали-таки сокровища.
Старейшины с досады принялись рвать свои белые бороды. Надо же было так опростоволоситься! Ну да что толку горевать? Сделанного не воротишь.
– В другой раз, – рассудили старейшины, – коли на Ханукку упадут вновь с неба драгоценные сокровища, надо будет снарядить ещё четверых молодцов, чтобы несли тех, кто держит стол.
На том и порешили.
Хеломцы, хоть и остались ни с чем, зря не тужили и с надеждой смотрели в будущее. Неустанно превозносили они мудрость старейшин: ведь те могут решить самую трудную задачу. С такими не пропадешь!
Кто-то скажет – это камень.
Кто-то скажет – это холм.
Кто-то скажет – это таз,
перевернутый вверх дном.
Только все же это – дом,
Чтобы прятаться от страха.
Но, наверное, о том
знает только черепаха.
Чудо-Юдо-Рыба-Кит
встало сзади и стоит.
Это вам не мышь, не кот –
заниматься не дает.
Дышит в ухо и сопит –
Чудо-Юдо-Рыба-Кит.
Оттого немного страшно
было мне весь день вчерашний.
Оттого я и урок
точно выучить не смог.
Я сказал об этом маме,
а она стоит-молчит.
Видно, маме не встречалось
Чудо-Юдо-Рыба-Кит.
Высоко в горах – пограничная застава.
Там совсем не растут деревья. Даже ни одного кустика нигде не видно – всё серые скалы и красные камни.
Круглый год над заставой дует ветер.
Летом он несёт мелкие камешки и пыль, весной и осенью – пыль, смешанную с дождём и снегом, а зимой – снег, снег, снег…
В тот год зима пришла рано. Горный тугой ветер наметал огромные сугробы, разрушал их и взамен выдувал новые, ещё более огромные и причудливые.
Начальником заставы был лейтенант по фамилии Генералов.
– С такой фамилией быть тебе генералом, – говорили ему друзья.
А лейтенант Генералов отвечал:
– Мне и так неплохо.
Рано утром 31 декабря, то есть под самый Новый год, лейтенант вышел на крыльцо и удивился: тихо вокруг и даже солнце светит. Он уже хотел закурить, как вдруг увидел на склоне горы какую-то штуку.
«Это ещё что? – подумал лейтенант. – Неужто козырёк?»
На склоне горы, над обрывом, висел большой тяжёлый сугроб, нахлобученный ветром на камни.
В горах ветер выделывает со снегом всякие чудеса. Вот он смёл его на край обрыва – и получился сугроб-козырёк. Висит он в воздухе, и на чём держится — непонятно. А сорваться может в любую минуту.
Было очень солнечно, и козырёк светился оранжевым и красным. Под ним лежала ясная изумрудная тень, и в тени этой медленно двигались кривые солнечные зайчики.
Самый край козырька был зазубренный, будто хребет какого-то древнего зверя. Он припал к скале, прижался к камню холодным радужным телом – вот прыгнет вниз и накроет человека широким крылом.
– Да, – сказал старшина Кошкин, подходя к лейтенанту,– противная штуковина.
Они ещё поглядели на козырёк и решили его разрушить.
– А то ведь что может быть, – сказал старшина, – снегу поднавалит, рухнет козырёк и, того гляди, кого-нибудь из наших ребят зацепит.
Лейтенант и старшина надели лыжи и пошли в гору.
Такие козырьки часто обваливаются от громкого звука, поэтому когда они подошли совсем близко, лейтенант хотел стрельнуть.
– Погодите, – сказал старшина, – чего зря патрон тратить.
Он набрал полную грудь воздуха и вдруг крикнул:
– Полундра-а!
Никакого толку – козырёк не дрогнул.
– П-р-ропади ты пропадом! – крикнул старшина.
Козырёк опять не дрогнул. Тогда лейтенант достал пистолет и выстрелил. От выстрела зазвенело в ушах, и что-то где-то ухнуло в ущелье, но козырёк так и не шелохнулся.
– Не созрел, – сказал старшина, когда они шли обратно на заставу.
Солнце быстро пробежало по небу, и день кончился.
А вечером поднялся буран.
Ветер выл, разбрасывал снежинки, крепкие, как пули.
На заставе устроили новогодний ужин. Солдаты пили компот из кружек, потому что вина им нельзя – граница за горами. А горы – вот они. Поиграв на баяне и поглядев новогоднюю ёлку, солдаты легли спать. А лейтенант Генералов подозвал старшину и сказал:
– Тревожит меня этот проклятый козырёк. Как бы не рухнул.
– Буранище крепкий, – ответил старшина, – но будем надеяться, всё обойдётся.
Ветер ещё усилился, всё больше наметал снегу.
Козырёк вырос, распух и уже еле держался над обрывом. Вот он медленно наклонился – кррр! – что-то скрипнуло у него внутри. Он прополз немного и вдруг рухнул с горы.
Страшная снежная волна помчалась вниз, сметая и расшибая сугробы.
Лейтенант Гёнералов хотел лечь спать, когда услышал какой-то шум. Вот стена дрогнула перед его глазами. Дёрнулся пол. Он кинулся к двери, но дверь сама вылетела ему навстречу. В грудь ударило чёрной волной. И эта чёрная волна – был снег.
Лавина рухнула на заставу. Снег вышиб окна, ворвался в комнату, где спали солдаты, и забил её до потолка. Новая волна сшибла дом с места, опрокинула набок и совсем завалила его.
Лейтенант Генералов пробовал шевельнуться и не мог. Его сдавило так плотно, будто не снегом, а студёной жёсткой землёй. Он забился в снегу, расталкивая его локтями, но холодная тяжесть давила на плечи, и не было сил с ней справиться.
«Ну, всё, – подумал лейтенант, – не выберусь…»
Он задыхался. Широко раскрыв рот, он пытался вздохнуть и втягивал в себя снежную труху. Она таяла на губах, на щеках. Он ударил в снег кулаком, и рука его встретила пустоту – окно, выбитое снежной волной.
Лейтенанту Генералову повезло. Он протиснулся через окно, попал в полосу рыхлого снега и выбрался на гребень сугроба.
В предутреннем свете глянул вокруг и не увидел заставы. Ни крыши, ни стен, ни дверей – снег…
Он крикнул, но никто не услышал его.
Он один выбрался из-под обвала.
Ветер выл, затягивал сугроб узлами, нёс льдинки, которые со звоном впивались в лицо.
Лейтенант пробрался обратно через то же окно, и уткнулся в снежную стену, и стал её разгребать. Руки сразу застыли, сделались вроде деревянные, выструганные из еловой доски, и он разгребал снег, словно двумя лопатками.
Он полз и что-то кричал в темноте, но что это были за слова и какой в них заключался смысл, разобрать было невозможно.
Прошёл, наверно, час. Лейтенант пробил в снегу узкую щель и добрался до койки, на которой всегда спал солдат Игорь Соколов. Койка была пуста.
Стало страшно. Показалось, что нету уже никого под снегом, что все люди умерли, рассыпались и превратились в снег.
Вдруг он почувствовал: шерсть какого-то зверя трогает руками! Будто бы зверь этот спит здесь, в снегу. Это была ветка новогодней ёлки.
«У-у-у-у-у-у-у-у!» – послышалось, и он не мог понять: ветер ли воет, человек ли зовёт. И понял, что рядом живой, что это он кричит, а слов не разберёшь, и слышен только глухой жуткий звук: «у-у-у-у-у-у-у-у..»
Старшина Кошкин пробирался навстречу лейтенанту, и они столкнулись лицом к лицу в темноте. Теперь они копали вдвоём и помогли выбраться ещё двум солдатам.
Они нашли фонарь и нашли автоматы и вчетвером уже крушили снег.
Через два часа они откопали всех. Только солдата Соколова нигде не было. Они копали ещё час и нашли Соколова.
А к утру буран поутих. Выбравшись наружу, пограничники увидели, что все постройки на заставе занесены снегом, только радиоантенна торчит, будто метёлочка.
Увязая в снегу, они стали спускаться с горы на соседнюю заставу и поочерёдно несли на руках Игоря Соколова.
Когда наступила весна, и снег начал таять, старшина отправился на заставу. С ним пошёл Игорь Соколов. Они долго бродили, разбрасывали снег, разыскивая вещи, заваленные лавиной. Вдруг старшина услыхал какой-то странный звук.
– Слышишь что-нибудь, Соколов?
– Слышу, кто-то слабо хрюкает!
– Слабо хрюкает?
– Слабовато!
– А ну давай лопату!
Они копнули два раза и выкопали… живую свинью!
Три месяца прожила она под снегом – и хоть бы что: Тощая была – смотреть жалко. Всю землю под заставой разрыла, корешки искала, этим и жива была.
Когда об этом узнали на соседних заставах, стали в гости ходить, на свинью глядеть. А пограничники её выходили, давали ей по картошине и прозвали Снежной королевой.
Коля сидел на физике и смотрел в окно. С крыши соседнего дома сбивали сосульки.
«Что хуже, химия или физика? – спрашивал себя Коля. – На химии – Елена Николаевна, на физике – Игорь Семёнович. – Он посмотрел на Игоря Семёновича. – Физика хуже. Правда, может быть, мне так кажется, потому что Игоря Семёновича я сейчас вижу. – Коля достал из кармана фотографию Елены Николаевны. Закружилась голова, запахло азотной кислотой. – Химия хуже и вреднее».
Коле захотелось выйти, подышать свежим воздухом. Он посмотрел на Игоря Семёновича. Игорь Семёнович задумчиво смотрел на Колю.
«Кто хуже, Коля Трутовский или Серёжа Гаврилов?» – думал Игорь Семёнович.
Коля знал, что в задумчивом состоянии Игорь Семёнович очень опасен.
«Если вызовет, физика хуже», – решил Коля.
«Пожалуй, Коля Трутовский хуже», – решил Игорь Семёнович и вызвал Колю к доске.
Коля медленно шёл между партами и думал: «Физика хуже».
Коля автоматически снял куртку, сел в кресло и включил телевизор.
– Сначала сделай уроки, – автоматически сказала мама.
Коля выключил телевизор, открыл учебник по химии и начал автоматически переворачивать страницы.
Подошёл папа. Он автоматически погладил Колю по голове и сказал:
– Учись, сын мой, науки сокращают нам опыты быстротекущей жизни. Учись, сын мой, науки сокращают нам опыты быстротекущей жи… …ись, сын мой, науки сокраща… …щей жизни.
Через 124 минуты Коля захлопнул учебник, автоматически надел куртку и посмотрел на маму.
– До половины десятого, – автоматически сказала мама.
– …ын мой, науки сокраща… ща… щают нам опыты быстротеку-у-у-у-у-э-э-э-а-а… – сказал папа.
Папа опять сломался.
Обидели.
Родителей покину.
Засуну две ноги в одну штанину
И буду, как русалочка с хвостом,
Передвигаться по полу
Ползком.
Пускай вопят родители от горя —
Я уползу!
Как долог путь до моря!
Там запах ила,
Грохот якорей...
Я доползу!
Хотя бы до дверей!
Обидели ребёнка -
И не жалко.
Ползу и плачу в комнате
пустой...
Вот стану
Настоящею русалкой,
Тогда и вы
Наплачетесь со мной!
Вот как я семью нарисовал:
Мама — круг,
А бабушка - овал,
Папа - треугольник,
Младший братик -
Этот замечательный квадратик.
Как же я себя изображу?
По бумаге пёрышком вожу,
То туда вожу им,
То обратно я -
Получилось что-то непонятное:
Уголки,
Неровные края...
Мама, неужели это я?
В мои стихи с утра
забрёл один Дракон,
сказал: «Давно пора!» -
И проглотил балкон.
Проспал полдня, зевнул
и объявил: «Обед».
Привстал и слопал стул,
буфет и кабинет.
Не знаю, что Дракон
ест на исходе дня...
А вдруг на ужин он
Включит в меню
меня?
Навязывать свой вкус
Дракону я не буду
и утверждать боюсь,
что я - плохое блюдо.
Конечно, может он
что хочет есть на ужин,
но мне такой Дракон
в моих стихах не нужен.
(из английского фольклора)
С утра пораньше в воскресенье
уселась Муха есть варенье.
Но вдруг
Паук
как прибежит! –
Испортил Мухе настроенье
и перебил ей аппетит.
Шла курица по улице.
Видит, червячок дорогу переползает.
Остановилась курица, взяла червячка за шиворот и говорит:
– Его везде ищут, а он тут гуляет! Ну-ка, пойдем скорее, у нас обед сейчас, я тебя приглашаю. А червячок говорит:
– Я совершенно ничего не понимаю, что вы говорите. У вас рот чем-то такое набит,– вы выплюньте, а потом скажите, что вам надо.
А курица действительно держала ртом червячка за шиворот и поэтому говорить как следует не могла. Она ответила:
– Его в гости приглашают, а он еще важничает. Ну-ка, пошли!
Но червячок еще крепче схватился за землю и сказал:
– Я все-таки вас не понимаю.
В это время сзади подъехал грузовик и сказал:
– В чем дело? Освободите дорогу.
А курица набитым ртом ему отвечает:
– Да вот тут один сидит посреди дороги, я его тащу уходить, а он упирается. Может быть, вы мне поможете?
Грузовик говорит:
– Я что-то вас не очень понимаю. Я чувствую, что вы что-то просите, это я понял по выражению вашего голоса. Но о чем вы просите, я не понимаю.
Курица как можно медленней сказала:
– Помогите мне, пожалуйста, вытащить вот этого из грязи. Он тут засел в пылище, а мы его к обеду ждем.
Грузовик опять ничего не понял и спросил:
– Вам нездоровится?
Курица молча пожала плечами, и у червячка оторвалась пуговица на воротнике из-за этого.
Грузовик тогда сказал:
– Может быть, у вас болит горло? Вы не отвечайте голосом, а просто кивайте, если «да», или помотайте головой, если «нет».
Курица в ответ кивнула, и червячок тоже кивнул, поскольку его воротник находился во рту у курицы.
Грузовик спросил:
– Может быть, вызвать врача?
Курица сильно замотала головой, и червячок из-за этого тоже очень сильно заболтал головой.
Грузовик сказал:
– Ничего, вы не стесняйтесь, я на колесах, могу съездить за врачом – здесь всего две минуты. Так я поехал?
Тут червячок стал вырываться изо всех сил, и курица поневоле из-за этого несколько раз кивнула.
Грузовик сказал:
– Тогда я поехал.
И через две секунды врач был уже около курицы. Врач сказал ей:
– Скажите «А».
Курица сказала «А», но вместо «А» у нее получилось «М», потому что рот у нее был занят воротником червяка.
Врач сказал:
– У нее сильная ангина. Все горло заложено. Сделаем ей сейчас укол.
Тут курица сказала:
– Не надо мне укола.
– Что? – переспросил врач. – Я не понял. Вы просите два укола? Сейчас сделаем два.
Курица тогда выплюнула воротник червячка и сказала:
– Какие вы все непонятливые!
Грузовик с врачом улыбнулись.
А червячок уже сидел дома и пришивал к воротнику пуговицу.
Эта штуковина остановилась на рельсах – прямо напротив нашей дачи. Ее привез поезд. Она лежала в железнодорожном вагоне, огромная, изогнутая и торчала своими железячками в разные стороны.
– Вот бы этот старбердан к нам на огород! – мечтательно сказал папа.
– Чего-чего?! – не поняли мы с мамой.
– Как же еще назвать эту штуковину, если она непонятная?.. – пожал плечами папа.
– А зачем ее на наш огород? – осторожно спросила мама.
– Ну… мы могли бы на ней… матрацы сушить, – ответил папа.
– Ха! – сказала мама. – Матрацы можно и на заборе сушить.
– На заборе совсем не то, – возразил папа. – Вот старбердан дает стопроцентную просушку матраца!
Он схватил два наших матраца и побежал к железной дороге. Там папа забросил матрацы на эту штуковину-старбердан и стал любоваться.
– Вот это да! – закричал папа от восторга и даже заплясал вприсядку. – Эх, красота! Эх! Эх! Я не переживу, если мы не установим эту штуку на нашем огороде!
Пока папа плясал, поезд загудел, дернулся и медленно покатил вперед. И вместе с поездом покатили от нас наши матрацы.
– Машинисты! Машинисты! – закричал папа.
– Матрацы! Матрацы! – запричитала мама.
– Ура! Ура! – непонятно почему закричал я.
И мы вместе побежали за поездом. Когда папа понял, что матрацы уже не догнать, он остановился, махнул рукой в сторону уходящего поезда и сказал:
– Пусть кому-то будет мягко и тепло на этих матрацах!
При этих словах мама тихо заплакала. Ей было жаль уехавших матрацев. И тогда – чтобы поднять ей настроение – мы с папой запели прощальную матрацную песню, которую сочиняли прямо на ходу:
Прощайте, матрацы!
Прощайте, матрацы!..
Мама улыбнулась сквозь слезы и вместе с нами подхватила песню:
Прощайте, прощайте,
Матрацы, матрацы!
Пред вами открыты
Все в космосе трассы!
До встречи, до встречи
На Марсе, на Марсе…
Памяти С.Я. Маршака
Я зайчик солнечный,
снующий
По занавескам в тишине
Живой,
По-заячьи жующий
Цветы обоев на стене.
На грядке стрельчатого лука,
Который ночью ждал зарю,
Из полумрака, полузвука
Рождаюсь я и говорю:
Я зайчик солнечный, дразнящий!
И если кинусь я бежать,
Напрасно зайчик настоящий
Меня старается догнать!
По золотистым кольцам дыма,
По крышам, рощам, парусам
Бегу, привязанный незримо
Лучом восхода к небесам.
И замедляюсь только к ночи,
Когда туманится восток,
Когда становится короче
Луча ослабший поводок.
И тени – чёрные собаки –
Всё чаще дышат за спиной,
Всё удлиняются во мраке,
Всё шибче гонятся за мной…
И должен я остановиться,
И умереть в конце пути,
Чтобы наутро вновь родиться
И нараспев произнести:
Я зайчик солнечный, дрожащий,
Но не от страха я дрожу,
А потому, что я — спешащий:
Всегда навстречу вам спешу!
Я и в самом ружейном дуле
Могу отплясывать, скользя!
Я сесть могу на кончик пули,
Но застрелить меня — нельзя!
И если зимними ветрами
Тебя невзгоды обдадут,
Я появлюсь в оконной раме:
Я зайчик солнечный!
Я тут!
В доме
Добрыми делами занята,
Тихо
Ходит по квартире
Доброта,
Утро доброе
У нас,
Добрый день
И добрый час,
Добрый вечер,
Ночь добра,
Было
Доброе вчера.
И откуда,
Спросишь ты,
В доме
Столько доброты,
Что от этой доброты
Приживаются цветы,
Рыбки,
Ёжики,
Птенцы?
Я тебе
Отвечу прямо.
Это
Мама, мама, мама!
Я
Книжку достаю
Из шкафа —
И узнаю:
У воробья
В два раза больше
Шейных позвонков,
Чем у жирафа.
Не может быть!
Не верится!
Жираф — и воробей?
Всего скорей,
Наоборот.
Не верю,
Хоть убей!
Но знаю:
В каждой книжке, -
Не поленись раскрыть, -
Веселый или грустный
Живёт Неможетбыть!
– Тик-так! Тик-так!
Это тикают башенные часы на главной площади города.
– А какой это город? – спросишь меня ты.
– Самый обыкновенный, — отвечу я, — только в нём живут одни звери. Позвони в любую квартиру – тебе откроет дверь Кенгуру, или Заяц, или ещё какой-нибудь зверь.
– Тик-так! Тик-так!
Над часами маленький домик. Каждый час дверцы домика распахиваются, оттуда выглядывает пёстрая Кукушка и громко кукует. В час дня — один раз. В два часа — два раза. И так весь день и всю ночь. К тому же заметь: Кукушка кукует всегда вовремя и аккуратно. Никогда не забудет, не ошибётся, лишний раз не скажет «ку-ку».
Весь город живёт по этим часам. Едва только утром прокукует Кукушка семь раз, звери выходят из домов. Взрослые торопятся на работу, малыши в звериную школу.
В двенадцать часов все звери собираются на площади. Малыши усаживаются за один большой стол и начинают обедать.
Здесь и львята, похожие на больших котят. И котята, похожие на маленьких львят. А зелёная Лягушка сажает своих лягушат прямо в тарелку с супом.
– Кушайте, детки!
– Что случилось с нашей Кукушкой? – сказал однажды Лев очень недовольным голосом. Лев был самый главный зверь в этом городе. – Отчего она так грустно кукует? От её «ку-ку» просто плакать хочется. Что это за часы, которые всем портят настроение?
– Почему ты такая грустная? – спросили звери Кукушку.
– Я десять лет работаю кукушкой в этих часах, – со вздохом сказала Кукушка, – у меня совсем нет времени заниматься своими детьми. Вот я и отдала своих кукушат на воспитание в лес мудрому Скворцу.
– Ну, а мы-то тут при чём? – спросили звери.
– Смотрите, – печально сказала Кукушка, – вот за столом сидят львята, котята, щенки и лягушата. Все едят, смеются. Только моих кукушат нет за этим столом.
– Ну, а мы-то тут при чём? – опять спросили звери.
– Я очень скучаю без моих кукушат, – ответила Кукушка. – Я хочу, чтобы они жили со мной. Помогите мне их воспитывать, а я, как и раньше, буду работать кукушкой.
– Может быть, ты хочешь, чтобы я копал для них червей? – ухмыльнулся Лев и поскрёб асфальт своей когтистой лапой.
– Воспитывать кукушат? Я за себя не ручаюсь! – воскликнула Кошка и загадочно улыбнулась.
– Воспитывать кукушат? Нет уж, увольте! – обиженно проквакала зелёная Лягушка.
– Гав! – решительно сказал сторожевой Пёс. Это означало «нет».
Ну что ж, Кукушка сложила свои вещи в пёстрый чемоданчик. Она покружила над башней, с грустью глядя на часы и на домик над часами, где она прожила столько лет.
– Прощайте, мои часы, – сказала Кукушка, – я буду скучать без вас. Мне будет не хватать вашего «тик-так». В моём домике всё говорило «тик-тик»: и двери, и чашки, и старый кофейник…
– Скоро ты там? – проворчал Лев.
– Прощайте, стрелки! Прощай, друг маятник! – печально сказала Кукушка и улетела.
Никто из зверей даже не поглядел ей вслед.
– Что теперь делать? – сказал Лев. – Часы без кукушки — это уже не часы.
– Подумаешь, быть кукушкой, – беспечно промурлыкала Кошка. – Это каждый может. Вот вы увидите: из меня получится чудесная кукушка! Тем более при моей красоте.
Кошка забралась в домик над часами.
В три часа Кошка распахнула дверцы, высунулась из домика и сладко пропела три раза:
– Мяу! Мяу! Мяу!
Надо признаться, это получилось у неё очень мило.
— Какая славная кукушка! – обрадовались звери. — Гораздо лучше прежней. Какие у неё мягкие лапы! А глаза! А ушки — уголками! Та кукушка просто никуда не годилась. Зря мы столько лет её терпели.
— Не забудьте ещё про мой хвост, — скромно напомнила Кошка, — разве его можно сравнить с хвостом Кукушки?
В полночь Кошка промяукала двенадцать раз. Все коты и кошки, гулявшие в этот час по крышам, ответили ей дружным мяуканьем.
– Сто тридцать четыре часа! – в испуге воскликнул старый Слон, сосчитав все «мяу», которые неслись со всех сторон.
Слон сел на постели и долго качал в темноте хоботом.
Но в конце концов звери уснули. Только почему-то всем в городе в эту ночь снились блюдца с молоком и пушистые клубки шерсти.
А утром звери увидели, что Кошка преспокойно спит, свернувшись кренделем на крыше домика.
– Что? – недовольно сказала Кошка, когда её разбудили. – Мяукать каждый час? Ну что вы! Когда же я буду высыпаться? У меня глазки опухнут, шёрстка блестеть не будет.
Все посмотрели на домик с часами. Дверцы его были распахнуты. Внутри было темно и пусто.
– Быть кукушкой — это каждый может! — проквакала зеленая Лягушка. — Вот увидите: из лягушки получится замечательная кукушка.
Звери помогли Лягушке забраться в домик над часами.
В четыре часа Лягушка распахнула дверцы, высунулась, выпучила глаза и четыре раза проквакала:
– Ква! Ква! Ква! Ква!
– Теперь у нас снова есть кукушка, – обрадовались звери. — Правда, она уж слишком зелёная. Но зато какой у неё звонкий голос.
У Лягушки дело пошло на лад. Каждый час она высовывалась из домика и квакала.
Звери решили не обращать внимания, что им по ночам снятся зелёные и мокрые сны: болота, лужи и бесконечные дожди.
Но прошло три дня, и часы остановились. Только тут звери увидели, что часы тоже позеленели.
Ну, конечно же! Лягушка развела в доме такую сырость, что все колесики в часах, большие и малые, заржавели, а циферблат зарос мхом.
– Что ж теперь делать? – растерянно сказал Лев.
– Гав! – решительно пролаял сторожевой Пёс. – Теперь я буду кукушкой. Я привык сторожить весь город, а это потрудней, чем быть какой-то кукушкой. Вот увидите: я шутя справлюсь с этим делом.
– Дай я тебя расцелую, друг! – растрогался Лев и даже обнял сторожевого Пса. – Спасибо тебе, порадовал старика.
Пёс забрался в домик над часами.
– Вот это настоящая кукушка, – одобрительно сказали звери. – Строгая, серьёзная. Теперь можно ни о чём не беспокоиться.
Но не прошло и десяти минут, как Пёс оглушительно залаял.
– Что такое? Что такое? – удивились звери. – Сейчас только четверть пятого. Совсем не время лаять.
– Да вон Бельчонок к трамваю прицепился! – сердито сказал Пёс. – Того и гляди хвост под колёса попадёт. Не могу же я молчать! Гав! Гав!
Через двадцать минут Пёс залаял снова.
– А теперь что? – спросили его звери.
– Лиса стащила связку баранок в булочной. Вот бессовестная! Гав! Гав! Гав! – зарычал Пёс.
Забыв обо всём на свете, он выскочил из домика над часами и с лаем бросился вдогонку за рыжим лисьим хвостом.
Звери с огорчением переглянулись.
Домик над часами опять был пуст. Вид у него был заброшенный и грустный.
Тогда, не сказав ни слова, Лев сам полез в домик над часами. Он с трудом втиснулся в маленький домик. Крыша давила ему на голову, стены сжимали бока.
– Ну как? – спросили его звери.
– Отвратительно… – проворчал Лев, – как будто я надел слишком узкую шляпу и тесный пиджак. Но уж будьте спокойны, из царя зверей выйдет не одна, а десять кукушек.
В пять часов Лев одним ударом лапы распахнул дверцы, так что они чуть не слетели с петель. Лев высунул из домика свою громадную голову с рыжей косматой гривой.
– Р-р-р-р-р! – прорычал он пять раз.
– Вот это кукушка! – с уважением сказали все звери. – Это уже – царь-кукушка!
В полночь Лев так оглушительно прорычал двенадцать раз, что от его рыка на всех улицах закачались и замигали фонари.
– Какая страшная кукушка! – заплакали маленькие зайчата.
Болотные и лесные туманы, которые по ночам приползали в город, чтобы спать на трамвайных рельсах или забираться в пустые троллейбусы, испуганно взлетели кверху и затянули белой пеленой окна.
Каждый час звери просыпались от ужасного рычания. А если кому и удавалось заснуть, то сны в ту ночь были только самые страшные.
Утром не выспавшиеся, усталые звери пришли на площадь. Но Лев выглядел не лучше. Оказалось, что за ночь он охрип.
– Перерычал… – еле слышно прошептал Лев.
Звери притащили большую лестницу, и Лев, охая, с трудом спустился вниз.
Все растерянно молчали. Никто не знал, что теперь делать.
– Какой хороший домик! – прошумел Ветер, пролетая над башней. – И совсем, совсем пустой. Он мне очень нравится. Пожалуй, я могу в нем поселиться.
Ветер влетел в домик над часами и стал там жить. Целые дни он раскачивал дверцы домика.
– Скрип-скрип! Скрип-скрип! – летело над городом. Это был унылый и печальный звук.
Оказалось, что жить без часов очень неудобно.
Взрослые звери не знали, когда им идти на работу. А малыши с плачем возвращались домой из школы. В дневниках у них стояли двойки за опоздание.
Все куда-то торопились, спешили. Когда малыши садились обедать, оказывалось, что суп ещё не сварился, или, наоборот, давно остыл.
Доктор Медведь, который привык по часам давать лекарства своим больным, сам заболел от огорчения.
А тут ещё серые волки, воспользовавшись суматохой, по ночам стали хулиганить. Волки притворялись светофорами. Они стояли на перекрёстках. Глаза их в темноте горели зелёным светом. Машины ехали и сталкивались.
Словом, в городе всё пошло кувырком.
Звери собрались на площади перед большими часами.
– Что ж, пожалуй, я согласен копать червей, – сказал Лев и виновато опустил косматую голову.
– Обидели мы Кукушку, вот что, – сурово сказал сторожевой Пёс. – Надо найти её и попросить прощения.
И звери все вместе отправились в лес. Они пришли к домику Скворца.
– Послушай, Скворец, не видал ли ты нашей Кукушки? – спросили звери.
Скворец выглянул в круглое окошко, поправил очки.
– Кукушка была у меня и забрала своих кукушат. А где они сейчас, я не знаю. Должен только вам сказать, что была она очень грустная, – добавил Скворец и укоризненно посмотрел на зверей.
– А вдруг Кукушка улетела в какой-нибудь другой город? – испугался Лев. – Мало ли на свете часов? Никто от такой кукушки не откажется.
– Тише, тише! – вдруг сказал сторожевой Пёс. – Что-то тикает. Я слышу: «Тик-так! Тик-так!»
– И я слышу, — подтвердила Кошка.
– Откуда в лесу часы? – изумился Лев. – У берёз и ёлок часов не бывает.
Звери пошли по тропинке и увидели небольшой дом. Это был самый удивительный дом на свете.
–Тик-так! – говорила труба.
– Тик-так! – говорило окошко.
– Тик-так! – говорили ступеньки крыльца.
А всё дело в том, что на крыше и на ступеньках крыльца сидели кукушата. И все они громко говорили: «Тик-так! Тик-так!»
Звери вошли в дом. В доме тоже всё тикало, даже свечка. Потому что свечку держал маленький кукушонок и тихо говорил: «Тик-так!».
– Прости нас, Кукушка! – сказали все звери.
– Что же ты раньше не говорила, что работать кукушкой так трудно? – проворчал Лев.
– А мне было не трудно, – ответила Кукушка.
– Не трудно?! – изумились звери. – Как же так? Никто из нас не справился с этой работой.
– Мне было не трудно, потому что я любила эту работу, – тихо сказала Кукушка.
– А почему они все тикают? – спросила Кошка, указывая на кукушат.
– Я очень скучаю без моих часов, – вздохнула Кукушка. – Когда я слышу «тик-так», мне становится немного веселей.
– Так ты согласна снова работать у нас кукушкой? – робко спросил Лев.
– Согласна, – улыбнулась Кукушка.
И все звери запрыгали от радости, хотя это были взрослые солидные звери. Лягушка, конечно, прыгала вместе с ними.
– Тик-так! Тик-так!
Солнышко светит. Двенадцать кукушат сидят рядышком со зверятами за большим столом и обедают все вместе.
Вот распахнулись дверцы домика, высунулась Кукушка, поклонилась и весело прокуковала.
– Ни у кого нет таких весёлых славных часов! – радуются звери.
– Тик-так! Тик-так!
Как и индийское кино, Настя мне понравилась с первого взгляда. И сначала все у нас шло очень хорошо, но потом (тоже, наверно, с первого взгляда) Насте не понравился старый индийский фильм «Мое имя Клоун». И мы расстались.
А было все так.
Настя пришла ко мне в гости, мы выпили кофе, и я предложил посмотреть какой-нибудь фильм. Например, «Мое имя Клоун».
– Давай, – сказала Настя.
Я зарядил кассету, и на экране высветилась надпись РАДЖ КАПУР ФИЛМЗ ПРЕДСТАВЛЯЕТ.
К моим глазам подступили слезы, и на арену цирка под залпы конфетти вышел Радж Капур в костюме клоуна. К нему тут же подбежали несколько человек в белых халатах и с большими ножницами в руках.
– Вам срочно необходима операция на сердце, – сказали они.
– Почему? – спросил Радж Капур.
– Потому что это очень опасно – жить с таким большим сердцем, как у вас, – ответили доктора, – ведь такого сердца нет больше ни у кого на свете! Что же это будет, если в вашем сердце уместится весь мир!?
И Радж Капур запел. Я даже забыл, что рядом сидит Настя. От волнения зубы у меня были крепко сжаты, и правой рукой я до боли стискивал запястье левой…
Настя же первые полчаса смотрела вообще безо всяких эмоций. Потом начала смеяться. У Раджа Капура умирает мама, он в этот же вечер выходит на арену и смешит детей, а после представления надевает темные очки, чтобы никто не видел, как он плачет… А Настя смеется!
– Ой, ну очки у него – просто супер! – говорит.
– Настя, – цежу я сквозь сжатые зубы, – это фильм семидесятого года!
Но Насте было все равно, какого года. Когда Радж Капур посадил напротив себя старую тряпичную куклу клоуна и стал рассказывать о своей первой безнадежной любви к школьной учительнице, я уже боялся смотреть на Настю. Только слышал ее тщетные попытки подавить смех.
Еще минут двадцать мы смотрели фильм в напряженном молчании. Настя придерживала щеки рукой и на экран старалась не смотреть. Я чувствовал в себе силы взглядом навсегда погасить солнце. Радж Капур гладил какую-то дворняжку на берегу океана.
– Серег, а долго этот фильм идет? – спросила, наконец, Настя.
Как назло, куда-то запропастился пульт. Потом я его нашел, остановил кассету, вынул из видеомагнитофона, положил в коробку и, не сводя с коробки глаз, медленно проговорил:
– В Советском кинопрокате этот фильм шел два часа с небольшим. А у меня – полная, оригинальная версия. Три часа сорок минут.
– Прикольно, – сказала Настя.
– Прикольно, – повторил я и выбил на поверхности стола какой-то импровизированный ритм.
– Серег, – Настя подняла брови, – да тебе самому-то не смешно? Ну чо он старый, как пень, а все ходит, невесту себе ищет! А когда его все посылают, он сидит, своей кукле жалуется!
– Нет, – сказал я, – мне не смешно.
– Напрасно, – сказала Настя. – Давай я лучше музыку включу.
Я взял со стола зажигалку, зажег ее и стал рассматривать пламя.
– Музыку включить ты всегда успеешь. А фильм «Мое имя Клоун» тебе больше ни один молодой человек на свете не покажет.
– Слава Богу, – усмехнулась Настя.
Ну и после этого мы больше не виделись. Уходя, Настя уверенно сказала, что я же ей первый позвоню. Но я не позвонил. Я недавно познакомился с Аней. Ей я уже не буду показывать фильм «Мое имя Клоун». Ей я покажу фильм «Господин 420». Там и Радж Капур моложе.
В рощах птичье пение,
А в классе — тишина.
Проходим мы склонение,
Склоняется «весна».
Склоняем вслух: «Весна, весны...»
А за окном ручьи слышны.
На парте не сидится мне,
А тут «весна, весны, весне».
Под крышей носятся стрижи,
Смеются надо мною —
У них не спросят падежи:
«Весна, весны, весною».
Внизу разноголосица:
«А ну пробей! На спор!»
Под партой ноги просятся
К болельщикам, во двор.
«Пришла ве-сна,
Дождись ве-сны.
(Дождался, листики видны!)
Привет ве-сне,
Встречай ве-сну.
(Куда ж я руку протяну?)
Весна, весны, весне, весну,
Весною, о весне...»
Гуляет зайчик по окну,
Как солнце на блесне,
По стене слоняется,
Ничем не заслоняется.
Весна. Вот это — слово,
Весело склоняется!
Половодье, ледоход,
По реке изба плывёт.
В воскресенье разлилась
Наша речка грозная —
Сорвалась и понеслась
Мельница колхозная.
Ходко мельница плывёт,
На крыльце петух поёт.
Скачет берегом в седле
За беглянкой мельник.
Выловил в другом селе
Только в понедельник!
Сегодня к нам
просился шмель,
В окно стучался и шумел –
Гудел, как вертолетик,
Зудел настойчиво и зло,
Таранил звонкое стекло
На бреющем полете.
А жало у него как гвоздь
Наточенный, сапожный…
Чего хотел наш жуткий гость,
Жужжащий так тревожно?
Нет, я не испугался, но –
А вдруг какая щёлка? –
Плотнее притворил окно,
И шпингалетом щелкнул.
Ну не пустили мы шмеля!
И то сказать – к чему же? –
У нас огромная семья,
Нам лишний рот не нужен!
К тому же наш этажный дом
Так далеко от леса,
Что для шмеля
должно быть в нем
Не много интереса.
Ни облачка, ни синевы,
Ни солнца в паутинках,
А если есть у нас цветы,
Так мертвые – для красоты –
На шторах, на картинках…
Шмель поворчал и улетел
Туда, где ветер шелестел,
Где пробуждались почки,
А нам остался крепкий дом
С закрытым наглухо окном
И дверью на цепочке.
Нет, диким тварям никогда
В нём не летать,
Не вить гнезда!
В нём – каменном, стеклянном –
Умеют жить лишь паучки
Да тараканы, да сверчки,
Да люди,
Как ни странно.
Жила-была гора: не очень большая, даже, можно сказать, не гора, а горка. Звали ее Бухта-барахта.
Я хорошо ее помню. Мальчики и девочки каждый день бегали к ней. Летом она разрешала нам собирать землянику и малину, а зимой мы скатывались с нее вниз: бухты-барахты, бухты-барахты…
Прибежим домой, а мамы спрашивают:
– Откуда вы такие явились? Небось с Бухты-барахты?!
– Да, с Бухты-барахты.
И мы смеялись. Мамы тоже смеялись – ведь гора нам дарила веселье.
Но как-то раз одна девочка неудачно скатилась вниз: она подвернула ногу. Ничего ужасного: нога поболела, да перестала. А девочка рассердилась, пригрозила горе.
– Ну, погоди, Бухта-барахта, я расскажу папе. Он тебя прогонит.
– За что? – удивилась Бухта-барахта. – Я не виновата.
– Никогда не прощаю обид, – сказала девочка.
– О, это напрасно, – вздохнула Бухта-барахта.
Прошло немного времени, и к Бухте-барахте подошел экскаватор. Он высоко поднял ковш, заскрежетал всеми своими железными зубьями:
– Уходи подобру-поздорову, пока я тебя не срыл.
Бухта-барахта вздохнула и пошла.
Куда она ушла, – мы не знаем. На ее месте сделали сквер со скамеечками, даже фонтан посередине. Очень красиво получилось.
Но мне почему-то жалко нашу горку. Где она теперь? Кто весело спрашивает дома:
– Ну откуда ты такой прибежал? – смеется, – неужели с Бухты-барахты?!
Куда улетают тигры?
Этого не знает никто.
Этого не знают даже сами тигры.
Я думаю, они улетают во Вселенную детства.
Из Вселенной детства очень легко выйти,
но очень трудно попасть туда вновь.
И вот я смотрю на пасмурное небо:
кричат чайки, ветер несет палую листву,
и вместе с палой листвой улетают тигры.
Видите: они летят по низкому хмурому небу!
Куда улетают тигры?
Спросите у тигров.
Они улетают вместе с огненной листвой.
Они улетают, улетают, улетают.
За день, бывало, сочинялось множество стихов. Неожиданно озарённый, «Папа!» – вскрикивал я.
– Ну-ну, – вздрагивал он, не поднимая, впрочем, головы от письменного стола.
– Однажды жил хромой тюлень, и был у него приятель. Олень!
– Про дружбу всегда хорошо, – соглашался папа.
Озарённость ширилась.
– Летала-летала проворная птичка, пока на нее не наехала бричка! Здорово?!
– Чего же тут, прости, здорового? – оборачивался папа. – Какая-то дурацкая бричка наехала и, возможно, раздавила птичку. А ты радуешься?
– Птичка проворная, – пояснял я. – Упорхнула! А вот ещё! Два печальных крокодила с тоски друг друга проглотило…
Папа на удивление быстро уставал от стихов.
– Прошу! – вскидывал руки. – Не морочь голову – и без того заморочена.
– Ты не понимаешь настоящих стихов, – мстительно говорил я.
– Постой-постой, – оживлялся папа. – Это стихи? Настоящие?!
– А как же! Тюлень-олень! Птичка-бричка! – Хотелось растолковать подоходчивей – не мог же папа быть совсем глух к поэзии.
– Птичка-бричка! Это, запомни, рифмоплетство, – упрямился он. – Настоящие стихи бывают и без рифмы. «Мне день и ночь покоя не даёт мой чёрный человек. За мною всюду как тень он гонится. Вот и теперь мне кажется, он с нами сам-третей сидит».
Я вздрогнул и оглянулся на дверь – в мою жизнь вошел чёрный человек.
– Что это?
– Белые стихи. Без рифмы, но живут. С чувством и смыслом. А ты – крокодила-проглотило! Пусто, скучно и грустно…
Папа писал тогда сложное изыскание о подземной судьбе золотых жил. Уставал и нервничал – жилы вели себя не так, как ему бы хотелось. Путались, морочили голову.
Оставив их наедине, я вышел на улицу и впервые ощутил замороченность. Белые стихи. Чёрный человек. Это не увязывалось. Да еще влезал какой-то сам-третей! Так и эдак примеривался я к нему, но смысла не видел.
Была крепчайшая зима, и лёд на реке лежал не только ровно по течению, а как угораздило – топорщился, выпирал там и сям, образуя горки, шалаши и буквально избы.
«Вероятно, белые стихи пишут зимой, – подумывал я. – Вот в таких ледяных избах».
Странно, что из одной поднимался как раз дымок, почти незаметный, серовато-ледяной. Можно было предположить что угодно – беглых каторжников или малоизученное явление природы, вроде сходки водяных. Да после чёрного человека сам-третей – всё нипочём!
Пробравшись средь ледяного беспорядка, я подошёл к дымящейся избе. Глянул внутрь, будто в прорубь. И обмер.
Огромный чёрный человек сидел ко мне спиной. А с головы свисали собачьи уши. Медленно-медленно он обернулся. Сдвинул шапку на затылок и, взмахнув рукой, молвил:
– Я люблю подлёдный лов!
– Здрасьте, – сказал я, робко осматриваясь, – под тонконогим столиком выбита во льду лунка, и убегает туда струйкой зелёная леска.
– Мне не надо печки, дров! – воскликнул чёрный человек ни к селу, ни к городу: рядом-то на саночках охапка поленьев, и красновато темнеет железная полукарманная печка, дым плавно растекается по ледяным стенам.
– Я сижу на льду, как камень! – усугубил он враньё.
– Вы ж на стульчике, – не сдержался я, заходя.
– Я сижу на льду, как камень, – непререкаемо повторил чёрный человек. – Весь раздетый и босой!
И чёрный полушубок был на нём, и валенки чёрные, крепко подшитые.
– На что ловите, дядя? – попытался наладить я человеческую беседу. Но чёрный гнул своё:
– Весь раздетый и босой! – Выкрикнул он, сверкнув очами. – А в груди бушует пламень! – Тут мне и впрямь показалось, что полушубок еле сдерживает полыхание. – Я обычный ледовой!
Если б он сразу признался, что он ледовой, то есть зимнее обличье водяного, может, кто и поверил бы. Но после такого забубенного вранья…
– Вы, дядя, голову морочите!
Чёрный человек привстал со стула, подперев ледяные своды.
– Какая голова?! Это заговорные стихи! На крупного налима. Ты что – не понял? Лов-дров! Камень-пламень! Ну-ка! – Он живо усадил меня на шаткий стульчик, расстегнул тулуп, откашлялся и начал сызнова:
– Я люблю подледный лов! Мне не надо печки, дров! Я сижу на льду, как камень, весь раздетый и босой. А в груди бушует пламень! Я обычный ледовой!
И тут же звякнул колокольчик на леске. На миг мы замерли. И вместе, толкаясь, причитая, потащили из лунки нечто – упругое, упорное, не желавшее на морозный воздух. А колокольчик названивал, как у тройки под дугой, как у дверей, где торопливый посетитель.
И когда разомкнулись недвижные глубины, и вывалился-таки на лёд большеголовый, как римский патриций в отдышке, ужасный налим, чёрный человек возопил:
– Сам-третей! Сам-третей!
Поодаль, в углу ледяной избы, уже примерзла пара. Это был третий. Больший. Главный. Сам! Ледовый налим ростом с беса. Казалось, мы вытащили корень реки – за ним из проруби вот-вот потянется, как вершок, вся река – длинная, широкая, от истоков до устья.
– Сам-третей, – зачарованно приговаривал чёрный человек. – Лов-дров, камень-пламень! Вот поэма! Плевать налиму на белый стих, – добавил он, выдирая крючок из усато-улыбавшейся пасти.
Не оборачиваясь, шёл я к берегу, повторяя заговорные ледовые стихи. Была в них неведомая доселе стихия. Камень-пламень. Серо-зеленый налим – сам-третей. И чёрный человек…
Он-то не оставляет меня и по сию пору. Не пойму, зачем, для чего. И стихов не пишу, а чёрный человек рядом. То я камень, то я – пламень, то и вовсе – сам-третей. Вроде знаю, что на слово можно поймать. А ловлюсь и восторгаюсь на крючке.
– Манюня! Что же ты мне одни пляхотки сдала? – дедушка подносил карты к глазам и расстраивался.
– А она тебе всегда плохие карты подсовывает, – сказал Ваня. – Особенно когда на киндер-сюрприз играет.
– А ты сиди и молчи! – огрызнулась Маня. – Жуй свои макароны!
Ваня никак не мог справиться с завтраком, и поэтому к игре не допускался. Но Маня его рассердила. Он быстро все доел и подскочил к ней:
– Смотри! У самой тузы да короли, а дедушке одних шестерок надавала!
В комнату за грязной посудой вошла бабушка:
– Ты чего кричишь?
– А зачем она деда обманывает?
– А ты, Маня, честно играй, – сказала бабушка. – Каждый раз дедушку дуришь. Он же старенький – не видит.
Маня насупилась и положила карты:
– Ну и играйте сами.
– И поиграем! И без тебя обойдемся! – Ваня быстро занял освободившееся место.
Но вся эта обида была притворной. Маня прекрасно знала, что дедушка обязательно купит им с Ваней по киндер-сюрпризу. Шоколадку он не ел, но страшно интересовался, что же там внутри, в яичке.
С Ваней дедушка играл спокойно, но потом стал нервничать:
– Ты зачем ко мне подсматриваешь?
– Я не подсматриваю!
– А то я не вижу! Бита!
– Какая бита? Это пика, а восьмерка крестовая!
Дедушка прищурился над картами и взвизгнул:
– А откуда тут восьмерка взялась?
– Ниоткуда! Давай, бейся или забирай!
Бабушка на кухне мыла посуду и пока еще не обращала внимания на крики из комнаты.
– Играть не умеешь, а садишься!
– Ты сам не умеешь!
– Я вот тебе поору на старших!
– Ты сам орешь!
– Замолчи!
Но Ваня молчать не хотел:
– Чего – замолчи? Как проигрывает, так вечно начинает…
Дедушка за дерзость попытался дать Ване подзатыльник, но тот перехватил его руки и, как всегда, началась потасовка. Бабушка не раз угрожала сжечь карты, но жалела. В последний момент она выскочила с мокрой тряпкой из кухни, и Маня в соседней комнате услышала резкие хлопки.
– Одному! – комментировала бабушка. – Другому!
– А чего он! От горшка два вершка, а восьмерки подсовывает! Где там восьмерки?
– А ты крести пиками бьёшь!
Снова послышались хлопки, и на этом игра закончилась. На сползшем с дивана покрывале и на полу, везде валялись истрепанные, полинявшие карты. Обиженный дедушка достал свой черный крошечный кошелёк и открыл дверь в соседнюю комнату:
– Манюня, на вот тебе на киндер.
Ваня понял, что ему на гостинец не достанется, и засобирался на улицу.
– Взял бы маленькую лопату, – наказывала бабушка, – да тропинку от снега очистил.
– Он еще литературу не выучил! – кричала Маня из-за двери.
– Выучил! Я твоё Лукоморье давно наизусть знаю!
– Тогда расскажи!
– Сейчас! Разбежался! Мамка с папкой придут, и расскажу.
Субботнее утро было тёплым и солнечным. Капли с сосулек проделали в снегу вдоль забора глубокие дырки. Ваня действительно было взял лопату, но почистил совсем немного, – снег был тяжёлый и липкий. «Как пластилин», – подумал Ваня и принялся катать комок.
Когда Маня вышла из дома за киндер-сюрпризом, под коренастым, приземистым дубом, росшим у забора, уже лежал огромный снежный ком. Ваня со всех сторон обтёсывал его лопатой.
– Снежную бабу, что ль, лепишь?
– Не снежную, а Бабу-Ягу! – ответил Ваня.
– А зачем?
– Я Лукоморье под дубом лепить буду!
В это время дедушка выглянул из дома:
– Манюня! Ты идёшь или нет?
Пока Маня была в магазине, дедушка не отходил от окна. А заметив её на улице, выскочил во двор:
– Ну, давай! Чего там?
Начинка в киндер-сюрпризе дедушку разочаровала:
– Опять львёнок, – расстроился он. – Я люблю, когда собирать надо.
На пороге он шёпотом спросил у Мани:
– А чего это он лепит?
– Лукоморье.
Дома Маня переоделась в старое красное пальто и вернулась во двор.
– Хочешь? – она протянула Ване половинку своей шоколадки.
– Давай.
Вскоре они уже вместе лепили из снега Бабу-Ягу. Ступо оказалось высоким, а Баба-Яга маленькой.
– На бюст похожа! – сказала Маня. – Который возле школы стоит.
Ваня пригляделся и добавил:
– И лысая такая же.
Дедушка со стихами Пушкина бегал в это время из комнаты в комнату, следил в окна за детьми и, будто инструкцию, перечитывал Лукоморье. Он видел, как ловко Маня смастерила Бабе-Яге руки. А когда Ваня приладил ей на голову пучок пакли, прошептал:
– Парик нацепил.
В конце концов, он не выдержал. Обул свои новые серые валенки и отправился во двор.
– Ну, а метла где? – спросил он у ребят. – Ведь она с метлой летает! Надо же как положено делать!
Дедушка долго копался в сарае, он вышел оттуда очень серьезный, с длинной цепью от старого колодца и метлой. Только ничего этого детям он не доверил, сам развесил на дубе цепь, а потом стал прилаживать Бабе-Яге метлу. И в результате отломил ей руку. Но ребята не обиделись, они слепили другую.
– Вот так! – одобрил дедушка. – Другое дело.
Когда родители вернулись с рынка, работа во дворе кипела вовсю. Дети катали комки и сгребали лопатой снег, а дедушка бегал вокруг них с указаниями:
– Да кто так делает! У Лешего, у него же только одно ухо! Отлепи сейчас же!
– А ты, можно подумать, видел?
– Да сто раз видел! Одно ухо у него и рожа синяя!
От усердия и суеты все трое раскраснелись и шмыгали носами. Папа поставил на снег сумки и спросил:
– Что это вы делаете?
Дедушка указал рукой на скульптуры и сказал:
– Лукоморье… Решили…
По приходу родителей, всех загнали обедать. Весь обед дети с дедушкой обсуждали, как надо лепить остальные фигуры и постоянно любовались в окна своей работой.
Дедушка хрустел чесноком и хлебал щи:
– Сейчас русалку лепить будем.
– И кота, – добавил Ваня.
Но, не успев допить чая, дедушка задремал прямо за столом. Он всегда после обеда засыпал. Ребята отдыхать не стали – не до того.
Пока Маня готовила комки для Кощея, который над златом чахнет, Ваня пытался слепить большого кота и приладить его на цепь. Но ничего не получалось: кот разламывался у него в руках.
Папа в полушубке курил на крыльце и долго наблюдал за Ваниными усилиями.
– Каркас надо делать, – сказал он и полез под крыльцо за проволокой.
У папы кот вышел почти как настоящий и, несмотря на большие размеры, крепко держался на цепи. Ребята его все время гладили:
– Кис, кис, кис.
Когда принялись за русалку, выскочил сонный дедушка. Он даже не успел как следует одеться и обижался, что начали без него. Но теперь уже всем руководил папа, а дедушка только давал советы:
– Ей же хвост надо… У ней хвост, как у рыбы!
– Слепим, батя, слепим! Не суетись.
Но дедушке всё не нравилось, он размахивал руками и утверждал, что так русалок не делают.
Мама шла за картошкой в сарай и возмущалась:
– Ну, дети-то ладно. А вы чего завелись?
Папа посмотрел на нее, подумал и сказал:
– Иван! Тащи сюда свою гуашь, сейчас мы их раскрасим.
Шум во дворе только нарастал. Ругалась бабушка:
– А ну-ка! Куда банки потащил?
– Не беспокойся, мать! – успокаивал ее папа.
– Не беспокойся! – встревал дедушка. – Краску-то в чем разводить?
Между тем, сказка оживала. Мама уже не возмущалась. Она несколько раз выходила и качала головой:
– Красота!
А когда папа взялся расписывать русалкино лицо, мама отобрала у него кисточку:
– Тут тонкая работа нужна.
Напоследок во дворе появилась бабушка. Она прогуливалась между фигур и говорила:
– Ну, понастроили. Как в музее.
Незаметно из-под полы бабушка достала старый платок и протянула Мане:
– На вот, Бабе-Яге повяжи. А то лохматая вся – смотреть жутко.
Недовольным оставался только дедушка. Он настаивал, что русалки не бывают телесного цвета:
– Они все зелёные! А вы чем покрасили?
Бабушка с ним спорила:
– Какие же они зелёные? Почему зелёные-то?
– А такие! В реке живут, вот и зелёные!
– Ой, молчи! Ты, что ли, видел?
– Да сто раз видел!
Дедушка расходился не на шутку. Он забраковал не только русалку, но и всю покраску. И бабушка, в конце концов, со скандалом увела его со двора. Из дома еще долго доносилось:
– Художники! Еще бы в клеточку её разрисовали! Не могут, а берутся!
Вскоре стало темнеть и холодать. Потихоньку все уходили домой. Последним ушел Ваня, он рисовал на тропинке следы невиданных зверей.
Проснуться он решил самый первый, чтоб до завтрака ещё кого-нибудь слепить. Но ничего не вышло. Ваню разбудили бабушкины возмущенные возгласы:
– Когда он успел! Ну, образину-то отмоешь, а валенки? Ты посмотри! Новые валенки все угваздал!
Ваня заглянул на кухню. Там на лавочке сидел дедушка, весь зелёный, но очень счастливый.
«Перекрасил», – подумал Ваня и посмотрел в окно.
Русалка и весь снег вокруг неё, все было зелёное. Видно, дедушка поднялся затемно и всё сделал по-своему.
Но расстроило Ваню совсем другое – на улице мело. Прямо на глазах колючий, противный снег заметал и Бабу-Ягу, и Лешего, и Русалку. О том, чтоб слепить ещё кого-то, не было и речи. Ваня ходил с веником под дубом и очищал от снега Пушкинских персонажей. Но всё было напрасно. Весь день он просидел дома, глядя сквозь занавески на бесформенные силуэты.
Воскресенье после обеда всегда было очень грустным. В школу Ване не хотелось, к тому же выяснилось, что литературу он так и не выучил.
Стихи всё никак не запоминались, думалось совсем о другом. И до позднего вечера Маня в сотый раз была вынуждена слушать:
– У Лукоморья дуб зелёный…
Выплывает-выплывает
Пара белых лебедей.
Снежно-белых лебедей,
Светлых, словно зимний день.
Пара чёрных — им навстречу,
Тёмных,
Словно зимний вечер.
Отражаются в воде
Зимний вечер...
Зимний день...
Бегал-бегал бегемотик,
Бегал-бегал босиком.
По траве —
Траве —
траве.
Да с ветром —
Ветром —
Ветерком.
А потом обул копытца
И пошёл воды напиться.
Чашку выпил,
Чайник выпил,
Бочку выпил…
Хорошо!
Я дремала, вспоминала
О делах каких-то прошлых.
Напевала тихо мама.
Оказалось — это дождик.
Чей-то шёпот утром рано,
Вздох усталый на рассвете.
— Это ты вздыхаешь, мама?
Оказалось — это ветер.
Осторожными губами
Кто-то глаз моих коснётся.
Протяну я руки маме.
Посмотрю –
А это солнце.
Перевод Юрия Вронского
Мы в Рио тебя увидали,
Кормили тебя, а потом
Украли и Лаем назвали.
Ты стал корабельным псом.
Владеешь ты миской, матрасом.
Ты здесь уж давно не в гостях.
Ты лаешь по-шкиперски, басом
На ветер, гудящий в снастях…
Товарищ, ты нас защищаешь,
И штормы тебе не страшны.
Ты мчишься вдоль борта, кусаешь
Косматый загривок волны.
А мы вспоминаем, как сказку,
Далёкий родительский дом
И всю свою нежность и ласку
Тебе одному отдаём.
В маленьком доме,
Который за маленьким домом
Сапожника Грина,
В тёмной кладовке,
Которая в тёмной кладовке
Его магазина,
Под табуреткой,
Которая под табуреткой
Жены его брата,
Дед его прадеда
Булочку с маком
Спрятал когда-то.
(Из книги «Беляевская заимка»)
Припозднился Лёха в лесу – ходил смотреть, как там шишки на кедрах поспевают, и чуть заплутал. Вернулся на заимку – на дворе темно, в избе керосиновая лампа горит.
Вошёл Лёха в дом – на столе самовар, а за самоваром – дед Данила и… и медведь какой-то сидят!
Оба разомлевшие, дед Данила красный весь, по лицу пот ручьём течёт. Медведь, может, тоже красный или даже вовсе бордовый, да под шерстью не видно. Каждый, наверное, уже не меньше десяти стаканов чаю выпил. А медведь eщё лапой в глубокой чашке мёд цепляет.
– Эге, – сказал Леха с порога. – Ну и дела!
– А здороваться кто будет? – возмутился дед Данила.
– Мы ж с тобой, дедуля, утром виделись, – отмахнулся Лёха. – Может, мне ещё медведю этому лапу пожать?
Медведь чашку с мёдом отодвинул, на Лёху уставился.
– Ах, здрасьте-пожалуйста, – усмехнулся Лёха.
– Вот теперь садись с нами, внук, почаёвничаем, – миролюбиво предложил дед.
– А чего, и сяду, – сразу же согласился Лёха. – Я ещё с медведями чай никогда не пил. Дрессированный, что ли?
Тут медведь громко хрюкнул совсем не по-медвежьи, вскочил из-за стола, опрокинув скамейку, на которой сидел, и стремглав выскочил из избы.
– Сосед! Соседушка, ты куда? – закричал вслед медведю дед Данила, да поздно.
Только в ответ слышен был треск бурелома, через который проламывался медведь.
– Ну и чего ты добился? – без укора спросил дед Данила.
– А чего я такого сказал? Спросить ничего нельзя, да?
– Спросить, спросить, – передразнил Лёху дед. – Он к нам по-соседски пришёл. Чайку попить. Мёду с собой принес, гостинец.
– А то у нас мёда с тобой нет, – разозлился Лёха, потому что был не прав. – Сколько хочешь мёду на пасеке! А он-то где взял?
– Да у нас с тобой один улей и разворотил…
– Ну?!
Лёхе вдруг стало жалко убежавшего медведя. Он представил злобных дедовых пчёл, которым ничего не стоило и мамонту шкуру прокусить, представил тёмный лес, где бродит сейчас недопивший горячего чаю обиженный гость.
– То-то что и ну, – вздохнул дед. – Душа у зверя есть: вот и о подарочке позаботился…
– Да не хотел же я, дед! – жалобно взмолился Лёха. – Честное слово!
Не о тебе речь… – дед Данила пожевал губами. – Городские, что с вас взять-то? А он, соседушка, крутой. Ой, крутой. Да отходчивый…
Я познакомился с ним в рыбацкой деревушке, что приютилась около одного из самых южных городов Индии Кочина. Здесь вправо и влево от причала стояли, уткнувшись носами в берег, длинные лодки. Рыбаки уходили на них на лов затемно и, когда я утром появлялся, лодок ещё не было. Зато их всегда поджидала вместе со мной громоздкая, белая, с огромным клювом птица. Пеликан или плавал у берега, то и дело погружая в воду клюв – охотясь за рыбой (пеликаны не ныряют) – или стоял на причале, нетерпеливо всматриваясь вдаль – не показались ли нагруженные добычей суда?
Пеликана звали Бабур.
— Так звали когда-то нашего правителя, — объяснил мне Манну, рыбак, с которым я подружился, у которого временно не было лодки, и он копил деньги на приобретение новой. В ожидании этого Манну работал на складе и до работы тоже приходил сюда каждое утро. – Вон какой у него важный вид! Но Бабур жулик. Мало того, что он ворует у нас рыбу, однажды он украл у меня кошелек. В нем было десять рупий и пятьдесят пайса. Я отнял его, — Манну погрозил пеликану.
В тот день солнце ещё не поднялось над грядой низких зелёных гор, но море уже расцветилось голубыми и белыми полосами. Положив фотоаппарат на лежавший на причале ящик из-под рыбы, я продолжил разговор.
— Рыба ловится всё хуже и хуже, — пожаловался мне Манну. – Её распугали пароходы. Раньше мы выходили в море часа на два и возвращались с полной лодкой, а теперь, чтобы выручить на базаре немного денег, нужно вставать в полночь… Ага, они уже идут!
На горизонте показалось несколько серых зубчиков.
Их заметил и Бабур. Птица заволновалась, начала нетерпеливо расхаживать взад-вперед и даже приподниматься на своих коротких перепончатых лапах. Высоко поднимая голову, она что-то высматривала.
Зубчики превратились в паруса.
Лодки приблизились, стали видны усталые лица рыбаков и отливающие серебром и зеленью бока и спины сваленных на дно лодок рыб.
— Надо сфотографировать их приход, — сказал я, повернулся к ящику и ахнул – фотоаппарата на нём не было.
Манну заметил это. Не говоря ни слова, он подошел к Бабуру, раскрыл у него клюв и, засунув руку по локоть в пасть пеликану, вытащил из подклювного мешка мой «Зенит».
Аппарат был в полном порядке, проверив, я поднял его и сделал первый снимок – «Рыбаки Кочина».
— Жаль, что у тебя нет лодки, — начал было я и замолчал, привлеченный поведением птицы. Бабур спрыгнул с причала и, ковыляя, побежал к одному из подплывавших суденышек. Лодка ткнулась носом в песок и уронила парус. Помогая себе крыльями, птица прыгнула в нее.
Я с интересом смотрел. Рыбак, не обращая внимания на пернатого гостя, перекладывал рыбу в рогожные кули, чтобы отнести её домой. Рядом топтался пеликан. Стоило человеку отвернуться, как Бабур ловко подцеплял клювом рыбину, закидывал голову и отправлял добычу в свой мешок. Рыбак, шевеля губами, что-то выговаривал ему.
— Он говорит, что воровать плохо, — объяснил мне Манну. – Но он сегодня поймал больше всех, и ему не жаль рыбы. И поэтому он не очень сердится. А Бабур всегда знает, какую лодку надо встречать. Он всё видит. Он никогда не даёт промашки.
Когда я уходил, рыбаки уже унесли улов по домам. Около берега в воде лениво плавал Бабур. Пеликан был сыт. Сегодня у него был удачный день, единственное, что ему не удалось – это стащить у меня фотоаппарат.
Главы из книги
Жаба ещё спала в глубокой норе, когда вдруг задрожала земля. Это трактор вспахивал поле. Жаба испугалась и попыталась закопаться поглубже. Она быстро заработала задними лапами. Едва управилась. Стальной нож прошёл над ней, разваливая землю. Дохнуло теплом. Весна пришла. Жаба выгреблась из земли, осмотрелась. Это было картофельное поле. Здесь она зимовала.
Трактор возвращался. Он протарахтел рядом, обдав жабу клубами вонючего дыма. Жаба одурела от смрада и не шевелилась. Из-за грязно-серого цвета она почти сливалась с землёй. Жаба казалась уродливой: с большим животом, пупырчатой спиной и огромным ртом. А вот глаза у неё были с яркой позолотой, кроткие и мудрые.
Весна – время дороги. Она возвратится туда, где вылупилась из икринки. К далекому лесному пруду. Там она продлит свой жабий род и вернётся назад, на свою территорию. И так каждую весну: туда-сюда, туда-сюда. Беспокойная у жаб судьба. Не то что у лягушек, которые рождаются, живут и умирают на одном месте.
После долгой зимней спячки жаба проголодалась. Вокруг было полно толстых земляных червей. Ешь – не хочу. Жаба отличалась аккуратностью в еде. Она хватала червя за хвостик и пропускала через сжатые передние лапки. Так она очищала добычу от грязи.
Тёплое солнце согрело жабу и приморило. Она села в меже и уснула в ожидании ночи. Только трактор иногда будил её, проползая мимо с грохотом и лязгом.
На жабу села бабочка-лимонница. Видимо, она приняла её за комок земли. Лимонница покачивала крылышками, шевелила усиками-спиральками, перебирала ножками. Она не догадывалась об опасности. Сонная жаба медленно приоткрыла глаза. Добыча была на её голове. Один выстрел языком – и прощай, бабочка. Но жаба так наелась червей, что ей было лень пошевелиться.
Не ожидая беды, бабочка крутилась на голове жабы. Большие золотистые жабьи глаза с любопытством разглядывали её. Бабочка взлетела, сделала над полем большой круг и вновь опустилась на жабу, словно испытывая судьбу. Лимонница напоминала два желтых листочка на тонкой веточке. Как будто ветер принес их из леса. Жаба наблюдала за бабочкой, лениво вращая глазами. Ей никогда не приходилось летать. А сейчас захотелось. Она неуклюже подпрыгнула на месте. Однако на этом её желание порхать и кончилось: уж очень хлопотное дело.
Бабочка приземлилась рядом с жабой. Её назойливость стала жабу раздражать. Она надумала лимонницу прикончить. Нечего выставляться. Жаба медленно вынесла вперед одну лапу за другой, не сводя глаз с дрожащих крыльев лимонницы. Сейчас ты у меня попляшешь. И вот добыча совсем рядом. Жаба хотела пульнуть в бабочку языком, но та вдруг взлетела. От расстройства жаба протерла лапкой рот и глаза.
Ветер подхватил бабочку и понёс над полем. Набежали тёмные тучи, полил дождь. Жаба тут же забыла о лимоннице: так обрадовалась дождю. Капли воды нежно опускались на её спину, стекали на землю. Жабе показалось этого мало, и она вдоволь наплескалась в ближайшей лужице, и заодно напилась, впитывая воду через кожу. Потом закопалась в мягкую землю и решила больше не отвлекаться на какую-то легкомысленную бабочку. Добыча невелика, а трудов не оберёшься.
К утру жаба подошла к деревне. Перед ней зеленели грядки с капустой. По капустным листьям ползали гусеницы. Жаба стала слизывать их языком, причмокивая и жмурясь. Она вела себя очень внимательно: осматривала каждый капустный лист. Ни одна гусеница не ускользнула от её зоркого взгляда. За этим занятием её застиг семилетний мальчик. Он пришел накопать червей для ранней рыбалки.
– Мама! – крикнул он. – В огороде жаба!
– Сейчас же оставь её в покое! – ответила мама с крыльца. – Не прикасайся к ней: от жаб бородавки.
– Её нужно прогнать, – сказал мальчик.
– Что ты, что ты, – огорчилась мама, – из-за неё пойдет дождь. Вот пойдешь ловить рыбу, и весь вымокнешь.
– Почему?
– А потому, – сказала мама, – так говорят, чтобы вы жаб не обижали. Они даже колорадского жука едят.
– Тогда я её накормлю, – сказал мальчик.
Мальчик думал, что жаба живет в воде: спутал с лягушкой. Он притащил жабу домой и устроил жить в трехлитровой банке с водой. Побросал туда мух и даже поймал сачком стрекозу. Вся эта живность плавала в банке вместе с жабой.
Мальчик возвратился с рыбалки и бросил жабе ещё и пиявку. Он думал, что жаба обрадуется. Но и на пиявку она не посмотрела.
Ночью пленнице надоело скучать в банке, и она выбралась на свободу. По полу шныряли откормленные тараканы. Это была еда. Жаба сразу вычислила их тропу: они бегали вдоль стены на кухню, чтобы полакомиться крошками на полу. За ночь таракан съедал хлеба больше своего веса. Жаба притаилась у стены, и только выбрасывала ловкий язык, стреляя в пробегающих тараканов. В начале ей попадались крупные взрослые тараканы, затем пошла добыча поменьше и, наконец, поползли совсем маленькие. Этих малышей жаба проглатывала сразу по несколько штук.
Утром мальчик поднялся пораньше, чтобы поглядеть, не съела ли жаба его пиявку и мух. Всё плавало в банке нетронутым, а жаба исчезла.
– Мама! – закричал мальчик. – Она сбежала!
Мама отыскала жабу на кухне, под мойкой.
– Вот она! – сказала мама сердито. – Выпусти её в огород, а то она умрёт с голоду.
Мальчик отнес жабу в огород. Та сразу же поспешила к густому, колючему кусту шиповника. А то мальчик передумает и заберёт обратно в дом.
Овцы застали жабу врасплох. Они выплыли из тумана большим белым стадом. Было раннее утро. На траве лежали крупные капли росы. Жаба бодро переставляла лапы по полю, покрытому свежей зеленью. Вдруг рядом с ней примяло траву копыто. Что за напасть? Оказалось, это овцы жесткими губами срывают молодую траву, нагуливают жирок. Жаба на всякий случай юркнула в зелень, но одна овца её обнаружила и начала тревожно бить копытом: мол, это поле моё, и не ешь мою пищу. Одного такого удара было бы достаточно, чтобы жабы не стало. Но, к счастью, овца стучала копытом рядом с жабой, словно грозила. Тут же сбежались другие овцы – посмотреть, что происходит. Все стадо сгрудилось вокруг жабы. Овцы нервно перебирали ногами и блеяли. Задние давили на передних: все хотели посмотреть на жабу. Овцы очень любопытные. Еще бы немного – и жабу раздавили. Но внезапно раздался хлесткий удар кнута. Овцы рассыпались по полю. К жабе подбежала пастушеская собака. Она обнюхала незнакомку, с интересом посмотрела на неё. Кого только в поле не встретишь. Мотаются тут всякие. Подошёл и сам пастух. На него из травяных зарослей уставились мудрые глаза. В них проблескивала какая-то тайна. Пастух усмехнулся и пощекотал жабу кнутовищем. Жаба только заморгала от неожиданности.
– Шла бы ты себе! – сказал пастух.
Жаба смотрела из травы понимающими глазами.
– Овцы хоть и глупые, а видишь, тебя не тронули, – продолжал пастух. — Только ногами постучали для острастки. Иди, куда шла…
Стадо ушло. Наступила тишина. Только высоко в небе заливался жаворонок. Жаба повела головой, прислушиваясь к пению птицы, выбралась из-под травы и продолжила свой путь.
Меня зовут ЯРОСЛАВ АВДИЕВ!
Я родился 16 июня 1989 года. Истории про Кота я начал сочинять вот как: я был в первом классе, и у меня был очень плохой почерк, и поэтому, чтобы не писать крючки и загагули, я начал писать буквами «Котенкову Жизнь». Я подсматривал за Котом и записывал. Потом уже начал набирать на компьютере. Еще я учусь играть на виолончели, а мой брат Ника — на скрипке. И еще — я заядлый велосипедист.
Однажды я лёг спать. И вдруг слышу, кто-то идёт по снегу в валенках. Я встал с кровати – нет, не идёт этот загадочный человек. Лёг, прислушался – опять идёт, и еще так раз десять: лягу – встану, лягу – встану. А потом догадался: этот человек – не человек, а сердце бьётся!
Однажды я ходил по болоту. И не знал, какую ягоду собираю. Вдруг в небе журавли кричат: «клю–клю, клю–клю», а лягушки из болота: «ква–ква, ква–ква». И тогда я догадался, что это за ягода!
Однажды мама наказала Кота за то, что он написал в прихожей. (Коты весной всегда писаются.) Мама повозила его мордочкой по луже и понесла по коридору бедного раскоряку. Она посадила его в туалет, но Котенок тоже не был дураком, он начал мяукать, да так сильно, что его почти сразу выпустили. Первым делом Котенок пошёл на кухню и сытно поел. Потом Кот разлегся на диване важный, как Могучий Царь, и стал смотреть на нас, будто хотел сказать: «Прощаю всех, хотя вас следовало бы казнить!»
Однажды к папе пришёл гость. Кот подошёл и начал гостя нюхать: оказывается, у него дома осталась Кошка. Гость сел за стол, а ботинки оставил в прихожей. Настал вечер. Гостю пришло время уходить, и когда он стал надевать свои ботинки!.. Что вы думаете?! Кот написал той, другой Кошке письмо, на ботинках. Гость ушел. Кот часто сидит под дверью и прислушивается, – ждёт от неё ответа.
