Перевод: Нёстлингер Кристине — Величайшая несправедливость

Иван Мельник (Станислав Гриченко)

Письмо от переводчика Марины Бородицкой

Дорогой незнакомый читатель!

Вот я и делюсь. Читайте. Вкусно?

Марина Бородицкая

Алан Александр Милн

Перевод с английского Марины Бородицкой

Мы с Пухом

Роберт Льюис Стивенсон

В постели

Покуда я лежал больной,
К подушкам прислонясь спиной,
Мои игрушки в тишине
Лежали рядышком, при мне.

Я брал солдатиков в кровать
И заставлял маршировать,
Водил их в бой на страх врагам
По мягким стеганым холмам.

Порою парусный мой флот
Скользил среди атласных вод,
На склонах гор паслись стада,
И вырастали города…

Я восседал как исполин
Среди холмов, среди долин,
И одеяло предо мной
Лежало сказочной страной.

Джеймс Ривз

Тетушка Фло

Когда у старушки,
У тетушки Фло,
Бывает порой
На душе тяжело,
Когда поясница
Болит у нее,
Цветы засыхают,
Не сохнет белье,
Когда на дворе
Моросит без конца,
Когда расшатались
Ступеньки крыльца,
И лопнул на полке
С мукою пакет,
И моль обглодала
Приличный жакет,
И клумбу попортил
Соседский петух,
И нету все лето
Спасенья от мух,
В духовке опять
Пригорает пирог,
И письма от внуков
Приходят не в срок…
Когда заплатить
За квартиру пора,
Когда на чулке
Появилась дыра,
Когда просто так
Нападает
Хандра —
На кухню уныло
Уходит она,
И в мисочке мыло
Разводит она
И дует, собрав свой
Ослабленный дух,
И первый пузырь,
Невесомый, как пух,
И радужный, будто
Цветное стекло,
Растет на соломинке
Тетушки Фло…
Летят и летят
Пузырьки к потолку,
С собою уносят
Хандру и тоску,
Парят, и танцуют,
И вьются вокруг,
И тетушка вскочит,
Закружится вдруг
И, вспомнив,
Что дел еще
Невпроворот,
Вприпрыжку помчится
Полоть огород!

Элеонора Фарджен

Маленький дом

Когда у меня будет маленький дом,
Тогда заведу я в хозяйстве своем:
Двух пушистых псов,
Трех коричневых коров,
Четырех проказливых козочек,
Пять крупных кружек
с узором из розочек,
Шесть шебуршащих ульев,
Семь старинных стульев,
Восемь веселых чайников новых,
Девять ветвистых деревьев вишневых,
Десять десертных ложек,
Одиннадцать одиноких кошек
(не считая кошачьих котят),
Двенадцать писклявых цыплят —
И одну плетеную люльку
с горластым малюткой.

Вот сколько всего
Заведу я в хозяйстве моем,
Когда у меня будет маленький,
Маленький-маленький
Дом!

с. 30

Рубрика: Перевод

Григорий Кружков

Корова и музыкант

(из «Песен Матушки Гусыни»)

Перевод с английского Григория Кружкова

Купил корову музыкант,
Но прокормить не мог;
Когда она хотела есть,
Он брался за смычок.

Корова слушала его
И говорила: "Ах!
Как это чудно! А теперь –
Сыграй об отрубях".

с. 26

Рубрика: Перевод

Юрий Вронский

М.Алечкович — Дороги путешествуют

(Перевод с сербского Юрия Вронского)

Дороги, дороги
Торопятся в путь.
Как редко
Случается им
Отдохнуть!

Одна пробурчала сердито:
— О Господи! Как я разбита!

Другая промолвила строго:
— И я
Не свинья,
А дорога!
За что мне такая
Высокая честь,
Чтоб в грязь
Непролазную
Лезть?

Воскликнула третья
В смертельной обиде:
— Ах, если б вы пожили,
Солнца не видя!
Какая мне радость,
Какое веселье —
Змеёй извиваться
В глубоком ущелье?

Но всё же пути их
Прекрасны,
А жалобы вовсе
Напрасны.
Любая дорога —
И эта, и та —
Ведёт от порога
Туда, где мечта!

с. 27

Рубрика: Перевод

Михаил Грозовский

По мотивам произведений Хальфдана Расмуссена — Самокат

Чтоб в город поехать, а после - назад,
старушка взяла напрокат самокат.
А в спутники (бабушка доброй была)
котёнка с цыплёнком с собою взяла.

Всего за копейку - ни много, ни мало! -
купила на рынке два ломтика сала,
из сумки хозяйственной вынула грошик -
ей в булочной хлебных насыпали крошек.

В кондитерской бабушке выдался случай
купить по дешёвке ириски тянучей.
И все подкрепились. И засветло, кстати,
вернулись домой на своём самокате.

с. 26

Рубрика: Перевод

Татьяна Разумовская

Джек Прилуцкий — Будь рад, что на лице твой нос

Перевод с английского Татьяны Разумовской

Будь рад, что на лице твой нос!
Когда б в другом он месте рос,
тогда бы ты, скорей всего,
возненавидел бы его.

Вот, скажем, вырасти он мог
точнёхонько меж пальцев ног,
и, нюхая свои носки,
ты захирел бы от тоски.

А если б был прилеплен нос
на голове среди волос,
щекотка – сильная весьма –
могла свести тебя с ума.

А если б в ухе рос? Беда!
Представь, как жил бы ты тогда!
Сплошной кошмар! Ведь каждый чих
взрывался бы в мозгах твоих.

Но нос твой – повезло на раз! –
растёт спокойно между глаз.
И хоть он прям, и хоть он кос —
будь счастлив: на лице твой нос!

с. 28

Рубрика: Перевод

Кэтрин Патерсон — Равная королю

Пересказ-перевод с английского Ивана Мельника

Много лет тому назад в одном далеком королевстве умирал старый король. Он был добрым и справедливым, правил мудро, поэтому не только придворные, но и все жители королевства любили его и были опечалены, узнав, что он скоро их покинет. Все жалели короля, но ещё больше боялись за своё будущее.

И было отчего. Сын короля принц Рафаэль рос без матери. Отец дал ему прекрасное образование, но воспитанием сына не занимался. И принц вырос высокомерным, самовлюбленным, жестоким и жадным.

Перед смертью, в присутствии советников, вельмож и всего двора, король назвал Рафаэля своим наследником. Но старый король понимал опасения своих подданных.

— Я благословляю тебя, – заявил он сыну. — Но! Ты не наденешь корону до того дня, пока не женишься на женщине, равной тебе по красоте, уму и богатству.

Рафаэль от этих слов пришёл буквально в бешенство. Король без короны — всё равно, что лев без гривы, петух без перьев.

— Вот так благословение, — процедил он сквозь зубы. – Не благословение, а проклятие! Где я найду невесту во всех отношениях равную мне, такую же красивую, умную и богатую?

Старый король умер той же ночью. А Рафаэль был так зол, что даже не стал объявлять в стране траур по случаю смерти отца.

Приняв управление королевством, Рафаэль первое время был слишком занят, чтобы думать о короне. Он приказал убрать повсюду портреты старого короля и повесить свои. Принц велел закрыть школы.

— Ни к чему учить тупиц и бездельников, — заявил он. — Пусть работают с малых лет. Отныне я буду думать и решать всё за всех.

С особым удовольствием принц занялся сбором налогов у своих подданных. Он отбирал не только золото и серебро, но и домашний скот, и урожай, выращенный крестьянами.

Довольный Рафаэль любовался своим отражением в зеркале, когда вдруг вспомнил про корону и завещание отца, и утихшая было злость вернулась к нему с прежней силой.

Призвав советников, он разразился бранью:

— Вы ленивые дураки! Все слышали последние слова моего отца. Почему до сих пор не нашли мне жены?

Советников охватила дрожь с головы до ног. А принц продолжил:

— Даю вам срок до конца года. Если не найдёте невесты, достойной меня, будете гнить в темнице до конца своих дней. Вон с моих глаз!

Когда речь идёт о жизни или смерти, даже самый ленивый зашевелится. Советники отправили гонцов во все края, и скоро во дворец были доставлены три принцессы. У одной волосы были подобны солнечным лучам. У другой были прекрасные темные глаза. У третьей — фигура греческой богини и кожа белая, как алебастр.

Но посмотрел на них Рафаэль и даже плюнул с досады. Вот если бы взять чудесные волосы одной, волшебные глаза другой, прекрасное тело третьей, соединить вместе, может, и получилось бы что-нибудь хорошее. А так…

— В темницу дармоедов!

И снова советники задрожали от страха. А один осмелился напомнить, что до конца года ещё девять месяцев, и если советники будут сидеть в темнице, как смогут найти они для принца достойную невесту?

Такая речь Рафаэлю не понравилась, но королевское слово пришлось сдержать.

Снова советники разослали гонцов по всем землям и морям, и те нашли трёх принцесс, которых и доставили во дворец Рафаэля для экзамена.

Одна из них могла назвать столицы всех государств мира, другая умела перемножать в уме четырёхзначные числа, третья помнила всех императоров древней Византии… Но вот беда: первая не смогла без ошибки написать слово «птеродактиль», вторая запуталась в скороговорке «На дворе трава, на траве дрова», третья не имела представления об игре «трик-трак».

— Кого вы мне привели? – обратился принц к советникам. – Мало того, что эти девицы не знают простых вещей, они ещё и безобразны. В темницу всех!

Советников снова затрясло от страха, но один набрался смелости и напомнил:

— О, Принц! До конца года ещё шесть месяцев, а в темнице…

— Знаю, знаю, — перебил его Рафаэль, — пользы от вас никакой, но живите. Пока…

Советники заболели от переживаний. Но, проявив максимум старания, нашли ещё трех принцесс и представили их принцу.

У одной папаша владел несметным количеством земли, другая должна была унаследовать целую флотилию парусных судов, третья, дочка владельца алмазных шахт, явилась на экзамен, с ног до головы покрытая бриллиантами, и в туфлях, изготовленных их цельных кусков алмаза.

У принца разгорелись глаза.

— Женюсь на всех трёх! – заявил он.

— Это невозможно, Ваше величество, — прошамкал самый старый советник. — Закон предков запрещает нам иметь трёх королев.

— Ну, в таком случае, я не женюсь ни на одной, — пришёл в ярость принц. — Они глупы и уродливы. Отправляйтесь в темницу вместе с этими девками!

Но до конца года оставалось ещё три месяца, и Рафаэль вынужден был дать советникам последний шанс.

Однако, советники были уверены, что не найдут на свете созданий, равных Рафаэлю, и стали потихоньку приводить в порядок дела, чтобы не оставить жен и детей без средств, когда сами отправятся в тюрьму.

В то время вдалеке от столицы у самых гор жил крестьянин с дочерью. Жена его умерла, а дочь, которую звали Розамунда, девушка работящая, добрая и весёлая, взяла на себя заботу об отце и домашнем хозяйстве.

Когда умер старый король, и страной начал править Рафаэль, крестьянин понял, что даже то немногое, что он имеет, скоро отнимет жадный принц. Правда, была у бедняка только старая коза, но весной у неё родились два козлёнка, а это, по понятиям королевских чиновников, уже стадо.

Собрав для дочери все съестные припасы, что были в доме, крестьянин велел Розамунде увести коз на далёкое горное пастбище.

Девушка не хотела покидать отца, но он настоял на своём. Добравшись до пастбища, девушка поселилась вместе с козами в заброшенной хижине старого пастуха.

Козы питались сочной травой и резвились на лугу. Розамунда собирала ягоды, съедобные коренья, дикую пшеницу, заготавливала на зиму сено для животных. Она пила козье молоко, делала сыр, пекла хлеб.

Не в характере девушки было поддаваться отчаянию. Играя с козлятами, она часто напевала. Летом горы прекрасны, но зима там приходит рано. Когда выпал снег, коза стала меньше давать молока. Запасы сена скоро иссякли, и Розамунда делила с животными скудные запасы пшеницы.

В один из дней, когда козы рылись в снегу, надеясь хоть чем-нибудь наполнить пустые животы, а Розамунда, дрожа в лачуге, решала вопрос, пустить последнюю пшеницу на хлеб или скормить козам, с пастбища донёсся отчаянный вопль.

Схватив палку, Розамунда бросилась наружу. В снегу стоял огромный волк и держал в своей страшной пасти козлёнка.

— Как ты смеешь нападать на моих друзей! – закричала бесстрашная девушка.

Волк отпустил козлёнка и поглядел на Розамунду такими печальными и голодными глазами, что ей стало жалко зверя.

— Плохо дело, — сказала она. – Зайди с нами в хижину. Будем друзьями, разделим еду, которая у нас есть.

— Ты добрая девушка, — заговорил вдруг волк, и голос его звучал, как отдаленный гром. — Я обещаю, твоя доброта будет вознаграждена.

Розамунда никогда не встречала говорящего волка.

— Кто ты? – спросила она его.

— Я теперь твой друг, — ответил он.

Когда все вошли в хижину, девушка достала последнюю пшеницу и разделила ее на пять частей. Три из них она отдала козам, а две оставшиеся доли перемолола в муку, замесила тесто и испекла небольшую буханку хлеба, которую поделила с волком.

Ночью козлята не могли уснуть и блеяли от голода. Розамунда плакала от бессилия.

— Мне очень жаль, малыши, но зерно закончилось, мне нечего вам дать.

— Ты в этом уверена? — спросил волк.

— Вот кувшин, здесь была пшеница, теперь он пуст… — и Розамунда открыла крышку, чтобы показать волку. — Ой, здесь есть зерно!

И девушка снова накормила коз и испекла хлеб для себя и волка.

Так зерно в кувшине появлялось каждый раз, когда заканчивалась еда. День проходил за днём, и друзья не голодали.

— Почему, мой друг, ты так печальна? – спросил волк Розамунду однажды вечером.

— Я беспокоюсь об отце, – ответила она.

— С твоим отцом всё в порядке, – сказал волк.

И Розамунда поверила ему, потому что уже давно поняла: её новый друг не простой волк.

Девушка рассказала ему и о том, почему она оказалась в горах, прячась от слуг жадного и жестокого принца, который нисколько не заботится о народе.

— Я знаю, — усмехнулся волк. — Советники принца безуспешно ищут ему невесту – красивую, умную и богатую. Если такая найдётся, страна будет спасена… Ты хотела бы помочь своему народу?

— Да, но как? Разве я красива и умна? А уж бедна так, что умерла бы от голода вместе со своими козами, если бы не ты.

— Погляди на мою шею, – сказал волк. — Видишь этот золотой обруч? Сними его и надень себе на голову. Отправляйся в столицу и найди там Первого советника принца. Скажи ему, что ты принцесса, которую он ищет.

— Но ведь я не принцесса…

— Твоя мать умерла в ночь, когда ты родилась. Перед смертью она благословила тебя и сказала, что ты будешь равной королю.

Страшно было пойти в столицу и выполнить такое необычное задание. Но Розамунда подумала о своей покойной матери, любящем отце и всех терпящих нужду людях и решилась на отчаянный поступок.

Как только она надела обруч, крошечная лачуга наполнилась сиянием.

— Он волшебный? – спросила девушка.

— Подарок друга всегда волшебный… Но предупреждаю: когда пойдёшь в мир людей, не говори ничего о встрече со мной. Люди не поймут нашей дружбы.

Розамунда поцеловала козу и козлят, поклонилась волку и отправилась из заснеженных гор в столицу.

Наступил последний день года. Первый советник короля попрощался с женой и детьми и, собираясь во дворец, готовился к самому худшему. И тут раздался стук. Советник открыл дверь и увидел прекрасную девушку.

— Меня послали к вашему дому, — сказала она. — Отведите меня к принцу.

Советник, уже потерявший надежду, был добрым человеком.

— Я должен предупредить, — сказал он, — что принц очень жестокий человек. Если он не признает вас равной себе, пощады не будет никому.

— Я не боюсь, — отвечала Розамунда. – И вы не бойтесь. Обещаю, сегодня ночью вы будете спать в собственной кровати.

Советник подумал, что если эта девушка хотя бы наполовину так же умна и так же богата, как прекрасна, то ни один мужчина не в силах устоять против неё.

Когда они прибыли во дворец, принц уже кричал:

— Безмозглые идиоты, где моя жена? Прошёл год, а вы не нашли её! В темницу всех!

— Ваше величество, — низко кланяясь, выступил вперед Первый советник. — Позвольте представить вам принцессу Розамунду.

Перед троном стояла прекрасная девушка. И как только Рафаэль её увидел, сразу решил взять себе в жены.

— Ты прелестнейшее создание, которое мне довелось когда-либо видеть, – сказал он.

— Вы так добры, милорд, — отвечала кротко Розамунда.

Принц вспомнил слова отца: королева должна быть во всём равна королю.

— Сомнений нет, ты прекрасна, — сказал Рафаэль, — но умна ли? Так ли образована, как я?

— Решать вам, — сказала Розамунда. – Но я знаю одну вещь, которую больше не знает никто.

— Что можешь знать ты, чего не знаю я? – спросил надменно принц.

— Я знаю… — сказала Розамунда так тихо, что только принц мог её услышать. — Я знаю, что вы безмерно одиноки.

Принц посмотрел на неё с удивлением. Как могла эта незнакомая девушка знать его лучше, чем он знал себя сам? Он до этого момента и не подозревал, как был одинок.

— Очень хорошо, — сказал он грубо, — ты выдержала два испытания, но остается ещё одно. Как ты докажешь, что твоё богатство равно моему?

— Никак, милорд. Вы видите, у меня с собой ничего нет. Но, есть способ нас рассудить. Скажите, желаете ли вы в данный момент что-нибудь, чего нет у вас?

Мысли Рафаэля закружились вокруг обширных владений, парусных судов, алмазов… И, наконец – корона!

— Конечно, — ответил он сердито, — таких вещей немало.

— Тогда, — сказала Розамунда, — наверное, ыы беднее меня, поскольку нет ничего, что я желала бы иметь и чем ещё не обладаю.

— Равная королю! – не выдержал Первый советник. – Она найдена!

И все советники закричали: «Ура! Да здравствует Равная королю!»

Рафаэль был тоже доволен, он протянул Розамунде руку и сказал:

— Решено. В соответствии с древним законом и волей моего отца ты станешь королевой и моей женой.

Но Розамунда не взяла его руки.

— Я буду рада стать королевой, — сказала она, — но боюсь, ничего не получится, так как по вашему собственному признанию, я – самая красивая из тех, кого вы видели, имею знания, которыми не обладаете вы, и на свете много вещей, которые хотели бы иметь вы, но не имеете. Таким образом, вы сами объявили, что я более чем равна вам.

Рафаэль был разъярён. Теперь, когда эта девушка оказалась недосягаемой, он желал её более чем когда-либо.

— Что я должен сделать, чтобы получить тебя в жены? – воскликнул он.

— Высоко в горах есть пастбище и заброшенная хижина старого пастуха, где живут три козы, — ответила Розамунда. – Если вы действительно хотите, чтобы я стала вашей женой, то должны отправиться туда и прожить в хижине один год. Ровно через год вы вернётесь во дворец и приведёте с собой коз, целых и невредимых. Так вы станете во всём равны мне.

Не раздумывая, Рафаэль согласился и отправился в горы. А Розамунда осталась жить во дворце.

Едва Рафаэль скрылся, как девушка принялась за работу. Засучив рукава, она принялась исправлять всё то зло, что успел сотворить Рафаэль за своё короткое правление. И королевство никогда не знало такого веселого, трудолюбивого и мудрого правителя, как Розамунда.

Это был год хорошей погоды и обильного урожая. Дети вернулись в школы, и у каждого жителя страны появился достаток и время для отдыха.

Когда Рафаэль добрался до горного пастбища, козы приветствовали его радостным блеяньем. Однако оно превратилось в жалобные вопли, как только они поняли, что Рафаэль не принёс им еды.

Запах животных не понравился Рафаэлю, и он вытолкал их из хижины на холод. Не обращая внимания на крики, Принц попытался найти в хижине что-нибудь съедобное. Наконец, он наткнулся на кувшин с пшеницей и начал жевать твёрдые зерна.

Вдруг с заснеженного пастбища послышался отчаянный вопль. Рафаэль испугался. Если свирепый зверь напал на коз, он растерзает и его самого, и никто ему здесь не поможет. Он проклинал Розамунду, пославшую его в это дикое место. Но вспомнив, что должен сохранить коз целыми и невредимыми, принц схватил палку и выскочил из хижины.

В снегу стоял огромный волк и держал в зубах козлёнка.

— Негодяй! – закричал Рафаэль, размахивая палкой. – Это мой козлёнок. Оставь его и убирайся отсюда.

Волк отпустил козлёнка.

— Я не знал, что он твой, — сказал он.

Никогда прежде принц не слышал, чтобы дикий зверь разговаривал, как человек.

— Кто ты? – спросил он волка.

— Я друг Розамунды, — ответил волк.

— Тогда почему ты крадёшь козлёнка? – спросил Рафаэль, немного придя в себя.

— Я не краду его. Мы с козами друзья, живём вместе в этой хижине, и разыграли маленькое представление, чтобы избавиться от тебя — незваного гостя.

— Розамунда о тебе не упоминала, — сердито сказал Рафаэль.

— Она и не должна была этого говорить, – проворчал волк.

Он завёл коз в хижину и захлопнул дверь перед носом принца.

Теперь Рафаэль остался на морозе и сначала посчитал ниже своего достоинства просить милости у животных. Но день склонялся к вечеру, ветер пронизывал до костей, мороз крепчал, и Рафаэль стал стучать в дверь.

— Пожалуйста, откройте, я могу здесь замерзнуть насмерть.

— Так и быть, входи, — сказал волк, впуская принца в хижину. – Мы не откажемся от твоей помощи. Лапы и копыта не предназначены для того, чтобы разводить огонь, молоть муку и печь хлеб.

— Мне очень жаль, — смутился Рафаэль, – только я ничего этого делать не умею.

— Ну, не страшно, — заметил волк. – Было бы желание.

Волк научил Рафаэля всему, с чем легко справлялась Розамунда. И принц стал разводить огонь, перемалывать зерно в муку, печь хлеб.

Наступила весна, за ней лето. Рафаэль питался простой пищей, ухаживал за козами, заготавливал сено на зиму. Он загорел, его руки огрубели. Чудесная одежда принца превратилась в лохмотья, а нахальные птицы свили гнездо в его шляпе. Козы привязались к Рафаэлю и играли с ним. А по ночам у костра волк рассказывал принцу старые сказки и учил его песням, которые когда-то пела Розамунда.

Ни одного дня не проходило без того, чтобы Рафаэль в мечтах не видел Розамунду своей женой.

Наконец, пришла зима, и горное пастбище снова покрылось снегом. Рафаэль впервые в жизни чувствовал себя счастливым, потому что у него появились друзья.

— Пора, — сказал волк однажды вечером. — Пришло время тебе возвращаться во дворец.

Душа Рафаэля затрепетала. Он боялся встречи с Розамундой.

— Не согласишься ли ты пойти со мной? — обратился он к волку.

— Ты теперь мой друг, но я принадлежу этим горам, — ответил волк. – Иди и передай прекрасной Розамунде, что я её помню и люблю.

Спустившись с гор, в последний день года Рафаэль вошёл в ворота дворца, сопровождаемый тремя козами. Он выглядел как простой пастух и не стал ломиться во дворец через парадную дверь, а направился к чёрному ходу.

Собираясь с духом, у закрытой двери принц услышал знакомую песню гор. Потом толкнул тяжёлую дверь на кухню.

У печи, раскрасневшаяся от жара, стояла прекрасная Розамунда.

— Это ты, Рафаэль! — воскликнула она. – Неужели пролетел год?

— Я привёл твоих коз, – ответил принц.

— Да, — рассеянно сказала Розамунда. Она вдруг схватилась руками за голову: — Ой, я забыла свой обруч…

— Ты стала ещё прекрасней, чем прежде.

— Нет, — засмеялась Розамунда. – Может, это ты изменился?

— Да, — сказал Рафаэль. – Горы изменили меня. Я нашёл там друзей.

— Человек, у которого есть друзья, по-настоящему богат…

— Я многому научился, — продолжал Рафаэль. – Я понял, что на самом деле не такой красивый, не такой умный и не такой богатый, как думал. Мне нечего предложить тебе, кроме этих коз, да и они не мои.

Рафаэль печально повернулся, чтобы уйти.

— Совсем забыл, — остановился он. – Волк просил передать, что помнит и любит тебя.

— Подожди, — сказала Розамунда, задерживая руку принца. – Не уходи…

Той же ночью они поженились и стали коронованными королём и королевой.

Они и все их подданные жили счастливо много-много лет.

И каждой зимой под Новый год король Рафаэль и королева Розамунда, взяв с собой детей, отправлялись в далёкие горы, чтобы, как рассказывают, встретиться со своим старым другом.

с. 28

Рубрика: Перевод

Вера Комарова

Гудрун Мебс — Меняемся ролями

Перевод с немецкого Веры Комаровой

(Из повести «Бабушка! – кричит Фридер», издательство «Самокат»)

– Бабушка! – кричит Фридер и дёргает бабушку за юбку. – Я не хочу всё время быть Фридером, хочу побыть разочек бабушкой!

– Да отстань от меня ради бога! – ворчит бабушка. – Радуйся, что ты мальчик. Детям живётся лучше!

– Вовсе нет, – говорит Фридер и берёт бабушкину шляпу – серую, и бабушкину сумку – чёрную. – Лучше живётся бабушкам, это же ясно!

– Ты что, с ума сошёл? – вскрикивает бабушка и хочет отнять шляпу. Тут Фридер шлёпает бабушку по пальцам, нахлобучивает шляпу на голову и приказывает:

– Марш в детскую. Теперь я буду бабушка, и всё тут!

– Да как ты со мной разговариваешь? – удивляется бабушка и хочет схватить свою сумку. Но Фридер быстро отдергивает её и низким голосом повторяет:

– Марш в детскую, я сказал! Там и играй. Но аккуратно, ты меня поняла? А я пойду на кухню!

И Фридер с достоинством удаляется, оставляя бабушку в полной растерянности.

Она смотрит ему вслед, потом качает головой и бормочет:

– Ну, озорник окаянный! Ну, погоди!

И исчезает в детской, плотно закрыв за собой дверь.

Фридер стоит на кухне, на голове шляпа, в руке сумка. Он смотрит вокруг. Потом кладёт на кухонный стол сначала шляпу, а рядом с ней – сумку.

Вот так.

Теперь он, значит, на кухне. И теперь он – как будто бабушка. Что делает бабушка на кухне? Она моет посуду. Но мыть посуду скучно, и вообще, бабушка её давно уже помыла. Всё на своих местах. Кухня сверкает чистотой.

Что же ещё бабушка делает на кухне? А, ясно, она готовит еду.

Значит, надо что-нибудь приготовить. Лучше всего – рисовую кашу. Фридер её очень любит. Для рисовой каши нужен рис, и молоко, и корица, и сахар. Это Фридер давно уже знает. Рис стоит в кухонном шкафу. Фридер приносит табуретку, залезает на неё, открывает дверцу шкафа и так сильно дёргает за пакет с рисом, что тот рвётся, и рис сыплется на пол. Но это пустяки. Можно ведь всё подмести.

Теперь нужен сахар. Банка с сахаром тоже стоит в шкафу. Фридер осторожно вынимает её, осторожно слезает с табуретки и хочет поставить банку на стол. Но тут банка опрокидывается – можно сказать, сама – и сахар сыплется в бабушкину шляпу и сумку. Вот ведь незадача…

Ну ничего, теперь можно заняться корицей. Но Фридер не может её найти. Он вытаскивает из шкафа все миски, тарелки и кастрюли, но корица исчезла. Ладно, ничего страшного, это может подождать. Теперь нужно молоко.

Фридер достаёт из холодильника молоко и наливает его в кастрюлю. Только… почти половина молока разлилась. Но это пустяки, всё можно вытереть.

Теперь молоко нужно подогреть. Фридер ставит кастрюлю с молоком на плиту.

Теперь нужно зажечь под ней огонь. Фридер ищет спички, ищет, ищет – и не находит. Но спички ему совершенно необходимы. Без них не будет никакого огня. А без огня молоко не подогреешь, это ясно.

– Бабушка!– кричит Фридер и распахивает дверь, – принеси мне спички, ба, и побыстрее!

– Разве я твоя служанка? – кричит бабушка в ответ. – Я в детской, играю в интересную игру, если хочешь знать!

Фридер прислушивается. Что там бабушка делает? Играет в интересную игру? Надо посмотреть.

Фридер мчится из кухни в детскую. Там сидит бабушка. Игрушки она разбросала по всей комнате. Гоночные машинки лежат на кровати, детали «Лего» – все, абсолютно все – валяются под кроватью и на столе, принадлежности для рисования – на полу, плюшевые игрушки – на стуле.

А бабушка занимается тем, что выкидывает кубики из коробки.

– Вот! – говорит она довольно, встаёт и бодро марширует мимо Фридера на кухню.

Фридер изумлён. Комната выглядит как неизвестно что! Вот это беспорядок! Он никогда ещё такого не устраивал!

– Бабушка! – вопит он возмущённо. – Моя комната теперь как свинарник!

– Как ты мне, так и я тебе! – кричит бабушка в ответ. – Моя кухня теперь тоже как свинарник! И вообще, тебе ещё рано зажигать плиту, сколько раз нужно это повторять!

– И вообще, – кричит Фридер, – тебе нельзя разбрасывать мои игрушки, сколько раз нужно это повторять!

– Да ладно уж, – говорит бабушка, выглядывая из кухонной двери, – я замечательно поиграла. Когда бабушки становятся Фридерами, они именно так играют!

– А я, – говорит Фридер, усмехаясь, – я замечательно готовил. Когда Фридеры становятся бабушками, они именно так готовят.

– Да, к сожалению! – говорит бабушка и тоже усмехается.

Потом она чмокает Фридера в щёку и говорит:

– Знаешь что? Теперь я снова буду бабушкой, а ты – снова моим внуком. Я уберусь на кухне, а ты уберись у себя в комнате, ладно? А потом я сварю нам что-нибудь вкусное. Рисовую кашу, хорошо?

Фридер кивает, Фридер вздыхает и начинает укладывать кубики в коробку, собирать «Лего», и плюшевые игрушки, и ещё… и ещё… и ещё…

Вообще-то ему нравится снова быть Фридером. Стоит только подумать о просыпанном сахаре, о бабушкиной шляпе и сумке…

Бабушка вздыхает, и стонет, и трёт, и метёт, и убирает. Наконец она закончила уборку. Фридер тоже.

А потом бабушка и Фридер вместе сварили рисовую кашу. С корицей и сахаром. Бабушка сразу нашла корицу. Потому что она знает, где что стоит.

А потом бабушка и Фридер вместе играли. В «Лего». И построили очень красивый, очень большой дом. Потому что Фридер знает, как это делается.

с. 28

Рубрика: Перевод

Соломон Блюмгартен — Ни словечка; Исроэль Гойхберт — Павлин

Перевод Марины Бородицкой

Соломон Блюмгартен

Ни словечка

Порхает птичка за окном,
В стекло стучится.
Чего ты хочешь? Где твой дом,
Скажи мне, птица!
В ответ – «пинь-пинь»
Да «чик-чирик»…
Вот удивительный
Язык!

Стучится буря ночью в дверь,
Метёт позёмка.
О чём ты плачешь, странный зверь,
Во тьме так громко?
Но буря только
«У-у!» да «у-у!» –
Я ни словечка
Не пойму!

Сижу один на берегу
Над речкой чистой.
О чём бормочет на бегу
Поток речистый?
«Тирлим-тирлю»,
«Бурлим-бурлю»…
Я лучше лягу
Подремлю.

Иду по тропке в летний зной,
Колосья в поле
Шушукаются за спиной,
Как дети в школе.
– Что вы там шепчете? –
Спрошу.
В ответ: «Шу-шу,
Шу-шу, шу-шу…»

Исроэль Гойхберт

Павлин

Пава-павушка-павлин
Разодет, что царский сын!
У тебя ль, у господина,
Шея будто лебедина,
У тебя ли хвост
Блещет пуще звёзд:
Кто ни глянет – жмурится,
Как слепая курица.

Ты нарядней жениха,
Горделивей петуха,
Ходишь величаво,
Павушка ты, пава.
Вся-то наша улица
На тебя любуется:
До чего же ты хорош,
Когда песен не поёшь!

с. 24

Рубрика: Перевод

Михаил Грозовский

По мотивам произведений Иосифа Иванова — Мокнет ли гусь?; Солнечный суп

Мокнет ли гусь?

Я нынче в речку двадцать раз
нырял на глубину.
Замёрз,  как цуцик.
                      Но сейчас
Ещё разок нырну.

Бегут мурашки по спине,
Синеет кожа вся,
Уже похожая вполне
На кожу у гуся.

И я ныряю. 
                      Тут такой
Расчёт за все труды:
Известно - гусь всегда сухой
Выходит из воды.

– Ну как? – дыханье затая
И сдерживая дрожь, –
Похож ли, – спрашиваю я.

– Похож! – кричат мои друзья, –
На курицу, – кричат друзья, –
На мокрую похож!

Солнечный суп

Из картофеля и круп
Наливает мама суп.
Говорит: «За стол садись!
Ешь спокойно, не вертись!»

Ну, а я гляжу в окно.
Интересно.
                      Как в кино.
В небе, будто для меня,
Превращается в коня
Тучка.
                      Если захочу -
Оседлаю, поскачу.

Прыгну прямо из оконца,
И – верхом навстречу солнцу!

Вон оно, огнём горит.
«Слушай, парень, – говорит, –
Стынет суп, поешь в покое».
…………………………. 
Где-то я слыхал такое…

с. 28

Рубрика: Перевод

Между морем и землёй. Янис Балтвилкс — У весеннего моря; Между морем и землей; Огромной ночью; Любопытный одуванчик; Двойная лестница; Такой день; Птичье утро

Между морем и землёй

Недавно, перебирая папки с переводами, я нашёл несколько симпатичных книжек на латышском языке, – их в конце 80-х – начале 90-х годов прислал мне мой старинный друг и коллега латышский поэт Янис Балтвилкс.

В ту пору я готовил к изданию книжку Яниса Балтвилкса – мы оба очень хотели, чтобы стихи Яниса почитали и наши дети. В Латвии он уже был широко известным поэтом, взрослым и детским. Его взрослая лирика переводилась тогда и на русский язык, что до стихов для маленьких читателей, тут вся работа ещё была впереди. Однако что-то не сложилось, книжка так и не вышла, а потом начались совсем другие времена. Долгое время казалось, что эти переводы так и останутся в архиве, но сегодня, перечитывая их заново, я вижу, сколько в них тонкой наблюдательности, доброты, музыкальности, открытости миру и всем нам, читателям. Этим и хочется поделиться.

Однажды я получил от Яниса стихотворение, которое перевёл, как говорится, не глядя. Называлось оно «Ласточка» – а выглядело так:

Признаться, очень хочется, чтобы такие ласточки почаще залетали в нашу сегодняшнюю детскую поэзию!

Михаил Яснов

Янис Балтвилкс

Перевод Михаила Яснова

У весеннего моря

Янитис:

– Ну что ж ты!
Море!.. Ну, давай!..

Море:

– Постараюсь.
Только подожди.

Янитис:

– Скорее!
Ну! Взломай же лёд!..

Море:

– Не волнуйся.
Не спеши, дружок.

Между морем и землей

		Морю
чайки рассказывают о земле:
	о хвоинках острых,
	о полянах пёстрых,
	о зверях мягкошерстых
	и о нас,
		о наших братьях и сестрах.

		Земле
чайки рассказывают о море:
	о зюйдах и остах,
	о рыбах длиннохвостых,
	о мерцающих звёздах
	и о далях,
		где сливаются волны и воздух…

Огромной ночью

Огромной ночью светит
огромная луна.
Стоит в лесу огромном
огромная сосна.

И на огромной ветке
огромный сыч сидит.
Огромными глазами
в огромный лес глядит.

И в тех глазах, накрытых
огромной темнотой,
мерцает мир огромный
малюсенькой звездой.

Любопытный одуванчик

Любопытный одуванчик
Сквозь асфальт пробился.
Любопытный одуванчик
Очень удивился.
Любопытный одуванчик
Изучал всё лето
Шины, 
         туфли,
                  шины, 
                           кеды,
                                    шины, 
                                             сандалеты…

Двойная лестница

Вверх по зелёной лестнице
из мглы подземных троп
весной трава взбирается:
топ-топ,
	топ-топ,
		топ-топ!

И вниз по серой лестнице
во мглу подземных троп
трава уходит осенью:
топ…
	топ…
		топ…

Такой день

С утра,
когда пришла пора
маленьким деревцам просыпаться,
ветер задул – и дул без конца,
и в полдень он дул – и дул без конца,
и вечером дул – и дул без конца…

Так и не смогли деревца
в этот день
причесаться.

Птичье утро

Так насвищено,
Напето,
Нащебечено с утра,
Что в земле
Проснулись зёрна:
– Нам пора!
Нам пора!

с. 14

Рубрика: Перевод

Анна Никольская

Джон Бернингем — Кортни

Перевод с английского Анны Никольской

– Нам ужасно хочется собаку, – сказали дети.

– Наш дом стал бы лучше, если бы в нём завелась хотя бы одна бы собака, – сказали дети. – Собака бы его сторожила. И играла бы с нами.

– В приюте для собак ужасно много хороших собак, – сказали дети. – Можно нам одну?

– Собак надо кормить и гулять с ними! – сказала мама.

– От них сплошная грязь! – сказал папа.

– А мы будем её кормить! И с ней гулять! – сказали дети. – И за ней убираться. Можно?

– Так и быть, – сказала мама. – Только уж выберите там попородистей. Следить за ней будете сами!

В приюте дети посмотрели много разных собак. Они все были ОЧЕНЬ породистые, но что-то в них было не то.

– У вас есть какая-нибудь такая собака, которая никому не нужна? – спросили они у одного служащего приюта. – Тут все собаки такие очень породистые, что обязательно найдут себе хозяев.

– Есть у нас одна собака, Кортни, – сказал служащий. – Никто не хочет Кортни.

– Нам про него ничего не известно, – сказал служащий. – Никто не знает, откуда он пришёл. Никто его не хочет. Потому что он старый.

– Нам нужен Кортни, – сказали дети и забрали его к себе домой.

– Что это за чучело? – сказали родители. – Там что, нормальных собак не было? Он же беспородный и старый, разве вы не видите? Нам такого не надо.

– Но Кортни замечательный, – сказали дети.

– Уже поздно. Вам пора в кровать. Пусть Кортни спит тут, на кухне.

На следующее утро дети скорей побежали на кухню, чтобы увидеться с Кортни. Но Кортни там не было.

– А мы говорили, что это плохая собака, – сказал папа. – Беспородным доверия нет. Вы не могли взять НОРМАЛЬНУЮ собаку, как мы просили?

К вечеру вернулся Кортни. За собой он вёз большой розовый чемодан на колесиках.

На кухне Кортни открыл чемодан, достал из него поварской колпак и передник и без промедлений стал готовить какой-то потрясающий обед.

Потом Кортни переоделся в официанта и очень грациозно подал на стол.

Пока все обедали, Кортни играл на скрипке. А потом он достал из чемодана булавы и мячики и стал жонглировать, чтобы развлечь маминого младенца.

Иногда Кортни встречался с другими собаками в парке. Но чаще он проводил своё свободное время в кругу семьи. Он пылесосил, стриг траву, вытирал пыль, мотал с мамой пряжу, смотрел с детьми телевизор, а иногда даже танцевал.

Однажды дом загорелся. Все выбежали на улицу и ждали, пока не приедет пожарная бригада.

– А где Кортни? – спросили дети.

– А где мой младенец? – спросила мама.

И тут они увидели Кортни, который спускался вниз по приставной лестнице с младенцем на руках.

Пожар потушили, дом отремонтировали, и семья зажила своей обычной жизнью.

Но однажды утром они проснулись, а Кортни нет. Дети обыскали весь дом, но так и не нашли ни Кортни, ни его чемодана.

– А мы вам говорили, что доверия ему нет! – сказали родители. – Этому беспородному!

Дети пошли в полицейский участок.

– У нас пропала собака. Он старый, с лохматыми бровями. Он играет на скрипке, готовит потрясающие обеды и жонглирует, чтобы развлечь нашего младенца.

– Я обязательно дам вам знать, если мы найдем старую собаку с мохнатыми бровями, которая играет на скрипке, готовит потрясающие обеды и жонглирует, чтобы развлечь вашего младенца, – пообещал им полицейский.

Тем летом вся семья уехала на побережье. Они взяли с собой лодку.

Каждый день дети катались на этой лодке. Она была крепко-накрепко привязана к скале длинной-предлинной верёвкой. Но однажды случилось что-то ужасное…

Верёвка оборвалась. А ещё дети потеряли вёсла. И лодка уплыла в открытое море.

– Кто-нибудь, на помощь! – кричала мама.

А лодка уже почти скрылась из виду.

Но вдруг лодка сильно качнулась!

Кто-то тянул её обратно!

К берегу!

Они так и не узнали, кто или что вытянуло лодку на берег.

Интересно, кто же это был всё-таки?

с. 8

Рубрика: Перевод

Тоон Теллеген — Из сборника «Всё равно тебя не брошу»

Перевод с нидерландского Ольги Гришиной

* * *

Однажды утром Белка села за стол и решила написать письмо Муравью. Но ей никак не удавалось выразить словами то, что она чувствовала.

Привет, Муравей!

начала она. Но это было совсем не то. Она бросила письмо на пол и начала снова.

Дорогой Муравей!

написала она. Но это было ещё хуже.

Следующее письмо начиналось так:
Здорово, Муравей!

Следующее:
Муравей!

И затем:
Муравей…

И потом:
О Муравей…

И:
Любезный Муравей,

И:
Глубокоуважаемый Муравей.. .

За этим занятием она провела всё утро, и вздохи её становились всё тяжелее и тяжелее. Должно было быть особенное начало, только для Муравья. Это она знала точно. Но найти такое начало ей не удавалось.

Стопка писем на полу всё росла.

В конце концов, Белка встала, пробралась через письма и распахнула дверь, чтобы сесть и подумать на большой ветке возле своего домика.

Но стоило ей выйти из дому, как в комнату ворвался ветер, подхватил письма, и бумажная буря помчалась в сторону Муравья.

Был чудесный день, и Муравей как раз сидел на солнышке перед домом, размышляя о дальних странах.

Внезапно его осыпало ворохом белкиных писем. Они облепили его с головы до ног. Не без труда выбрался он из огромной бумажной кучи и принялся читать. И только поздно вечером, при лунном свете, прочёл последнее.

Некоторое время он сидел неподвижно, уставившись на тёмные заросли.

Потом сложил письма в аккуратную стопку, так, что она достигла конька крыши, выбрался через чердак наружу, улёгся на письма, накрылся вместо одеяла письмом, начинавшимся «Дорогой Муравей», и уснул.

Светила луна, и письма шуршали, когда Муравей ворочался с боку на бок. Тогда он согласно кивал головой и бормотал сквозь сон: «Муравей, это я».

с. 16

Рубрика: Перевод

Тоон Теллеген — Из сборника «Почти взаправду»

Перевод Ольги Гришиной

* * *

Прогуливаясь как-то по лесу, Белка и Муравей наткнулись на невысокую чёрную стену посреди тропинки. Стоять ей там, вообще говоря, не полагалось.

Они пнули стену, но та не поддалась.

– Давай в обход, – предложила Белка.

Однако по той или иной причине Муравей счёл это нечестным. Он разбежался и попробовал преодолеть стену. Ему это почти удалось, но стена оказалась гладкой, и он соскользнул вниз.

– Трам-тарарам, – сказал он.

Белка покачала головой.

– Ну-ка, подсади меня, – сказал Муравей.

Белка пригнулась, и Муравей взобрался ей на плечи.

– Ещё чуток! – крикнул Муравей.

– Готово? – поинтересовалась Белка, которой стоять было довольно неловко.

Муравей подпрыгнул, но опять не дотянул. Он свалился на Белку, и они в обнимку рухнули на землю.

– Слушай, не дури, пошли в обход, – опять начала Белка.

– Теперь уж поздно, – отрезал Муравей. – В обход сразу надо было.

Белка уселась на землю. Муравей тем временем обломил ветку росшего неподалёку вяза, согнул её посередине, разбежался как можно дальше и высоко подпрыгнул. С тяжёлым стуком он ударился о верх стены и сполз вниз.

– Это ничего! – крикнул он возбуждённо.

– Я пошла в обход, – не выдержала Белка.

– И речи быть не может, – сказал Муравей. Он забежал вперёд и загородил Белке дорогу. – Ей-богу, грех, – пояснил он.

Белка снова уселась. Муравей к тому времени уже набил себе изрядно синяков и шишек на спине и на ногах, но упорства у него не убавлялось. Из сучков и шипов он смастерил лестницу. Она получилась не особо изящной, да и не особо прочной, и потому рухнула, как только Муравей, взобравшись на неё, занёс ногу на стену. В ливне сломанных ветвей и колючек Муравей полетел вниз. Он лежал там, усеянный обломками своей лестницы, но успел вскочить и поймать Белку за кончик хвоста за секунду до того, как она успела обогнуть стену.

– О нет, – простонал Муравей. – Только не это.

Потом он пробовал перескочить стену с разбегу, и из двух стволов изготовил своего рода подкидную доску, которая должна была помочь ему переправиться на ту сторону.

К вечеру они повернули домой. Муравей тяжело опирался на Белкино плечо. Он разглагольствовал о том, что до ночи что-нибудь непременно придумает. Дома, по его словам, у него имелась книга о сотне способов преодоления стен. В крайнем случае, он сам что-нибудь изобретёт.

– Завтра я буду попирать её, – заявил он. – Попомни мои слова, Белка.

Но Белка больше не слушала его и молча тащила Муравья к его дому, неподалёку от лесной чащи.

с. 56

Рубрика: Перевод

Иван Мельник (Станислав Гриченко)

Французские поэты — детям: Жак Шарпрантро — Телевизионные антенны; Жан-Люк Моро — Считалка с котенком; Робер Винё — Кот; Кролик; Лиз Матьё — Крошки; Жаклин Сен-Жан — В заколдованной комнате

Французские поэты — детям

2010-й год – особенный: это год России во Франции, а Франции – в России. Такой получается долгий праздник на юге и на севере Европы.

Самое время приглашать в гости французских поэтов. А поэты, как известно, приходят в гости со своими стихами. Получается тоже праздник: на юге Европы их пишут, а на севере – переводят и читают.

У нас в гостях собрались пять современных французских поэтов, к тому же – детских.

Жак Шарпантро – старейшина в этой компании: он очень известный во Франции литератор, составитель множества поэтических антологий, знаток и историк французского стиха. Не случайно уже долгие годы он руководит знаменитым в Париже «Домом поэзии».

Жан-Люк Моро – учёный-лингвист, специалист по угро-финским языкам, педагог и переводчик. К тому же он превосходно знает русский язык и издал в своих переводах большую антологию русской детской поэзии.

Робер Винё в России ещё не бывал. А вот в Африке и во многих других краях света бывал, и не раз – он знаменитый путешественник. А ещё работает для театра, радио и телевидения. А ещё он скульптор. Не знаю, как у него всё получается – но вот стихи, на мой взгляд, получаются здорово!

Лиз Матьё – поэт и прозаик, а ещё она всю свою взрослую жизнь преподавала литературу, сначала во Франции, а потом на острове Мадагаскар. Теперь её узнают не только в Африке, но и в России. Тоже неплохо!

Жаклин Сен-Жан тоже романтическая натура. Её стихи можно сравнить с акварелью: всё, что она пишет, хочется зарисовать тоненькой кисточкой – и чтобы были туман, сумерки, и нечто таинственное, что прячется во всех уголках мира. Жаклин Сен-Жан преподаватель, любит общаться со своими учениками и хорошо разбирается в их психологии.

Гости – за столом, переводы готовы, читайте на здоровье!

Михаил Яснов

Переводы с французского Михаила Яснова

Жак Шарпантро

Телевизионные антенны

Телевизоры пусты –
Всё показано и спето.
В час, когда и я, и ты
Засыпаем, –
		с высоты
Опускаются кометы,
И антенны до рассвета
Гребнем чешут им хвосты.

Жан-Люк Моро

Считалка с котёнком

– Ты откуда, Мину?
– Из Парижа, мадам.
– Что ты видел, Мину?
– Вкусных рыбок, мадам.
– Что несёшь ты, Мину?
– Рыбий хвостик, мадам.
– Дашь кусочек, Мину?
– Извините, не дам!

Робер Винё

Кот

Мой кот – шкатулка с чудесами.
Не верите? Судите сами.

Прижмусь к нему – и тёплый кот
Становится шкатулкой лета.
В тени зеленоглазый кот
Становится шкатулкой света.

В любой игре он стать готов
Шкатулкой острых коготков.
А чуть заснёт – и станет гулкой
Мяузыкальною шкатулкой…

Таятся звук, тепло и свет
В шкатулке, где лежит секрет.

Кролик

Он мог бы стать летающим –
Прекрасный вертоух,
В прозрачном небе тающим,
Как шарик или пух.

Так эти ушки узеньки –
Им равных в мире нет!
Они гудят от музыки
Пригорков и планет.

От кустика до кустика
Среди речных излук
Высокая акустика
Уловит каждый звук:

Как звёзды сыплют шутками
И как шуршит роса…
Сидит, ушами чуткими
Уставясь в небеса!

Лиз Матьё

Крошки

Я птицам в кормушку
Насыпал крошки
Того, что за завтраком не доел.
Птицы поели
И улетели.

А мне показалось, что с ними и я
Немножечко улетел.

Жаклин Сен-Жан

* * *

В заколдованной комнате
шелест страниц
пробуждает листву и птиц

Лампа блуждает
песчаной тропой

В зеркале чайки
скользят по волнам

Шкаф приоткроешь а там
прибой

с. 20

Рубрика: Перевод

Морис Сендак — Записка на двери Роузи

Перевод с английского Ивана Мельника

Глава первая

На двери дома Роузи, висела записка: «Если хотите узнать секрет, постучите три раза».

Кэтти постучала три раза, и Роузи открыла дверь.

– Привет Кэтти!

– Привет, Роузи. Что у тебя за секрет?

– Секрет в том, что я больше не Роузи.

– И кто же ты теперь? – удивилась Кэтти.

– Я – Алинда, поп звезда.

– Ух ты!

– И когда-нибудь я устрою грандиозное музыкальное шоу!

– Когда?

– Да прямо сейчас, на заднем дворе. Придёшь?

– А можно тогда я тоже кем-нибудь буду? – попросила Кэтти.

Роузи задумалась на минуту.

– Я думаю… Ты можешь стать моей арабской танцовщицей Чачарой.

– Ладно, – согласилась Кэтти, – я приду.

Пришли все. И Долли, и Толстяк, и Сол.

– Садитесь, – пригласила Роузи.

Все расселись на складных стульях.

– Теперь тихо, – сказала Роузи. – Шоу начинается!

Все затихли. Роузи и Кэтти исчезли за дверью в подвал.

– Хорошее шоу, – шепнул Толстяк.

– Точно! – согласилась Долли.

БАМ, БАМ, БАМ! Загремел барабан за дверью в подвале.

– Дамы и господа! – послышался далекий голос. – Представляем вам арабскую танцовщицу Чачару. Поприветствуйте её!

Все закричали и захлопали в ладоши. Дверь подвала открылась, и вышла Кэтти. Она была в длинной ночной рубашке, а на голове у неё было полотенце.

Кэтти взмахнула руками и сделала три шажка.

– Ча-чару-ру-ру, – пропела она негромко.

– Достаточно, – послышался голос из подвала. – Хлопайте и кричите ура!

Хлоп. Хлоп. Хлоп!

– Ура! Ура! Ур-а-а!

– А теперь – лучшая часть шоу, – продолжил голос. – Я – несравненная Алинда, спою для вас песню «На солнечной стороне улицы». Умирайте от восторга!

И все стали умирать от восторга:

– Ох!

– Ах!

– Ох, ах!

Распахнулась дверь подвала, и появилась Алинда. Она была в шляпе с пером, в платье и в туфлях на высоком каблуке.

– Всем привет! – раздался чей-то голос.

Все повернулись и увидели Ленни в шляпе пожарника.

– Можно мне тоже с вами поиграть?

– Мы не играем, – закричала Алинда, – это настоящее шоу! Тебе нельзя.

– Почему?

– Потому.

– Между прочим, – заявил Ленни, – я собираюсь тушить пожар. Все хотят посмотреть?

Но все отказались, и Ленни убежал.

– Теперь я спою, – сказала Алинда.

Она закрыла глаза:

– На солнечной…

– Хотите узнать кое-что? – раздался голос неожиданно возвратившегося Ленни.

– Что? – прервала свою песню Алинда.

– Я знаю одну штуку.

– Что за штука?

– Я подброшу свою шляпу вверх, и кто первым её поймает, может взять себе. Все хотят сыграть?

Все согласились: «Да!»

– Ладно, – сказала Алинда.

Ленни подбросил шляпу в воздух, и она упала на карниз.

– Как теперь мы её достанем? – спросила Кэтти.

– Для этого нужно забраться на карниз, – сказала Алинда.

Так они и сделали. Сол взобрался на Толстяка. Долли влезла на Сола. Кэтти – на Долли. Ленни уселся на Кэтти, а Алинда вскарабкалась на самый верх. Она сняла шляпу пожарника с карниза и надела себе на голову.

– Я поймала её, теперь она моя, – закричала она. – Ура мне!

Все спустились вниз.

– Теперь я спою, – сказала Алинда.

Она вытянула перед собой руки.

– На солнечной…

– Отдай мою шляпу, – сказал Ленни. – Мне нужно потушить ещё один пожар.

– Нет, – сказала Алинда, – ты сказал, кто поймает, может взять её себе.

– Но это была всего лишь игра. Моя мама сказала, чтобы я больше ничего не раздавал.

Он сорвал шляпу с головы Алинды.

– Пойдёмте со мной, Толстяк, Сол, – крикнул он и побежал со двора. – Помогите мне тушить пожар!

– Мы лучше поможем ему, – решил Толстяк.

– Мы ему нужны, – подтвердил Сол.

– Но… – начала Алинда.

Но ребята уже скрылись.

– Я тоже пойду, – сказала Долли.

– Я ещё не спела свою песню, – сказала Алинда.

– А я хочу есть, – сказала Долли и отправилась домой.

Ушли все. Два складных стула остались валяться на земле.

– Уже поздно, – сказала Кэтти. – Мне тоже пора домой.

– А правда, здоровское получилось шоу? – спросила Роузи.

– Это было лучшее шоу, которое я видела, – ответила Кэтти. – Давай в ближайшее время сделаем ещё одно.

– Да, в этот же час, в этом же месте, – сказала Роузи. – Пока, Чачара!

– Пока, Алинда!

Роузи осталась совсем одна. Она встала на складной стул и очень тихо объявила:

– Дамы и господа, а теперь Алинда споёт «На солнечной стороне улицы».

И она спела песню, всю – от начала до конца.

Глава вторая

Было нечего делать.

– Мама, мне нечего делать, – сказала Роузи.

– Ну, сделай что-нибудь, – ответила мама.

И Роузи сделала «что-нибудь». Она написала записку и прикрепила её на входную дверь.

– Что ты сделала? – спросила мама.

– Я прикрепила на входную дверь записку, – ответила Роузи.

– Хорошо, – сказала мама, – займись чем-нибудь ещё.

Роузи нашла красное одеяло. Накрылась им с головой и села на заднем дворе у входа в подвал.

Глава третья

– Мама, – сказала Кэтти, – мне нечего делать.

– Иди поиграй с Долли, – сказала мама.

Кэтти пошла к дому Долли.

– Привет, Долли, что ты делаешь? – спросила она.

– Не знаю, – ответила Долли.

Они отправились к дому Толстяка. Тот сидел перед домом на ступеньках вместе с Солом.

– Что вы тут делаете? – спросила Кэтти.

– Мы не разговариваем друг с другом, – ответил Толстяк.

– Не слишком утомительное занятие, – заметила Долли.

– А что делаете вы? – спросил Сол.

– Ничего, – ответила Кэтти. – Мы думали, вы будете что-нибудь делать.

– Что бы вы хотели делать? – спросил Толстяк.

Все смотрели друг на друга и не знали, что сказать.

– Давайте спросим у Роузи, что делать.

И они отправились к дому Роузи.

– Роузи! – позвали ребята.

Но ответа не было.

– Смотрите, – сказала Кэтти, указывая на записку, приклеенную на дверь. – Тут написано: «Если вы будете меня искать, это будет нелегко, потому что я замаскировалась. Искренне ваша Алинда».

– Давайте поищем на заднем дворе, – предложила Долли.

Все побежали на задний двор. У двери в подвал сидел кто-то, завернутый с головы до ног в красное одеяло.

– Это ты, Роузи? – спросила Долли.

Ответа не последовало.

– Скажи нам, пожалуйста, кто ты? – спросила Кэтти.

– Я Алинда, потерянная девочка.

– Кто тебя потерял? – спросил Толстяк.

– Я сама себя потеряла.

– Разве ты не Роузи на самом деле?

– Раньше я была Роузи, – ответила Алинда, – а теперь нет.

Все присели рядом с входом в подвал.

– От кого ты прячешься? – спросил Сол.

– От Чародея, – сказала Алинда.

– Кто он такой?

– Мой лучший друг, – ответила Алинда.

– А что будет, когда он тебя найдёт? – спросила Кэтти.

– Он скажет мне, что делать.

– Можно мы подождём его с тобой? – спросил Толстяк.

– Думаю, можно, – сказала Алинда. – Только сидите очень тихо.

Они сидели очень тихо.

Они не говорили ни слова.

Они не делали ничего.

Они просто ждали.

– Это смешно, – прошептала Кэтти.

– Ш-ш-ш! – зашипели все.

Они молчали долго.

Стало очень поздно.

– Уже очень поздно, – прошептала Долли. – Мне пора домой.

– Мне тоже, – сказал Толстяк.

– Боюсь, Чародей сегодня не придёт, – сказала Кэтти.

– Боюсь, нет, – сказала Алинда.

– Может быть, он придёт завтра? – предположил Сол.

– Может – да, – сказала Алинда. – А может – нет.

– Можно мы придём и подождём с тобой завтра? – спросила Долли.

– Можно, – сказала Алинда.

– Мы придём завтра пораньше, – сказала Кэтти. – Тогда мы сможем ждать дольше.

– Давайте встретимся все в двенадцать часов здесь, у входа в подвал, – предложил Толстяк.

– Точно в двенадцать! – сказал Сол.

– Точно! – согласились все.

И отправились домой.

В тот вечер, когда мамы начали допытываться у детей, что они делали весь день, те отвечали, что дел было так много, что не хватило времени, чтобы их закончить. И они собираются переделать всё завтра.

– Хорошо, – сказали все мамы.

Глава четвёртая

– Мама, – спросила Роузи, – я ведь твоя маленькая девочка?

– Конечно, – ответила мама.

– Я хотела бы… – начала Роузи.

– Ты хотела бы этого, – сказала мама и поцеловала Роузи три раза.

– Я хотела бы… – сказала Роузи. – Можно мне взять фейерверк?

– Нет, – решительно ответила мама.

– Но ведь четвертое июля – День Независимости, – сказала Роузи.

– Я знаю, – сказала мама.

– У Кэтти и Долли есть фейерверки, – сказала Роузи.

– Я этому не верю, – ответила мама. – Фейерверки опасны, и я не хочу, чтобы мою маленькую девочку поранило.

– Я уже не маленькая девочка, – сказала Роузи. – Я большая, и у всех остальных уже есть фейерверки.

– Я этому не верю, – повторила мама.

Роузи не произнесла ни слова.

– Поиграй с кошкой Милкой, – сказала мама. – Это будет гораздо лучше.

– Я этому не верю, – сказала Роузи.

– Что ты сказала?!

Роузи вышла из дома и села на ступеньки крыльца.

Было двенадцать часов. Кэтти, Долли, Толстяк и Сол пришли и встали перед ней.

– Двенадцать часов, – сказала Кэтти. – Время ждать Чародея.

Роузи сходила в дом и вернулась, завернутая в красное одеяло.

Когда она вышла, все уже сидели у подвальной двери на заднем дворе.

Она села рядом с ними.

Никто не произнёс ни слова.

– Он скоро появится, Роузи? – спросила Долли.

– Меня зовут Алинда, – напомнила Роузи.

– Он скоро появится, Алинда?

– Я не знаю, – ответила Алинда.

– Лучше нам помолчать, – прошептал Толстяк.

Все притихли.

Кошка Милка тихо мяукнула и забралась к Роузи на колени.

Время шло.

– Я слышу, кто-то идёт. Быстро, – сказала Алинда – закройте все глаза!

Все закрыли глаза.

– Привет, это я. Что с вами?

Все открыли глаза. Это пришёл Ленни в ковбойской шляпе.

– Если хочешь ждать с нами, – сказала Алинда, – сядь и молчи.

– Хорошо, – сказал Ленни и сел. – А чего вы ждёте?

– Чародея, – прошептал Толстяк.

– О! А кто это?

– Ш-ш-ш!

Все снова замолчали.

– Мне показалось, я заметила, как шевельнулись листья, – прошептала Долли.

– Теперь это точно он, – сказала Алинда. – Закройте опять глаза!

Все снова закрыли глаза.

Сжали руки.

Слушали.

Все услышали, как Алинда сказала:

– Здравствуйте, Чародей… О, как приятно… Большое спасибо.

– До свиданья, пожалуйста, передайте от меня привет Вашей жене.

Все помолчали ещё немного, и Кэтти спросила:

– Можно теперь открыть глаза?

– Да, – сказала Алинда.

– Я не видел его, – сказал Ленни.

– У тебя же были закрыты глаза, – сказала Долли.

– Его не было слышно, – сказал Сол.

– Он носит ковбойскую шляпу? – спросил Ленни.

– Да, – сказала Алинда.

Все начали кричать одновременно.

– И маску?

– И крылья?

– И голубую накидку?

– И наушники?

– Конечно, – сказала Алинда.

– Тогда это действительно был Чародей! – закричал Ленни.

– Конечно, – согласились все.

– Что он тебе сказал, Алинда? – спросила Кэтти.

– Он сказал, что я больше не Алинда – потерянная девочка.

– А что ещё? – спросил Толстяк.

– Он сказал мне…

– Что? – закричали все.

– Он сказал, что я могу быть Большим Красным Фейерверком!

– О-о-о!

– И он сказал мне…

– Что? – закричали все.

– Он сказал, что вы все можете быть небольшими серебряными фейерверками!

– Крак-питц-бум! – закричала Кэтти.

– Визз-бам-бум! – закричали Толстяк и Сол.

– Бум-м! – закричала Долли.

– И он сказал мне…

– Что?

– Он сказал, что мы все можем быть фейерверками весь день четвертого июля!

– Ура Чародею!

Ленни высоко подпрыгнул.

– Я взрываюсь. Визз-бум!

Сол встал на голову.

– А я ещё не погас.

Кэтти и Долли стали кружиться, взявшись за руки:

– Бум-те-де бум-бум.

Роузи взобралась выше всех и завопила:

– Я самый Большой Красный Фейерверк в целом мире и взрываюсь: БУМ-М! БУМ-М-БУМ-М-а-ВИШ-Ш-Ш-Ш!

Все начали прыгать, бегать, и побежали прочь со двора Роузи.

Все свистели, жужжали и с треском взрывались всю дорогу домой.

Кошка Милка тихо мяукнула.

– Ты устала, милая? – спросила Роузи. – Пойдём домой.

Она взяла кошку на руки и постучала в дверь.

ТУК-ТУК.

– Кто там? – спросила мама.

– Это Алинда, поп звезда, – сказала Роузи.

– Я не верю этому, – ответила мама.

– Это Алинда, потерянная девочка, – сказала Роузи.

– И этому не верю, – сказала мама.

– Это Алинда – Большой Красный Фейерверк, я взорвусь, и весь дом рухнет!

– Не делай этого, – сказала мама и открыла дверь.

– Роузи? – удивилась мама.

– Ты не поняла, что это я?

– Я, думала, что это ты, но не была уверена.

– Я устала, мама, И Милка тоже устала. У нас был большой День Независимости.

– Вот этому я могу поверить, – сказала мама. – Почему бы вам обеим не отправиться спать?

С кошкой на руках Роузи поднялась по лестнице в свою комнату. Скоро мама пошла проверить, спят ли они. Она открыла дверь и увидела Милку в кровати под одеялом и Роузи, свернувшуюся калачиком на коврике.

– Роузи! – позвала мама.

– Ш-ш-ш! – сказала Роузи. – Милка спит.

– Ты почему лежишь на полу, дорогая? – прошептала мама.

– Потому что я спящая кошка, – ответила Роузи.

– Ах, так, – сказала мама и на цыпочках вышла из комнаты.

– Мяу, – ответила Роузи.

с. 8

Рубрика: Перевод

Ольга Дробот

Мария Парр — Пожар

(Из книги «Вафельное сердце»¹)

Перевод с норвежского Ольги Дробот

Дед возился со своими сетями под балконом.

— Да, весна пришла. Правда, сегодня будет буря, похоже, — сказал дед и прищурился, вглядываясь во фьорд.

На том берегу всё было черным-черно. До чего же странно стоять в Щепки-Матильды в прекрасный солнечный день и видеть, что где-то идёт дождь!

Но довольно быстро погода нахмурилась и у нас. Мы спрятались в дом и до вечера ничем не занимались. Когда мы ложились спать, снаружи уже громыхало, и сверкали молнии. Я долго лежал и вслушивался в непогоду. Мне нестерпимо хотелось прокрасться в комнату Лены и забрать моего Иисуса. Разве это честно: ей с моей картиной там не страшно, а я тут умираю от страха? Но тут загрохотало так сильно, что я не улежал. Я вылез из кровати и решил пойти к маме с папой. Просто чтобы спросить, нормально ли, чтобы гремело так сильно.

В коридоре я встретил Лену.

— Боишься? — быстро спросила она, когда я вышел из своей комнаты.

Я пожал плечами.

— А ты?

Лена помотала головой. И тут я всерьёз рассердился. Мало того, что она не отдаёт мне моего Иисуса, так ещё и врёт!

— Ещё как боишься! Иначе почему ты в коридоре? — спросил я.

Лена сложила руки крестом на груди:

— Я шла на улицу.

— На улицу?

— Ну да. Я решила спать сегодня на балконе, чтобы вдоволь послушать эти раскаты.

У меня затряслись поджилки, но, прежде чем дрожь дошла до коленок, я сказал:

— Я с тобой!

Ой, как же мне было страшно! И хотя Ленино лицо было совершенно бесстрастно, я видел, что ей тоже страшно, даже ей. То-то же.

Гром грохотал так, что качался балкон. Мы вымокли до нитки в несколько минут, хотя сидели в спальниках под крышей. По небу то и дело пробегал зигзагом огненный сполох, и делалось светло как днём. Дождь лил, хлестал, бил и струился, было мерзко и жутко. Я никогда ещё не переживал такой сильной грозы. Каждый следующий разрыв был ещё сильнее предыдущего. В конце концов я закрыл руками уши и зажмурился; мне было так страшно, что я перестал различать, где верх, где низ.

Лена сидела рядом, как деревянная дева на носу пиратского галеона. Только губы сжаты в полоску. И вдруг я понял, что сейчас ей очень не хватает её мамы. Я опустил руки. И как раз открывал рот, чтобы сказать что-нибудь, когда одновременно ударили молния и гром. Вокруг всё загремело и засверкало, мы с Леной придвинулись вплотную друг к дружке и зарылись носами в спальники.

— Лена, мы психи! — закричал я. — Пойдём в дом!

— Трилле, горит старая конюшня!

Я выпутался из спальника и заставил себя подняться. Конюшня горела!

— Юнова кляча! — крикнул я и помчался к конюшне.

Я услышал, как за спиной Лена завопила что-то на весь дом, как только она умеет вопить. А потом она заорала мне вслед:

— Трилле, не смей заходить туда!

Но я её не слышал. Сверкала молния, хлестал ливень, горела конюшня, а внутри неё стояла Юнова кляча. Я должен вывести её наружу.

Горела пока только крыша. Я рванул на себя дверь. Внутри всё заволокло дымом, но я знал, где она стоит.

— Привет-привет, — сказал я и потрепал клячу по гриве. — Пойдём, лошадка моя, пойдём.

Но она не двигалась с места. Стояла как пришитая. Я манил, нашёптывал, тянул, толкал — всё без толку. Юнова кляча не шевелилась. Можно было подумать, что она решила умереть в огне. Неужели она не понимает, что надо бежать отсюда? Я заплакал.

— Давай же, пошли! — кричал я и тянул её за гриву.

Лошадь взбрыкивала, но не двигалась с места. Тем временем стало трудно дышать, и я понимал, что ещё секунда — и мной овладеет паника.

И тут появилась Лена. Из клубов серого дыма. Она схватила меня за руку и потянула прочь, точно как я тянул заупрямившуюся лошадь.

— Кляча! — только и сумел я сказать.

— Трилле, пошёл вон! Крыша сейчас рухнет! — У Лены был сердитый голос.

— Лошадь! Она не хочет идти, — заплакал я, упираясь как Юнова кляча.

Тогда Лена выпустила мою руку.

— Эта кляча глупее коровы, — сказала она, подошла вплотную к лошади и прижалась губами к её уху.

Минуту Лена стояла тихо, кругом трещало и хрустело.

— Му-у! — замычала вдруг Лена.

И Юнова кляча рванула с места и понеслась вон из конюшни с такой скоростью, что сшибла меня с ног.

Лена чуть не закипела от злости, увидев, что я упал.

— Трилле! — заорала Лена, отскакивая, потому что в это время с крыши упала горящая балка. — Трилле! — снова крикнула она.

Я не мог ничего ответить. Я чувствовал себя точно как Юнова кляча — меня парализовало от страха. Горящая балка лежала между мной и дверью.

Тут до меня добралась Лена. Она перепрыгнула через огонь, как маленькая кенгуру. Своими худыми пальцами она сжала мою руку. А потом отшвырнула меня к дверям. По-моему, она меня подняла и бросила. Я дополз до дверей. Последнее, что я помню, — это что щека касается мокрой травы и сильные руки вытягивают всего меня из конюшни.

Вся моя семья толпилась под дождём, все кричали и метались.

— Лена, — прошептал я, нигде её не видя.

Меня крепко держала мама.

— Лена осталась в конюшне! — завопил я, вырываясь из маминых рук. Но она не выпустила меня. Я дрался, орал и кусался, но не сумел справиться с ней. Обессилев, я уставился в открытую дверь. Там внутри осталась Лена! Она сейчас сгорит…

Тут из пламени шатаясь вышел дед с каким-то тюком на руках. Он без сил опустился на колени и положил Лену на траву.

Больницы. Я их не люблю. Но в них людей лечат и делают здоровыми. И вот я стою здесь один перед белой дверью, я пришёл навестить больного.

Я постучался. Под мышкой у меня был кулёк из-под карамелек. Внутрь я набил весь свой запас молочных шоколадок.

— Входите! — грохнуло мне навстречу громче смешанного хора.

Лена сидела в кровати и читала комиксы про Дональда Дака. У неё была белая повязка на обритой голове. Огнём ей опалило волосы. И она надышалась дымом. А в остальном всё с ней было неплохо. Всё обошлось. И вообще — видеть её живой было такое счастье!

— Привет! — сказал я и протянул ей кулек.

Лена наморщила нос, и я поспешил сказать, что внутри шоколадки.

— А клубничного варенья хочешь? — спросила она.

Спрашиваете! У Лены оказался целый склад баночек клубничного варенья. Ей приносят столько, сколько она попросит, объяснила Лена.

Пока мы закусывали шоколадом с вареньем, я расспрашивал Лену, болит ли у неё голова, как самочувствие и всё такое, о чём разговаривают с больными. Голова болела не сильно. Лена хотела поскорее домой. Но в больнице говорили, что ей нужно полежать у них ещё день или два, что они хотят понаблюдать за ней.

— Это правильно, наверно, — сказал я, понимая врачей.

Над её кроватью висел мой Иисус.

— Лена, — пробормотал я.

— Чего?

— Спасибо, что спасла меня.

Она не ответила.

— Это очень храбрый поступок.

— Да ладно, — сказала Лена, отвернувшись. — Пришлось.

Ну как сказать — пришлось, подумал я, но прежде чем мои мысли двинулись дальше, Лена сказала:

— Я ж не хотела, чтоб мой лучший друг сгорел там с концами.

После этого я долго не мог сказать ничего.

— Лучший друг… — пробормотал я наконец. — Лена, а я твой лучший друг?

Лена посмотрела на меня, будто это я здесь больной.

— Ну конечно, ты! А кто, по-твоему? Кая-Томми?

Как будто большой камень упал откуда-то сверху в низ живота. У меня есть лучший друг!

Лена сидела себе на кровати, лысая с забинтованной головой, и вылизывала уже следующую баночку из-под клубничного варенья. Она не подозревала, как она только что меня осчастливила!

— Мне кажется, что с этого дня коленки у меня будут дрожать гораздо реже! — сказал я и улыбнулся.

¹Книга «Вафельное сердце» норвежской писательницы Марии Парр получила в Нидерландах
премию «Серебряный грифель». Две другие главы читайте в номерах 91 и 93 Кукумбера. Книга выходила в издательстве «Самокат».

с. 4

Рубрика: Перевод

Григорий Кружков

Шел Силверстейн — Постригся; Какая буква важней?; Летучий мышонок; Рот, нос, глаз и ухо; Замороженный сон; Запах

Постригся

Постригся я наголо чисто
И понял, что суть такова:
Не волосы были волнисты,
Волниста была голова!

Какая буква важней?

Сказало кругленькое О
Колючей букве Е:
– Представь-ка, море без меня
Каким-то станет мре. 
А целый гренадёрский полк
Преобразится в плк.
И грустно будет белый ктёнк
Хлебать сухое млк.

Но отвечала буква Е
Хвастливой букве О:
– А без меня от неба
Останется лишь нбо.
Без О хоть будет рза и грза
От розы и грозы,
А без меня от слова без
Останется лишь бз.

Летучий мышонок

Летучий мышонок
Пищал на свету:
– Мне страшно,
Включите опять темноту!

Рот, нос, глаз и ухо

Рот что-то Уху говорил,
А Глаз глядел на крышу.
Нос между ними проходил
И невзначай услышал.
Смутившись, он пробормотал:
«А мне какое дело…»
Рот онемел,
Глаз просиял,
А Ухо покраснело.

Замороженный сон

Мне снился чудный, дивный сон…
Но прозвенел будильник.
Эх, взять бы мой прекрасный сон
И сунуть в холодильник!

Пройдут года. Я превращусь
В морщинистую харю.
Тогда достану я свой сон
И ножки в нём попарю.

Запах

Во сне я был охапкой роз.
Хотел я превратиться в нос.
Но только превратился,
Как запах прекратился.

с. 14

Рубрика: Перевод

Ольга Дробот

Мария Парр — Юн-с-горы и Юнова кляча

(Из книги «Вафельное сердце»)

Перевод с норвежского Ольги Дробот

«Вафельное сердце» — это забавный, увлекательный и нежный рассказ о жизни двух маленьких жителей бухты Щепки-Матильды – девятилетнего Трилле и его подруги Лены.

Юн-с-горы и Юнова кляча

(Печатается с сокращениями)

…Однажды, только мы примчались из школы и зашвырнули ранцы под балкон, дед спросил, не хотим ли мы снова сгонять на Холмы к Юну-с-горы. Снег уже стаял, так что катиться придётся не на санках, а на велосипеде.

Оказалось, что подниматься на велосипеде с мотором системы «крути педаль» так же утомительно, как тащить наверх санки с Леной. Дед выжимал из своего мопеда последнюю скорость и поддразнивал нас, пытавшихся за ним угнаться.

С того дня мы с Леной стали звать Юна-с-горы иначе: Юн-в-гору.

В молодости Юн-в-гору был моряком и в сражении потерял один глаз. С тех пор он ходит с чёрной пиратской повязкой.

— Я вижу только половину жизни, и отдельное спасибо Господу за это, — любит он повторять.

Из-за этой повязки многие дети Юна-в-гору боятся, но мы с Леной оба знаем, что он не страшный. Наоборот, в нём много хорошего, например, Юнова кляча — его лошадь. Летом она стоит на опушке леса и жуёт, а зимой стоит в конюшне и жуёт.

— Эта лошадь до того умная, что она ржёт стихами, по-моему, — говорит про неё дед.

Когда мы наконец взобрались на Холмы, дед с Юном сели пить на крылечке кофе, а мы с Леной побежали в конюшню.

— Скучная какая-то эта кляча, — сказала Лена и наклонила голову набок.

— Она умная, — в полутьме ответил я.

— А ты откуда знаешь? Ты понимаешь ржание?

Ржать я не умел, а что кляча умная — знал. Но Лену разве так убедишь?

Мы долго торчали у Юновой клячи. Мы её гладили и болтали с ней, Лена угостила её конфетой. Я сказал себе, что это самая лучшая лошадь в мире.

— Она съела конфету, — рассказал я деду, когда мы вернулись к ним с Юном.

— Тогда это последняя конфета в её жизни, — сказал дед, застёгивая шлем и садясь на мопед.

— Почему последняя? — удивился я, но дед уже поехал и не услышал вопроса.

Когда мы доехали до дома, и дед наконец остановился, я бросился к нему, схватил за руку и снова спросил:

— Почему конфета последняя?

Дед сначала юлил, но потом рассказал, что Юн-в-гору стал таким старым, что его забирают в дом престарелых, но Юнову клячу никто не хочет брать, потому что она тоже очень старая.

— Становиться старым вообще вещь поганая, — сердито буркнул дед и хлопнул своей дверью у меня перед носом.

— И что же с Юновой клячей будет? — крикнул я в запертую дверь.

Дед не ответил. Он заперся у себя, сидел там и злился на то, что и лошади, и дедушки стареют. Зато мне ответила Лена. Громко и ясно.

— Нет домов для престарелых лошадей. Поэтому её отправят на бойню.

Я вытаращился на Лену.

А потом как заору:

— Они не имеют права! — с такой силой, как Лена обычно кричит.

Я так и сказал маме. Я был весь зарёванный и сказал ей, что они не имеют права отправлять на бойню таких умнейших лошадей, как Юнова кляча. И папе я тоже крикнул, что они не имеют права.

— Не имеют права, — серьёзно откликнулась Крёлле.

— Трилле, милый, мы каждый год посылаем овец на бойню, и ты никогда так не расстраивался, — сказала мама и вытерла мне слёзы.

— Юнова кляча не овца! — завопил я.

Нет, они ничего не понимают!

На следующий день я не мог думать ни о чём, кроме Юновой клячи, тихой смирной лошади, никому не сделавшей зла, но всё равно обречённой на смерть. На математике я понял, что сейчас заплачу. Только этого не хватало! Я покосился на Лену. Она смотрела в окно. Как она сказала — нет домов для престарелых лошадей? Я встал так стремительно, что опрокинул стул.

— Эллисив, нам с Леной нужно немедленно уйти до конца уроков, — сказал я нервно.

Лена понятия не имела, что я затеял. Но без колебаний решительно сунула учебник математики в ранец и добавила с глубокой серьёзностью на лице:

— Речь идёт о жизни и смерти!

И пока Эллисив и остальные таращились на нас, от изумления открыв рты, мы с Леной выскочили из класса в обнимку с незастегнутыми ранцами.

— У тебя что-нибудь горит? — прохрипела Лена, когда мы добежали до леса у нашего дома.

— Мы откроем дом для престарелых лошадей! — крикнул я в азарте.

Лена остановилась на бегу. Не считая птичьих трелей и нашего сбившегося дыхания, в лесу было тихо. Я в тревоге посмотрел на Лену. Неужели ей не понравилась моя идея? Но тут раздался победный вопль:

— Трилле, вот здорово, что ты додумался до этого как раз на математике!!!

Дома был один только дед. Это нам повезло. Особенно потому, что в этом деле мы могли рассчитывать на одного только деда. Я присел рядом с ним под балконом.

— Юнова кляча может жить у нас в старой конюшне. Представь, как обрадуется Юн, что ему не нужно посылать её на бойню! Я буду косить траву, сушить и ворошить сено, и убирать за ней, и кормить, а Лена мне поможет. Ведь правда, Лена?

Она неопределённо дёрнула плечом. Конечно, она всегда поможет немного в уходе за старой клячей. Я понял, что Лена радовалась из-за математики.

— Дед, и ты ведь тоже можешь помочь мне иногда? — спросил я тонким голосом, не решаясь даже посмотреть на деда. Дед растирал колено загорелыми старческими руками и задумчиво смотрел на море.

— Ты, например, можешь быть взрослым, у которого мы спросили разрешения, — сказал я ещё более тонким голосом.

Как же трудно просить о таком! Я чувствовал, что слёзы польются вот-вот, и старался сдержать их. Дед посмотрел на меня долгим взглядом.

— А почему нет? Неужели дружище Трилле и соседская кнопка¹не справятся с одной старой лошадью? — сказал он в конце концов.

В этот раз мы просто должны ехать в ящике его мопеда, сказал дед. По двум причинам. Во-первых, нам надо доехать до Холмов раньше, чем перевозчик с бойни увезёт Юнову клячу. Во-вторых, нам надо доехать до Холмов раньше, чем дед успеет ещё раз подумать.

— Потому что я, похоже, выжил из ума!

Мы резко затормозили во дворе перед домом Юна-в-гору. Там уже стояла одна машина. Это была машина Веры Юхансен. Она племянница Юна. Теперь она энергично помогала ему сложить вещи и убрать всё, чтобы ехать в дом престарелых. Сам Юн-в-гору сидел на стуле и имел потерянный вид. Дед сунул руки в карманы комбинезона и молча поприветствовал своего лучшего друга.

— Дружище Трилле хотел спросить тебя кое о чём, — сказал дед и вытолкнул меня вперёд.

— Я вот тут подумал… Нельзя ли мне взять твою лошадь, мы с Леной и дедом собираемся открыть дом для престарелых лошадей…

Стало звеняще тихо, я едва осмелился взглянуть на Юна. Он быстро протёр здоровый глаз.

— Храни тебя Бог, мой мальчик, — сказал он, — но лошадка моя уплыла на пароме двадцать минут назад.

Стоя перед Юном-в-гору и глядя в его единственный печальный глаз, я думал, что больше никогда, никогда не смогу радоваться. Это было точно как в тот день, когда от меня уехала Лена. Та самая Лена, которая теперь сердито дёрнула меня за куртку:

— Э-эй, так мы открываем лошадиный приют или что? Прикончить лошадь — это, наверно, не минутное дело, да?

И она бросилась к мопеду. Нам с дедом осталось только её догонять.

Пока дед заводил мопед, на крыльцо вышел Юн-в-гору. Он махал нам, и на лице его отражалось много разных чувств.

— Давай, дед, — крикнул я. — Гони!

И дед погнал. Я наконец-то понял, почему мама не разрешает ему возить нас в ящике мопеда. Когда он запрыгал по кочкам под горку, даже у Лены стало испуганное выражение лица. Мы ехали так быстро, и нас так ужасно трясло, что я три раза прикусил язык. И всё-таки мы опоздали.

— Давай же! Паром отошёл! — завопил я.

— Сейчас же поворачивай обратно, дурацкий паром! — подхватила Лена.

Мы выпрыгнули из ящика и стали отчаянно махать руками.

Капитан заметил нас и увидел, наверно, что дед тоже немного махал, потому что он вернул паром к причалу. Паром пришвартовался со стуком, и матрос Биргер впустил нас на борт. У папы² был перерыв на обед, так что его нигде не было видно.

— Если можно, не говори пока папе, что мы на борту, — попросил я матроса Биргера.

— Почему? — спросил он.

— Это немножко секрет, — ответила Лена. — У него сегодня день рождения.

Матрос Биргер посмотрел на деда, тот кивнул авторитетно.

— Да, вы уж поласковей сегодня с моим мальчиком, ему исполняется сорок четыре, — и дед так хлопнул Биргера по спине, что билетная сумка звякнула всеми замками.

Я смотрел на деда и Лену в ужасе. У папы не было сегодня дня рождения!

— Дружище Трилле, знаешь, приврать иногда даже полезно, — сказал дед. — И папе только лучше: возможно, Биргер спроворит ему и торт, и подарок.

По-моему, никогда ещё дорога до города не занимала столько времени. Я торчал у борта, но мы не приближались ни на сантиметр, по-моему. Зато Юнова кляча с каждой секундой всё ближе подъезжала к воротам бойни.

— Мы никогда не доедем, — сказал я. — Вот так бы прыгнул за борт и поплыл.

— Пока ты будешь болтаться посреди фьорда без жилета, мы точно опоздаем, — фыркнула Лена.

Дед смотрел на часы.

Когда мы наконец причалили в городе, дед ещё удвоил скорость против прежнего, но нас с Леной он закрыл одеялом, чтобы никто нас не увидел, и прежде всего полиция. Я лежал и думал, сколько всего строго-настрого запрещённого мы сегодня сделали: прогуляли уроки, наврали матросу Биргеру, без разрешения организовали дом для престарелых лошадей и носимся в ящике мопеда и по Холмам, и по городу. Ужас! Но тут у меня перед глазами встала Юнова кляча. Боженька, милый, сделай так, чтоб мы успели!

— Ждите меня здесь, — строго сказал дед.

Он ушёл внутрь в своём комбинезоне и деревянных башмаках, а мы с Леной остались посреди огромной парковки. Так вот куда мы посылаем овец по осени, тяжело думал я, и у меня неприятно сводило живот. Туда, где мы стояли, не доносилось ни звука.

— Наверно, её уже превратили в конскую колбасу, — мрачно сказала Лена. — Сейчас перец добавляют.

— Помолчи! — рассердился я.

Ведь Юнова кляча приехала сюда на целый час раньше нас. Наверняка её уже нет в живых. И чего дед там торчит? Боится выйти и сказать мне это?

Я старался не плакать, но слёзы текли всё равно. Лена делала вид, что не замечает этого, и ковыряла ботинком асфальт.

Но в конце концов дверь открылась, и вышел дед — без Юновой клячи.

— Нет! — закричал я.

— Успокойся, дружище Трилле, я не мог вывести её через дирекцию, пойдём заберём её с другого входа.

Так что мы всё-таки успели, хотя и в последнюю секунду, признался потом дед. И вот я внезапно обзавёлся собственной лошадью и стою с ней посреди огромной парковки. Господи, каким же счастливым можно иногда быть!

Мы прошли через весь город процессией в таком составе: впереди дед на мопеде, потом я с лошадью на верёвке, и замыкающей — Лена, громогласно извещавшая нас каждый раз, как Юнова кляча примерялась сделать свои дела. Но свершилось это только на причале. Мы пристроились за чёрным «Мерседесом»: сначала дед на мопеде, потом я с лошадью и наконец Лена.

— Она такую гору навалила — ни проехать, ни пройти! — восторженно закричала Лена.

Пассажиры смотрели на нас с недоумением, и я радовался, что у меня такая смирная и разумная лошадь, которая тихо стоит в общей очереди, не привлекая к себе лишнего внимания.

Но без лишнего внимания всё же не обошлось, потому что обеденный перерыв у папы как раз закончился. Он стоял у входа, когда паром причаливал. Увидев нас, он разинул рот так широко, что я разглядел зубы мудрости. Он был так потрясён, что забыл дать знак «Мерседесу» и другим машинам заезжать на борт. Но они поехали без его сигнала, и мы двинулись со всеми вместе, постепенно приближаясь к папе, который стоял посреди машинной палубы, а из кармана у него торчала бумажная именинная корона. Сначала мимо него прошуршал «Мерседес», потом чихающий мопед деда, потом мы с моей клячей тихо ступили на борт, причём я даже не поднял на папу глаз, и последней вошла Лена с неясной улыбкой. Она любит разные заварухи.

Чтобы собраться с мыслями, папа сначала взял деньги за проезд с «Мерседеса». Потом подошёл к деду на мопеде. Папа был красного цвета и собирался, похоже, произнести небольшую речь. Но дед слез с мопеда, вытащил бумажник и сказал:

— Один пенсионер, два ребёнка и одна лошадь, пожалуйста.

— И поздравляем с днём рождения! — добавила Лена.

В этот вечер папа сказал, что мы его доведём когда-нибудь, и тогда ему придется досрочно выходить на пенсию. И ничего страшного, успокоила его Лена, мы всегда примем его в наш дом престарелых. Хотя он прежде всего для лошадей, конечно.

¹ Так дедушка называет Лену.

² Папа Трилле работает на пароме.

Две другие главы читайте в номерах 94 и 91 Кукумбера. Книга «Вафельное сердце» выходила в издательстве «Самокат».

с. 6

Рубрика: Перевод

Тоон Теллеген — Из сборника сказок «Почти взаправду»

Перевод с нидерландского Ольги Гришиной

* * *

— Что касается меня, — сказала Муравью как-то раз Улитка, — то я намереваюсь тренироваться как я не знаю что, и научусь бегать не хуже тебя.

— Однако… — хмыкнул Муравей, покосившись на неё. — Что ж, я бы на твоём месте с этим не тянул.

— Ясно, — отозвалась Улитка. Она удалилась в кусты, разметила дорожку и принялась тренироваться. Муравей слышал её тяжёлое дыхание и громкие вздохи и покачал головой. Он продолжил свою приятную прогулку по лесу и решил немного вздремнуть на речном берегу. «Кто знает, что мне может сегодня присниться», — подумал он. Вскоре он уже сладко спал, и ему снилось одно не очень большое число, которое было даже меньше единицы и о котором он никогда в жизни не слыхивал.

Когда вечером он возвращался домой, погрузившись в размышления об этом числе, его окликнула Улитка.

— Муравей!

— Ну, чего тебе, — отозвался Муравей и увидел выползающую из кустов Улитку.

— Я готова, — заявила Улитка.

— К чему? — не понял Муравей.

— Теперь я бегаю быстрее тебя.

Муравью припомнилась их утренняя беседа. Он вздохнул. Но Улитка уже провела черту и сказала:

— Отсюда до реки.

Она сосчитала до трёх и сорвалась с места.

К своему изумлению, Муравей увидел, что она стремительно скрылась в кустах. Тогда он тоже со всех ног припустил по легкому, слизистому улиткиному следу.

Задыхаясь, добежал он до реки, где обнаружил проведённую Улиткой финишную черту. Сама Улитка уже была поглощена наведением порядка в своём домике.

— Победа, — объявила она.

Муравей ничего не ответил, скрипнул зубами, глянул в сторону и от души понадеялся, что Белка его в этот момент не видела.

— Завтра летать буду, — сообщила Улитка. — По крайней мере, начну тренироваться.

Муравей отправился домой, и спалось ему в эту ночь скверно. На следующий день он поймал себя на том, что то и дело поглядывает на небо.

«Да ладно, — думал он, — не сможет она летать. Никогда! Ну не бывает!»

Поздним полуднем мимо него пролетела Улитка, медленно и неуклюже лавируя. Её мотало и заносило, она врезалась в травяные заросли, порой чудовищно клонилась из стороны в сторону. Но летела.

Завидев Муравья, она помахала ему и крикнула:

— Давай присоединяйся! Это класс. Главное — на крыло встать.

Муравей угрюмо уставился под ноги и со всей силы пнул выпирающий из земли корешок.

с. 38

Рубрика: Перевод

Надежда Бунтман

Жан-Клод Марлева — Две главы из книги «Река, текущая вспять»

Перевод с французского Надежды Бунтман

Привет, читатель. Перед тобой две главы из книги «Река, текущая вспять», которая вышла в издательстве «Самокат». Книга рассказывает о том, как мальчик Томек совершает опасное и сложное путешествие, чтобы найти воду, дающую бессмертие. За время странствий он успеет найти свою любовь и настоящих друзей, прежде чем поймёт, что смерть – не больше и не меньше, чем часть жизни.

Глава первая. Перелётные птицы

Лавка Томека стояла на краю деревни. Это был ничем не примечательный домик, и на его вывеске синей краской было выведено: «БАКАЛЕЯ». Дверь открывалась –динь-динь! –радостно звенел колокольчик, и улыбающийся Томек появлялся перед вами в сером фартуке бакалейщика. Это был мальчик с мечтательными глазами, достаточно рослый для своих лет и худощавый. Проводить опись товаров в лавке Томека –дело совершенно бесполезное. Они не влезли бы ни в одну амбарную книгу. Тут подходит только одно слово, и это слово –«всё». Томек продавал всё. У него вы смогли бы найти любую важную и нужную вещь, например, мухобойку или «настойку панацеи» аббата Пердрижона, а ещё, конечно, такие незаменимые в хозяйстве предметы, как резиновые грелки и охотничьи ножи.

Поскольку Томек жил в своей лавке, точнее, в пристройке позади лавки, бакалея никогда не закрывалась. Табличка, висевшая на двери, всегда была повернута к посетителям надписью: «ОТКРЫТО». Это, впрочем, не считалось поводом постоянно заходить к Томеку. Нет. Жители деревни уважительно к нему относились и старались не беспокоить по пустякам. Они знали, что в случае крайней необходимости Томек их вежливо обслужит даже посреди ночи. Тем не менее, не стоит полагать, что Томек сидел на месте как привязанный. Напротив, он частенько выходил размять ноги, а то и пропадал на полдня. В этом случае лавка оставалась открытой, и клиенты сами себя обслуживали. Возвратившись, Томек обнаруживал на прилавке деньги и маленькую записку: «Взяла моток верёвки для колбасы. Лина». Или только записку: «Взял табаку. Заплачу завтра. Як».

Так всё шло своим чередом, как говорится, в этом лучшем из миров, и так проплывали бы годы и столетия, и ничего особенного бы не происходило.

Но у Томека была тайная мысль. В ней не было ничего плохого или необычного. Он и сам не заметил, откуда она взялась. Это как волосы: мы не обращаем на них внимания, просто в один прекрасный день они становятся слишком длинными, и всё. Так в один прекрасный день Томек обнаружил, что у него появилась мысль, которая, вместо того чтобы расти из головы, растёт внутрь, и вот какая это была мысль: Томек понял, что ему скучно. Хуже того –очень скучно. Ему хотелось уехать и повидать мир.

Из маленького окна в пристройке он смотрел на широкую равнину: весенняя рожь колыхалась, словно морские волны. И только дверной колокольчик в лавке –динь-динь! –мог оторвать его от мечтаний. Иногда на рассвете он бродил по дорогам, терявшимся в нежно-синих полях льна, и при мысли о возвращении домой у него сжималось сердце.

Осенью, когда перелётные птицы в величественном молчании пересекали небо, Томек с новой силой чувствовал желание уехать. Слёзы застилали ему глаза, когда он наблюдал, как дикие гуси исчезали за горизонтом, мерно взмахивая крыльями.

К сожалению, не так-то просто уехать, когда тебя зовут Томек, и ты отвечаешь за единственную бакалею в деревне. Особенно если до тебя её держал твой отец, а до твоего отца –твой дед. Что подумают люди? Что ты их бросил? Что ты плохо с ними поступил? Что тебе не нравилось жить в деревне? В любом случае они не поймут. И огорчатся. Томек не хотел никого расстраивать. Он решил остаться и сохранить свою тайну. «Надо терпеть, –говорил он себе, –и со временем мысль уйдёт так же, как пришла, медленно и незаметно…»

Увы, всё получилось не так. Одно значительное происшествие вскоре свело к нулю все усилия Томека образумиться.

Это случилось в конце лета, вечером. Дверь лавки оставалась открытой, чтобы в дом проникала ночная прохлада. Томек подсчитывал что-то в своей особой тетради при свете керосиновой лампы и задумчиво грыз кончик карандаша, как вдруг звонкий голосок чуть не заставил его подпрыгнуть от неожиданности:

–Вы продаёте карамельки?

Он поднял голову и увидел самое красивое создание, какое только можно себе представить. Это была девочка лет двенадцати, очень загорелая, в сандалиях и в поношенном платьице. На поясе у неё висела медная фляжка. Она вошла в открытую дверь бесшумно, словно видение, и теперь пристально смотрела на Томека тёмными грустными глазами.

–Вы продаёте карамельки?

И тут Томек сделал вот что. Во-первых, ответил:

–Да, я продаю карамельки.

А во-вторых, Томек, за все свою жизнь и трёх раз не оглянувшийся на девочку, влюбился в эту малышку. Влюбился внезапно, окончательно и бесповоротно.

Он положил карамельки в баночку и протянул ей. Она сразу же спрятала баночку в карман платья. Видно было, что ей не хочется уходить. Она стояла и внимательно смотрела на ряды шкафчиков, занимавших всю стену.

–Что у вас там, в шкафчиках?

–Все, –ответил Томек. –Всё самое необходимое.

–И шляпные резинки?

–Разумеется.

Томек взобрался на лестницу и открыл верхний шкаф:

–Вот они.

–А игральные карты?

–Вот.

Она помолчала, а затем робкая улыбка тронула её губы. Все это её явно забавляло.

–А картинки с кенгуру?

Томек подумал немного, потом устремился к шкафу слева:

–Вот!

На этот раз тёмные глаза малышки засветились. Было так приятно видеть её счастливой, что у Томека заколотилось сердце.

–А песок из пустыни? И чтобы не остывший!

Томек снова взобрался на лестницу и достал из шкафа маленькую склянку с оранжевым песком. Он спустился, высыпал песок на свою особую тетрадь, чтобы девочка могла его потрогать. Она погладила его тыльной стороной ладони, потом провела по нему подушечками своих проворных пальцев:

–Совсем ещё теплый…

Она подошла вплотную к прилавку. Томек почувствовал её тепло и захотел положить руку не на песок, а на её золотистую ладонь. Она все поняла и продолжила:

–Такой же, как моя ладонь…

Свободной рукой она взяла руку Томека и положила на свою. Свет керосиновой лампы играл на её лице. Это продолжалось несколько секунд, потом легким движением она высвободила руку, осмотрелась и указала пальцем на один из трёх сотен маленьких шкафчиков:

–А в этом что у вас?

–Ничего особенного, катушки… –ответил Томек, ссыпая песок в склянку через воронку.

–А в этом?

–Зубы Богородицы… это такие очень редкие ракушки…

–А… –разочарованно произнесла девочка. –А в этом?

–Семена секвойи… Я могу вам подарить несколько штук, если хотите. Но не сажайте их куда попало, потому что секвойи могут вырасти очень большими…

Томек хотел сделать ей приятное. Но вышло наоборот. Она снова помрачнела и задумалась. Томек не решался прервать молчание. В открытую дверь заглянула кошка, попыталась войти, но Томек прогнал её, махнув рукой. Он не хотел, чтобы его беспокоили).

–Так у вас в лавке есть всё? Действительно всё? –спросила девочка, подняв на него глаза.

Томек смутился.

–Ну да… всё необходимое… –ответил он как можно скромнее.

–Тогда, может быть, –проговорила малышка хрупким и дрожащим, но в то же время, как показалось Томеку, полным надежды голосом, –у вас найдется вода из реки Кьяр?

Томек не имел никакого представления об этой воде, и реки такой он тоже не знал. Девочка всё поняла и сразу сникла:

–Это вода, дающая бессмертие, разве вы не знали?

Томек покачал головой: нет, он не знал.

–Она нужна мне… –сказала девочка.

Она постучала по фляжке, висевшей на ремне, и добавила:

–Я её найду и налью сюда…

Томек очень хотел, чтобы она сказала ему ещё что-нибудь, но она уже разворачивала платок, в котором лежало несколько монет.

–Сколько я вам должна за карамельки?

–Одно су… –прошептал Томек.

Девочка положила монету на прилавок, ещё раз окинула взглядом три сотни шкафчиков и в последний раз улыбнулась Томеку.

–До свидания.

Она вышла из лавки.

–До свидания… –пробормотал Томек.

Пламя керосиновой лампы становилось всё слабее. Он снова сел в кресло за прилавком. На раскрытой особой тетради лежала монетка незнакомки и несколько оранжевых песчинок.

Читатель, в пропущенных здесь главах говорится о том, как Томек узнает про реку Кьяр и отправляется искать её следом за девочкой.

Глава четвертая. Лес забвения

Когда Томек проснулся, то не сразу понял, что лежит не в своей постели. Но при виде листьев, падающих дождём вокруг него, он вспомнил всё: отъезд на заре, длинную деревенскую дорогу, одинокое дерево. Значит, он действительно уехал. Это был не сон.

Крохотная сине-жёлтая птичка, спрятавшись в листве, принялась щебетать рядом с ним, будто говорила: «Вставай, Томек! Вставай, Томек!», и он не смог удержаться от смеха. Он почувствовал себя таким же счастливым, как в то утро, когда покидал деревню, таким же свободным и лёгким. «Если это называют путешествием, –сказал он себе, –то я хочу три раза обойти вокруг света!»

Только Томек собрался выйти из своего укрытия, как до него донеслись странные звуки. Будто кто-то комкал бумагу или собирал в кучу хворост. Потом послышались сухие щелчки, словно кто-то ломал веточки. Томек замер и прислушался. В какой-то момент неизвестный начал резко дуть. Без сомнения, разжигал костёр. Томек пока остерегался выходить. А что, если этот человек окажется опасным? А если он нападёт? С другой стороны, придётся долго ждать, пока он уйдёт, потому что никто не разводит костёр, чтобы уйти, едва он разгорится. Томек погрузился в размышления, и тут послышался низкий голос, вроде бы женский. Женщина напевала:

Наш бе-е-едный ослик бо-о-олен –
Болят у него ножки…

Женщина, видимо, не знала продолжения, потому что пела только эти строчки. Послышался звон посуды –дзынь, блям –и потом звук льющейся воды. А фоном звучала всё та же песенка: «Наш бедный ослик болен…» «У нее, похоже, хорошее настроение», –подумал Томек. Ещё он подумал, что тот, кто поёт: «Наш бедный ослик болен –болят у него ножки», –не может быть очень злым, –и высунулся из своего укрытия.

И правда, это была женщина. Несомненно, женщина, хоть и очень странно одетая. Невысокого роста, пухленькая. Множество вещей, совершенно друг к другу не подходящих, было надето на ней слоями, как на капусте: снизу слой штопаных шерстяных кофт, слой юбок, слой свитеров… Простудиться ей точно не грозило. Наконец надо добавить, что на голове у неё был надет чепец, закрывавший уши, а на ногах –внушительного размера ботинки.

–Гляди-ка! Выманили мы его! Любишь кофе?

–Да. Здравствуйте, сударыня… –ответил Томек, который кофе никогда не пробовал.

Женщина расхохоталась, увидев, что он стесняется.

–Да ладно тебе меня сударыней звать! Можешь называть меня Мари, этого достаточно. И притащи себе камень, если хочешь сесть к огню.

Рыская вокруг дерева в поисках камня, Томек увидел пасущегося осла и повозку с устремлёнными в небо оглоблями.

–Это ваш осёл? –поинтересовался он, вернувшись к костру.

–Это Кадишон. Он очень умный. Упрямый, но очень умный. И храбрый. Верно, Кадишон?

Осел встрепенулся. Он удивленно наклонил голову, взглянул на хозяйку сквозь чёлку, свисавшую ему на глаза, и снова принялся за еду.

–Кривой на один глаз, –добавила толстуха. –Медведи…

–Медведи? –удивился Томек, садясь на плоский камень, который он притащил.

–Ну да, медведи. Лес ими кишит.

–Ясно… –сказал Томек и посмотрел на бесконечную, неподвижную и безмолвную чёрную полосу леса, о котором он уже успел позабыть.

–Неужели через него не пройти?

Женщина, отрезавшая ломоть от огромной буханки ржаного хлеба, резко остановилась:

–Ты хочешь пройти через лес?

Он сразу поправился:

–Если нельзя, тогда я обойду…

–Обойдёшь? –изумилась толстуха и принялась хохотать так задорно и заразительно, что Томек тоже засмеялся. Они смеялись до слёз. Томек повторял: «Я обойду» –и толстуха с каждым разом смеялась всё громче, как будто обойти лес было самым обычным делом: «Конечно, обойдёшь!»

Когда они немного успокоились, Мари сходила к повозке и принесла в корзинке масло, две банки варенья, клубничного и ежевичного, кусок овечьего сыра, молоко в бидончике и коробку сахара. В кастрюльке уже дымился кофе. Она наполнила кружку Томека и пододвинула к нему корзинку с едой. Они ели молча и с большим аппетитом. Потом Мари свернула папироску и закурила. Это очень удивило Томека, который никогда не видел, чтобы женщины так делали.

–Как тебя зовут-то? –спросила наконец Мари, выдыхая дым.

–Томек.

–Ну что ж, Томек, ты должен знать, что, для того чтобы обогнуть лес, чтобы его «обойти», –тут они снова залились смехом, –понадобится по меньшей мере два года.

–Два года! –повторил ошеломленный Томек.

–Да, этот лес –прадедушка всех лесов, он самый древний и самый большой. И уж точно самый длинный. Ты знаешь, как он называется?

–Нет.

–Он называется… Кадишон!

Томек уже было решил, что лес называется Кадишон, и ему показалось странным такое название для мрачного леса, но нет, Мари просто отвлеклась и обращалась к своему ослу.

–Кадишон! Хочешь кусочек сыра на десерт?

Осел помахал хвостом, что, несомненно, означало «да», и Мари поднялась, чтобы отнести ему лакомство.

–Он называется Лес Забвения. И знаешь, почему?

–Нет, –ответил Томек, осознавая, как многого он не знает.

–Он называется Лесом Забвения, потому что всех, кто туда заходит, сразу же забывают.

–Вы хотите сказать…

–Можешь обращаться ко мне на «ты», Томек, я ведь не английская королева.

–Ты хочешь сказать, что они не возвращаются и поэтому их забывают?

–Нет, наоборот. Я хочу сказать, что их забывают, как только они туда заходят. Будто бы их не существует и никогда не существовало. Лес поглощает их целиком, вместе с воспоминаниями о них. Они пропадают одновременно из виду и из памяти. Понимаешь?

–Не совсем…

–Ладно. Вот тебе пример. Твои родители сейчас, конечно, думают о тебе, хотят знать, где ты, что ты…

Томек перебил её:

–У меня нет родителей. Я сирота.

–Ну, тогда назови мне кого-нибудь, кто тебя очень хорошо знает и любит.

Томек, не колеблясь, ответил:

–Ишам. Он мой лучший друг.

–Прекрасно. Этот человек наверняка о тебе сейчас думает, хочет знать, как ты поживаешь, что делаешь, когда вернёшься, да?

–Да, конечно… –ответил Томек, и его сердце сжалось.

–Так вот, как только ты ступишь в пределы этого леса, твой Ашам…

–Ишам, –поправил её Томек.

–…Ишам о тебе даже и не вспомнит. Для него с этого момента ты перестанешь существовать. Если его спросят, нет ли новостей от Томека (это невозможно, потому что никто не может интересоваться человеком, которого больше не существует, но допустим, что это возможно), и вот его спрашивают, нет ли новостей от Томека, а он отвечает: «От кого?» И это продлится столько, сколько ты будешь находиться в лесу. И напротив, как только ты оттуда выйдешь –если, конечно, выйдешь, –всё будет как прежде, и твой друг Ишам спросит себя: «Ну, и что же этот разбойник Томек сейчас вытворяет?»

–А… если я оттуда не выйду? –тихо спросил Томек.

–Если ты оттуда не выйдешь, то будешь забыт навечно. Твое имя ни для кого не будет ничего значить. Будто тебя никогда не было.

Томек даже не мог вообразить, что бывают такие ужасные вещи. Он молча доел бутерброд с маслом и допил кофе, пока Мари докуривала папироску, и вдруг ему в голову пришла безумная идея:

–В таком случае, Мари, если ты прямо сейчас войдёшь в лес на несколько метров, ты перестанешь существовать для меня?

–Именно так, Томек. Тебе любопытно попробовать?

Слово «любопытно» не очень подходило. Томеку было страшновато, но он всё же согласился, и оба принялись убирать остатки завтрака и тушить костёр.

Потом Мари впрягла Кадишона в повозку, как настоящую лошадку. Они запрыгнули внутрь, и она крикнула:

–Но, Кадишон!

Осёл засеменил в сторону леса, и через несколько минут они уже были там. Томек снова спросил себя, правда ли он хочет попробовать, но Мари уже высаживала его из телеги.

–Ну вот, я с Кадишоном на несколько метров заеду в лес, пробуду там три минуты, потом вернусь. Надеюсь, у тебя не возникнет мысли последовать за мной, потому что тогда мы будем долго искать друг друга. Или вообще не найдём! Сколько тебе лет, Томек?

–Тринадцать.

–Замечательно. Ни один ребенок тринадцати лет не осмелится зайти в этот лес один. До встречи, Томек! Но, Кадишон!

Осёл потянул за собой повозку, Мари последний раз попрощалась и исчезла среди чёрных стволов леса Забвения.

Томек отошёл на десяток шагов, чтобы получше разглядеть внушительную стену из деревьев, возвышавшуюся перед ним. Это были ели разных видов, тёмные и очень тесно растущие, высотой по меньшей мере восемьдесят метров. Из леса веяло свежестью. «Там, должно быть, темно», –заволновался Томек. Было бы разумнее обогнуть его, обойти. От этой мысли ему снова стало смешно, хотя ничего смешного тут не было. Совсем не весело потерять несколько дней или даже недель. Был бы у него спутник, всё, наверное, пошло бы иначе. Вдвоём веселее, можно вместе посмеяться, помочь друг другу, подбодрить. С момента отъезда он никого не встретил. И в последний раз он спал один под тем деревом, завернувшись в одеяло. Одеяло! Он забыл своё одеяло!

Он побежал со всех ног к дереву и прыгнул под ветви. Уф! Оно лежало на месте. Томек пообещал себе впредь быть внимательнее. Искатель приключений не должен терять свои вещи, тем более когда их мало. Выйдя из укрытия, он увидел рядом с деревом кострище. Он готов был поклясться, что накануне там ничего не было. И никто не приходил. Странно.

Он свернул одеяло, перекинул его через плечо и направился в сторону леса, уже не казавшегося таким огромным. Если двинуться в путь прямо сейчас и идти бодрым шагом, то можно выйти из него до полудня, самое позднее, к вечеру. А для непредвиденных встреч у него в кармане есть охотничий нож.

У самой кромки леса он вспомнил, что забыл позавтракать. Но с удивлением обнаружил, что не голоден и даже вполне сыт. «Вперёд!» –сказал он себе и уверенно шагнул к лесу.

Только он собрался войти в чащу, как совсем рядом услышал хруст веток. Животное? Человек? Шум приближался. Томек отбежал и спрятался в высокой траве, чтобы посмотреть, кто появится из леса. Сначала он увидел два ослиных уха, потом голову, потом осла целиком и наконец –повозку, которую тащил осёл, а в ней –толстую улыбающуюся женщину. Убедившись, что опасность миновала, он поднялся.

–Ну что, Томек! К тебе вернулась память? –радостно крикнула Мари.

Томек подошел поближе. Мари спустилась с повозки и раскрыла объятия. Томек не решился к ней броситься, потому что они недостаточно хорошо знали друг друга. Он просто пожал ей руку. Так они стали друзьями.

А что было дальше с героями, как думаешь, читатель? Не представляешь? Тогда найди книгу и прочти её целиком! Советую!

Твой Кукумбер

с. 7

Рубрика: Перевод

Ольга Дробот

Мария Парр — Возьмём папу в хорошие руки

(Из книги «Вафельное сердце»)

Перевод с норвежского Ольги Дробот

«Вафельное сердце» – первая книга молодой норвежской писательницы Марии Парр, получила в Нидерландах премию «Серебряный грифель». Это забавный, увлекательный и нежный рассказ о жизни двух маленьких жителей бухты Щепки-Матильды – девятилетнего Трилле, от лица которого ведётся повествование, и его одноклассницы и соседки Лены.

…Проект – обычно строительство чего-нибудь большого и трудного. Что строить, всегда решает мама. В этом году ей захотелось, чтобы вокруг площадки перед домом была каменная стенка. Лена ужасно обрадовалась. Она очень любит балансировать на чём-нибудь.

– Стенка должна быть высокая и узкая, – распорядилась она.

Папа крякнул. Он стоял и разбирал камни. Он почему-то не любит проектов. Летом ему больше нравится пить кофе на лужайке. Мы совсем недолго постояли, глядя, как он кладёт стенку, но папа попросил нас отойти далеко-далеко и играть там.

– А у тебя папы нет? – спросил я быстро-быстро, одним выдохом, когда мы промчались через наш сад и прибежали в Ленин, к Лениной каменной стене.

– Есть, конечно, – ответила Лена.

Она вытянула руки в стороны и шла по стенке задом наперёд. Я смотрел на её старенькие разбитые кроссовки, они уходили всё дальше и дальше.

– А где он?

Этого Лена не знала. Он сбежал ещё до её рождения.

– Сбежал? – переспросил я в ужасе.

– Ты что, плохо слышишь?

Лена смотрела на меня сердито.

– А кстати говоря – для чего человеку вообще папа?

Я не нашёлся, что ответить. И правда, какая от пап польза?

– Они могут что-нибудь построить. Стенку, например.

Стенка у Лены уже есть.

– Ещё они могут… ну…

Я никогда раньше не задумывался, для чего нужны папы. В поисках какой-нибудь идеи я привстал на цыпочки и заглянул за изгородь. Папа с очень красным лицом костерил на чём свет дурацкий проект. Сходу и не сообразишь, на что он мне.

– Папы – они едят варёную капусту, – сказал я наконец.

И я, и Лена ненавидим варёную капусту. Она на вкус как водоросли. Но, к несчастью, у нас в Щепки-Матильды огромное капустное поле. Поэтому и моя мама, и Ленина стоят на том, что капусту надо есть обязательно, это очень полезно. А папа ничего такого не говорит. Он доедает за мной капусту. Надо только перекинуть зелёные тряпки к нему на тарелку, когда мама отвернётся.

Насколько я понял, Лену моё сообщение, что папы едят капусту, заинтересовало. Со стены ей было отлично видно моего папу, занятого проектом. Лена поджала одну ногу и долго его рассматривала.

– Хм, – сказала она в конце концов и спрыгнула на землю.

Попозже днём мы пошли в магазин, чтобы купить всё, что забыл купить Магнус . В магазине работает Ленина мама. Когда мы пришли, она пересчитывала товар.

– Привет! – сказала она.

– Привет! – ответил я.

А Лена только рукой помахала.

Выйдя из магазина, мы стали читать объявления на двери. Мы так всегда делаем. Сегодня кто-то повесил большущее объявление. Мы наклонились поближе.

«В хорошие руки возьмём щенка.
Можно беспородного.
Обязательное условие: должен быть чистоплотным».

Лена перечитала бумажку несколько раз.

– Ты хочешь собаку? – спросил я.

– Нет, папу.

Магнус как-то рассказывал нам с Леной про объявления о знакомствах. Если человеку нужен жених или невеста, он публикует в газете такое объявление. Оказывается, Лена думала об этом в связи с папой, нельзя ли дать про него объявление. Но с газетами что плохо – никогда не знаешь, кто их читает. И можно нарваться на кого угодно – на бандита или даже на директора школы. Конечно, повесить объявление на нашем магазине, где мы знаем всех покупателей, гораздо безопаснее.

– Трилле, пиши ты, у тебя красивый почерк, – сказала Лена, выходя из магазина с бумагой и ручкой.

Одна косичка у неё расплелась, но в остальном вид был очень боевой и решительный.

Мне её затея представлялась сомнительной.

– Что писать? – спросил я.

Лена легла на деревянный столик рядом с магазином и стала думать. Она думала так сильно, что даже мне было слышно.

– Пиши, – скомандовала она. – «В хорошие руки возьмём папу».

Я вздохнул.

– Лена, ты думаешь…

– Пиши!

Я пожал плечами и написал.

Потом Лена замолчала, для её непоседливости – очень надолго. Наконец она прокашлялась и продиктовала громко и четко: «Обязательное условие: должен быть хорошим и любить варёную капусту, но возможны варианты, если только он хороший и может доесть варёную капусту».

Я нахмурился. Очень странное объявление.

– Лена, ты уверена, что надо писать про капусту?

Нет, этого Лена не знала. Главное, чтобы был хороший.

В конце концов, получилось такое объявление:

«В хорошие руки возьмём папу.
Обязательное условие: должен быть очень хорошим.
И любить детей».

На самом верху она написала свое имя и телефон, а потом мы приклеили наше объявление прямо под объявлением про щенка.

– Ты сошла с ума! – сказал я Лене.

– Вовсе нет, просто я хочу ускорить события, – ответила Лена.

И это ей удалось. Не прошло и получаса с тех пор, как мы вернулись к Лене домой, как зазвонил телефон. Мне кажется, Лена как-то не успела спокойно подумать над тем, что мы затеяли. А теперь поняла. Телефон звонил и звонил.

– Брать не будешь? – прошептал я наконец.

Она встала и через силу подняла трубку.

– Алло?

Голос у Лены был тоньше нитки. Я прижался ухом к трубке с другой стороны.

– Приветик. Меня зовут Вера Юхансен. Это ты повесила объявление на магазине?

Лена вытаращила на меня глаза, прокашлялась и сказала:
– Да…

– Отлично! Тогда у меня есть интересный вариант. Он еще шалопай, конечно, но представляешь, он уже две недели ни разу не писал в доме!

Челюсть у Лены отвалилась приблизительно до пупка.

– Он писает на улице? – спросила она в ужасе.

– Представляешь, какой молодец!

Вера Юхансен была страшно этим горда. Совсем сумасшедшая. Папа, который не может писать дома!

Лена изменилась в лице. Но потом решила, что надо всё-таки держать себя в руках. Прокашлялась и спросила очень светски, ест ли он варёную капусту.

На том конце трубки стало тихо.

– Нет, капусты я ему не давала. А твоя мама дома? Её ведь это тоже касается, да?

Лена осела на пол.

Напоследок Вера Юхансен сказала, что заедет в пять с ним вместе. Когда увидишь своими глазами, легче решать.

Положив трубку, Лена долго сидела и смотрела перед собой.

– Трилле, твой папа писает на улице?

– Очень редко.

Лена легла на живот и стала биться головой о пол.

– Ой-ой-ой, что скажет мама?

Это мы узнали быстро, потому что тут же с шумом распахнулась дверь, и в дом влетела Ленина мама с пунцовыми щеками и объявлением в руке. Они вообще очень с Леной похожи.

– Лена Лид! Что это такое?

Лена молчала, распластавшись на полу.

– Отвечай! Ты с ума сошла?

Я понял, что Лена забыла ответ.

– Она хотела ускорить события, – подсказал я.

Мама Лены, к счастью, привыкла быть мамой Лены, поэтому такие происшествия не выбивают её из колеи. Я посмотрел на неё и подумал, что наверняка многие хотят на ней жениться. У неё серьга серебряная в носу.

– Я никогда больше не буду так делать, – сказала Лена снизу.

Мама села рядом с ней. У них это в доме запросто, сидеть на полу.

– Хорошо ещё, я сорвала бумажку прежде, чем кто-нибудь её прочитал, – со смехом сказала мама Лены.

Я понял, что снова должен вмешаться.

– Вера Юхансен привезёт нам одного в пять часов.

Мама Лены звонила Вере Юхансен семнадцать раз. Трубку никто не брал. А время шло. Без пятнадцати пять мы все трое сели за стол и стали ждать. Минутная стрелка подбиралась к двенадцати, деление за делением.

– Вы меня разыгрываете, – сказала мама Лены.

И тут позвонили в дверь.

На пороге стояла Вера Юхансен: улыбка, красная рубашка, голова наклонена к плечу. Мы стали заглядывать ей за спину. Папы никто из нас не заметил, но как знать – может, писает за углом.

– Здравствуйте, – сказала мама Лены.

– Здравствуйте, здравствуйте! – загремела Вера Юхансен. – Ну что, ждёте не дождётесь посмотреть, кого я вам привезла?

Мама Лены попробовала улыбнуться. Не вышло.

– Мы пе-ре-ду-ма-ли! – закричала Лена.

Но эта Вера Юхансен уже сбежала с крыльца и неслась к своей машине. Есть такие дамы, которых невозможно остановить.

Но и Лену унять нельзя. Она выскочила на лестницу и побежала к машине, обгоняя Веру Юхансен.

– Он нам не нужен! Мы хотим, чтоб он писал в доме!

И когда она это прокричала, мы услышали писк из машины, и в окне показалась щенячья голова.

– Собака? – шепнула Лена.

Вера Юхансен сдвинула брови.

– А кто же ещё? Ты разве не собаку хотела?

Лена ловила ртом воздух.

– Нет. Я хотела…

– Шиншиллу! – крикнула ее мама от двери.

Щенок Веры Юхансен был гораздо симпатичнее любой шиншиллы. Лена очень хотела его оставить, но всему есть предел, сказала её мама.

Потом Ленина мама долго-долго возилась с мотоциклом, чтобы успокоиться. Мы с Леной сидели на стиральной машине и наблюдали за ней. Время от времени она просила подать ей инструмент. А в остальном было тихо.

– Лена, это ведь не просто так – взял и повесил объявление, – наконец сказала мама. – Ты хоть подумала, кто нам мог достаться?

Я перебрал в уме всех молодых людей, которые ходят в магазин.

– К тому же у нас нет места ни для какого папы, – донеслось из-под мотоцикла.

С этим Лена не согласилась. Можно ведь разобрать подвал.

– И у нас и так достаточно мужчин, – продолжали из-под мотоцикла. – Трилле, например.

Ничего глупее Лена давно не слыхала.

– Трилле не мужчина!

– А кто же я? – поинтересовался я.

– Ты сосед!

Вот оно что, подумал я. Нет бы ей сказать, что я её лучший друг.

Две другие главы читайте в номерах 94 и 93 Кукумбера. Книга «Вафельное сердце» выходила в издательстве «Самокат».

с. 30

Рубрика: Перевод

Михаил Гребнев

Поттер Беатрис — Сказка про миссис Мыштон

Предисловие переводчика

Известная английская художница и писательница Беатрис Поттер жила в тиши сельской Англии, в те времена, когда люди никуда не спешили и могли посвятить себя любимому делу. А любила она рисовать. Беатрис Поттер рисовала забавных зверушек, которые на ее рисунках не просто оживали, а попадали во всякие истории. Эти истории Беатрис Поттер записала и подарила английским детям, которые сразу же всей душой полюбили ее героев: рассудительного крольчонка Питера Пуша, бесшабашного Олли Кроллета, простодушную Клару Кряквуд, озорного бельчонка Тресси, хозяйственную миссис Мыштон и многих-многих других.

Полюбил их и я, когда начал переводить эти сказки. Мне хотелось сделать так, чтобы и вы подружились с ее героями: добрыми, задумчивыми, озорными, иногда испуганными, иногда растерянными – в общем, такими же, как мы с вами.

Михаил Гребнев

Сказка про миссис Мыштон

Перевод Михаила Гребнева

Жила-была лесная мышь, и звали её Маусина Мыштон. Она жила в насыпи под живой изгородью.

Какой у неё был удивительный дом!

Длинные коридоры вели к погребам и кладовым, где она хранила запасы зерна и орехов. А по стенам тянулись корни живой изгороди.

В её доме была кухня, гостиная, буфетная и чулан. И ещё у миссис Мыштон была спальня. Там, в глубине, она соорудила кровать и отделила её занавеской – чтобы не беспокоили.

Маусина Мыштон была ужасной чистюлей, всё время подметала песчаные полы и вытирала пыль.

Иногда в коридоре ей попадался случайно залетевший жучок.

– Ножки-то надо вытирать, а то наследил как! Кыш отсюда! – говорила миссис Мыштон, потрясая совком.

А однажды к ней забрела старушка в красном плаще в горошек.

– Дайте водицы напиться, миссис Мыштон!

– О чём вы думаете, матушка Божья Коровка? Быстрее летите на небо! Там ваши детки кушают конфетки!

Так она спровадила Божью Коровку.

А то как-то раз зашёл укрыться от дождя большой жирный паук.

– Можно у вас отсидеться, миссис Мыштон?

– Уходи, наглый паук! Тебя только пусти, потом неделю оттирай от стен твою липкую паутину!

Так она прогнала паука. И он торопливо спустился из окна по тонкой длинной нити.

Однажды миссис Мыштон отправилась в дальнюю кладовую за вишнёвыми косточками и семенами чертополоха к обеду.

Шаркая по коридору, Маусина поводила усиками, принюхивалась и поглядывала на пол.

– Вроде бы мёдом пахнет. Откуда, скажите на милость? А вот и следы чьих-то грязных ножек…

Вдруг за углом она увидела Джима Шмелли.

– Дззз! Джжж! – сказал Джим.

Миссис Мыштон строго поглядела на него. «Жаль, что не взяла метлу», – подумала она.

– Здравствуй, Джим Шмелли. Вообще, я собиралась к тебе зайти, купить воска. Но ты-то что у меня делаешь? И почему ты всегда влетаешь в окно? Разве у дома нет дверей? И зачем жужжишь и зудишь? – начала сердиться миссис Мыштон.

– Дззз! – раздражённо прожужжал в ответ Джим Шмелли.

Он продвинулся бочком вперёд и скрылся в кладовой.

Там обычно хранились жёлуди. Но сейчас их не было: миссис Мыштон съела последний ещё в канун Рождества. Зато было полно мусора – сухого мха.

Миссис Мыштон решила расчистить кладовую и принялась вытаскивать мох. Из него высунулись три пчелы и свирепо зажужжали.

– Я комнат не сдаю, мне постояльцы не нужны! – сказала сквозь зубы миссис Мыштон. – Вон отсюда!

– Ж-ж-ж-ж!

– Кто мне поможет их выставить?

– Ж-ж-ж!

– Только не мистер Жабсон, он никогда не вытирает ноги.

Тяжело вздохнув, миссис Мыштон решила заняться пчёлами после обеда.

Вернувшись в гостиную, она услыхала чей-то громкий кашель: это был сам мистер Жабсон!

Он сидел в кресле-качалке, уперев ноги в каминную решётку, – шевелил пальцами и улыбался во весь рот.

Мистер Жабсон жил в канаве под изгородью, в очень грязной и мокрой канаве.

– Как поживаете, мистер Жабсон? Помилуйте, да вы насквозь промокли!

– Спасибо, спасибо, вы очень любезны, миссис Мыштон! Я вот посижу и подсушусь.

Мистер Жабсон сидел и улыбался. С его сюртука капала вода. Миссис Мыштон тяжело вздохнула и пошла за тряпкой.

Мистер Жабсон сидел очень долго – так долго, что пришлось спросить, не желает ли он пообедать.

Вначале миссис Мыштон предложила ему вишнёвые косточки.

– Спасибо, вы очень любезны, миссис Мыштон. Жевать только нечем, зубов нет! – сказал мистер Жабсон.

Он широко разинул рот: и в самом деле у него не было ни одного зуба.

Тогда миссис Мыштон предложила ему семена чертополоха.

– Тили-тили-тили-бом! – сказал мистер Жабсон и дунул: – Пуф-пуф-пуф! – Пушинки чертополоха разлетелись по всей комнате. – Спасибо, вы очень любезны, миссис Мыштон! Чего бы я, честно говоря, хотел, – это мёда!

– Боюсь, что мёда у меня не найдётся, мистер Жабсон, – сказала миссис Мыштон.

– Тили-тили-тили-бом, миссис Мыштон! – улыбаясь, пропел мистер Жабсон. – А чем тогда у вас пахнет? Я ведь пришёл к вам на запах мёда.

Мистер Жабсон неспешно встал из-за стола и принялся отпирать дверцы шкафов и выдвигать ящики.

Миссис Мыштон ходила за ним с тряпкой и вытирала с пола гостиной большие мокрые следы.

Убедившись, что в шкафах мёда нет, мистер Жабсон двинулся по коридору.

– Послушайте, мистер Жабсон, вы там застрянете!

– Тили-тили-тили-бом, миссис Мыштон!

Вначале мистер Жабсон протиснулся в буфетную.

– Тили-тили? Тили-бом? Нет мёда? Нет мёда, миссис Мыштон?

В сушилке для посуды спрятались три мокрицы. Две удрали, но самую маленькую он сцапал.

Потом мистер Жабсон вломился в соседнюю с буфетной кладовую. Там лакомилась сахаром мисс Барбара Баббити. Потревоженная бабочка тотчас выпорхнула в окно.

– Тили-тили-тили-бом, миссис Мыштон. Да у вас полно гостей!

– Я их не приглашала! – ответила Маусина Мыштон.

Они двинулись дальше.

– Тили-тили-тили…

– Дззз! Джжж!

За углом мистер Жабсон увидел Джима и схватил его, но тотчас отпустил.

– Не люблю шмелей из-за щетины, – объяснил мистер Жабсон, вытирая рот рукавом пиджака.

– Сгинь отсюда, жаба! – взвизгнул Джим Шмелли.

– Я сойду с ними с ума! – воскликнула миссис Мыштон.

И заперлась в погребке с орехами.

Тем временем мистер Жабсон занялся пчелиным гнездом – он тащил его из комнаты, не обращая внимания на укусы.

Когда миссис Мыштон отважилась выйти из укрытия, никого уже не было. Но грязь кругом была ужасная.

– Просто невиданный беспорядок. И мох, и чертополох, и липкие пятна от мёда, и грязные следы ног и ножек… Во что превратился мой дом!

Она собрала мох и остатки воска. Потом взяла несколько прутиков и укрепила их в дверях, чтобы парадный вход стал поуже.

– Теперь уже мистеру Жабсону не пролезть!

Из чулана миссис Мыштон принесла жидкое мыло, тряпку и новую щётку.

Но Маусина Мыштон так устала, что не могла ничего делать. Она на минутку присела в кресло и задремала. А потом перебралась в постель.

– Когда же у меня снова будет чисто? – прошептала несчастная миссис Мыштон.

На другой день ни свет ни заря Маусина принялась за весеннюю уборку. Уборка продолжалась две недели.

Она подметала, мыла и скоблила. Натёрла воском мебель и начистила песком оловянные ложки.

Когда всё стало безукоризненно чистым, миссис Мыштон устроила праздник и пригласила пятерых мышей, а мистера Жабсона не позвала.

Но он учуял вкусные запахи и вскарабкался на насыпь. Однако протиснуться в дом не сумел.

Но мистер Жабсон ничуть не обиделся. Гости миссис Мыштон подавали ему желудёвые чашечки, наполненные медвяной росой, прямо через окно.

Мистер Жабсон сидел на солнышке и приговаривал:
– Тили-тили-тили-бом! Ваше здоровье, миссис Мыштон!

с. 6

Рубрика: Перевод

От переводчика; Владислав Броневский — Кукушка; Красивые листья; Трамвай; Самолёт; В нашем классе

От переводчика

Знаменитый польский поэт Владислав Броневский родился в 1897 году, а умер в 1962. Он много чего в жизни успел: и воевал, и тосковал, и сидел в советской тюрьме (хотя считался – вот интересно, да? – «пролетарским поэтом»), а его жена Мария оказалась в немецком лагере смерти Освенциме, вышла оттуда живой и написала об этом, но вскоре умерла…

У Броневского много замечательных стихов, а ещё он переводил с русского на польский Блока, Есенина, своего любимого Маяковского и прозу Гоголя и Достоевского. Для детей он перевёл все стихотворные сказки Чуковского, да так весело и здорово, что в польской детской литературе это стало настоящей сенсацией, а сам Корней Иванович написал переводчику восторженное письмо.

Есть у Броневского и собственные стихи для детей: их немного, но они, по-моему, очень хороши. На русском языке они ещё никогда не публиковались, я их перевела для толстой взрослой книжки, которая выйдет через некоторое время, – но вы их прочтёте раньше всех.

Марина Бородицкая

Владислав Броневский

Перевод с английского Марины Бородицкой

Кукушка

– Эй, кукушечка, привет!
Накукуй мне долгих лет.
– Раз ку-ку… и два… и сотня…
Может, хватит на сегодня?
– Мало! 
– Ну, ещё сто раз
прокукую про запас.
– Лучше двести. 
– Вот нахалка!
Пусть тебе кукует галка
или дятел на суку.
Я устала. Всем ку-ку!

Красивые листья

Клёны золотые,
листья вырезные.
Ясень стал за лето
бронзового цвета.
Дуб качает кроной
красной и зелёной,
а листочки у ольхи
серебристы и сухи.
И бежит вприпрыжку
ветерок-воришка
прочь с охапкой листьев,
целый лес обчистив.

Трамвай

– Дзынь! – с утра звенит трамвай. –
Кому в школу? Не зевай!

Он, пока идут уроки,
ездит скучный, одинокий,

а с последним со звонком
подлетает с ветерком:

– Здравствуй, Янек, это ты ли?
Залезай – и покатили!

Вот и дом твой… Ну, бывай!
– До свиданья, друг трамвай!

Самолёт

Самолёт, жужжа мотором,
голубым летит простором –
выше, выше, по спирали!
Дети головы задрали.

Так летать – вот это чудо!
Вся земля видна оттуда.
Можно плыть над облаками,
можно трогать их руками!

Самолёт из прочной стали
в дальние умчался дали.
Но глядели дети в небо,
каждый думал: «Вот бы мне бы…»

В нашем классе

В нашем классе непорядок –
в нашем классе шум и смех,
а учительница рада
и смеётся громче всех.

– Ну, рассказывайте, дети:
где вы были, что прочли?..
А в окошко солнце светит, 
а каникулы – прошли.

с. 13

Рубрика: Перевод

Тоон Телленген — Из сборника «Все равно тебя не брошу»

Перевод Ольги Гришиной

* * *

КАК-ТО УТРОМ Муравей брёл по лесу.

«Ох, тяжела моя головушка», – думал он. На ходу ему приходилось поддерживать голову правой передней лапкой. Из-за этого его уводило то влево, то вправо.

Он остановился под ивой, вздохнул и присел на лежавший под деревом камень. Теперь ему приходилось подпирать голову обеими передними лапками. «Ох, чисто каменная», – продолжал сетовать он.

«А я знаю, почему, – вдруг дошло до него. – Это потому, что я знаю всё на свете. А это ведь тяжесть какая».

День был пасмурный, временами начинало моросить. Ветер гнал по небу тяжёлые облака и со скрипом и шумом раскачивал деревья.

«А это и хорошо, что я всё знаю, – думал Муравей. – Потому что если бы я ещё больше знать хотел, я и вообще бы головушки моей не сносил».

Он покачал головой, что далось ему не без труда, и мысленно нарисовал себе картинку: его головушка, выпадающая из передних лапок и с грохотом валящаяся на землю. «И вот тогда, – сказал себе Муравей, – пиши пропало».

«А потому всё, – не унимался он, – что я так ужасно много думаю. А сколько я всего знаю, уй. Про мёд, про пыль, про океан, про всякие подозрения, про дождь, про лакрицу, – спроси только, чего я не знаю. И всё это втиснуто в мою головушку».

Локти его постепенно онемели, и он начал медленно сползать с камня. В конце концов он растянулся на животе, уткнув подбородок в землю. Голова его сделалась совсем неподъёмной.

«Не иначе как я до чего-то ещё додумался, чего минуту назад не знал, – догадался он. – Ну уж теперь-то, надо полагать, я точно всё на свете знаю».

Он заметил, что ему больше не удавалось ни качать головой, ни кивать. «Улыбаться-то хоть смогу я?» – подумал он, попробовал улыбнуться и ощутил, как его губы растянулись в некое подобие ухмылки. Но вот зевать у него не получалось, а также хмуриться и высовывать язык.

Так лежал он посреди леса, пасмурным осенним днём.

Поскольку он всё на свете знал, он мог предсказать, что незадолго да полудня на него невзначай набредёт Белка.

– Муравей! – с изумлением воскликнула Белка, завидев его, распростёртого на земле. – Ты чего это вообще?

– Голову поднять не могу, – поведал Муравей.

– И что так? – поинтересовалась Белка.

– Слишком много знаю, – ответил Муравей. Тон его был окрашен замогильной меланхолией.

– Ну и что такое ты знаешь? – допытывалась Белка.

– Я знаю всё, – ответствовал Муравей.

Белка уставилась на него во все глаза. Она не сомневалась, что и сама знала кое-что. Но при этом подозревала, что не знала она ещё больше. «Поэтому головёнка у меня такая лёгкая», – решила она и без всякого видимого усилия помотала головой.

– Ну и что делать будем? – осведомилась Белка.

– Боюсь, что придётся мне кое-что из головы выкинуть, – вздохнул Муравей.

Белка тоже не видела другого выхода. Но что именно он мог выкинуть? Солнце? Вкус медового торта? День рождения Кита? Свою зимнюю куртку? Муравей попытался забыть всё перечисленное, но больших изменений в своём состоянии не заметил.

– Может, ты уж лучше меня забудешь, – наконец нерешительно сказала Белка.

– Тебя? – удивился Муравей.

– А что, никак?

Муравей кивнул, прикрыл глаза… и внезапно взмыл в небо, как пушинка, подхваченная ураганом.

Белка отскочила. Муравей почти исчез из виду, скрылся за верхушками деревьев. И… вдруг снова свалился на землю.

– Вот ей-богу, совсем было тебя забыл, Белка, – сказал он, с болезненной гримасой потирая затылок. – А потом вдруг как вспомню…

Белка уставилась себе под ноги и пробормотала:
– Это был всего лишь один из вариантов.

– Ну конечно, – сказал Муравей.

Он уселся на землю. Но из-за падения он позабыл, что всё на свете знал. И, к своему изумлению, без труда вскочил на ноги.

Немного погодя они в тяжком молчании брели по лесу.

Потом Белка сказала:
– А у меня дома ещё банка букового мёду.

– Да ну, – сказал Муравей, – и ты молчишь!

Он подскочил на месте от восторга и во все лопатки припустил к буку.

* * *

ОДНАЖДЫ БЕЛКА ужасно соскучилась по Муравью. Она и сама не понимала, отчего, но тоска пронзала её до самого кончика хвоста.

«Муравей, – думала она. – Муравей, Муравей, Муравей».

Белка знала, что от таких мыслей легче не становится, но отмахнуться от них не могла.

«Вот была бы такая рука в воздухе, – размечталась она, – чтобы ею от всякого там отмахиваться…»

Она представила себе такую руку, а потом Муравья, свернувшегося калачиком в каком-то дупле.

Палец за пальцем Рука двигалась по лесу между деревьев, осторожно пробираясь между листьями. Немного задержалась перед дуплом. Потом указательный палец пробрался вовнутрь и постучал Муравья по спине.

– Эй, чего там? – встрепенулся Муравей, который, разумеется, спал.

Палец согнулся, разогнулся и снова согнулся в направлении выхода.

– Ты хочешь сказать, мне – туда? – уточнил Муравей.

Палец кивнул.

– А ты, собственно, кто такой? – спросил Муравей, разглядывая палец, а чуть позже, вылезши из дупла, и всю руку.

Но никакого ответа не получил. Рука медленно двигалась впереди него, палец за пальцем, между деревьев. Если Муравей ненадолго останавливался, мизинец тихонько подкрадывался к нему и подталкивал в спину.

Так и шли они по лесу, Муравей и Рука.

Солнце медленно опускалось. Вокруг шелестела листва, слышался плеск речной воды. Когда они уже подошли к буку, Белка встрепенулась.

«Да ну, – подумала она, – вечно у меня мысли какие-то. Вот было бы такое специальное зеркало, посмотрела бы я на них! – и Белка вздохнула: ей по-прежнему было очень скучно без Муравья, хотя она по-прежнему не знала, что такое «скучать». Она опять было замечталась, как вдруг услыхала знакомый шорох и заметила некую странную тень, похожую на голову с пятью ушами, скользнувшую вниз по стволу бука.

– Ты откуда это вдруг взялся? – удивилась Белка.

Муравей пожал плечами.

– Местечка не найдётся? – спросил он, перепрыгивая со ствола на веточку рядом с большой веткой, на которой сидела Белка.

– Я по тебе скучала, – сказала Белка. И тихонько добавила: – Ты мне ещё должен объяснить, что это, в сущности, за штука: скучать по кому-то.

– Как-нибудь, – сказал Муравей.

* * *

– А ВОТ ЕСЛИ Я СКАЖУ, что пора мне в путь-дорогу, – спросил Муравей у Белки, – ты тогда огорчишься?

Они сидели на берегу реки и глядели на другую сторону. Было лето, солнце стояло высоко в небе, река поблёскивала.

– Ага, – сказала Белка, – огорчусь. А если я тогда скажу, чтобы ты не уходил, ты рассердишься?

– Ага, – ответил Муравей, – рассержусь. Ну а если я тогда скажу, что всё-таки ухожу, и что ты меня не сможешь удержать, ты тогда сильно огорчишься?

– Ага, – сказала Белка, – сильно огорчусь. – Она откинулась на спину и крепко зажмурилась. – Но если я тогда что-нибудь выдумаю, – продолжала она, – из-за чего тебе не захочется уходить, ты тогда здорово рассердишься?

– А чего ты придумаешь? – заинтересовался Муравей.

– Ну, это… – смешалась Белка. – Я придумаю, как только ты скажешь…

– А я сейчас хочу знать! – заорал Муравей.

– Но я ещё ничего не придумала, – сказала Белка.

– Ну тогда я пошёл, – сказал Муравей.

Белка огорчилась и сказала:
– Нет. Не уходи.

Муравей рассердился и сказал:
– Нет, я пошёл. – И сделал шаг.

Белка промолчала и откинулась на спину.

Долгое время ничего не происходило.

– Ну? – спросил Муравей наконец. – Что ты теперь выдумаешь?

Но Белка покачала головой.

– Ты же ещё не ушёл, – сказала она.

– Но я на самом деле ухожу, слышишь? – объявил Муравей и сделал вид, что уходит. Через каждые два шага он оборачивался и спрашивал:
– Ну? Придумала, нет?

Но Белка всякий раз мотала головой.

Всё это ей казалось очень сложным. Она боялась, что Муравей вдруг и в самом деле уйдёт, и зайдёт так далеко, что уж больше не вернётся. Но она ничего не сказала.

Муравей уходил всё дальше и делался всё меньше. До Белки всё ещё долетали обрывки его слов: «Что-то придум… уж… Бел…»

В конце концов он совершенно скрылся из глаз.

«Теперь он в самом деле ушёл, – думала она. – Теперь он в самом деле совершенно ушёл». В глазах у неё что-то покалывало. «Слёзы», – подумала она.

Но внезапно на горизонте возникло пыльное облако. Это к ней на всех парах нёсся Муравей.

Через несколько мгновений он стоял перед ней.

– Ну уж теперь ты должна мне сказать, – задыхаясь, выпалил он, уставился на Белку пронизывающим взглядом и погрозил пальцем прямо у неё перед носом. Пыльное облако медленно оседало на землю.

«Вот теперь придётся мне сказать», – подумала Белка и что-то наконец придумала.

с. 5

Рубрика: Перевод

Евгения Тиновицкая

Каарина Хелакиса — Сказка о чудном маляре

Перевод с финского Евгении Тиновицкой

1.

Жил да был один чудак.
Он решил однажды так:
– Поищу по свету белу
Лучшего удела.
Не найдётся, что ли,
В мире лучшей доли?

Жил да был в большом-большом городе маленький-маленький человечек.

Город был такой большой, что можно было, гуляя по нему, свернуть тысячу раз и не оказаться дважды на одной и той же улице. Такой большой, что на его фотографиях маленького человечка не видно было вовсе. Даже пятнышка не разглядишь.

Маленький человечек был так одинок, что никто не знал ни его имени (а звали его Кисточкин), ни его профессии (а он был маляром).

– Доброе утро, часы, – говорил он по утрам будильнику.

Но часы не отвечали.

– Доброе утро, тарелка с кашей, – говорил он тарелке с кашей, но не отвечала и она.

Тогда человечек говорил:

– Доброе утро, сапоги, – но молчали и сапоги. И это было очень грустно.

Однажды от тоски человечек открыл книгу стихов – уж они-то понимают толк в жизни. В книге говорилось, что где-то далеко-далеко, за семью морями, есть Остров счастья.

Человечек закрыл глаза и задремал. И Остров счастья приснился ему.

Во сне сияло над морем золотое солнце. Купались в солнечном свете луга и медные скалистые островки. Деревья с синими ягодами и чудесные синие кусты украшали пейзаж.

Сидел на этом острове маленький человечек Кисточкин с женой и детками, ничего не делал, только грелся на солнышке, ел клубнику, огурцы и маленьких золотистых рыбок.

– Вот куда я отправлюсь, – сказал Кисточкин и проснулся. – Пойду искать свое счастье. Где-то ведь должен быть этот остров, раз он мне так славно приснился. Там, меня, наверное, уже дожидаются. Стану-ка я там царём!

Маленький человечек сказал:

– До свидания, будильник! До свиданья, тарелка с кашей!

И конечно, никто ему не ответил.

– Здравствуйте, сапоги, – сказал тогда человечек, – нам пора. Он натянул сапоги и сел в машину. Машина-то у него как раз была – самая маленькая и самая синяя машина во всём городе, и укатил он на ней прочь.

Город остался позади, показалась река.

Хочешь плыть по реке – ищи лодку.

И человечек обменял свою машину на лодку – досталась ему взамен всего лишь маленькая лодчонка с вёслами, ведь и машина у него была маленькая и синяя.

И поплыл он на лодке вниз по реке, к морю – где-то там, посреди моря, прятался Остров счастья.

«Как только туда приплыву, сразу стану государем, – думал Кисточкин по пути. – Стану жить в богатстве и счастье. Будет у меня, небось, трон, высокий да набитый пухом. Хорошо бы обит он был сукном, зелёным, как поляна. А подлокотники пусть будут медные, как скалы под солнцем. Вот уж на таком троне я бы посидел!»

Грёб он, грёб, и приплыл наконец к устью реки, а там и к открытому морю. Виднелся в море, на зелёном просторе островок – доберёшься вскоре, а на островке стоял город, славный, точно земляничка!

Дома были красные и синие, в переулках слышался людской гомон, у набережной тихо пыхтели лодки.

Маленький человечек Кисточкин оглядел остров и подумал: «Красивый какой остров. Может, это и есть Остров счастья? Останусь-ка я здесь».

– Здравствуй, колокольня, – вежливо поздоровался он. – Здравствуйте, печные трубы. Здравствуйте, ставни.

Но никто ему не ответил.

Тогда маленький человечек взобрался на колокольню и крикнул:
– Не нужен ли вам государь? А если не государь, то, может, нужен управляющий, бургомистр или губернатор? Я человек свободный, могу заняться.

Но ставни, трубы и колокола молчали, а горожане, которым случилось в тот час пройти мимо, только посмеивались.

Тогда маленький человечек вздохнул, сел в свою лодку и отправился дальше.

«Нет, это не Остров счастья», – решил он.

2.

Повстречал чудак другого по пути –

Веселей вдвоём идти, как ни крути!

Человечек грёб да грёб, пока не скрылись из виду берег и острова, и не раскинулось со всех сторон одно только синее море.

Ветер то поднимался, то стихал, ночи выпадали то звёздные, то туманные, а наш человечек даже не знал, где он находится. Только вода была кругом, вода да одиночество. Но человечек, этот Кисточкин, сказал себе:
– Уж не одиноче, чем сейчас, было мне в большом городе! Авось, выплыву когда-никогда к какому-никакому острову.

И выплыл!

Поначалу вдали показались скалы со смешливыми чайками, а после и маленький остров с высокой башней.

«Что-то не очень это похоже на остров Счастья», – подумал Кисточкин. Но может, живёт в башне кто-нибудь, кто даст хороший совет?

А башня эта на самом деле была маяком, а в маяке жил-поживал одинокий смотритель – угрюмый человек, хоть и звали его Лампочкин.

«На этом острове я царь-государь, – говаривал себе смотритель. – Хоть и небольшое у меня государство, а всё-таки моё собственное. Хочешь – приказывай, хочешь – командуй. Добыть бы мне ещё хоть одного подданного, а лучше – двух-трех».

А маяк горел в ночи, подмигивая в тумане и шторме проплывающим кораблям, чтобы не сбились с пути, нашли дорогу в родную гавань.

Слушать смотрителя было некому, кроме белокрылых чаек, да и те только хохотали. Болтливый они были народ, легкомысленный, такие в подданные не годятся.

Вот к этому острову и причалил на своей лодке маляр Кисточкин, попросился на ночлег. «Авось, выйдет из этого чужеземца подданный», – подумал Лампочкин, да и пустил Кисточкина к себе.

– Тоскливо, ох тоскливо здесь одному, – жаловался Лампочкин Кисточкину за вечерним чаем. – Часто я подумываю – а не стать ли мне где государем? Сидел бы я на стуле, пухом набитом – трон называется. Был бы трон из синего бархата, в серебряной оправе…

– И я о том же думал, вот чудеса-то! – обрадовался Кисточкин. – А не пуститься ли нам на поиски вместе?

– Коли дума общая, так и дорога одна, – согласился Лампочкин.

Собрал смотритель целый рюкзак еды на дорогу, и едва утро забрезжило, пустились они в путь.

Хохотали на скале чайки:
– Стало у нас нынче два государя! Ишь, в правители захотелось! Который будет государь, который министр? Не пора ли пойти войной на какое-нибудь королевство?

Хохотали да высиживали птенцов, оттого что не нужны чайкам государи, да и сами они в правители не метят. Как-то без того обходятся.

Гребли Кисточкин с Лампочкиным, гребли, и нашли пустой цветущий остров. Вот уж где государям раздолье! Разве что подданных и там не нашлось. Сказал тогда то ли Кисточкин, то ли Лампочкин:

– А не завести ли нам барана? Барана и овечку! Скоро получится здесь целое стадо! Будут у нас и шерсть, и суп из баранины. Поедем в город и купим на рынке.

– А и верно, бараны ведь смирные, послушные, – ответил то ли Лампочкин, то ли Кисточкин. – Блеют себе! Отличные получатся подданные.

Долго ли, коротко ли, баранов прибавилось.

– Эдак мне нравится царствовать, – сказал как-то раз Лампочкин, – разве что трона не хватает. Зато баран у меня есть! Без моего барана не народились бы у твоей овечки ягнята.

– Да какой же из тебя государь, – рассердился Кисточкин. – Я здесь государь, и это баран мой! Я заберу барана, а ты овечку.

– Тебе овечку, а мне барана! – заспорил Лампочкин.

– Нет уж, тебе овечку, а барана мне!

Спорили, щурили глаза, а на ветвях деревьев поблескивали точь-в-точь жемчужины – прошёл дождь – и оттого становились наши путешественники всё жаднее и жаднее. Так разрослась перебранка, что миром никак её было не разрешить.

Овец решено было распродать, и государства не стало.

3.

Вот уж трое чудаков в дальний путь пустились.

Вышли в море чудаки, да и заблудились.

Гребли они день, гребли неделю, ни словечком не перемолвясь, пока не выплыл им навстречу рыбак по имени Удочкин.

Позвал Удочкин Кисточкина и Лампочкина к себе – а у него на острове настоящее государство! И изба есть, и баня, и амбар, и сарай, и пристань.

– Здесь сам я себе государь, – давай рассказывать рыбак. – Рыбы в сеть набивается видимо-невидимо. А всё же будь нас тут побольше, глядишь, вытянули бы мы из воды и ещё что-нибудь. Не остаться ли вам здесь? Как найдем сокровище – пригоршню жемчужин – так сразу и в государи!

Понравились такие речи Кисточкину и Лампочкину. Решили они остаться на острове ловить жемчужины, а мечту свою о троне каждый затаил про себя.

И вот однажды стали они тянуть сеть – а она такая тяжёлая, точно попала в неё целая бочка свинца!

Тащили они, тянули, пыхтели да кряхтели, и показалась наконец над водой сеть, полным-полна раковинами, а в каждой ракушке поблёскивает большущая жемчужина, вроде как глазом подмигивает.

Тащит сеть Кисточкин, тащит Лампочкин. Тащит сеть Удочкин, вздыхает да приговаривает: «Вот и конец простому житью-бытью. Нынче я государь! Подданных, правда, у меня немного, зато уж и куплю я себе трон, высокий да пухом набитый. Будет он из алого китайского шелка, с золотыми подлокотниками. Буду я на нём сидеть, приказы раздавать, а на голове у меня будет корона вся жемчужная».

– Ты – государь! – ахнули в один голос Кисточки да Лампочкин. – Коли сеть вместе тянули, стало быть, и добыча общая!

– А ведь сеть-то моя, – Удочкин говорит.

Тут Кисточкин с Лампочкиным и выпустили из рук добычу. Не удержал Удочкин сеть с жемчужинами, ухнула она обратно в морскую пучину. С тех пор никто больше не видал того сокровища.

Опустились тем временем сумерки, поднялся ветер. Помчал вихрь лодку. Понесло наших путешественников без рыбы да без сетей прямо в открытое море. Плывут они день, плывут два, вот уже и целую неделю море бороздят.

– Скоро и конец нам придёт, – думают.

Долго ли, коротко ли, замаячил вдали большой остров.

Колыхались под ветром пшеничные поля, играли у ворот дети, зажигались в домах вечерние огни. Пел зяблик.

– Здравствуйте, поля! – крикнул Кисточкин.

– Здравствуйте, здравствуйте, – отвечали хозяева.

– Здравствуйте, фиалки, – промолвил Лампочкин.

– Здравствуйте-здравствуйте, – отвечали хозяйки.

– Здравствуйте, маленькие птички, – заголосил Удочкин.

– Здравствуйте-здравствуйте, – отвечали дети.

Пошли наши чужеземцы просить еды и крова. В государи нанимались.

– Нет на острове работы для государя, – развели руками местные жители. – Зато рыбаку всегда дело найдётся. И смотрителя на маяке давным-давно не хватает. А уж как пригодился бы маляр! Ни одного на острове нет.

Понятное дело, обрадовались наши трое путешественников так, что и сказать нельзя. И рыбак Удочкин обрадовался, и смотритель Лампочкин, а уж маляр Кисточкин и подавно!

И остались все трое на острове, и живут там по сей день со своими хозяйками, ребятишками да хлопотами.

Только о Кисточкине, чудном маляре, осталось сказать особо.

Первым делом решил он:
– Верно, это и есть остров Счастья, – и давай вытворять чудеса.

Собрал в свою мастерскую стульев со всего острова, скамеек, табуреток, лавочек – черных да серых, побитых да некрашеных.

– Ох и покрашу их сейчас! – говорит.

И расписал он стулья и синим, и красным, и зелёным, всеми цветами радуги разрисовал, и заблестели они так, что в целом мире не было стульев краше этих.

– Себе зелёный возьму, – сказал Кисточкин, – мечтал я когда-то о зелёном троне… Лампочкину подарю синий, Удочкину – красный. Золота и серебра, правда, мы не добыли, да и государей из нас не вышло. А всё же вышло не хуже того.

Сказал так Кисточкин и давай красить дальше. И получил всякий житель острова по собственному трону – чтобы сидя на нём владеть своим сердцем, государством тайным и вечным, коему не видать границ.

с. 38

Рубрика: Перевод

Эвелина Меленевская

Пэт Борэн — Каникулы Чуддинсов

Перевод с английского Эвелины Меленевской

– Папа, папа, папочка! – изо всех сил вопила Тина Чуддинс.

Только они приехали, чтобы спокойно провести недельку у моря, а Тина уже подняла шум, который наверняка перебаламутит обитателей других домиков.

– Скорей, скорей, скорей! – кричала она с лестницы. – Он на потолке, папа, ты должен убить его!

Папа Чуддинс поднялся по ступенькам, чтобы посмотреть, в чём дело.

– Успокойся, детка, – отдуваясь, сказал он. – В чём дело? Кто тут у тебя? Слон? Дракон? Удав?

– Паук! – топнула ногой Тина. – В моей комнате!

– Паук? – папа Чуддинс через плечо дочери оглядел комнату и задумчиво потёр пальцем зарастающую щетиной щёку. – Что ж, ничего не поделаешь. Вот сейчас пообедаем, а потом найдём где-нибудь динамиту, подорвём этот домик, а сами куда-нибудь переедем.

Тина смотрела на него во все глаза.

– По мне, я бы выбрал Южную Америку, – сказал папа Чуддинс. – Ты будешь Тина из Аргентины, я – Вилли из Чили, а мама – дай подумать – Консуэло из…

Но Тине надоело слушать папочкин вздор, и она затопала вниз по лестнице, чтобы пожаловаться маме.

– Я требую-требую-требую, чтобы паука убили, а не то!… – несколько минут спустя прокричала она и вылетела из дома. Что имелось в виду под «а не то», следовало из того, как она хлопнула дверью. Ясно, что ничего хорошего.

– Ну что бы тебе постараться и стать чуть посерьезней, – сказала мама Чуддинс своему мужу. – Ты ведь знаешь, как Тина боится пауков.

– Да Тина в жизни своей паука не видела, – ответил муж. – А кроме того, надо признать со всей объективностью, что он поселился здесь раньше нас.

Мама Чуддинс вздохнула.

– Воля твоя, Вильям, – сказала она. – Но ты же знаешь, какая у нас Тина, когда что-то не по ней.

– Ну, ты сам виноват, друг мой.

Папа Чуддинс снова был в комнате дочери. Теперь он стоял на газете, газета лежала на сиденье стула, а стул покачивался на очень пружинистом матрасе дочкиной кровати.

– Был бы ты поумнее, не лез бы в глаза, ничего бы и не случилось. А теперь, – сказал он, поднимаясь на цыпочки, – извини, дружище, выбора у меня нет.

Но когда он наклонился вперёд, чтобы накрыть крохотного паучка сложенной в чашку ладонью, произошёл целый ряд событий. Во-первых, кровать под папой Чуддинсом крякнула и затрещала. Затем стул, который стоял на кровати, опасно накренился. Потом газета, которая лежала на сиденье стула, сползла, а ноги папы Чуддинса разъехались в двух противоположных направлениях, и, не успев ахнуть, он оказался на полу, на спине, укрытый обоями, которые, падая, сорвал со стены.

– У тебя там всё в порядке? – крикнула снизу мама Чуддинс.

– Более чем, – отозвался папа, проверяя при этом, сколько на руках и ногах осталось целых пальцев.

– Что ж, мой восьминогий дружок, – сказал Вильям Чуддинс, снова появляясь в спальне дочери, в одной руке пылесос, из-под мышки другой воинственно выглядывает шланг пылесоса. – Пора тебе совершить маленькое путешествие, – сказал он, отодвигая кровать Тины.

На этот раз, из соображений безопасности, он прислонил шаткий стул к стене. Затем включил пылесос, поднял шланг дулом вверх и взобрался на стул.

К несчастью, всё своё внимание он обратил на ноги, тогда как шланг дерзко и самовольно отклонился в направлении лампочки, которая свисала точно по центру потолка. Раздался странный хлопок. Он поднял глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как сначала лампочка, а потом и провод, плохо прикреплённый к потолку, исчезают в зеве пылесоса. Не успел он отпрыгнуть, как раздался ужасающий взрыв.

– Милый, – раздался снизу встревоженный голос мамы Чуддинс, – ты вправду уверен, что у тебя всё в порядке?

– Более чем, милая, – ответствовал папа Чуддинс, лёжа на полу, все волосы дыбом.

– Ну ладно, пожалуй, с этим пора кончать, – сказал папа Чуддинс, стоя в дверях и озирая спальню своей дочери, в которой теперь имелись сломанный стул, сломанная кровать, ободранные обои и здоровенная дыра в центре потолка, откуда когда-то свисала лампочка. Он чиркнул спичкой, и из темноты появилась его рука, держащая свечку.

Блики света затанцевали по комнате.

– Как тебе известно… – начал он, сделал шаг, споткнулся обо что-то невидимое, покачнулся, и горящая свечка выпрыгнула из его рук.

В одну секунду задымились обрывки старых обоев.

– О, боже, – папа Чуддинс схватил в охапку чадящую кипу бумаги и кинулся в ванную, но не успел добежать до двери, как густой столб дыма разбудил пожарную сигнализацию, и тут же заработал мощный разбрызгиватель воды.

– О боже, боже, – сказал папа Чуддинс. Пожар он успешно затоптал, но вода по-прежнему лилась сверху на всё подряд.

– Вильям!

– Что?

– Ты полностью, совершенно, абсолютно уверен, что всё… – кричала мама Чуддинс из гостиной снизу, когда наверху, под ногами её мужа, мокрый пол как-то странно хрустнул, и его повело в сторону.

Не успев ойкнуть, папа Чуддинс оказался внизу, в гостиной, на диване рядом с женой, оба с ног до головы мокрые и покрыты щепками, пеплом, ножками стульев и большим количеством полураскисшей штукатурки. Прямо над собой он видел в дыру то, что ещё несколько минут назад было вполне ничего себе спальней.

– О боже, боже, боже, – сказал папа Чуддинс, потому что понятия не имел, что тут ещё сказать.

Было около шести, когда распахнулась входная дверь, и в гостиную вошла Тина Чуддинс.

– Привет, мамочка, привет, папочка! Я хочу попросить проще… – и тут она застыла с открытым ртом. Очень надолго.

– Что… Что здесь случилось?! – наконец выговорила она.

– Ну, – с кривой улыбкой ответствовал её отец, – я некоторым образом попал в переделку, пытаясь поймать твоего приятеля-паука.

– Ты хочешь сказать, что устроил такой разгром и даже не убил это? – возмутилась Тина.

– Не это, а его. Будь любезна, Тина, повежливей. Можешь даже называть его Спиридон.

– Спиридон!?

– Видишь ли, я решил дать ему имя, – сказал папа Чуддинс. – Спиридон Спайдер. И, кстати, я совсем не собирался его убивать. Я надеялся уговорить его съехать на недельку-другую.

– Насколько я понимаю, он оказался несговорчивым. Что ж, раз так… Значит, я убью его сама!

Однако, обдумывая, как бы преодолеть лужи, завалы и взобраться на второй этаж, она заметила прямо перед лицом что-то вроде тонкой шёлковой нити, на самом конце которой покачивался крошечный паучок. Она подставила палец, и паучок на него опустился.

– Ну наконец-то! – обрадовалась она.

И уже подняла было другую руку, чтобы раздавить паучка, как вдруг услышала позади себя шум. Оглянулась и увидела летящую прямо на неё кастрюлю.

– Быстро надень на голову! – скомандовал отец, и почти сразу дом вокруг них сложился. В точности как настоящий карточный домик.

Когда шум утих и улеглась пыль, Тина осторожно поднялась на ноги. От дома осталась лишь куча щебня, но мама с папой были целы – и цел был паучок, который по-прежнему сидел у неё на пальце.

Она принялась рассматривать его и увидела, что он совсем крохотуля. Но что по-настоящему удивительно – даже удивительней, чем рухнувший дом, – так это то, что рисунок на кончиках её пальцев напоминал собой паутинку! Может, именно поэтому паучок чувствовал себя там как дома.

– Похоже, Южной Африки нам не избежать, – пробормотал папа Чуддинс, нервно оглядываясь. Вокруг собиралась толпа. – И чем быстрее, тем лучше!

Что за странная штука жизнь, думала Тина, со всех ног убегая с родителями туда, где стояла их машина. Бояться надо было совсем не бедного маленького паучка, а моего крейзанутого папулю!

с. 16

Рубрика: Перевод

Евгения Тиновицкая

Каарина Хелакис — Шоколадные облака

Перевод с финского Евгении Тиновицкой

Жила-была девочка, которой так надоело синее небо и зелёные леса, что она стала каждый вечер молиться, чтобы Бог всё перекрасил: деревья сделал синими, небо – зелёным, а реки красными. Но Бог не выполнял её просьбу, и тогда эта девочка (которую, кстати, звали Миина) сочинила письмо, вложила в конверт свои краски и отнесла письмо на почту. На конверте она написала:

«Господу Богу. На небо, с правой стороны».

А в письме было вот что:

«Дорогой Бог, — писала Миина, — посылаю тебе свои краски, чтобы ты перекрасил мир, когда у тебя будет немножко времени. А ещё, если не забудешь, пусть облака лучше будут из воздушного шоколада, а то они похожи на взбитые сливки, а я их не люблю. Твоя Миина».

Когда Бог получил это письмо, он усмехнулся, но всё-таки взял кисточку, окунул в океан и покрасил небо в светло-зелёный цвет. Потом капнул в реки и озёра клубничного компота, и они стали ярко-красными. Большим подъёмным краном собрал белые облака, собственноручно взбил воздушный шоколад и разбросал хлопья по всему небу.

Люди очень удивились. Решено было отправить на небо группу исследователей – разобраться, в чём дело. Только маленькая девочка Миина прыгала, хлопала в ладоши и кричала: «Я так и знала! Господь Бог получил моё письмо!»

На площадь вызвали пожарную машину. Из машины выдвинулась пожарная лестница, и самый смелый молодой пожарный полез по ней вверх. Ему обещали, что если он долезет до облака и выяснит, что случилось, его наградят золотой медалью.

Пожарный отважно пустился в путь, но когда поравнялся с верхушкой водонапорной башни, коленки у него задрожали и ослабли, а зубы застучали от страха. Но он всё равно лез и становился всё меньше и меньше, пока не стал ростом с муравьшку. А через некоторое время и вовсе исчез в облаках.

Народ внизу ждал. Наконец на лестнице показался человек ростом с муравьишку. Он становился всё больше и больше — сначала с лягушку, потом с кошку. И в конце концов превратился в пожарного, который быстро спускался вниз по лестнице. Духовой оркестр сыграл марш в его честь, а бургомистр приготовился вручить золотую медаль. Народ крикнул: «Ура!»

Счастливый пожарный спрыгнул с лестницы и помахал всем каской.

— Я был на облаке, — гордо сказал он. – Теперь облака делают из воздушного шоколада. Смотрите сами!

Любопытные подошли поближе и попробовали воздушный шоколад, которого пожарный набрал в каску. Такого вкусного шоколада они не ели никогда в жизни! Люди облизывали пальцы, и в суматохе никто не углядел, как двое мальчишек – сапожников сынок Микко и булочников Матиас — пробрались к пожарной лестнице с двумя большими ведрами. Их заметили только когда они уже спускались обратно, и сапожница, увидев, что учудил ее малец, закричала во все горло и упала в обморок.

Но ребята вернулись с полными вёдрами воздушного шоколада, и раздавали его бесплатно, так что все дети перемазались по самые уши.

Потом маленькая девочка Миина, которая попросила, чтобы Бог сотворил такое чудо, заметила, что в городской реке течёт клубничный компот, и все захотели его попробовать, и черпали из реки кружками или пили прямо из горсти. Горожане говорили, что такого чудесного дня на их памяти ещё не было.

Но к вечеру, когда светло-зелёное небо стало тёмно-зелёным, как ёлка, и на нём засветилась синяя, как слива, луна, город стал похож на город-призрак, а это не очень-то приятно. К тому же от сладкого у всех разболелись животы, и в аптеках толпился народ.

На следующее утро пошёл дождь. Он был отвратительного коричневого цвета, и ни вкусом, ни запахом не напоминал шоколад! Под вечер дождь усилился. Тяжёлые тёмные капли падали на крыши домов, на мостовые, на людей. Везде было скользко и грязно. Все вдруг заговорили о том, как это красиво – просто голубое небо в белых облаках.

Вечером маленькая девочка Миина забралась под одеяло и стала молиться:

— Дорогой Бог, большое спасибо за шоколад, но всё-таки, когда у тебя будет время, перекрась, пожалуйста, небо и облака обратно. И коричневого дождя пусть больше не будет, от него все пачкаются. А ещё пришли мне, пожалуйста, назад мои краски, а то наша учительница очень сердится. А больше пока ничего не нужно. Твоя Миина.

Ночью коричневый дождь превратился в обыкновенный. К утру город и жители снова стали чистыми, на голубом небе светило солнце, а ветер гнал по нему белые облака, похожие на взбитые сливки. Горожане ходили счастливые и улыбались друг другу. И маленькая девочка Миина тоже была счастлива, потому что Бог вернул ей краски, значит, учительница больше не будет на неё не сердиться.

с. 58

Рубрика: Перевод

Людмила Володарская

Николас Стюарт Грэй — Письмо

Перевод с английского Людмилы Володарской

Однажды, и не очень давно, принцесса Розетта написала письмо своему возлюбленному. Они были помолвлены, и хотя все одобряли выбор принцессы и радовались, глядя на влюбленных, свадьбу нельзя было сыграть до конца года. Брэкен был пастухом и не мог уйти от хозяина раньше Рождества, потому что его хозяин, человек честный и справедливый, считал, что уговор дороже денег. Ни Брэкен, ни принцесса, ни король даже не пытались спорить с ним. Поэтому Розетта виделась со своим женихом только по воскресеньям, да еще иногда помогала ему управляться с овцами, но это бывало нечасто, так как Брэкен не считал её хорошей пастушкой. Зато она каждый день писала ему письма. Иногда даже по два раза в день.

Фрейлины по очереди относили письма Брэкену. И вот наступила очередь леди Джилиан. Девушкам обычно такие вещи нравятся, и они счастливы, когда могут быть посланницами любви. Да и принцессу все любили. И Брэкена тоже. А Джилиан, к тому же, обожала ягнят. Она всегда говорила, что у них добрые глаза.

Рано утром Джилиан покинула дворец. Выглядела она очаровательно, потому что надела свою любимую синюю амазонку, шляпу с белыми перьями и белые перчатки с расшитыми серебром раструбами. Надо сказать, что Джилиан во всяком наряде была бы красавицей, благодаря пушистым каштановым волосам, чёрным глазам и красным улыбчивым губкам.

Принцесса отдала ей письмо и попросила:
– Скажи Брэкену, что вчера я думала о нём двадцать раз, потому что облака на небе были очень похожи на его ягнят.

Джилиан присела в реверансе и постаралась все правильно запомнить, что было не особенно трудно, потом положила письмо в карман и уселась на толстую ленивую лошадку, придерживаемую пажом. Подобрав вожжи, она двинулась прочь с королевского двора, выехала на улицы Фабилона, промчалась по мосту и оставила позади город. Около дорожного знака Джилиан повернула направо к ферме, где Брэкен работал.

Она была так поглощена тем, что должна сделать, так горда собой, что ни разу не посмотрела на поля и заросли кустов, не увидела ни одного цветка, ни одного дерева, ни одного живого существа. Зато птицы видели её, а ещё кролики, лисицы, мыши и ласки.

И не только они.

На плоском камне грелась на солнце змея. Большая зелёная змея. Издалека услыхала она стук копыт и, мигнув, задумалась о том, что, наверное, надо убраться с дороги, пока её не заметили. Она стала медленно вытягиваться…

Лошадка остановилась, как вкопанная, испугавшись змеи. Джилиан упала. Шляпа упала рядом. Перчатки испачкались и порвались. У девушки стало саднить колено, разболелась левая лодыжка. И лошадь убежала.

К счастью, Джилиан не заметила змею. Девушки тоже не любят змей.

Стиснув зубы, она стащила ботинок, пока нога не успела опухнуть, встала и попыталась сделать несколько шагов. Но ей было больно, и пришлось снова сесть на землю. Она заплакала. До города было несколько миль. Вокруг ни души. Ферма далеко. Пока лошадь добежит до дворца, пока Джилиан отыщут, пройдёт много времени. И леди Джилиан сказала себе, что надо смириться с обстоятельствами и постараться быть храброй. Она отряхнула платье, достала носовой платок и вытерла им лицо, сложила руки на коленях, два раза вздохнула и приготовилась ждать.

Однако нога у Джилиан болела всё сильнее и сильнее, да и из-за жары ей очень хотелось пить. И в конце концов она не выдержала и заплакала.

– Что случилось, мисс? – услыхала она чей-то тонкий голосок.

– Ой! Я не знала, что тут кто-то есть…

Джилиан умолкла, потому что вокруг не было ни души.

Она озиралась и озиралась, но всё равно не видела никого, кто мог бы разговаривать на человеческом языке. Разве что рядом появился белый шар, которого не было поначалу. Слезы мгновенно высохли у неё на щеках. Шар был безупречно круглый, белый, похожий на гриб-дождевик, но только побольше, около фута в высоту, и он покачивался на месте, наверное, чтобы сохранить равновесие.

– Не может быть, чтобы он разговаривал! – вслух подумала Джилиан. – Не может быть! У него нет рта.

– Есть, – сказал гриб-дождевик.

Джилиан присмотрелась и увидела узкую щелочку.

– Вы, – пролепетала она. – Это вы говорите со мной?

Дождевик подпрыгнул и отчаянно закачался, чтобы устоять на месте.

– О, мисс, вы очень умная! Люди обычно не очень догадливы.

– Как вас зовут? – вежливо спросила Джилиан.

– Не знаю, – печально проговорил дождевик. – Мне никто не говорил. Я же маленький. Но я могу быть полезным. По крайней мере, я так думаю. Я думаю, что могу быть полезным, если… если только…

Он опять покачнулся и чуть было не перевернулся, но не перевернулся и с жаром произнес:
– Дорогая мисс, у вас, наверное, с собой письмо?

Джилиан удивилась, но постаралась этого не показать и быстро сунула руку в карман. Письмо принцессы было на месте.

– Да… – неуверенно проговорила Джилиан. – У меня есть письмо.

– Вы должны его отправить. О, пожалуйста, отправьте сейчас! Здесь!

Дождевик открыл щелочку, и она оказалось довольно большой. Внутри было достаточно места, но Джилиан не собиралась никому доверять письмо принцессы и прямо сказала об этом шарику-дождевику.

– Так я и думал, – печально сказал он. – Никто не доверяет. А ведь я мог бы быстро доставить письмо. Может быть, рискнете? Один раз?

Джилиан стало жаль дождевика, но она покачала головой.

– Я бы рискнула, если бы письмо было моим. Но оно не моё. Это чужое письмо. И мне было сказано вручить его в собственные руки. Вы ведь понимаете…

Она умолкла, потому что у неё опять разболелась нога.

– Но я вижу, что вы не можете вручить его в собственные руки, мисс. Вам придётся сидеть тут, пока вас не найдут. А я мог бы быстренько доставить письмо. И не бойтесь. Я его не украду и не потеряю. Только скажите, кому оно адресовано, потому что никто не научил меня читать. И через несколько минут я вручу его, кому нужно.

Джилиан задумалась. Письмо жгло ей руку. Его ждали, а она не могла сдвинуться с места. Как лучше поступить? Дождевик ещё немного приблизился к ней.

– Я летаю, как ветер.

Джилиан достала письмо, и дождевик подскочил от радости.

– Оно настоящее! Настоящее! Я так ждал! Ах, мисс, вы даже не представляете, как ужасно быть почтовым ящиком, которым никто не пользуется! Никогда! Только один раз… Один раз…

Дождевик зарыдал.

– Что «один раз»?

Джилиан изумилась, увидев, как дождевик весь засветился и, прокатившись пару ярдов, разрумянившись, уселся на травку.

– Наверно, мне не надо было спрашивать.

– Нет. Я расскажу, – прошептал он. – Может быть, потом вы не доверите мне своё письмо, но я все равно расскажу.

Он понемногу побелел и вновь подкатился к ногам Джилиан.

– Не очень давно в меня опустили письмо – первое и последнее, единственное, – робко проговорил он. – Человек, который доверился мне, был в беде. И на письме стояло «срочно».

Дождевик закашлялся.

– Он прочитал его вслух. Там написано: «Всякому, кто захочет принять участие». И еще: «Срочно». Он написал это большими буквами. Ах, мисс, письмо до сих пор у меня.

– Почему? – спросила Джилиан. – Почему вы его не доставили?

– А кому?

– Ну, всякому, кто мог бы принять участие…

– Как же мне найти «всякого»? Такого нет. У каждого есть имя, профессия, адрес, ещё что-нибудь.

Джилиан задумалась.

– Я могу вручить письмо только тому, кому оно адресовано. Тем более, если оно «срочное». Вы не представляете, как мне тяжело носить его с собой. Оно не даёт мне ни минуты покоя.

– Ну, так вручите его мне. Это я «всякая». И я обязательно приму участие. Не могу смотреть, как вы мучаетесь.

– Ах, какая вы добрая! – воскликнул дождевик.

Он высоко подпрыгнул и оказался на коленке Джилиан, потом ещё раз подпрыгнул и ещё, так что Джилиан пришлось обхватить его руками, чтобы он успокоился.

А он всё не умолкал:
– Возьмите его, мисс. Возьмите. Да-да! Это так чудесно! Я счастлив! Прекрасно! Замечательно! Мне очень повезло, что я вас встретил!

И он широко открыл рот-щель. Джилиан увидела внутри свиток, перевязанный ленточкой, и осторожно вытащила его. Щель тотчас исчезла. И появилась вновь.

– А теперь положите ваше письмо… Пожалуйста.

Джилиан положила письмо принцессы и сказала:
– Оно адресовано Брэкену, который живет на ферме «Саутфолд».

– Брэкен, «Саутфолд», – повторил дождевик.

– Вы найдете его? – спросила Джилиан, боясь за письмо. – Вы уверены?

– Я буду там через пять минут!

Дождевик скатился с её колена.

– Спасибо. Я вас не подведу. Не буду терять время. Вы не сердитесь на меня из-за того письма? Знаете, если люди не пишут правильно адрес, очень трудно…

Джилиан, не отрываясь, смотрела на торопливо написанные слова. Слово «срочно» было написано дважды.

– Давно у вас это письмо?

– Да лет сто.

И дождевик исчез, словно его никогда не было. А Джилиан ещё долго сидела с открытым от удивления ртом. Но в конце концов взяла себя в руки.

– Наверно, оно уже не срочное, – прошептала она и стала развязывать голубую ленточку.

«Помогите» было первое слово, которое она прочитала. Так как письмо писали в спешке, то Джилиан пришлось затратить немало усилий, чтобы разобрать слова, но она справилась и прочитала: «Помогите! Мне грозит беда. Я попался в колдовскую ловушку и в полночь перестану быть самим собой. На заходе солнца приходите к Чёрному озеру. С последним лучом коснитесь рукой живого существа, которое окажется поблизости. Не отнимайте руки, пока оно трижды не сменит обличье. Пожалейте меня. Не бойтесь. Иначе мне никогда не обрести прежний вид. Помогите! Помогите! Помогите!»

Совсем забыв о боли в ноге, Джилиан подперла рукой щёку и задумалась. Так она просидела, пока её не отыскал Брэкен.

Едва Брэкен получил письмо и услышал сбивчивый рассказ дождевика, он помчался к Джилиан, нашел её и отнёс на ближайшую ферму, которая была за холмом и двумя лугами. Жена фермера вымыла и крепко забинтовала ногу Джилиан, а потом принесла ей горячего молока.

Джилиан поблагодарила заботливого пастуха и сказала, что ему нет нужды ехать в Фабилон, потому что лошадка уже наверняка всех там переполошила. И Брэкен ушёл.

Джилиан поблагодарила жену фермера за доброту и поблагодарила слуг из дворца, которые приехали за ней. Она вернулась домой, но её не покидала мысль о юноше, попавшем в беду сто лет назад.

Королевский врач, доктор Добродел, осмотрел лодыжку леди Джилиан и отправился в сад за лечебными травами, но прежде наказал Джилиан несколько дней провести в постели и не волноваться. Потом он вновь забинтовал ей ногу, приложив к ней травы, и дал Джилиан успокоительных таблеток, но сначала сам проглотил одну, потому что очень расстроился.

Королевская сиделка отобрала у Джилиан таблетки и вместо них дала ей порошок, чтобы не болела нога. Боль в самом деле утихла. Потом к Джилиан пришла принцесса Розетта. Они поболтали, и принцесса ушла, а Джилиан заснула и проспала весь день.

Уже близился вечер, когда Джилиан проснулась. Она встала, оделась и отправилась в дворцовую башню, где за книгами проводил время наследный принц, брат принцессы Розетты.

Джилиан робко постучала в дверь. Многие робели, едва приближались к принцу Конраду, и это не их вина. Он так глубоко прятал свои чувства, что люди думали, будто у него их нет вовсе. И Джилиан тоже так думала.

– Войдите, – откликнулся на стук Конрад.

Джилиан судорожно вздохнула и толкнула дверь рукой. Потом она присела в глубоком и не очень уверенном реверансе, но принц Конрад уже был на ногах и придвигал ей кресло.

– Сестра сказала, что у вас болит нога. Мне очень жаль. Чем могу служить, леди Джилиан?

Леди Джилиан с сомнением поглядела на него, однако он был не более замкнут и суров, чем всегда, поэтому она набралась смелости и сказала:
– Сэр, я попала в затруднительное положение… Не могли бы вы… Может быть, вы знаете, где находится Чёрное озеро, сэр?

– Мне приходилось о нём слышать, – ответил принц. – Это ведь лесное озеро, правильно?

– Наверно, – пролепетала Джилиан.

Конрад достал из шкафа одну из множества хранившихся там карт. Это была старая карта, обкусанная собаками, которую он случайно отыскал в лавке антиквара. И он разложил её на столе.

– Карта волшебных мест в Фабилонском лесу, – сказал принц и принялся изучать карту. – Вот. На пересечении Мшистой мили и Писклявой тропы.

Принц придвинул карту к Джилиан, чтобы она, не вставая с кресла, посмотрела, где находится озеро. Но Джилиан никак не могла разобрать старинные слова, поэтому принц Конрад прочитал вслух:
– Чёрное озеро. Видите?

– Д-да, – неуверенно ответила леди Джилиан. – Ах, вот это, правильно? Здесь написано: «Остерегайтесь драконов и змей». – Она встала, опираясь на стол. – Благодарю вас, ваше высочество.

Джилиан вновь присела в реверансе и направилась к двери, но принц опередил её.

– Позвольте мне спросить, зачем вам понадобилось это озеро.

– Мне оно не нужно! – воскликнула Джилиан. – Но мне рассказали о нём… и я должна…

– Вы уверены, что справитесь одна? Чёрное озеро – не то место, куда приятно прогуляться.

Принц ждал ответа, а Джилиан думала о том, что он скажет, если она прочитает ему письмо, написанное сто лет назад. И она покачала головой. Ещё раз присев в реверансе, она поспешила прочь.

– Надеюсь, она знает, что делает, – сказал наследный принц.

Он вернулся к своим книгам, а Джилиан отправилась в свою комнату ждать вечера.

Чёрное озеро не понравилось Джилиан.

Оно в самом деле было чёрным и всё время бурлило, ни на минуту не успокаиваясь, словно вот-вот должно закипеть. Однако, если бы кому-нибудь пришло в голову опустить в него руку, то он почувствовал бы ледяной холод. Вокруг росли некрасивые кусты. Приходили звери, которые тотчас принимались выть и шептаться. Однако воду никто не пил. Разумные существа избегали тут появляться.

Джилиан оказалась на Писклявой тропе гораздо раньше, чем ожидала. Ей удалось незаметно выскользнуть из дворца. Лошадку она выбрала заранее из тех, что поспокойнее, и поехала в направлении леса, потом по узкой лесной тропинке, потом по Мшистой миле. В конце Мшистой мили лошадка ясно дала понять наезднице, что не желает идти дальше, поэтому Джилиан привязала её к дереву и зашагала по тропинке, которая, стоило ей замешкаться, странно поскрипывала у неё под ногами.

У Джилиан болела нога. Она боялась. Солнце уже садилось, и в лесу сгустились тени. Отовсюду слышался шёпот.

– Кто тут?

– Не знаю.

– Девушка?

– Не знаю.

– Похоже.

– Откуда тебе знать?

– Видел один раз.

– А!

– Представь себе!

– Что она делает?

– Ждёт.

– Кого?

– Не знаю.

– Глупая, правда?

Джилиан надоело это слушать, и она громко сказала:
– Я жду, когда зайдет солнце. И не шепчитесь. Это неприлично.

Несколько минут стояла тишина, но потом шепот возобновился, правда, стал тише.

– Ты слышал?

– Ш-ш-ш.

– Зачем она пришла?

– Зачем ждёт захода солнца?

– Не знаю.

– Глупая.

– Смелая.

– Ш-ш-ш.

– Она просила, чтобы мы помолчали.

Солнце зашло быстро и неожиданно.

У Джилиан захватило дух. Едва показалась ящерица, как она закричала от страха, ведь она почти ничего не знала о ящерицах. Особенно о красных ящерицах с серебряными пятнышками. Неожиданно та исчезла. А Джилиан почувствовала, что в руке у неё кто-то есть. Мокрица.

– Ой! – крикнула Джилиан и отшвырнула от себя мокрицу.

Однако она тотчас поймала её, и у неё в руках мокрица превратилась в слизняка. Толстого слизняка. Джилиан стиснула зубы, но не бросила его. Это был самый смелый поступок в её жизни. Слизняк извивался у неё на ладони.

– Хватит! Перестань! Или я брошу тебя.

И тотчас она увидела, что держит в руке кусок льда. Он был мокрый и скользкий, и у Джилиан скоро онемели от холода пальцы, но она крепко держала его, приговаривая:
– Ни за что не брошу. Нет. Бедняжка так долго ждал. Бедняжка…

Неожиданно она почувствовала, что руки у неё начинают согреваться, потому что кто-то усердно трёт их.

– Совсем замерзла, – сказал кто-то. – Ты красивая.

Джилиан открыла глаза.

Перед ней стоял красивый юноша со светлыми волосами и голубыми глазами. На нём был старомодный охотничий костюм. Джилиан мигнула и спросила:
– А где лед?

– Это я.

– Ой!

– Мне очень жаль, что пришлось быть такими неприятными существами, но я не хотел.

– Надеюсь, что нет. Фу!

– Это колдовство.

Джилиан высвободила руки, и юноша улыбнулся.

– Благодарю тебя за доброту и смелость. Ты освободила меня от злых чар…

Он умолк и посмотрел на Джилиан. Смущенно кашлянул.

– Смею тебя уверить, не в моих привычках попадать в нелепые переделки. Пожалуйста, не думай обо мне плохо. Обычно мне хватает здравого смысла. Обещаю, больше такое не повторится. Но я очень рад, что мое письмо попало к тебе.

– Я… тоже рада.

– Мне кажется, я был ящерицей много лет!

– Да. Много, – подтвердила Джилиан.

– Сколько? Ты знаешь? Год? Два?

– Об этом мы поговорим потом.

– Как тебя зовут? Я – Герваз, сын герцога…

– Нет…

– Что «нет»?

– Об этом мы поговорим потом. Меня зовут Джилиан.

– Ты будешь моей женой?

– Об этом мы тоже поговорим потом, – сказала Джилиан.

с. 12

Рубрика: Перевод

Астрид Лингрен — «Чем больше, тем лучше», – сказал Эмиль

Перевод Марины Бородицкой

Однажды в Катхульте был праздник. Катхульт – это хутор близ Лённеберги, где жил Эмиль со своими родителями, – ну да, тот самый Эмиль.

Так вот, сразу после Рождества всех до единого жителей Лённеберги пригласили в Катхульт на угощение. И все обрадовались, потому что мама Эмиля была мастерица стряпать. Даже пастор с женой обещали прийти, а больше всех радовалась приглашению молоденькая учительница. Ведь куда интереснее пойти в гости, чем коротать воскресный вечер в одинокой комнатке при школе.

В ту ночь выпало много снега, так что Альфред всё утро чистил дорожки, а Лина обметала крыльцо, чтобы гости не нанесли снега в дом.

А Эмиль и его сестрёнка Ида то и дело подбегали к окну поглядеть, кто приехал. Гости подкатывали к дому в санях, на конской сбруе звенели бубенчики. Только учительница приехала на салазках со спинкой – стоя, как на самокате. Лошади у неё не было, саней тоже, зато смеялась она звонче всяких бубенцов.

– Вот будет весело, правда, пап? – радовалась малышка Ида.

Папа рассеянно потрепал её по головке.

– Да уж, влетит нам это веселье в копеечку!

– Прекрати сейчас же, – сказала мама. – Мы уже у всех перебывали, теперь наша очередь!

И правда, праздник получился весёлый – куда веселей, чем обычно. И всё благодаря учительнице: такая она оказалась выдумщица и заводила.

Когда гости выпили с дороги по чашечке кофе и приготовились скучать в ожидании обеда, учительница вдруг сказала:

– А пойдёмте во двор играть в снежки!

Взрослые уставились друг на друга. Что за дурацкая затея? Но Эмиль первым вылетел на крыльцо и прыгнул прямо в сугроб. Снежки – это здорово, лучше не придумаешь!

За Эмилем во двор высыпали все остальные дети: их ведь тоже позвали на праздник. Только учительница, в пальто и сапожках, готовая возглавить битву, на миг задержалась в дверях и спросила:

– А что, родители не хотят к нам присоединиться?

– Мы пока ещё в своём уме, – вежливо ответил за всех папа Эмиля.

Не в своём уме, как выяснилось, была одна Лина. Она выскользнула на улицу вслед за детьми и с диким хохотом ринулась в бой. Представляете? А ведь она могла в любой момент понадобиться маме на кухне.

Когда мама увидела Лину в самой гуще снежной баталии, Лину с горящими глазами, разбрасывающую во все стороны комья снега, – она просто за голову схватилась. Разве у приличных хозяев работницы так себя ведут?

– Антон, – строго сказала мама, – сию минуту ступай и приведи сюда Лину. Её дело – резать хлеб, а не кидаться снежками.

Сердито бурча, папа натянул сапоги. Ну, сейчас он этой нахалке покажет! Ишь, позорить его вздумала – его, Антона Свенсона, одного из самых уважаемых прихожан в Лённеберге!

Папа вышел во двор. Уже смеркалось, падал лёгкий снежок, и игра была в разгаре. Папу никто не заметил. Все барахтались в снегу, визжали и хохотали, а громче всех Лина – и, конечно, Эмиль. Его снежки свистели в воздухе, как меткие снаряды.

И вот один снаряд попал в цель. Дзынь! – и застеклённое оконце в овчарне разбилось вдребезги.

– Э– э– ми– и– иль!!! – заорал папа.

Но Эмиль ничего не видел и не слышал. Бац! – и снова точное попадание: снежок угодил прямёхонько в папин разинутый рот. А Эмиль, ну вы подумайте, опять ничего не заметил!

Уважаемый прихожанин Антон Свенсон оказался в ужасном положении. Ни на Эмиля крикнуть, ни Лину образумить… Снежок сидел во рту крепко и надёжно.

– А– ы– ы… – вот и всё, что мог промычать несчастный папа.

А тут ещё учительница, пробегая мимо, заметила его и радостно закричала:

– Ребята, ура! Папа Свенсон тоже с нами играет!

Папа убежал и спрятался за сараем. Он попытался выковырять снежок пальцем, но не тут– то было. Говорю же вам, это был не снежок, а настоящее пушечное ядро!

«Вот и буду теперь торчать тут, как пугало огородное, пока эта дрянь не растает», – дрожа от холода и злости, думал папа.

И вдруг он увидел Эмиля. Тот нёсся мимо, как снежный вихрь, и чуть не налетел на отца.

– Папа? Что ты тут делаешь? – удивился Эмиль.

– А– ы– ы! – прорычал папа.

– Ты что, заболел?

Но папа схватил Эмиля за шиворот и одним махом зашвырнул его в сарай. И запер дверь на задвижку. Пусть поразмыслит над своим поведением!

Сам же он отправился за помощью на кухню – потихоньку, с заднего крыльца.

Мама Эмиля стояла у плиты, уставленной кастрюлями и сковородками, и помешивала соус для жаркого. Услышав, как скрипнула дверь, она подумала было, что это Лина, и с грозным видом обернулась к беглянке, чтоб выбранить её хорошенько и… о ужас!

В дверях стоял призрак. Весь в белом, глаза вытаращены, из разинутого рта торчит что– то недоеденное и доносится хриплое рычанье:

– А– ы– ы!

Мама тоже побелела от страха и с воплем отступила к плите. Но тут она сообразила, что перед ней не призрак, а её собственный ненаглядный муж. И он почему– то мычит и показывает пальцем на свой рот, а там у него…

– Ах ты старый дуралей! – расхохоталась мама. – С мальчишками в снежки играть, это в твои– то годы! Совсем из ума выжил.

Но тут раздалось такое грозное «А– ы– ы», что продолжать мама не посмела.

А тем временем Эмиль, сидя в сарае, уже давно бы вырезал очередного деревянного человечка, если б не сгустившиеся сумерки.

«Ладно, завтра вырежу», – подумал он.

Вы, конечно, помните, что после каждой своей проделки Эмиль выстругивал по одному такому человечку. А чем ещё заняться, отбывая наказание в дровяном сарае? И теперь он задумчиво смотрел на тесно уставленную человечками полку. Их было уже несколько сотен, и коллекция постоянно пополнялась.

Кое– кто даже предлагал купить у него эти забавные фигурки. Ими, например, интересовался пастор. А одна богатая дама из Виммербю вообще готова была приобрести всю коллекцию. Но Эмиль со своими произведениями расставаться не спешил. Да и Альфред советовал ему сохранить их на память о совершённых проделках.

– Вот вырастешь, будут у тебя дети – им и подаришь.

– Это уж непременно, – обещал Эмиль.

И теперь он смотрел на дело рук своих и тихо радовался.

А тут и малышка Ида пришла выпустить его из сарая.

– Обед готов, – объявила она.

И какой обед! Сначала – всевозможные закуски, подходи и набирай сколько хочешь, это называется «шведский стол». Бутерброды, селёдка всех видов и сортов, колбаса и ветчина, омлеты и другие вкусные вещи. Потом жаркое из телятины с картошкой и сливочным соусом, а на сладкое – творожный пирог с вишнёвым вареньем и взбитыми сливками.

Первой, как обычно, к столу с закусками подошла госпожа пасторша. А за ней, как стайка оголодавших ворон, потянулись остальные гости.

Вот наконец все наелись до отвала. И теперь гости сидели довольные, чуть не лопаясь от сытости, и такие осоловевшие, что им даже разговаривать было лень.

Однако учительница не дремала.

– Вот теперь, – воскликнула она, – самое время повеселиться! Да– да, это всех касается, всех без исключения. Отлынивать мы никому не позволим.

В прежние времена, объяснила учительница, считалось хорошим тоном, когда родители играли со своими детьми. Считалось даже, что это необходимо для правильного семейного воспитания.

И ей, представьте, удалось поднять гостей с насиженных мест и заставить их плясать вокруг ёлки. Пузатые фермеры и их дородные жёны, почтенные отцы семейств, их дети и внуки, – все как миленькие водили хоровод, притопывая и прихлопывая и распевая на всю округу:

Каравай, каравай,

Испекли мы каравай!

Каравай, каравай,

Остуди да подавай!

Мама Эмиля отплясывала вместе со всеми. Ей было весело, и раз уж говорят, что детям это на пользу, так чем она хуже других матерей? Папа не танцевал, но стоял в сторонке с довольной улыбкой: проклятый снежок давно растаял, и гости веселятся вовсю, – чего ж ещё хозяину надо?

Однако веселье на этом не закончилось. Только все расселись по местам, чтобы малость отдышаться, как неугомонная учительница объявила: теперь, мол, самое время поиграть в тихие игры. Она, кстати, знает одну игру – ужас до чего забавную. Называется «женихи– невесты». И сейчас они все в неё сыграют, да– да, все без исключения!

– Вот ты, Лина, – скомандовала учительница, – подойди сюда и сядь.

И она показала на свободный стул посредине комнаты.

Лина, смущенно хихикая, подошла и уселась у всех на виду.

– А теперь говори: «Я на ярмарке была, жениха себе нашла.»

Краснея и хихикая, Лина повторила за ней. И покосилась на Альфреда, который сидел в углу.

Альфред вскочил.

– Я сейчас, только гляну, как там скотина.

И исчез за дверью. Испугался, бедняга, как бы чего не вышло. Он и впрямь ещё не знал, что это за жестокая игра.

Учительница взяла старую меховую шапку и нахлобучила её Лине на голову – до самого носа натянула, чтобы Лина ничего не видела.

– Ты на ярмарке была, жениха себе нашла, – проговорила она нараспев и вдруг показала на пастора. На самого пастора, представляете? Показала и спрашивает:

– Вот этого?

– Может, и этого, – хихикнула из– под шапки Лина.

– Ты должна отвечать «да» или «нет», – пояснила учительница. – Я буду по очереди показывать на всех мужчин, пока ты кого– нибудь не выберешь и не скажешь «да».

И она показала на фермера из Кроксторпа:

– Этот?

И Лина, недолго думая, сказала:

– Ага!

Тогда учительница сняла с неё шапку и велела подойти и поцеловать этого самого фермера.

– Ни за что! – отрезала Лина.

– Не хочешь целоваться – плати штраф: десять эре. Такая уж это игра.

Тут возмутился папа Эмиля. Какие ещё штрафы? Да где это слыхано?

– Так вот чему вы детей в школе учите!

Но гостям новая игра пришлась по вкусу. Им почему– то очень хотелось посмотреть, как Лина будет целовать этого дядьку из Кроксторпа. А у неё, как на грех, и десяти эре не нашлось.

– Ишь, чего выдумали, – пробурчала Лина и чмокнула его так быстро, что он и моргнуть не успел, а все вокруг разочарованно вздохнули.

– Продолжаем игру! – распорядилась учительница, и тут уж дело пошло на лад. Никто и не думал отлынивать, все целовались за милую душу.

Правда, в самый разгар веселья папа Эмиля опять возмутился и заявил, что это уж слишком. Интересно, что возмутился он как раз тогда, когда маме Эмиля выпало целоваться с пастором. Но его преподобие только склонился к маминой руке и поцеловал её так учтиво, что мама почувствовала себя настоящей королевой.

Следом настал черёд водить тому самому фермеру из Кроксторпа.

– Эх, на ярмарке я был, там невесту, это… подцепил, – затянул он, перевирая слова и радостно потирая руки.

Но когда он снял шапку и обнаружил, что целовать придётся госпожу пасторшу – знаете, что сказал этот деревенщина?

– Тьфу, да я сколько хошь заплачу, только б откупиться!

Так прямо и заявил, да ещё скривился от досады. И уж наверное бедной пасторше, и вправду толстой и некрасивой, обидно было это слышать. Но она сделала вид, будто принимает всё за шутку, и через силу усмехнулась.

Учительнице эти грубые слова тоже не понравились, но она мигом сообразила, как поправить дело.

– Вот хорошо, что наш гость из Кроксторпа так заботится о бедных стариках. Ведь все штрафы пойдут на кофе и табак для дома престарелых.

Так она сказала: молодчина, правда?

Игра продолжалась, и все были от неё в восторге, особенно ребятишки. Наконец подошла очередь Эмиля.

– Как на ярмарке я был, там невесту раздобыл! – громко продекламировал он, натянув шапку на глаза.

Учительница стала показывать на разных девочек, но Эмиль всё аремя говорил «нет», и тогда она опять указала на жену пастора.

– Да, – сказал Эмиль, и все покатились со смеху.

Эмиль стащил с головы шапку и увидел, что в невесты ему досталась госпожа пасторша. Вот отчего они так хохотали: ну какая, мол, из неё невеста? Похоже, она и сама так думала, потому что вид у неё был растерянный, а лицо краснее свёклы.

– Ах, так! – сказал Эмиль и решительно направился к своей «невесте». Тут все засмеялись ещё громче, только пасторше было не до смеха, да и пастору, кажется, тоже.

– Бедный Эмиль, – вздохнула пасторша. – У тебя, наверное, нету десяти эре, чтобы от меня откупиться?

– А вот и есть, – сказал Эмиль. – Но откупаться я не собираюсь.

И он ловко взобрался к ней на колени. Все затаили дыхание: что это он задумал?

А Эмиль ласково посмотрел пасторше в глаза, обнял её за шею и расцеловал в обе щеки целых восемь раз подряд.

Все так и грохнули. А Эмиль, очень довольный собой, сполз на пол и повернулся к зрителям.

– Моя невеста, хочу и целую, – гордо заявил он. – И вообще, чем больше, тем лучше!

Тут грянул новый взрыв хохота.

– Хе– хе– хе, – заливался фермер из Кроксторпа, колотя себя по коленкам.

– Ха– ха– ха! – вторили остальные.

Ну и штуку отмочил этот мальчишка, ну и цирк устроил! Да ещё с самой пасторшей, вот умора!

Только папа Эмиля вдруг потемнел лицом.

– А ну, тихо! – рявкнул он. – Посмеялись, и хватит!

Папа шагнул к Эмилю и положил свою большую ладонь ему на макушку.

– Ты хороший парень, Эмиль… хоть и не всегда. И сердце у тебя большое и доброе.

– Золотое сердце, – подхватила госпожа пасторша. – Самое доброе в Лённеберге!

И Эмиль расплылся в улыбке. Он чуть не прыгал от радости. Вы только подумайте, папа его похвалил! Сам папа, в кои– то веки, сказал, что он хороший!

Было уже поздно, праздник подошёл к концу. Пастор затянул прощальный гимн, который в Лённеберге обычно пели при расставании. Гости и хозяева подпевали как могли:

И снова меркнет Божий свет, и прожит этот день…

Так всё и кончилось. А на память об этом празднике осталась в Лённеберге поговорка:

«Чем больше, тем лучше, – сказал Эмиль, целуя пасторшу».

Метель улеглась, и над Катхультом засияли звёзды. Сани, звеня бубенчиками, отъезжали от крыльца. Альфред с Эмилем стояли на пригорке и смотрели им вслед. Последними уехали пастор с женой.

– Не каждый день удаётся поцеловать настоящую пасторшу, – задумчиво сказал Эмиль.

– Да ещё восемь раз. – усмехнулся Альфред. – Не многовато ли, а?

– Кто знает… А вдруг меня больше никогда в жизни не поцелует ни одна пасторша? Ну как было упустить такой случай!

– И то правда, – согласился Альфред.

Наутро Эмиль отправился прямиком в сарай: ведь вчера– то он не успел вырезать человечка. Фигурка получилась просто загляденье и очень напоминала жену пастора.

Эмиль ещё раз полюбовался на свои сокровища и вспомнил, что говорил ему Альфред. Ну конечно, он подарит их своим будущим детям. И прямо сейчас! Он выбрал подходящую гладкую дощечку и прибил её к стене над заветной полкой. Хорошо прибил, на века. А потом взял толстый плотницкий карандаш и вывел на табличке чёткую надпись:

ДОРОГИЕ ДЕТИ,

ПРИМИТЕ ЭТИХ ЧЕЛОВЕЧКОВ

НА ПАМЯТЬ

ОТ ВАШЕГО ОТЦА

ЭМИЛЯ СВЕНСОНА.

КАТХУЛЬТ,

ЛЁННЕБЕРГА.

с. 12

Рубрика: Перевод

Людмила Володарская

Николас Стюарт Грэй — Принц и дракон

Перевод с английского Людмилы Володарской

Однажды, не очень давно, не было ничего особенного в том, что драконы время от времени поселялись рядом с людьми, однако опасность они представляли не меньшую, чем голод или война. Одни драконы были огромными и свирепыми. Это были главные драконы. Другие, поменьше, не особенно докучали людям, а остальных и вовсе считали чем-то вроде домашней птицы.

Так вот, в одной не очень большой и не очень маленькой стране случились сразу две беды. Во-первых, появился дракон, который жил в болоте и звался Морганом, а, во-вторых, там стал править гордый принц Майкл, пугавший всех своим диким, неукротимым нравом.

Юноши роптали, старики вздыхали, но принц есть принц, и никто не мог посягнуть на его власть, не опасаясь опустошительных междоусобиц. Правил он всего год с небольшим, но день ото дня всё больше страха нагонял на своих подданных. При жизни отца принц Майкл много путешествовал, а когда оказывался дома, то вёл себя относительно тихо. Теперь же всю страну лихорадило в предчувствии большой беды.

Все, кто обычно находится рядом с принцем, то есть его придворные, слуги, советники, стали спешно покидать дворец под предлогом болезни или неотложных дел, и принц Майкл, на прощание осыпая их грубостями и колкостями, никого не удерживал. Пришлось ему послать гонцов по городам и весям, чтобы не остаться в полном одиночестве.

Но настал день, когда принц Майкл спустился в большую залу своего дворца и невесело засмеялся. Сидя за столом, стоявшим на возвышении, он поглядел вниз, на длинный стол, протянувшийся до противоположной стены, и увидел всего пятерых стариков, ёрзавших на своих местах, мрачно тыкавших вилками и ножами в тарелки и изо всех сил старавшихся побыстрее покончить с едой. Принцу прислуживал паж. И больше в зале никого не было.

Не переставая смеяться, принц Майкл встал из-за стола и, ни на кого не глядя, вышел из залы, где не было даже слуги, чтобы открыть перед ним дверь. Потом он долго, словно хищный зверь, метался по спальне, бесшумно переходя из предвечерней тени на свет и обратно, бледнея на свету и чернея в тени. При этом он крепко обхватывал себя руками и то и дело разражался смехом.

В конце концов, он застыл на месте и уставился в потолок, однако глаза у него были закрыты, словно от страшной боли. Принц Майкл крикнул, и боязливо, словно мышь, застигнутая утренним светом, в спальню вошел паж. Принц показал на стол, и дрожащими руками мальчик налил вино в хрустальный кубок. Не сводя с пажа глаз, принц взял кубок и вдруг бросил его на пол, так что тот разлетелся на мелкие осколки. Паж закричал в страхе… в ужасе…

– Вон! – приказал принц.

А потом:

– Нет. Пойди сюда.

Мальчишка уже бежал к двери, однако принцу не составило труда его догнать, после чего, дрожащего и бьющегося у него в руках, тащить обратно в комнату, где вино уже проделало чёрную дыру в ковре.

– Если бы ты попытался заколоть меня, это говорило бы о твоей храбрости. А яд – оружие труса.

– Значит, я трус…

Беззвучно рыдая, паж выскользнул из рук принца и, растянувшись на полу, потянулся к винной лужице. Принцу Майклу ничего не оставалось, как отшвырнуть его в сторону.

– Иди домой, малыш, – проговорил он, так улыбнувшись пажу, что тот спрятал лицо в воротнике. – К чему мне твоя смерть?

Оставшись один, принц расплакался, а потом послал за стариком, который был самым мудрым советником его отца, и, не стесняясь в выражениях, всё ему рассказал.

– Что ж, меня это не удивляет, милорд, и мне жаль вас. Мне жаль всех нас, но больше всего жаль вас.

– Не нужна мне твоя жалость!

– Для этого не требуется вашего позволения. Вы избрали для себя такой одинокий путь, что любой, у кого есть сердце или разум, пожалеет вас. И не пугайте меня, милорд. Я слишком стар, чтобы бояться.

– Все вы ничего не понимаете! – закричал принц. – Никто из вас не может стать рядом со мной, заглянуть мне в глаза и заговорить на равных.

– Да, вы правы, – с сомнением произнес старик. – Прошу вас, милорд, позвольте мне вернуться домой. Я всю жизнь отдал этой стране и её правителям и теперь хочу немного отдохнуть.

– Уходи!

Он бросился к окну, но ничего не увидел, потому что на глаза ему навернулись слезы одиночества и злобы.

– Можете все убираться! Все! Пусть я останусь один. Я тоже устал. Мне надоело видеть испуганные лица и гнущиеся колени! Мне надоело жить в окружении людей-половичков… людей-кроликов… людей-крыс! Хотите, чтобы я умер, а у самих кишка тонка меня убить!

– Вы неправы, – едва слышно произнес старик, и принц Майкл удивленно повернулся к нему. – Никто не желает вашей смерти. Да и на кого вас заменить? Ваши наследники приведут страну к гражданской войне. Если бы ваш брат не умер ребёнком, вы бы правили вместе… но этого не случилось. Милорд, не могли бы вы помягче обращаться со своими подданными? Быть подобрее к людям? Отказаться от?..

Принц грубо перебил его:

– Отказаться? Да пожалуйста! А вы оставайтесь тут со своей гражданской войной!

Он схватил пальто и метнулся к двери. Однако остановился у порога, обернулся и оскалился, словно загнанный зверь.

– Берите себе вашу страну! Мне она не нужна. Надоели мне ваши лизоблюды!

– Куда вы?..

– Охотиться… убивать. Искать того, кто убьет меня!

После бегства принца Майкла в замке стало непривычно тихо.

На краю болота крестьянин, обхватив обеими руками дерево, неостановимо плакал.

Принц подъехал поближе и кнутом ткнул ему в спину.

– Эй, где я?

Продолжая скулить, крестьянин ещё теснее прижался к дереву.

Тогда принц Майкл прикрикнул на него.

– Дракон… дракон… дракон… дракон…

– Где?

– В болоте… Я видел его… дракона… дракона…

– Какого?

– Большого… Моргана… дракона Моргана… непобедимого дракона…

Принц грозно усмехнулся, и крестьянин перестал плакать. Сначала он увидел дракона, а теперь увидел улыбку принца, и ему стало ещё страшнее. А принц тем временем соскочил с коня и бросил крестьянину украшенные драгоценными камнями поводья.

– Каждый вечер в течение недели приводи сюда моего коня, – велел принц Майкл, и его улыбающееся лицо было похоже на боевую маску. – Или ты вернёшь его мне… или отдашь дракону.

Крестьянин содрогнулся и закрыл глаза. Он не видел, как принц скрылся в темноте, но слышал удаляющееся чавканье болотной жижи. А потом наступила тишина.

Принц Майкл замёрз и был весь в грязи, однако не желал отказываться от своего намерения. Он шёл медленно, отыскивая в тростнике ненадёжные бугорки и кочки, заросшие миртом. Время от времени ему попадались островки, на которых росли чахлые деревца, а один раз он даже набрёл на камыш, который поднимался выше его головы. Вроде бы, он слышал чьи-то шаги, плеск воды, но стоило ему остановиться, и оказывалось, что это шумит ветер или прыгает лягушка.

Долго-долго шагал принц, а потом от усталости поскользнулся и упал. Когда же ему удалось встать на ноги, он услышал тихий, хитрый смешок. Принц похолодел и весь напрягся от охватившей его злости.

Смех стих, зато злость никуда не исчезла. Неведомое существо с большими глазами попятилось, и принц Майкл опять остался один.

– Стой! – крикнул он.

Ему никто не ответил. Тогда он крикнул громче:

– Ты боишься?

Ответа не последовало. Неожиданно принца Майкла самого затрясло от страха, и злости как не бывало. Несмотря на навалившуюся на него слабость, он побежал вперед в страстном желании догнать того, кто от него бежал. Когда же его руки коснулись переплетенья корней, оказалось, что впереди покрытые травой камни, на которых в окружении деревьев и кустов стоит полуразрушенный храм. В дверном проёме принц увидел свет.

Ловя воздух ртом, он схватился за меч и в темноте двинулся к храму, рыча, словно готовый драться зверь. А дракон тем временем лежал на поваленной колонне и усмехался.

– Ты промок, – сказал он.

Только тут принц Майкл понял, что его всего трясёт от холода. От холода?.. или от страха?.. Пытаясь понять, что с ним происходит, он с ненавистью смотрел на дракона.

А посмотреть было на что. Морган поражал своей красотой и одновременно внушал ужас. Наверное, он был злым и опасным… или хотел казаться таким? То ли лев, то ли змей, то ли дракон. Он был весь, с головы до пят, покрыт белым мехом, который поднимался воротником вокруг кошачьей морды с синими глазами. На задних лапах сверкали длинные острые когти, а передние напоминали человеческие руки. Вокруг себя он обернул хвост, покрытый перламутровой чешуёй. Не сводя внимательного взгляда с принца, дракон лениво лизал воротник.

– Я пришел, чтобы убить тебя, – сказал принц Майкл.

– Если тебе плохо, не надо злиться на других.

– Или чтобы ты убил меня.

– Зачем это мне?

Принц Майкл взмахнул мечом и бросился на дракона. Но тот лишь зевнул в ответ, и принц застыл на месте.

– Лучше поешь, – сказал дракон Морган и кивком головы показал на кучу фруктов у входа в храм. Там же валялись кубки и бутыли, и вылившееся из них вино растекалось по земле, напомнив принцу недавнюю картину в его дворце, и он отчаянно вцепился в рукоятку меча.

– Я должен тебя убить, – прошептал он, – или умереть…

– Провались ты на этом месте, – произнес дракон Морган, после чего широко зевнул и спрыгнул с колонны.

Принц Майкл очнулся в темноте. У него кружилась голова. Лицо было мокрое. И он не сразу понял, что пока ещё жив. Лицо у него было мокрым от слез. Но не его слез. Рядом с принцем Майклом лежал дракон Морган, и из его синих глаз текли слезы.

Делая вид, будто ещё не пришел в себя, принц пытался получше рассмотреть красивое создание. В первый раз в своей жизни он ощутил что-то похожее на жалость. Ему захотелось коснуться белой шерсти, сказать что-нибудь доброе, утешить Моргана. Тогда он поднял руку, чтобы погладить дракона по голове, но тот вдруг вскочил, полыхая глазами, подпрыгнул и укусил принца Майкла за руку, да так больно, что тот закричал, забыв обо всем на свете. А дракон, тоже крича, что есть мочи, убежал в ночное болото.

Принц Майкл сел и стал тереть руку. Множество мыслей, обгоняя друг друга, промчались в его голове, но одна оказалась настойчивей остальных. Принцу хотелось, чтобы дракон вернулся.

И дракон вернулся.

Несколько минут спустя послышался шум за дверным проёмом, и оттуда появился Морган. Он подошел к колонне и вновь, усмехаясь, улёгся на неё. В его облике не было ничего печального, наоборот, он словно радовался в предвкушении вкусного обеда. Тем не менее, принц, сам удивляясь себе, всё ещё хотел погладить белую густую шерсть.

– Почему ты убежал? – спросил принц Майкл. – Я не собирался делать ничего плохого.

Морган расплылся в улыбке.

– Плохого? Ты? Разве мышь может навредить леопарду?

– Тебе надо было убить меня. Я предпочитаю принять смерть, чем выслушивать твои колкости.

– Очень на тебя похоже. Но не можешь же ты вечно быть один.

Оба замолчали, и принц Майкл заснул.

Когда он проснулся во второй раз, уже начинало светать. Дракон лежал рядом, и из синих глаз у него текли слезы. У принца Майкла дрогнули веки, и дракон, что-то проворчав, отскочил подальше, хвостом задев лицо принца, отчего тот окончательно проснулся.

– Ты что? – возмутился он, потирая щёку.

Однако дракона уже и след простыл. На сей раз он долго не возвращался.

Принц лежал неподвижно. У него болела рука, саднило лицо, и множество горьких мыслей лезло в голову. Его переполняло желание добиться своего – победить дракона, победить и опозорить громадного зверя, презрением и жестокостью сделать из него посмешище. Он уже видел, как тащит его в цепях, чтобы всему миру показать его испуганным пленником. И вдруг ему стало противно от этих мыслей. Неужели он в самом деле этого хочет? Зачем ему ещё один пресмыкающийся раб? Ещё один ненавистник с мышиной душой, мечтающий о мести? Он вспомнил пустые столы в зале… пролитое вино!.. Принц Майкл содрогнулся и похолодел. Ничего такого ему больше не надо. Но разве возможно победить дракона и не пленить его? Разве возможно отнестись к нему с сочувствием… с симпатией? Ведь потом, когда он вернёт себе самоуважение, придется опять вызывать его на бой… опять побеждать? От всей этой неразберихи принцу Майклу стало не по себе.

Когда же дракон Морган наконец вернулся, принц притворился спящим. Он лежал на холодных камнях и из-под ресниц внимательно наблюдал за драконом. А тот опять улегся на поваленную колонну, зевнул пару раз, показывая сверкающие белизной зубы, и взял валявшееся рядом яблоко. Он не заговорил с принцем и даже не посмотрел в его сторону.

В душе принца Майкла вновь зашевелилась злость. Он поднялся на ноги и прислонился к стене, но дракон как будто этого не заметил. Солнечные лучи освещали разрушенный храм и принца в одеждах, расшитых драгоценными камнями, которые сверкали и переливались, стоило ему пошевелиться. Тогда он набрал полные легкие воздуха. Он прыгнул. Но дракон лишь повернул к нему голову, и в этот момент полыхнула молния. Принц подался назад, не в силах вспомнить, как в его руке очутился кинжал, и зажмурился, чтобы не ослепнуть от блеска белой шерсти.

– С чего это ты надумал?..

– Если я не могу тебя убить… придется тебе убить меня.

Дракон коротко засмеялся и умер.

Принц Майкл в слезах упал на колени.

Когда же он немного пришел в себя, то не увидел дракона, хотя его руки все еще ощущали мягкий мех… пушистый мех… шелковистее которого… прекраснее…

Зато рядом сидел кролик. Принц Майкл посмотрел на него и задрожал от страха, потому что у кролика были такие же, как у дракона, бирюзового цвета глаза. Поднимаясь, он в ужасе глядел на маленького кролика, который занял место большого дракона.

– Кто ты?

– Я – Морган.

– Ты?!

Принц протянул руку и, почувствовав, как трепещет маленькое тельце, печально засмеялся.

– Я бы скорее умер, чем стерпел насмешку, – прошептал кролик.

– Но ты не можешь всегда быть один, – отозвался принц.

Он поставил кролика на колонну и сцепил пальцы. Усевшись, кролик ударил себя передними лапками в грудь, глядя на принца глазами Моргана.

– Тебе хотелось потрогать мою шерсть, – сказал кролик, – а теперь ты этого не сделаешь, потому что я не смогу сопротивляться. Тебе ненавистно поражение. Ты все переиначил, и тебе это тоже не нравится.

– Невозможно одновременно победить и быть побежденным, – ответил принц и направился к двери.

– Ты куда?

– На поиски. Должен же быть на земле кто-то, кого я не смогу победить, с кем стоит помериться силами, кому… ох, кому…

– Это я, – произнес Морган.

Когда принц в изумлении оглянулся, тонкий тихий голосок продолжал торопливо говорить:

– Я здесь. Как дракона меня никак нельзя победить. Но я позволил себя убить, потому что быть вечным победителем невыносимо… и вечно одному тоже. Теперь тебе придется убить меня еще раз.

– Зачем тебя убивать?

– Ты ведь полюбил дракона.

– Что?

– И не можешь вот так его бросить. Он совсем беспомощный, и его любой может обидеть… и зверь, и человек. Майкл… Майкл… помоги мне.

Принц молчал.

Кролик пристально смотрел на него синими глазами Моргана, и принц больше не презирал его, совсем нет, он жалел его… любил. Тогда принц наклонился, взял кролика на руки и прижал к груди, вдруг ощутив страшную усталость. День обещал быть солнечным, радостным, вот только что от этого принцу Майклу? Он один. Ему некого любить. Дракон умер, и его нежная душа просит отпустить ее в последний путь.

– Ты понимаешь, что делаешь? – спросил принц. – Ведь ты опять хочешь победить меня. Прежде мне никогда не приходило в голову, что побеждать можно по-разному. И отказаться от победы тоже иногда победа.

– У многих людей внутри живут и дракон и кролик, – еле слышно произнёс кролик. – Любовь и ненависть. Глупо изгонять одну, чтобы отдать всю власть другой. Майкл, помоги мне… освободи меня.

– Помогу. Опять ты победил.

Он сомкнул руки на нежном горле. В глазах у него потемнело. Послышался шум… потом плач. Свет, мрак, шум, плач. Принц был как во сне, в кошмарном сне. Он видел белого дракона, гордо откинувшего назад белую голову… он видел кролика, сжавшегося в комок и дрожавшего всем своим маленьким существом… он видел, как появляется и исчезает перламутровый хвост. То ему мерещился кролик, то дракон, то оба сразу. Человеческие руки и синие глаза.

– Дракон… кролик… твой брат Морган, – услышал принц чей-то шёпот.

И наступила тишина.

На колонне стоял Морган. Белая мягкая шерсть клочьями сходила с его тела. Синие глаза смотрели с лица человека. Глаза Моргана.

Майкл протянул руку. Дракон зарычал, кролик задрожал. Тогда принц улыбнулся, и брат принца сжал его руки в своих.

с. 8

Рубрика: Перевод

Анна Сидорова

Реетта Ниемеля — Лунная тыква; Вуу Дуу; Милая тишина; Пирелла; Первый цветок мать-и-мачехи; Простор

Перевод с финского Анны Сидоровой

(Из книги «Сокровища лесных эльфов». Предисловие Михаила Яснова и другие рассказы опубликованы в №70).

Лунная тыква

У нас во дворе растёт тыквенное дерево. Ему уже больше ста лет. Однажды большая-пребольшая тыква долго смотрела на небо и захотела стать луной. Из тыквы получилась замечательная луна, потому что она светила очень ярко. Но важные тётеньки сморщили носы и сказали, что у тыквы слишком пухлые щёки. Лунная тыква заплакала. Тогда мама протянула ей из чердачного окошка бабушкин носовой платок и сказала: «Вы можете оставить его себе». Тыква снова развеселилась и крикнула мне: «Выходи играть!» И мама мне разрешила, хотя было уже довольно поздно. Я качалась на качелях под тыквенным деревом. А мама смотрела из окна. Листья были золотые и жёлтые. Было так красиво! Осень. Вот какая молодец – лунная тыква. А потом во двор вероломно прокрался страшный храп важных тётенек.

Вуу Дуу

Во дворе живёт собака, её зовут Вуу Дуу. Она не привязана, потому что никуда не убегает. А куда ей бежать со своего двора? Вуу Дуу подмигивает мне и удивлённо поднимает уши. Я подмигиваю ей в ответ. И тоже удивлённо поднимаю уши. Вуу Дуу всегда внимательно слушает, когда я что-нибудь ей насвистываю. Песни морских просторов. И играю на воображаемой гитаре. Вечером Вуу Дуу играет на саксофоне и отбивает такт хвостом. Пыль стоит столбом. Я слышу, как Вуу Дуу играет, когда мне не спится. Я знаю, что летучие мыши тоже не спят. И ветреные деревья в парке. На небе мерцают звёзды. Ночь.

Милая тишина

«Давайте послушаем тишину», – шепчут кроты перед тем, как заснуть. Тишина может о многом рассказать. Если тишина где-нибудь спрячется, то найти её очень сложно. Повсюду звуки, они никак не хотят замолчать. Особенно маленькие звуки: сопят, пыхтят, стучат, шипят, жужжат, визжат, перешёптываются, постукивают, свистят, хрустят, скрипят, шумят, ворчат, брюзжат, шлёпают и грохочут… В трубе, на крыше, в гриве у пони, внутри контрабаса, в улыбке ручья, в листве деревьев и в тёплых подземных переходах. Тишина прячется в своей норке и сидит там тихо-тихо. Милая тишина. Где-то совсем рядом. Под самым носом. Какая она, тишина? Сколько у неё ног? Сколько ей лет? Длинные ли у неё уши? Выращивает ли она редиску? Любит ли она собирать грибы? Ходит ли она в библиотеку? Нравятся ли ей стихи? Пробует ли она вырастить розы из ягод шиповника? Есть ли у неё бабушка? Пьет ли она воду из луж? Замечает ли следы крота на снегу?..

Пирелла

Два своих передних молочных зуба Пирелла бросила мышке за печку. Сегодня я ночую у Пиреллы. У неё чудесное платье из лоскутков, и она умеет играть на флейте «Дядя Яков, дядя Яков…». Сквозь стёкла очков её глаза кажутся большими и красивыми. «Рилли, пилли, Пирелла», – напеваю я ласково и будто обнимаю Пиреллу. Мы с Пиреллой живём в снежной пещере и переезжаем с места на место на спине доброго белого медведя. «Пирелла! Пирелла-а-а! Обе-е-дать!» – кричит мама Пиреллы. У неё длинная юбка и длинные волосы. Я не люблю кислую капусту. Мама Пиреллы меня прекрасно понимает. Нам разрешили посмотреть все книги, что стоят на полке. Пирелла скоро научится читать. Её мама всегда что-то шьёт. Дверь в её комнату приоткрыта. Мама Пиреллы напевает себе под нос и улыбается. На стене висит картина со страшной куницей, но, к счастью, мама Пиреллы её загораживает. А Пирелла совсем не боится. «Пирелла-шустрелла», – говорит мама Пиреллы и смеётся, как заварное пирожное.

Первый цветок мать-и-мачехи

Папа вырезал мне можжевеловую кукушку. Ку-ку! Так приятно просыпаться утром под кукование кукушки. Я могу взять можжевеловую кукушку себе, если пообещаю кормить её каждый день можжевеловыми ягодами. Кукушка осторожно склёвывает их с моей ладошки. Иногда папа опускает голову под воду и кричит рыбам: «Эге-гей!». Щука приплывает поболтать с ним о том, о сём. Буль, буль-буль! Папа никому не раскрывает подводные секреты. Курицам папа дарит венки из одуванчиков, а сорокам колечки с цветами мышиного горошка. Папа умеет заговорить воздушных змеев, так чтобы они летали. Уууух! Бабочки, по просьбе папы, кувыркаются в воздухе. На рождество папа лепит из снега колдуний-метелиц и морозных троллей с ужасно толстыми щеками! Большими зубами они грызут снежные комья. ХРУМ, ХРУМ! Снежные чудища отправляются в путешествие на северный полюс. Папа отправляется за ними следом на большом ледоколе, но как только я найду первый цветок мать-и-мачехи, он сразу же вернётся.

Простор

Ох, Мамонт! Пришла пора уходить. Дикий Ёж наелся клюквы и заснул. Серый Заяц собрал мягкие веточки мха и сделал из них постель. Сойка нашла орех и спрятала его до рождества. Саблезубый Тигр осторожно тронул лапой снег. Ох, Мамонт! Хочешь, я пойду вместе с тобой? Куда ты смотришь? На пушистые облака? А может, это морозный ветер заставляет тебя уйти? Я смотрю в твои глаза. Они такие большие. А я – маленький мальчик, не больше травинки. Но если захочешь, я пойду вместе с тобой. Не волнуйся, я лёгкий, как тень, и мне ничего не нужно. Я умею рассказывать коротенькие сказки, похожие на весенние цветы, и разжигать огонь. Ох, Мамонт! Не надо бояться длинной ночи. Мы будем вместе смотреть, как догорают звёзды на небе, темнеют и становятся совсем незаметными и безмолвными, как сама земля. И тогда выпадает роса.

с. 8

Рубрика: Перевод

Инна Бернштейн

Беатрикс Поттер — Сказочка про Иеремию Фишера, отчаянного рыболова

Перевод Инны Бернштейн

Жил да был мистер Иеремия Фишер, лягушка. Он проживал в маленьком сыром домишке, что стоял среди лютиков на берегу пруда.

Вода плескалась у него прямо в кладовке и в чёрных сенях.

Но мистеру Фишеру нравилось ходить с мокрыми ногами – никто его за это не бранил, и у него никогда не бывало насморка.

Раз выглянул он за порог и обрадовался: по водной глади шлёпали крупные дождевые капли!

– Пойду накопаю червей и отправлюсь на рыбалку. Наловлю себе на ужин рыбьих мальков, – сказал мистер Иеремия Фишер. – Если попадётся больше пяти штук, приглашу своих друзей: старейшину мистера Птолемея Черепаху и сэра Исаака Ньютона-Тритона. Впрочем, старейшина питается салатом.

Надел мистер Иеремия макинтош и блестящие новые калоши, взял удочку и корзинку через плечо и длинными прыжками понёсся туда, где стояла его лодка. Она была круглая и зеленая и очень походила на остальные листья кувшинок. Она была привязана к стеблю, торчащему из воды среди водной глади.

Мистер Иеремия взял в руки камышинку, и отталкиваясь ею, как шестом, вывел лодку на открытую воду.

– Я знаю место, где хорошо ловятся мальки, – сказал себе мистер Иеремия Фишер, любитель рыбной ловли.

Он воткнул шест в илистое дно и привязал к нему лодку.

А потом уселся, скрестив ноги, и разобрал рыболовные снасти. У него был хорошенький красный поплавок, удилище из упругой травинки, а леской служил длинный и тонкий белый конский волос. К концу его он привязал вертлявого червяка.

По спине мистера Иеремии Фишера стекали струйки дождя. Он как сел, так почти целый час и просидел над удочкой, не сводя глаз с поплавка.

– Что-то я притомился, – подумал он, наконец. – Надо бы перекусить.

Взялся он за шест и отвел лодку обратно на то место, где росли водяные растения, и там достал из корзинки завтрак.

– Съем-ка я бутерброд с мотыльками и пережду, пока не уймется немного дождик, – сказал мистер Иеремия Фишер.

Между тем из воды по стеблю кувшиночного листа вылез большой жук-плавунец и стал теребить усами носок его калоши.

Мистер Фишер-рыболов подобрал ноги повыше, чтобы жуку не достать калоши, и сидел себе жевал бутерброд.

А у берега в камышах время от времени кто-то поднимал плеск и шорох.

– Надеюсь, это не крыса, – сказал мистер Иеремия Фишер. – Однако лучше мне отсюда убраться подобру-поздорову.

Он опять вытолкнул лодку на открытое место и закинул удочку с наживкой. Почти тотчас же у него клюнуло. Поплавок перекувырнулся и нырнул!

– Пескарик-плутишка, попался за носишко! – воскликнул мистер Иеремия Фишер и вздернул удилище.

Но что за ужасная неожиданность! Вместо гладкого жирного пескаря мистер Фишер выудил игловатого Джека Ерша, от носа до хвоста в колючках!

В лодке Ёрш принялся бить хвостом, колоться колючками и щёлкать пастью, покуда совсем не запыхался. А тогда взял и шасть! спрыгнул обратно в пруд.

Тут из воды выставила головы стайка мальков. Они смотрели на мистера Иеремию Фишера и смеялись.

Огорчённый мистер Фишер сидел на краю лодки и сосал исколотые пальцы, как вдруг случилась неприятность ещё почище – можно бы даже сказать: беда, но, к счастью, на мистере Фишере был макинтош!

Из глубины вынырнула громадная рыбища форель, взбила фонтан брызг, хап-цап мистера Фишера в пасть – ой-ёй-ёй! – и перекувырнувшись через голову, ушла обратно на дно пруда!

Однако вкус прорезиненного макинтоша ей до того не понравился, что она немедленно выплюнула мистера Иеремию Фишера и всего-то проглотила его новые калоши. Мистер Фишер сразу всплыл на поверхность, как пробка или как всплывают пузырьки в газированной воде, и что было силы поплыл к твёрдой земле.

Выкарабкался на берег, не разбирая места, и плюх-плюх! – зашлёпал через болото домой в своём изодранном макинтоше.

– Счастье ещё, что это была не щука, – сказал мистер Иеремия Фишер. – Я остался без удочки и корзинки, но Бог с ними, могу твёрдо сказать, что я бы всё равно больше никогда в жизни не рискнул отправиться на рыбалку.

Он залепил пальцы пластырем, а тут и оба его друга явились к обеду. Рыбкой он их не попотчевал, но у него нашлось кое-что в кладовке.

Брюшко сэра Исаака Ньютона, как всегда, прикрывала золотисто-чёрная жилетка. А старейшина мистер Птолемей Черепаха принес с собой салат в авоське.

Вместо рыбьих мальков они ели жареного кузнечика под божье-коровьей подливкой, что считается у лягушек изысканным угощением; но я лично полагаю, что это, должно быть, страшная гадость!

с. 33

Рубрика: Перевод

Эвелина Меленевская

Саки (Гектор Хью Мунро) — Рассказчик

Перевод Эвелины Меленевской

Стояла жара, в вагоне было душно, а до следующей остановки в Темплкомбе оставался ещё час. В купе находились две девочки, одна другой меньше, и маленький мальчик. Их тётка сидела на угловом месте у окна, а другий угол, напротив, занимал холостяк, никак к этой компании не принадлежащий. Тётка и дети вели разговор в той незатейливо-назойливой манере, к которой, не позволяя себя забыть, прибегает приставучая домашняя муха. Большинство реплик тётки начиналось с «нельзя», почти все речи детей – с «почему». Холостяк безмолствовал.

– Нельзя, Сирил, нельзя! – вскричала тётка, когда мальчик принялся лупить по диванной подушке, при каждом ударе вызывая облако пыли. – Лучше посмотри-ка в окошко!

Ребёнок неохотно переместился к окну.

– Почему этих овечек ведут с поля? – спросил он.

– Полагаю, их ведут на другое поле, где больше травы, – вяло рассудила тётка.

– Но здесь тоже много травы, – возразил мальчик, – одна только трава и растет. Тётя, здесь много травы!

– Возможно, на том поле трава лучше.

– Почему лучше? – мигом прозвучал неизбежный вопрос.

– Посмотри, какие коровки! – воскликнула тётка. Коровы тут паслись почти на каждом поле вдоль хода поезда, но она произнесла это так, словно увидела несусветную редкость.

– Почему трава на другом поле лучше? – стоял на своём Сирил.

Хмурая морщинка на лбу холостяка очертилась резче. Жестокий, бесчувственный человек, решила про себя тётка, не в силах прийти к удовлетворительному решению по поводу качества травы на другом поле.

Младшая из девочек внесла некоторое разнообразие, принявшись декламировать «По дороге в Мандолей». Помнила она только первую строчку, но неглубокие свои познания использовала с наивозможным усердием, повторяясь снова и снова, монотонно, но голоском решительным и ясным. Холостяк подумал, что она поспорила с кем-то, что сумеет произнести эту строчку вслух две тысячи раз без перерыва, и тот, с кем она спорила, наверняка проиграл.

– Подите, я расскажу вам историю, – произнесла тётка после того, как холостяк дважды посмотрел на неё и один раз на сонетку вызова проводника.

Дети равнодушно переместились в тёткин конец купе. Было видно, что репутация её как рассказчицы оставляет желать лучшего.

Тихим, уверенным голосом, часто прерываемым громкими, нетерпеливыми вопросами слушателей, завела она удушающе тоскливый рассказ о примерной девочке, всеми любимой по причине её высоких моральных свойств. На этого ангела напал бешеный бык, и она бы погибла, не кинься ей на выручку сразу несколько человек, обожающих её за редкую добродетель.

– А будь она плохая, они что, не стали бы её спасать? – спросила старшая девочка. Именно этот вопрос хотелось задать и холостяку.

– Ну, стали бы, – с запинкой признала тётка, – но не думаю, что так охотно.

– В жизни не слышала ничего глупее! – с глубоким убеждением сказала старшая девочка.

– Я и слушать-то сразу не стал, такая это чушь, – сказал Сирил.

Младшая от комментариев воздержалась, давно уж вернувшись к бормотанию всё той же излюбленной строки.

– Сдаётся мне, ваши истории не пользуются успехом, – произнес вдруг из своего угла холостяк.

Тётка вскинулась от неожиданности атаки.

– Это не так-то просто, придумать что-то, понятное детям и интересное им! – сухо сказала она.

– Не могу с вами согласиться, – сказал холостяк.

– Хотите попробовать? – вскинула брови тётка.

– Расскажите нам что-нибудь, – потребовала вдруг старшая из её подопечных.

– Жила-была девочка, – начал холостяк, – по имени Берта, и была эта Берта самая распримерная девочка на свете.

Вспыхнувший было на лицах детей интерес стал тут же гаснуть; все истории томительно похожи одна на другую, кто бы их не рассказывал.

– Она всегда слушалась, всегда говорила правду, была опрятна, ела молочный пудинг так, будто это тартинки с джемом, училась на отлично и никогда не грубила.

– Она была хорошенькая? – спросила старшая.

– Ну, не такая хорошенькая, как ты, – ответил холостяк, – но зато ужасно примерная.

Дети оживились. «Ужасно примерная» – новизна словоосочетания говорила сама за себя. В нём слышался отзвук подлинной жизни, начисто отсутствующий в тех повествованиях из жизни детей, которые сочиняла им тётка.

– Она была такая примерная, – продолжил холостяк, – что получила несколько медалей за своё поведение и носила их на груди. Одна медаль была за послушание, вторая за пунктуальность, а третья за опрятность. Медали были большие, металлические, когда девочка двигалась, они позвякивали одна о другую. У других детей в городе ни у кого не было столько медалей, поэтому все знали, что вот идёт чрезвычайно примерная девочка.

– Ужасно примерная, – процитировал Сирил.

– Все только и говорили о том, какая она хорошая, так что не мог не услышать об этом и принц, который правил этой страной, и тогда он сказал, что раз она такая примерная, то ей позволяется раз в неделю гулять в его загородном парке. Парк был очень красивый, и детей туда никогда не пускали, так что Берте была оказана большая честь.

– А были в том парке овечки? – спросил Сирил.

– Нет, – сказал холостяк, – овечек там не было.

– Почему не было овечек? – прозвучал более чем предсказуемый вопрос.

Тётка позволила себе улыбку, которую почти что можно было назвать довольной усмешкой.

– Овечек в парке не было потому, – сказал холостяк, – что матушка принца однажды видела сон, согласно которому выходило, что либо её сына убьёт овца, либо ему на голову упадут часы. По этой причине в парке принца не было овец, а в его дворце – настенных часов.

Тётка с трудом подавила вздох восхищения.

– А что принца убило, овца или часы? – спросил Сирил.

– Он все ещё жив, так что нельзя сказать, сбудется ли сон, – беспечно ответил холостяк, – но, как бы то ни было, овец в парке не водилось, зато там в изобилии бегали маленькие свинки.

– Какого они были цвета?

– Черные с белыми мордочками, белые с черными пятнышками, серые с белыми хвостиками, а некоторые белые сплошняком.

Рассказчик приостановился, чтобы зрелище парковых сокровищ запечатлелось в воображении слушателей, а затем продолжил.

– Берта с огорчением увидела, что в парке совсем нет цветов. Она со слезами на глазах обещала своим тетушкам, что не сорвет ни единого цветочка, и собиралась сдержать своё обещание, так что, конечно, ей было обидно, что в парке нет цветов, которые можно было бы сорвать.

– А почему не было цветов?

– Потому что свинки их все съели, – с готовностью объяснил холостяк. – Садовники доложили принцу, что нельзя держать в парке свиней и цветы одновременно, и принц предпочел свинок, а не цветы.

Дети с полным одобрением отнеслись к решению принца; сколько людей выбрало бы иначе!

– В парке было полным-полно удивительного. Пруды, в которых плавали золотые, синие и зелёные рыбки, на ветвях деревьев сидели красивые попугаи, которые по первому требованию очень умно высказывались, а певчие птицы охотно высвистывали самые модные песенки сезона. Берта гуляла туда-сюда, наслаждалась и думала про себя: «Не была бы я такая необыкновенно примерная, не попала бы я в этот прекрасный парк!» – и три её медали позвякивали одна о другую, что в свою очередь помогало ей не забыть, до чего ж она замечательная. Тут-то, в надежде поймать себе на ужин какую-нибудь свинку, и пробрался в парк огромнейший волк.

– Какого цвета он был? – немедля поинтересовались дети.

– Весь с головы до хвоста серо-бурый, с чёрным языком и светлыми глазами, которыми он злобно сверкал. Он тут же приметил Берту: фартучек у неё был белый-белый, как его не увидеть. Берта тоже заметила крадущегося к ней волка и горько пожалела, что ей позволили прийти в парк. Она пустилась бежать изо всех сил, а волк мчался за ней большими прыжками. Ей удалось добежать до миртовых зарослей, и она притаилась в ветвях самого густого и раскидистого куста. Волк принялся там расхаживать, принюхиваясь, с огромным, чёрным, вываленным изо рта языком, а его светло-серые глаза жутко горели. Вне себя от страха, Берта подумала: «Вот не будь я такая примерная, сидела бы сейчас дома и горя не знала!» Однако мирт пахнет так сильно, что волк не мог унюхать, где прячется Берта, а заросли были так густы, что он мог бродить там сколько угодно и никого не найти, поэтому он подумал, что, пожалуй, лучше пойдёт и поймает себе какую-нибудь свинку. Но тут он оказался совсем рядом с Бертой, и она, в двух шагах от себя слыша его сопение, прямо-таки затряслась от страха, да так сильно, что медаль за послушание звякнула о медаль за пунктуальность. Волк уже было ушёл, но при звоне медалей остановился, прислушиваясь. Металл звякнул снова, и совсем близко. Яростно и победно сверкнув глазами, он кинулся в кусты, вытащил Берту из укрытия и съел её всю до последнего кусочка. Только от неё и осталось, что туфельки, клочок платья и три медали за примерное поведение.

– А свинок он не тронул?

– Нет, свинки все убежали.

– Началась история плохо, – сказала младшая девочка, – а кончилась преотлично!

– В жизни не слышала ничего лучше! – с глубоким убеждением сказала старшая.

– Это единственная интересная история, которую я вообще когда-либо слышал, – рассудил Сирил.

Тётка с ними во мнениях не сошлась.

– История, в высшей степени неподобающая маленьким детям! Вы свели на нет годы продуманного обучения!

– В любом случае, – сказал холостяк, собирая свой багаж перед тем, как покинуть вагон, – мне удалось сделать так, что они целых десять минут сидели спокойно, – а вам это отнюдь не по силам.

«Бедняжка! – подумал он, шагая по платформе в Темплкомбе. – Ближайшие полгода эти дети будут принародно осаждать её просьбами рассказать им какую-нибудь крайне неподобающую историю!»

с. 6

Рубрика: Перевод

Инна Бернштейн

Уильям Сомерсет Моэм — Принцесса Сентябрь и соловей

Перевод Инны Бернштейн

У сиамского короля было сначала две дочери, и он нарёк одну – Ночь, другую – День. Потом у него родились ещё две дочери, и он сменил имена двум первым и нарёк всех четырёх по четырём временам года: Весна и Осень, Зима и Лето. Но через некоторое время к этим четырём прибавились ещё три дочери, и он опять сменил им имена и всех семерых нарёк по дням недели. Когда же родилась восьмая дочь, он совершенно не знал, как быть, покуда не вспомнил про названия месяцев. Королева, правда, возразила, что их только двенадцать и что вообще ей трудно всё время запоминать новые имена, но такой уж человек был король, что, раз приняв решение, он не мог его изменить, сколько бы ни старался. Он опять переименовал всех дочерей, и стали они называться Январь, Февраль, Март (по-сиамски, понятное дело), вплоть до последней, которая получила имя Август. Ну, а следующую нарекли Сентябрь.

– У нас в запасе ещё только октябрь, ноябрь и декабрь, – заметила королева. – А затем придётся начинать всё с начала.

– Нет, не придется, – сказал король, – потому что двенадцати дочерей, на мой взгляд, любому мужчине более чем достаточно, и после того, как родится малютка Декабрь, я, к глубочайшему моему сожалению, буду принужден отсечь Вашему Величеству голову.

И король горько плакал, ибо горячо любил королеву. Королева, естественно, очень огорчилась, она ведь понимала, как расстроится король, если ему придется отсекать ей голову. Да и ей это тоже будет весьма неприятно. Но по счастью, дело обошлось, принцесса Сентябрь оказалась их последней дочерью. После неё у королевы рождались одни только мальчики, и их нарекали буквами алфавита, так что теперь можно было некоторое жить спокойно: она дошла еще только до буквы «И».

А у дочерей сиамского короля от всего этого испортился характер, особенно у старших, которые очень ожесточились, ведь им постоянно меняли измена. И только принцесса Сентябрь, которую никогда не звали иначе (правда, ожесточённые сестрицы обзывали её разными нехорошими именами, но это не в счёт), имела нрав самый добрый и милый.

У сиамского короля была одна привычка, которую, на мой взгляд, неплохо бы перенять и в Европе. На свой день рождения он не получал подарки, а наоборот, дарил подарки другим и, похоже, делал это с удовольствием. Он не раз выражал сожаление, что родился всего один раз, и потому у него только один день рождения в году. Однако за долгую жизнь он сумел таким образом раздарить все свои свадебные подарки, и адреса с изъявлениями верноподданных чувств, которые преподнесли ему градоначальники Сиама, и все свои многочисленные короны, без надёжно вышедшие из моды. Однажды на очередной день рождения, не найдя ничего подходящего под рукой, он подарил дочерям по красивому зелёному попугаю в красивой золочёной клетке, клеток было девять, и на каждой висела табличка с названием месяца, которое одновременно было и именем принцессы. Все девять принцесс очень гордились своими попугаями и ежедневно ровно по часу (от отца они унаследовали любовь к по рядку) учили их говорить. Вскоре все попугаи уже умели говорить: «Боже, храни короля!» – что по-сиамски про износится ужасно трудно; а некоторые ещё обучились твердить: «Попка-дурак» на семи восточных языках.

Как-то утром принцесса Сентябрь подошла поздороваться со своим попугаем и увидела, что он лежит мёртвый на дне золочёной клетки. Она залилась слезами; что ни говорили ей фрейлины, им никак не удавалось её утешить. Она так плакала, что фрейлины растерялись и обратились к королеве, королева же сказала, что всё это вздор и одни капризы, ребёнка надо в наказание уложить спать без ужина. Фрейлинам не терпелось пойти в гости, они поскорее сунули принцессу Сентябрь в постель и оставили одну. И вот лежит она вся в слезах, да ещё к тому же голодная, и вдруг видит, в спальню к ней впорхнула какая-то птичка. Вынула принцесса палец изо рта, при села в кровати. А птичка принялась петь. Она пела красивую песенку про озеро в королевском саду, про ивы, что смотрятся в зеркало вод, и про золотых рыбок, что плавают и резвятся среди отраженных ивовых ветвей. Когда песенка кончилась, принцесса уже больше не плакала и забыла и думать о том, что осталась без ужина.

– Какая чудесная песенка, – сказала она.

Птичка отвесила ей изящный поклон, ведь артисты все от природы имеют превосходные манеры, и к тому же любят, когда их хвалят.

– Хочешь, вместо попугая у тебя буду я? – предложила птичка. – Я, правда, далеко не так красива, зато у меня голос гораздо лучше.

Принцесса радостно всплеснула ладошками, и тогда птичка подлетела, села на спинку кровати и скоро убаюкала принцессу своим пением.

Утром, когда принцесса проснулась и открыла глаза, птичка по-прежнему сидела на спинке кровати и пожелала ей доброго утра. Фрейлины внесли поднос с завтраком, птичка поклевала рису у принцессы с ладони, а затем ис купалась в блюдечке. Да ещё попила из него водички. Фрейлины сказали, что, по их мнению, неприлично пить ту воду, в которой купаешься, но принцесса Сентябрь возразила, что это сказывается художественная натура. Позавтракав, птичка снова запела, да так прелестно, что фрейлины только диву дались, они в жизни не слыхивали ничего подобного, а принцесса сидела гордая и счастливая.

– Я хочу показать тебя моим восьмерым сестрицам, – сказала принцесса Сентябрь птичке.

Она протянула указательный пальчик правой руки, и птичка села на него, как на жёрдочку. И принцесса в со провождении фрейлин пошла через весь дворец; она заглядывала по очереди к каждой из своих старших сестёр, начиная с той, что звалась Январь, и кончая принцессой по имени Август, как того требовал придворный этикет. Каждой из принцесс птичка пела другую песенку. А вот попугаи только и могли, что повторять «Боже, храни короля» И «Попка-дурак». А потом принцесса показала птичку королю с королевой. Они изумились и пришли в восторг.

– Я так и знала, что поступила правильно, отправив тебя спать без ужина, – сказала королева.

– Эта птица поёт гораздо лучше, чем попугаи, – за метил король.

– Вам, должно быть, давно приелось без конца слушать, как люди твердят: «Боже, храни короля!» – посочувствовала ему королева. – Удивляюсь, почему девочки вздумали учить попугаев именно этим словам.

– Чувства, которые они выражают, весьма похвальны, – возразил король. – И мне никогда не надоест им внимать. Другое дело – «Попка-дурак», это изречение мне просто осточертело.

– Но ведь попугаи умеют говорить «Попка-дурак» на семи языках, – заступились принцессы.

– Допускаю, – сказал король. – Совсем как мои советники. Они умеют говорить одно и то же на семь разных ладов, но, как ни говорят, всё равно смысла никакого.

Принцессы, которые, как я уже объяснял, с детства ожесточились, были раздосадованы, и попугаи обиженно нахохлились. Только принцесса Сентябрь бегала по всему дворцу и весело распевала, а птичка порхала во круг и заливалась соловьём – ведь это и был соловей.

Так продолжалось несколько дней, а потом восемь принцесс сговорились между собою, явились к младшей сестре и уселись вокруг неё в кружок, пряча под подол ножки, как того требуют от сиамских принцесс правила придворного этикета.

– Бедняжка сестрица, – сказали они ей. – Какая жалость, что умер твой красивый попугай. Мы понимаем, как тебе грустно не иметь собственной птицы. Мы сложились из наших карманных денег и купили тебе на них прелестного жёлто-зелёного попугая.

– Нет уж, спасибо, – ответила принцесса Сентябрь (это не очень вежливо, но сиамские принцессы иной раз друг с дружкой не церемонятся). – У меня есть свой соловей, он поёт мне самые восхитительные песни, на что же мне ваш жёлто-зелёный попугай?

Принцесса Январь презрительно фыркнула, за ней фыркнула принцесса Февраль, за ней Март, и так они все по очереди презрительно фыркали в порядке старшинства. А когда они отфыркались, принцесса Сентябрь их спросила:
– Что это вы? Насморком заболели?

– Да нет, дорогая. Нам просто смешно, что ты называешь своим того, кто прилетает и улетает, когда вздумает.

И они огляделись вокруг, так высоко вздернув брови, что лбов совсем не было видно.

– У вас будут ужасные морщины, – предостерегла их принцесса Сентябрь.

– Не позволишь ли поинтересоваться, где теперь твой соловей? – спросили сестры.

– Полетел навестить своего старшего родственника, – ответила принцесса Сентябрь.

– А почему ты так уверена, что он к тебе вернётся?

– Он всегда возвращается.

– Вот что, милая, – сказали восемь принцесс. – По слушай нашего совета и больше так не рискуй. Если он вернётся, что, заметь, само по себе очень сомнительно, посади его сразу в клетку и не выпускай. Только при таком условии можно будет рассчитывать на его верность.

– Но мне нравится, когда он порхает по комнате, – возразила принцесса Сентябрь.

– Главное – надёжность, – провозгласили сестры. После чего они встали и вышли гуськом из комнаты, зловеще качая головами, а принцесса Сентябрь осталась в сомнении. Ей начало казаться, что её соловей что-то уж слишком долго не возвращается, непонятно, где он так задержался. А может, с ним что-то случилось? Сколько кругом ястребов и птицеловов, опасность грозит со всех сторон. К тому же он мог забыть свою принцессу. Вдруг ему ещё кто-нибудь понравился? Это было бы ужасно! О, только б он вернулся, она посадит его для надёжности в клетку.

И вдруг принцесса Сентябрь услышала у себя над ухом негромкое чириканье, обернулась – а соловушка сидит у неё на плече. Он влетел так тихонько и опустился к ней на плечо так осторожно, что она даже не заметила.

– А я уже волновалась, куда ты делся, – вздохнула принцесса.

– Я так и знал, что ты будешь волноваться, – оказал соловей. – Я ведь чуть было не остался там ночевать: у моего старшего родственника собрались гости, и все про сили меня побыть ещё, но я не хотел, чтобы ты беспокоилась.

Надо признать, что это было сказано в очень неподходящую минуту.

Принцесса Сентябрь почувствовала сильное сердце биение и поняла, что дальше так рисковать невозможно. Она взяла соловья в руки. К этому он привык, а ей нравилось ощущать, как часто-часто колотится в горсти птичье сердечко, да и ему, верно, нравилось тепло её ладони. Так что он ничего не заподозрил и очень удивился когда она поднесла его к клетке, сунула внутрь и захлопнула дверцу. Он даже не сразу нашёлся, что сказать. Но потом прыгнул на костяную жёрдочку и спросил:
– Что это за шутка?

– Вовсе это не шутка, – ответила принцесса Сентябрь. – Просто сегодня по всему дворцу шныряют матушкины коты, так что здесь тебе будет безопаснее.

– Не понимаю, для чего её величеству столько котов – недовольно сказал маленький соловей.

– Дело в том, что эти коты не простые, – объяснила ему принцесса. – У них голубые глаза и хвосты крючком, они фирменной королевской породы, если ты понимаешь, что это значит.

– Прекрасно понимаю, – ответил соловей. – Но зачем было сажать меня в клетку без предупреждения? Мне здесь совсем не нравится.

– Затем, что я всю ночь не сомкну глаз, если не буду знать, что ты в безопасности.

– Ну, ладно, на одну ночь я согласен, – сказал соло вей. – Только смотри, утром выпусти меня.

Он с аппетитом поужинал и принялся петь. Но вдруг, не допев песенки, замолчал.

– Не знаю, что со мной, – сказал он, – но мне сегодня как-то не поётся.

– Ну и ладно, – отозвалась принцесса. – Ложись-ка лучше спать.

Он сунул голову под крыло и спокойно уснул. Уснула и принцесса Сентябрь. Но лишь только забрезжил рас свет, соловей её разбудил. Он громко кричал:
– Проснись, проснись скорей! Открой дверцу клетки и выпусти меня. Мне хочется полетать, пока не сошла роса.

– Тебе будет гораздо лучше, если ты останешься си деть, где сидишь, – сказала принцесса. – Смотри, какая у тебя красивая золочёная клетка. Её смастерил лучший умелец в папенькином королевстве, и папенька был так доволен его работой, что отрубил ему голову, чтобы он не мог сделать второй такой клетки.

– Выпусти, выпусти меня! – просил соловей.

– Мои фрейлины будут три раза в день приносить еду, ты сможешь жить без забот и петь сколько душе угодно.

Но соловей твердил одно:
– Выпусти меня! Выпусти!

Он пытался протиснуться между прутьями клетки, но, конечно, не смог, толкался в дверцу, но она, конечно, не открылась. А тем временем посмотреть на него при шли восемь сестёр его хозяйки. Они похвалили маленькую принцессу за то, что она последовала их совету. Он скоро привыкнет к клетке, сказали они ей, пройдет каких-нибудь несколько дней, и он вообще забудет, что жил когда-то на воле. А соловей при них хранил молчание, зато когда они ушли, стал просить ещё горячее:
– Выпусти меня! Выпусти меня!

– Ну не будь же таким глупышкой, – отвечала ему принцесса Сентябрь. – Ведь я держу тебя в клетке толь ко потому, что желаю тебе добра. Я лучше тебя понимаю, что для тебя хорошо, а что плохо. Спой лучше песенку, и я дам тебе кусок жжёного сахара.

Но соловушка забился в дальний угол клетки, смотрел на голубое небо и молчал. За весь день он не издал ни звука.

– Ну что ты дуешься? – упрекнула его принцесса. – Лучше пой и забудь обиды.

– Как же я могу петь? – отвечал соловей. – Мне обязательно надо видеть деревья, и озеро, и зелень рисовых полей.

– Только и всего? В таком случае я буду брать тебя на прогулки, – сказала принцесса Сентябрь.

Она подхватила клетку вышла с нею в сад и спустилась к озеру, над которым росли ивы, а потом постояла на краю рисового поля простиравшегося до самого горизонта.

– Я буду выносить тебя каждый день, – посулила она соловью. – Ведь я тебя люблю и хочу тебе счастья.

– Но это совсем не то, – возразил соловей. – Рисовые поля, озеро и ивы выглядят по-другому, когда смотришь на них сквозь прутья клетки.

Принцесса принесла его обратно, стала кормить ужи ном, но он ничего не захотел есть. Принцесса обеспокоилась и опять посоветовалась с сестрами.

– Надо проявить твердость, – наставляли они её.

– Но ведь без еды он умрёт, – сказала принцесса Сентябрь.

– Это будет чёрной неблагодарностью с его стороны. Должен же он понимать, что ты только заботишься о его благе. Если он заупрямится и умрёт, так ему и надо, а ты раДУЙСЯ, что избавилась. Принцесса не очень-то понимала, чему ей надо будет радоваться, но их было восемь, а она одна, и к тому же они все были старшие, так что она промолчала.

– Может быть, он до завтра привыкнет, – понадеялась она.

Назавтра, едва раскрыв глаза, она бодрым голосом пожелала соловью доброго утра. Но ответа не услышала. Тогда она выскочила из кровати, подбежала к клетке. И вскрикнула: соловей с закрытыми глазами лежал на дне клетки замертво. Принцесса отперла дверцу, просунула руку и вынула птичку на ладони. Она почувствовала, что птичье сердечко ещё бьётся, и заплакала от облегчения.

– Очнись, очнись, соловушка! – звала она. Её слезы закапали на соловья. Он открыл глаза, увидел, что его больше не окружают прутья клетки, и сказал:
– Я не могу петь в неволе, а если я не буду петь, то умру.

Принцесса Сентябрь с рыданием ответила ему:
– Раз так, я возвращаю тебе волю. Я заперла тебя в золотой клетке, потому что люблю тебя и хотела, чтобы ты был моей собственностью. Но я не думала, что клетка тебя убьёт. Улетай. Порхай на свободе среди ив вокруг озера и над зелёными рисовыми полями. Лети и будь счастлив по-своему, моей любви хватит и на это.

И распахнув окно, она бережно посадила соловья на подоконник. Он легонько встряхнулся.

– Прилетай и улетай, когда захочешь, – сказала принцесса Сентябрь. – Никогда больше не посажу я тебя в клетку.

– Я прилечу, – пообещал соловей, – ведь я люблю тебя, принцесса. И буду петь тебе свои самые красивые песни. Сейчас я улечу далеко-далеко, но всегда буду воз вращаться к тебе. Я тебя никогда не забуду. – Он встряхнулся ещё раз. – Надо же, как у меня крылышки затекли.

Он расправил крылья, вспорхнул и улетел прямо в небо. А маленькая принцесса горько заплакала, ведь это так непросто – ставить счастье тех, кого мы любим, выше нашего собственного счастья, и, расставшись со своим соловьём, она вдруг почувствовала себя такой одинокой! Сестрицы, узнав о её поступке, стали над ней насмехаться и уверять, что больше она своего соловья никогда не увидит. А он возьми да и возвратись. Он при летел и снова сел принцессе на плечо, и клевал из её ладони, и пел ей самые красивые песни, которым обучился, летая над разными живописными местами. С тех пор принцесса Сентябрь постоянно, и днём и ночью, держала окно в своей спальне открытым, чтобы соловушка мог прилетать к ней, когда ему вздумается. А свежий воздух пошёл ей на пользу: она выросла настоящей красавицей. Когда она стала взрослой, то вышла замуж за короля Камбоджи и приехала к нему в столицу на белом слоне. А вот её сестры всегда спали с закрытыми окнами и поэтому выросли безобразными и сварливыми, и когда при шло для них время замужества, король выдал их всех за своих советников и каждой дал в приданое по фунту чаю и по сиамскому коту.

с. 4

Рубрика: Перевод

Анна Сидорова

Реетта Ниемеля — Морж и деревянная лошадка; Крёстная тётушка Отважной Чайки; Выпь из Мерикарвии; Енот-полоскун; Красные лыжные ботинки

Морж и деревянная лошадка

На верхней губе у моржа растут маленькие жёсткие усики. Морж любит солнышко и солёную рыбу. А ещё ему нравится кататься весной на льдинах. Тогда можно добраться до бирюзово-синей глубины, не пошевельнув ластами. Морж – самый лучший ныряльщик на льдинах. И самый одинокий. У него в тине спрятана целая сотня жемчужин, но жемчужины – это ведь просто песчинки, какими бы красивыми они ни были. Однажды волна принесла к моржовому берегу деревянную лошадку со сломанной карусели. Лошадка была такой смелой, что морж отдал ей все свои жемчужины. Лошадка сразу покраснела, она ведь не знала, что жемчужины – это просто песчинки. Морж стал учить лошадку нырять. Учение проходило тяжело, ведь лошадка боялась нырять с открытыми глазами. После занятий они лежали бок о бок на берегу и смотрели, как толстоногое солнце бултыхается в море и трёт рыбкам спинки.

Крёстная тётушка Отважной Чайки

Чайка летела над морем в порт Порвоо. Дул ужасный встречный ветер. Отважная чайка спешила в гости к своей крёстной тётушке Донне Вороне, которая жила в усадьбе Рису-Расу. В рюкзаке у чайки были термос с кофе и сушёная рыба. Она остановилась перекусить на маленькой площади в Порвоо. Донна Ворона красила яйца. Она всегда так делала перед тем, как их высиживать. Чайка и Донна Ворона ели пасху с изюмом и пили чай с густым и тёмным лесным мёдом. И всё время болтали с набитым ртом. Они радовались, что наконец-то снова увиделись. Чайка очень гордилась тем, что у неё такая чудесная крёстная. Ей казалось, что всё в доме у Донны Вороны загадочно и необычно. Больше всего чайке нравились пуховые одеяла и замечательный вид из окна. Над домом Донны Вороны то и дело пролетали большие блестящие самолёты.

Выпь из Мерикарвии

Выпь из приморского города Мерикарвии пишет письмо, чтобы отправить его в бутылке своему дяде Тройлеру: «Всё у нас в рыбачьем порту по-прежнему. Каменка потеряла любимый камешек, у сороки испортилось зрение. Ондатра открыла свой магазин. Чайка спит, и её нос блестит на солнце. Кукушка крутится. Лиса кувыркается. Кошка знакомится с бабочкой. Всё у нас по-прежнему. Сегодня мы все лежим на причале, а завтра пойдём лежать на скале».

Енот-полоскун

Енот-полоскун переехал жить в деревню. Дом, в котором он поселился, был небесно-синего цвета. Во дворе росло гибкое дерево с красивыми листьями. При встрече дерево склонялось в реверансе и смеялось. Лето закончилось. Енот решил заняться пчеловодством. И занялся. Вскоре у него было уже так много мёда, что даже дверцы шкафов не закрывались. Еноту пришлось взять тележку и отвезти часть баночек с мёдом соседке лисе. Лиса причмокнула от удовольствия. Енот праздновал день рождения. Он надул двадцать три воздушных шарика, похожих на сосиски. Все его приятели пришли к нему в гости. Енот пригласил на праздник Королеву пчёл и её медовых помощниц. Королеву пчёл звали Марьятта. На время праздника она сняла свою корону и положила её на столик в прихожей, рядом с телефоном. Вечером ровно в пять часов тридцать минут пчёлки-помощницы проткнули своим острым жалом все воздушные шарики. Грохот раздался просто восхитительный! Все долго хлопали. А потом все наслаждались мёдом, и каждый мог есть его сколько захочется. И всем очень хотелось. Стоял ноябрь, и иней покрыл всю землю.

Красные лыжные ботинки

У Кертту из перцового леса есть красные лыжные ботинки. Она каждый вечер начищает их до блеска. По утрам Кертту печёт гречишные блины, а Лиссу-Рассу тихонечко сидит на столе. Она держит в лапках вылизанную до блеска тарелку из сосновой коры и палочку в виде вилочки. Лиссу-Рассу живёт в кладовке у Кертту и спит в банке из-под варенья. Днём она ползает по ткацкому станку. Когда Лиссу-Рассу была ещё маленькая, она прищемила хвостик, но теперь у неё два новых, гораздо более симпатичных. Кертту ткёт половички и лесные дорожки, длинные тропинки и кору для стволов деревьев. Ковры, долины, низины. Полотна и ледяные речки. Но иногда Кертту надевает красные лыжные ботинки и отправляется кататься на лыжах. Лиссу-Рассу сидит дома и смотрит в окошко. Она ждёт не дождётся возвращения Кертту. Кукушка в часах спит. Ожидание сматывается в клубок.

(Вот и ты жди, читатель. Жди продолжения в «Кукумбере» номер 74!)

с. 43

Рубрика: Перевод

«Спасибо, что был ты такой настоящий!» ( о Реетте Ниемеля)

Когда-то давным-давно я переводил стихи замечательного эстонского поэта и прозаика Эно Рауда. Были у него стихи про то, как луна превратилась в тыкву – называлось это стихотворение «Тыкволунье», а ещё стихи про разных пап-пчелап, мам-пчелам и пчелабушек. И вот, прочитав книжку финской писательницы Реетты Ниемеля «Сокровища лесных эльфов», я сразу вспомнил эти стихи. Не потому что у Реетты тоже встречается лунная тыква или самые разные дождебабушки и хлебобабушки. Читая и перечитывая Реетту, я словно снова окунулся в наше Балтийское море, надышался соснами и ветром, а главное – познакомился с её поразительными, ни на что и ни на кого не похожими героями.

Не знаю, как представится вам, а я совершенно уверен, что все они существуют. Сидят по своим уголкам и норкам, по домикам и пещерам и создают свой особый мир, в котором и уютно, и радостно, и интересно, и необычно жить. Финляндия от Эстонии – рукой подать. Эно Рауд писал стихи – в них были и рифмы, и размер, всё как надо. Но вот перебрались мы на другой, противоположный берег Финского залива и, пока плыли (на льдине, с моржом и чайкой по соседству!), рифмы куда-то улетучились, размер растворился в морской воде, и то, что мы сейчас прочтём, вроде бы уже и не стихи, а такая маленькая проза – то ли сказочки, то ли притчи, то ли вечерние истории, которые так хорошо послушать перед сном, а с другой стороны – они написаны по всем законам стихосложения, и остаётся чувство, что мы читаем самые что ни на есть взаправдашние и очень хорошие стихи. Стихи в прозе.

Реетта Ниемеля родилась и живёт в городе Турку. Училась в университете, где изучала экологию и этнографию. Работала учителем, гидом в музее, садовником, журналистом. Но всегда знала, что будет писателем. «В детстве, – говорит она, – я часто придумывала сюжеты будущих книжек: что, где и с кем произойдёт. Дом, в котором жила наша семья, стоял у подножия огромной скалы, на вершине которой когда-то, в XIII веке, была крепость, но теперь остались одни развалины. Я была уверена, что в скале есть много потайных переходов и пещер, в которых живут страшные, похожие на приведения, существа, охраняющие несметные подземные богатства. А ещё я очень любила природу и всему вокруг давала имена: лесам, оврагам и даже камням… «Сокровища лесных эльфов» – самая любимая и самая важная для меня книжка. Ведь она объединяет дорогие мне вещи: игру, фантазию, радость, дружбу, понимание, поддержку, тепло и любовь в семье. Я думаю, что весь мир состоит из таких вот очень маленьких и удивительных историй. Надо только наклониться и заглянуть, или зажмуриться и нырнуть, а может даже залезть в какую-нибудь маленькую норку. И тогда ты обязательно их найдёшь!»

Понятное дело – и нырнуть в речку, и залезть в нору можно и не зная финского языка. Но вот поговорить с их обитателями вряд ли получится. Но оказалось, что неподалеку, в Карелии, живет Анна Сидорова, которая не только хорошо знает финский язык, но ещё и очень любит финскую детскую литературу – а ведь в стране, где живут Муми-тролли, обязательно должны быть чудесные детские книжки! Так оно и есть. Анна переводит с финского все эти сокровища – и не только «Сокровища лесных эльфов», но и многое-многое другое. Так что нам остаётся читать, перечитывать, удивляться тому, какая это живая и настоящая литература. Как там говорится в стихотворении «Колыбельная Пярры»? «Спокойной ночи, день уходящий! Спасибо, что был ты такой настоящий!»

Михаил Яснов

с. 42

Рубрика: Перевод

Алан Александр Милн — Дети на песке

Перевод Ольги Мяэотс

Они никогда прежде не бывали на море, так что можете себе представить, как они обрадовались, когда мистер Мэривезер сказал:
– Пожалуй, нам стоит этим летом отправиться на побережье, детям это будет полезно.

Они все обрадовались и запрыгали вокруг отца, все, кроме Джона. Джон уже слышал прежде о море, но не вполне верил этим рассказам. Он сказал отцу:
– А если поехать на побелезье, то и моле увидишь тозе?

Дети рассмеялись, а старшая, Мэри, которая всё знала, успокоила:
– Ну конечно, глупыш!

Джон не сводил глаз с отца: «Плавда?» И папа подтвердил: «Да, старик, да». Джон очень обрадовался и сказал: «Я думал, мозет, ты его видел». Потом он долго гулял по саду, напевая: «А вот я увизу моле!»

Мэри пошла к маме, обсудить, какую им брать с собой одежду. Мэри было уже десять лет, а когда вам десять, и вы самая старшая в семье, то весь дом держится на вас. А Джону было только три, он был самый младший, и Мэри иногда казалось, уж не мама ли она ему. И если бы у ребёнка могло быть две матери, то она, конечно, была бы мамой Джона.

– Надо решить, куда же мы поедем, – сказал мистер Мэривезер на следующий день.

Джон уставился на него в изумлении, он не верил своим ушам:
– Я думал, мы поедем к молю, – прошептал он, едва сдерживая слёзы.

– Ну конечно, глупыш, – успокоила его Мэри, – но у моря много разных местечек. Давайте поедем туда, где много красивых ракушек.

– И много песка, – добавила Маргарет.

– И скалы, – сказала Джоан, – и заводи.

– РАКУШКИ – ПЕСОК – СКАЛЫ – ЗАВОДИ, – записал мистер Мэривезер. – Что ещё?

Джон пару раз пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось.

– Ну, малыш? – спросила его Мама.

– Моле, – прошептал Джон.

– И МОРЕ, – записал мистер Мэривезер. – А что нужно тебе, Стивен?

Стивену было четыре. Он много размышлял, но никогда ничего не говорил, и если бы не Джоан, никто бы никогда не узнал, чего он хочет.

– Стивену нужно то же, что и мне, правда, Стивен? – поспешно заявила Джоан.

Стивен кивнул. Он думал о другом.

Они отправились в путь в понедельник. Едва они сошли с поезда, мистер Мэривезер сказал: «Я чувствую запах моря», а Мэри сказала: «И я», хотя она ещё ничего не чувствовала. Джон снова едва не расплакался, он-то надеялся, что море – это то, что видят, а не то, что пахнет, но Мэри объяснила ему, что завтра после завтрака он действительно УВИДИТ море. «Правда, мама?» И миссис Мэривезер подтвердила: «Да, сейчас уже поздно, лучше подождать до завтра».

И они ждали до завтра. Как только дети позавтракали – а они так волновались, что почти ничего не ели (кроме Стивена, который мог думать и за едой тоже), – Мэри повела их к морю. Мистер Мэривезер остался дома, он хотел почитать газету, а миссис Мэривезер должна была позаботиться об обеде, но взрослые знали, что на Мэри можно положиться. Первыми шли Джоан и Стивен, Джоан без умолку болтала со Стивеном, а Стивен размышлял, за ними шла Маргарет, разговаривая через плечо с Мэри, которая шла сзади, ведя за руку Джона и приговаривая: «Мы уже почти пришли, дорогой».

Вдруг они свернули за угол, и вот оно перед ними.

– Вот, дорогой, это – море, – гордо объяснила Мэри.

– Правда, оно замечательное? – спросила Маргарет. Джоан воскликнула: «Посмотри же, Стивен!»

Но Стивен, конечно, ничего не сказал.

А Джон хотел что-то сказать, открыл рот, но вдруг покраснел и расплакался.

Им всем стало жаль Джона – всем, кроме Стивена, который думал о другом. Никто из детей не понимал, что стряслось с Джоном. Может, он слишком много съел на завтрак? Или слишком мало? Джон ничего не мог им объяснить. Он и сам не знал.

– Чем ты хочешь заняться, дорогой? – спросила Мэри. – Хочешь, будем собирать красивые ракушки?

Джон всхлипнул и кивнул.

Они пошли на пляж. Там было много других детей, все они были так счастливы, что не заметили появления детей Мэривезеров.

– А теперь, – объявила Мэри, – давайте-ка поглядим, кто найдёт самую красивую ракушку. Посмотрите вот на эту!

– А вот ещё, Мэри! – воскликнула Маргарет.

– Складывай их в мою сумку, – распорядилась Мэри. – Не хочешь подержать сумку за ручки, дорогой?

– Холошо, – покорно согласился Джон. Он стоял спиной к морю и боялся оглянуться. Он молча складывал ракушки в сумку. Почему море заставило его расплакаться? Он не знал. Может быть, Стивен…

Он посмотрел на Стивена.

Нет, пожалуй, не стоит спрашивать Стивена.

с. 44

Рубрика: Перевод

Эвелина Меленевская

Саки (Гектор Хью Мунро) — Открытая дверь

Перевод Эвелины Меленевской

– Тётя сейчас отдыхает, мистер Наттел, – с большим достоинством произнесла леди лет пятнадцати от роду, – так что пока вам придётся удовлетвориться моим обществом.

Фрэмтон Наттел умудрился произнести нечто соответствующее случаю, одновременно лестное племяннице и не сбрасывающее со счетов отсутствующую тётку. В мыслях же своих он более чем когда-либо усомнился, что вся эта череда формальных визитов к совершенно чужим людям хоть сколько-нибудь способствует излечению нервного истощения, коего ради он явился в эти края.

– Воображаю себе! – сказала его сестра, когда он сообщил ей, что намерен искать уединения на природе. – Похоронишь себя в глуши, вовсе разучишься разговаривать и расхандришься так, что окончательно заболеешь. Знаешь что, дам-ка я тебе письма ко всем, кого там знаю. Некоторые из них, помнится, весьма славные люди.

Оставалось надеяться, что миссис Сэплтон, к которой Фрэмтон явился сейчас с одним из рекомендательных писем, входит в категорию славных.

– Знакомы ли вы с кем-нибудь здесь в округе? – спросила племянница, решившая, что они уже достаточно помолчали.

– Ни единой души не знаю, – сказал Фрэмтон. – Моя сестра четыре года назад гостила у священника здешнего прихода, она-то и снабдила меня письмами к местному люду. – Последняя фраза прозвучала не без сожаления.

– Так, значит, вы ничего не знаете о моей тёте? – продолжила допрос самоуверенная юная леди.

– Только имя и адрес, – признался Фрэмтон, раздумывая, замужем миссис Сэплтон или вдова. Что-то неопределимое в атмосфере комнаты говорило о присутствии в доме мужчин.

– Страшная трагедия произошла с ней три года назад, – произнесла девица, – уже после того, как ваша сестрица здесь побывала.

– Трагедия? – переспросил Фрэмптон. Этот мирный сельский уголок как-то не вязался с трагедиями.

– Вы, наверно, удивляетесь, почему это мы октябрьским вечером держим дверь в сад открытой, – сказала племянница, указав на большое французское окно до полу, распахнутое на лужайку.

– Да в общем-то, сейчас тепло, для этого времени года, – отозвался Фрэмтон, – или же дверь как-то связана с трагедией?

– Через эту дверь, ровно три года тому назад, ушли на охоту тётин муж и два её младших брата. Отправились на бекасов и не вернулись. Предательская трясина затянула их, когда они пересекали вересковую пустошь. Лето в тот год было ужасно дождливое, знаете ли, и земля, по которой раньше можно было ходить без опаски, превратилась в болото. Их так и не нашли. В этом-то и есть самый ужас… – Тут юный голосок утратил свою сугубую категоричность и задрожал, так что в нём проявилось даже что-то вроде бы человеческое. – Бедняжка тётя думает, что когда-нибудь они вернутся, а с ними их рыжый спаниель, который тоже тогда сгинул, и войдут через эту дверь, в точности как всегда входили. Вот почему каждый день дверь открыта до самой до темноты. Бедная тётя, она часто рассказывает мне, как они уходили, дядя с его белым дождевиком, перекинутым через руку, Ронни, её младший брат, распевающий «Берти, зачем ты не моя!» (так он её вечно поддразнивал, а она жаловалась, что эта песенка действует ей на нервы). И знаете, порой, как раз такими тихими вечерами, как сегодня, у меня возникает жуткое чувство, что вот-вот они все войдут в эту дверь…

Зябко передёрнув плечами, она умолкла. Фрэмтон испытал облегчение, когда в комнату с вихрем извинений, что так долго приводила себя в порядок, ворвалась тётушка.

– Я надеюсь, Вера не дала вам скучать?

– Отнюдь, – сказал Фрэмтон.

– Надеюсь, вы не против, что у нас распахнута дверь, – оживлённо заговорила миссис Сэплтон. – Дело в том, что с минуты на минуту с охоты вернутся мой муж и братья, а они всегда входят этим путем. Ушли на болото, стрелять бекасов – сейчас явятся, все в грязи, и подумать боюсь, что станется с моими коврами. Что с вами, мужчинами, сделаешь!

И она пошла бойко рассуждать о местных угодьях, сетовать, что маловато птицы, строить прогозы на зимнюю охоту на уток. Фрэмтон слушал с всё возрастающим ужасом. Он предпринял отчаянную, но лишь отчасти удавшуюся попытку перевести разговор на менее жуткую тему; он видел, что хозяйка уделяет ему лишь частицу своего внимания, а глаза её постоянно обращаются, сквозь открытую дверь, на лужайку. Надо же было случиться, чтобы несчастное провидение привело его сюда как раз в трагическую годовщину!

– Доктора в один голос рекомендуют мне полный покой, отсутствие всякого умственного возбуждения и активной физической нагрузки любого вида, – объявил Фрэмтон, разделяющий то довольно-таки распространённое убеждение, что незнакомцы и случайные встречные жаждут в мельчайших подробностях узнать решительно всё про ваши хвори, про причины, их породившие, и про методы их излечения. – Относительно диеты, однако же, они совсем не так единодушны.

– Да? – произнесла было миссис Сэплтон голосом, в который слышался в последнюю секунду подавленный зевок, как вдруг просветлела и изобразила собой живейшее внимание – но отнюдь не к словам Фрэмтона.

– Вот они! Наконец-то! – вскричала она. – Как раз к чаю и, взгляните-ка, измызганы по самые уши!

Вздрогнув, Фрэмтон оборотился к племяннице, намереваясь взглядом выразить ей своё самое сочувственное участие. Но та, не видя его, с немым ужасом во взоре недвижно уставилась на лужайку. Фрэмтона охватило ледяным страхом. Он резко повернулся и посмотрел туда же.

В сгущающемся сумраке три фигуры двигались по лужайке в направлении двери; все они несли под мышкой ружья, а один был дополнительно отягощён белым, накинутым на плечи плащом. Рыжий спаниель устало тащился за ними по пятам. Бесшумно приблизились они к дому, и тут, из полумрака, юношеский хриплый басок затянул: «Скажи мне, Берти, зачем ты не моя?»

Судорожно схватив трость и шляпу, Фрэмтон кинулся вон из дому; дверь в холл, гравиевая дорожка и ворота представили собой этапы его панического отступления. Велосипедисту, ехавшему по дороге, пришлось свернуть в кусты, дабы избежать неминуемого столкновения.

– Вот и мы, дорогая, – войдя в дверь, произнёс обладатель белого дождевика, – все в глине, но она уже почти высохла. А кто это вылетел отсюда, когда мы вошли?

– Весьма странная личность, мистер Наттел, – сказала миссис Сэлтон. – Толковать способен только о своих хворях, а при виде вас и того больше – выскочил, не извинившись, не попрощавшись. Словно столкнулся с призраком.

– Я думаю, дело в спаниеле, – спокойно произнесла племянница. – Он говорил мне, что испытывает ужас перед собаками. Однажды на берегах Ганга стая бездомных собак загнала его на кладбище, и бедняге пришлось провести ночь в свежевыкопанной могиле, в то время как псы сгрудились над самой его головой, скалились и рычали. У кого угодно сдали бы нервы.

Её коньком была романтическая импровизация.

с. 16

Рубрика: Перевод

Астрид Линдгрен — Триста двадцать пятая проделка Эмиля

(Глава из повести «Эмиль и малышка Ида»)

Перевод Марины Бородицкой

Вы про Катхульт когда-нибудь слышали? Это хутор такой, недалеко от Лённеберги, в округе Смоланд… Что? Уже знаете? Ну тогда, конечно, вы и с Эмилем знакомы, и с его сестрёнкой Идой.

И для вас не секрет, что Эмиль частенько проказничал. То есть, чуть ли не каждый день он что-нибудь вытворял и бывал за это наказан. В наказание папа Эмиля запирал его в дровяном сарае. Вот посидит взаперти, думал папа, в другой раз не станет озорничать. Но Эмилю сидеть в сарае как раз ужасно нравилось! Тишина, покой, никто не мешает, хочешь – отдыхай, хочешь – деревянных человечков выстругивай (в сарае часто столярничали, и повсюду валялись подходящие чурбачки и дощечки). А там, глядишь, кто-нибудь придёт и выпустит. Например, малышка Ида.

Катхульт – замечательный хутор, красивый и уютный, просто райское местечко. Все его обитатели – и мама, и папа, и Эмиль с малышкой Идой, и работник Альфред, и работница Лина, – все они очень любили свой дом и считали, что Катхульт – самый лучший хутор на свете. Ну, почти.

– Всё-таки зимой тут слишком много снега, – ворчит Лина. – А летом прямо спасенья нет от мух. А Эмиль вообще безобразничает круглый год!

Тут мама хмурится и напоминает Лине, что проказы Эмиля – не её забота. С Эмилем мама и сама как-нибудь разберётся. Вот мухи – это да, насчёт мух она с Линой совершенно согласна. А уж как они всех донимают за едой! Только сядешь за стол, только примешься за мясной суп или вкусное жаркое – а мухи уже тут как тут: бз-з-з-з! Вечерами потолок на кухне чернеет от мух: они там, видите ли, устраиваются на отдых.

Мама Эмиля не выносила мух!

– Эти проклятые мухи меня скоро доконают, – сказала она как-то раз. – Надо купить липучки.

Липучки? Папа Эмиля пришёл в ужас. Она что, разорить его задумала? По десять эре за липкую ленточку, это ж целое состояние!

– Нет уж, спасибо, – отрезал папа. – Сачок у нас есть, обойдемся как-нибудь. Да я их сам переловлю!

Обычно мух гоняла Лина, но в тот вечер на охоту вышел папа.

В длинной ночной рубахе, размахивая сачком, папа кружил по кухне, распугивая полчища мух, которые успели уже устроиться на потолке и готовились мирно отойти ко сну. Эмиль и его сестрёнка Ида, сидя рядышком на дровяном ларе, наслаждались невиданным зрелищем. Вот весело-то было, вот смешно!

Мама тоже смотрела на папу, только ей было не до смеха. Клейкие ленточки-мухоловки висели в кухне чуть не у каждой хозяйки в Лённеберге. А она что, хуже других?

Даже папа заметил наконец, что мама не в духе.

– Ты, Альма, прямо как дитя малое, – пропыхтел он, опуская сачок. – Подавай тебе всякие новомодные штучки, а они, между прочим, денег стоят. Просто счастье, что у тебя есть я. Уж я-то денежкам счёт знаю!

Но мама не отвечала, и папе захотелось её развеселить.

– Выступает Антон Свенсон, лучший в мире ловец мух! Дешевле не найдёте! И проворней тоже – оп-ля!

И папа сделал пируэт, плавно взмахнув сачком по кругу. Мухи, одобрительно жужжа, так же плавно разлетелись в разные стороны. Только две-три, совсем уж сонные, угодили в сачок.

Мама фыркнула и, не досмотрев представления, вышла проветриться на крыльцо.

А папа всё прыгал по кухне, размахивая сачком, пока не ударился босой ногой о дровяной ларь.

– На сегодня хватит, пора на боковую, – сказал он, переводя дух.

Мухи тоже так считали. Они мигом заняли свои места на потолке и ещё долго возились там, устраиваясь поудобнее.

Больше папа мух не ловил. Но и липучки покупать не разрешал. Как ни жаловалась мама, как ни ворчала, папа был неумолим.

– Никаких липучек! Мы из-за твоего транжирства скоро по миру пойдём. С посохом и сумой!

С посохом и сумой? Эмиль навострил уши. Это нищие попрошайки когда-то давно бродили так по округе… побирались… вот ужас-то! И папа с мамой побредут по Лённеберге, от хутора к хутору, просить подаяния? Да и он сам, и сестрёнка тоже? И всё из-за каких-то липучек!

Эмиль поделился своими страхами с Идой. Надо же было её как-то подготовить!

– Я выстругаю тебе отличный посох, маленький и хорошенький, – пообещал он.

Но Ида расплакалась. Зачем ей посох, ей вовсе не хочется выпрашивать хлеб у чужих людей! И Эмиль пожалел сестрёнку.

– Не плачь, – сказал он решительно. – Я что-нибудь придумаю.

В ту ночь он долго лежал без сна и думал, думал изо всех сил.

«Этот парень до такого додумается, чего другим ни в жизнь не выдумать!» – говорил про Эмиля Альфред. И это была чистая правда.

А сейчас он ворочал мозгами так, что голова трещала.

Во-первых, жалко маму, ей страх как хочется получить эти самые липучки. Во-вторых, она их всё равно в конце концов получит, уж мама-то своего добьётся. В-третьих, папу тоже жалко: вдруг все деньги уйдут на липучки, и ему придётся просить милостыню? В-четвёртых, милостыню, пожалуй, лучше просить заранее, чтоб насобирать денег на липучки. И если уж кому-то идти побираться, то не папе, а мне. Вот задачка и решена! Тут главное – всё разложить по полочкам.

С утра Эмиль первым делом отправился в заросли орешника, срезал подходящий сук и выстругал себе посох. С ножом он управлялся очень ловко: часы, проведённые в дровяном сарае, не пропали даром. Посох удался на славу: сразу видно, работа мастера. Снизу доверху затейливые узоры, посерёдке надпись, вся в завитушках: ПОСОХ ЭМИЛЯ СВЕНСОНА. А рукоять венчает деревянный человечек, вырезанный после очередной проделки: их на полке в сарае набралось уже триста двадцать четыре штуки. В общем, не посох, а мечта, с таким и побираться не стыдно!

Оставалось решить ещё одну задачку. В Лённеберге его слишком хорошо знали. И кто же, спрашивается, подаст хоть медный грош сорванцу Эмилю, непослушному мальчишке Свенсонов? Значит, надо как следует замаскироваться…

На следующий день было воскресенье. Мама, папа и малышка Ида ушли в церковь, Альфред ещё спал, а Лина сидела на ступеньке у него под дверью и пела, громко и заунывно – наверное, чтоб Альфред поскорей проснулся:

Зачем, зачем тебя я повстречала,

Зачем тебе я сердце отдала,

Зачем недолго страсть твоя пыла-а-ла,

Ой да заче-ем покинул ты меня-а!

– Пора! – сказал себе Эмиль и приступил к маскировке.

И костюм, и грим получились хоть куда. Он сам чуть не заплакал от жалости, когда из зеркала глянул на него несчастный маленький попрошайка: старая отцовская шляпа сползает на нос, из-под драного пиджака (тоже папиного) торчат грязные босые ноги, лицо вымазано сажей, будто ему и мыла купить не на что… Одно слово – бедный ребенок.

– Дело в шляпе, – кивнул Эмиль своему отражению. – Уж десять-то эре на липучку нам теперь всякий подаст. А кто не подаст, тот просто скотина бессердечная!

И всё же Эмиль не слишком надеялся на этих скупердяев из Лённеберги. Для начала он решил наведаться в дом священника. Сам пастор в этот час был, разумеется, в церкви, его домочадцы тоже (им-то уж никак нельзя было пропустить воскресную проповедь), а вот госпожа пасторша оставалась дома. У неё болела нога, и об этом знали все прихожане, так что Эмиль не зря рассчитывал застать её одну.

Итак, в это погожее воскресное утро жена пастора сидела в саду под клёном, изнывая от скуки. Её больная нога покоилась на низеньком табурете, а рядом, на столике, стояла тарелка с булочками и кувшин сока.

Пасторше так надоело сидеть на одном месте, что завидев маленького попрошайку, она прямо-таки воспряла духом. Бедный мальчуган, такой оборванный и грязный, сейчас она его обласкает!

Эмиль остановился на почтительном расстоянии от сердобольной пасторши, поклонился и запел:

Я нищее сирое чадо,

Один лишь Господь мне отрада…

Эту жалобную песню Эмиль выучил в воскресной школе. Когда он допел последний куплет, в глазах у пасторши стояли слёзы.

– Подойди поближе, дружок, – сказала она. – Так значит, семья твоя бедствует?

– О да, – вздохнул Эмиль.

– И дома у вас совсем нечего кушать?

Эмиль помотал головой:

– Только мухи остались.

– Как?! – вскричала потрясённая пасторша. – Вы едите мух?

– Н-ну… пока ещё нет, – честно ответил Эмиль. – Но, в общем… к тому идёт.

Не то чтобы Эмиль заранее репетировал эту сцену. Но за словом он никогда в карман не лез, недаром Лина про него говорила: «Наврёт с три короба, да сам и поверит». Вот и сейчас он так ясно вообразил себя жалким голодным оборванцем, которому приходится выклянчивать кусочек хлеба, а не выпросишь – придётся обедать мухами… Тут он не удержался и громко зашмыгал носом.

– Бедный, бедный ангелочек! – прослезилась и пасторша, и вложила ему в ладошку две кроны.

Целых две кроны! Да это двадцать липучек! А нищенский посох можно выбросить (что он тут же и сделал). А на дорожку простодушная пасторша ещё угостила его соком и булочками.

– Вкусно? – спросила она.

– Гораздо вкуснее мух, – заверил её Эмиль.

Назавтра он отправился в Лённебергу и купил в лавке двадцать мухоловок. И какие же коленца он выделывал по дороге домой, как радовался, что готовит сюрприз и маме, и папе и, конечно, мухам!

Ему здорово повезло. Родители уехали в гости и вернуться должны были только к ночи.

«Теперь-то я всё успею, – думал Эмиль. – Только бы Лина с Идой поскорей улеглись спать, да и мухи тоже.»

К счастью, в этот день все устали, и вскоре Лина уже похрапывала в кухне на своём топчане, малышка Ида сопела в детской, а мухи затихли на потолке.

Эмиль принялся за дело. В кухне было темно, хоть глаз выколи, так что сначала он зажёг керосиновую лампу над столом. Лина крепко спала и ничего не слышала. Так, теперь – самое главное…

Поперёк всей кухни, не слишком высоко и не слишком низко, он протянул крест-накрест несколько верёвок. А потом распаковал все до одной припасённые мухоловки. Он порядком перемазался, сдирая обёртки и разматывая липкие ленты, но великий замысел удался! Когда он закончил работу, кухня превратилась в бальный зал, только вместо разноцветного серпантина в воздухе колыхались и таинственно поблёскивали длинные клейкие полоски. Красота! Не то что у других – на весь дом одна несчастная липучка.

Итак, прощайтесь с жизнью, Катхультские мухи! Завтра на рассвете вы проснётесь и хором скажете: ага! эти вкусные коричневатые висюльки приготовлены нам на завтрак! Тут-то вам и конец. Жаль мне вас, неразумных, да что поделаешь? Мы ведь вас в гости не звали, так что пеняйте на себя.

Так думал Эмиль, и душа его переполнялась радостью. Как довольна будет мама, да и папа тоже, ведь все эти прекрасные липучки ему ни гроша не стоили, и по миру идти не пришлось!

Наконец Эмиль потушил лампу и улёгся в постель с чистой совестью и предчувствием счастья. Завтра мама и папа выйдут на кухню пить кофе, и тут раздастся ликующий крик…

И крик раздался, только не ликующий – и не утром, а в полночь. Сперва из кухни донёсся жуткий вой: это папа угодил в мухоловку. Потом – хриплое рычание: это вторая липучка обвилась, как змея, вокруг папиной шеи. А дальше – пронзительный поросячий визг: это мама с Линой заверещали дуэтом, когда бросились к папе на выручку и клейкие ленты мёртвой хваткой вцепились им в лица и волосы. И наконец, перекрывая все прочие звуки, на весь Катхульт грянул знакомый рёв отца: «Э-э-ми-и-иль!!!».

Но Эмиль спал сном праведника. И вскоре на кухне воцарилась тишина, прерываемая лишь пыхтением и кряхтением: трое взрослых молча пытались выдраться из цепких, липких ловушек.

– Нет, ну кто бы мог подумать, что их среди ночи понесёт на кухню! – покачал головой Эмиль.

Это он покачал головой уже на следующий день, когда пересказывал всю историю Альфреду. А разговор их состоялся после того, как папа сводил Эмиля к пастору и его жене и заставил вернуть две кроны и извиниться за свой обман.

– Но как же вы не догадались, что это был Эмиль, ведь больше-то некому! – удивлялся папа.

– Мы догадались, но попозже, когда нашли посох, – улыбнулась пасторша. Всё-таки она была добрая женщина.

– Хочешь получить свой посох обратно? – спросил пастор.

Но Эмиль только головой помотал.

– Ну, тогда мы оставим его себе на память, – и пастор тоже добродушно улыбнулся.

Когда папа с Эмилем вернулись домой, мама уже успела сжечь злополучные липучки, и все Катхультские мухи весело жужжали у неё над головой. Ни одна из них не пострадала!

– Ты был прав, Антон, – сказала мама. – Не нужны нам никакие мухоловки. И вообще, нехорошо так мучить животных. Теперь-то я знаю, что они чувствуют, когда сидят там приклеенные!

А потом настало время обеда, и все собрались за столом. Мухи тоже не заставили себя ждать. Эмиль уплетал за обе щеки пюре из пареной брюквы, а остаток дня он провёл в сарае, вырезая своего триста двадцать пятого человечка.

Кончилось лето, прошла осень, и наступила зима. Мухи куда-то исчезли. Зато Эмиль никуда не делся. За лето он лишь набрался сил для новых проделок. Помните, что сказала Лина? «Эмиль безобразничает круглый год!»

с. 32

Рубрика: Перевод

Татьяна Здорик

Феликс Тиммерманс — Как Санта-Клаус попал в беду

Перевод с немецкого Татьяны Здорик

Ещё две-три снежинки, кружась, опустились на землю из уплывающего снежного облака, и в чистом небе прямо над высокой башней засиял диск луны.

Белый заснеженный городок сразу преобразился и стал серебряным.

Вечер, погруженный в тишину, дышал таким покоем, что если бы звёзды спустились на землю и прошествовали по улицам, словно процессия святых в золотых нимбах, никто бы не удивился. Этот вечер был словно создан для чудес. Впрочем, благословенной красоты старинного городка, утопающего в снегу и залитого лунным светом, никто и не видел. Люди спали.

Только поэт по имени Ремольдус Кирмахерс допоздна засиделся в своей каморке, окутанный клубами табачного дыма. Он сочинял при свечах стихи о героях Эллады.

Не спал и ночной сторож Дриз Андивель. В эту ночь он дежурил на городской башне. Каждую четверть часа Дриз выглядывал наружу и, поспешно протрубив на все четыре стороны света простенькую мелодию «Спите спокойно, спите спокойно», возвращался в комнатушку, где уютно ворчала круглая чугунная печка, и погружался в чтение своей любимой книжки «Песни Фландрии – сто песен за пять проигрышей». Была среди них одна песенка, которую он с удовольствием напевал в седую бороду, подыгрывая себе на скрипке. Время от времени Дриз поощрял свои старания стаканчиком холодного пива.

Еще не спалось в эту ночь тётушке Тринхен Мустер. Она сидела в кухне и грустно поглядывала сквозь решетчатое окно в свою кондитерскую лавку «Сахарный домик». Её сердце ранили острые шипы сожаления, словно оно упало в терновый куст! Что же было причиной сердечных ран бедной Тринхен в такую ночь, в ночь Санта-Клауса? Корабль! Большой шоколадный корабль, достигавший в высоту полуметра и столько же в длину, остался непроданным. Корабль был оклеен серебряной бумагой и украшен розовыми сахарными завитушками и лестницами из белоснежного сахара, а из труб поднимался «дым» из белой сахарной ваты. Стоила это замечательная вещь столько же, сколько все остальные сласти в её лавочке, включая и пряничных петушков с перьями на хвосте, и хрустящие печенья, и кренделя, и пирожные с кремом, и карамель, и плитки шоколада. Так что если этот корабль, на котором буквами из розового сахара красовалось его имя «Конго», так и не продастся, то она потеряет немалые деньги. И зачем только она купила такую дорогущую вещь для маленькой, скромной лавочки? Где были её мозги? Хотя посмотреть на это чудо приходили все – здесь перебывали, наверное, все матушки города со своими чадами, но ни один человек даже не приценился к шоколадному кораблю. Он так и стоял в витрине тупо, как дохлая рыба, и «дымил» своей белой сахарной ватой.

Утром в лавку зашла жена доктора Ваеза, чтобы взять леденцов от кашля. Тринхен подсказала ей:

– Фрау Ваез, вы только взгляните на этот чудесный корабль! Будь я на вашем месте, я бы подарила детям на рождество именно его. Лучшего подарка от Санта-Клауса и не сыскать!

– Вообще-то, – возразила докторша, – Санта-Клаус был бедным человеком. К тому же, мои дети и так слишком избалованны подарками. А дела доктора Ваеза идут всё хуже, этой зимой в городе почти нет больных. Если и дальше так пойдет, не представляю, что нам делать.

Она купила лишь двух пряничных петушков, а потом целый день носа не казала.

И вот, сегодня – сочельник, и все мелкие сладости раскуплены, только шоколадно-коричневый «Конго» стоит одинокий и никому не нужный. Пропали двадцать франков! Весь мир до самого горизонта казался Тринхен тёмным, как сам «Конго». Она уже подумывала – а не распродать ли его по кусочкам или, может, растопить? Да нет, так она выручит не больше пяти франков. Вот ведь незадача! И на комод его не поставишь среди прочих безделушек… Снова её бедное сердце пронзили терновые шипы сожаления. Она зажгла свечи перед Святым Антонием и Святым Николаем и помолилась о том, чтобы шоколадный корабль был взят на небо, и там растаял по божьей милости…

А кругом по дому и всему городу бродила тишина… Около десяти часов вечера Тринхен закрыла лавочку, но заснуть так и не смогла – её терзали горестные мысли.

Было, однако, ещё одно – четвёртое – существо, которому в этот вечер не спалось: маленькая Сесиль. Родители Сесиль, спавшие в своей комнате наверху, были так бедны, что с подола её старой рубашонки, как сосульки с крыши, свисали лохмотья.

Сесиль сидела у камина и ждала, когда же Санта-Клаус спустит ей через каминную трубу корабль тётушки Тринхен. Она твёрдо верила, что ей достанется именно он. Ведь она мечтала о нем каждую ночь. Малышка боялась только, что, падая, «Конго» может разбиться. Поэтому она сняла с головы платок и обеими руками растянула его под дымоходом.

В это самое время, когда лишь четверо во всём городке не спали, никто не заметил, как совершилось чудо. Ночь словно превратилась в огромный дворец, а луна в небе – в печку с круглой серебряной дверцей. Дверца приоткрылась, и оттуда полился на землю поток небесного света, описать который невозможно никаким, даже золотым пером! И Санта-Клаус на белом ослике спустился по нему в сопровождении своего чёрного слуги Рупрехта. Как это происходило? Очень просто. Ослик встал на лунный луч, крепко упёрся в него ногами и заскользил вниз, как по крутой ледяной горке. А ловкий Рупрехт, ухватив ослика за хвост, сел на корточки и поехал следом. Опустилась вся компания прямёхонько посреди рыночной площади.

Корзинки, повешенные на ослика, были доверху набиты сластями, которые Рупрехт напёк в небесной кондитерской. А чтобы хватило на всех детей, Рупрехт, изменив облик, на деньги, которые жители города весь год подавали Санта-Клаусу, подкупил сладостей в местных магазинах. Для этого он накануне спускался по лучу. И вот теперь, в канун Рождества, Санта-Клаус объезжал улицы, останавливаясь возле каждого дома, где жили дети. Подарки разносил Рупрехт.

Словно кошка, карабкался он по водосточным трубам и карнизам, подбирался к дымовым трубам, цепляясь за выступы стен. Он осторожно опускал подарки через трубы, и они попадали прямо в подставленные тарелки или деревянные башмаки-сабо целыми и невредимыми. Чёрный Рупрехт знал своё дело.

Так, дом за домом, обошли они весь город, причем послушным детям перепадало больше подарков, а лентяям и бездельникам вместо сластей доставались розги.

– Ну что же, пожалуй, все, до следующего года мы свободны, – с облегчением заявил Рупрехт, заглянув в опустевшие корзинки, и закурил трубочку.

– Что, ничего больше не осталось? – переспросил Санта-Клаус. – А как же маленькая Сесиль? Плохи наши дела! – Заметив, что остановились они как раз возле дома, где жила девочка, Санта-Клаус приложил палец к губам. Но малышка уже услыхала его ворчание, прозвучавшее для неё как небесная музыка. Она отодвинула занавеску и увидела самого настоящего Санта-Клауса! Его пурпурная мантия искрилась золотом и драгоценными камнями, бриллиантовый крест рассекал темноту ночи, как острый нож, а на посохе среди затейливого узора расправил крылья серебряный пеликан. Но тут до нее долетел их разговор:

– Дорогой Рупрехт, неужели в корзинках совсем ничего не осталось?

– Ни-че-го, ваша святость, пусто, как в моём кошельке…

– Милый, глянь-ка ещё разок!

– Ваша святость, хоть вверх дном их переверни, не выпадет ни булавки!

Санта-Клаус задумчиво поглаживал бороду, и его медово-жёлтые глаза излучали печаль.

– Ох! – вздохнул наконец Рупрехт. – Делать нечего, напишите малышке письмо и пообещайте, что на будущий год она получит два или даже три подарка.

– Ни за что, Рупрехт! Мне ведь дозволено жить на небе за то, что я смог оживить трёх младенцев, разорванных на кусочки. И я так люблю детей! Неужели я обижу маленькую Сесиль, самую славную девчушку на всём белом свете? Нет, не могу.

Рупрехт крепко затянулся – хорошая затяжка табачка всегда проясняла ему мозги – и заявил:
– Ваша святость, выслушайте меня. Слетать на небо ещё раз мы не успеем. Сами знаете, для Святого Петра небо – не голубятня. Печь, в которой я выпекаю сласти, уже остыла, да и сахар кончился. Здесь, в городе, все спят, а Вам, как и мне, будить людей запрещено. К тому же, всё продано.

Санта-Клаус задумчиво потёр лоб. Нечего и говорить, что с каждым их словом Сесиль становилось всё грустнее и грустнее… Роскошный корабль, видимо, так ей и не достанется. И вдруг её осенило. Она отворила дверь и встала на пороге в своей драной рубашонке. Санта-Клаус и Рупрехт вздрогнули. Но Сесиль почтительно перекрестилась, ступила босыми ногами прямо в снег и решительно направилась к Санта-Клаусу, другу всех детей.

– Здравствуй, дорогой Санта-Клаус! – пробормотала она, заикаясь. – Ещё не всё потеряно. В витрине у тётушки Тринхен Мустер стоит большой шоколадный корабль «Конго». Когда она закрывала лавочку, он был там. Я сама видела!

Оправившись от испуга, Санта-Клаус воскликнул:
– Вот видишь, Рупрехт! Не всё распродано! Вперёд, к тётушке Тринхен! К Тринхен! – Тут он одумался: – Но нам же нельзя никого будить.

– И мне нельзя? – спросила девочка.

– Браво! – воскликнул Святой. – Мы спасены! Пошли к Тринхен.

И они вместе зашагали к Вафельной улице, где проживала Тринхен Мустер. Впереди них босиком шла Сесиль. На Кремовой улице они заметили освещённое окно, а на занавеске – тень тощего человека с длинными волосами. Он отчаянно жестикулировал, держа в одной руке книжку, а в другой – флейту. Его губы при этом энергично двигались.

– Поэт! – заметил Санта-Клаус и улыбнулся.

Они подошли к дому Тринхен. В лунном свете поблескивала вывеска: «Сахарный домик».

– Разбуди-ка её быстренько! – велел Санта-Клаус.

Малышка забарабанила пяткой по двери. Но звук получился слабый.

– Сильнее! – приказал Рупрехт.

– Если сильнее, мне будет больно.

– Тогда стучи кулаками!

Но кулаками получилось ещё тише, чем пяткой.

– Погоди-ка, я сниму башмак, постучи им, – предложил Рупрехт.

– Ну, не выдумывай глупостей, – строго остановил его Санта-Клаус.

– А что, если позвать того лохматого парня, что был в окне? – вдруг вспомнил Рупрехт.

– Поэт! Сюда поэта! – со смехом подхватил Санта-Клаус.

И все трое устремились к Ремольдусу Керсмакерсу. Рупрехт слепил снежок и запустил в окно. Тень на занавеске замерла, окно распахнулось, и в лунном свете возникла долговязая фигура.

– Что за муза явилась ко мне диктовать героические строфы? – прозвучал с высоты зычный голос.

– Тебе придётся разбудить для нас Тринхен Мустер! – прокричал в ответ Санта-Клаус и объяснил, в чем дело.

– Конечно, я охотно помогу вам. А ты и вправду Санта-Клаус?

– Точно! Санта-Клаус собственной персоной.

Поэт поклонился и спустился к ним. Когда они уже вчетвером вернулись к дому Тринхен, поэт с такой силой затопал ногами и забарабанил в дверь кулаками, что кондитерша тотчас выскочила из кровати и распахнула окно.

– Что, мир перевернулся? Или настал конец света?

– Мы пришли за большим шоколадным кораблём… – начал Санта-Клаус.

Тринхен отскочила от окна и тут же появилась в дверях как была: в своей потешной ночной рубашке, босиком и с одним чулком в руке. Она зажгла лампу, встала за прилавок и приготовилась обслужить их, решив, что к ней пожаловал сам епископ из Мехельна.

– Господин епископ, – волнуясь, заговорила она, – этот корабль из лучшего шоколада стоит 25 франков.

На самом деле цена корабля была 20 франков, но Тринхен подумала, что епископ вполне может заплатить на 5 франков больше. Её слова прозвучали как разорвавшаяся бомба. Деньги! У Санта-Клауса, конечно, не было денег – на небе-то они не нужны. Не было их и у Рупрехта. А у малышки Сесиль тем более. Поэт же от голода то и дело пожёвывал собственную бороду. Он и так задолжал за свою конуру плату за три месяца. Все удрученно переглянулись.

– Ну, отдай нам его во имя Господа, – предложил Санта-Клаус. Он охотно уплатил бы за корабль своей митрой, но поступить так со священным предметом, полученным на небесах, было бы святотатством.

Тринхен Мустер вовсе не обрадовалась предложению и разглядывала всю компанию весьма сурово.

– Сделай это во имя всего святого! – попросил Рупрехт. – На будущий год я куплю всю твою лавку.

– Ты должна поступить так из любви к поэзии, – уверенно провозгласил поэт.

Однако их слова нисколько не убедили Тринхен, напротив, она засомневалась ещё больше и даже подумала: «Уж не переодетые ли это воры и мошенники, раз у них совсем нет денег…»

– Выметайтесь-ка вон отсюда! На помощь! Помогите! У меня тут объявились «Святой Антоний» и «Санта-Клаус»!

– Но я-то ведь и есть Санта-Клаус! – обратился к ней святой.

– На вид ты и впрямь похож, но у тебя же нет ни гроша!

– Деньги губят истинную поэзию! – вздохнул поэт.

– Чёрное сердце трубочиста не заставишь биться чисто, – засмеялся Рупрехт, и вся четвёрка двинулась было прочь. И тут в морозной тишине с высоты прозвучало:
– Спите спокойно! Спите спокойно! Спите спокойно!

– О! Ещё кто-то не спит! – обрадовался Санта-Клаус, а его чёрный слуга Рупрехт успел-таки подставить ногу, не дав Тринхен захлопнуть дверь.

– Не позволяйте этой женщине заснуть, я мигом вернусь, – бросил он на бегу и снова распахнул дверь с такой силой, что бедная Тринхен плюхнулась прямо в корзинку с луком. Вся честная компания снова вторглась в лавочку, а Рупрехт вскочил на ослика и помчался по улицам. Остановившись перед башней, он принялся карабкаться наверх по зубцам, выступам и рельефным украшениям и добрался таким макаром до окна комнатушки Дриза Андивеля, который в это время наигрывал на скрипочке бодрую песенку «Охотник должен рано встать!»

С перепугу бедняга уронил и скрипку, и песенник. Однако Рупрехт очень спокойно разъяснил ему суть дела.

– Я всё же должен увидеть это своими глазами, – заявил Дриз.

– Ну конечно, спускайся и увидишь.

И они, уже вдвоём, помчались на ослике к дому Тринхен. Санта-Клаус кое-как упросил сторожа заплатить Тринхен 25 франков, посулив ему в награду чуть ли не все блага мира.

Дризу удалось убедить Тринхен и смягчить её жёсткое сердце.

– Не знаю, может, они и заливают, но погляди сама – на всех картинках и даже на цветных стеклах витражей собора Санта-Клаус выглядит точно так. Что если это и вправду он? Я расплачусь с тобой завтра. Отдай ты им этот корабль!

К ночному сторожу Дризу Тринхен испытывала доверие, он ведь был её соседом. И она вручила шоколадный корабль Санта-Клаусу.

– Ну, а теперь отправляйся домой и ложись спать! – приказал Санта маленькой Сесиль.

Малышка послушно побежала домой, но спать всё же не легла, а уселась в ожидании подарка перед камином с подушкой, чтобы корабль, падая, не сломался. Девочка не могла отвести взгляд от окна, где прямо по лунному лучу шёл белый ослик с Санта-Клаусом на спине, а чёрный слуга Рупрехт скользил вверх, ухватив ослика за хвост. Луна ещё раз открыла дверцу и залила небо сиянием. Санта-Клаус, благословив Землю, вошёл внутрь луны, дверца захлопнулась, и лунный свет опять стал зеленовато-золотистым, как обычно.

Тут малышка Сесиль чуть не разревелась: неужели ей так и не принесли обещанный корабль? – ведь на подушке его не было. Но нет – вот оно, счастье: «Конго» спокойно стоял прямо на остывшей золе камина. Он был без единой трещинки, весь сиял серебром и «дымил» сахарной ватой из обеих труб!

Но как? Как ловкий Рупрехт умудрился сделать это незаметно? Этого никто никогда не узнает! А для него самого это привычное дело.

с. 24

Рубрика: Перевод

Инна Бернштейн

Беатрикс Поттер — Глостерский портной

Перевод с английского Инны Бернштейн

«Я разорюсь на зеркало, пожалуй, 
И приглашу десятка два портных».
 
                                            Уильям Шекспир,
                                            «Ричард III»,
                                            Акт I, сцена 2.

               Милая Фрида!
               Так как ты болеешь и любишь сказки, я сочинила сказочку
               специально для тебя – она совершенно
               новая, ещё никем не читанная.
               А самое удивительное – что я слышала её в
               Глостершире, и что всё в ней – чистая правда,
               по крайней мере, портной, и камзол, и вот это:
               «Лап не прикладывать! Без приклада!»

Во времена шпаг, и париков, и кафтанов с пышными фалдами и расшитыми лацканами – когда джентльмены носили плоёные кружева и атласные да парчовые камзолы – жил в Глостере портной.

С утра и до темноты сидел он, скрестив ноги, на столе у окна в своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит.

И целый Божий день, сколько хватало свету, шил, и кроил, и смётывал атлас, и жаккард, и люстрин, – удивительно назывались ткани во времена Глостерского портного. И ужасно дорого стоили.

Он хотя и шил для других платья из шёлка, но сам был бедный-пребедный; эдакий старичок, личико – с кулачок, на носу – очки, пальцы-крючки и поношенная одёжка.

Кроил он экономно, подгоняя по узору; обрезки и лоскутки оставались у него на столе совсем узенькие.

– Такие остатки ни на что уже не сгодятся, только мышам на жилетки, – говаривал портной.

Однажды морозным утром, незадолго до Рождества, портной уселся шить кафтан мэру Глостера – из тёмно-вишнёвого рубчатого шёлка, расшитого розами и анютиными глазками, а к нему – кремовый камзол, отделанный шёлком и зелёной синелью.

Сел он за работу, отмеряет шёлк, то так, то этак поворачивает, кроит, подрезает портняжными ножницам, весь стол завалил вишнёвыми обрезками. И под нос себе бормочет:
– Совсем узенькие лоскутки, и срезаны по косой. Ни на что уже не годятся, только мышам на капюшончики да на ленточки к чепцам. Всё это – мышам! – так приговаривал Глостерский портной.

Когда с неба полетели снежные хлопья и залепили стёкла маленького оконца, стало совсем темно, и Глостерский портной кончил работу: весь шёлк и атлас уже лежал на столе раскроенный.

Двенадцать кусков на кафтан и четыре – на камзол; и клапаны над карманами, и отвороты обшлагов; и пуговицы – в ряд на своих местах. На подкладку – тонкая жёлтая тафта. И тёмно-вишнёвая шёлковая тесьма – обшивать петли на камзоле. Всё было готово. Теперь утром только бери иголку и сшивай, всё вымерено, всё подогнано, всего в самый раз – единственно только недоставало одного моточка тёмно-вишнёвой тесьмы.

В сумерках вышел портной из мастерской – он ночевал не там, а у себя дома. Заложил перекладиной оконце, запер дверь на замок. А ключ унёс с собой. Ночью ведь в мастерскую никто не заглядывал, кроме серых мышек, а им всюду и без ключей вход свободный.

Потому что в стенах всех старых домов Глостера есть мышиные лестнички и потайные дверцы, и мыши свободно перебегают из дома в дом по длинным узким ходам; они могут весь город обежать, ни разу не высунувшись наружу.

А вот портному пришлось выйти на улицу, и он побрёл к себе сквозь снегопад. Жил он неподалеку, на подворье Колледж-корт, что рядом со школьной лужайкой для игр. Дом, где жил портной, был невелик, но по крайней своей бедности он снимал в нём одну лишь кухню.

В ней он и жил бобылём, без семьи, только и было у него домочадцев что кот по имени Симпкин.

Весь день, пока портной был занят работой, Симпкин самостоятельно вёл хозяйство; мышей он тоже любил, хотя не в том смысле, чтобы дарить им шёлк на платье.

– Мяу! – сказал кот, когда портной отворил дверь. – Мяу?

Портной ответил:
– Симпкин, теперь мы разбогатеем. Но сейчас я слаб, как гнилая нитка. Вот тебе монетка – это наш последний четырёхпенсовик. Да возьми с собой, Симпкин, фарфоровый горшочек. И ступай купи на один пенни хлеба, на второй пенни – молока и на третий – колбасы. И вот ещё что, Симпкин: на последний пенни купи тёмно-вишнёвой шёлковой тесьмы. Да смотри не потеряй этот последний пенни, Симпкин, иначе я – человек пропащий и голый, как шпулька, ведь я остался без приклада!

Симпкин опять сказал: «Мяу!» – взял четырёхпенсовик и горшочек и ушёл в темноту.

А портной сидел совсем без сил – тяжко ему, и неможется, похоже, что он занемог. Сидит он на стуле у очага и разговаривает сам с собой, всё больше о чудесном кафтане, который у него в работе:
– Я теперь разбогатею, тут двух выкроек быть не может, ведь мэр Глостера справляет свадьбу на Рождество, и к свадьбе он заказал кафтан и шитый камзол на жёлтой подкладке, жёлтой тафты мне хватило в самый раз, в обрезках осталось всего-то ничего, мышам на капюшончики…

Тут портной вздрогнул и замолчал: с буфета на другом конце кухни до него вдруг донесся странный тихонький стук-постук:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!

– Что это за звуки? – удивился Глостерский портной и поднялся со стула. Буфет был заставлен посудой – перевёрнутыми чашками, блюдцами, тарелками с картинкой, мисками и горшочками.

Портной прошаркал через кухню и, надев очки, замер и прислушался.

Из-под чашки, которая стояла донышком кверху, снова тихонько и странно раздалось:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!

– Вот чудно-то! – сказал себе Глостерский портной. И с этими словами перевернул чашку донышком вниз.

Под чашкой оказалась маленькая дама-мышка, она выступила вперёд и сделала реверанс. А потом соскочила с буфета и мгновенно исчезла за плинтусом у стены.

Портной снова сел к огню и стал греть свои старые руки, бормоча себе под нос:
– Камзол я скроил из кремового атласа, по атласу шёлковой нитью вышиты тамбурным швом прекрасные розовые бутоны. Разумно ли я поступил, что доверил Симпкину последний четырёхпенсовик? И – двадцать одна тёмно-вишнёвая петелька, обшитая шёлковой тесьмой…

Внезапно с кухонного буфета снова тихонько раздалось:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!

– Поразительно! – воскликнул Глостерский портной и перевернул ещё одну чашку, стоявшую вверх донышком.

Там оказалась мышка-господин, он выступил вперёд и отвесил поклон!

И тут по всему буфету тихонько затикало то хором, то вперекличку – так тикают жучки-древоточцы в старом, изъеденном оконном ставне:

– Тик-тик-туп! Туп-туп-тик!

Из-под чашек, мисок, кружек и блюдец выходили всё новые и новые мышки, соскакивали с буфета и исчезали под плинтусами.

Снова уселся Глостерский портной у огня и забормотал:
– Двадцать одна шёлковая петля! И всё должно быть готово в субботу к обеду. А сегодня у нас вторник. Правильно ли было выпускать мышей, несомненно, принадлежавших Симпкину? Увы, я погиб, ведь я остался без приклада!

Мышки же вышли из норок и слушали всё, что бормочет портной. Они поняли, какого фасона задуман чудесный наряд, и шептались между собой про жёлтую тафту на подкладку и про мышиные капюшончики.

Внезапно их всех как ветром сдуло – они побежали по своим мышиным коридорам из дома в дом, попискивая и переговариваясь на бегу; а в кухне у портного не осталось ни одной – потому что в этот миг возвратился домой Симпкин с горшочком молока.

Он распахнул дверь и – скок в кухню!

– Кххь-мъяаауу! – сердито взвыл он, как завывают коты, когда им что-то сильно не по нраву.

Дело в том, что Симпкин терпеть не мог снег, а сейчас снег набился ему в уши и под ошейник на загривке. Он положил на буфет хлеб и колбасу и принюхался.

– Симпкин! – позвал его портной. – Где мой приклад?

Симпкин поставил на буфет горшочек с молоком и сердито посмотрел на перевёрнутые чашки. Ведь ему нужна была жирная, гладкая мышка на ужин!

– Симпкин! – повторил портной. – Где мой приклад?

Но Симпкин украдкой запрятал моток тесьмы в заварочный чайник и зафыркал, зашипел на портного. Умей он разговаривать, он спросил бы портного:
– А где моя мышка?

– Увы, я пропал! – вздохнул Глостерский портной и понуро поплёлся в кровать.

Всю ночь Симпкин рыскал и шарил по кухне, заглядывал в шкафчики и под плинтусы, и в заварочный чайник, где лежала купленная им тесьма; но нигде не нашёл ни одной мышки.

А портной то и дело что-то бормотал во сне, и Симпкин отвечал ему: «Мьяаауу-кххь-щщь!»– и издавал другие жуткие ночные звуки, как это в обычае у котов.

Бедный старый Глостерский портной и вправду захворал, он всю ночь горел в жару и ворочался в своей кровати под балдахином, но всё равно сквозь беспокойный сон продолжал горестно твердить:
– Без приклада! Я остался без приклада!

Он пролежал больной весь следующий день, и ещё один день, и ещё. А как же тёмно-вишнёвый кафтан? В мастерской у портного на Уэстгейт-стрит раскроенный шёлк и атлас ждал на столе – и двадцать одна прорезь под петли! – да кто же всё это сошьёт, когда окно заложено на перекладину, а дверь заперта на замок?

Однако для кого – для кого, а для серых мышек это не преграда; они ведь без ключей бегали по всему старому Глостеру.

По улицам пробирался по снегу народ покупать себе Рождественского гуся или индейку и всё, что нужно для Рождественского пирога; только Симпкина с бедным старым портным не ждал на Рождество праздничный ужин.

Глостерский портной пролежал больной три дня и три ночи, и вот наступил Сочельник. Час был уже поздний. В небо над крышами и трубами взобралась луна и заглянула сверху на подворье Колледж-корт. Ни огонька в окнах, ни звука в домах, весь город Глостер, засыпанный снегом, спал крепким сном.

А Симпкину подавай мышку, и всё. Он стоял у кровати хозяина на задних лапах и мяукал.

Но в старых сказках рассказывается, что в Рождественскую ночь, от Сочельника до Рождественского утра, все животные могут говорить (правда, мало кому доводится их услышать, а кто и услышит, едва ли поймёт).

Лишь только соборные куранты пробили двенадцать, как тут же раздалось им в ответ как бы эхо – и его услышал Симпкин. Он вышел из портновского дома и побрёл по глубокому снегу.

Со всех крыш и из всех чердачных окошек старых деревянных домов города Глостера неслись весёлые голоса, они распевали старинные Рождественские песенки, какие я знаю, и ещё другие, совсем незнакомые и неожиданные, вроде той, что пели когда-то колокола Дику Виттингтону.

Первыми и всех громче прокричали петухи:
– Вставай, хозяйка, пироги затевай-ка!

– Дили-дили-дили-бом! – со вздохом подхватил Симпкин.

На одном чердаке засветилось оконце – там танцевали, и на бал со всех сторон через улицу спешили кошки.

Хей-дидл и хей-дикл,
На скрипке кот пиликал.
И все коты и кошки
пустились дружно в пляс!

– Кроме меня, – добавил от себя Симпкин.

Скворцы и воробьи из-под крыш зачирикали про Рождественский пирог; на соборном шпиле проснулись и встрепенулись городские галки; и хотя стояла глубокая ночь, запели дрозды и малиновки. Воздух дрожал от весёлых, бойких распевов.

Но бедного голодного Симпкина только досада разбирала.

Особенно его злил пронзительный свист из-под одного карниза. Я думаю, это были летучие мыши, они всегда пищат очень тоненько, тем более – такой чёрной морозной ночью, когда они спят и, как Глостерский портной, сквозь сон что-то приговаривают.

То, что они говорили, звучало загадочно, примерно вот так:

«Зззу!» – гудит зеленая муха,
«Жжжу!» отвечает ей пчела.
Кто «Зззу», кто «Жжжу», мы все гудим,
Потому что у всех дела.

Понятно, что от такого ззудящего пения Симпкин пустился прочь со всех ног, точно ужжаленный.

Из оконца портняжной мастерской на Уэстгейт-стрит лился свет. Симпкин подкрался, заглянул и увидел, что вся мастерская освещена горящими свечами. Щёлкали ножницы, вились нитки; и мышиные высокие голоса громко и весело пели:

Однажды двадцать пять портных
Вступили в бой с улиткой.
В руках у каждого из них
Была иголка с ниткой!
Но еле ноги унесли,
Спасаясь от врага,
Когда заметили вдали
Улиткины рога.*

И сразу, не переводя дыхания, мыши затянули другую песню:
Мы овёс просеяли,
Мы муку смололи,
В скорлупе поставили,
Чтоб тесто подошло…

– Мяу! Мяу! – перебил певцов Симпкин и стал скрестись в дверь.

Но ключ от двери лежал под подушкой у портного, и войти кот не мог.

Мышки только посмеялись и запели на новый мотив:

Мышки рукодельницы
Сели у окошка
Вдруг откуда ни возьмись,
заглянула кошка
– Что у вас за занятье?
– Мы шьём джентльменам платье.
– Давайте я вам помогу,
Я нитку перегрызть могу.
– Нет уж, спасибо, тётя,
Вы нас перегрызёте.

– Мяу, мяу! – звал Симпкин.

– Хей дидл? – отвечали мышки.

Хей дидл данни!
В Лондоне купцы —
Почтенные дельцы,
Ходят в красном кафтане,
Золотом шитом,
Шёлком подбитом,
И собой на подбор молодцы!

Они пели и отбивали такт крохотными напёрсточками, но ни одна их песенка Симпкину не нравилась, он знай себе мяукал и сопел под дверью мастерской.

Купил я чашку, кружку,
И мисочку, и блюдце,
Кувшинчик и горшочек,
и всё – за медный грош …

– Донышками кверху на кухонном буфете, – добавили невежливые мыши.

– Мьяаау-кххь-чщщь! – выл и плевался Симпкин.

Он влез на подоконник и стал царапаться в оконце. Тут все мыши вскочили и закричали хором в один голос:
– Лапы не прикладывать! Чур без приклада!

Они закрыли ставни и заложили на перекладину и так заперлись от Симпкина.

Но через щёлки в ставнях он всё равно слышал, как тюк-тюк-тюк! щёлкают по столу крохотные напёрсточки и поют-приговаривают мышиные голоса:
– Без приклада! Чур без приклада!

Симпкни побрёл прочь от мастерской, крепко задумавшись. Он возвратился домой, и оказалось, что жар у бедного портного прошёл. Старичок спал мирным сном.

Симпкин на цыпочках подошел к кухонному буфету, достал из чайника пакетик с шёлковой тесьмой, и глядя на неё при лунном свете, устыдился своего бездушия. То ли дело добрые мышки!

Утром, только проснувшись, портной увидел перед собой на лоскутном одеяле моток тёмно-вишнёвой шёлковой тесьмы, а у кровати стоял Симпкин, который раскаялся!

– Жаль, я слаб, как гнилая нитка, – сказал Глостерский портной. – Но зато у меня есть теперь весь приклад!

Сияло солнце, искрился снег, когда портной встал и, одевшись, вышел на улицу. А Симпкин бежал впереди него.

На крышах и трубах чирикали скворцы, распевали дрозды и малиновки – но теперь они все насвистывали свои, птичьи, попевки, а не песенки со словами, как накануне.

– Как жаль, – сказал портной, – у меня теперь есть весь приклад, но сил и времени хватит разве на то, чтобы обшить одну петлю из двадцати одной, ведь сегодня уже Рождество! Венчание Глостерского мэра состоится ещё до обеда, а где его тёмно-вишнёвый кафтан?

Отпер он дверь своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит, и кот Симпкин первым вбежал внутрь, ожидая увидеть удивительное зрелище.

Но в мастерской не оказалось никогошеньки – никого! Ни единой серой мышки!

Пол был чисто выметен, все обрывки ниток и обрезки шёлка собраны и вынесены вон.

А на столе – о радость! портной даже вскрикнул – там, где он оставил раскроенные куски ткани, лежали самый – пресамый ослепительно нарядный кафтан и камзол из вышитого атласа – ни один мэр Глостера никогда ещё не надевал такой красоты!

На лацканах кафтана красовались вышитые розы и анютины глазки; а камзол был расшит маками и васильками.

Весь наряд был готов, за исключением одной петли, которая пока ещё осталась не обшитой тёмно-вишнёвой тесьмой. На её месте была приколота булавкой бумажка, и на ней малюсенькими – крохотусенькими буковками было написано:
«Без приклада».

С этого случая пришла к Глостерскому портному удача; он растолстел и стал богатым.

Он шил зажиточным купцам Глостера и всем благородным джентльменам в округе кафтаны дивной красоты. Какие на них были изумительные кружевные манжеты, фалды и лацканы!

Но главным предметом его гордости стали обшитые тесьмой петли.

Так аккуратно они были обмётаны, стежок к стежочку, ниточка в ниточку, трудно даже представить себе, что это сделано руками старого портного, у которого на носу очки, старческие пальцы скрючены, и на безымянном надет толстый портновский напёрсток.

Все стежочки были такие маленькие – ну, такие маленькие! – как будто бы это рукодельничали маленькие мышки!

* Этот стишок приводится в переводе С.Я. Маршака.

с. 14

Рубрика: Перевод

(Продолжение. Начало в номере 59)

Джордж Макдональд — Принцесса Пушинка, часть 3

Перевод с английского Нины Демуровой

Глава 9. БРОСЬ МЕНЯ СНОВА!

Примерно в это время сын короля, жившего за тысячу миль от озера Прелестного, отправился на поиски подходящей королевской дочери. Он объехал много земель, но стоило ему найти принцессу, как он тотчас находил в ней какой-нибудь изъян. Разумеется, он не мог жениться на простолюдинке, как бы хороша собой она ни была, а принцесс, достойных его руки, ему просто не встречалось. Был ли сам принц столь близок к совершенству, что имел право его требовать в других, я не берусь судить. Я только знаю, что он был славным, видным, храбрым, щедрым юношей хорошего рождения и воспитания, как и полагается принцу.

Во время своих странствий он слышал кое-что о нашей принцессе; так как все говорили, что она заколдована, ему и в голову никогда не приходило, что она может околдовать и его. А на что, скажите на милость, принцу принцесса, потерявшая свою притягательную си¬лу? Возьмёт вдруг и ещё что-нибудь потеряет. Станет невидимой или неслышимой, словом, недоступной органам чувств, так что он и сказать не сумеет, жива она или мертва. Разумеется, он не стал больше наводить о ней справки.

И вот однажды в глухом лесу он отбился от своей свиты. Эти леса бывают очень полезны принцам, поскольку отделяют от них придворных, словно зёрна от плевел. И принцы ускользают от своей свиты, чтобы заняться по¬исками счастья. В этом и заключается их преимущество перед принцессами, которым приходится выходить замуж, не повидав белого света. Это несправедливо – надо бы иногда давать и принцессам возможность тоже теряться в лесу!

Как-то чудным вечером, после долгих блужданий, принц увидел, что вот-вот выберется из лесу: деревья вокруг поредели, меж ними мелькнули лучи заходящего солнца; вскоре он заметил и вереск. Потом показались и признаки человеческого жилья; но тут стало темно, и в поле не у кого было спросить дорогу.

Он ехал ещё час, и тут конь его, истомленный долгим путём и голодом, упал и не смог подняться. Дальше принц пошёл пешком. Наконец снова показались деревья – на этот раз это уже был не лес, а парк; тропинка вывела его к озеру. Той же тропинкой принц продолжил путь; сумерки сгустились. Внезапно он остановился и прислу¬шался: странные звуки доносились с озера. Это смеялась принцесса. Как я уже говорил, смех её был каким-то странным, ведь для настоящего смеха, каким смеются от всей души, необходима хоть какая-то доля весомости. Видно, оттого принц и принял её смех за крики о помощи. Вглядевшись, он увидел в воде что-то белое; мгновенно он скинул с себя плащ и сандалии и бросился в озеро. Плыл он быстро и вскоре увидел, что это женщина. При таком освещении трудно было понять, что это принцесса; впрочем, ясно было, что это дама – ведь на это много света не требуется.

Что было дальше, я не знаю, – то ли она притвори¬лась, что тонет, то ли его испугалась, то ли он так схватил её, что она поняла, что ей не вырваться, – но только он потащил её к берегу, чем очень обидел: ведь она и сама умела неплохо плавать. Он её чуть не утопил, ибо стоило ей открыть рот, чтобы всё ему объяснить, как вода попадала ей в горло – уж этого она вообще не ожидала.

В том месте, куда он её приволок, берег немного воз¬вышался над водой, и он изо всех сил толкнул её вверх, чтобы выбросить на сушу. Но стоило принцессе вылететь из воды, как она тут же снова стала невесомой – с криками и бранью она поднялась в воздух.

– Противный, противный, противный, противный! – завопила она.

Никому на свете не удавалось привести её в такую ярость.

Принц, увидев, как она взлетела в воздух, решил, что его околдовали, и он принял лебедь за женщину. Но принцесса схватилась за самую верхнюю шишку, что росла на могучей ели. Шишка обломилась у неё в руке, она схватилась за другую, потом ещё за одну, – и так, ломая шишки и сбрасывая их вниз на землю, ей удалось в конце концов остановиться. А принц меж тем так и застыл в воде, глядя во все глаза на принцессу. Когда же ветви скрыли её, он выбрался на берег и подошёл к дереву. Вглядевшись, он увидел, как она перебирается по одной из веток вниз к стволу. Однако в лесу было так темно, что принц никак не мог разобрать, кто это. Наконец, спустившись на землю и увидев, что он стоит под деревом, она вцепилась в него и произнесла:
– Я папеньке скажу…

– А вот и не скажешь, – возразил принц.

– Нет, скажу, – не сдавалась она. – Какое ты имел право вытаскивать меня из воды и швырять в воздух? Что я тебе такого сделала?

– Прости, я не хотел тебя обидеть.

– У тебя в голове, верно, нет никакого соображения, а это ещё хуже, чем не иметь веса. Мне жаль тебя.

Тут принц понял, что это и есть заколдованная прин¬цесса. Он понял также, что обидел её. Пока он обду¬мывал, что сказать, она топнула ножкой (если б она не вцепилась в него изо всех сил, то тут же бы и взлетела от этого на воздух) и в сердцах молвила:
– Немедленно верни меня обратно!

– Вернуть тебя куда, красавица? – спросил принц. Он уже готов был в неё влюбиться, ибо от гнева она дивно похорошела. Ему уже было ясно (хотя, конечно, в такой тьме никакой ясности быть не могло), что в ней нет ни одного недостатка, если, конечно, не считать не¬достатка веса. Но какой принц судит о принцессе по весу? Не станет же он определять красоту ее ножки по тому, какой глубины след она оставляет в грязи?

– Так куда же я должен вернуть тебя, красавица? – повторил принц.

– В воду, конечно. Какой же ты глупый! – отвечала принцесса.

– Ну что ж, идём, – сказал принц.

Принцессе и обычно-то было нелегко ходить, а тут ещё платье её было в таком виде, что она всё крепче цеплялась за принца, а это мешало ей идти ещё больше. Принц едва мог поверить, что всё это не дивный сон, хоть она и осыпала его на ходу музыкальными потоками брани. И так как принц не торопился, они вышли к озеру в другом месте, где берег возвышался над водой футов на двадцать пять, по меньшей мере. Подойдя к самому краю кручи, принц повернулся к принцессе и спросил:
– Как же мне тебя опустить в воду?

– Это уж твое дело, – ответила она резко. – Ты меня оттуда вынул, ты и опусти.

– Что же, хорошо, – сказал принц.

Схватил её в объятья и без оглядки бросился с нею со скалы в воду. Принцесса только успела от восторга взвизгнуть – и над их головами сомкнулась вода. Когда же они вынырнули на поверхность, она обнаружила, что не может даже рассмеяться, ибо они упали в воду так стремительно, что ей никак не отдышаться. В тот же миг принц спросил:
– Ну что, понравилось тебе падать в бездну?

Принцесса, задыхаясь, спросила:
– Это и называется «падать в бездну»?

– Да, – отвечал принц, – примерно.

– Мне показалось, это больше похоже на полет, – возразила она.

– У меня тоже было такое чувство, – согласился принц.

Принцесса, видно, не поняла его и повторила его во¬прос:
– А как тебе нравится падать в бездну?

– Ах, больше всего на свете! Ведь я это делаю с самым прелестным существом на свете.

– Не продолжай, – сказала принцесса, – я не хочу больше этого слушать.

Видно, она, как и её отец, не любила играть словами.

– А разве тебе не нравится падать в бездну? – по¬интересовался принц.

– Ах, это так весело, – отвечала принцесса, – ни с чем не сравнить! Я раньше никогда не падала. Вот бы мне научиться! Нет, ты только подумай: у папеньки во всем королевстве я единственная не умею падать!

Тут бедная принцесса пригорюнилась.

– Я с радостью буду падать вместе с тобою, – вы¬звался принц. – В любую минуту, ты только скажи.

– Спасибо. Не знаю… Может быть, это неприлично. Мне всё равно. Но если уж мы упали, давай поплаваем вместе.

– С восторгом! – воскликнул принц.

И они поплыли. Они плавали, ныряли, глядели в небо, лёжа на спине, и снова ныряли, пока наконец не услышали крики на берегу и не увидели огоньки, мелькавшие во всех направлениях. Было уже поздно, и ночь была без¬лунной.

– Пора домой, – сказала принцесса. – Мне очень жаль – было так чудесно!

– Мне тоже жаль, – отвечал принц. – Хорошо, что у меня нет дома, куда я должен был бы вернуться. Вернее, он есть, но я не знаю, где он…

– Вот бы и у меня не было, – подхватила принцес¬са. – Там всё так глупо! Хотелось бы мне сыграть с моими домашними шутку. Почему они не оставят меня в покое? Не могут отпустить меня хоть на одну ночь в озеро! Видишь, вон там зелёный огонёк? Это окно моей спальни. Подплывем тихонько туда. Когда поравняемся с балконом, подбрось меня вверх – ведь ты это так назы¬ваешь? – ну, как ты это сделал недавно. Я ухвачусь за балкон и влезу в окно, а они пусть ищут меня хоть до утра!

– Я повинуюсь, хоть мне и жаль с тобой расставать¬ся, – отвечал принц любезно.

И они поплыли, стараясь, чтобы их не услышали.

– А завтра ночью ты будешь плавать в озере? – спросил принц.

– Конечно… А впрочем, нет… Может быть… – таков был странный ответ принцессы.

У принца хватило ума не настаивать. На прощанье он только тихо шепнул, подбрасывая её в воздух:
– Никому ни слова!

Она лишь лукаво на него взглянула. Она уже была высоко, но взгляд её словно говорил ему: «Не бойся. Мне было так весело! Зачем же всё портить?»

В воде она так походила на всех людей, что принц едва поверил своим глазам, когда увидел, как она мед¬ленно поднялась в воздух, схватилась за перила балкона и исчезла в окне. Он изумленно огляделся: а вдруг она где-то рядом? Но кругом не было ни души. И принц неслышно поплыл прочь, глядя на огоньки, которые мета¬лись по берегу в поисках принцессы, хотя она давно уже спала в своей постели. Когда же огоньки исчезли, он вылез на берег и принялся искать свой меч и одежду. Не без труда найдя их, он обошел озеро кругом. На том берегу лес был гуще, а берег круче; он подымался уступами к горам, замыкавшим озеро со всех сторон. Принц скоро нашёл место, откуда был виден зелёный огонёк в принцессином окне и где его не могли заметить с противопо¬ложного берега даже при ярком свете дня. Это была небольшая впадина в скале: он сделал себе постель из сухих листьев и лёг. Принц так устал, что даже голод не помешал ему тут же заснуть.

Всю ночь ему снилось, что он плавает вместе с прин¬цессой.

Глава 10. ВЗГЛЯНИ ЖЕ НА ЛУНУ!

Проснувшись на следующее утро, принц отправился на поиски пищи; он нашёл её в хижине лесничего, где и во все последующие дни запасался всем, что положено от¬важному принцу. Обеспечив себе настоящее, он не стал задумываться о будущем. Ну, а если Забота наносила ему визит, он с поклоном выпроваживал её вон.

Вернувшись после завтрака в своё убежище, он увидел, что принцесса уже на озере; её сопровождали король и королева – он узнал их по коронам и огромной свите придворных, разместившихся в хорошеньких лодочках с лёгкими навесами, украшенных яркими флагами и вымпелами всех цветов радуги. Солнце светило вовсю, и вскоре принц, изнывавший от жары, начал мечтать о прохладной воде и принцессе. Но ему предстояло томиться до сумерек, ибо на лодках царило веселье, да и угощенья было хоть отбавляй.

Но стоило солнцу зайти, как лодки следом за королев¬ской баркой потянулись к берегу, и скоро на озере оста¬лась лишь одна лодка – та, что принадлежала принцессе. Но она ещё не желала возвращаться домой; принцу по¬казалось, что она приказала гребцам идти к берегу без неё. Словом, лодка поплыла прочь, блестящая флотилия исчезла из виду, а в воде осталась белая, как облачко, тень.

И тогда принц запел. Вот его песня:
Лебедь-девица,
Взгляни
Нежным взглядом.
Сумрак ночи
Разгони
Нежным взглядом.
Пусть два матовых
Крыла
Снежно-белых,
Словно два больших
Весла
Снежно-белых,
По волне
Влекут ко мне
Деву-лебедь,
Всю в лучистой белизне
Деву-лебедь¹.

Не успел он закончить, как принцесса подплыла к тому месту, где он укрылся, и, подняв голову, стала его вы¬глядывать. Слух её не обманул.

– Принцесса, не хочешь ли ещё разок упасть в без¬дну? – спросил принц, глядя вниз.

– Ах, вот ты где! Да, хочу – если можно, принц, – отвечала она, глядя на него из воды.

– Но как ты догадалась, что я принц? – спросил он.

– По тому, что ты так хорошо воспитан, принц, – отвечала принцесса.

– Так поднимайся, принцесса!

– Вытащи меня!

Принц снял свой шарф, перевязь меча, а потом и плащ, связал их вместе и спустил в воду. Но они не доставали до воды. Тогда он размотал свой тюрбан и привязал его тоже, но и он едва доставал до воды, и тогда он добавил к нему еще свой пояс с деньгами. Принцесса ухватилась за тот конец, в который были завязаны монеты, – и через мгновенье уже стояла рядом с ним на скале.

С шумом и плеском упали они в озеро. Принцесса была в восторге; и они с наслаждением всё плавали и плавали в озере.

Ночь за ночью встречались они и купались в тёмных и чистых волнах озера; принц был так счастлив, что нередко ему казалось, будто он плывёт по небу, а не по озеру. Впрочем, возможно, он начал смотреть на вещи принцессиными глазами, а может, просто ему было уди¬вительно хорошо на сердце. Только когда он заговаривал о небесах, принцесса над ним смеялась.

Ночи стали лунными, и это принесло им новую радость. В немеркнувшем свете всё казалось таким странным и необычным. А в полнолуние они затеяли такую игру: ныряли поглубже в воду и, повернувшись лицом вверх, смотрели сквозь слой воды на большое яркое пятно, ко¬торое дрожало, сверкало и сияло у них над головой, то расплываясь, а то сжимаясь, будто тая, а потом снова твердея. Они устремлялись наверх, прямо на него – и, ах! вот она, луна, высоко-высоко у них над головами, холодная, чёткая, ясная и очень красивая, на дне ещё более глубокого и синего озера, чем «наше», как его называла принцесса.

Принц скоро понял, что, находясь в воде, принцесса почти ничем не отличалась от всех остальных людей. К тому же в воде она была не так язвительна в своих вопросах и не так дерзка в ответах, как на суше. И смеялась не так часто, а если и смеялась, то не так громко. Да и вообще в воде она была гораздо скромнее и тише, как и подобает молодой девице. Но едва принц, который влюбился в неё в тот самый миг, когда в первый раз бросился вместе с нею в озеро, заговаривал о любви, она лишь с любопытством глядела на него и смеялась. Прошло какое-то время – и она стала в ответ призаду¬мываться, словно пыталась понять, о чём это он говорит (она уже понимала, что он говорит о чём-то важном), но всё напрасно. Стоило ей выйти из воды, как она тут же так разительно менялась, что принц думал: «Я женюсь на ней, но только если она превратится в наяду, а я – в тритона, и мы тут же уплывём в море».

¹Перевод стихов Марка Фрейдкина

(Продолжение в следующем номере)

с. 22

Рубрика: Перевод

Туве Янссон — Половодье

Перевод Людмилы Брауде

Однажды летом под навесом на лодочной пристани было пусто, потому что Каллебисин только и делал что рыбачил. Мама сидела каждый день на веранде и иллюстрировала книги, а потом посылала иллюстрации в Борго с лодкой, перевозившей туда салаку. Время от времени она залезала в море, купалась, а потом снова рисовала.

Папа смотрел на неё, а потом пошёл и заглянул под навес и в конце концов поехал в город И привез оттуда вращающийся шкив, и ящик с глиной, и железные подпорки, и всё для лепки. Он превратил навес на лодочной пристани в мастерскую, и все вокруг проявили к этому интерес и стали помогать папе. Они пытались убрать оттуда инструменты Каллебисина и хотели подмести пол, но им не разрешили.

Папа рассердился, и тогда все поняли, что навес стал священным, и там ничего, даже самую малость, трогать нельзя. Никто не спускался больше на береговой луг, а лодки так и остались лежать возле пристани, куда они приплывали груженные салакой.

Лето стояло очень жаркое, и ветра совсем не было.

Мама всё рисовала и рисовала, и всякий раз, когда иллюстрация была готова, она ныряла в море. Я стояла возле стола на веранде и ждала вплоть до той самой минуты, пока мама не начинала размахивать рисунком, чтобы тушь высохла быстрее. И мы обе смеялись, вспоминая о том, как бывает в городе, где рисуешь ночью и так устаешь, что становится худо. Затем мы бежали вскачь к морю и прыгали в воду.

Когда у Каллебисина появлялись в сарае дачники, мне приходилось носить брючки даже в воде.

Папа работал в своей новой мастерской. Он шёл туда после того, как, поудив рыбу, выпивал свой утренний кофе. Папа любит удить рыбу. Он поднимается в четыре часа утра, берёт свои удочки и отправляется к болоту с уклейками.

Было так жарко, что уклейки в заливе подохли, и мы каждый вечер ставили сети возле Песчаной шхеры. На веранде мы всегда держали пакет с хрустящими хлебцами для папы. Он набивал полные карманы хлебцев и выплывал в море на лодке через пролив.

Грузило – очень важный предмет. Можно бродить часами, не находя подходящего камня. Он должен был чуть продолговатый и с выемкой посредине. Утром папа удит рыбу сам по себе. Никто не мешает ему и никто ему ничего не возражает. Скалы чудесно освещены и выглядят так же прекрасно, как если бы их нарисовал Кавен. Сидишь теперь там, смотришь на поплавок и знаешь, где клюёт и когда клюёт. Одна мель носит имя папы, она называется Камень Янссона и будет зваться так во все времена. Затем медленно шагаешь домой и смотришь, не поднимается ли дымок из трубы.

Никто больше не любит рыбачить. Мама держит сачок для рыбной ловли. Но у неё нет чутья на хорошие места, где водится рыба. Такое чутьё – врождённое и крайне редко встречается у женщин.

После утреннего кофе папа отправлялся в свою новую мастерскую. Каждый день было одинаково жарко, и ни днём, ни ночью не дул ветер.

Папа всё больше и больше мрачнел. Он начал говорить о политике. Никто и близко не подходил к лодочному навесу. Мы больше не купались у подножья горы, а лишь в первом морском заливе. Но хуже всего были дачники Каллебисина. Они наискосок пересекали вершину холма, когда видели, что папа идёт к себе в мастерскую, называли его «скульптор» и спрашивали, как обстоят дела с вдохновением. Никогда ничего более бестактного я не слыхала. Они проходили мимо навеса на лодочной пристани, ничуть не пытаясь, чтобы их не заметили, они прикладывали палец к губам и что-то шептали, и кивали друг другу, и хихикали, а папа, естественно, видел всё это через окошко.

Но самое ужасное было то, что они предлагали ему темы для творчества. Они подсказывали ему, что он должен ваять! Маме и мне было жутко стыдно за них. Но мы ничем не могли ему помочь! Папа всё больше и больше мрачнел и в конце концов вообще прекратил разговаривать! Однажды утром он даже не поплыл рыбачить, а остался лежать в постели, не спуская глаз с потолка и сжав губы.

Погода становилась всё жарче и жарче.

Но потом совершенно внезапно вода поднялась. Мы заметили это только тогда, когда однажды ночью подул ветер. Множество сухих веток и всякого мусора летело вниз с холма и билось о наши стёкла, лес шелестел, а ночь выдалась такая жаркая, что невозможно было накрыться даже простынёй. Дверь распахнулась и начала стучать, а мы выскочили на крыльцо и увидели, что за Хэльстеном катится что-то белое, а затем заметили, как аж у самого колодца наверху блестит вода.

Папа обрадовался и закричал: «Черт, какая погода!» Натянув брюки, он мигом выскочил из дому. Дачников Каллебисина словно ветром сдуло на вершину холма. Они стояли там в ночных рубашках и жались друг к другу, не имея ни малейшего представления о том, что им следует делать. Однако мама с папой спустились вниз к 6ерегу, а там уже плыла на полдороге к островку Рёдхольмен пристань. Плыла вместе со всеми лодками, которые толкались и теснили друг друга, словно живые, а садок порвался, и весь крепежный лес был уже в пути, пересекая пролив. Потрясающее зрелище?

Трава была залита водой, которая всё поднималась и поднималась, а весь ландшафт с бурей и ночью, простиравшейся надо всем, совершенно преобразился, став новым и незнакомым.

Каллебисин помчался за мокнувшей в котле верёвкой, Фанни кричала и била в жестянку, а её белые волосы развевались во все стороны. Папа поплыл на веслах к пристани с канатом в руках, а мама, стоя на берегу, держала канат за другой конец.

Всё, что только было на холме, оказалось в море, и береговой ветер погнал всё это в пролив, ветер дул всё сильнее и сильнее, а вода только и делала, что поднималась.

Я тоже кричала от радости и бегала туда-сюда по воде вброд, и ощущала, как трава плывёт вокруг и обвивает мои ноги. Я спасала доски, а иногда мимо меня пробегал папа, выуживал из воды бревна и восклицал:
– Что скажешь об этом? Вода всё поднимается.

Он швырял конец верёвки дачникам и кричал:
– Держите, чёрт возьми, чтобы хоть что-нибудь получилось, нам же надо вытащить пристань на луг! Сделайте же что-нибудь!

Дачники хватали и тянули верёвку, совершенно мокрые в своих ночных рубашках и не понимавшие, как всё это весело и что так им и надо за их глупости!

В конце концов мы спасли всё, что можно было спасти, и мама отправилась варить кофе. Я стянула с себя все одёжки, завернулась в одеяло и, сидя перед очагом, смотрела, как она зажигала огонь. Стёкла задребезжали, потемнели, и начался дождь.

Вдруг папа распахнул дверь и вбежал на кухню с криком:
– Чёрт! Можешь себе представить! Вода под навесом на лодочной пристани поднялась на полметра. Глина превратилась в сплошной соус. Тут без чёрта не обошлось! И ничего не поделаешь!

– Ужасно! – ответила мама, и вид у нее был такой же радостный, как у папы.

– Послушай-ка, – сказал ей папа. – Я был в первом заливе, в той стороне, куда дует ветер, там на волнах качается целая гора досок. Кофе я выпить не успею. Вернусь немного позднее.

– Хорошо, – согласилась мама. – Буду держать кофе горячим.

И папа снова вышел в море. Мама разлила кофе во все чашки. Этот шторм был самый лучшим из тех, которые нам довелось пережить!

с. 22

Рубрика: Перевод

Юрий Вронский

Ингер Хагеруп — Цветок гороха; На дне морском

Cеверо-запад Европы зовётся Скандинавия и населён он скандинавами. Так называют норвежцев, датчан, шведов и некоторых других жителей Северной Европы. Это мужественные, а главное, умные люди. В отличие от большинства европейцев, норвежцы, датчане и шведы не стали прогонять своих королей, когда это было модно. Зато они и теперь живут, как в сказке: у них есть короли и королевы, принцы и принцессы, королевские дворцы и придворные, не говоря уже о том, что сами они по-прежнему обитатели королевств, и у них до сих пор случается золушке выйти замуж за принца, а удачливому парню жениться на принцессе.

Скандинавия – край стихов и сказок, а поэзия и сказка, как известно, родные сёстры. Жители этого края очень любят детей и с незапамятных времён сочиняют для них сказки, стихи и песни. Этим занимаются даже весьма серьёзные дяди и тёти. Про многие из них трудно теперь сказать, кто их сочинил – взрослые для детей или дети сами для себя. Но это и неважно, главное, норвежские дети охотно их читают и поют. Надеемся, они понравятся и вам.

Юрий Вронский

Ингер Хагеруп

Перевод Юрия Вронского

Цветок гороха

Наверно, задуман я был мотыльком,
А вырос цветком гороха
И тихо машу крылом-лепестком...
Но это не так уж плохо:
И бабочкой быть, и красивым цветком,
А главное - быть хорошим,
Цвести, отцвести и дремать под листом
С животиком, полным горошин.

На дне морском

Буря шхуну исковеркала,
Шхуна спит на дне морском.
В стёкла круглые, как в зеркало,
Спруты смотрятся тайком,
И тогда рыбёшка дерзкая
В них швыряется песком.

Крабы старые и малые
Носят панцири, клешни,
Бродят потные, усталые, 
Но не выйдут без брони.
До чего же толстопалые
И несчастные они.

Там всегда погода мокрая,
Можно грипп схватить вполне,
Да и качка там жестокая...
Только в самой глубине
Раковина одинокая
Мирно дремлет в тишине.

И, никем не обнаружена,
Триста лет и триста дней
В ней живёт одна жемчужина -
В мире нет её крупней.
В воскресенье после ужина
Расскажу тебе о ней.

с. 42

Рубрика: Перевод

Исаак Башевис Зингер — Коза Злата

Перевод Ольги Мяэотс

На Хануку дорогу из местечка в город в наших краях обычно заметает снегом. Но в тот год зима выдалась на удивление мягкой. Вот-вот наступит праздник, а снега нет как нет. И солнце печёт, словно лето на дворе. Крестьяне только головами качали: мало снега – не жди доброго урожая. Вот уже и молодая травка пробиваться стала. В сёлах даже скотину на пастбище выгнали.

Для скорняка Реувена год выдался – хуже некуда. Долго он голову ломал, как из нужды выбиться, и решил наконец продать единственную козу – Злату. Другой вопрос, что она была уже старая и молока давала каплю, но Файвл, мясник из города, согласился дать за неё восемь гульденов. Разве плохо? Доход, конечно, невелик, но всё же можно и ханукальные свечи купить, и масло для оладий, и подарки детям, да и по хозяйству чего-нибудь. Сами знаете: на праздник только раскошеливайся. Вот и велел Реувен старшему сыну Аарону отвести козу в город.

Аарон был парнишка смышлёный и понимал, какая судьба скотине уготована. Жалко ему было козу. Лия, мать мальчика, и та слезу украдкой смахнула, услышав мужнино решение, а сестры, Ханна и Мириам, те прямо в голос ревели. Но разве можно отца ослушаться? Натянул Аарон латаное пальтишко, нахлобучил шапку с ушами, обмотал вокруг козьей шеи веревку, взял на дорогу два куска хлеба с сыром и отправился в путь. К вечеру мальчик должен был доставить козу в город, переночевать у мясника, а на следующий день с деньгами вернуться домой.

Коза стояла смирно, пока домашние прощались с ней, лишь бородой трясла и даже лизнула Реувену руку. Злата привыкла доверять людям и не ждала от них подвоха, ведь они всегда кормили её и не причиняли зла.

Когда Аарон вывел Злату на дорогу, что вела к городу, коза удивилась: путь был ей в новинку. Она то и дело поглядывала на мальчика, словно хотела спросить: «Куда ты меня ведёшь?» Но постепенно успокоилась, решив, видно, что скотине не пристало задавать вопросы. Всё по дороге было ей незнакомо. Они шли чужими полями, проходили чужие пастбища, вдалеке виднелись чужие дома под соломенными крышами. Со дворов доносился собачий лай. Пару раз какие-то шальные псы пускались за ними вслед, но Аарон отгонял их палкой.

Когда они выходили из деревни, светило солнце. Но вдруг погода враз переменилась. Большая иссиня-чёрная туча показалась на востоке и быстро заволокла всё небо. Поднялся ветер. Вороны с громким карканьем закружили над самыми головами путников. Поначалу казалось, что пойдёт дождь, но из тучи посыпал град, словно летом. Хотя было ещё раннее утро, вмиг стало темно как ночью. Вскоре град сменился снегом.

За свои двенадцать лет Аарон видел всякую погоду, но подобного снегопада не помнил. Снег валил так густо, что затянул белой пеленой всё вокруг и скрыл даже солнце. Вскоре дорогу совсем занесло. И без того она была узкой и извилистой, а теперь мальчик и вовсе с пути сбился. Задул резкий холодный ветер. Пальтишко у Аарона было старое, и мороз пробирал до костей.

Поначалу Злата, казалось, не обратила внимания на перемену погоды. Она тоже прожила на этом свете двенадцать лет и знала, что такое зима. Но когда её копытца всё глубже и глубже стали проваливаться в снег, коза принялась оглядываться на Аарона. Её мягкий взгляд словно говорил:
«Что нас выгнало из дому в такую непогоду?» Аарон надеялся, что им повстречается на дороге крестьянская подвода, но за весь день никто не проехал мимо.

А снег становился всё гуще и гуще, он падал на землю огромными кружащимися хлопьями. Аарон почувствовал под ногами мягкую пашню. Он понял, что они сбились с пути и бредут теперь по полю. Мальчик уже не мог различить, где восток, а где запад, где осталась деревня и в какой стороне город. Ветер выл и стонал, крутились снежные вихри, словно белые бесята затеяли в поле игру в пятнашки. Снежная позёмка заметала всё вокруг. Злата остановилась. Она не могла идти дальше. Коза уперлась копытцами в землю и умоляюще заблеяла, словно просилась назад домой. На её бороде намёрзли белые льдинки, а рога заиндевели от мороза.

Аарон старался не думать о грозившей им опасности, но понимал: если они не найдут пристанища, то наверняка замёрзнут. Нет, это была не обычная метель, а настоящий буран. Снегу намело уже по колено. Руки мальчика окоченели, а пальцев на ногах он совсем не чувствовал. Блеянье Златы всё больше походило на плач: люди, которым она привыкла доверять, заманили её в беду. Что оставалось делать? Аарон принялся молиться за себя и за невинную скотину.

Вдруг мальчик разглядел невдалеке какой-то холм. Что бы это могло быть? Когда успело намести такой большой сугроб? Подошёл он поближе и козу за собой потянул. Оказалось, это высоченный стог сена, весь засыпанный снегом.

Аарон сразу понял – это спасение. С большим трудом он разрыл снег. Недаром он был крестьянский сын: знал, что делать. Докопавшись до сена, мальчик сделал в нём гнездо для себя и козы. Он понимал, что, как бы ни завывала метель снаружи, в стогу всегда тепло и сухо. К тому же сено – отличный корм для Златы. Почуяв знакомый запах, коза потянулась к сену и принялась жевать. Снаружи продолжал валить снег. Вскоре он снова замел стог, скрыв лаз, проделанный Аароном. Но мальчику и козе надо дышать, эдак под снегом и задохнуться можно! Аарон проделал в соломе и снегу окошко и внимательно следил, чтобы его не засыпало.

Злата наелась досыта, села на задние ноги. К ней вернулось прежнее доверие к человеку. Аарон съел два куска хлеба с сыром, но лишь слегка заглушил голод, уж больно умаялся он в дороге. Мальчик посмотрел на козу и заметил её набухшее вымя. Он лёг возле козы так, чтобы молоко при дойке попадало ему прямо в рот, и потянул за сосок. Молоко было жирным и сладким. Злата, хоть и не привыкла к такому обращению, сидела смирно. Казалось, ей хочется отблагодарить мальчика за то, что он спас её от неминуемой гибели, нашёл такое чудесное убежище, где всё – пол, стены, потолок – сделано из душистого вкусного сена.

В крохотное окошко Аарон видел, как беснуется снаружи непогода. Ветер перегонял огромные волны снега. Тьма была – хоть глаз выколи. Мальчик не знал, ночь ли наступила или просто тучи совсем закрыли солнце. Слава Богу, в стогу было тепло и сухо. От травы и полевых цветов пахло солнцем и летом. Злата то и дело принималась жевать. Она выхватывала клочок то сверху, то снизу, то справа, то слева. От её тела шло живое тепло, и Аарон старался прижаться к ней потеснее. Мальчик всегда любил козу, но теперь она стала ему как сестра. Он был один, и ему хотелось поговорить с кем-нибудь.

– И что ты думаешь, Злата, о том, что с нами приключилось? – завёл мальчик разговор с козой.

– Ме-е, – проблеяла Злата.

– Не отыщи я этот стог с сеном, мы бы наверняка замёрзли в чистом поле.

– Ме-е.

– Я тебе так скажу: если снег не прекратится, нам придётся просидеть здесь несколько дней.

– Ме-е.

– Да что ты всё «ме-е» да «ме-е»! Отвечай толком!

– Ме-е, ме-е.

– Ну, ме-е, так ме-е, – уступил Аарон. – Хоть ты и бессловесная тварь, а всё понимаешь. Ты нужна мне, а я нужен тебе. Ведь так?

– Ме-е.

Аарона стало клонить в сон. Он сделал себе подушку из сена и уснул. Злата тоже задремала. Теперь слушайте дальше.

Когда мальчик открыл глаза, то не мог понять, ночь сейчас или день. Снег забил окошко. Аарон попробовал было расчистить его заново, раскопал снег на длину своей руки, но так и не пробился наружу. А снег всё шёл и шёл. Ветер выл на разные голоса. Иногда в вое ветра мальчику чудился дьявольский смех. Злата тоже проснулась. Аарон погладил её, и она от ветила ему благодарным «ме-е». Да, козий язык состоял из одного-единственного слова, но сколько оно могло выразить! Коза будто хотела сказать мальчику: что Бог дает, надо принимать с любовью – жару и холод, голод и насыщение, свет и тьму.

Аарон снова проголодался. Хлеб с сыром он давно уже съел, но молоко у Златы не переводилось.

Три дня провели мальчик и коза в стогу. Аарон всегда любил Злату, но за эти дни привязался к ней ещё больше. Она поила его своим молоком, согревала своим теплом. Своим спокойствием она поддерживала в нём надежду на спасение. А сколько историй он порассказал ей за эти дни! Коза стояла смирно и внимательно слушала. Он гладил её, а она лизала его лицо и руки.

А потом говорила «ме-е», и мальчик понимал: это значит – «Я тебя тоже люблю».

Снег шёл три дня. Впрочем, на второй день он был уже не таким густым, да и ветер поутих. Временами Аарону казалось, что лета уже никогда не будет, что всю жизнь, сколько он себя помнит, шёл снег и что у него, Аарона, нет ни отца, ни матери, ни сестёр: он – сын снега, родился в снегу, и Злата тоже. В стогу было так тихо, что даже в ушах звенело. Аарон и Злата проспали всю ночь и большую часть дня. Во сне Аарон мечтал о тёплых деньках. Ему снились зелёные луга, цветущие деревья, прозрачные ручьи и птичье пение. На третью ночь снег перестал, но Аарон боялся, что в темноте не отыщет дорогу домой. Постепенно небо расчис тилось, и выглянула луна, покрыв снежные равнины серебристой сетью. Мальчик разрыл снег и выглянул наружу. Перед ним лежал белый безмолвный мир, исполненный небесного покоя и благодати. До огромных звёзд, казалось, было рукой подать. Луна плыла по небу, как по морю.

Утром четвёртого дня Аарон услыхал звон бубенцов.

«Сани! —догадался мальчик. —Значит, дорога недалеко».

Возница указал ему дорогу, но не в город, к мяснику Файвлу, а домой, в деревню. Сидя в стогу, Аарон решил, что ни за что не расстанется с Златой.

Родители Аарона и вся деревня искали мальчика и козу, но метель занесла следы. Люди думали, что они сгинули навечно. Мать и сестры стали было оплакивать Аарона, но отец лишь хмурился и молчал. Вдруг прибежал сосед и сообщил радостную весть: по дороге к деревне шествуют Аарон и коза.

Ну и обрадовались все! Аарон рассказал дома, как нашёл стог и как Злата три дня поила его своим молоком. Услыхав это, сестры принялись целовать и обнимать козу, приготовили ей особое угощение: нарезанную морковь и картофельные очистки. Злата всё съела – тоже ведь проголодалась.

Никто и подумать не мог о том, чтобы её продать. К тому же наступившие холода оказались скорняку на руку. Теперь сельчанам вновь понадобились его услуги. Так что на Хануку мама Аарона каждый день могла печь картофельные оладьи, даже Злате доставалось. И хотя у козы был свой загончик, она часто приходила к кухне, стучалась рогами в дверь и просилась в гости. Её всегда с радостью пускали. По вечерам Аарон, Мириам и Ханна играли в дрейдл. А Злата грелась у печки, смотрела на детей и любовалась на ханукальные свечи. Иногда Аарон спрашивал:
– А помнишь, Злата, как мы хоронились с тобой в стогу?

Коза чесала рогами бок, мотала бородой и тихонько блеяла. Всю свою безмерную любовь она умела выразить одним-единственным «ме-е».

с. 18

Рубрика: Перевод

Чарльз Диккенс — Волшебная косточка

Перевод Нины Демуровой

Жил некогда король со своей королевой, и был он храбрейшим из мужчин, а она – прекраснейшей из женщин.

Король ради заработка служил клерком в конторе, а королева была дочерью деревенского лекаря. У них было девятнадцать детей, и число их всё время росло. Семнадцать королевских детишек приглядывали за новорождённым, а Алиса, самая старшая, приглядывала за ними всеми. Милым крошкам было от семи лет до семи месяцев.

Ну вот, а теперь продолжим наш рассказ. Однажды король отправился на службу, а по дороге заглянул в рыбную лавку, чтобы купить фунта полтора лососины подальше от хвоста: именно такую королева, которая была неплохой хозяйкой, просила его прислать к обеду. Мистер Маринад, хозяин лавки, промолвил:
– Конечно, сэр. Прикажете ещё что-нибудь? До свидания, сэр.

И король грустно поплёлся дальше. До жалованья было ещё далеко, а кое-кто из прелестных крошек уже порядочно вырос из своей одёжки.

Не успел он сделать и нескольких шагов, как его догнал посыльный мистера Маринада.

– Сэр, – сказал он, – а ведь вы не заметили старую даму у нас в лавке.

– Какую даму? – удивился король. – Я никакой дамы там не видел.

Немудрено! Король не заметил старой дамы, потому что для него она была невидимой. А вот Маринадный мальчишка видел её прекрасно. Ведь он так свирепо швырял рыбу и так плескал и брызгал водой во все стороны, что ей пришлось обнаружить себя, иначе он испортил бы ей всё платье!

Тут подоспела и сама старая дама. Одета она была очень нарядно – в платье из переливчатого шёлка (самого высокого качества!), благоухающее сухой лавандой.

– Король Уоткинс I, не так ли? – строго спросила старушка.

– Да, – подтвердил король, – моя фамилия Уоткинс.

– Папенька, если не ошибаюсь, прелестной принцессы Алисы?

– И восемнадцати других милых крошек, – отвечал король.

– Так слушай! Ты идёшь в контору, – сказала старушка.

Тут короля осенило: старушка-то была, конечно, фея, иначе откуда бы ей всё это знать?

– Ты прав, – проговорила старушка, читая его мысли. – Я добрая морская фея Грандмарина. Слушай меня внимательно! Придёшь домой к обеду, пригласи принцессу Алису отведать лососины, которую ты только что купил. Да сделай это полюбезнее!

– А может, лососина ей вредна? – возразил король.

Тут старушка так рассердилась, что король не на шутку встревожился и покорно принёс ей свои извинения.

– Только и слышишь теперь: то одно вредно, то другое, – вскричала старушка с величайшим презрением. – Не жадничай! Ты, видно, хочешь съесть всю лососину сам!

Король опустил голову и сказал, что больше никогда не будет говорить «вредно».

– То-то, – фыркнула фея Грандмарина. – Так вот, когда прелестная принцесса Алиса согласится откушать лососины – думаю, что именно так оно и будет, – ты увидишь, что она оставит на тарелке косточку. Вели ей высушить её, поскоблить и отполировать так, чтобы она заблестела, словно перламутровая. Это ей мой подарок. Пусть бережёт его!

—

И это всё? – спросил король.

– Имейте же терпение, сэр! – пуще прежнего рассердилась фея Грандмарина. – Не прерывайте людей на середине, дайте им договорить до конца! Что за привычка у этих взрослых! Вечно вы так!

Король снова опустил голову и сказал, что никогда больше не будет так поступать.

– То-то, – сказала фея Грандмарина. – Передай принцессе Алисе от меня поцелуй и скажи ей, что это волшебный подарок, которым можно воспользоваться лишь один-единственный раз. Он принесёт ей в тот единственный раз всё, чего она только ни пожелает, но при одном условии: пусть пожелает в нужное время. Вот и всё. Смотри не забудь чего-нибудь!

Король открыл было рот, чтобы попросить объяснений, но тут фея ужасно разгневалась.

– Перестаньте, сэр! – закричала она, топнув ногой. – Объясни им то, объясни другое! Ещё чего недоставало! Только и требуют всяких объяснений! Никаких объяснений! Вот ещё! Надоели мне эти взрослые с их бесконечными объяснениями!

Король очень испугался, сказал, что весьма сожалеет, если нечаянно обидел её, и что никогда больше не станет требовать никаких объяснений.

– То-то, – сказала фея. – Только попробуй!

И с этими словами она исчезла, а король побрёл своей дорогой. Он шёл и шёл, пока не пришёл, наконец, в контору. Там он принялся за писанину и строчил, строчил, строчил до тех пор, пока не пришло время возвращаться домой. Дома он любезно, как и велела ему фея, пригласил принцессу Алису отведать лососины, что она и сделала с большим удовольствием. Покончив с лососиной, она оставила, как и предсказала фея, на тарелке косточку, и когда король передал ей слова феи, принцесса Алиса с величайшей осторожностью вытерла её, поскоблила, а потом отполировала так, что она заблестела, словно перламутровая.

Ну а когда на следующее утро королева проснулась и совсем уже собралась встать, она вдруг вскричала:
– О горе! Горе! Ах, моя голова! Моя голова!

И упала в обморок.

Принцесса Алиса, которая в эту минуту как раз заглянула в спальню, чтобы справиться насчет завтрака, очень встревожилась, увидев свою высочайшую родительницу в таком состоянии, и позвонила Пегги (так звали лорда-камергера). Но, вспомнив, где стоит флакон с нюхательной солью, она вскарабкалась на стул и достала его сама. Потом она вскарабкалась на другой стул, стоявший возле высочайшего ложа, и поднесла флакон к носу королевы; потом спрыгнула со стула и принесла воды; потом снова взобралась на стул и намочила высочайшее чело – словом, когда лорд-камергер Пегги вошла, наконец, в спальню, ей осталось только сказать:
– Ах ты, моя умница! Я и сама не справилась бы с этим лучше!

Но самое худшее было ещё впереди. Да, впереди! Королева совсем разболелась и долгое время не вставала с постели. А принцесса Алиса усмиряла семнадцать юных принцев и принцесс, и одевала, и переодевала, и баюкала новорожденного, и кипятила чайник, и разогревала суп, и подметала пол, и давала королеве лекарство, и ухаживала за ней, и делала всё, что могла, и ей было так некогда, некогда, некогда – трудно себе даже представить, до чего ей было некогда. Дело в том, что слуг во дворце было немного, и на то имелось три причины: во-первых, у короля было худо с деньгами, во-вторых, ему всё никак не давали прибавку, и в-третьих, до получки было так далеко, что она казалась королю далёкой, словно крошечная звёздочка в небе.

Но где же была волшебная косточка в то утро, когда королева упала в обморок? Как где? В кармане у принцессы Алисы! Она совсем уже было вынула её, чтоб привести королеву в чувство, но передумала и принялась искать флакон с нюхательной солью.

Как только королева в то утро пришла в себя и задремала, принцесса Алиса бросилась наверх, чтобы поведать свою величайшую тайну герцогине, которая была её величайшей подругой. Правда, все считали её просто куклой, но на самом деле она была герцогиней, хотя, кроме принцессы, об этом никто и не знал.

Величайшая тайна касалась, конечно, волшебной косточки, о которой герцогиня была уже достаточно наслышана, – ведь принцесса всё-всё ей рассказывала. Опустившись на колени у кровати, на которой, широко открыв глаза, лежала герцогиня, как всегда, нарядно одетая и причёсанная, принцесса прошептала ей на ухо свою тайну.

Герцогиня улыбнулась и кивнула. Все, наверно, думали, что она не умеет кивать и улыбаться, но герцогиня частенько улыбалась и кивала, хотя никто, кроме принцессы, этого не видел.

А потом принцесса Алиса поспешила вниз к постели больной королевы. Во всё время болезни королевы она частенько там сидела, и каждый вечер вместе с ней сидел и король.

И каждый вечер король бросал на неё искоса взгляды, недоумевая, почему она не воспользуется волшебной косточкой.

Всякий раз, заметив его недовольный взгляд, принцесса бежала наверх, и снова шептала герцогине на ухо свою тайну.

– Они думают, – говорила она при этом, – что мы, дети, ничего не понимаем!

И герцогиня, хотя и была чрезвычайно светской дамой, подмигивала принцессе Алисе.

– Алиса! – сказал король как-то вечером, когда принцесса пришла пожелать ему спокойной ночи.

– Да, папочка?

– Что случилось с волшебной косточкой?

– Она у меня в кармане, папочка.

– Я думал, ты её потеряла.

– Нет, папочка!

– Или забыла про неё?

– Нет, папочка, не забыла.

Вот ведь какая история.

А потом как-то гнусный кусачий мопс-коротышка, что жил по соседству, бросился на одного из юных принцев, когда тот возвращался домой из школы, и напугал его до полусмерти. Принц так стучал в окно, что разбил стекло, порезал себе руку, и кровь стала капать, капать, капать наземь. Когда семнадцать других юных принцев и принцесс увидели, как она капает, капает, капает наземь, они тоже перепугались до полусмерти и стали так орать, что все семнадцать разом почернели от крика. Но принцесса Алиса ладошкой зажала – один за другим – все семнадцать орущих ртов и уговорила всех замолкнуть ради больной королевы. Потом она промыла рану пострадавшего принца прохладной водой под пристальным взглядом… дважды семнадцать – тридцать четыре… четыре пишем, три в уме… – тридцати четырёх глаз, и проверила, не осталось ли в ранке осколков – к счастью, их там не оказалось. А потом она сказала двум принцам, двум малышам-крепышам с толстыми ножками:
– Принесите-ка мне королевский мешок с ветошью, мне нужно кое-что распороть, раскроить, сметать и смекнуть.

Двое принцев-крепышей стащили с полки королевский мешок с ветошью и приволокли его к принцессе Алисе; та уселась на пол с огромными ножницами, иголкой и нитками и что-то распорола, раскроила, сметала и смекнула, как лучше сделать повязку. Она подвязала принцу руку, и повязка оказалась как раз той длины, какая требовалась. А когда всё было кончено, она подняла глаза и увидела короля, своего папеньку, который заглядывал в комнату.

– Алиса!

– Да, папочка?

– Ты что это тут делала?

– Порола, кроила, сметывала.

– А где же волшебная косточка?

– В кармане, папочка!

– Я думал, ты её потеряла.

– Нет, папочка!

– Или забыла про неё?

– Нет, папочка, не забыла.

После этого она побежала наверх к герцогине и рассказала ей о том, что случилось, и герцогиня встряхнула льняными кудряшками и улыбнулась розовыми губами.

Вот так оно всё и шло!

А потом как-то самый младший из принцев взял и завалился под камин. Прямо под каминную решетку. Остальные семнадцать юных принцев и принцесс давно уже привыкли к тому, что они вечно падают то в камин, то с лестницы, то под лестницу, ну а малыш ещё не привык, и рожица у него вся вспухла, а под глазом вскочил синяк. Как это он, бедняжка, умудрился завалиться под камин? Да просто скатился с колен у принцессы Алисы! А как это она его не удержала? Да у неё руки были заняты – она сидела в кухне у огня и чистила репу к обеду, да ещё кухаркин фартук – такой огромный! – опутал её с ног до головы. А почему она чистила репу? Да потому, что как раз в это утро королевская кухарка сбежала из дворца вместе со своим возлюбленным, высоченным и вечно пьяным солдатом.

Семнадцать юных принцев и принцесс, которые всегда рады были пореветь, только дай им повод, зарыдали и заорали в голос. Но принцесса Алиса, хоть и сама не смогла поначалу удержаться от слез, быстро взяла себя в руки, вспомнив про больную королеву (та уже шла на поправку, и её нельзя было волновать), и кротко сказала:
– А ну, заткните глотки, мерзкие вы мартышки! Сейчас же перестаньте орать! Дайте мне осмотреть малыша!

Осмотрев малыша, она убедилась, что он ничего себе не сломал, приложила холодный утюг к синяку, приголубила его, и он уснул спокойным сном у неё на руках. И тогда она сказала семнадцати юным принцам и принцессам:
– Не хочется мне спускать его с рук – вдруг он проснется и снова расплачется. Знаете что? Вы будете у меня поварятами!

Услышав это, все семнадцать юных принцев и принцесс запрыгали от радости и принялись мастерить себе поварские колпаки из старых газет. Одному она дала соль, другому – крупу, третьему – петрушку и сельдерюшку, четвёртому – репу, пятому – морковку, шестому – лук, и все они превратились в поварят и занялись делом. А принцесса Алиса сидела среди всей этой кутерьмы с малышом на руках.

Наконец, обед был готов, и малыш проснулся с ангельской улыбкой на устах и был доверен самой тихой из юных принцесс, а Алиса стала разливать суп, предварительно загнав остальных юных принцев и принцесс в самый дальний угол, чтобы как-нибудь ненароком – вечно они лезут под руку! – не брызнуть на них кипящим супом. Оказавшись в тарелках, суп так заблагоухал, словно в кухне вдруг расцвела тысяча фиалок (разумеется, съедобных!), и все захлопали в ладоши. Даже малыш захлопал в ладоши, несмотря на свою распухшую мордочку, и выглядел он при этом так забавно, что все семнадцать юных принцев и принцесс прямо покатились со смеху. На что принцесса Алиса сказала:
– Смейтесь себе на здоровье! После обеда мы устроим ему мягкое гнёздышко на полу – пусть посмотрит на танец семнадцати поварят.

Семнадцать юных принцев и принцесс ещё пуще обрадовались и живо съели весь суп, и вымыли все тарелки, и убрали со стола, и сдвинули стол в угол. И тогда все они в своих поварских колпаках проплясали перед принцессой Алисой в её огромном фартуке танец семнадцати поварят перед сияющим малышом, который забыл и про синяк, и про боль, и тихо мурлыкал от счастья.

Тут принцесса Алиса снова заметила своего папеньку, короля Уоткинса I. Он стоял на пороге и заглядывал в кухню.

– Что это ты тут делаешь, Алиса?

– Варю и жарю, папочка.

– А еще что ты делала, Алиса?

– Веселила малышей, папочка.

– А где волшебная косточка, Алиса?

– У меня в кармане, папочка.

– Может, ты её потеряла?

– О нет, папочка!

– Или забыла про неё?

– Как можно, папочка!

Тут король сел к столу, уронил голову на руки и так тяжело вздохнул, что все семнадцать юных принцев и принцесс на цыпочках выскользнули из кухни, оставив его наедине с Алисой и улыбающимся малышом.

– Что-нибудь случилось, папочка?

– Я вконец обнищал, дитя моё.

– У тебя совсем нет денег?

– Ни гроша, дитя моё.

– Разве нельзя их достать?

– Никак, дитя моё, – сказал король. – Я старался изо всех сил, я испробовал все средства, и всё напрасно!

Услышав эти слова, принцесса Алиса сунула руку в карман, где хранилась волшебная косточка.

– Папочка, – сказала она, – если мы старались изо всех сил и испробовали все средства, значит, мы сделали всё, что могли?

– Безусловно, Алисочка!

– Если мы сделали всё, что могли, и ничего у нас не вышло, значит, пришло время просить помощи у других!

Это и была та самая тайна, которую принцесса Алиса открыла сама, поразмыслив как следует над словами доброй феи Грандмарины. О ней-то она и шепталась так часто с герцогиней, своей прелестной светской подругой.

Тут Алиса вынула из кармана волшебную косточку, поцеловала её и сказала:
– Хочу, чтоб сегодня же выдали жалованье!

И тут же королевское жалованье посыпалось из каминной трубы прямо на пол!

Но это еще не всё! Далеко не всё! То есть прямо-таки совсем не всё! Потому что вслед за жалованьем появилась добрая фея Грандмарина. Она сидела в карете, запряженной четверкой… нет, не лошадей, а павлинов, а на запятках стоял Маринадный мальчишка, разодетый в пух и прах, в треуголке, напудренном парике, в розовых шёлковых чулках, с жезлом и букетом в руках. Маринадный мальчишка спрыгнул на землю, снял шляпу и с необычайной учтивостью (он изменился до неузнаваемости – вот что значит волшебство!) высадил добрую фею Грандмарину из кареты. Фея же совсем не изменилась – на ней было всё то же платье из переливчатого шёлка (самого высокого качества), благоухающее сухой лавандой, только в руках она держала усыпанный драгоценностями веер.

– Алиса, душечка, – сказала фея с очаровательной улыбкой, – здравствуй! Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь. Поцелуй же меня!

Принцесса Алиса обняла её. А потом Грандмарина повернулась к королю и довольно строго спросила;

– А вы как себя ведёте? Хорошо? Вы ведь король!

Король выразил надежду, что фея не ошиблась.

– Надеюсь, теперь-то вы понимаете, почему моя милая Алисочка (тут фея поцеловала принцессу) не прибегла к помощи волшебной косточки раньше?

Король смиренно поклонился.

– То-то! А раньше не понимали?

Король поклонился ещё смиреннее.

– Больше вам ничего объяснять не надо?

– Нет,– смущённо проговорил король.

– То-то! – сказала фея и пожелала ему счастья.

Тут фея взмахнула веером, и в кухню вошла королева в великолепнейшем наряде, а за ней все семнадцать юных принцев и принцесс, одетые с головы до ног во всё новое,– и всё им точно впору, и ничуть не мало, и в швах большие запасы, чтобы выпустить, когда они подрастут. Тут фея легонько ударила веером принцессу Алису, и огромный фартук внезапно исчез – под ним оказался подвенечный наряд неописуемой красоты, а на голове у Алисы появился венок с серебристой вуалью.

А потом кухонный стол на глазах у всей компании превратился в прекраснейший зеркальный шкаф розового дерева с зеркалом, а когда принцесса Алиса открыла его, то увидела внутри множество платьев – и все её размера! А в кухню вбежал малыш,– а ведь вчера он ещё и ходить не умел! – и синяка у него как не бывало! Тут Грандмарина попросила, чтобы её представили герцогине, и когда герцогиню доставили вниз, они обменялись множеством любезностей.

Фея и герцогиня пошептались, после чего фея громко сказала:
– А я-то думала, что она вам об этом сказала!

И, повернувшись к королю и королеве, Грандмарина прибавила:
– Мы едем на поиски принца Кое-кто! Просим почтить нас своим присутствием через полчаса.

Грандмарина вместе с принцессой Алисой села в карету, а Маринадный мальчишка подсадил герцогиню, которая устроилась на противоположном сиденье, поднял ступеньку, вскочил на запятки, павлины полетели, а хвосты их полетели за ними.

Принц Кое-кто сидел в одиночестве и ел постный сахар, ожидая, когда ему исполнится девяносто лет. Увидев, что в окно влетели павлины, запряженные в карету, он тут же понял, что сейчас случится что-то необыкновенное.

– Принц, – сказала Грандмарина, – я привезла вам невесту.

Едва фея выговорила эти слова, как принц Кое-кто изменился в лице, куртка и плисовые штаны у него превратились в бархатный наряд персикового цвета, волосы завились в кудри, а в окно влетела шляпа с пером и плюхнулась прямо ему на голову. По приглашению феи он сел в карету и возобновил своё знакомство с герцогиней, с которой он уже и раньше встречался.

На свадьбе присутствовали все друзья и родные принца, и все друзья и родные принцессы Алисы, и семнадцать юных принцев и принцесс, и малыш, и целая толпа соседей. Всё было как в сказке! Подружкой невесты была герцогиня – её посадили повыше, чтобы ей всё было видно. А потом Грандмарина устроила роскошный пир в честь новобрачных, на котором еды и питья было сверх всякой меры. Свадебный пирог был весь разукрашен белыми шёлковыми лентами, серебряной фольгой и белыми лилиями, а в окружности у него было сорок два ярда.

После того, как Грандмарина подняла тост за здоровье юной четы, а принц Кое-кто произнёс речь, и все прокричали «гип-гип-ура!», Грандмарина объявила королю и королеве, что жалованье теперь будут платить вдвое чаще, а в високосный год – даже втрое. Потом, повернувшись к принцу Кое-кто и Алисе, она сказала:
– Мои дорогие, у вас будет тридцать пять детей, семнадцать мальчиков и восемнадцать девочек, и все они будут красивыми и послушными. Волосы у них у всех будут виться сами. Кори у них никогда не будет, а коклюшем они переболеют ещё до рождения.

Услышав эти радостные вести, все снова прокричали «гип-гип-ура!».

– Остается только, – сказала Грандмарина в заключение, – покончить с волшебной косточкой.

И она взяла косточку из рук принцессы Алисы, и та тут же полетела прямо в глотку гнусному, кусачему коротышке-мопсу. Мопс подавился и скончался в страшных конвульсиях.

с. 18

Рубрика: Перевод

Маргарет Махи — Дракон обыкновенной семьи

Перевод Нины Демуровой

Значит, так и жила эта семья по фамилии Белсаки – мистер Белсаки, миссис Белсаки и их сынишка Гейлорд Белсаки. Люди они были самые обыкновенные, и дом у них был самый обыкновенный, и стоял он на самой обыкновенной улице. И, конечно, так бы они и жили до конца дней своих совсем обыкновенно, если б в одно прекрасное утро миссис Белсаки не назвала мистера Белсаки паникёром.

Вот как это случилось.

День, как всегда, начался с завтрака. Мистер Белсаки, как всегда, опаздывал на службу, а потому старался поскорее покончить с горячей овсянкой. Когда он уже выбегал в дверь, держа в руках портфель и шляпу, миссис Белсаки крикнула ему вслед:
– На обратной дороге, милый, забеги в зоомагазин и купи Гейлорду какую-нибудь зверюшку.

– Зверюшку! – воскликнул мистер Белсаки. – Зачем это ему зверюшка? Да у нас и места для зверюшки нет!

– Ерунда, – отрезала миссис Белсаки. – Что-что, а зверюшку мы ему купить можем! И места у нас хватит хоть для слона, если только Гейлорд этого захочет.

– Для слона! – Мистер Белсаки слегка побледнел. Челюсть у него как-то странно отвисла.

– Ну хорошо, хорошо, не волнуйся, – сказала миссис Белсаки, теряя терпение. – Ведь он же не хочет слона! Он хочет щенка или котёнка… Не будь же паникёром, мистер Белсаки!

Мистер Белсаки в ярости удалился. Насаживая шляпу поглубже на уши, он пробормотал:
– Паникёр! Так, значит, я паникер!

По дороге с работы мистер Белсаки зашёл в зоомагазин. Там были белые мыши и хомяки, щенки и котята, птицы всех цветов и родов, золотые рыбки с печальными глазами и попугай по имени Джо. На его клетке висела бумажка: «Не продаётся».

Мистер Белсаки сердито посмотрел на попугая, а потом обвёл гневным взором весь магазин.

Внезапно взгляд его упал на небольшое объявление: «Необыкновенный домашний зверёк. Уценённый». Внизу небольшими буквами было добавлено: «Дракон. Умеет вести себя в доме. 5 шиллингов 00 пенсов».

– Цена умеренная, – заметил мистер Белсаки продавцу. – Должно быть, он не очень породистый?

Продавец вздохнул.

– Породистый-то он породистый. У них всего одна порода. Только он очень маленький… К тому же, понимаете, спрос на них небольшой.

Мистер Белсаки заколебался. Дракон посмотрел на него фиалковыми глазами и щёлкнул языком.

– Заверните, – сказал мистер Белсаки.

Вот как случилось, что он вернулся домой, неся в коробке из-под ботинок крошечного дракона.

– Что это ты принес в дом? – спросила миссис Белсаки, с удивлением прислушиваясь к возне в коробке.

– Дракона,– отвечал мистер Белсаки с торжеством.

– Дракона? – взвизгнула миссис Белсаки.

– Дракона! – заорал Гейлорд в восторге.

– Он очень дешёвый,– сказал мистер Белсаки, прижимая к груди коробку из-под ботинок, словно опасался, что миссис Белсаки вырвет её у него из рук. – Ты сказала, что я паникёр, – добавил он твёрдо. – А ведь это не так!

– Выбрал бы кого-нибудь поизящнее, – сокрушалась миссис Белсаки. – Рыженького котёночка или скворушку. Скворцы, по крайней мере, умеют говорить… А где мы будем этого держать?

– У нас хватит места хоть для слона, – напомнил ей мистер Белсаки.

Дракон остался в доме. И начал расти.

Гейлорд его очень любил. Сначала он держал его в коробке из-под ботинок, затем – в птичьей клетке, а потом – в собачьей конуре. Кормил он его из корыта, на котором красной краской написал: «Дракон».

А дракон всё рос. Миссис Белсаки даже начала им гордиться.

– Дом теперь как-то совсем по-другому выглядит, – говорила она по меньшей мере раз в день. – Мы теперь вроде и не такие уж обыкновенные.

Приятельницы её спрашивали:
– Зачем вдруг ему понадобился дракон?

И миссис Белсаки всегда отвечала:
– Мистер Белсаки – человек особенный. Вот зачем!

И никогда не забывала прибавить:
– Уж он-то не паникёр, не то, что некоторые!

Наконец даже и двор стал дракону тесен. К этому времени он уже научился дышать огнем и дымом.

Он так вырос, что Гейлорд теперь мог кататься на нём верхом.

А потом он стал огромным, как слон. Приятельницы миссис Белсаки больше не приходил к ней в гости. Может, они его боялись?

А дракон всё рос.

Он уже стал больше слона! Он стал просто огромным!

Однажды мэр города приехал в дом Белсаки, чтобы посмотреть на дракона. Мэр обошел его со всех сторон.

– Он слишком велик! – вскричал он с раздражением. – Ему не место в районе застроек! Мистер Белсаки, семья у вас самая обыкновенная, и зверюшек себе вам следовало заводить обыкновенных. Вам надо продать его, мистер Белсаки… В зоопарк. Или в цирк… Или на фабрику дамских сумок. За его кожу вам отвалят кучу денег.

Мистер и миссис Белсаки взволновались и опечалились. Они любили своего дракона, но, конечно, понимали, что он для них слишком вырос. Кроме того, прокормить его становилось все труднее.

– Мы даже ёлку себе в этом году купить не сможем, – вздохнул мистер Белсаки. – Да и в отпуск не поедем.

– Ну и пускай, а я от своего дракона все равно не откажусь! – закричал Гейлорд.

– Нет, так дело не пойдёт, – рассердился мэр. – Это уж слишком!.. Даю вам одну неделю, чтобы вы от него отделались.

И он удалился.

– Продать нашего дракона! – негодовала миссис Белсаки. – И не подумаем! Нет, мы просто не позволим, чтобы из него сделали дамскую сумочку!.. Ах, найти бы какого-то фермера, который любит драконов… Хорошему фермеру мы бы его, пожалуй, отдали.

Тут дракон обернулся и посмотрел им прямо в глаза. И вдруг – вот чудо! – он заговорил.

— Честно говоря, мне здесь становится тесновато, – сказал дракон. – Придётся всё же перебираться в другое место, хоть я и очень привязался к вашему семейству. А что, если я приглашу вас провести со мной Рождество?

– А куда вы хотите поехать? – осторожно поинтересовался мистер Белсаки.

– На Волшебные острова, – отвечал дракон. – Дорога туда известна всем драконам.

Миссис Белсаки на мгновение задумалась.

– Что ж, – сказала она, — это, пожалуй, неплохо. Пойду уложу чемоданы.

В тот день мэр города, приятельницы миссис Белсаки и все их обыкновенные соседи очень удивились. Они увидели, как мистер и миссис Белсаки, а также их маленький сын Гейлорд Белсаки улетели верхом на драконе. Их чемоданы, сумки, корзинки и авоськи были привязаны к драконьему хвосту. Они сказали, что летят только на Рождество.

Дракон поднимался всё выше и выше – и вот они уже летят в облаках. Через какое-то время дракон начал спускаться. Мистер и миссис Белсаки, а также их сынок Гейлорд Белсаки, увидели там, внизу, синее-пресинее море с рассыпанными по нему Волшебными островами, похожими на зелёные и золотые листья, заброшенные сюда мечтательным ветерком.

Ах, Волшебные острова! Что же будут делать Белсаки на Волшебных островах? Ведь острова эти, как объяснил дракон, служат прибежищем всем удивительным сказочным существам. Что же будет делать на Волшебных островах обыкновенная семья из обыкновенного дома с помойным ведром, чайником и аккуратно подстриженным газоном?

Сейчас я вам расскажу, что делали там Белсаки.

Они бродили по лесам, золотым и зелёным, тёмным и древним лесам. Любовались звёздными башнями замков, встающими над кронами деревьев; заглядывались на принцесс, которые сидели в окнах замков и расчёсывали кудри, поджидая своих спасителей-принцев. Они свели знакомство с множеством младших сыновей – сыновей мельников, королей, каменщиков и нищих: все они искали счастья…

В иные дни Белсаки отправлялись в огромном галеоне прогуляться по сияющему морю – и ныряли за жемчугом в глубокие зелёные воды. Они охотились, уходили в плавание с пиратами, зарывали сокровища в золотистый песок на островах, где кричали попугаи, а обезьяны смеялись на пальмовых ветках. И слушали, как поют русалки на огромных чёрных скалах, покрытых кружевной пеной от набегающих волн.

А не то устремлялись на поиски потерянных городов – и находили их в зарослях джунглей! Забытые древние города из слоновой кости и золота… Или смотрели, как по вечернему небу скользили ведьмы на помеле.

А вдали, там, где земля смыкается с небом, шагали огромные, словно горы, великаны, занятые своими непонятными делами. Семейство Белсаки взирало на них с любопытством и беспокойством из окон отведенного им замка, совсем не стремясь познакомиться поближе.

Когда же наступило Рождество, они пропели Рождественские гимны вокруг ёлки, усыпанной крошечными свечками. Это сотни светлячков украсили её, чтобы порадовать семейству Белсаки. Ёлка вздымала свои ветви к потолку, а верхушку её венчала далёкая и хрупкая звезда…

Из всех Рождественских подарков мистеру Белсаки больше всего понравилась великолепная трубка-кальян, которая, когда он её раскуривал, вызванивала прелестные мелодии. Миссис Белсаки получила в подарок швейную коробочку, украшенную изумрудами, напёрсток из слоновой кости и серебряные ножнички в виде аиста. А Гейлорд получил живые шахматы – крошечные пешки, короли и королевы гонялись друг за другом по всей доске.

Наконец пришло время семейству Белсаки возвращаться домой. Ну а дракон остался на острове, потому что Волшебные острова – родина драконов.

В обратное путешествие они отправилось на ковре-самолёте. На прощание дракон подарил Гейлорду крошечного чёрного котёнка, который очень громко мурлыкал.

– Ну вот, – сказала миссис Белсаки, вынув последние вещи из чемоданов и обведя свою кухню любовным взглядом. – Теперь мы снова сможем жить, как приличные и вполне обыкновенные люди. Я очень рада, что мистер Белсаки не паникёр, а дракона я очень любила. И всё же должна сказать, что приятно будет снова жить в дружбе с соседями.

– А на следующее Рождество, – спросил Гейлорд с надеждой, – мы полетим на Волшебные острова повидаться с драконом?

– Кто знает, – вздохнула миссис Белсаки, – возможно, мы никогда больше его не увидим… – И с легкой грустью добавила: – Да, видно, придётся нам зажить по-прежнему и снова стать самой обыкновенной семьёй. Может, ничего волшебного с нами никогда больше не приключится.

Тут проснулся маленький чёрный котёнок, который спал на коленях у Гейлорда. Он поднял голову, потянулся и сказал:
— Я в этом совсем не уверен…

И снова заснул.

с. 18

Рубрика: Перевод

Туве Янссон — Альберт

Перевод Людмилы Брауде

Альберт на год старше меня, если не считать шести дней. Через шесть дней мы станем ровесниками.

Он сидел у залива, где пришвартованы лодки, и насаживал на длинную удочку уклеек для своего папы.

– Ты сначала убей их, – сказала я. – Ужасно всаживать в них крюк, пока они живы!

Альберт слегка приподнял одно плечо, и я уже знала, что это означает своего рода и извинение, и объяснение, мол, рыбе больше нравится, если наживка шевелится.

На Альберте был блёклый-преблёклый свитер и чёрная фуражка с козырьком, оттопыривавшая ему уши.

– А тебе понравилось бы, если бы тебе воткнули крючок в спину? – спросила я. – Ты висел бы на нём, и орал, и пытался бы высвободиться в ожидании, что тебя вот-вот съедят!

– Они не кричат. И так всегда все делают.

– Ты – жестокий! – закричала я. – Ты делаешь ужасные вещи! Не желаю больше говорить с тобой!

Он чуточку грустно взглянул на меня из-под козырька и произнес:
– Ну, ну!

И продолжал насаживать на удочку уклеек. Я ушла. У сарая с сетями я обернулась и закричала:
– Мне столько же лет, сколько тебе, мнестолькожелетсколькотебе!

– Наверное, столько же, – ответил Альберт.

Я ушла и принялась приколачивать гвозди к плоту, но весело мне не было. Три гвоздя искривились, и вытащить их я не смогла.

Тогда я снова спустилась вниз на берег и сказала:
– Рыбы страдают так же, как и люди!

– Не думаю, – ответил Альберт. – Они более низшие существа.

Я сказала:
– Этого никто не знает! Подумать только, а что, если деревья страдают тоже. Их спиливают, и они кричат, хотя ничего не слышно. Цветы кричат, когда их срывают, хотя кричат совсем немножко!

– Разве? – произнёс Альберт.

Он произнёс это дружелюбно, но всё-таки чуточку покровительственно, и это меня снова рассердило.

День выдался скверный! Он был чуть туманный и жаркий, так что одежда прилипала к телу. Я влезла на крышу, чтобы немножко развеселиться, и сидела там очень долго. Я видела, как Альберт вместе с Каллебисином вышли в море с перемётом. На горизонте залегла гряда туч: такая грязная с виду, она тянулась от самого конца островка Туннхольмен до Бисабалля, а море казалось совершенно блестящим.

Потом Альберт с Каллебисином вернулись и вытянули на берег лодку.

Через некоторое время я услыхала, как Альберт стучит молотком на плоту. Я спустилась по лесенке вниз, подошла к нему и стала смотреть. «Ты хорошо приколачиваешь гвозди», – сказала я ему. Тогда он стал ещё сильнее стучать молотком так, что вколачивал гвоздь с пяти ударов. Я почувствовала себя гораздо лучше. Усевшись в траву, я смотрела на Альберта и считала вслух удары молотка. Один гвоздь вошёл в доски плота после четвёртого удара. Тогда мы оба засмеялись.

– Сейчас же спустим его на воду, – сказала я. – Сию минуту. Сделаем настил, и спустим плот на воду.

Мы принесли две доски, положили поперёк крепёжный лес и втащили на него плот. Он был тяжёлый, и трещал, и гнулся, но мы всё-таки спустили плот с берега.

А потом оставалось лишь поплыть. Плот погрузился в воду и скользнул в залив. Он хорошо держался на воде. Альберт сходил за вёслами, и мы пошли вброд, а потом подтолкнули плот для скорости и быстро забрались на него. Плот слегка залило водой, но совсем немного. Мы посмотрели друг на друга и снова рассмеялись.

Гребли мы медленно, но все-таки гребли. Плыли там, где глубоко, но это было неважно, так как мы уже почти научились плавать. Мало-помалу мы вышли в пролив у Хэльстена.

– Поплывем к Песчаной шхере, – предложила я.

– Уж и не знаю, – ответил Альберт. – Наползает туман.

Но я продолжала грести, и мы очень медленно подплыли к Песчаной шхере. Отталкиваясь шестом, мы прошли вдоль берега и обогнули мыс.

Море было всё таким же блестящим, а гряда туч поднялась и протянулась аж до самой Яичной шхеры. Показав на тучи, Альберт повторил, что наползает туман.

Тогда мы отправились было домой.

– Неужели ты боишься лёгкого тумана? – спросила я.

Мы проплыли совсем немного, а потом повернули назад.

– Я точно не знаю, – ответил Альберт.

Но я закричала:
– Ты – трус!

И тогда он стал грести снова, и плот продолжил свой путь в открытое море. Мы словно путешествовали по чёрному зеркалу. Словно стояли на поверхности моря. Всем телом ощущалась мёртвая зыбь, и ты будто колыхался вместе с нею. Мёртвая зыбь шла с юго-запада и двигалась дальше к Яичной шхере.

А вот и туман!

– Теперь уж мы повернём назад! – строго сказал Альберт.

На миг стало холодно, и вот уже нас плотно обволокло туманом, отгородившим плот со всех сторон от мира. Сверкающая мёртвая зыбь выкатилась из тумана и заползла под бревна, словно какое-то разбухшее существо, и снова выкатилась в туман по другую сторону плота.

Я мерзла и ждала, когда Альберт скажет: «Ну что я говорил?» или «Говорил я тебе?..» Но он молчал и только озабоченно работал вёслами. Он то и дело поворачивал то туда, то сюда голову, прислушивался, смотрел на мёртвую зыбь и держался подальше от неё. Через некоторое время в мёртвой зыби появились встречные волны, они надвигались одновременно со всех сторон. Альберт перестал грести и сказал:
– Лучше подождать, пока прояснится.

Я немножко испугалась и промолчала.

– Если бы Роза замычала, мы бы знали, в какую сторону плыть, – сказал Альберт.

Мы стали прислушиваться в тумане, но Роза не мычала. Было тихо и пустынно, словно настал конец света, и жутко холодно.

—Что-то плывет, – сказал Альберт.

Плыло что-то серо-белое и растрепанное, оно двигалось чрезвычайно медленно, кругами, и приближалось к нам вместе с мёртвой зыбью.

– Это серебристая чайка! – сказал Альберт. Он подхватил птицу веслом и поднял её на плот.

На плоту птица казалась очень большой, она продолжала ползти кругами.

– Она хворая, – сказала я, – ей больно!

Альберт взял её в руки и посмотрел, но тут она начала кричать и бить одним крылом.

—– Отпусти её, – заорала я.

Всё выглядело страшно – и этот туман, и чёрная вода, и птица, метавшаяся и непрерывно кричавшая… и я.

– Дай мне её, я обниму её, мы должны её вылечить!

Я уселась на плоту, Альберт положил птицу мне на руки и сказал:
– Её не вылечить. Мы убьем её.

– Тебе бы только убивать да убивать, – ответила я. – Смотри, как она прижимается ко мне, она одинокая и несчастная.

Но Альберт сказал:
– У неё червь! – И, подняв одно крыло, показал, как тот ползает.

Я закричала и отбросила от себя птицу. Потом я начала плакать и, продолжая сидеть в переливающейся чрез край плота воде, глядела, как Альберт очень осторожно взял и осмотрел крыло.

– Тут уже ничего не поделаешь! – объяснил он. – Крыло сгнило. Птицу нужно только убить!

– Пусть она улетает, – прошептала я. – Может, она всё-таки выздоровеет!

– А что она прежде выстрадает? – возразил Альберт.

И, вытащив свой финский нож, он взял птицу за голову и прижал её к плоту. Я, перестав плакать, смотрела, я не могла отвести глаз. Альберт передвинулся и оказался между серебристой чайкой и мной. Затем, перерезав ей горло, дал голове соскользнуть в воду. Когда он обернулся, лицо его было совершенно белым.

– Тут кровь, – прошептал он и весь затрясся. А потом смыл её.

– Не обращай внимания, – успокоила его я. – Видишь ли, лучше так, чтобы она больше не мучилась.

Он был такой добрый, что я снова заплакала, и на этот раз плакать было чудесно. Всё миновало, и всё было хорошо.

Альберт всегда всё устрот. Что бы ни случилось и как ты себя ни поведёшь, Альберт всё устроит и уладит.

Он стоял и смотрел на меня грустным, непонимающим взглядом.

– Хватит злиться, – сказал он. – Видишь, туман рассеивается, и ветер меняется.

с. 50

Рубрика: Перевод

Елена Липатова

Оливер Герфорд — Гном и мышь

Перевод Елены Липатовой

В дороге застигнутый сильным дождем,
Залез под поганку испуганный гном.
Там сладко храпела огромная мышь!
– Вот это соседство… –
Подумал малыш.

Чихнув с перепугу, хотел убежать он,
Но дом далеко так, и дождь неприятен!
Не видно укрытья
Ни слева, ни справа…

Но тут улыбнулся малютка лукаво,
Поганку сорвал и, довольный собой,
Под крышей спокойно
Вернулся домой.

Проснулась тем временем мышь на полянке,
Всплеснула руками, не видя поганки,
Волнуясь, кричит на весь лес:
– Это сон?!

Так зонтик когда-то был
Изобретен!

с. 37

Рубрика: Перевод

Джеймс Ривз – Корпели десять мудрецов

Перевод Марины Бородицкой

Корпели десять мудрецов
Над рифмой к слову «Азия»;
Бумаги кучу извели,
Но рифму так и не нашли
И крикнули в конце концов:
«Какое безобразие!!!»

с. 36

Рубрика: Перевод

Юрий Вронский

Овсей Дриз – Точило

Перевод Юрия Вронского

Если найдётся
В сарае точило,
Скобель наточишь,
Стамеску, зубило,
Ножик и ножницы –
Всё, что захочешь,
Только тупицу
Уже не наточишь.

с. 36

Рубрика: Перевод

Морис Карем – Тишь

Перевод Михаила Яснова

Такая тишь вокруг меня –
Как будто я средь бела дня

Попал в глухой дремучий бор,
Где всё уснуло с давних пор.

Вокруг меня такая тишь –
Как будто с небом говоришь

На молчаливом языке
Туч, промелькнувших вдалеке.

И тополя шумят о том,
Какая тишь во мне самом,

Пока парит над головой
Июньский ветер луговой.

с. 0

Рубрика: Перевод

Элеонора Фарджен – Маленький дом

Перевод Марины Бородицкой

Когда у меня будет маленький дом,
Тогда заведу я в хозяйстве своём:
	Двух пушистых псов,
	Трёх коричневых коров,
	Четырёх проказливых козочек,
	Пять крупных кружек
		с узором из розочек,
	Шесть шебуршащих ульев,
	Семь старинных стульев,
	Восемь весёлых чайников новых,
	Девять ветвистых деревьев вишнёвых,
	Десять десертных ложек,
	Одиннадцать одиноких кошек
		(не считая кошачьих котят),
	Двенадцать писклявых цыплят -
	И одну плетеную люльку
		с горластым малюткой.

Вот сколько всего
Заведу я в хозяйстве моём,
Когда у меня будет маленький,
Маленький-маленький
Дом!

с. 8

Рубрика: Перевод

Елена Липатова

Предисловие; Эдвард Эстлин Каммингс — Старик, который повторял «почему»

Эту сказку написал Американский поэт и художник середины прошлого века Эдвард Эстлин Каммингс(1894 – 1962), который почему-то не любил заглавные буквы и под всеми своими произведениями ставил подпись э.э. каммингс.

Впрочем, э.э. каммингс отвергал не только заглавные буквы, но и многие другие грамматические нормы, в том числе знаки препинания. Один из самых выдающихся писателей Америки, э.э. каммингс в своих «взрослых» стихах экспериментировал со словами и стихотворной формой. Он писал лирические стихи и пьесы, путевые дневники и статьи.

Сказка «СТАРИК, КОТОРЫЙ ПОВТОРЯЛ ‘ПОЧЕМУ’» впервые была напечатана в 1965 году, уже после смерти писателя, и с тех пор неоднократно переиздавалась. Меня как переводчика эта история привлекла своей странностью. Кто такой этот старик на шпиле? Почему его поведение раздражает соседей? Что вообще автор хотел этим сказать?! А потом я подумала, что, может быть, и не надо искать в сказке скрытый смысл? Пусть этот старик на шпиле твердит свои бесконечные «почему» и сводит с ума всю вселенную. А мы просто послушаем (или прочитаем) волшебную историю, которая случилась много миллионов лет назад на самой далёкой звезде…

Елена Липатова

Эдвард Эстлин Каммингс

Старик, который повторял «почему»

Перевод Елены Липатовой

На самой далёкой звезде жил волшебник по имени Фей. У Фея был мягкий характер, светлые волосы и синие глаза. А ещё у него была добродушная улыбка и пара золотых крыльев. У людей, живших на соседних звездах, тоже были крылья, хотя эти люди и не были волшебниками. Соседи уважали Фея и делились с ним всеми своими бедами и неприятностями. Неприятности случались редко, но как только они появлялись, люди запихивали их в карманы и отправлялись к волшебнику.

Фей принимал любые неприятности, даже самые пустячные – и не важно, в коробке они или просто завернуты в носовой платок. Каждому, кто делился своей бедой, волшебник давал мудрый совет и никогда не брал за это денег.

Так они и жили спокойно и счастливо тысячи миллионов лет, до того самого утра, когда Фея разбудил гул. «Что бы это значило?» – спросил сам себя волшебник и, не дождавшись ответа, принялся за завтрак. Гул становился всё громче, и громче, и громче, и ГРОМЧЕ, и ЕЩЁ ГРОМЧЕ, и даже ЕЩЁ ГРОМЧЕ – и, в конце концов, Фей не выдержал. Он выскочил из-за стола, держа в одной руке блюдце света, а в другой – стакан молчания (он всегда пил на завтрак теплый свет с молчанием) и закричал: «Да что ж там у них в небесах стряслось?»

Фей так разволновался, что пролил молчание и подавился светом. Он выбежал на крыльцо – и замер: везде, на каждой звезде, и вокруг его собственной, самой далёкой звезды, сгустился мрак С каждой минутой становилось темнее, темнее, темнее, темнее, и ещё темнее, и даже ЕЩЁ ТЕМНЕЕ – и в конце концов стало ТАК ТЕМНО, что Фей чиркнул спичкой, потому что ничего не было видно. А потом темнота превратилась в людей: миллионы, миллионы, миллионы, и миллионы, и миллионы людей. «Клянусь небесами!.. – воскликнул Фей. – Ну и дела! Они что, хотят поделиться со мной неприятностями?»

По правде сказать, Фей струхнул не на шутку, но вида не подал. Он зажег свечу, надел шляпу и нахмурил брови, чтобы выглядеть мудрее. Прошло совсем немного времени – и все эти миллионы, миллионы, миллионы, и миллионы, и миллионы крылатых людей стали спускаться на самую далёкую звезду. Миллионы и миллионы людей кричали и ворчали, и сопели, и пыхтели, спотыкались и кувыркались, и топали, и шлёпали прямо к дому волшебника! Они налетели как ветер, едва не задув свечу, которую Фей держал в вытянутой руке. Не успел Фей и глазом моргнуть, как его окружили толпы возбуждённых соседей, и у каждого под мышкой был пакет с неприятностями. И вот что странно: пакеты были совершенно одинаковыми. «Значит, – понял волшебник, – у них у всех одна и та же неприятность.»

Фей хотел сказать «Здравствуйте» и «Как поживаете?», но не успел, потому что миллионы рассерженных людей закричали хором: «Скорее! Помоги нам, а если не поможешь, мы все сейчас же сойдём с ума!»

Фей сдернул с головы шляпу и прикрыл пламя свечи, которая чуть не погасла от страшного крика.

– Во имя небес!.. Кто вас обидел?! – воскликнул он, стараясь перекричать миллионы и миллионы и миллионы и миллионы раздраженных людей.

И все в один голос ответили:

– Старик, который повторяет «почему»!

– Где он? – озадаченно спросил Фей.

– На луне! На луне! – закричали люди, яростно размахивая пакетами с неприятностями.

– Всё понятно, – с умным видом закивал Фей, хотя, по правде сказать, ему ничего не было понятно. – А чем я-то могу помочь?

– Пусть этот старик перестанет повторять «почему»!!! – закричали люди.

– Ну, хорошо, хорошо, – пообещал Фей. – Я обо всём позабочусь, а вы пока разлетайтесь тихо-мирно по домам. Всё будет в порядке… ммм… к завтрашнему утру.

– А где нам оставить наши неприятности? – закричали люди так громко, что у Фея в ушах зазвенело.

– Сложите их в саду, под третьей яблоней, – сказал Фей, и все люди полетели в маленький сад за домом волшебника и побросали пакеты с неприятностями под третью яблоню. Яблоня была высотой в тысячу миль, и на ней росли красные и зеленые яблоки, огромные, как воздушные шары! Когда последняя неприятность полетела в общую кучу, вокруг ствола образовалась пирамида, верхушка которой касалась нижних веток. Затем люди вежливо поблагодарили Фея (без пакетов с неприятностями им сразу стало легче), почистили одежду, поправили галстуки и улетели.

Когда они все улетели, и на самой далёкой звезде снова стало тихо, Фей открыл большую книгу советов, которую ему подарила мама. Он нашел слова «неприятности», «старик», «луна» и «почему», но так и не понял, что же со всем этим делать.

– Ах, какая неприятность! – огорчился Фей. – Попробую сам что-нибудь придумать.

Пять минут он скрёб в затылке, а потом вздохнул, расправил золотые крылья и полетел к луне.

Он летел всю ночь и пролетел миллионы и миллионы и миллионы миль. Наконец (почти под утро) вдалеке показалась луна – крошечная, не больше монетки. Она росла, росла, росла – и превратилась в огромный шар. На самом краешке луны Фей увидел высокую скалу. На вершине этой скалы стояла часовня со шпилем, а на шпиле сидел, болтая ногами, очень очень очень очень старый человек с маленькими зелёными глазами и пышной белой бородой. И этот старик с нежными, как у куклы, ручками, сидел на шпиле и смотрел, смотрел, смотрел в никуда.

Фей опустился на луну. Он сложил золотые крылья, подошёл к высокой скале и окликнул старичка, но старичок не ответил. «Должно быть, он плохо слышит», – подумал Фей и подлетел к вершине скалы.

– Доброе утро! – закричал он.

Но очень очень очень старый человечек на шпиле даже не пошевелился.

«Действительно, странный старичок!» – сказал сам себе Фей. Он снова расправил золотые крылья и взлетел на крышу часовни.

– Спускайся вниз! – очень громко закричал волшебник.

Но зеленоглазый старик с нежными кукольными ручками сидел на шпиле и молчал.

«Он меня не слышит… Это всё из-за ветра!» – с досадой подумал Фей и поднялся ещё выше, к верхушке шпиля. Подлетев к самому уху старичка, Фей крикнул изо всех сил:

– Я хочу узнать, что ты тут делаешь?

Очень очень очень очень очень старый старичок улыбнулся, посмотрел на Фея и сказал:

– Почему?

– Потому что я летел всю ночь с самой далёкой звезды, чтобы с тобой встретиться, – ответил Фей.

– Почему? – спросил очень очень очень и т.д. старый старичок.

– Сейчас ты узнаешь, почему! – рассердился Фей. – Потому что я слышал много жалоб на тебя!..

– Почему? – удивился очень очень и т.д. старый старичок.

– Наверное, потому что у меня есть уши! Ты свел с ума всех соседей вокруг!

– Почему? – спросил очень очень очень очень очень старый старичок.

– Потому что ты всё время повторяешь «почему», – сказал Фей. – Это всех беспокоит! Люди не могут спать, есть и летать, потому что ты без конца твердишь «почему», почему», «почему» и «почему»! И я прилетел сюда, с самой далёкой звезды, чтобы сказать тебе: Пожалуйста, перестань почемукать!

– Почему? – спросил очень очень очень старый старичок.

– Потому что потому! – вспыхнул Фей. – Прекрати повторять «почему», а то хуже будет!

– Почему? – спросил старичок.

– Послушай, – сказал Фей. – Это мое последнее предупреждение! Если я ещё раз услышу твое дурацкое «почему», ты… ты… ты свалишься с луны на землю!

Старичок улыбнулся, посмотрел на Фея, сказал «Почему?» – и в ту же минуту свалился с луны и полетел вниз. Он летел и летел, и пролетел миллионы и миллионы чудесных волшебных миль – и с каждой новой милей он немножко молодел. Сначала он превратился в не очень старого старичка, потом – в мужчину средних лет, затем – в молодого человека, в мальчика и – под самый конец – в младенца, который родился как раз в тот момент, когда бывший старичок долетел до земли!

с. 48

Рубрика: Перевод

(Продолжение в следующем номере)

В надежде на надежду (о Ренате Вельш); Рената Вельш — Тюльпаны из супницы

В надежде на надежду

Имя замечательной австрийской писательницы Ренаты Велш хорошо известно читателям разных стран. Её книги удостоены самых престижных литературных премий.

Ренате Велш родилась в 1937 году в Вене. И никогда не разлучалась надолго с этим замечательным городом. Здесь училась в университете, здесь выросли три её сына, здесь она работала и работает на радио и в различных журналах, здесь долгие годы вела детскую литературную студию.

Писать Ренате начала рано, еще в детстве – «чтобы познать саму себя». С тех пор ею написано немало книг для детей и взрослых. Книг серьезных и глубоких, озорных и веселых, мудрых и добрых.

Так, в забавной сказочной повести «Мышиный переполох» рассказывается о том, как спасшиеся от наводнения мыши преобразили жизнь приютившей их семьи, преподав им урок доброты и понимания.

Ренате Велш часто пишет о людях, попавших в беду, об отверженных, инвалидах. Но книги её лишены сентиментальности, ведь она хочет помочь, а не разжалобить. «Я думаю, – признавалась писательница, – что книги призваны дарить надежду, что они помогают расширять кругозор и понять непонятное, что они дают язык тем, кто ещё не умеет говорить сам за себя. Я пишу в надежде на надежду…»

В жизни немало проблем, и не все они разрешимы. Это в жизни. Но ведь писатель ещё немножко и волшебник, и, значит, может (и должен!) творить чудеса. Именно о таком чуде, примирившем большое и весьма темпераментное семейство, повествуется в рассказе, который мы предлагаем нашим читателям.

Ольга Мяэотс

Рената Вельш

Тюльпаны из супницы

Перевод Ольги Мяэотс

Бабушка печёт огромный торт. Завтра у дедушки день рождения – семьдесят лет. Съедутся все дети и внуки. Большой шоколадный кекс уже красуется на буфете.

«Вот все соберутся, и снова затеют ссору», – вздыхает бабушка. Старший сын болеет за футбольную команду зелёно-жёлтых, средний – за красно-белых, а младший – за сине-фиолетовых. Так что отцу вечно приходится их разнимать, словно судье на поле. А ещё сыновья спорят о политике, и о телепередачах, и о марках автомобилей, и о воспитании – обо всём.

Лишь в одном они сходятся – всем нравится бабушкино угощение. Особенно кексы.

Не только сыновья ссорятся, и жены их тоже, а глядя на родителей, и дети лезут в драку. Но дедушка всё равно пригласил всех на день рождения. Он всех любит. А бабушка любит мир, цветы и духовую музыку.

– Сварю-ка я, пожалуй, гуляш, – говорит она дедушке. – Да поострее, чтобы у всех дух перехватило, и никто ничего сказать не мог. Тогда всем будет не до споров.

Дедушка одобрительно улыбается.

– Принеси-ка мне луку из подвала, – просит бабушка.

И дедушка отправляется в подвал.

На следующий день бабушка варит огромную кастрюлю супа.

Приезжают сыновья с жёнами и детьми, привозят подарки. Дедушка всех вежливо благодарит: за тапки, пусть они и малы, за табак, ничего, что он такой не курит, за книгу, которую прочёл ещё в прошлом году.

Бабушка зовёт гостей к столу. Она знает: стоит на минуту замешкаться, и ссоры не миновать. Бабушка ставит на стол супницу с гуляшом и снимает крышку.

В комнате распространяется удивительный аромат. О чудо – из супницы вырастают тюльпаны: красные, белые, жёлтые, пёстрые – их всё больше и больше.

Гости раскрыли рты от изумления. Один бутон ткнулся маленькому Франци прямо в нос. Апчхи! – Щекотно!

Дедушка чешет затылок. «Не иначе я вчера луковицы перепутал: вместо лука принес тюльпаны, – бормочет он. – Видно, старею».

Но бабушка на него не сердится, а лишь ласково хлопает по руке.

Весь день гости ведут себя смирно, и в доме царят покой и счастье.

Отведал ли кто в тот раз праздничный гуляш – не знаю, в окно мне было не разглядеть. А вот торт и кекс съели дочиста – и крошек не осталось. И ещё запомнился мне огромный букет тюльпанов на праздничном столе. Сам видел.

с. 30

Рубрика: Перевод

Татьяна Берфорд

Эвелин Брису-Пелен — Книга для Розмари, часть 2

Перевод с французского Татьяны Берфорд

(Продолжение. Начало в №45)

Глава четвёртая
Одна гениальная идея

Но в тот же вечер – вот тебе и раз! – начался дождь. Он лил, и лил, и лил… Лил так сильно и так долго, что единственная дорога между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется превратилась в страшную грязь и стала совсем непроходимой.

На следующее утро Фульберт-библиотекарь вскочил с постели, как от удара. Ему в голову пришла одна гениальная идея: если он хочет снова увидеть прекрасную Розмари, нужно купить для библиотеки еще одну книгу!

Он мгновенно оделся, заскочил в библиотеку, взял с этажерки одну купюру и вскочил на свой велосипед. Хотя дождь по-прежнему лил как из ведра, Библиотекарь выехал на Главную дорогу и, крутя педали из последних сил, помчался прямо в Большой город. По счастью, Главная дорога не была размыта.

Из-за плохой погоды он добрался туда на целый час позже против обыкновения. Бросил свой велосипед прямо на тротуаре, нимало не заботясь о том, чтобы привязать его к фонарному столбу, и ворвался в книжный магазин.

Но вот незадача: здесь было столько книг, что от их количества у бедного Библиотекаря голова пошла кругом. А когда Старый Продавец вдобавок сообщил ему не без гордости, что в его магазине имеется огромный выбор книг по всем областям знаний, Фульберт вконец растерялся. Как тут выбирать?

Продавец заметил его растерянность и постарался ему помочь:
– Ну-с, молодой человек, книжки в каком роде вы любите читать?

– Гм…ну… – замялся Фульберт.

– Вам нужна проза? Или поэзия?

– Гм… д-да… наверное…

– Если вы не очень уверены, – терпеливо продолжал Продавец, – то, может быть, вы расскажете мне, что вы любите больше всего на свете?

Фульберт-библиотекарь хотел было признаться, что больше всего на свете он любит Розмари, но постеснялся. Поэтому он сказал:
– Клубничное мороженое со взбитыми сливками и мягкой карамелью.

– А! – радостно всплеснул руками Продавец. – Тогда вам нужна книга кулинарных рецептов!

Фульберт вздохнул с облегчением:
– Да-да, точно.

Он попросил, чтобы его новую книгу завернули в блестящую подарочную бумагу: ведь это особый день в его жизни! Потом он бережно засунул пакет за пазуху, поближе к сердцу, чтобы драгоценная книга не вымокла под дождём. А потом он снова вскочил на велосипед и снова закрутил педалями, как сумасшедший.

…Догадайтесь-ка с первого раза, кого он увидел, как только въехал в Дерни-За-Веревочку? Правильно, прекрасную Розмари, которая как раз переходила улицу.

Фульберт почувствовал себя таким счастливым, что соскочил с велосипеда, забыв затормозить. Велосипед с большим трудом остановился точно напротив ремонтной мастерской, а Фульберт – прямо перед Розмари. Испугавшись, что девушка уйдёт, он поспешно пробормотал:

– Ммм… извините, пожалуйста, мадемуазель Розмари, но у меня есть для вас новая книга!

И, ни о чем больше не спрашивая свою единственную читательницу, он потянул её за рукав прямо в библиотеку, усадил за стол и положил перед ней только что приобретённое сокровище.

Пока она читала, Фульберт сначала довольно долго смотрел на неё во все глаза. Потом он робко пристроился рядом с ней и открыл книгу «Ваш сад и огород»… В тот же вечер он решил непременно посадить перед окнами библиотеки несколько кустов чайных, розовых и тёмно-красных роз. Розмари, конечно же, понравятся эти цветы.

Однако всё на свете имеет свой конец. В книге кулинарных рецептов нельзя читать рецепты один за другим, а то, чего доброго, заработаешь несварение желудка!

…На следующее утро Фульберт опять изо всех сил крутил педали под проливным дождем, чтобы купить в Большом городе новую книгу. На этот раз он вошёл в книжный магазин, твердо зная, что ему нужно:

– Дайте мне, пожалуйста, очень толстую книгу с очень маленькими буквами. Только пусть она будет интересной!

Да-да! Это именно то, что ему нужно: книга не должна надоесть Розмари, и при этом девушка пробудет в библиотеке подольше.

Фульберту предложили длинный роман, название которого ему ничего не говорило, написанный автором, которого он не знал, но ему было всё равно. Зато он очень хорошо знал ту, которая будет этот роман читать, и вот это-то ему было совсем не всё равно.

Дни шли за днями, дождь все лил и лил, но каждое утро Фульберт ездил в Большой город. Теперь на полках его библиотеки стояло множество книг, однако он не приковывал их цепью к стене: каждый день после обеда он был чрезвычайно занят тем, что сидел и читал рядом с Розмари, пока она не закрывала свою книгу. Потом он немножко говорил с нею, а потом провожал домой под ярким зонтиком…

…А в это время три противных разбойника с тоской глядели на улицу из своего домишки – снаружи дождь лил в тридцать три ручья, а у них зонтика не было. Они очень хотели купить себе по зонтику, но, вы же понимаете, чтобы купить зонтик, нужно было выйти на улицу, а чтобы выйти на улицу, нужен был зонтик…

Глава пятая
Случается то, что должно было случиться

Через три недели дождь все-таки прекратился. Дорога между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется мало-помалу высохла.

Фульберт как раз собирался вместе с Розмари посмотреть картинки в новой книжке, когда дверь с шумом распахнулась.

– Руки вверх! – крикнул Низенький Толстый разбойник. Он слыхал эту фразу в кино и понял, что, если гаркнуть её погромче, то люди начинают поднимать руки вверх. Он плохо себе представлял, для чего это надо, но киношникам виднее… значит, так положено.

Длинный Тощий разбойник вышел вперед и прорычал:
– Где деньги?

Поскольку пораженный Фульберт ничего не ответил, Длинный Толстый разбойник уточнил:

– Где стопка купюр?

– Её больше нет, – твердо произнёс, наконец, Фульберт. Если бы такое случилось всего несколькими неделями раньше, он, конечно, очень бы испугался, но с тех пор, как в библиотеке появилась Розмари, многое изменилось.

– Ни одной купюры больше не осталось, – повторил он, – загораживая собой Розмари, чтобы её защитить.

– Куда же ты их подевал?

– Я их не подевал, я их потратил – купил книги!

Три противных разбойника сжали кулаки от злости: они были так уверены в успехе своего предприятия, и надо же, чтобы Библиотекарь оказался таким глупцом! Они переглянулись, не зная как быть. Наконец, Длинный Толстый разбойник предложил:
– У меня идея – украдём все книги и продадим их, вот и получим денежки.

Украсть и продать книги? Услышав такое, Библиотекарь выпрямился во весь свой рост и метнул на трех противных разбойников решительный взгляд. Потом он быстро схватил с полки трехтомное пособие «Как стать честным за три дня» и запустил в них все три увесистых тома. Потеряв голову от страха, разбойники убежали, не разбирая дороги.

– О! – в восхищении воскликнула Розмари. – Господин Фульберт, вы были просто великолепны. Какое мужество!

Библиотекарь покраснел, побледнел и решил обязательно купить книгу под названием «Как правильно объясниться в любви». Потом он нежно обнял Розмари, а она поцеловала его в щёку. В общем, изредка бывают в жизни такие моменты, когда можно обойтись и без книг…

Вместо послесловия
Через некоторое время…

Откровенно говоря, осталось неизвестным, стали ли три противных разбойника честными за три дня (или, правильнее сказать, за девять – ведь их было трое!), но совершенно точно известно, что Фульберт женился на Розмари.

К счастью, Почтальон вовремя получил своих голубей, и они разнесли приглашения на свадьбу. Священнику выдали затычки для ушей, и его пёс успешно собрал пожертвования во время свадебной мессы. А барашек Дворника аккуратно ощипал траву на стадионе, где поставили столы с угощением для всех пришедших на свадьбу гостей.

Сейчас в библиотеку записан уже весь городок. И книги разрешается брать на дом. Потому что Фульберту не очень по душе, если люди дни и ночи напролет просиживают в библиотеке: ему не терпится поскорее вернуться домой, чтобы читать и смеяться вместе с прекрасной Розмари.

с. 22

Рубрика: Перевод

Татьяна Берфорд

Эвелин Брису-Пелен — Книга для Розмари, часть 1

Перевод Татьяны Берфорд

Глава первая
Библиотекарь

В эту среду, как и в каждую вторую среду месяца, Мэр маленького французского городка Дерни-За-Веревочку (а надо вам сказать, что в тех местах когда-то очень давно проезжал сам Шарль Перро, и восторженные жители сочли необходимым увековечить это событие в столь оригинальном названии) вошел в большой зал заседаний городского совета. Там его уже ждали Дворник, Священник, Почтальон и Библиотекарь.

В эту среду, как и в каждую вторую среду месяца, Мэр налил каждому из них по стакану черешневого сока и сказал:
– Так, а теперь мы должны по совести распределить государственные деньги. Скажите-ка мне, что каждому из вас нужно.

Первым поднял руку Дворник:
– Мне нужен барашек!

– Ну вот, – тотчас же нахмурился Мэр, – если тебе нужен барашек, то это не значит, что городской совет должен его для тебя покупать.

– А вот и должен! Это ведь общественно полезный барашек, он необходим, чтобы стричь траву на новом стадионе. Барашек не так дорого стоит, как газонокосилка, ему не нужно электричество, и он не производит никакого шума.

Мэр немного поразмыслил. В любом случае, на новом стадионе нет электричества.

– Хорошо, – сказал он, – договорились.

И он повернулся к Священнику:
– А тебе, Альфред, что нужно?

Мэр всегда называл Священника по имени, поскольку они знали друг друга с детского сада.

– Мне? – отозвался тот.– Мне нужны затычки для ушей!

– Зачем же тебе затычки?

– Это не мне, а моему псу!

– Твоему псу?!

— Ну да. Он громко воет всякий раз, когда в церкви играет орган.

Тут вмешался Почтальон:
– Вообще-то твоему псу совсем не обязательно быть в церкви, когда играет орган.

– Нет, без пса мне никак не обойтись – ведь это он собирает пожертвования с прихожан!

– Ну, так найди кого-нибудь другого, чтобы собирать пожертвования, – продолжал настаивать Почтальон.

– Не могу! Больше никто не умеет рычать, если люди кладут в тарелочку мало денег.

Мэр в задумчивости почесал за ухом.

– Делать нечего, – заключил он, – договорились. Будут твоему псу затычки для ушей.

– А я, – вставил словечко Почтальон, – я хочу почтовых голубей!

И он пояснил:

– Это все из-за безобразного состояния единственной дороги между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется. Когда идет дождь, склон между двумя городками превращается в страшную грязь, просто ужас какой-то! Пройти невозможно, или я рискую своей жизнью!

– Ох! – покачал головой Мэр. – А ты, часом, не преувеличиваешь?..

– Говорю тебе, я рискую жизнью! Мне в самом деле нужны голуби: я собираюсь пересылать с ними почту в Дверка-Откроется.

Мэр все еще сомневался. Он не считал голубей таким уж необходимым приобретением, но если Почтальон сломает ногу, это обойдется еще дороже, да к тому же придется искать ему временную замену…

– Хорошо, договорились, – наконец вздохнул он.

Под конец Мэр повернулся к молодому Библиотекарю, который, кажется, не собирался даже рта раскрыть, и, как в каждую вторую среду месяца, спросил его:
– А вам, господин Библиотекарь, что нужно вам?

– Да, честно говоря, ничего…

Мэр возвел руки к небу:
– Опять ничего?! Но как же так? Я слышал по телевизору, что библиотекам нужны средства. Сам Министр это сказал!.. Немедленно возьмите деньги!

И он протянул Библиотекарю купюру.

Тут опять вмешался почтальон:
– Господин Библиотекарь, почему бы вам не приобрести хотя бы одну книгу для вашей библиотеки?

Библиотекарь, потупившись, расправил купюру на столе, потом вздохнул и ответил:
– Да вообще-то, одна там уже есть.

Глава вторая
Такая очаровательная девушка

На следующее утро Библиотекарь отпер дверь библиотеки. Он вынул из кармана купюру, полученную накануне от Мэра, и положил ее на этажерку в стопку других таких же купюр. Потом с удовольствием оглядел пустые полки – нигде ни пылинки, все сияет чистотой. Покупать книги? Зачем? Какая глупость! От них только пыль и беспорядок, больше ничего.

Он погрузился было в свои размышления, когда внезапно дверь распахнулась. Он поднял голову. Посетитель в его библиотеке? Такого отродясь не бывало! Да к тому же это такая очаровательная девушка… Сердце Библиотекаря забилось сильнее. Он покраснел, он побледнел.

– Здравствуйте, – весело произнесла Очаровательная Девушка. – Я приехала сюда на каникулы и я обожаю записываться в библиотеки.

– Записываться в библиотеки?.. – смущенно пробормотал Библиотекарь. – Но… знаете… сюда никто никогда не записывался…

Очаровательная Девушка очень удивилась:
– У вас можно брать книги, не записываясь?

– Эээ… да… эээ… нет. У нас вообще нельзя брать книги! – неожиданно выпалил Библиотекарь.

Когда же Очаровательная Девушка широко раскрыла глаза от удивления, он быстро поправился:
– Но можно читать в прямо в библиотеке!

– Ах вот как… – ответила Очаровательная Девушка.

Библиотекарь прекрасно видел, что девушка разочарована и собирается уйти. Его сердце забилось еще сильней. И он решил:
– Хорошо, я запишу вас. Как вас зовут?

– Розмари.

– А меня Фульберт, – сказал Библиотекарь, ничего не записывая и не отводя глаз от прекрасной посетительницы.

Потом он добавил:
– Книга там, на столе. Вы можете ее почитать. Обратите внимание: она прикована к стене толстой цепью. Так ее никто с собой не унесет… Иначе мне пришлось бы покупать еще одну, а это довольно трудное дело.
– Да, это довольно трудное дело…– повторила Очаровательная Девушка ошеломленно.

Потом она быстро отвернулась, чтобы Библиотекарь не увидел, что ее распирает от смеха, и уселась перед книгой.

Розмари провела в библиотеке весь день, медленно переворачивая страницы прикованной к стене книги, и Фульберт-библиотекарь тоже сидел там целый день, не уставая созерцать свою единственную читательницу.

Наконец, девушка закрыла книгу и поднялась:
– Это очень интересно. Я узнала, что рододендроны не растут с лилиями, и что ни в коем случае нельзя сажать капусту на одну грядку с розами, а лук – с фасолью.
– Вот как! – удивился Библиотекарь. – И обо всем этом написано в книге? Там говорится про растения?
– Это вполне понятно, ведь книга называется “Ваш сад и огород”. Ну что ж… жаль, конечно, что здесь больше нечего читать. До свидания!
– До… до свидания, – поперхнулся от огорчения Библиотекарь.

С тоской наблюдал он, как Розмари вышла из библиотеки. Все кончено! Она никогда больше не вернется. Он почувствовал, как слезы застилают ему глаза, и поспешно вытер их тряпочкой для пыли.

Глава третья
Три противных разбойника

это самое время в единственном кафе маленького французского городка Дверка-Откроется (как вы догадываетесь, Шарль Перро там тоже проезжал, хотя и несколько позже) противные разбойники держали совет. Всего их было трое – Низенький Толстый, Длинный Тощий и Длинный Толстый.

Длинный Тощий разбойник с тоской взглянул на свой бокал и выдохнул:
– Ох, как есть охота!.. А бутерброды со сгущенкой и зелеными солеными помидорами купить больше не на что…

Длинный Толстый, мечтательно облизнувшись, ответил:
– А я с удовольствием полакомился бы шоколадом с горчицей…

– Ну хватит о еде! – прорычал Маленький Толстый разбойник. – А то мне сразу хочется стащить что-нибудь с бутербродной фабрики!

– На худой конец, – предложил Длинный Толстый, – можно было бы отобрать у ребят пирожки, которые они берут с собой в школу на завтрак.

– А если начинка их пирожков придется тебе не по вкусу? – заметил Длинный Тощий.

Этот вопрос подвиг трех противных разбойников на продолжительные и глубокие размышления.

Тут в кафе зашел не кто иной, как наш знакомый Почтальон. Он буквально с ног валился, в очередной раз взобравшись по крутому склону между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется. Почтальон плюхнулся на стул и крикнул Хозяину кафе:
– Добрый день! Приготовь-ка мне, пожалуйста, сок одного выжатого лимона. Уфф… по правде говоря, я сам выжат как лимон!
– Вот он, уже готов! – бодро откликнулся Хозяин. – А твои почтовые голуби? У тебя их пока что нет?
– Голубей я еще не заказывал: не знаю, где их держать – достаточно ли будет клетки или нужно строить голубятню? А ты как думаешь?

Хозяин кафе надул щеки и произвел смешной шум губами, будто приказывал лошади остановиться. Это означало, что он не знает. Потом он предложил:
– Нужно справиться в какой-нибудь подходящей книге.
– Да у меня такой книги нет.
– Так сходи в библиотеку.
– В библиотеку? Там есть всего-то одна книга об огороде. Наш Библиотекарь никогда не покупает книг.
– Что же он делает с деньгами, которые ему выдает Мэр?
– Складывает их в стопочку на этажерку. Говорит, это не так громоздко, как книги.

Услышав эту новость, три противных разбойника переглянулись, а затем дружно начали насвистывать, как будто ничего не случилось.

с. 16

Рубрика: Перевод

Разноцветные олени (про Николая Курилова); Николай Курилов — Ледоход; Ветер; Новая вода; Поздняя весна; Качели; Я — рыбак; Я рисую; Штопка; Полярный день

Разноцветные олени

Есть у северян, у жителей тундры, главное место в доме, где собираются все от мала до велика. Место это одно: вокруг очага, в котором пылает огонь.

Маленький народ юкагиров, живущий на дальнем востоке нашей страны, издавна, наравне со своими соседями, почитал животворную силу огня, кострами измерял количество домов в кочевьях, и когда-то, по преданиям, было таких костров больше, чем звёзд на небе.

В любом юкагирском доме-яранге можно услышать, как уважительно и восхищенно говорят, обращаясь к огню: «Хайче Лачил Меру!» – «Дедушка Большой Огонь!» Наверное, и вправду был в стародавние времена Большой Огонь, и когда юкагиры стали разъезжаться по свету, брали они с собой по Маленькому Угольку для своего очага.

Старая абуче, бабушка, хозяйка очага, знает много сказок и песен. Не случайно вечерами собираются вокруг неё дети. Тихо говорит бабушка: по обычаю у костра не положено громко петь и разговаривать – ведь огонь может разволноваться, а тогда и до пожара недалеко.

Послушайте, какие занятные имена у юкагирских ребят: Апо – «красивый» и Помди – «замарашка», Чиримэде – «птенец», Пойе – «щёчка» и Нодийа – «красная рыбка». Даже в своих именах юкагиры хотят сохранить обычаи, память о прошлом. Для небольшого народа это так важно: сберечь традиции, родной язык.

Трудно приходится юкагирам – осталось их всего несколько сотен человек, и мало кто помнит и знает юкагирскую речь. Вот почему так необходимо, чтобы всегда находились люди, сохраняющие память народа, его язык.

Познакомьтесь с таким человеком – это юкагир Николай Курилов. Он родился в 1949 году в семье оленевода. Жил в тундре, пас оленей, блуждал, тонул – мало ли приключений выпадает на долю настоящего северянина! Представьте, что вы живёте в яранге, посреди бескрайней тундры, покрытой мхом-ягелем да карликовой березкой – ерником. Рядом с ярангой на гнезде сидят белые журавли стерхи, и совсем не пугливые лебеди опускаются на ближайшее озерцо. А когда приходит пора кочевать вместе с оленьим стадом, из нарт составляют длинный санный поезд – аргиш, складывают на сани покрытие яранги – ровдугу да кукули – спальные мешки, и отправляются на новое место, где оленям будет вволю корма, а на долю детей выпадут новые впечатления.

С детства знающий и любящий тундру, Николай Курилов стал самобытным художником, поэтом, прозаиком, фотографом. Первая его книжка – «Цветы тундры» – вышла в 1982 году, потом было немало и других книг, и даже особая книга для чтения на юкагирском языке – первая книга, написанная Куриловым специально для его юных соплеменников.

Чем бы Николай Курилов ни занимался, он всегда старался запечатлеть народные традиции, легенды, обычаи. Он с детства хотел, чтобы юкагиры оставались на родной земле, чтобы возродились древние «игры богатырей», он собирал всё, что связано с бытом и жизнью родного народа.

Об этом – и его стихи.

Михаил Яснов

Николай Курилов

Перевод Михаила Яснова

Ледоход

Тают снежные седины,
Просыпается река.
Словно стадо, ходят льдины,
Чешут спины и бока.

Утром – новая картинка:
Стихла светлая река,
Зазевавшаяся льдинка
Догоняет облака.

Ветер

Ветер пляшет, 
Ветер кружит,
Ветер наши
Сети сушит.

Дует резче,
Дует тише –
Сеть качает,
Сеть колышет.

Он запутался
В сети
И свистит:
– Пусссти!..
Пусссти-и-и!..

Новая вода

Выходит из тумана
Весенняя земля.
Река поёт, как мама,
А ручеёк –
		как я.

Последний снег растает –
Все громче плеск волны,
И папа
		сеть расставит
Под пение весны!

Поздняя весна

Стая гусиная
С криком летает:
– Ланг-ланг!
Снег-то, смотрите,
Лежит и не тает,
Ланг-ланг!
Странные нынче
Творятся дела,
Ланг-ланг!
Мы прилетели,
А тундра – бела!
Ланг-ланг!
И на холмах,
Ослепительно-снежных
Что-то не видно
Проталинок нежных.
Может, мы рано
Покинули Ганг?
Рано домой прилетели,
Ланг-ланг?

Качели

Чтоб не сильно мы скучали,
Нам поставили качели.
Мы качели раскачали,
И качели полетели.

Над прозрачным озерцом –
Вниз! –
И к солнышку лицом.
Над поляной расписной –
Вверх! –
И к облачку спиной.

Эй, гляди, куда поднялся –
Чайку в воздухе вспугнул!
Ой, с ракетой поравнялся,
Космонавту подмигнул!

Вот мы заняты какой
Удивительной игрой:
Ах! –
И я за той рекой!
Ух! –
А я за той горой!

Я — рыбак

Папа меня
На рыбалку берёт.
В лодочке-веточке
Мчимся вперед.
В лодочке-веточке
Гордо сижу:
Чайник и сеть
На коленях держу.

В лодочке-веточке
Мчимся, поём.
Ну до чего ж
Интересно вдвоём!
С папою рядом
Сижу, как герой:
Весело папе
Работать со мной!

Я рисую

Ой, какие мне цветные
Папа дал карандаши!
Я рисую целый вечер –
Я нисколько не устал.

Разноцветные олени
С разноцветными рогами,
Папа, красный от мороза,
И зелёные дрова!

Рядом с северным сияньем,
Рядом с солнышком багровым
Мама жаркие оладьи,
Золотистые,
Печёт.

А вот серого волчищу
Рисовать совсем не буду –
Он в моей бумаге белой,
Как в сугробе, утонул.

Выходите, оленята,
Выходите из яранги,
Выходите из нагретой,
Выходите из цветной!

Штопка

Скачет мамина иголка,
Серебриста и шустра.
Раз-два-три –
Совсем недолго –
И заштопана дыра!
Шмыг да шмыг –
Снуёт игла,
Следом стёжка пролегла.
И подумал неспроста я –
Про кого?
Про горностая:
Как игла, он скачет прытко,
А следы в снегу –
Как нитка!

Полярный день

Мой братишка крепко спит.
Тундра тоже крепко спит.
		Наигрались оба –
		И устали оба.

Солнце смотрит в дымоход,
Где по нитке взад-вперед
		Ходит паучиха
		Тихо, тихо, тихо…

Я на правый бок прилёг,
А потом – на левый бок.
		Всё под солнцем видно,
		Только сна не видно.

Видно, он ушёл опять
С куропатками играть
		И в траве резвится…
                То-то мне не спится!

с. 20

Рубрика: Перевод

Во мне две сотни голосов (про Нонну Слепакову)

С этими переводами стихов Алана Александра Милна я познакомился давным-давно, ещё в середине восьмидесятых годов прошлого (уже прошлого!) века. Замечательный поэт Нонна Слепакова читала их в Ленинградском Доме писателя. С тех пор ушли от нас и Дом писателя, сгоревший в одночасье десять лет назад, и Нонна Слепакова, а её переводы остались – прежде всего, потому что была в своё время выпущена издательством «Детская литература» превосходная книга с прекрасными рисунками Б. Калаушина. Называлась она «Я был однажды в доме», и в неё вошло немало поэтических переложений из Милна, с любовью и талантом собранных и переведенных Слепаковой.

В этих переложениях очень важна интонация – переводчик всё время подчеркивает, как нам следует читать стихи: где сделать паузу, где разбить слово пополам, где, как по ступенькам, съехать вниз по строчкам, а где с особым ударением прочитать выделенные большими буквами слова и фразы.

Стихи Милна у нас уже не раз переводились (вспомним, например, блестящие переводы Марины Бородицкой), но работа Нонны Слепаковой занимает, как мне кажется, особое место в этой «милниане». Мы угадываем и знакомую ритмику английского стиха, и поэтические аллюзии на весёлые и остроумные народные песенки, – и в то же время собственный авторский голос Н. Слепаковой присутствует в этих строчках на равных с голосом английского поэта.

Как всегда, всё дело в таланте. Нонна Слепакова была наделена замечательным чувством слова и одаривала этим чувством своих взрослых и детских читателей. Сегодня этот дар воспринимается с особой благодарностью.
Михаил Яснов

с. 52

Рубрика: Перевод

Нона Слепакова

Алан Александр Милн — Счастливец; На полпути; Меховой медведь; Я был однажды в доме; На рынке

Алан Александр Милн

Перевод Нонны Слепаковой

Счастливец

Джон носит
Боль-шущий
Прорезиненный
Портфель,
Джон носит
Боль-шущий
Прорезиненный
Колпак,
Джон ходит
В боль-шущем
Прорезиненном
Плаще.
«Так вот, –
Молвил Джонни, –
Вот так
И вообще!»

На полпути

Посередине лестницы,
Посередине ровно,
Ступенька есть волшебная,
Ступенька зачарованная.

Посередине лестницы
Я сяду на ступеньку,
И думать про ступеньку
Начну я помаленьку:

«Я
      на полпути
		   до верха!
Я
      на полдороге
		     вниз!
Ни на улице – ни дома,
Словно в воздухе повис!

Не могу найти ответа –
Помогите мне в беде!
ГДЕ ЖЕ Я?
	        Наверно, ГДЕ-ТО?
Или ГДЕ-НИБУДЬ НИГДЕ?

Меховой медведь

А если б, как медведь,
Я мехом весь оброс –
Не стал бы я смотреть
На снег и на мороз!

Морозно или вьюжно,
Метельно или снежно –
Тревожиться не нужно,
Когда одет медвежно!

Я ходил бы в большом меховом башлыке,
В меховых рукавицах (на каждой руке),
И в большом меховом пиджаке (на боках),
И в больших меховых сапогах (на ногах).
Меховым одеялом укрыт с головой,
Всю бы зиму в постели я спал меховой!

Я был однажды в доме

Я был однажды в доме,
Но это был не ДОМ,
Хотя там есть и двери,
И лестница винтом,
Но только нету садика,
			садика, садика,
И вовсе не похоже на ДОМ!

Я был однажды в доме,
Но это был не ДОМ,
Хоть там и дуб, и тополь
Растут в саду густом,
Но только нету вишенки,
			вишенки, вишенки,
И вовсе не похоже на ДОМ!

Я был однажды в доме,
Но это был не ДОМ,
Хоть есть там сад вишнёвый
И всё бело кругом,
Но нету птицы чёрной,
			чёрной-пречерной,
И вовсе не похоже на ДОМ!

Я был однажды в доме –
Вот настоящий ДОМ!
Там чёрный дрозд щебечет
Над белым деревцом!
Но жаль: никто не видит,
			не слышит и не знает
И знать никто не хочет о том!

На рынке

А я нашёл монетку!
Блестящую монетку!
И с этою монеткой
Я побежал на рынок.
Хотел купить я кролика,
Приветливого кролика,
Высматривал я кролика
Среди горшков и крынок.

Я подошёл к прилавку,
	где продавали клюкву.
(«Всего одна монетка
	за кисленькую клюкву!»)
– А нет ли кроликов у вас?
	На что мне ваша клюква?.. –
Но кроликов не вынули
	торговцы из корзинок.

Я отыскал монетку,
Потом – ещё монетку!
И с этими монетками
Я побежал на рынок.
Хотел купить я кролика,
Ушастенького кролика,
Высматривал я кролика
Среди мешков и крынок.

Я подошёл к прилавку,
	где продавали брюкву.
(«Всего лишь две монетки
	за кругленькую брюкву!»)
– А нет ли кроликов у вас?
	На что мне ваша брюква?.. –
Но кроликов не вынули 
       торговцы из корзинок.

Нашёл я пять монеток,
Пять маленьких монеток!
В руке зажав монетки,
Я побежал на рынок.
Хотел купить я кролика –
Люблю весёлых кроликов! –
Высматривал я кролика
Среди лотков и крынок.

Я подошёл к прилавку,
	где продавали тыкву.
(«Всего лишь пять монеток 
        за толстенькую тыкву!»)
– А нет ли кроликов у вас?
	На что мне ваша тыква?.. –
Но кроликов не вынули
	торговцы из корзинок.

Нашёл я НИКОПЕЙКУ.
Не взял я НИКОПЕЙКУ.
Ну кто же с НИКОПЕЙКОЙ
Пойдёт на шумный рынок?
Пошёл я на лужайку,
Зелёную лужайку,
А там повсюду кролики
Сидят среди былинок!

Мне жалко тех, которые
	торгуют кислой клюквой!
Мне жалко тех, которые
	торгуют круглой брюквой!
Мне жалко тех, которые
	торгуют толстой тыквой!
Ведь никогда им кроликов
        Не вынуть из корзинок!

с. 53

Рубрика: Перевод

Сколько весят кляксы в тетради? (о Яне Бжехве)

Наверное, польского поэта Яна Бжехву, чьи стихи представлены в сегодняшней подборке, вы знаете по превосходным пересказам Бориса Заходера. В поэзии для детей не редки случаи, когда поэт именно пересказывает, то есть, по-своему пересоздает своего иноязычного коллегу.

Стихи Бжехвы, какими вы их видите на этой странице, – это не пересказ, а перевод. Его автор, Леонид Михайлович Цывьян, постарался сохранить все национальные особенности оригинала, а когда дело имеешь, как в нашем случае, с польской поэзией, эти особенности касаются, прежде всего, размера и звучания, того, что в поэтике называется просодией стиха. В русской поэзии мы обращаем внимание на ударения, в польской всё дело в количестве слогов. Поэтому при достаточно точной звуковой передаче польского стиха по-русски появляется немного сбивчивый, разностопный размер, который придает особенное очарование поэзии; такие – польские – стихи не спутаешь ни с какими другими.

«Бжехва» по-польски значит «шутник»: этот псевдоним выбрал себе писатель Ян Лесман (1900-1966), и действительно, его многочисленные книги, написанные для детей, не оставляют сомнения в том, что их автор – человек веселый и очень занятный. Бжехва писал для самых маленьких и для подростков, писал не только стихи, но и прозу, не только оригинальные произведения, но и делал переработки известных сюжетов, а еще переводил, в том числе и русскую прозу и поэзию.

Детские стихи Яна Бжехвы обладают особым качеством: это маленькие притчи, истории, в которых всё, вроде бы, поставлено с ног на голову, но такой «перевёртыш» даёт возможность автору заострить внимание на вещах, зачастую не попадающих в обычное поле зрения. Главное: стихи Бжехвы очень интересно читать. И как показывает опыт – интересно и детям, и взрослым. А это – первое и непременное условие существования настоящей детской литературы.
Михаил Яснов

с. 40

Рубрика: Перевод

Леонид Цывьян

Ян Бжехва — Стас Любопытский; Щенячьи печали; Энтличек-пентличек; На островах Бергамотах

Ян Бжехва

Перевод Леонида Цывьяна

Стас Любопытский

Недалеко от нас
Живет Любопытский Стас.
Только Стасик с постели встанет,
Как сразу затянет:

«Зачем такой круглый шар?
Бывает ли ночью загар?
Почему у нас крокодилов нет?
Что подают королю на обед?
Можно ли мерить линейкой лень?
Как оторвать от дерева тень?
Кто сказал, что осел очень глупый?
Сколько мух помещается в супе?
Для чего носит лысину лысый?
Почему кота называют кисой?
Зачем спереди рот, а не сзади?
Сколько весят кляксы в тетради?
Почему немой не скажет ни слова?
Отчего корова - не слон, а корова?»

Дедушка прямо с рассвета
Сидит и ищет ему ответы.
Бабушка тоже с ним посидела
И вдруг поседела.
От этих вопросов едва жива,
Лежит и пьет валерьянку мама,
А у папы кругом идет голова,
И неизвестно, пойдет ли прямо.

Щенячьи печали

Неужели вы не слыхали
Про щенячьи печали?

У каждой печали своя причина:
Во-первых, не велено грызть пианино,
А во-вторых, очень грустно,
Что пианино ужасно невкусно.
Но куда печальнее, что никогда
Не бывает сухою вода,
И что не падают с неба сосиски  и кости,
И что нельзя соседа за ногу цапнуть,
И что у кота страшно острые когти
И он может больно царапнуть,
И что хозяин поехал, а бедный щенок,
Чтобы угнаться, должен бежать со всех ног.

Но стоит в блюдце налить молока,
Все печали мигом оставят щенка.

Энтличек-пентличек

Энтличек-пентличек, тонкие ножки,
Красное яблоко в жёлтом лукошке,

В яблоке этом живёт червячок,
Ярко-зеленый на нём пиджачок.

Молвил червяк: «И отец мой, и дед
Яблоки ели всегда на обед,

Я же котлету хочу отбивную –
Можно баранью, а можно свиную».

В город пошел он, неделю шагал.
И вот в ресторанный заходит он зал,

Официант говорит ему: «Съешьте
Кнели из яблок и яблоки в тесте,

Яблочный пудинг, шарлотку, омлет.
Нынче в меню у нас нету котлет».

Где же твоя, червячок, отбивная?
Очень история вышла смешная,

Зря истоптал ты в дороге сапожки,
Энтличек-пентличек, тонкие ножки.

На островах Бергамотах

На островах Бергамотах
Корова танцует в ботах.

Ещё там водятся щуки,
У которых есть ноги и руки.

И видели там осла,
Которого утка снесла.

Там зреют на яблоках шишки,
Драчливые, как мальчишки,

И плавают в речке опёнки,
Смешливые, как девчонки.

Там слева на дереве кит,
Свернувшись калачиком, спит.

Там справа на дереве кот
Котятам сапожки шьёт,

А кошка читает газету.
Жаль, островов этих нету.

с. 41

Рубрика: Перевод

Туве Янссон — Камень

из книги «Дочь скульптора»

Перевод Людмилы Брауде

Он лежал между кучей угля и товарными вагонами под несколькими обломками досок, и просто чудо Божье, что никто не нашёл его раньше меня. С одной стороны камень весь сверкал серебром, а если стереть угольную пыль, то видно, что серебро прячется и внутри камня. Это был гигантский камень из чистого серебра, и никто ещё не нашёл его.

Я не посмела спрятать его, ведь кто-нибудь мог подсмотреть, подойти и унести его, пока я сбегаю домой. Камень пришлось катить. И если бы кто-нибудь появился, чтобы помешать мне, я уселась бы на камень и закричала благим матом. Я могла бы укусить тех, кто попытался бы поднять камень. Я была способна на всё.

И вот я начала катить камень, медленно-медленно. Он только опрокидывался на спину и тихо лежал, а когда я снова попыталась поднять его, он улегся на живот и закачался. Серебро сошло с него, и остались мелкие тоненькие шелушинки, которые застревали в земле и разваливались, когда я пробовала выковырять их оттуда.

Я встала на колени и покатила камень, дело пошло лучше. Но камень поворачивался лишь на пол-оборота за раз, и это отнимало ужасно много времени. Пока я катила камень внизу в гавани, никто не обращал на меня внимания. Когда же я перетащила камень на тротуар, стало труднее. Люди останавливались и стучали зонтами о тротуар и говорили множество разных слов. А я ничего не отвечала, я только смотрела на их ботинки. Надвинув шапочку на глаза, я всё катила и катила камень, думая, что потом придётся перетаскивать его через улицу. Я катила камень уже много часов подряд и ни одного единственного раза не подняла глаз и не слышала ничего из того, что мне говорили. Я только смотрела на серебро, присыпанное сверху угольной пылью, и на прочую грязь и старалась занять как можно меньше места там, где ничего другого, кроме камня и меня, не было. Но вот, наконец, пора было перетаскивать камень через улицу.

Одна машина за другой проезжали мимо, а иногда и трамвай, и чем дольше я ждала, тем труднее было катить камень по улице.

В конце концов, ноги мои начали дрожать, и тогда я поняла, что слишком поздно, что уже через несколько секунд будет слишком поздно, поэтому я столкнула камень в водосточную канаву и очень быстро покатила, не поднимая глаз.

Я держала камень как раз перед самым носом, чтобы пространство, в котором мы с ним укрывались, было поменьше, и очень хорошо слышала, как останавливались и злились автомобили, но я держала их на расстоянии и только всё катила и катила камень. Можно совершенно отключиться, если что-то для тебя действительно важно. Тогда всё хорошо. Сжимаешься и закрываешь глаза и всё время произносишь одно важное слово, произносишь его до тех пор, пока не почувствуешь уверенность в себе.

Когда я подошла к трамвайным рельсам, я уже настолько устала, что навалилась на камень, держась за него. Но трамваи только и делали, что звонили и звонили без конца, так что мне пришлось снова покатить камень дальше, и теперь я больше не боялась, а только злилась, и от этого чувствовала себя гораздо лучше.

Вообще-то камень и я занимали такое маленькое пространство, что ровно ничего не значило, кто кричал и что кричали все эти люди. Мы с камнем были ужасно сильными. Мы снова как ни в чём не бывало выкатились на тротуар и продолжали подниматься в гору по улице Лотсгатан. За нами тянулась узкая дорога, вся из чистого серебра. Иногда мы с камнем отдыхали, а потом снова продолжали путь.

Мы вошли под арку ворот и открыли дверь, а потом начались лестничные марши. Но если встаёшь на колени и всё время крепко держишь камень обеими руками и ждёшь, пока установится равновесие, всё получается. Затем поднатуживаешься, задерживаешь дыхание и прижимаешь запястья к коленям. Потом поднимаешь камень вверх быстро-быстро – и через край ступеньки, и живот снова расслабляется, а ты прислушиваешься и ждёшь, но подъезд совершенно пустой. А потом всё снова происходит точно так же.

Когда за поворотом лестница становится узкой, нам приходится переместиться к стенке. Мы медленно поднимаемся наверх, но никто так и не появляется. Тут я снова наваливаюсь на камень и только пытаюсь отдышаться и смотрю на серебро. Серебро, которое стоит так много миллионов. Ещё только четыре этажа, и мы у цели.

На пятом этаже это и произошло. Рука в варежке соскользнула, я упала вниз лицом и лежала абсолютно тихо, слушая ужасающий звук падающего камня. Звук становился всё громче и громче, камень разбивался на мелкие кусочки, и сокрушал, и пугал всех и вся, а под конец – мягкий звук тяжелого, неловкого падения – «бум», как в Судный день, когда камень ударился о ворота Немезиды (В греческой мифологии богиня, наблюдающая за справедливым распределением благ среди людей и обрушивающая свой гнев на тех, кто преступает Закон).

Настал конец мира, и я закрыла глаза варежками. Но ничего не произошло. Громкое эхо поднялось наверх и спустилось вниз по лестнице, но ничего не произошло. Никакие злые люди не вышли из своих дверей. Но, быть может, они подслушивали в квартирах.

Я снова поползла вниз на четвереньках. У каждой ступеньки были отбиты кусочки в виде маленького полукруга. Гораздо ниже это были уже большие полукруги, и куски камня валялись повсюду и таращили на меня глаза. Я откатила вниз камень от ворот Немезиды и начала всё с самого начала. Мы снова двинулись наверх, стойко и не глядя на разбитые ступеньки. Мы прошли мимо места, где камень сорвался, и немного отдохнули перед балконной дверью, тёмно-коричневой, с мелкими квадратными стёклышками.

И тут я услыхала, что дверь на улицу открылась и снова захлопнулась, а кто-то стал подниматься по лестнице. Этот кто-то всё шел и шел очень медленными шагами. Я подползла к перилам и глянула вниз. Я увидела весь лестничный пролет до самого дна, увидела длинный узкий прямоугольник, который до самого низу был зашнурован лестничными перилами, а по перилам, крепко сжимая их, шествовала, всё приближаясь и приближаясь, большая рука. На руке – посредине – было пятно, так что я узнала татуированную руку дворника, поднимавшегося по лестнице, скорее всего, на самый верх, на чердак.

Я открыла как можно тише балконную дверь и начала перекатывать камень через порог. Порог был высокий. Я перекатывала бездумно, я очень боялась и поэтому не удержала камень, и он покатился наискосок к дверной щели и застрял… Там было две двери, и у каждой наверху – по металлической пружине, которые поставил дворник, потому что женщины всегда забывали закрывать двери. Я слышала, как пружины сжимаются, медленно наседая на камень и на меня. Они пели очень тихими голосами. Я подтянула ноги, бросилась на камень, схватила его и попыталась катить, но пространство становилось всё уже и уже, а я знала, что рука дворника всё время скользит по перилам лестницы.

Совсем близко видела я серебристый камень, и я вцепилась в него, и катила его, и упиралась ногами… И тут вдруг он опрокинулся, покатился и, сделав несколько оборотов, нырнул под железные перила, повис в воздухе и исчез.

Я видела лишь клочья пыли, лёгкие и воздушные, как пух, и кое-где мелкие жилки краски.

Я лежала, распростёршись на животе, дверь зажала меня, и было совершенно тихо до тех пор, пока камень не упал на двор. И там он разбился на куски, как метеор, он покрыл серебром все мусорные баки, и баки, где кипятилось грязное белье, и все окна и лестницы! Камень посеребрил весь дом № 4 по улице Лотсгатан, когда, расколовшись вдребезги, открыл своё сердце, и все женщины кинулись к окнам, думая, что разразилась война или настал Судный день! Каждая дверь отворилась, а жители дома во главе с дворником забегали вверх-вниз по лестницам и увидели, что какое-то чудовище отбило по куску от каждой ступеньки, а с неба упал метеор.

Я лежала, зажатая между дверями и так ничего и не сказала. Ничего не сказала я и потом. Никто так и не узнал, как близки мы были к тому, чтобы разбогатеть.

с. 28

Рубрика: Перевод

Пауль Маар — День, когда исчезла тетя Марга

Перевод Ольги Мяэотс

В понедельник часа в четыре вдруг раздался звонок в дверь.

Я его едва не прослушал: как раз в это время возился с пылесосом. Пылесосу тёти Марги лет тридцать, не меньше, и голос у него под стать возрасту. Я тёте много раз говорил: надо купить новый пылесос. Денег-то у неё предостаточно. Но она и слышать ничего не хотела. Конечно, ведь не ей с ним возиться приходилось, а мне. И горе мне, если она, вернувшись из гостей, обнаруживала хоть одно-единственное перышко на своём персидском ковре! Уж она раскричится так раскричится: «Кто убирает спустя рукава, не заслуживает сладкого!»

А потом в одиночку уплетает шоколадный, малиновый или миндальный пудинг.

Мне кажется, что перышко, которое тётя Марга неизменно находила на ковре, она нарочно хранила в своей сумке из крокодиловой кожи и тайком подбрасывала, когда приходила домой. А все для того, чтобы пудинги доставались только ей.

Итак, в четыре часа нам в дверь позвонили. Я пошел открывать. На лестничной площадке стоял мужчина в сером рабочем халате. Ростом не выше меня. В руках он держал большую коробку.

– Наконец-то, открыли! Не дождёшься! – проворчал коротышка. – Я принес заказанный вами телевизор.

Я оторопел. Я был уверен, что тётя Марга никогда никакого телевизора не заказывала. Она считала, что от телевизора портится зрение. Когда были живы мои родители, она и их убеждала, чтобы ни на секунду не подпускали меня к экрану.

– Какой еще телевизор? – спросил я неуверенно.

– Вот этот. Какой же ещё! – мужчина пронес его в детскую и водрузил на мой стол.

– Распишись вот здесь! – приказал он, подождал, пока я выведу на бланке свою фамилию, и ушел.

И вот я один в комнате, а на столе красуется новенький телевизор.

– Если тётя Марга действительно заказала телевизор, то уж наверняка не для меня, – рассуждал я. – Надо его перенести в гостиную, пока она не пришла. А то рассердится.

Но телевизор оказался тяжёленьким. Я не смог его даже от стола оторвать. Пришлось оставить на прежнем месте.

Я задумался. По понедельникам тётя Марга никогда раньше пяти домой не возвращается. Что ж, удобный случай проверить, как работает новая аппаратура. Как знать, может, как только телевизор попадет в руки к тёте Марге, она раз и навсегда запретит мне его смотреть.

Я устроился поудобнее. Сначала придвинул к телевизору стул, потом достал с постели подушку и превратил стул в мягкое кресло. Заодно я обнаружил распечатанную коробку ванильных вафель, припрятанную в прошлую субботу. Тёте Марге они пришлись не по вкусу. Она выкинула их в корзину для бумаг. Я их быстренько оттуда достал, пока она не видела, и спрятал под подушку.

Я воткнул штепсель в розетку, включил телевизор, раскинулся в самодельном кресле и засунул в рот вафлю. Не прошло и десяти секунд, как экран засветился. Я увидел мужчину, он читал последние новости. Волосы диктора были зачесаны на прямой пробор, на шее – полосатый галстук.

«Беседа проходила в деловой атмосфере, – передавал диктор новости из Белого Дома. – Обе стороны открыто высказали свою точку зрения. Вопреки всем разногласиям…»

Тут диктор сделал паузу и поглядел на меня. По крайней мере, мне так показалось. Какая досада: на глазах у всех он забыл свой текст!

Я нервно откусил вафлю.

Диктор откашлялся и сказал: «Когда же ты наконец прекратишь грызть эти сухари? Ты мне на нервы действуешь! Мешаешь сосредоточиться».

– Это вы мне? – изумился я.

– Кому же ещё! Разве здесь ещё кто-то есть? Мог бы, по крайней мере, и меня угостить! – буркнул он недовольно.

– Пожалуйста, угощайтесь, – спохватился я и протянул ему коробку. Диктор схватил её и вытянул сразу три вафли. Это показалось мне нескромным, но я смолчал.

– Неплохо! Даже очень вкусно! – похвалил диктор, откусив первую вафлю. Набив рот, он продолжал: «Вопреки всем – хрум,хрум – разногласиям – хрум, хрум – можно говорить – хрум, хрум – о позитивных результатах». И так далее в том же духе.

Когда новости закончились, на экране появилась красивая дама почти совсем без одежды, она демонстрировала новый лак для волос. Дама улыбалась мне намного приветливее, чем тётя Марга, зато лак оказался на редкость вонючим.

Я вскочил и распахнул окно, чтобы проветрить в комнате. Затем повернулся и хотел было сесть обратно в кресло, но остолбенел: в дверях стояла тётя Марга! Я не слышал, как она вошла.

– Безобразие! – завопила тётя. – Телевизор! Телевизор в детской! В наказание на три месяца оставляю тебя без пудингов! Выключи немедленно!

Она ринулась к аппарату и хотела его выключить, но нажала не ту кнопку и нечаянно переключила на другую программу. На экране появились два исследователя в тропических шлемах, их окружали ярко раскрашенные аборигены, которые непрестанно кричали «Кинг-Конг! Кинг-Конг!», или что-то подобное.

И тут появилась огромная обезьяна. Заметив тётю Маргу, она замерла и приветливо заулыбалась.

Но тётя Марга продолжала искать кнопку выключателя и не обратила на обезьяну никакого внимания. Это было ошибкой!

Гигантская обезьяна протянула свою гигантскую лапищу, подцепила тётю Маргу и втянула её в телевизор. Затем она взвалила тётю на плечи и молниеносно исчезла в джунглях.

Я кинулся к телевизору, чтобы спасти тётю Маргу. Но в этот миг в миллиметре от моего уха просвистело копье и с глухим стуком вонзилось в дверной косяк. Это аборигены пошли в атаку.

Я поспешил выключить телевизор.

Нет уж, пусть тётя Марга сама выкарабкивается, а я не хочу висеть пришпиленный копьем к собственному платяному шкафу.

Пока я ломал голову, что теперь делать, в дверь снова позвонили. На пороге стоял все тот же коротышка в сером. Он сразу принялся возмущаться.

– Это же не тридцать седьмая квартира, а семьдесят третья! – кричал он. – Почему ты мне сразу не сказал? Где мой телевизор?

– Там, куда вы его поставили! – сдерзил я. – Откуда мне было знать, что ваша коробка предназначалась для квартиры тридцать семь!

Коротышка взял коробку под мышку и, бурча себе под нос, отправился восвояси.

Я хотел было крикнуть ему вслед: «Постойте, так не годиться! Не можете же вы просто так взять и унести телевизор, ведь там внутри тётя Марга!» А потом передумал.

В конце концов, после всех этих передряг я заслужил пудинг, а останься тётя Марга дома, она бы наверняка оставила меня без сладкого, всё бы сама слопала.

Я вспомнил мужчин в тропических шлемах. Вид у них был такой бравый. Я уверен: они спасут тётю Маргу. Так пусть теперь она им готовит пудинги!

с. 36

Рубрика: Перевод

Арнольд Лобель — Пропавшая пуговица

Из серии «КВАК И ЖАБ»

Перевод Марины Бородицкой

Пошли однажды Квак и Жаб на прогулку, да и загулялись.

Сперва по лугу долго шли.

Потом по лесу бродили.

Потом зашагали вдоль реки.

И наконец вернулись в домик Жаба.

— Бедный я, несчастный! – воскликнул Жаб. – Мало того, что ноги разболелись, так ещё и пуговица пропала!

И правда, у него на пиджаке не хватало пуговицы.

— Не волнуйся, — сказал Квак. – Мы хорошенько поищем всюду, где сегодня гуляли, и найдём твою пуговицу.

И они снова пошли на луг и стали шарить в густой траве.

— Вот она! – закричал Квак.

— Нет, это не моя пуговица, — вздохнул Жаб. – Моя белая, а эта чёрная.

И он положил чёрную пуговицу в карман.

Тут к ним подлетел воробей. В клюве у него белела пуговица.

— Простите, пожалуйста, это не вы потеряли?

— Не я, — буркнул Жаб. – В этой пуговице всего две дырочки, а в моей было четыре.

И он сунул пуговицу с двумя дырочками в карман.

Квак и Жаб вошли в лес и стали бродить по тропинкам, внимательно глядя под ноги.

— Вот она! – крикнул Квак.

— Это не моя пуговица! – рассердился Жаб. – Она совсем маленькая, а моя была большая.

И он опустил маленькую пуговку в карман.

Тут из-за дерева вышел енот.

— Я слышал, вы пуговицу ищете, — сказал он вежливо, — вот, взгляните-ка: не ваша?

— Не моя! – топнул ногой Жаб. – Моя пуговица была круглая, а эта квадратная.

И он спрятал квадратную пуговицу в карман.

Квак и Жаб спустились к реке и стали копаться в прибрежной глине.

— Вот она! – подпрыгнул Квак.

— Это не моя пуговица!!! – заорал Жаб. – Она совсем тоненькая, а моя была толстая!

И Жаб запихнул тоненькую пуговку в карман. Он ужасно разозлился.

— Пуговицы! Пуговицы! – визжал он, топая ногами. – Весь мир засыпан дурацкими пуговицами, и только моей нигде нету!

И он бросился бежать, и бежал до самого дома, и очень громко захлопнул за собой дверь.

На полу в прихожей лежала пуговица: большая, белая, круглая, с четырьмя дырочками.

— Ой, — сказал Жаб. – Ой-ёй-ёй. Сколько же неприятных минут я доставил своему бедному другу!

Он выгреб из кармана все найденные пуговицы и снял с полки коробку с иголками и нитками. А потом взял и пришил пуговицы, все до одной, к своему пиджаку.

Утром он подарил пиджак Кваку.

Квак подарку обрадовался, даже заскакал от восторга.

И ни одна пуговка не отлетела.

Жаб их очень крепко пришил.

с. 40

Рубрика: Перевод

Виктор Лунин

Из английского фольклора: Миссис Утка и миссис Курица; Моя тетя; Не люблю; Шмель

Переводы из книги «Стихи Матушки Гусыни»

Миссис Утка и миссис Курица

Миссис Утка и миссис Курица,
Гуляя как-то по нашей улице,
Вели меж собой деловой разговор
Про червяков и про птичий двор.
Но я сумел разобрать легко
Лишь «Кря-кря-кря!»
И «Ко-ко-ко!».

Моя тетя

Тётя в наследство оставила мне
Все богатства свои:
Пальтишко с дырками на спине,
Две безногих скамьи,
Без крышки чайник,
Без дна сундук,
Истлевший кусок парчи,
Иголок согнутых двадцать штук
И огарок свечи.

Не люблю

Я не люблю вас, доктор Трам.
За что? Того не знаю сам.
Но всй же я признаюсь вам,
Что не люблю вас, доктор Трам.

Шмель

Кого вижу я?
Красавца шмеля,
Что, сидя на розе,
Глядит на меня.

Не мне ль этот шмель
Жужжит: «Жу-жу-жу»?
Ежели мне,
То я ухожу…

с. 49

Рубрика: Перевод

Михаил Грозовский

По мотивам произведений Хальфдана Расмуссена — История эта правдива вполне; Друзья! Я должен вам сказать

Встреча с этими стихами была чудом, словно из пустого ящика искусный фокусник вынимал и раскладывал одну за другой игрушки, созданные его неуемной, искрящейся фантазией. Имя фокусника – Хальфдан Расмуссен. У себя в Дании он хорошо известен маленьким и взрослым, а нам в России еще предстоит знакомство с этим замечательным детским поэтом.

Михаил Грозовский

* * *

История эта правдива вполне:
в одной небольшой отдаленной стране,
в одном очень маленьком доме
с крылечком
один очень маленький жил
человечек,
а с ним исключительно малая мышка...

...Казалось бы, с виду такие малышки.
А петь начинали, -
и странно всем было:
откуда берутся и голос, и сила?

Сидят на крылечке,
		поют себе хором,
а песенку слышно
		за речкой и бором...

* * *

Друзья! Я должен вам сказать,
что был в стране чудес.
Там богатырская кровать
стоит у входа в лес...
Сказать по правде, я чудней
еще не видел мест.
Кровать такая, что под ней
траву корова ест.
Корова занята едой.
Корова смотрит вниз.
Под ней - барашек молодой,
а под барашком - лис.
Под лисом - верите ли, нет -
под самым под брюшком
как раз и найден был конверт
с написанным стишком...


Казалось бы, оба такие  малышки,
всего-то пустяк:
человечек и мышка...

с. 48

Рубрика: Перевод

Исаак Башевис Зингер — Снег в Хелме

Перевод с английского Ольги Мяэотс

Хелм славился своими дураками, там их было видимо-невидимо – и молодые, и старые.

Как-то ночью один чудак приметил луну в бочке с водой.

– Видать, с неба упала, – решили хеломцы и закрыли поскорей бочку, чтобы луна за ночь не исчезла.

Но утром, когда подняли крышку – луны и след простыл. Не иначе – украли. Послали за полицейскими, но так и не нашли злодеев. Загадочное событие повергло жителей Хелма в великую печаль. Долго они вздыхали да трясли бородами, вспоминая пропажу. Говорят, чудеса не каждый день случаются. Так-то оно так, да только в Хелме свои порядки.

Теперь слушайте дальше.

Особенно отличались своими чудачествами семь старейшин Хелма. В селе они были самыми старыми и самыми глупыми, вот и верховодили над всеми. От постоянных дум лбы у них сделались высокие и гладкие, а бороды белые-белые.

Раз на Ханукку всю ночь шёл снег. Хелм будто серебристым покрывалом укрыло. Сияла луна, мерцали звёзды, и снег искрился и блестел, словно жемчуга и бриллианты.

В тот вечер семеро старейшин как обычно сидели и размышляли, морщили высокие лбы, закатывали глаза и тяжело вздыхали. Село в те времена впало в жестокую нужду, вот старейшины и гадали, как бы раздобыть денег. Известное дело: дурень думкой богатеет. Самый старший, Гронам-Первый Дурак, возьми да и ляпни:
– А снег-то – чистое серебро!

– Ага, глядите, блестит, словно жемчуга рассыпаны! – подхватил другой.

– Да нет, это же бриллианты! – завопил третий.

Обрадовались старейшины: вот счастье привалило! Знать, на их село настоящее сокровище с неба упало.

Но радость их была недолгой: неожиданное богатство принесло новые заботы. Жители Хелма страсть как любили шататься по улицам, если их не остановить – в миг затопчут бесценные сокровища. Как же быть? Дурень-Тудра живо нашел выход:
– Пошлём гонца, пусть обежит село и предупредит людей, чтобы сидели по домам, пока не будет собрано всё серебро и все жемчуга-бриллианты до последнего камешка.

Дельное предложение всем понравилось. Старейшины одобрительно зачесали в затылках. Но тут спохватился Недоумок-Лекиш:
– Этак гонец сам всё затопчет!

– Верно, – всполошились старейшины и, озадаченные новой напастью, снова наморщили лбы.

– Придумал! – воскликнул Шмерель-Бычья башка.

– Ну, говори скорее!

– Зачем гонцу зря ноги ломать? Надо поставить его на стол и так носить от дома к дому.

Решение всех обрадовало: старейшины даже в ладоши захлопали от радости, дивясь собственной смекалке.

Тут же послали на кухню за Гимпелем, мальчишкой на побегушках, и водрузили его на стол. А кому стол нести? К счастью, в кухне были еще Трейтель, повар, Берель, он картошку чистил, Йокель, тот салаты резал, и пастух Йонтель, что состоял при общинном козле. Этим четверым и было приказано поднять стол и пронести по селу. Странная получилась процессия. Каждый держал одну из ножек, а наверху красовался мальчишка-Гимпеле с деревянным молотком в руках. Он колотил им в окна и кричал:
– Люди добрые! На наш Хелм свалилось с неба сказочное богатство! Сидите эту ночь по домам и не вздумайте по улицам шлёндрать, а то неровен час все сокровища перетопчите!

Жители Хелма послушались гонца, никто не осмелился за порог выйти. А тем временем старейшины и так, и сяк прикидывали, как бы получше распорядиться небесными сокровищами.

Дурень-Тудра и тут не сплоховал: предложил всё продать, а на вырученные деньги купить гусыню, которая несёт золотые яйца. И у общины наконец-то появится источник постоянного дохода.

Недоумка-Лекиша озарило: А почему не купить всем хеломцам очки с увеличительными стеклами? Тогда дома, улицы и лавки станут казаться больше, и весь Хелм преобразиться и вырастет на глазах. Будет это уже не село, а настоящий город.

Были и другие не менее достойные предложения. И то сказать: чего дураку в голову не взбредёт! Пока старейшины судили да рядили, наступило утро. Взошло солнце. Выглянули старейшины из окна и – о горе! – увидели, что снег весь притоптан. Тяжелые башмаки четырех носильщиков затоптали-таки сокровища.

Старейшины с досады принялись рвать свои белые бороды. Надо же было так опростоволоситься! Ну да что толку горевать? Сделанного не воротишь.

– В другой раз, – рассудили старейшины, – коли на Ханукку упадут вновь с неба драгоценные сокровища, надо будет снарядить ещё четверых молодцов, чтобы несли тех, кто держит стол.

На том и порешили.

Хеломцы, хоть и остались ни с чем, зря не тужили и с надеждой смотрели в будущее. Неустанно превозносили они мудрость старейшин: ведь те могут решить самую трудную задачу. С такими не пропадешь!

с. 12

Рубрика: Перевод

Туве Янссон — Тюлевая юбка

Перевод с финского Людмилы Брауде

Повернув ключ, я стала ждать. Через некоторое время дверца сама собой отворилась, очень медленно, словно кто-то надавил на неё изнутри. Затем платяной шкаф выбросил чёрную тюлевую юбку, и дверца остановилась. Я повторила это множество раз. Всякий раз мамина тюлевая юбка из магазина на Микаэльсгатан вела себя, словно живая.

Это праздничная юбка, которую никогда не надевают, или, скорее, это десять или сто прозрачных праздничных юбок – одна над другой, это целая гора тюля, или дождевая туча, или, быть может, траурная одежда. Я влезла в шкаф под юбку и заглянула вверх в неё, и теперь она стала кабиной лифта, исчезавшей в темноте. Я чуточку потянула её за подол. Тогда тюлевая юбка, слабо шурша, соскользнула мне на голову. Я слышала, как вешалка колышется и хрипит в шкафу. Я долго сидела тихо и пряталась. Потом я вылезла из шкафа, а юбка последовала за мной.

Я продолжила свой путь по коридору, окутанная дождевой тучей, которая шуршала и бормотала вокруг меня и, когда прижималась к моему лицу, казалась шероховатой. Дома никого не было. Когда я вошла в мастерскую, туча немного рассеялась, стала прозрачной, и я увидела ножки скульптур и вращающихся шкивов, но всё вместе взятое было серо-черным, как при солнечном затмении. Каждый цвет был затемнён, и на него словно накинули траурную вуаль, да и мастерская казалась совершенно новой, такой, в какой я никогда прежде не бывала.

Я поползла. Внутри юбки было жарко, а иногда я вообще ничего не видела. Тогда я начинала продвигаться в новом направлении, и предо мной снова открывались туннели чёрного света, и всё время шумел дождь.

Я подползла прямо к большому рабочему зеркалу папы, стоявшему на полу против ящика с гипсом. Большое чёрное мягкое животное двигалось прямо мне навстречу.

Я стала осторожной и остановилась. Животное выглядело бесформенным. Оно было одним их тех, что могут, распростёршись, медленно заползать под мебель или превращаться в чёрный туман, который всё сгущается и сгущается, пока не станет липким и не начнёт плотно обволакивать тебя.

Я позволила животному чуточку приблизиться и вытянула руку. Рука поползла по полу и быстро вернулась назад. Животное подползло ещё ближе. Внезапно испугавшись, оно быстро прыгнуло наискосок и остановилось.

Тут испугалась я. Я всё время не спускала с него глаз. Теперь оно шевелилось так медленно, что не видно было, движется оно навстречу или нет. Только иногда контуры его менялись, и чёрный живот утюжил цементный пол. Мне стало трудно дышать. Я знала, что мне надо убежать и спрятаться, но я не могла. Теперь оно снова покатилось наискосок к стене и больше не показывалось. Оно пряталось в разном хламе за вращающимися шкивами, оно находилось где-то среди мешков с гипсом и могло появиться откуда угодно. В мастерской стало смеркаться. Я знала, что сама выпустила это животное, и мне долгое время не удастся его поймать.

Очень медленно поползла я к стене и начала скользить мимо книжной полки. Я приблизилась к занавеске и продолжала свой путь под рабочей скамьёй. Там было тесно. Все больше и больше тюля наползало мне на лицо, в глаза, в рот, и чем дальше я продвигалась, тем хуже становилось.

В конце концов я застряла. Я завернулась в кокон из чёрного тюля, пахнувшего пудрой и пылью, и оказалась в совершенной безопасности. Только через год удастся мне снова выбраться отсюда, осмотреться и решить, стоит ли это делать.

Если меня не озарит какая-нибудь идея, я снова заползу в кокон и останусь там и впредь.

А в мастерской огромное животное отправилось на охоту. Оно выросло и превратилось во множество животных. Они обнюхивали всё вокруг, и поводили носами, и отбрасывали длинные тени по полу. Каждый раз, когда они окликали друг друга, их становилось всё больше, до тех пор пока они не заполнили всю мастерскую. Они простирались у ног скульптур. Они прокрадывались в спальню и прыгали в кровати, так что там оставались глубокие отпечатки их лап.

Под конец они все вместе уселись на окно мастерской и, глядя на гавань, беззвучно завыли.

Тут я поняла, что они – не опасны. Разумеется, они слышали, как другие животные воют на островке Хёгхольмен. Островок этот виделся им, словно тень по другую сторону льда, и они были вне себя. Бесконечная печаль: тёмный островок, полный снега, и холодных клеток, и бродивших туда и обратно, туда и обратно животных, которые только и делали, что выли.

Я вылезла задом наперёд из-под рабочей скамьи и заметила, что на голове у меня мамина праздничная юбка, и что она вся в клочьях пыли, так что я сбросила её с себя и стала бегать вокруг, повсюду зажигая свет. Я зажгла свет в мастерской, и в гостиной, и в спальне, и распахнула несколько окон. У меня было ужасно много дел, я открыла двери тамбура и тянула вниз занавеску, я залезала на стулья и открывала печные вьюшки, и сотни чёрных животных всё время прыгали мимо меня во все стороны.

Поднялся сильный сквозняк, и ветер проносился по всем комнатам прямо из гавани и уносился через крыльцо на волю. И великое множество животных стало выбегать из дома, пока не осталось больше ни одного. Они смеялись, убегая.

В конце концов стало совсем тихо, и я подумала: «Хо-хо, да-да, обо всём надо позаботиться». Но теперь все прояснилось.

Я положила мамину праздничную юбку в шкаф и заперла его. Потом пошла в гостиную и глянула на снежный сугроб. Он длинной кривой линией очень красиво лежал на полу и медленно рос. Влетая через окно, снежинки шептались. На островке Хёгхольмен все животные успокоились и больше не выли, потому что у них появилась хорошая компания. Гардины на окнах развевались, а некоторые рисунки на стенах чуточку приподнялись. В комнате похолодало, и она словно приобрела новый вид, а я чувствовала себя спокойно и думала, что я всё очень хорошо устроила.

Собственно говоря, я лишь сделала то, что должен был сделать каждый добропорядочный гражданин. По-моему, кто угодно может выпустить на волю опасность, но вся штука в том, чтобы суметь найти для неё потом другое место.

с. 34

Рубрика: Перевод

Льюис Кэррол — Месть Бруно, часть 2

Перевод Нины Демуровой

(Продолжение. Начало в номере 7)

– Давай сделаем так: ты прополи клумбу, а я рассортирую камешки, чтобы разметить дорожки.

– Идет! – воскликнул Бруно. – И за работой я тебе расскажу про гусениц.

– А-а, послушаем про гусениц, – согласился я, придвигая к себе кучку камешков и начиная сортировать их по цвету.

И Бруно заговорил, но тихо и быстро, словно про себя.

– Сижу я вчера на опушке у ручья и вижу двух маленьких гусениц. Зеленых-презеленых, с желтыми глазами, а они меня не замечают. Одна несет крылышко мотылька – большое крылышко, сухое и всё в перьях. Она ведь не сумеет его съесть, правда? Может, она хотела сделать из него себе накидку на зиму?

– Может быть, – согласился я, потому что Бруно посмотрел на меня в ожидании ответа.

Малыш довольно вздохнул и весело продолжал:
– Понимаешь, она не хотела, чтобы другая гусеница заметила это крылышко, и знаешь, что она придумала? Тащила его левыми ножками, а идти старалась правыми! Ну и конечно, перевернулась в результате.

– В результате чего? – подхватил я последнее слово.

По правде сказать, я не очень-то его слушал.

– Перевернулась, – совершенно серьезно повторил Бруно, – и если б ты когда-нибудь видел, как гусеницы переворачиваются, ты бы понял, что это серьезно, и не сидел бы и не смеялся. Не буду тебе больше рассказывать!

– Честное слово, Бруно, я не хотел смеяться! Честное слово! Посмотри, я опять серьезен.

Но Бруно лишь сложил руки и сказал:
– Можешь не говорить. У тебя в глазу смешинка – он совсем как луна.

– Разве я похож на луну, Бруно? – спросил я.

– Лицо у тебя большое и круглое, как луна, – проговорил Бруно, задумчиво глядя на меня. – Конечно, оно не светится так ярко, и потом оно чище.

Я не смог сдержать улыбки.

– Знаешь, Бруно, я свое лицо мою. А луна этого никогда не делает.

– Правда?! – вскричал Бруно, подаваясь всем телом вперед, и убежденно зашептал:
– Лицо у луны с каждой ночью становится все грязней и грязней, пока совсем не почернеет. А когда оно всё вот так… – и он провел рукой по своим розовым щечкам, – тогда она его моет.

– И тогда оно снова становится чистым, да?

– Но не сразу, – ответил Бруно. – Сколько тебе всего надо объяснять! Она его отмывает понемножку, только начинает с другого края.

Все это время он спокойно сидел, сложа руки, совершенно забыв о прополке. Пришлось мне сказать:
– Сначала дело, а потом развлечение! Пока не покончим с этой клумбой, разговаривать не будем.

На несколько минут воцарилась тишина: я сортировал камешки и c улыбкой наблюдал, как работает Бруно. Он все делал по-своему: прежде чем полоть, он измерял клумбу мышью, словно боясь, как бы клумбы не уменьшилась после прополки; а один раз, когда клумба оказалась длиннее, чем ему хотелось, он забил по мыши кулачками и закричал:
– Ну вот! Опять не так! Почему ты не держишь хвост прямо, когда я тебе говорю?

Мы продолжали работать, как вдруг Бруно зашептал:
– Знаешь, что я сделаю? Я достану тебе приглашение на ког’олевский обед. Я одного главного официанта знаю.

Я рассмеялся.

– Разве гостей приглашают официанты?

– Не к столу! – заторопился Бруно. – А помогать, понимаешь? Ты бы хотел, правда? Подавать тарелки и всё такое.

– Но это не так приятно, как сидеть за столом, а?

– Конечно, – согласился Бруно, словно сожалея о моем невежестве, – но, знаешь, ты ведь даже не сэр и не можешь на это рассчитывать.

Я кротко ответил, что это, конечно, так, только уж если я иду на обед, то всегда предпочитаю сидеть за столом. Бруно тряхнул головой и обиженно заметил, что я могу поступать, как хочу, но он-то знает многих, кто не пожалел бы собственных ушей, только бы попасть к королю на обед.

– А сам-то ты когда-нибудь был на обеде, Бруно?

– Меня один раз в прошлом году приглашали, – отвечал он серьезно. – Я мыл тарелки из-под супа… нет, из-под сыра… это было весьма возвышенно. И еще я принес Герцoгу Одуванчиков стакан сидра – это уж было просто великолепно!

– Да уж, правда! – согласился я, прикусив губу, чтобы не рассмеяться.

– Верно? – серьезно переспросил Бруно. – Такую честь, знаешь, доверят не всякому!

Его слова заставили меня задуматься о тех весьма странных вещах, которые в нашем мире зовутся «честью», – ведь чести в них ни каплей не больше, чем в том, что так порадовало бедного Бруно (надеюсь, он начинает вам немножко нравится, несмотря на свои шалости?), когда он отнес стакан сидра Герцогу Одуванчиков.

Не знаю, как долго я размышлял бы таким образом, если бы меня внезапно не позвал Бруно.

– Ой, иди поскорее сюда! – вскричал он в страшном волнении. – Хватай её за другой рог! Мне больше её не удержать!

Он отчаянно боролся с огромной улиткой, схватив её за один рог и чуть не сгибаясь пополам в стремлении перетащить её через травинку.

Я понял, что так мы с цветником никогда не покончим, и потому тихонько отобрал у него улитку и положил её на берег, где он не смог бы её достать.

– Мы ею займемся потом, Бруно, – сказал я, – если и впрямь захотим её поймать. Только зачем она нам?

– А зачем вам лиса, когда вы её ловите? – возразил Бруно. – Я знаю, вы, большие, охотитесь на лис.

Я постарался привести хоть одно серьезное объяснение для охоты на лис, которой занимаются «большие», и объяснить ему, почему он не должен охотиться на улитку, но ничего не мог придумать. В конце концов, я сказал:
– Пожалуй, лисы ничем не лучше улиток. Когда-нибудь я сам попробую поохотиться на улиток.

– Надеюсь, ты не пойдешь на них в одиночку? Это было бы глупо! Ведь ты ни за что её не дотащишь, если кто-нибудь не возьмет её за второй рог!

– Разумеется, один я не пойду, – ответил я серьезно. – Кстати, тебе больше всего нравятся улитки с раковинами или без?

– Ах, нет, на таких мы никогда не охотимся, – сказал, вздрогнув, Бруно. – Они всегда такие сердитые, и потом, если на них упасть, они такие липкие.

Мы уже почти покончили с цветником. Я принес фиалок, и Бруно помогал мне посадить последнюю из них, как вдруг он остановился и сказал:
– Я устал.

– Так отдохни, – посоветовал я. – Я могу всё сделать без тебя.

Бруно не стал ждать второго приглашения и тотчас принялся укладываться на свою мышь.

– Я спою тебе песенку, – сказал он, подтянув её поближе.

– Пожалуйста, – попросил я. – Мне будет очень приятно.

– А какую песенку тебе спеть? – спросил Бруно и перетащил мышь так, чтобы ему удобнее было на меня смотреть. – Самая веселая – «Звени, земля»!

Такой откровенный намек нельзя было пропустить мимо ушей; однако я на миг для виду задумался и наконец сказал:
– Пожалуй, «Звени, земля!» будет мне приятнее всех других.

– Видно, ты хорошо разбираешься в музыке, – заметил Бруно радостно. – А сколько колокольчиков?

И он сунул большой палец в рот, чтобы помочь мне сделать выбор.

Поблизости рос всего один колокольчик, и потому я серьезно ответил, что на этот раз хватит одного; сорвав колокольчик, я подал его Бруно. Тот разок-другой провел рукой по цветкам, словно музыкант, пробующий инструмент, – послышался прелестный звон. Никогда прежде я не слышал цветочной музыки – ведь её можно услышать только в «нездешнем» состоянии. Не знаю, как дать вам о ней представление, скажу лишь, что она звучала, словно перезвон колоколов за тысячу миль от меня. Убедившись, что цветки настроены в тон, Бруно уселся на свою мышь (он, казалось, нигде больше не чувствовал себя так удобно) и, глядя на меня с веселой усмешкой в глазах, запел.

Проснулся филин, и долины
Потемнели.
Играют эльфы на малиновой
Свирели.
Лесного славя короля,
Ты пой, земля!

Первые четыре строки он пропел бодро и весело, позвякивая в такт колокольчиками; а последние две – медленно и нежно, и только помахивал колокольчиками над головой. Закончив первую строфу, он остановился для объяснений.

– Нашего короля зовут Обервон, – сказал он, (видно, он имел в виду Оберона), – а живет он за озером – вон там! – и иногда приплывает сюда в лодке – тогда мы идем его встречать – и поем эту песню, понимаешь?

– А потом идете к нему обедать? – не удержался я.

– Не разговаривай, – остановил меня Бруно, – а то песня прерывается.

Я пообещал больше не разговаривать.

– Сам я никогда не разговариваю, когда пою, – заявил Бруно серьезно, – и ты тоже не должен.

Затем он снова тронул колокольчики и запел:

Струятся звуки тут и там
Луна смеется.
И звон волшебный по холмам
Летит и льется.
Лесного славя короля,
Звени, земля!

Вон там, на ветке – огонек.
Смотри: мерцает!
Стащила фея уголек
И с ним играет.
Лесного славя короля,
Не спи, земля!

Поторопись! Нас песня ждет
И славный ужин.
Роса, сладчайшая, как мед –
И мед не нужен.
Лесного славя короля,
Пируй, земля!

– Тише, Бруно, – прошептал я предостерегающе. – Она идет!

Бруно смолк как раз вовремя, так что Сильви его не услышала; увидев, как она осторожно пробирается меж высокой травы, он нагнул, словно маленький бычок, голову и бросился к ней с криком:
– Смотри в другую сторону! Смотри в другую сторону!

– В какую? – спросила испуганно Сильви, оглядываясь по сторонам, чтобы понять, откуда может грозить опасность.

– Вот в эту! – произнес Бруно, осторожно поворачивая ее лицом к лесу. – Теперь попяться – осторожно – не бойся, ты не оступишься!

Но Сильви все же оступилась; сказать по правде, он в спешке повел её там, где было столько камешков и палочек, что непонятно, как она вообще устояла на ногах. Впрочем, он был слишком взволнован, чтобы думать о том, что делает.

Я молча указал Бруно, откуда лучше увидеть весь цветник; это была маленькая, не больше картофелины, кочка, и когда они поднялись на неё, я отступил в тень, чтобы Сильви меня не увидела.

Я слышал, как Бруно радостно закричал:
– А теперь смотри!

Я услышал громкое хлопанье в ладоши, но хлопал один лишь Бруно. Сильви молчала – она стояла и, крепко сжав руки, глядела на цветник, – я испугался, что он ей совсем не нравится.

Бруно тоже с волненьем следил за Сильви, и когда она спрыгнула с кочки и пошла между клумбами, он осторожно последовал за ней; ему, видно, хотелось, чтобы она высказала своё мнение без подсказок. Наконец, она глубоко вздохнула и торопливо произнесла, не заботясь о правильности фразы:
– Это самое прекрасное, что я никогда не видела в жизни!

Малыш так обрадовался, как если бы это решение вынесли все английские судьи и присяжные, взятые вмести.

– Неужели ты все сделал сам, Бруно? – воскликнула Сильви. – И все это для меня?

– Мне немножко помогли, – отвечал Бруно, радостно смеясь. – Мы целый день работали… я думал, тебе понравится…

Тут губы у бедного малыша задрожали, он расплакался и, подбежав к Сильви, крепко обнял её за шею, уткнувшись лицом ей в плечо.

Голос у Сильви дрогнул, и она прошептала:
– Да что ты? Что с тобой, милый?

Она попробовала приподнять его голову и поцеловала его.

Но Бруно все льнул, всхлипывая, к ней и ни за что не хотел успокаиваться, пока во всём ей не признался.

– Я хотел… испортить твой цветник… сначала… но я ни за что… ни за что…

И он снова зарыдал, заглушая конец фразы. Наконец, он с трудом произнёс:
– Мне было весело… сажать цветы… для тебя, Сильви… Мне никогда раньше не было так весело…

И он поднял голову, так что Сильви смогла, наконец, поцеловать его розовые щечки, мокрые от слез.

Теперь уж и Сильви расплакалась.

– Бруно, милый! – только и говорила она. – Я никогда не была так счастлива…

Но почему плакали эти дети, которые никогда прежде не были так счастливы, так и осталось для меня тайной.

Я тоже чувствовал себя счастливым, только я, конечно, не плакал: ведь «большие», знаете ли, никогда не плачут, – мы предоставляем это волшебному народцу. Правда, с неба в это время, верно, прыснул дождичек, потому что я обнаружил у себя на щеках несколько капель.

Потом они прошлись по всему садику, разглядывая каждый цветок; они шли медленно, словно выводили длинную фразу, где запятыми служили поцелуи, а точкой – крепкое объятие, когда, наконец, они добрались до конца.

– А знаешь, Сильви, это была моя лесть, – сказал Бруно, важно глянув на неё.

Сильви весело рассмеялась.

– Как это? – удивилась она и обеими руками откинула назад свои густые каштановые кудри, взглянув на Бруно с улыбкой, хотя в глазах у неё всё ещё стояли слезы.

Бруно глубоко вздохнул и с напряжением произнес:
– Нет, я хотел сказать «месть» – теперь понимаешь?

И он с такой радостью и гордостью взглянул на нее, оттого что наконец-то произнес это слово правильно, что я прямо-таки позавидовал ему.

Сильви, пожалуй, не очень-то его поняла, но чмокнула в обе щечки, что тоже было неплохо.

И, нежно обнявшись, они пошли между лютиков дальше, со смехом переговариваясь на ходу и ни разу даже не обернувшись на меня, бедного. Впрочем, нет, прежде чем скрыться из виду, Бруно разок повернул слегка голову и на прощанье кивнул мне проказливо через плечо. Вот и вся благодарность за мои труды.

Вы, я знаю, сожалеете, что моя история на этом кончается, – не правда ли? – и потому я скажу вам ещё одну вещь. Под самый конец я увидел, как Сильви наклонилась, положила руки Бруно на плечи и ласково сказала:
– Знаешь, Бруно, я забыла это трудное слово, пожалуйста, скажи мне его снова. Ну же! Один разок, милый!

Но Бруно не стал его повторять.

с. 30

Рубрика: Перевод

(Окончание в следующем номере)

Льюис Кэррол — Месть Бруно, часть 1

Перевод Нины Демуровой

День был очень жаркий, до того жаркий, что и на прогулку не пойдешь, и делать ничего не хочется, – потому-то, я думаю, все и случилось.

Во-первых, почему это, позвольте вас спросить, феи всегда учат нас выполнять свой долг и бранят нас, чуть что не так, а мы их никогда не наставляем? Ведь не станете же вы утверждать, что феи никогда не жадничают, не думают только о себе, не сердятся, не жульничают, – ведь это было бы, знаете, бессмысленно. Значит, вы со мной согласитесь, что им же было бы лучше, если бы их время от времени немножко бранили и наказывали?

Право, я не понимаю, почему бы не попробовать, и я почти уверен (только, прошу вас, не говорите об этом громко в лесу), что если бы вам удалось поймать фею, поставить её в угол и подержать денёк-другой на хлебе и воде, она бы тотчас изменилась к лучшему, во всяком случае, дерзости бы в ней поубавилось.

Ну а во-вторых, возникает такой вопрос: когда можно лучше увидеть фей и прочий волшебный народец? Я, пожалуй, могу вам на него ответить.

Первое правило здесь такое: день должен быть очень жарким – об этом даже спорить не приходится; и вас должно слегка клонить ко сну – однако не слишком, так что глаза у вас, не забудьте, не должны закрываться. Ну и, конечно, настроены вы должны быть на «нездешний» лад, – шотландцы называют такой настрой «потусторонним» или «призрачным» – может, это и лучше звучит; ну а если вы не знаете, что это значит, вряд ли я смогу вам это объяснить, подождите, пока увидите фею, тогда и поймёте.

А последнее правило заключается в том, что сверчки не должны трещать. У меня нет сейчас времени для разъяснений – придётся вам пока принять его на веру.

Итак, если все эти условия будут выполнены, у вас появится неплохой шанс увидеть фею – или, по меньшей мере, так оно будет вероятнее.

Представитель этого волшебного народца, о котором я хочу вам рассказать, был страшным шалуном. Строго говоря, их было двое, один был шалунишка, а вторая была доброй девочкой; впрочем, вы это и сами поймёте.

Ну а теперь надо все-таки начать мой рассказ.

Случилось это во вторник днем, около половины четвёртого, – даты лучше всего называть точно, – направляясь к озеру, я углубился в лес, отчасти потому что делать мне было нечего, а заниматься ничегонеделанием лучше всего там, отчасти же потому что (как я уже сказал) жара стояла такая, что спастись можно было лишь в тени под деревьями.

Бредя по лесной полянке, я тотчас заметил большого жука, упавшего на спину и пытавшегося перевернуться, и опустился на колено, чтобы помочь бедняжке. В некоторых случаях бывает нелегко сказать, чего хочет насекомое; например, я никогда не знал, чего бы желал я сам, будь я мотыльком: чтобы меня отогнали от пламени свечи или разрешили бы полететь на него и погибнуть; или, скажем, будь я пауком, не уверен, понравилось бы мне, если б мою паутину разорвали, а муху выпустили; впрочем, я был совершенно уверен в том, что будь я жуком, я бы обрадовался, если б кто-то пришел мне на помощь.

Итак, как я уже говорил, я опустился на колено и как раз собирался перевернуть прутиком жука, как вдруг увидел нечто, заставившее меня отпрянуть и затаить дыхание, чтобы не вспугнуть крошку.

Не то чтобы она выглядела пугливой: она казалась такой доброй и милой, что ей, конечно, и в голову не приходило, будто кто-то хочет ей навредить. Росту в ней было всего несколько дюймов, платье – зелёное, так что её и не заметишь в высокой траве; а грацией и изяществом она так соответствовала своему окружению, словно выросла здесь, как цветок. К этому я могу прибавить, что крылышек у неё не было (не верю я в фей с крылышками), зато были длинные и густые каштановые кудри и серьезные карие глаза, – вот, пожалуй, и всё, что я могу вам сказать о её внешности.

Сильви (я узнал её имя позже) опустилась, как и я, на колено, чтобы оказать жуку помощь; только, чтобы его перевернуть, одного прутика ей было мало; она изо всех сил налегала обеими руками, стараясь перевернуть жука и все время с ним разговаривая, словно нянька с упавшим ребенком, то успокаивая, то журя его.

– Ну-ну, не надо так плакать; тебя же ещё не убило – а если б убило, ты бы, знаешь, не мог бы плакать, так что плакать, мой милый, никогда не надо! И как же тебя угораздило так упасть? Впрочем, я и сама знаю, можно и не спрашивать – небось, лез на кочку, задрав, как всегда, голову. Знаешь, если будешь лазать вот так по кочкам, будешь вечно падать – надо смотреть, куда лезешь.

Жук пробормотал что-то – «Да я смотрел», кажется, – но Сильви продолжала:
– Но я-то знаю, что не смотрел! Ты никогда не смотришь! И вечно идёшь с задранным носом – до того ты о себе высокого мнения. Ну-ка, посмотрим, сколько ножек ты на этот раз переломал. Как?! Ни одной?! Ну, знаешь, ты этого не заслужил! Что толку в шести ножках, мой милый, если ты только болтаешь ими в воздухе, когда падаешь на спину? Ножки существуют для ходьбы, разве не так? Ну-ну, не сердись, и не раскрывай крылья: я тебе ещё кое-что должна сказать. Пойди-ка к лягушке, что живёт за тем лютиком, – передай ей от меня поклон – «поклон от Сильви» – да ты сумеешь ли сказать?

Жук попробовал и, кажется, преуспел.

– Так, верно. И скажи ей, чтобы дала тебе немного бальзама, который я вчера ей оставила. Попроси её натереть тебя этим бальзамом; пальцы у неё холодные, но что поделаешь.

Жук, как мне показалось, содрогнулся при этих словах, но Сильви ещё строже сказала:
– Не притворяйся, что тебе это не нравится, можно подумать, ты такой важный, что уж не можешь разрешить ей тебя растереть! Ты должен её поблагодарить – вот что я тебе скажу! А если придется обратиться к жабе, тогда что?

Немного погодя, Сильви прибавила:
– Ну а теперь можешь идти. Будь же умницей и не задирай нос.

Послышалось жужжание, треск и тревожное биение крылышек, обычно предшествующее взлету жука, когда взлететь-то он решил, а куда направиться, ещё не знает. Наконец, неуклюже кружа в воздухе, он умудрился врезаться мне прямо в щёку, – когда же я опомнился от удивления, крошка-фея уже исчезла.

Я принялся её искать, но её и след простыл – а с ней вместе исчезло и моё «призрачное» чувство, да и сверчки застрекотали вовсю – так что я понял, что её, и правда, нет.

А теперь я могу поведать тебе правило касательно сверчков. Они всегда смолкают, если рядом появляется фея, потому что фея у них, по-моему, королева – во всяком случае, она намного выше сверчка – так что когда вы гуляете, а сверчки вдруг перестают трещать, можете быть уверены, что либо они увидели фею, либо испугались вашего приближения.

Можете быть уверены, что я весьма огорчился. Впрочем, я утешал себя такими мыслями: «День пока что выдался чудесный – пройдусь тихонько и посмотрю кругом – может, увижу где-то ещё фею».

Поглядывая таким образом по сторонам, я заметил растение с закругленными листьями и со странными дырочками в серединке некоторых из них.

– А-а! Пчёлка-листоед, – заметил я небрежно (ты же знаешь, я хорошо разбираюсь в естественных науках и всегда, скажем, с легкостью отличу котёнка от орлёнка) и пошёл было мимо, как вдруг меня осенило. Я остановился и внимательно посмотрел на листья.

Поняв, что дырочки складываются в буквы, я вздрогнул от радости; на трех соседних листах стояли буквы Б, Р и У, а поискав, я нашел ещё два листа, на которых стояло Н и О.

Тут меня снова охватило «нездешнее» чувство; заметив, что все сверчки смолкли, я подумал: Бруно, несомненно, тоже принадлежит к волшебному народцу и находится где-то поблизости.

Так оно и оказалось – хотя я его не увидел и чуть на него не наступил; это было бы ужасно (конечно, если предположить, что на представителей этого племени можно вообще наступить. Я-то думаю, что по своей природе они сродни блуждающим огонькам, на которых наступить невозможно).

Представьте себе любого знакомого вам маленького мальчика, пухленького, с румяными щёчками, большими тёмными глазами и растрёпанными каштановыми волосами, а потом уменьшите его в воображении до такого размера, чтобы он без труда поместился в кофейную чашку, – и вы получите весьма точное представление об этом малыше.

– Как тебя зовут, малыш? – спросил я, понизив голос.

Кстати, вот ещё любопытная вещь, которую я никогда не мог до конца понять: почему мы всегда спрашиваем у малышей, как их зовут? Не потому ли, что они такие крошечные и имя, кажется, их слегка увеличит? Ведь вы никогда не спрашиваете взрослого, большого человека, как его зовут, не правда ли?

– Как тебя зовут, малыш?

– А тебя как? – ответил он, не поднимая глаз.

– Меня? Льюис Кэрролл, – мягко произнес я, ибо он был так мал, что на него нельзя было сердиться за столь неучтивый ответ.

– Какой-нибудь гег’цог? – спросил он (он слегка картавил), быстро глянув на меня и возвращаясь к своему занятию.

– Совсем не герцог, – смущенно признался я.

– Из тебя вышло бы целых два, – заметил малыш. – Ты, верно, сэр?

– Нет, – сказал я, совсем застыдясь. – У меня нет никакого титула.

Малыш, верно, решил, что в таком случае со мной беседовать вовсе не стоит: он продолжал спокойно копать и, вытаскивая цветы из земли, рвать их на части.

Переждав несколько минут, я снова попытался вызвать его на разговор.

– Пожалуйста, скажи мне, как тебя зовут.

– Бруно, – охотно сообщил малыш. – А почему ты раньше не сказал «пожалуйста»?

Чему-то такому, помнится, в детстве учили и нас, подумал я, оглядываясь на долгую череду прожитых лет (со времени моего детства прошло лет сто пятьдесят, не меньше).

– А ты из того волшебного народца, что учит порой детей благонравию?

– Приходится иногда этим заниматься, – сказал Бруно. – Вот скука-то!

И с этими словами он в сердцах разорвал трехцветную фиалку и растоптал её.

– Что это ты делаешь, Бруно? – удивился я.

– Разоряю Сильвин цветник, – ответил он.

И продолжал рвать цветы, бормоча:
– Вот противная – не пускала утром меня играть, а мне так хотелось!– говорила: «Сначала кончи уроки» – уроки, ещё чего! – вот я ей покажу, увидит!

– Ах, Бруно, не надо! – вскричал я. – Ты разве не знаешь, что это называется «месть»? А месть – это нехорошо, жестоко и к тому же опасно!

– Лесть? – повторил Бруно. – Смешное словечко! Наверно, это так же опасно, как заходить, например, слишком далеко в воду? Ведь можно и утонуть.

– Нет, я не о том, я говорю не о лести, а о мести. МЕСТЬ, – повторил я медленно и четко.

Впрочем, про себя я подумал, что его объяснение хорошо подходит к обоим словам.

– А-а! – протянул Бруно, ещё шире раскрывая глаза, но не пытаясь повторить это слово.

– Ну же! Постарайся повторить это слово, Бруно! – сказал я весело. – Ме-сть!

Но Бруно только тряхнул головой и сказал, что повторить не может; что губы у него для таких слов не подходят. Чем больше я смеялся, тем угрюмее он смотрел.

– Не огорчайся, малыш! – сказал я. – Хочешь, я тебе помогу?

– Да, пожалуйста, – ответил Бруно, просветлев. – Только хорошо бы придумать, как её посильнее разозлить. Ты не знаешь, до чего трудно её рассердить!

– Послушай меня, Бруно, и я научу тебя, как ей великолепно отомстить!

– Это её как следует огорчит? –спросил Бруно с сияющими глазами.

– Да, как следует. Для начала мы вырвем все сорняки из её цветника. Гляди, с этой стороны их довольно много – из-за них и цветов не видно.

– Но так её не огорчить, – протянул Бруно растерянно.

– А потом, – продолжал я, не обращая внимания на его слова, – мы польем вот эту грядку, самую высокую… вот здесь. Видишь, она совсем сухая.

Бруно вопросительно глянул на меня, но на этот раз промолчал.

– А потом надо подмести дорожки, – продолжал я, – и ты, пожалуй, мог бы срезать вот ту крапиву – ишь, как она вымахала! Так близко к цветнику, что к нему и не подойти!

– О чем ты говоришь? – нетерпеливо прервал меня Бруно. – Всё это не капельки её не огорчит!

– Не огорчит? – переспросил я простодушно. – А потом, знаешь, мы можем насыпать вот здесь разноцветные камешки – просто чтобы отделить одни цветы от других. Это будет очень красиво!

Бруно повернулся и посмотрел на меня во все глаза. Наконец в его взгляде что-то мелькнуло, и он уже совсем с иным выражением в голосе сказал:
– Хорошо, только давай положим их рядами – тут красные, а там голубые.

– Превосходно, – согласился я. – Послушай, а какие цветы в этом садике Сильви любит больше всего?

Бруно сунул большой палец в рот и задумался.

– Фиалки, – ответил он наконец.

– Там внизу возле озера весь берег усыпан фиалками.

– Давай принесем их! – воскликнул, подпрыгнув, Бруно.

Я невольно рассмеялся: он явно позабыл о том, что я взрослый.

– Подожди немного, Бруно, – сказал я, – нам надо подумать, с чего лучше начать. Понимаешь, работы там много.

– Да, давай подумаем, – согласился Бруно и снова сунул большой палец в рот, усаживаясь на лежавшую поблизости мёртвую мышь.

– Зачем у тебя эта мышь? – спросил я. – Её надо закопать или бросить в озеро.

– Она у меня, чтобы мерить! – воскликнул Бруно. – В цветнике без нее не обойтись. Клумбы мы делаем длиной в три с половиной мыши, а шириной – в две.

И он подтащил мышь за хвост, чтобы показать её в деле; но я его остановил: я боялся, как бы мое «нездешнее» чувство не испарилось до того, как мы не покончим с цветником – тогда я не увижу ни его, ни Сильви.

с. 8

Рубрика: Перевод

Александр Давыдов

Предисловие переводчика; Леон Бриедис — Что выросло на дереве; Оркестр; Пока не было улитки дома; Муравей; Футбол с медведем

Дело было вот как. Звонок в дверь, а время уже позднее. Открываю, стоит незнакомый чудаковатый на вид парень примерно моих лет. Очки, волосы до плеч. Долго молчит, потом произносит: «Лион», – с заметным акцентом.

– Это город во Франции, – сообразил я. – Вы оттуда?

– Нет, – смутился незнакомец, – не «Лион», а «Леон». Так меня зовут. А сам я из Риги.

Я не знал, что и думать. То ли парень квартирой ошибся. То ли он какой-то неизвестный мне дальний родственник, переночевать попросится. Так я познакомился с Леоном Бриедисом. Вовсе мне оказался не родственник, и дверью не ошибся. А вот кто ему дал мой адрес, он позабыл. Поэт, что тут скажешь? Они все немного странные. Правда, считалось, Леон только учится на поэта в Литературном институте. Но его стихи славились уже по всей Риге, и даже её окрестностям. Они были не только детскими, некоторые вполне даже взрослыми. А я тогда только учился переводить стихи. Мы и нашли друг друга. Он писал на своем родном языке – латышском, я – переводил на русский. Честно признаться, возможно, наше с Леоном знакомство состоялось чуть иначе. Разве точно вспомнишь? Очень уж много лет прошло. Но мне оно запомнилось необычным. Каким ещё могло быть знакомство с поэтом, у которого в стихах на деревьях растут воробьи? А муравьи играют в футбол и, чихнув, могут сдуть медведя с лесной тропинки. Теперь родина Бриедиса, Латвия, уже отдельная страна. Давненько я ничего о нём не слыхал. Однако верю, что Леон жив, здоров и благополучен. Пользуясь случаем, передаю ему привет. Вдруг он читает журнал «Кукумбер».

Александр Давыдов

Леон Бриедис

Перевод с латышского Александра Давыдова

Что выросло на дереве

Двое братьев у крыльца
посадили деревца.

Целый день ребята ждали,
и другой ребята ждали,
ждали третий день – и вот
появился первый плод.

Очень сочный и душистый,
очень странный и пушистый.
Вишня? Груша? Мирабель?

Воробей!

Оркестр

Мишка, обливаясь потом,
по лесу идёт с фаготом.

А за ним лисица следом
по лесу идёт с кларнетом.

А за ней – волчонок хлипкий
по лесу идёт со скрипкой.

И верхом на барабане
катит заяц по поляне.

Комары шагают чинно
с тяжеленным пианино.

Пока не было улитки дома

Пока не было улитки дома,
ноги выросли у её дома.

Он по улице расхаживает,
об улитке всех расспрашивает.

Пока дом улиткин был в дороге,
появились у хозяйки ноги.

И она теперь расхаживает,
всех о домике расспрашивает.

Муравей

Огромный рыжий муравьище
тропинкою гулял.
Большой медведь ему навстречу
устало ковылял.

Медведь мохнатый недоволен:
не может он пройти –
огромный рыжий муравьище
встал на его пути.

Два великана на тропинке,
им некуда ступить:
один другому не желает
дорогу уступить.

Они вот-вот должны столкнуться –
беда, беда, беда!
Зверьё лесное с перепугу
несётся кто куда.

Огромный рыжий муравьище
разинул рот, и вмиг
медведя сдул с лесной тропинки
его свирепый чих.

Футбол с медведем

В муравьиной куче матч,
муравьи гоняют мяч.

Любопытно посмотреть.
По тропинке брёл медведь.

Прямо к куче подошёл
и уселся на футбол.

Бац мячом – какая боль!
Вскрикнул мишка:
«Один: ноль!»

с. 16

Рубрика: Перевод

Лир Эдвард — Повесть о четырех ребятишках, объехавших вокруг света, часть 2

(Продолжение. Начало в №27)

По прошествии времени Четверо ребятишек прибыли в страну, где не было домов, а вместо них стояли бесчисленные ряды огромных откупоренных бутылок ослепительного и на диво впечатлительного синего цвета. В каждой из этих синих бутылок сидело по Синей навозной мухе, и все эти интересные насекомые, не смолкая, поддерживали между собой самую обширную и сельскую гармонию – такого совершенного и жалкого согласия не сыскать, пожалуй, во многих частях света. Виолетта, Слингсби, Гай и Лионел необычайно поразились этим удивительным и назидательным сборищем и, испросив предварительно у Синих мух согласие (которое было им весьма любезно предоставлено), подплыли к берегу и занялись приготовлением чая прямо перед строем бутылок. Правда, чая у них не оказалось, и потому они просто кинули в кипяток камешки, а Квенгл-Венгл сыграл над ним на Аккордеоне кое-какие песенки, в результате чего, разумеется, чай тотчас заварился, и притом очень крепкий.

Тут четверо ребятишек завязали с Синими мухами разговор в безмятежном и изысканном стиле, хотя и с несколько жужжащим оттенком, вызванным, главным образом, тем, что каждая из мух держала в зубах небольшую одёжную щётку, что, понятно, давало дополнительный звучный эффект.

– Но почему, скажите на милость, – спросила Виолетта, – вы живёте в бутылках? И уж если селиться в бутылках, то почему не в зелёных, лиловых или, наконец, жёлтых?

На этот вопрос ответила престарелая Синяя муха:

– Просто мы нашли эти Синие бутылки готовыми для заселения, – вернее, их нашли ещё наши прапрапрапрапрапрадеды, которые и решили в них поселиться. Когда наступает зима, мы переворачиваем их вверх дном, в результате чего почти всегда согреваемся, а ведь вам хорошо известно, что бутылки любого другого цвета не обладают этим свойством.

– Разумеется, нет, – согласился Слингсби. – Однако позвольте вас спросить, чем же вы питаетесь?

– В основном, пирожками с устрицами, – отвечала Синяя муха. – А если их нет, то студнем из Русской кожи с Малиновым Уксусом.

– Ах, объеденье! – вскричал Гай.

Лионел воскликнул:

– Ура!

А Синие мухи подхватили:

– Ж-ж-ж!

Тут престарелая Муха сказала, что настал час Вечерней песни, и, повинуясь её сигналу, мухи разом роскошно и звучно зажужжали, так что мелодичные и прилипчивые звуки плавно поплыли над водой, отдаваясь эхом от голосистых головок голенастых Синичек, расположившихся на пышных попутных холмах с той безмятежной и болезненной вкрадчивостью, коя присуща лишь истинной добродетели. С усеянных звездами небес слобациозно светила Луна, заливая на удивление великолепным и тривиальным светом гладкие и сверкающие крылья и спины Синих Мух, в то время как вся природа радостно откликалась на эти уникальные лазурные обстоятельства.

Не раз в грядущие годы наши юные путешественники вспоминали об этом вечере как об одном из счастливейших в своей жизни; было уже за полночь, когда Квенгл-Венгл поднял парус, предварительно водрузив Маслобойку и Чайник на место, а Киску-Кисаньку на корму, и Дети поочерёдно и нежно простились с Синими Мухами, которые скопом подступили к самой кромке воды, чтобы наблюдать, как наши Путешественники всходят на борт.

В знак прощального уважения и почтительности Виолетта сделала низкий, до самой земли, реверанс и воткнула одно из уцелевших Попугаевых перьев в видневшиеся на затылке волоски самой приятной из Синих мух, а Слингсби, Гай и Лионел преподнесли им три коробочки с Чёрными Булавками, Сушеными Фигами и Английской солью, после чего они покинули эти блаженные берега навсегда.

Взволнованные всеми этими чувствами, наши юные путешественники тот же час прыгнули в Чайник и погрузились в глубокий сон. Но по всему берегу долго еще раздавались раздельные звуки сурово сдерживаемых рыданий, и смутное множество существ смущённо сморкались в носовые платки, с грустью глядя вослед кораблю, уносившемуся по бурным волнам всё дальше и дальше от Страны Блаженных Синих Мух.

В последующие несколько дней ничего особенного не происходило, если не считать того, что, проплывая мимо плоской песчаной косы, Путешественники увидали необычное и приятное для глаз зрелище: огромное множество Крабов и Раков – шестьсот или даже семьсот – сидело у края воды, пытаясь размотать целую гору бледно-розовой шерсти, время от времени смачивая ее Лавандовой водой, смешанной с Негусом из Белого Вина.

– О корявые крабы, чем мы можем вам служить? – спросили Дети.

Крабы отвечали:

– Благодарим вас от всей души. Мы хотим связать из шерсти варежки, но не знаем, как это делается.

На что Виолетта, превосходно разбирающаяся в искусстве вязания варежек, спросила:

– А ваши клешни отвинчиваются или они закреплены намертво?

– Их легко отвинтить, – отвечали Крабы, после чего положили у лодки кучу клешней, с помощью которых Виолетта расчесала всю бледно-розовую шерсть и связала из нее такие чудесные Варежки, что просто загляденье!

Крабы разобрали свои клешни и привинтили их обратно, радостно натянули варежки и быстро удалились на задних ногах, распевая громкими серебристыми голосами минорные песни.

А четверо ребятишек поплыли дальше и плыли до тех пор, пока не достигли большой и широкой равнины поразительных размеров, на которой поначалу ничего нельзя было заметить. Впрочем, когда наши Путешественники зашагали вперед, в чрезвычайном и мутном отдалении появился некий предмет, который по приближении и внимательном куриозном рассмотрении показался каким-то существом в огромном белом парике, сидящим в кресле, составленном из Мягких Бисквитов и Устричных Ракушек.

– На человека что-то не похоже, – произнесла Виолетта с сомнением.

Дети никак не могли понять, что же это такое, пока Квенгл-Венгл (который однажды уже совершил кругосветное плавание) не воскликнул тихо громким голосом:

– Да это Ко-оператиный Кочан Цветной Капусты!

Так оно впрямь и было, и то, что они приняли поначалу за огромный парик, оказалось кочном цветной капусты, у которого вовсе не было ног, хотя он очень неплохо передвигался при помощи изящных колебаний своей кочерыжки, благодаря чему экономил на чулках и башмаках.

Пока наши мореходы взирали на него со смешанным чувством любви и омерзения, кочан вдруг поднялся и весьма пламдомфиозно устремился в направлении заходящего солнца, поддерживаемый двумя сверхъответственными конфиденциальными огурцами и толпой Трясогузок, шествовавших впереди по трое в ряд, – пока наконец не скрылся из виду у западной черты горизонта в хрустальном облаке потогонного песка.

Это необычайное зрелище, разумеется, потрясло наших Путешественников; не медля ни минуты, они возвратились в лодку с огромным аппетитом и сильным чувством недоразвитой астмы.

Вскоре им пришлось проплыть прямо под нависшими над водой огромными скалами; с вершины одной из них крайне одиозный мальчишка в розовых гольфах и с оловянной миской на голове швырнул огромную Тыкву в их корабль и тотчас его опрокинул.

Впрочем, это не имело последствий, ибо все наши ребятишки хорошо плавали; более того, они предпочли оставаться в воде до тех пор, пока не взошла луна и вода не стала прохладной, – тогда они безо всяких разстираний…нет, безо всяких раз-думий… влезли в лодку. Меж тем Квенгл-Венгл швырнул Тыкву назад с такой силой, что она ударилась о скалу, на которой сидел злобный мальчик в розовых гольфах и, будучи наполнена Шведскими спичками, исподтишка разорвалась на тысячу кусочков, от чего скалы тотчас воспламенились и одиозного мальчишку так припекло, что гольфы у него от этой неприятности позеленели, а нос обуглился и отвалился.

Через два-три дня после этого происшествия наши мореходы приплыли в другое место, где решительно ничего не обнаружили, кроме широких и глубоких рвов, заполненных Тутовым Джемом. Оно принадлежало многочисленным крошечным Желтоносым Обезьянкам, изобиловавшим в этих краях, которые заготавливают Тутовый Джем, чтобы питаться им зимой: смешивают его с бледным бульоном из барвинков и подают в мисках из Веджвудского фарфора, которые свободно и повсеместно произрастают в этих краях. Лишь одна из Желтоносых Обезьян оказалась на месте – она крепко спала; однако четверых наших Путешественников, а заодно и Квенгла-Венгла вместе с Киской-Кисанькой, так устрашила сила и кровожадность ее храпа, что они просто прихватили чашечку этого Джема и без промедления вернулись к лодке.

Однако тут они к своему ужасу обнаружили, что лодку вместе с маслобойкой и Чайником схватил в свою пасть огромный Мор Скойпаук, свирепый водяной хищник, на которого и смотреть-то жутко и который, по счастью, водится только в этих чрезмерных широтах.

Миг – и Мор Скойпаук раскусил красавицу-лодку на пятьдесят тысяч миллионов сто триллионов кусочков; и Виолетте, Слингсби, Гаю и Лионелу тотчас стало ясно, что они больше не смогут прелиминировать свое путешествие по морю.

Пришлось нашим Путешественникам решиться на продолжение своих странствий посуху; по счастью, мимо как раз ненароком проходил престарелый Носорог, и они поспешили воспользоваться этим случаем: ребятишки уселись к нему на спину, Квенгл-Венгл пристроился у него на роге, держась за его уши, а Киска-Кисанька повисла на кончике его хвоста. Так они и отправились в путь, имея в запасе четыре горошинки и три фунта картофельного пюре на всю дорогу.

Им, впрочем, удалось поймать немало куриц, индеек и прочих птиц, которые непрестанно садились на голову Носорога, чтобы клевать зерна растущих там рододендронов; этих пернатых они жарили самым прозрачным и удовлетворительным способом на огне, разведенном в самом конце Носорожьей спины.

Все это время наших Путешественников сопровождала толпа Кенгуру и Гигантских Журавлей, движимых любопытством и самомнением, так что дети не испытывали недостатка в обществе и продвигались вперед, если можно так выразиться, обильной и триумфальной процессией.

Так-то по прошествии восемнадцати недель они и достигли благополучно дома, где восхищённые родственники встретили их с радостью, умеренной презрением, и где они, в конце концов, приняли решение отложить осуществление дальнейших планов путешествий до более подходящих обстоятельств.

Что до Носорога, то в знак своей благодарной к нему привязанности наши путешественники велели немедленно его умертвить и сделать из него чучело, каковое и выставили у дверей отчего дома в качестве Диафонического Дверного Скребка для Обуви.

с. 20

Рубрика: Перевод

(продолжение в следующем номере)

Предисловие переводчика; Эдвард Лир — Повесть о четырех ребятишках, объехавших вокруг света, часть 1

Предисловие переводчика

В этом номере мы печатаем сказку известного английского мастера «нонсенса» (или «бессмыслицы») Эдварда Лира (1812-1888), которого по праву считают создателем этого необычного жанра. Наши читатели знают и любят стихи Лира, переведенные С.Маршаком, М.Фрейдкиным и другими. Однако ту игру в бессмыслицу и перевёртыши, которую Лир затеял в своих стихотворных нонсенсах, он в более зрелые годы продолжил и в своей прозе.

Когда читаешь «Повесть о четырёх ребятишках, объехавших вокруг света», поначалу теряешься, не знаешь, что и думать, хотя она и вызывает безотчетный смех. Однако, приглядевшись, начинаешь что-то понимать. Говоря о Лире, мы не случайно употребили слово «игра». Лир и вправду веселится, играет, заставляя своих героев идти против всех правил поведения и здравого смысла, меняя слова и события. Во многом, конечно, он следует старым народным традициям, но нередко выдумывает и собственные «правила».

Он любит выворачивать наизнанку, перевёртывать: у него остров – это вода, со всех сторон окруженная землей. Любит безмерно, до миллионов и триллионов, преувеличивать или наоборот слегка преуменьшать: рассказывая о том, как трое братцев старались сбить из морской воды масло, он заключает: «Впрочем, масло, как правило, не сбивалось» и тут же сам поясняет свой прием: «Я говорю «как правило», просто чтобы не сказать «никогда». Но еще больше он любит слегка, одной-двумя буквами, исподтишка изменять слова – в результате чего его путешественники продолжают свой путь «с величайшим восторгом и гадостью» (тут, конечно, должно бы стоять радостью); капоры приобретают весьма привлекательный и эффективный (вместо эффектный) вид; «звуковой эффект» превращается в «звучный», а дети, поедая Пудинг с Заварным Кремом, хранят «удовлетворительные (вместо удовлетворенные) и учтивые мины».

Лир играет и с правилами написания: то пишет самые обычные слова с заглавных букв, то произвольно разбивает и соединяет их заново, превращая морского паука в экзотическое чудище – Мор Скойпаук. Порой же выдумывает собственные слова (пламдомфиозно, скрубиозный), над разгадкой которых по сей день задумываются ученые. Он необычайно находчив и разнообразен; читая его, словно разгадываешь весёлый кроссворд или ребус, вспоминая при этом старую детскую игру в «чепуху». Только чепуха Лира еще и замечательно написана – выразительно, благозвучно. Особенно он любит звуковые повторы, которые подчеркивают безумие всего происходящего: у него, например, по всему берегу раздаются «сурово сдерживаемые рыдания» и «смутное множество существ смущенно сморкаются в носовые платки, с грустью глядя вослед кораблю…»

Конечно, все примеры даны в переводе на русский. Однако переводчик надеется, что ей хотя бы отчасти удалось передать особенности прозы Лира.

Словом, читайте сказку!

Нина Демурова

Повесть о четырёх ребятишках, объехавших вокруг света

Эдвард Лир

Иллюстрации Эдварда Лира

Перевод с английского Нины Демуровой

Когда-то давным-давно жили четверо ребятишек, которых звали ВИОЛЕТТА, СЛИНГСБИ, ГАЙ и ЛИОНЕЛ, и вот пришло им раз в голову, что хорошо бы посмотреть белый свет. Купили они большую лодку с парусом, чтобы поплыть вокруг света морем, а вернуться с другой стороны сушей. Лодку выбрали синюю в зелёный горошек, а парус – жёлтый в красную полоску. Отправляясь в путь, ребятишки взяли с собой только маленькую Кошечку, чтобы сидела на руле и приглядывала за лодкой, да престарелого Квенгла-Венгла, чтобы готовил им обед и заваривал чай, для чего прихватили с собой ещё и большой чайник.

Первые десять дней плыли чудесно, и еды было предостаточно, так как рыбы было столько, что лишь поспевай черпать из моря половником; Квенгл-Венгл тут же её жарил, Киска-Кисанька обсасывала косточки, выражая в целом свое удовлетворение, так что все были счастливы.

Целыми днями Виолетта трудилась, не покладая рук: лила морскую воду в маслобойку, а трое братцев крутили изо всех сил ручку, надеясь сбить таким образом масло; впрочем, масло не сбивалось… как правило (мне не хотелось бы говорить: «никогда»). Ночью детки удалялись на покой – в чайник, где так сладко спалось, а Киска и Квенгл-Венгл несли вахту.

Немного времени спустя путешественники заметили на горизонте землю; подплыв ближе, они обнаружили, что это состоящий из воды остров, окруженный со всех сторон землей. Остров к тому же был ограничен эфемерно мерцающими перешейками, вокруг которых плескал перекатами Гольфстрим, что было несказанно красиво. На острове произрастало одно-единственное дерево высотой в 503 фута.

Высадившись на остров, ребятишки отправились на прогулку и к вящему своему удивлению обнаружили на нём телячьи котлеты и шоколадные конфеты в изобилии – и более ничегошеньки. И тогда все четверо взобрались на одно-единственное дерево, чтобы выяснить, если удастся, нет ли где на острове людей; но, просидев на верхушке дерева неделю и никого не обнаружив, пришли, натурально, к выводу, что здесь никто не проживает. Спустившись на землю, они нагрузили лодку двумя тысячами телячьих котлет и миллионом шоколадных конфет, обеспечив себя провиантом на месяц, а то и больше, и продолжили путешествие с величайшим восторгом и апатией.

Наконец они прибыли к берегу, где увидали шестьдесят пять – не больше и не меньше! – огромных красных попугаев с синими хвостами, крепко спавших рядком на жёрдочке. Должен с прискорбием сообщить, что Киска-Кисанька и Квенгл-Венгл, подкравшись тихонько к попугаям, пообрывали им хвосты – всем до единого, за что Виолетта их сурово упрекнула.

Впрочем, она тут же, ни на что не взирая, воткнула себе в капор все вырванные перья – все двести шестьдесят штук! – что придало ему чрезвычайно импозантный и эффективный вид.

А затем наши путешественники попали в узкий отрезок моря, до того переполненный рыбой, что лодка совсем в ней застряла; они провели там недель шесть, пока не подъели чуть не всю рыбу – а это оказались хорошо прожаренные палтусы под соусом из креветок, так что сделать это было нетрудно. Когда же те редкие из рыбин, что остались в живых, стали жаловаться на холод и на бессонницу, вызываемую чрезвычайным шумом, производимым Арктическими Медведями и Тропическими Таксами, толпами посещавшими эти края, Виолетта по доброте сердечной связала кое-кому из них шерстяные платьица, а Слингсби любезно накапал им сонных капель, от чего они согрелись и крепко уснули.

А потом ребятишки приплыли в страну, густо поросшую высочайшими Апельсиновыми деревьями гигантских размеров, которые были усыпаны плодами. Они высадились на берег, прихватив с собой чайник, куда хотели сложить собранные апельсины. Но тут поднялся ужасающий ветер, который сорвал чуть не все перья с капора Виолетты. Это бы ещё ничего, но за этим последовало настоящее бедствие: апельсины стали дождем сыпаться нашим ребятишкам на головы, так сильно колотя и стукая, стукая и колотя их, что пришлось им спасаться бегством; при этом звук Апельсинов, бьющих по чайнику, производил до крайности пугающее и поразительное впечатление.

Дети были весьма огорчены и изранены, однако благополучно добрались до лодки; правда, Квенгл-Венгл так зашиб ножку, что пришлось ему целую неделю сидеть, спрятав голову в туфлю.

Это происшествие повергло всех в меланхолию, которую, может статься, им и не удалось бы стряхнуть, если бы не Лионел, который, стоя на одной ноге с похвальной преданностью и упорством, громко и оживленно свистел, чем развлёк всю компанию, – мало-помалу они пришли в себя и в один голос заявили, что по возвращении домой скинутся и выдадут Лионелу свидетельство, составленное целиком из Имбирных пряников и Малины, в знак своей самой искренней и горячей гадости.

Проплыв ещё несколько дней без приключений, ребятишки достигли другой страны, где с большим удовольствием и удивлением увидали бессчетное множество белых Мышей с Красными глазками, которые, усевшись в кружок, с расстановкой пожирали Пудинг с Заварным Кремом, сохраняя при этом самые удовлетворительные и учтивые мины. Четверо наших Путешественников успели за столь долгий срок проголодаться, ибо им наскучили Палтусы и Апельсины. И потому они стали держать совет относительно того, уместно ли будет со всей скромностью и внушительностью попросить Мышей уступить им немного пудинга, что не могло не произвести на тех самого приятного впечатления. Было решено, что Гай представит Мышам эту просьбу; он тотчас же это и исполнил; однако Мыши выдали детям лишь скорлупку от Грецкого ореха, наполненную до половины Заварным Кремом, разведенным водой. Это очень рассердило Гая.

– Вон у вас сколько пудинга! – вскричал он. – Могли бы, небось, дать и побольше!

Мыши на это обернулись все разом и чихнули на него самым ужасающим и мстительным образом (более отвратительного и скрубиозного звука, чем одновременный чих миллионов разгневанных Мышей, невозможно себе представить), от чего Гай кинулся со всех ног к лодке, предварительно зашвырнув свою шапку в самую середину Пудинга с Заварным кремом, чем вконец испортил Мышиный обед.

с. 34

Рубрика: Перевод

Юрий Ефремов

Спасти, уберечь (о Сигитасе Гяда); Сигитас Гяда — Дети летают; Осенние ночи; Лилия; Ночью цветет картошка;

Спасти, уберечь

Для чего стихи? Иногда хочется об этом спросить, только не знаю – у кого. Остаётся гадать, и лучше всего – по стихам поэтов.

Сигитас Гяда из Литвы помогает приблизить разгадку. От него узнаёшь – для кого и почему поэзия. Получается, чем ты живее – тем больше тебе хочется поделиться.

Камни молчат и стынут. Деревья шелестят и качают ветками. А птицы – они уже почти люди, им нужна песня, чтобы все узнали, как это больно и сладко: рождаться, летать и любить.

Сигитас Гяда написал поэму про человека-птицу. В самом её начале поэт говорит о себе:

«Мама, когда стирала на озере, брала и меня с собой. Я ещё не умел говорить, но разглядел и запомнил всех, кто вокруг зеленел, летал и плескался.

Наверное, потому я вернулся обратно.

Поэт обнимает вселенную, или родину – её люд и зверьё. Звезда не заре горит, как неостывшее сердце. И хочется всё уберечь, спасти от небытия. Мне показалось: всё это не может состариться и умереть».

Получается: стихи – это возвращение в детство. Спеть – значит стать бессмертным и подарить бессмертие всем, про кого поёшь:

Жизнь святая, седая –
Бьётся. Просит, наверное:
Песню, просит, мне дайте
Имя дайте бессмертное!

Только уродство и злоба не плачут, и не поют, и никого ни о чем не просят:

Зелёными словами
Молчит чертополох.

Это строки из стихотворения «Белый воронёнок». Его можно найти во «взрослом» сборнике и в книжке Сигитаса Гяды для детей. Он говорит для всех, неважно – кому сколько лет. И все понимают.

И вот что ещё интересно. Поэт никому не приказывает, не повышает голос, не поучает. В его стихах много таких оговорок: «может быть», «кажется», «наверное». Потому что наверняка ничего не известно. Потому что живое всё время в движении, в порыве, в полёте. Как усидеть на месте!

Всех детей на свете
Трудно сосчитать,
Но любой умеет
По небу летать!

А взрослые иногда устают. И тогда обращаются к детям, как поэт Гяда:

Летом я летал
И плавал повсюду,
А теперь, наверное,
Я с детьми побуду.

Юра Збарский

Сигитас Гяда

Перевод с литовского Юрия Збарского

Дети летают

Всех детей на свете
Трудно сосчитать,
Но любой умеет
По небу летать.

В облако ловко
Залетел кузнечик,
А за ним коровка
И девять овечек.

Та сизоворонка
Над зелёной грушей
Говорит негромко –
Ты только послушай.

А морские рыбки
Тоже в гости ходят:
Распевают песни
И огонь разводят.

Ну-ка, ребятки,
Кто вставать не хочет?
За ночь на грядке
Вырос конёчек!

Осенние ночи

Разницы нету –
Я или ты
Разыскал по свету
Лунные цветы.

Влагой налитые –
Были или не были –
Гроздья золотые,
Голубые стебли.

Качаются в небе –
Выше звезды –
Эти колыбельные
Ночные цветы.

Навсегда запомнишь,
Как она близка –
Лиственная полночь,
Лунная листва.

Лилия

Какая лилия!
Мы ее наклонили, а
Там овечка
И два человечка.

Там тёмный затишек
И двое мальчишек
Глядятся в омут –
А понять не могут:

Кем раскрашена ботва?
Кто посеял жернова?
Кто придумал детвору
И озёра на ветру?

Зачем так много
Пчелиного гуда?
Куда ты, дорога?
И мы откуда?

Весело людям?
А мы ими будем?
Потом устанем
И старыми станем?
Где будем все вместе
Лет через двести?..

Ночью цветет картошка

Воронёнок смелый
Рядом с грозной тучей
И ягнёнок белый
Под зелёной кручей –

Все уже не те
И совсем не те!

Что ты скажешь утром
Или в темноте:
Те или не те?
Хоть немножко те?

Пробежали, дочка,
Семь твоих годочков –
Ты уже не та,
Ты совсем не та!

Мы с тобой ходили
Слушать пенье птицы,
Луковки учились
Связывать в косицы.

А однажды ночью
Зацвела картошка:
Свет песка и снега,
И реки немножко.

Ветреное чудо!

Чёрная земелька,
Где твое сердечко?
Мы ведь все оттуда.

Красные коровки,
Крылышки сквозные…

Свесили головки
Яблони ночные.

с. 20

Рубрика: Перевод

Без четверти двести (про Леэло Тунгал); Леэло Тунгал — Наши мамы; Ну что за напасти; Телеребенок; Чужие игрушки; Такие дела!; Бывает

Без четверти двести

Однажды я наткнулся на книжку прозаика Калью Кангура «Сны в хрустальном чемодане» в переводе Наталии Калаус, а в книге – на остроумную сказку под названием «Рифмоплёт в клетке».

Злая колдунья Сутрапутра заманила к себе рассеянного рифмоплёта и решила сварить из него похлебку. Дальше было так:

– Кость собачья и два куриных крыла… – приговаривала она, бросая всё в варево.

Рифмоплёт, сидевший понуро в клетке, в глубокой рассеянности принялся незаметно для себя рифмовать слова Сутрапутры:

– Пугало грачье и старая метла…

Не теряя времени, Сутрапутра вылетела из дому и вскоре вернулась, таща голик (веник) и громадное пугало.

Затем опять забормотала:

– Сюда б ещё перчик, фасоли стручок…

– Сюда б ещё ларчик и банный полок…

Колдунья тотчас впихнула в котел огромный ларец и снова выскочила за дверь.

Не прошло и минуты, как она приволокла банный полок. Булькнув, он тоже исчез в котле с похлебкой.

– А теперь я… масла ложку… – пробубнила колдунья.

– А теперь – колдунью-крошку… – срифмовал рифмоплёт.

– А теперь колдунью-крошку? – Сутрапутра призадумалась. Оп-ля! – и она была в котле…

Так погибла злая колдунья, а рассеянный поэт оказался на свободе.

В этой сказке заключена мудрая метафора, которая лучше любых рассуждений показывает, что детская поэзия – это такое включение в игру, когда сама игра становится реальностью, жизнью.

Стихи эстонской поэтессы Леэло Тунгал, которые я хочу предложить вашему вниманию, на мой взгляд, и представляют из себя подобную игру. Они могут быть весёлыми или грустными, остроумными или лирическими, но, я надеюсь, вы всегда найдёте в них частичку педагогической мудрости, спрятанной между строк.

Леэло Тунгал – известная лирическая поэтесса. Кроме того, она издаёт один из детских эстонских журналов, то есть, многое знает про современных детей. И делится этим знанием талантливо и щедро.

Михаил Яснов

Леэло Тунгал

Перевод Михаила Яснова

Наши мамы

Мама Юсся похожа на Юсся
Ходит, весь день смеясь.
Мама Ясся похожа на Ясся –
Серьезная, как Яссь.
А моя – поглядите сами! –
Нет красивее и милей…
Наши мамы
Повсюду с нами,
И все больше похожи с годами
Они на своих детей!

Ну что за напасти

Ну что за напасти!
На платье – чернила,
Из ванной торчат сапоги – чудеса!
Отмыть бы скорее котенка от мыла
И дать деревянной лошадке овса.

Ну что за напасти!
Плита в пластилине,
Посуда по дому пошла погулять.
На кухне – как в джунглях,
В шкафу – как в пустыне,
Все нужно по полкам опять расставлять.

Ну что за напасти!
Ковер не на месте,
Игрушечный клоун засунут в комод…
А времени – целых без четверти двести!
Ой, мама и папа вернутся вот-вот!

Телеребенок

Теледень,
Теледень,
Телевизор целый день!
Телезвуки, телекраски,
Телебабушкины сказки,
Столько разных передач –
Телесмех и телеплач,
Телепесни,
Телебасни
По сигналу с телебашни!

Телепеночка поёт
На лесной поляне.
Телеветочка цветёт
На цветном экране.
Теледевочка еду
Носит Телемурке…

А когда во двор иду –
Как играю в жмурки:
Что за странные кругом
Запахи и звуки?
Это кто ко мне – бегом?
И с разбегу – в руки?
Телелапы…
Теленос…
Настоящий телепес!
Вдруг меня он цапнет?
Чур,
Не кусаться, пёсик!
Выключаю!
Где тут шнур?..
Да ведь это хвостик!

Чужие игрушки

До чего же брать приятно
У других детей игрушки!
Пусть такая же пружинка
В заводной твоей лягушке,

Пусть такой же точно дома
Ждет тебя в прихожей мячик, –
Но в гостях они красивей!
Но в гостях они богаче!

Кукла, дудочка, машина,
Ослик, детская больница…
Расчудесная, чужая
Ночью комната приснится.

Сколько здесь игрушек разных!..
И от зависти спросонку
Всё сильней кусаешь ухо
Плюшевого медвежонка…

Бывает

Иногда приходят грустные мысли,
Никуда от них не скрыться, не деться.
Так и лезут – прямо сердце изгрызли!..
А ещё твердят: счастливое детство!

Хоть играй, хоть хохочи до упаду –
Всё равно они приходят упрямо:
Почему так мало вижу я папу?
Почему так часто хмурится мама?

Почему болеет бабушка много?
Почему её приезды так редки?
Почему у нас ни пса у порога,
Ни кота, ни попугайчика в клетке?

Почему мне не рожают братишку?
То-то было бы вдвоём преотлично!
Почему суют термометр под мышку
А засунуть палец в нос – неприлично?

Мама купит мне на праздник игрушку.
Мама в горести мои не вникает.
А бывает в детстве горько и грустно, —
Может, чаще, чем у взрослых, бывает…

Такие дела!

Когда я когда-нибудь буду большим,
А мама и папа – детьми,
Я стану добрей и внимательней к ним:
В кровать не отправлю с восьми,
Не буду ворчать
Если скатерть сомнут,
Не буду ругаться,
Когда разобьют
Тарелку свою или кружку, —
А просто куплю им игрушку!
Они застыдятся от этих проказ –
А я улыбнусь,
Рассмеюсь
И тотчас
Начну по головкам их гладить,
А в угол не стану их ставить.
Такие прекрасные будут дела!…

Вот только бы
           выйти
                       скорей
                                 из угла!

с. 44

Рубрика: Перевод

Нёстлингер Кристине — Величайшая несправедливость

Перевод с немецкого Ольги Мяэотс

Взрослые любят порассказать о несправедливых обидах, которые выпали на их долю в детстве. Впрочем, на слушателей такие рассказы только скуку нагоняют, и они ворчат про себя: «Какая ерунда! В жизни и не такое бывает. Стоит ли огорчаться по пустякам!» Легко им говорить!

Когда Эрнсти вспоминает детство и обиды, выпадавшие на его долю, он чаше всего рассказывает одну историю, случившуюся под рождество.

Сейчас Эрнсти уже сорок, а тогда – только исполнилось девять. В семье он был старший, у него были младший брат и совсем маленькая сестрёнка. Жили они в небольшой горной деревушке, где родители держали лавочку.

Рождество в тех местах справляли весьма скромно. По заведенному обычаю ставили в доме крошечную ёлочку с парой тонких белых свечек. Подарки крестьянские ребятишки получали незатейливые: кто варежки, кто шапку, кто шарф. Да белую булочку в придачу. Тогда хлеб в деревнях крестьяне пекли сами, раз в три недели, и конечно, на третью неделю он уже был невкусный, так что свежая булочка считалась настоящим лакомством. Детвора радовались булочкам: какое-никакое, а всё же угощение.

Лишь дети лавочника и доктора получали на рождество подарки получше, чем булочки да варежки. Мама Эрнсти очень любила рождество и начинала к нему готовиться загодя, но держала всё в секрете. Раз в неделю она ездила в город, и уже с осени, возвращаясь с покупками, каждый раз привозила на дне сумки пакет, туго перевязанный бечёвкой. «Это от Младенца Христа», – приговаривала она.

Все подарки Младенца Христа мама Эрнсти складывала в кладовку, ключ от которой хранила в кармане передника. Никто кроме мамы и Младенца Христа не смел переступать порог кладовки.

В начале декабря мама привозила адвентский календарь (Адвент – так называют в Австрии четыре недели перед рождеством (25 декабря) – время поста. Чтобы скрасить ожидание праздника, дети заводят специальный календарь, в котором на каждый день приготовлены маленькие радостные сюрпризы: забавные картинки или конфеты). Эрнсти каждый день подсчитывал, сколько осталось до рождества, и всё время думал о кладовке. Рождественские подарки – непредсказуемы, так было и в те времена. «Вот бы мне получить на рождество новые лыжи!»– намекал Эрнсти. «Уж не знаю, заслужил ли ты такой подарок. Посмотрим, как решит Младенец Христос», – качала головой мама и загадочно улыбалась. Улыбка вселяла надежду. Но всякий раз, как Эрнсти случалось набедокурить, мама стращала его: «Вот придёт Младенец Христос и заберёт все подарки назад!»

В том краю, где жил Эрнсти, снег выпадал уже в ноябре и не таял всю зиму. Так что до самого апреля можно было каждый день кататься на коньках. А без лыж было просто не обойтись. Эрнсти ходил на лыжах к соседям за молоком, и в школу на них бегал. Так что лыжи ему, в самом деле, были нужны. Не меньше, чем книги. Младенец Христос всегда дарил книги. Когда получаешь новую книгу лишь раз в году, хочется, чтобы это оказалась такая книга, которую можно было бы потом читать весь год из вечера в вечер.

Всякий день Эрнсти спрашивал маму: «Получу ли я на рождество «Сказания о немецких героях?». Мама только улыбалась в ответ: «Спроси об этом Младенца Христа».

Выходило, что всё зависело от Младенца Христа. Маму это очень забавляло. Она считала, что это способствует воспитанию. Два месяца дети были тише воды ниже травы, послушные, не безобразничали: боялись разгневать Младенца Христа. Может, они догадывались, что никакого Младенца Христа на самом деле не существует, но не смели произнести это вслух: это могло его рассердить.

Чем ближе было рождество, тем больше волновался Эрнсти. По вечерам, лёжа в постели, он думал, а не стать ли ему Отчаянным Взломщиком – вытащить тайком ключ из маминого передника, отпереть кладовку и проверить, есть ли там «Немецкие героические сказания». Каждый день Эрнсти осматривал чердак и подвал, вдруг, да и попадется на глаза длинный свёрток: лыжи в кладовке бы не поместились.

Наконец наступил сочельник. Эрнсти встал рано-рано. За окном ещё темно было. Живо оделся и вышел на улицу. Хотел ехать с отцом за ёлкой, но тот ещё завтракал. Мальчик долго топтался у крыльца, замёрз и вернулся в дом. Отец и мать стояли у постели младшего братишки. Малыш с вечера кашлял, ночью у него поднялась температура, а теперь был сильный жар. Ребёнок тяжело дышал и не откликался, когда к нему обращались.

Мама позвонила врачу, но того не оказалось дома. К телефону подошла его жена и пообещала: «Как только доктор вернётся – сразу к вам приедет».

Эрнсти снова вышел во двор. Принялся было лепить снежки и швырять в забор. Потом раскатал дорожку от дома на улицу и всё ждал, когда же придёт доктор, а потом выйдет отец, и они поедут за ёлкой. Нетерпение его росло.

Служанка позвала Эрнсти обедать и заодно отчитала: если он целый день будет околачиваться на морозе, то простудится, как и младший брат.

Эрнсти остался сидеть на кухне.

Наконец приехал доктор и сказал, что у мальчика воспаление лёгких, и его надо везти в больницу. В те времена ещё не было пенициллина, и воспаление легких считалось очень опасной болезнью. Мама плакала. Отец крепился, но и он очень волновался за сынишку.

Малыша укутали в одеяло и на носилках отнесли в машину скорой помощи, захлопнули дверь и уехали.

Папа вывел из гаража свой «фольксваген». Мама, не переставая плакать, надела лисью шубу и зелёную шляпу. Служанка тоже всхлипывала, и даже маленькая сестрёнка хныкала, впрочем, для неё это было привычным делом.

Об Эрнсти никто и не вспомнил. Он подбежал к плачущей маме, когда та садилась в машину.

– Куда вы уезжаете?

– В город. В больницу, – всхлипнула мама.

В больнице Эрнсти никогда не был, но знал, что до города – путь неблизкий. Он так долго ждал! Так долго крепился! Не шалил. Не стал Отчаянным Взломщиком. И каждый день взрослые твердили ему: «Вот наступит сочельник, посмотрим, какие подарки ты заслужил от Младенца Христа». И вот, когда, наконец, наступил долгожданный день, родители садятся в машину, и уезжают!

Эрнсти вцепился в мамину шубу:
– А как же подарки?

– Младший брат умирает, а у этого негодника одни подарки на уме! – возмутился отец и оттолкнул Эрнсти от машины.

В тот год ёлку принесла и украсила служанка. Поздно вечером вернулись из города родители. Мама больше не плакала: врачи пообещали через пару недель поставить братишку на ноги.

Конечно, Эрнсти дождался подарков. Теперь он уже и не припомнит, были ли среди них лыжи и «Немецкие героические сказания». Но тревогу и обиду, которые он испытал в тот сочельник, помнит до сих пор. «Они считают меня гадким мальчишкой! А вдруг они правы?» – мучился в тот злополучный день Эрнсти. И мысль эта была для него непереносима.

Теперь Эрнсти вырос и понимает, что и он тогда, конечно, тоже волновался за младшего брата. Нельзя винить человека за то, что он рассчитывает на воздаяние за хорошее поведение.

С тех пор Эрнсти не любит рождество. А лыжи, сказки и прочие важные для детей вещи он покупает своей дочке в самые обычные дни – по четвергам или пятницам – и дарит не откладывая. И не важно, как себя вела девочка в этот день. Это ему всё равно!

с. 16

Рубрика: Перевод

Люблю переводить сказки (Письмо к читателю); Тюлений Мак-кодрам — Шотландская сказка

Люблю переводить сказки (Письмо к читателю)

В детстве я очень любила слушать и рассказывать сказки. Когда я научилась читать, я стала рассказывать всё, что прочитывала, своим друзьям. Моя мама работала в детском саду в Карманицком переулке, у Смоленской площади. Сад располагался в большом деревянном доме с просторным двором, где когда-то часто бывал Пушкин. Там жил его друг Иван Пущин, Жанно, как его звали в Царскосельском лицее. Это ему посвящены строки поэта «Мой верный друг, мой друг бесценный…» Мама обо всём этом знала и помнила, и устраивала в детском саду вечера, посвященные Пушкину и его поэзии. Помню, как уже школьницей я рассказывала детям сказку Эрнста Теодора Амадея Гофмана про Щелкунчика, стараясь не пропустить ни одной подробности. Особенно поразили мое воображение конфеты под загадочным названием «марципаны» (у нас тогда таких не было) и предисловие, в котором говорилось о том, что Гофман жил в фантастическом мире, где ломберные столики бегали по улицам, хлопая, словно крыльями, откидными досками, с которых сыпался мел. Всё это было таинственно и очень увлекательно.

С годами я не утратила своей приверженности к сказкам, и мне захотелось перевести на русский язык те, которые были еще не известны русским детям. Первой книжкой, которую я перевела, была сказка шотландского писателя Джеймса Мэтью Барри о мальчике, который жил на своем особом острове, воевал с пиратами, дружил с русалками и феями (хотя порой и сердился, что они вечно путаются под ногами) и ни за что не хотел становиться взрослым. Эта сказка «Питер Пэн и Венди» не сразу вышла у нас в свет, но когда вышла, то заслужила большую любовь и детей, и взрослых.

Вообще говоря, я заметила, что лучшие детские сказки, да и вообще лучшие детские книжки, любят читать не только дети, но и взрослые. Особенно хорошо я это поняла, когда перевела на русский язык две сказки замечательного англичанина Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье». Их, правда, переводили и до меня, но мне казалось, что я придумала, как разгадать некоторые загадки этих удивительных сказок, так что они стали читаться совсем по-другому.

Я перевела немало сказок, но сейчас мне хочется предложить вам одну небольшую шотландскую сказку о рыбаке Родерике Мак-Кодраме, которого прозвали «Тюленьим Мак-Кодрамом». В этой сказке сказочное странным образом переплетено с подлинным, настоящим: описание скромного жилища рыбака с крышей, выложенной дёрном, тюленей, которых я тоже видела у островов, когда мне довелось побывать в Шотландии, и названия самих островов (посмотрите-ка на карту Шотландии и вы найдёте их), и название клана Мак-Дональд. Это один из старейших шотландских кланов, его охотничьи цвета – зеленая, белая и черная клетка. Я думаю, что когда Родерик укрывал пришедшую к нему девушку пледом, плед был именно таким.

Нина Демурова

Тюлений Мак-кодрам (Шотландская сказка)

Перевод с английского Нины Демуровой

Случилось это давным-давно, еще до того, как первые мореходы пустились в далекие плаванья, чтобы узнать, что лежит за родным горизонтом. Жил-был морской царь со своею царицей; жили они мирно и счастливо. У них было много прелестных детей, кареглазых и стройных, которые целыми днями резвились вместе с морскими коньками в пурпурных зарослях морских анемонов, что росли на дне океана. Они любили петь, эти сказочные моревичи и моревны, и куда бы они ни поплыли, там, словно смех волн, слышалось их пение.

Но однажды великое горе постигло морского царя и его прекрасных детей. Царица, их мать, заболела и умерла, и они с плачем похоронили ее среди коралловых гротов. После того как царицы не стало, некому было смотреть за детьми, чесать их пышные кудри и баюкать их тихой морской колыбельной. Видел царь, что волосы у детей висят, словно спутанные водоросли, слышал, как ворочаются они по ночам и никак не могут уснуть, и решил наконец найти себе новую жену, чтобы заботилась о его детях.

На самом дне моря, в темной чащобе водорослей жила морская колдунья. Ее-то и попросил морской царь стать ему женой. Он не питал к ней любви, ибо сердце его было похоронено в коралловых гротах, где лежала морская царица. Колдунья решила, что совсем неплохо стать царицей и править в огромном царстве, и согласилась пойти за царя.

Детям она стала злой мачехой. Она завидовала их красоте и задумала навести на них порчу. Пошла в свою темную чащобу, набрала ядовитых желтых ягод морского винограда, что рос там, и настояла на них зелье. Решила мачеха превратить моревичей в тюленей. Чтобы вечно плавали они тюленями по морю и только раз в году, от заката и до заката, оборачивались моревичами.

И вот однажды, когда моревичи резвились с морскими коньками в зарослях пурпурных анемонов, тела их вдруг округлились, стройные руки превратились в ласты, а чистая кожа — в шкурки, у кого в серую, у кого в черную, у кого в золотистую. Но нежные карие глаза остались у них прежними, и они не забыли песен, которые так любили.

Узнал морской царь, что случилось с его детьми, разгневался на злую колдунью и сослал ее навеки в темную чащобу.

Но снять наведенную ею порчу он не мог. Тюлени жалобно пропели, что их счастью пришел конец, и не могут они дольше оставаться с отцом, и уплыли вдаль. Морской царь смотрел им вслед и плакал.

Долгие-долгие годы плавали тюлени вдали от родного дома. Только раз в году выходили они на скрытый от людских глаз морской берег и вновь превращались в прекрасных моревичей. Но недолго резвились они на берегу: на закате второго дня надевали моревичи и моревны свои шкурки и ныряли обратно в море.

Говорят, что тюлени впервые пришли на Западные острова как тайные посланцы норвежских королей. Правда это или нет, ??? НЕИЗВЕСТНО, НО?? достоверно одно: они полюбили этот туманный западный берег. И по сей день их можно увидеть у острова Льюис, или у острова Родней, который прозвали Тюленьим островом, или в проливе Гарриса. Легенда о моревичах дошла до Гебридских островов. Все знали, что раз в году можно ненароком увидеть, как от заката и до заката резвятся они на морском берегу.

И вот послушайте, что было дальше. Жил некогда рыбак по имени Родерик Мак-Кодрам из клана Мак-Дональда. Жил он себе один на острове Бернерей на Внешних Гебридах. Шел он однажды вдоль берега, где стояла его лодка, и услыхал, что за камнями кто-то поет. Подкрался потихоньку к тому месту и заглянул за камни. Видит — на берегу в ожидании заката играют моревичи и моревны. Играют, а волосы у них развеваются по ветру, и глаза горят от счастья. Родерик знал, что тюлени боятся людей, и не стал им досаждать. Но, уходя, увидел шелковистые шкурки — серые, черные и золотистые. Они лежали на камне, там, где их оставили моревичи. Он поднял золотистую шкурку, что была самой блестящей, и подумал: «Вот славная была бы добыча, если отнести ее в домик на взморье!» Так он и сделал: взял шкурку с собой, а дома спрятал от греха за дверную притолоку.

Вскоре после заката Родерик сидел у очага и чинил свою сеть. Вдруг слышит — за окном кто-то вздохнул. Выглянул он за дверь и увидел девушку, прекраснее которой в жизни не видывал. Стройная, с нежными карими глазами, она стояла возле его дома, и лишь золотистые волосы, густой волной ниспадавшие ей до пят, прикрывали ее белоснежное тело.

О рыбак, помоги мне! — попросила она. — Я несчастная моревна. Я потеряла свою шелковистую шкурку, теперь мне нельзя вернуться к своим братьям и сестрам, пока я не найду ее.

Родерик пригласил ее в дом и дал ей плед, чтобы она прикрыла свою наготу. Он сразу догадался, что эта красавица — та самая дочь моря, чью золотистую шкурку он взял на берегу. Стоило ему поднять руку, достать из-за притолоки спрятанную шкурку, и моревна вернулась бы к своим братьям и сестрам в море. Но Родерик смотрел, как сидит она у его очага, и думал, какой приятной стала бы его жизнь, если бы он сумел удержать эту красавицу. Она стала бы его женой, утешением его одиночества и усладой его сердца.

И он сказал:

— Если ты согласишься стать моей женой, я буду чтить тебя и любить всю жизнь.

Посмотрела моревна на рыбака печальными карими глазами.

— Моя шелковистая шкурка пропала — у меня нет выбора. Видно, придется мне остаться в твоем доме и стать твоей женой, — сказала она. — Ты был так добр ко мне.

И она вздохнула, поглядев в сторону моря, куда не надеялась больше вернуться.

— Но как бы мне хотелось вернуться к своим братьям и сестрам в море! Они будут ждать меня и кликать, но напрасно.

У рыбака сердце разрывалось от жалости, но он был так очарован красотой и нежностью моревны, что ни за что в жизни не согласился бы ее отпустить.

Много лет прожили в домике на берегу Родерик Мак-Кодрам и его красавица-жена. У них родилось много детей, все с дивными голосами и золотистыми волосами. И люди, жившие поблизости от этого одинокого острова, звали Родерика Тюлений Мак-Кодрам, ибо взял он себе в жены девушку из рода тюленей, а его ребятишек звали дети Тюленьего Мак-Кодрама. Но дочь морского царя ни на минуту не забывала о своей печали. Одиноко бродила она по берегу и слушала песнь моря да смех волн. Порой видела она, как плывут вдоль берега её братья и сёстры, слышала, как зовут они свою пропавшую сестрицу, и всем сердцем рвалась к ним.

Однажды Родерик попрощался с женой и детьми и отправился, как всегда, на рыбную ловлю. Шел он к своей лодке, как вдруг дорогу ему перебежал заяц, а это, как всем известно, не к добру. Родерик заколебался: не вернуться ли назад. Однако взглянул на небо и сказал про себя: «Сегодня будет ветрено, и только. Но мне это не в новинку».

И отчалил. Скоро поднялся сильный ветер. Он свистел над морем, завывал над домиком, где остались жена и дети рыбака. Мать позвала младшего сына, который собирал раковины на берегу. Резкий порыв ветра налетел на дом, когда он входил, налетел и так сильно хлопнул дверью, что кровля из дёрна задрожала, и тюленья шкурка, которая лежала за притолокой с того самого дня, как Родерик спрятал ее туда от греха, шелковистая тюленья шкурка его красавицы жены упала на пол.

Ни словом не осудила моревна того, кто держал ее против воли у себя все эти долгие, долгие годы. Сказала детям одно только слово: «Прощайте!» — и поспешила к морю, где резвились в волнах морские коньки. Там, на берегу, сбросила с себя одежду, надела золотистую шкурку, бросилась в воду и поплыла.

Всего один раз обернулась моревна, посмотрела напоследок на домик, где, быть может, узнала немного счастья, хоть и жила там против воли. Она увидала своих детей, сиротливо стоявших на берегу, но зов моря был сильнее. Моревна плыла все дальше и дальше и пела от радости и счастья.

Вернулся Родерик с рыбной ловли и увидел, что дверь его дома распахнута, а дом пуст. А когда обнаружил, что тюленья шкурка исчезла, понял, что его красавица жена вернулась в море. Горько ему было слушать рассказ детей, которые со слезами на глазах поведали ему, как мать сказала им одно лишь слово: «Прощайте!» и оставила их одних на берегу.

— Несчастлив тот день, когда заяц перебежит дорогу, ? печалился Родерик. Вот и на меня обрушилось горе…

До конца своих дней он так и не забыл красавицу жену. И помня, что мать их была из рода тюленей, сыновья Родерика, а после них и их сыновья, никогда не поднимали руки на тюленей. Все звали их Тюленьи Мак-Кодрамы, и клан их стал известен по всему Северному Уисту и Внешним Гебридам как часть клана Мак-Дональда.

Перевела с английского Н.Демурова

с. 26

Рубрика: Перевод