У Егорки не было папы.

То есть, он, конечно, где-то был, потому что в прошлом году прислал по почте розового слона. На квитанции с похожими на монетки печатями так и было написано: «Синицыну Егору Олеговичу».

Непонятно, зачем взрослому человеку розовый зверь, но Егорка слона любил. У него в бархатном кармашке лежала записка: «От папы в день рождения».

Вот и всё, что мы про него знали. Ну, живёт где-то, покупает розовых слонов и никогда не приходит в гости.

Раньше я думал, что моего папы Егорке достаточно.

Из детского сада, например, он забирал нас обоих. Стоило папе просунуть голову в дверь, как Елена Фёдоровна радостно восклицала:

– До свидания, Черкашин-Синицын!

Мы выбегали, улюлюкая и повизгивая, и прыгали на моего папу, как обезьянки.

И когда папа копался в карбюраторе, то промасленные тряпки мы вдвоём подавали. И на лыжах вместе ходили, и по очереди играли с папой в настольный теннис.

Когда папа хвалил меня, он хвалил и Егорку. И если прижимал к себе ласково, то сразу обоих. У него ведь две руки, у моего папы!

Но после сочинения про семью, которое мы писали дома, а потом читали вслух всему классу, Егорка загрустил.

Как выяснилось, почти у всех ребят были папы и много бабушек с дедушками, тёть с дядями, сестёр с братьями, в общем, родни на целый троллейбус!

У Котиковой почему-то даже племянник.

Егорка сказал, отвернувшись к окну:

– А у меня только мама.

И правда, к нему на день рождения приходили мамины сотрудницы да мы с Петровым.

– Наверное, твои родственники живут далеко, – утешил я, – с верблюдами или пингвинами.

– А слон? – нахмурился Егорка.

– Может, и со слонами живут. Пасут их где-нибудь в Африке.

– Розовый слон, – уточнил Егорка. – Его из нашего города прислали. Папа близко.

Примерно через месяц он открыл мне страшную тайну.

– Мой папа засекреченный, – таинственно прошептал Егорка. – Никому, понял?

– Как засекреченный? Иностранный разведчик?

– Не знаю… Только из-за секретности ему приходится смотреть на меня издалека.

– Откуда?!

– Видел, около нашей школы киоск «Ремонт обуви» поставили? – сузил глаза Егорка. – Там мой папа.

– Да ну? – ахнул я.

– Точно! У него родинка на подбородке, как у меня! А когда я иду мимо, папа никогда на меня не смотрит, чтобы я не понял, что он папа.

– Да может, он и не папа?

– Не веришь? – пожал плечами Егорка. – Проверишь!

Всё это он рассказал на большой перемене, и я все уроки гадал, выдумывает Егорка чепуху или говорит правду.

Когда мы вышли из школы, он улыбнулся:

– Вот смотри. Сколько я здесь буду стоять, папа на меня и не глянет. А отойду, сразу высунет голову из окошка и будет смотреть вслед… Потому что видимся редко, понимаешь?

– Иди, – кивнул я.

Егорка двинулся мимо ларька, ускоряя шаг. Дяденька, который там чем-то стучал, не обратил на него никакого внимания. Я ждал-ждал и побежал за Егоркой:

– Не выглядывает!

– Просто он догадался, что ты мой друг. Не может он, когда я не один, выглядывать – рассекречиваться.

– Как же проверить?

– Да чего проверять! – махнул рукой Егорка. – Ты посмотри, он похож, как две капли воды: и глаза, и нос, и родинка.

– Как же я посмотрю? Киоск не стеклянный.

– Я тоже думал – как? А потом у кроссовка подошву отодрал, и мама дала деньги на ремонт.

Я с восхищением посмотрел на Егорку! Не голова у человека, а Государственная Дума.

– Я принёс ему кроссовок, – с волнением зачастил он, – а папа так странно на меня посмотрел и удивился, как так чудно разорвать можно было. И посоветовал смотреть под ноги, когда хожу!

– И что?

– Ну, он так сказал, потому что это мой папа!!! – воскликнул Егорка. – Если б другой кто принёс, он бы ничего не советовал!!! Я специально как-то за ларьком стоял и слушал, что он людям говорит. Только цену починки, понял?

Я с сомнением покачал головой.

– Вот придём к тебе домой, я твой ботинок порву, тогда убедишься. Рассмотришь моего папу хорошенько – сам поймёшь.

– Почему мой ботинок? – ахнул я.

– Свой дать не могу, – деловито пояснил Егорка. – Папа запомнил, что у меня тридцать четвертый размер. У него знаешь какая память?! О-о-о!!!

В общем, Егорка был настроен решительно. Он в два счета расковырял ножом мой почти новый жёлтый ботинок, и мне пришлось выпрашивать у мамы деньги на ремонт.

– Чем только подошву клеят? – удивлялась она. – До зарплаты ещё неделя, а ты рвёшь.

Мама вытряхивала монетки из кошелька, искала их в карманах пальто, потом заняла у соседки. Мне было стыдно, но не мог же я рассказать про засекреченного Егоркиного папу!

На следующий день я подбежал с ботинком к ярко-голубому ларьку. Издалека он казался кусочком неба, свалившимся в траву.

Егорка бежал на расстоянии, чтобы никто не заподозрил что мы вместе. Потом спрятался за школьным забором и всё время подглядывал, раздвигая доски.

– Здравствуйте! – я протянул в окошко рваный ботинок и затаил дыхание. – Вот!

Вначале показалась кудрявая чёрная макушка, а потом весь дяденька. Ох я и удивился!!! Он был загорелый, с косматыми бровями и горбатым носом, а говорил с акцентом. По-моему, он был грузин.

– Как так порвал, да? – громко удивился дяденька. – Чего, оглоед, с обувью сделал?

Не понимаю!

Я смотрел на него во все глаза. Родинка на подбородке, и правда, была почти там же, где у Егорки.

Сапожник, всё возмущаясь, вручил квитанцию, и я рванул к школе…

– Увидел? – сиял Егорка. – Похож?

– Не очень… – замямлил я. – У тебя волосы как солома и глаза серые, а у него всё чёрное: и волосы и глаза, и нос крючком, и вообще это грузин!

– Сам ты грузин! – рассвирепел Егорка. – Это он маскируется, понял? И разговаривает так специально, и волосы специально красит.

– И завивает? – ошарашено спросил я. – На бигуди?

– Не знаю, – шмыгнул носом Егорка. – Понимаешь, он никогда-никогда, ну совсем никогда меня не видел, и чтобы хоть так встречаться, абсолютно загримировался и засекретился.

Я пожал плечами. Всякое в жизни бывает. В фильмах про разведчиков чего только не случается.

В общем, Егорка изорвал всю обувь дома, чтобы разговаривать с папой. Сначала свою, а потом за мамину принялся. Этот дяденька в ларьке уже его узнавал и кивал дружелюбно, когда мы проходили мимо.

А когда обувь у Егорки закончилась, он стал нашу выпрашивать.

– Подошву отрывать не буду, только каблуки – клянчил он. – Каблук прибить недорого.

Два раза он отрывал, потом мама сказала, что оторвёт мне уши.

Егорка надулся.

– Да ты просто так с папой говори, – посоветовал я. – Хотя бы здоровайся.

И мы стали здороваться, когда шли в школу, а когда обратно, говорить «До свидания».

Папа Егоркин отвечал нам радостно и всегда спрашивал, не порвалось ли то, что он чинил.

И когда мы отвечали, что нет, поднимал большой палец и восклицал:

– Отлично!

Так продолжалось месяца два. А потом Егорка заболел, и утром, когда я шёл в школу, папа, высунув голову из окошка, поинтересовался, где мой друг.

Это меня ещё больше убедило, что он папа.

Когда я сказал, что у Егорки температура, он расстроился, два раза повторил, какие сам пьёт таблетки от гриппа, и даже написал на бумажке названия.

Понятно, мой папа тоже написал бы, если б я болел.

Я тогда набрался смелости, всё-таки мы разговорились по-дружески, и спросил:

– Скажите, пожалуйста, как Вас зовут?

И он ответил:

– Зови дядя Саша.

– А по правде? – я сузил глаза, наклонился поближе и прошептал. – Олег, да?

– Почему Олег? Совсем даже не Олег! – удивился дяденька.

– Ну, признайтесь, что Олег. Мне можно! Я никому не скажу! – настаивал я, подмигивая.

Тогда Егоркин папа встал, порылся в сумке и достал паспорт. Рядом с фото, где подбородок с Егоркиной родинкой, было напечатано: «Сурен Петрович».

Я не поверил! Я перечитал три раза!

И такая на меня тяжесть навалилась, что я еле добрёл до класса.

Все уроки я думал, как сказать обо всём Егорке, ведь он такой счастливый ходил… Может, не говорить вовсе?! Только вдруг настоящий папа найдётся, а Егорка не поймёт, что настоящий, не узнает?

В конце дня мне впервые не хотелось идти домой.

Я долго стоял возле школы, а потом медленно-медленно побрёл к Егорке. Всё время останавливался и думал: как я приду, как всё бухну, как отниму у Егорки папу?

Вздыхая и мучаясь, я не поехал на лифте, а поплёлся пешком на восьмой этаж…

– Мишка? – удивилась Егоркина мама. – Не пущу. Заразишься.

Раньше я бы с радостью заразился, попросил бы Егорку на меня почихать и покашлять. Но сейчас… Сейчас было не до этого.

Я так маме и сказал, что не до этого. И она на секундочку разрешила войти.

Егорка лежал в постели. Горло замотано пушистым шарфом, под мышкой – градусник. Рядом, на тумбочке с лекарствами, глупо улыбался розовый слон.

Торопясь и сбиваясь, я стал рассказывать про Сурена Петровича.

Егорка не удивился.

– Подумаешь… – сказал он устало. – У него просто паспорт поддельный. Про такие паспорта в шпионских кино показывают.

– Смотри! – кивнул я и протянул Егорке записку. – Тут папа тебе лекарства написал.

Егорка развернул бланк квитанции, потом полез в кармашек к слону. Достал измятую записку, сравнил.

Я тоже посмотрел. Почерк был разным. На одной бумажке – буквы крупные и с наклоном, а на другой – какие-то закорючки.

– Это он специально! – заплакал Егорка. – Чтоб никто не догадался!!!

– Конечно! – согласился я, и у меня в носу защипало. – Я так и понял.

Через три дня неизвестно почему ларьки снесли: и цветочный, и «Ремонт обуви». Остался только газетный. Там работала тётенька.

Мамин телефон опять заиграл. Ника насупилась. Зачем звонить, когда мама читает ей книжку? Неужели кто-то там, в телефоне, не может подождать? Мама убежала на кухню, а Ника перевернула страницу. На картинке был нарисован рыжий кот с удочкой.

– Мамаааа! – крикнула Ника. – Иди почитааай!

– Сейчас, подожди, – крикнула в ответ мама и не пришла.

Тогда Ника слезла с кресла и сама понеслась к маме со всех четырёх лап. Она выглянула из-за угла и спросила:

– Мама, кто я теперь?

Но мама стояла спиной к двери и не могла видеть, в кого превратилась её дочка.

– Ты только не волнуйся, – говорила мама кому-то в телефоне, – шерсть облезет и отвалится… Подожди пару дней. Ну что делать, такой возраст!

– Я кто теперь? – крикнула Ника погромче.

– Лечучая мышь? – оговорилась мама, не оборачиваясь, и продолжила в телефон: – Ну и пусть воет. Выть – это же так здорово! Вспомни себя в детстве…

– Мама, – засмеялась Ника, – не лечучая, а летучая! Не угадала, не угадала!

Но маме было почему-то совсем не до Ники.

Ника сбегала обратно в комнату, схватила в зубы меховую мышь, которую ей подарили на день рождения, и вернулась.

– Хо я фефе? – крикнула она очень громко, не выпуская изо рта добычу.

Мама обернулась.

– Ой! Откуда он, Ника?

– Мама, это я, – ответил рыжий пушистый кот Никиным голосом.

– Ах это ты… Опять я попалась. Ну что ты меня пугаешь, Ника! Иди, превратись обратно. Когда я была маленькой, я никогда так не пугала свою маму.

– Но ты же превращалась в лягушку?

– Только когда бабушка Ася не видела.

– А я превращусь в рыбу!

– Нельзя. Рыбы не могут жить без воды.

– А я в ванне буду.

– Ника, ну ты ведь уже большая девочка, сколько можно говорить, что нельзя превращаться в рыб, в мошек, в жуков! Это опасно. Помнишь, как ты упала в ящик с игрушками и не могла вылезти?

– Я тогда буду кроликом.

– Ладно. Вот тебе капустный лист, похрусти, это полезно. Но сначала лапы вымой!

Нормальные дикие утки питаются лохматыми бурыми водорослями, зелёной ряской и мелкими водяными клопами. Утки городские всей этой болотной дребедени предпочитают клейкий мякиш нарезного батона и французский багет с ломкой хрустящей корочкой.

Каждый день мы с бабушкой ходим их кормить. По дороге к пруду мы спускаемся под горку, потом через переулок, и обязательно заглядываем в маленькую булочную на углу. И каждый раз продавщица, вредная тётя Фатима, задаёт нам свой коронный вопрос:

– Деньги девать некуда?

Кто-кто, а уж тётя Фатима прекрасно знает, для кого мы покупаем все эти батоны, и булки, и песочные кольца. Она подозревает, что мы сумасшедшие.

– Лучше бы пальто себе новое купила, – насмехается она над бабушкой, отсчитывая сдачу, и перстни её переливаются и хохочут вместе с ней. – Или на сберкнижку…

Тётя Фатима любит деньги и презирает уток и нас с бабушкой. А я люблю уток, бродячих собак и бабушку. И терпеть не могу тётю Фатиму.

Мне не нравится в ней всё. Её тяжёлые чёрные волосы, уложенные вокруг головы огромным замысловатым кренделем. Длинные красные ногти. Загребущие руки. Большой горбатый нос, изогнувшийся над верхней губой. Яркий рот. Жгучие, как угли, глаза. Её презрительные взгляды. Вечные насмешки.

– Купите торт для ваших уточек. С кремом. Устройте им наконец-то праздник.

Ну её, эту Фатиму…

…Пруд уже затянулся по краям тонким, прозрачным ледком. И утки шлёпают по нему своими красными от мороза ластами, не могут удержаться, соскальзывают на хвосте в ледяную воду. Мы достаём наши батоны, и багет, и сдобные булки. Отламываем куски и кидаем их в уток, в небо, в чёрную бездонную гладь.

Утки толкаются, как тётки на базаре. Жадно заглатывают мякиш. Яростно щиплют друг друга за крылья. Скандалят и суетливо трясут толстыми задами, подбирая крошки.

– Раздобрели как на наших-то харчах, – радуется бабушка.

И тут мне совершенно не к месту вспоминается тётя Фатима.

– Что ваши утки? Не ожирели ещё от булок?

И почему вы всё время злитесь, тётя Фатима? Мы же делаем вам план.

– Как они на юг-то полетят? С таким брюхом? Оно ж их перевесит, – тётя Фатима поглаживает себя по круглому животу и хрипло кудахчет над своей глупой шуткой. – И кто им французский багет купит – на юге? Там дураков нет!

За что вы, тётя Фатима, не любите уток?

– Отчего же не люблю? Очень даже! – её снова одолевает приступ неуёмного веселья. – С тушёной капустой и мочёными яблоками.

Как же я её ненавижу!!!

Когда мы выходили из булочной, я за бабушкиной спиной показала тёте Фатиме язык и кукиш, а потом ещё погрозила кулаком. Знаю, это неприлично. Но бабушка всё равно не видела.

– Ба, почему мы не покупаем хлеб в супермаркете?

– Это крюк. Здесь ближе.

Значит, мне до скончания века придётся терпеть её дурацкие выходки…

…Пруд взлетел в небо фейерверком крыльев, хвостов, жемчужных, рассыпчатых брызг. В тот прозрачный осенний день утки словно обезумели. Они носились по воде сумасшедшими кругами, весело подныривали друг под друга, играли в догонялки и чехарду. Потом разом скрылись в пучине, выставив на всеобщее обозрение поплавки своих откормленных гузок. Потом одновременно выскочили наверх. И побежали, побежали – прямо по воде, одна за другой, одна за другой. Как будто в какой-то немыслимой эстафете, они разгонялись по взлётной полосе пруда, взбивая крыльями воду, и резко взмывали вверх.

Фьють, фьють, свистел взбудораженный утками воздух.

Плюх, плюх, отзывалась взбаламученная поверхность пруда.

Кр-р-ра! Кр-р-ра! – издавали победный клич утки и, сделав круг почёта над окрестными домами, шлёпались обратно.

И снова: чехарда, разбег, резкий взлёт. И возвращение. И опять всё сначала. Бесконечный, разудалый утиный праздник.

Хлеб наш в тот день они даже не попробовали. Напрасно мы крошили им сдобные булки и нарезной батон. Уткам было не до нас. И куски ненужного мякиша лениво размокали, разбредались в воде.

– Зажрались совсем, – как наяву прозвучал у меня в ушах знакомый голос. – А вы, дурочки, покупайте им, бросайте деньги на ветер.

Я даже обернулась. Но тёти Фатимы не было. Конечно, не было. Откуда ей здесь было взяться?

По дороге домой я спросила бабушку:

– Отчего эта Фатима такая злая?

– Бедная она…

Ты что, бабушка, плохо слышишь? Я же про Фатиму…

– И я про неё.

Ты, наверное, бабушка, шутишь. Какая же она бедная? У неё столько перстней, и браслеты, и два золотых зуба.

– Чужая она здесь. Одиноко ей.

И тут меня осенило…

…Завтра мы, как всегда, зайдём в булочную. Я извинюсь перед бедной Фатимой. Нехорошо всё-таки получилось с этим кукишем. И с кулаком тоже. Наверняка извинюсь. Может быть.

А потом схвачу её за руку, за все её кольца и перстни, и потащу. Изо всех сил потащу, какие только у меня найдутся. Она, конечно, будет упираться и кричать:

– Кар-р-раул! Гр-р-рабят! Сумасшедший дом!

Но тут ко мне присоединится бабушка. И вместе мы дотащим тётю Фатиму до самого пруда.

И она их увидит. Их невозможно не увидеть, даже если зажмуришься.

– А почему это одни рябые, а у других синяя башка и клюв жёлтый?

Ну что вы, тётя Фатима, это же селезни. Вы что, никогда их не видели?

– А чего это мне на них смотреть? Они что, из золота и бриллиантов?

Они не из золота, тётя Фатима, они гораздо лучше! Полюбуйтесь на их чехарду, и полёт, и как они ныряют. Послушайте эти фьють-фьють и кр-р-ра-кр-р-ра. Вы их обязательно полюбите. И перестанете ворчать и злиться. И будете добрее. И, может быть, даже иногда бесплатно дадите нам для них французский багет или сладкую сдобную булку…

– Булок нет!

Это было ужасно. Так ужасно, что лучше бы мы в тот день вообще не заходили в эту проклятую булочную.

– Булок нет!

– А когда будут?

– Когда надо, тогда и будут.

Она медленно и лениво выплыла из-за стеллажей, до потолка заставленных лотками с нарезными батонами и буханками формового. Равнодушно и вяло пожала плечами. Протяжно зевнула.

– А где Фатима?

Перед нами, сонно опершись на прилавок, стояла незнакомая продавщица. Бесцветная, как моль. С белёсыми ресницами, бледными, как мел, щеками, ненакрашенными губами. Как будто кто-то прошёлся по её лицу ластиком.

– Фатима где?

Прежде, чем ответить, продавщица ещё раз зевнула, глядя осоловелыми, водянистыми глазами куда-то сквозь нас.

– Улетела.

– Далеко?

– На юг.

– Как?!!!

Неужели мне это приснилось… и этот похожий на клюв нос… и загребущие, как крылья, руки… как же я не догадалась…

– Как-как. На самолёте. Брать что-нибудь будете?

Уже на выходе, перед самой дверью, я зачем-то обернулась к бледной продавщице и показала на нашу набитую батонами сумку:

– Это для уток.

– А мне-то что? Хоть для бегемотов.

…На пруду гулял сухой, колючий ветер. Всё вокруг будто вымерло. За одну ночь воду сковала тяжёлая, непробиваемая броня. Мы с бабушкой постояли, помолчали и пошли домой. Сушить из наших батонов сухари и ждать.

Где вы сейчас, откормленные нами утки?

Где ты, бедная, ненавистная, вредная, дорогая тётя Фатима? Как мы теперь без твоих жгучих презрительных взглядов, вечных насмешек, глупых шуток?

Эй, Фатима! Возвращайся, что ли… хоть весной, хоть через год. Обещаю, что не буду больше показывать тебе язык. И кулак тоже. И кукиш.

Главное, возвращайся поскорее. Мы с бабушкой будем тебя ждать.

Как мы с папой «сочиняли»

Однажды я увидел, как папа нагнулся над кастрюлей и что-то туда положил.

– Что ты делаешь, папа? – спросил я у него.

– Сочиняю что-нибудь на ужин, а то мама поздно придёт.

– По-моему, ты просто варишь…

– Нет, сынок, варить – это варить, а когда сочиняешь, то получается необычно, здорово, как стихи, – попытался объяснить папа.

В результате папа сочинил плов.

Тогда я сочинил маме чай с лимоном и мятой.

– Спасибо, сынок. Какой вкусный чай! – похвалила мама, когда пришла с работы. И плов ей очень понравился.

А мне так понравилось фантазировать, что на следующий день я сочинил генеральную уборку. Взял ведро и тряпку – и такое придумал! Мама даже ахнула!

Потом села на диван и сказала:

– Здорово получилось! Только зачем ты веник в вазу поставил?

Тут за меня папа заступился:

– Неинтересно же, когда всё по-старому.

– Вы и меня своим творчеством заразили! – сказала мама. – Сейчас пойду бельё стирать и тоже что-нибудь сочиню.

Тут мы с папой бросились в ванную – рубашки свои спасать.

Наша мама – такая фантазёрка!

Непослушная мама

Моя мама ужасно непослушная!

Когда я наливаю ей кипячёное молоко, она ложкой пенки вылавливает.

Я ей говорю:

– Мама, ты такая взрослая!

И хмурю брови.

Когда она приходит с работы, сумочку бросает прямо в прихожей. Я начинаю сердиться:

– Вот, мам, смотри: я беру портфель и рядом с письменным столом ставлю. И ты так делай. Иначе я никогда порядок не наведу. Всё тру, мою. И ничего не меняется! – продолжаю сердиться я.

Утром за мамой заходит начальник. Он лысый и толстый, но я всегда ставлю маме его в пример:

– Вот у Анатолия Ивановича, посмотри: рубашка всегда наглажена, ботинки начищены, а ты всё копаешься и копаешься.

Когда они спускаются по лестнице, я кричу вслед:

– Мам, ты ключ не забыла?! Опять под дверью стоять будешь! Я сегодня поздно приду.

Когда мама уходит, мне почему-то грустно: лучше бы она сидела рядом и вылавливала пенки из молока. А я бы смотрел и улыбался.

Леониду Каминскому в этом году исполнилось бы 80 лет. Если бы не это «бы». Редактор «Кукумбера» может сейчас откровенно признаться, что никогда в жизни не хохотал так, как над фразами из школьных сочинений из собрания Леонида Давидовича.

КЛАССИКИ - ЭТО ПИСАТЕЛИ, КОТОРЫХ МЫ ИЗУЧАЕМ В КЛАССЕ

*
У Чичикова и Плюшкина были разные хобби: один собирал мёртвые души, а другой – всякую ерунду.

*
Тарас Бульба был вольным казаком, потому что нигде не работал.

*
Во двор въехали две лошади. Это были сыновья Тараса Бульбы.

*
– Здорово, хлопья! – сказал Тарас Бульба.

*
Тургенев часто ходил в лес и собирал у охотников записки.

*
Глухонемой Герасим не любил сплетен и говорил только правду.

*
Герасим ел за четверых, а работал один.

*
Герасим полюбил Муму и от радости подмёл двор.

*
Муму не могла есть, и Герасим ей помог.

*
– Что ты знаешь о Муму?
– О корове, что ли?

*
Анна Каренина легла на рельсы в неположенном месте.

*
В рассказе Толстого «После бала» полковник танцевал с дочерью мензурку.

*
Катерина, не выдержав самодурства Кабанихи, решила утопиться, чтобы всю жизнь быть свободной и независимой.

*
Тёркина сразу можно узнать по улыбке, которая проскальзывает между носом и ртом.

*
У Иван Иваныча не было никаких родственников, кроме собаки Бима.

 

Он появлялся в редакции, вернее, вплывал в неё с неспешным достоинством, как небольшой дирижабль. Неторопливо шаркал до художественной редакции, в которую тут же начинали подтягиваться все остальные сотрудники. Каминский тем временем доставал из одного из бесчисленных карманов своей джинсовой жилетки футляр, извлекал оттуда очки, водружал на нос, и тут-то всё и начиналось.

Уже через несколько секунд редакцию сотрясал хохот, а Леонид Давидович, закончив чтение своего нового юмористического рассказа и подборки фраз из школьных сочинений, снимал очки, прятал их в футляр, футляр – в жилетный кармашек, и начинал рассказывать смешные истории, большинство из которых случалось с ним самим или с его друзьями. Он всегда относился к себе иронично и любил подсмеиваться над собой. Каминский обладал блестящими актёрскими способностями, поэтому его истории становились живыми мини-спектаклями, а нам, благодарным зрителям, было просто невозможно удержаться от смеха.

Юмор Каминского – это юмор для всех и на все времена. Но, конечно, прежде всего – для школьников. Недаром самая знаменитая и много раз переизданная книжка Леонида Давидовича называется «Урок смеха».

Как-то раз мы должны были выступать вместе с Каминским в одной из петербургских школ. Я немного опоздал, но уже в вестибюле понял, что Каминский уже пришел и взялся за дело. С четвертого этажа доносились заливистые раскаты детского хохота. Пока я поднимался по лестнице, меня несколько раз обгоняли шумные стайки ребят, которые устремлялись на звуки смеха. Я тоже заторопился, подхваченный живой волной мальчишеского любопытства. В классе стоял хохот, и то и дело раздавались восторженные одобрительные восклицания и выкрики. Я с трудом пролез в двери. Мальчишки и девчонки просто лежали на партах, давясь от смеха. Под этот веселый аккомпанемент Каминский с невозмутимым видом заканчивал рисовать фломастером свой знаменитый «портрет четырех фаз смеха» с какого-то мальчишки, довольного и раскрасневшегося от всеобщего внимания. Это был самый настоящий урок смеха.

Нужно сказать, что урок и начинался, и заканчивался, как положено, — по звонку, но звонок был особенный: Учитель смеха звонил в маленький бронзовый колокольчик. Может быть, именно поэтому его юмористическая рубрика в «Костре» получила название «Веселый звонок».

А потом, когда мы уходили из школы, Леонид Давидович продвигался к гардеробу, облепленный ребятней, как шмель в облаке мошкары, и над всей этой медленно дрейфующей композицией висело облако смеха. Уже окончательно прощаясь с поклонниками, Каминский помахал им рукой в дверях вестибюля, и тут к нему подбежал самый маленький мальчишка, наверное, первоклассник, и протянул в качестве подарка «от всего сердца» свой выпавший молочный зуб на ладони.

Каминский подарок взял с уважением. Внимательно рассмотрел зуб и спросил: «А тебе не жалко?» «Да нет, – беззубо улыбнулся первоклассник. – У меня скоро новый вырастет!» Каминский немного подумал и сказал: «А я вот тебе не смогу сделать такой же щедрый ответный подарок. У меня зубы так быстро не растут». «Ничего! – махнул рукой мальчишка. – Я подожду!»

Мы вышли в начинающиеся зимние сумерки, и я спросил, что он будет делать с этим зубом.

– Когда у меня этих подарочных зубов будет на целое ожерелье, – улыбнулся Каминский,– приду в нем в школу, как какой-нибудь вождь племени тумба-юмба.

Я сразу же представил Каминского с увесистой первобытной дубинкой в руке, в шкуре мамонта и в ожерелье из молочных зубов. Картинка получилась смешная. И мы оба не могли удержаться от улыбки.

Он был необычным учителем, поэтому жил смехом, радостью, праздником. И за это его бесконечно и бескорыстно любили все дети.

Почту в журнальную рубрику Каминского доставляли в «Костер» со всей страны мешками. Отдел писем «Костра» работал в две смены. За письмами приходилось ходить сразу двум сотрудницам с тележкой. И ведь все письма Леонид Давидович не просто читал, он переписывался с маленькими авторами, следил, чтобы победителям конкурса вовремя отправлялись подарки. На своих книжках помимо автографа он всегда рисовал смешные улыбающиеся рожицы и писал пожелание: «Желаю тебе весело учиться и всегда вот так улыбаться!» К каждому юному корреспонденту он относился с бесконечным уважением, симпатией и вниманием.

С идеей своей рубрики Каминский пришел к главному редактору «Костра» тех лет писателю Святославу Сахарнову. Сахарнов задумку одобрил, видимо, почувствовав за ней большое будущее. Единственное условие, которое он поставил автору и художнику Каминскому – писать и рисовать так, чтобы потом, если Каминскому надоест этим заниматься, рубрику смог бы подхватить любой творческий сотрудник редакции. Так сложился фирменный стиль Каминского, который стал любимым и узнаваемым почерком журнала. На всех встречах с редакцией ребята неизменно признавались, что начинают читать журнал со странички Каминского.

И только когда Леонида Давидовича так непоправимо не стало, все вдруг поняли, что он абсолютно незаменим, что ни один, пусть даже самый гениальный художник, ни один, пусть даже самый способный автор, не сможет работать так, как работал он – легко, артистично, щедро, талантливо. Он оставил нам самое главное свое богатство – чистый и искренний детский смех, который слышится с каждой страницы его прекрасных книжек.

Вот уже пять лет бодро и весело живет в журнале «Костер» новый конкурс «от Учителя смеха», продолженный по инициативе друзей Леонида Давидовича — Конкурс юных юмористов.

Дочь Каминского Маша предложила назвать его «ВАШ веселый звонок» – потому что задуманная когда-то давно и виртуозно собранная Каминским коллекция школьного юмора продолжает пополняться новыми ребячьими историями, став общим веселым, оптимистичным и дружным делом, настоящим радостным творчеством. И звучит, звучит веселый перезвон колокольчика от самого лучшего учителя в мире – Учителя смеха. Звучит и никогда не кончается.

Леонид Давидович Каминский был представителем самой редкой в мире профессии – Учителем Смеха. А самой редкой потому, что больше таких учителей не существовало. У Каминского было даже представление, которое называлось «Урок смеха». И он вёл целую радиопередачу под таким же названием. А ещё он написал книгу «Урок смеха». И сам сделал для неё рисунки, потому что был не только великолепным писателем, но и замечательным художником. А книга эта стала настоящим учебником смеха. Самым весёлым учебником на свете.

Рисовал Леонид Давидович не только для книг и журналов, но и прямо на сцене, на глазах у детей. И здесь же учил детей рисовать. А когда он рисовал на своих маленьких зрителей шаржи, хохот в зале не затихал очень долго.

Рассказы и рисунки Каминского постоянно печатались в «Кукумбере», «Весёлых картинках», «Мурзилке» и во многих других изданиях.

Несколько лет назад Учителя Смеха не стало. В этом году Леониду Давидовичу Каминскому исполнилось бы 80 лет.

На всех своих концертах я обязательно рассказываю детям о Леониде Давидовиче и читаю какое-нибудь из его произведений. Знаю, что и некоторые другие друзья Каминского, детские писатели, поступают так же.

В память о Леониде Давидовиче Каминском писатель и режиссёр Михаил Мокиенко поставил спектакль в театре «Театральная неотложка». А играют в этой пьесе те самые друзья Каминского, с которыми он очень часто и сам выходил на сцену: Михаил Яснов, Сергей Махотин, Михаил Мокиенко и я, Илья Бутман.

Каждый год журнал «Костёр» проводит конкурсы детского творчества, тоже посвящённые памяти Учителя Смеха.

Уже после смерти Каминского продолжают переиздаваться его замечательные книги. Дети охотно их читают, а это значит, что Леонид Давидович Каминский как был, так до сих пор и остаётся Учителем Смеха. Потому что читать его книги и быть при этом скучным человеком просто невозможно.

Нынешним школьникам, часами сидящим «Вконтакте», трудно представить, что ещё совсем недавно люди писали письма, запечатывали их в конверт и отправляли по нужному адресу. Но случалось, что авторы знали только город, где живёт адресат. На конверте значилось: «Санкт-Петербург, Учителю Смеха». И, представьте, этого было достаточно, чтобы почтальоны доставили письмо кому надо. Потому что в огромном городе жил всего один Учитель Смеха, придумавший необычайный предмет — хохотанику. Учителя звали Леонид Давидович Каминский. Он был рекордсменом по получению писем от детворы. У него в мастерской я видел целые горы писем, присланных со всех концов страны — от Балтики до Камчатки. Из этих детских посланий он извлекал истории для своего «Весёлого звонка» в журнале «Костёр».

Леонид Давидович не умел жить скучно и другим скучать не давал. Однажды я попросил его провести урок смеха в классе, где училась моя дочка. И Каминский своей хохотаникой сорвал следующий урок — ботанику. Ребятам очень захотелось, чтобы такой весёлый предмет появился в школьном расписании.

Идя навстречу этим пожеланиям, Леонид Каминский придумал театральное представление «Урок смеха». В спектакле он был учителем смеха, а в ролях учеников выступали поэты, композиторы, клоуны, музыканты. И они так здорово озорничали, что дети не замечали их лысин и бород.

Мне посчастливилось дружить с Леонидом Давидовичем. Как ведущий рубрики «Весёлый звонок», он приглашал меня в авторы, чем я горжусь, потому что мои стихи проиллюстрировал сам Учитель Смеха.

С Леонидом Давидовичем Каминским я познакомился в 1960 году, когда мы оба пришли в «Боевой Карандаш» — объединение ленинградских художников и поэтов, в котором создавались плакаты на сатирические темы.

«Боевой Карандаш» родился в Ленинграде во время войны с белофиннами. Он успешно работал и в самые тяжёлые годы Великой Отечественной, и танки, сделанные в нашем городе, уходили в бой с плакатами «Боевого Карандаша» на броне.

Вскоре после окончания войны группа художников-ветеранов решила возобновить работу коллектива. В него пришли молодые питерские художники и поэты, среди которых оказались Каминский и я. Мы подружились и часто работали вместе: сначала придумывали темы, потом он рисовал, а я делал к плакату краткую стихотворную подпись. Но когда у меня что-то не получалось, Каминский с готовностью приходил на помощь. Так я с удивлением узнал, что он не только здорово рисует, но и сам может написать весёлое и остроумное четверостишие. То, что это было не случайной удачей, Каминский потом доказал на деле, написав много замечательных детских стихов.

Можно сказать, что детским писателем Каминского сделала его дочка Маша. Когда Маша была ещё очень маленькой, он начал придумывать для неё разные смешные истории. Многие из этих историй родились из разговоров с Машей, которые её папа всегда записывал или запоминал. В это же время в его альбоме начали постоянно появляться юмористические рисунки на детские темы. Такими были первые шаги в литературу будущего Учителя Смеха.

Наша дружба продолжалась больше сорока лет вплоть до последних дней его жизни. Часто я становился первым слушателем новых Лёниных стихов.

Мне запомнилась история, связанная со знаменитым стихотворением Каминского «Объявление».

Оно впервые было опубликовано в «Весёлых картинках» в 1983 году. В то время в Ленинграде (кстати, и сейчас тоже) разные объявления вешали не только на стены, но и на водопроводные трубы. Стихотворение начиналось так: «На трубе на водосточной объявление читаю: Продаются очень срочно два зелёных попугая, кот породистый сиамский, зонт складной японский дамский…» — и так далее. Потом в стихотворении шла сплошная и очень смешная путаница. Каминский нарисовал иллюстрацию, в которой было объявление с разрезанной внизу бахромой, где обычно указывают номер телефона. И совершенно машинально написал на «бахроме» настоящий номер своего домашнего телефона.

Тираж «Весёлых картинок» тогда был просто огромным. И вот сотни звонков ежедневно стали раздаваться в квартире неосторожного автора. Дети спрашивали, где купить говорящих попугаев, женщины интересовались импортными зонтиками. Месяц после выхода журнала был несусветным кошмаром. Но однажды Леонид Давидович с ужасом подумал, что такой же семизначный номер есть и в Москве. Оказалось, что в Москве по поводу зонтов и попугаев постоянно звонили какому-то очень важному пенсионеру. Разобравшись, откуда ноги растут, он пожаловался на «Весёлые картинки» в ЦК комсомола. Журналу очень влетело, а бедняге помогли поменять номер телефона.

Каминский на своих встречах с детьми всегда, прежде чем прочесть стихотворение «Объявление», с юмором и в лицах рассказывал эту историю, и она неизменно имела оглушительный успех.

В моём рабочем кабинете висит Лёнина фотография, на которой он поразительно похож на Эрнеста Хэмингуэя послевоенных лет. А напротив, на другой стене, — цветной плакат – подарок Каминского к моему полувековому юбилею. Это дружеский шарж, сделанный как лубок, с рифмованным текстом. Я изображён бегущим по аллее Удельнинского парка, и толпы зрителей подбадривают меня восторженными криками.

Дело в том, что в восьмидесятые годы я увлекался оздоровительным бегом в этом самом парке. Кажется, Лёня страшно мне завидовал — сам он никак не мог заставить себя встать рано утром и выйти в спортивной форме на пробежку.

Правда, однажды я все-таки уговорил его купить спортивные трусы (он в них шикарно смотрелся), приехать и пробежать со мной на пробу. Вспоминаю, что ему это далось нелегко. В середине сравнительно короткой дистанции Лёня устал, присел на скамейку и сказал: — Ты беги дальше, а я тебя здесь подожду…

Домой мы шли молча.

— Наверно, это не моё, — вздохнул он.

Позднее Леонид Давидович признался мне, что эти спортивные трусы вместе с другими вещами подарил какому-то бомжу.

— А ты знаешь, что бомж сказал мне, забирая трусы? — добавил он. – «Решили завязать со спортом? А зря!» — При этом Каминский очень смешно изобразил бомжа, читающего ему нравоучение, и мы расхохотались.

С тех пор минуло почти четверть века. Теперь я живу далеко от Удельнинского парка и, к сожалению, давно перешёл с бега на ходьбу.

Уже пять лет прошло с того печального дня, когда Лёнин голос перестал звучать по утрам в моей телефонной трубке, но знаю, что улыбчивого и доброго «Учителя смеха» помнят и любят в России, как и раньше – и мы, его друзья, и нынешние дети, и бывшие дети, уже ставшие взрослыми.

Недавно зашёл в Интернет и, набрав в поисковике «Леонид Каминский», неожиданно прочитал трогательную историю о том, как взрослая женщина, когда-то в детстве знавшая наизусть Лёнино широко известное стихотворение «Дядя Вася Денисюк», забыла несколько строф в конце, и очень просила коллег по Сети помочь ей вспомнить эти строфы. И тотчас же кто-то на другом конце страны откликнулся и прислал недостающие строфы о полосатых брюках, которых навсегда лишился из-за пожара забывчивый дядя Вася Денисюк.

И я ещё раз порадовался за своего замечательного друга.

Читайте в журнале

Дело происходило на севере, давно… В деревне. Пешеходные дорожки – деревянные мостки, приподняты немного над землёй. Если дождь, вода стекает вниз, и ты без луж и грязи. Довольно романтично ходить по ним и знакомиться с каждой половичкой, а потом узнавать, как какая из них скрипит, постанывает, поохивает… Такие «тротуары» были даже в городе Архангельске. И мы бегали смотреть на них, как на достопримечательность, понимая, что их скоро не будет…

Так вот, в этой деревне я прожила с осени до весны, не будучи деревенским жителем. СЕВЕР для меня это – сплошные открытия и неожиданности. Начался разлив, залило полдеревни, и я с восторгом обнаружила, что эти мостки закреплены между собой, они поднялись вместе с водой, и можно передвигаться прямо по воде от дома к дому, правда, без всяких перил, что опасно пьяным, слепым, встречным, ну и, разумеется, в темноте.

Засидевшись в гостях, – а провожать там было не принято, если не очень далеко, да и криминал отсутствовал начисто, – я двинула по затопленной местности по качающимся мосткам. Пройдя несколько метров, поняла, что кругом полная темень, вода прибыла, мостки раскачиваются и хлюпают всё больше. Возвращаться не хотелось, фонарика по беспечности молодости не было, решила передвигаться ощупью и очень медленно.

Чем дальше уходила, тем было темнее, страшнее, вода глубже, темнота гуще, на сердце тревожней, было похоже на игру в жмурки. Ориентиров никаких, кроме мостков на ощупь под ногами, которые загребали всё время в другую сторону.

Было не страшно, а только тревожно за то, что упаду в воду, промокну, опозорюсь, в конце концов, ведь оставляли меня ночевать, нет – своенравность проявила. Да и по всей деревне будут говорить: – Вона, учителка молодая, сковырнулась с мостков. И смеяться будут, и передавать новость, обмусоливать её. Я уже знала, как это происходило в деревнях. О, юношеская гордыня…

А потом наступил страх. Только что из светлого, шумного, весёлого дома, и, через несколько минут – кромешная тьма и звуки, звуки не родные, причавкивает, прихлюпывает, где-то бродит вода. Кто-то в ней плещется, и от каждого твоего шага новые колыхания в воде и новые звуки. На сколько прибыла вода – я не знаю. Глубины не представляю. Кажется, что она бездонна, а тьму можно потрогать и даже опереться на неё. Так и пришагивала, притаптывалась, хватаясь за чёрное пространство.

Пройти нужно было метров 40-50. Сами представляете, что эти метры сильно увеличились в моём представлении, но по каким-то дальним огонькам я понимала, что где-то близко, близко (скорей бы!) берег, берег… Ну, прямо укачало…

Вдруг (тут-то всё и началось) слышу – вода заволновалась, успокоилась, заволновалась, успокоилась. И на моё лицо пышет жаром. Раз, ещё, ещё… У меня столбняк: – Кто тут? – шепчу… В ответ тишина… И длинный, тяжёлый нечеловеческий вздох вместе с новым жаром… И дальше как засипит, как завздыхает, и всё новый жар на меня, и слышу я, этот жар не из одного места, а в радиусе двух метров… И он ко мне придвигается и становится всё жарче…

Тут я, конечно сдалась, с разворота рванула и установила незафиксированный рекорд по бегу по висяще-скользяще-плавающей деревянной плоскости в полной темноте, и, не гордясь этим рекордом, влетела снова к своим друзьям, сами представляете в каком виде… Охи, вскрики, расспросы, изумления, ой дайте скорее водички… Всякая там бледность и нервные невразумления…

Молодые, задорно возбуждённые ребята вооружились фонариками и бегом проверять Змея Горыныча….. Я увязалась с ними…. А как же!!!

С фонарями и с толпой было не страшно. А там… Там стояла в воде лошадь. Морда её находилась на уровне мостков. И дышала она, и вздыхала всеми силами прямо нам в лица. Дышала и скучала, наткнувшись ногами на деревянную дорогу. От нашего смеха и улюлюканья лошадь тихо побрела по воде в чёрный туман. Тут уж меня проводили до дома, хохоча всю дорогу, да и чайку зашли попить, засидевшись допоздна.

Очень добрая собака

В пещере – в ухе у Полкана –
Живёт отшельница коровка.
Направо – крошечная ванная.
Налево – спальня и кладовка.
Сегодня что-то ей не спится,
И ухо чешется. Однако
Полкан не думает сердиться.
Он – очень добрая собака.

ЧП

В некотором царстве, в некотором государстве произошло ЧП. Злая колдунья превратила всех людей в куриц, а всех куриц в людей. И превращённые курицы стали ходить по городу, всё пробовать, примерять, ковырять, дёргать, нюхать… Всё им было в диковинку и всё нравилось.

– Всё клёво, – говорили курицы. – Клёво, клёво, клёво, клёво.

Была середина продлённого дня. Уже набегались вокруг школы, взяли штурмом палаты семнадцатого века, теперь возвращались в класс: тяжело дыша, ероша прилипшие ко лбу волосы; глаза ещё горели войной.

Елена Сергеевна вытерла платком запотевшие очки и сказала:

– Приступаем к домашнему заданию. Через пятнадцать минут проверю, кто как начал.

Она пошла пить чай с Тамарой Петровной, математичкой, которая всегда оставалась проверять тетради в соседнем классе.

И тут началось.

Серёжка Залепин, проходя мимо парты Ричарда, небрежно прихватил его лежавшие с краю очки и, мгновенно оказавшись за учительским столом, нацепил их на нос:

– Приступаем к домашнему заданию. Я проверю.

В следующий миг Ричард, увидев свои очки на носу Залепина, бросился на него, как Львиное Сердце, и по классу понёсся вихрь. Он проносился между партами, пролетал над ними, хлопал крышками, делал круг за кругом и, кажется, уже просто не мог остановиться.

Ричард был настоящий англичанин и появился в их классе только в этом году. Он почти не говорил по-русски. Среднего роста, смазливый и кудрявый, как девчонка. Очкарик. По инглишу он был круглым отличником, по математике ещё ничего, а по остальным тянул еле-еле.

– Адай! – кричал он. – Адай! Ю фул!

– Погавкай! – не останавливаясь, отвечал злодей-Залепин.

На лице у Залепина кривилась вдохновенная ухмылка. Он был на голову выше Ричарда и легко перескакивал через парты, как через козла на физре. Ричарду приходилось трудно, но он не прекращал погони.

Трое остальных продлёнщиков, конечно, не могли приступить к домашнему заданию. Ленка с Наташкой стояли возле стенки, с восторгом наблюдая за этой гонкой, а староста – Ирка Масленникова – делала вид, что читает стенгазету.

Наконец ей надоело.

– Прекратите! – закричала она голосом Елены Сергеевны. И потом уже почти своим добавила: – Сейчас придёт – всем будет втык!

Дверь открылась, и в класс заглянул физик.

– Ну, что тут у вас? – пробасил он.

Залепин остановился как вкопанный и быстро сунул очки в карман. Ричард налетел на него сзади, чуть не сбив его с ног, и тоже остановился.

– Что происходит? – сказал Валан.

Все молчали.

– Разберитесь между собой! – сказал Валан и добавил: – Только тихо. Через пять минут зайду.

Дверь он оставил открытой. В классе слышалось только тяжёлое дыхание – как на физре.

Сережка прошёл мимо ричардовой парты и небрежно положил очки на край. Потом, как ни в чём не бывало, сел за свою парту и занялся домашним заданием.

Ричард тоже сел за парту и, обернувшись, что-то шепнул Серёжке, сидевшему сзади.

Вскоре появилась Елена Сергеевна – довольная и важная.

– Кто успел сделать задание, показывайте, – сказала она.

Никто не пошевелился. Заглянул ещё раз Валан, увидел Елену Сергеевну, прикрыл дверь и удалился.

– Почему такой красный, Залепин? – спросила Елена Сергеевна. – Не успел остыть?

– Не успел, – ответил Залепин.

Попыхтев немного над алгеброй, он собрал рюкзак и пошёл домой, соврав, что опаздывает на тренировку. Масленникова пошла на третий этаж – брать книгу в библиотеке, Ленка с Наташкой отправились мочить тряпки, чтобы вымыть доску.

Ричард подошёл к Елене Сергеевне и, не поднимая глаз, тихо спросил:

– Что есть погавка?

Она сняла очки и внимательно посмотрела на него.

– Как? – спросила она. – Повтори ещё раз.

– Погавка, – старательно повторил Ричард.

Елена Сергеевна опять надела очки.

– Нет такого слова, – мрачно сказала она. – Тебе послышалось. Давай проверим домашнее задание.

На следующий день была физра. Никмих раньше играл в баскетбольной сборной, поэтому в баскет они играли чаще всего. Ричард, при своём невысоком росте, играл классно. Вот и теперь он неожиданно оказался возле самого кольца. Серёга Залепин тоже играл классно, и их всегда определяли в разные команды – для равновесия. Он тут же оказался за спиной у Ричада и дёрнул его за длинные локоны, прикрывавшие шею.

Тот резко обернулся, что-то процедил сквозь зубы и толкнул Залепина в живот. Залепин с притворным стоном согнулся пополам.

Никмих засвистел.

– Конец разминки, – сказал он. Все разбрелись по залу: кто на канат, кто – к шведской стенке. Ричард сел на скамейку, угрюмо уставившись в пол.

– Что ты его задираешь? – Никмих положил руку на залепинское плечо. – Чем мешает-то он тебе? Словечки эти твои дурацкие… А он ходит, спрашивает у всех – что значит.

– Он тоже словечки говорит, – буркнул Залепин.

– Тоже непонятные? – усмехнулся Никмих.

– И непонятные тоже, – Залепин отвернулся.

– Ну значит, надо вам людьми становиться. Тогда будет общий язык. А так – зверьками – ни ты его не поймёшь, ни он тебя. И игры у нас не будет никакой, понятно? Команды – построились, – он свистнул в свисток.

Команды построились и встали друг напротив друга.

– Кто капитаны-то у вас, я забыл. Так… Залепин, Фрост. Перерыв закончился. Начинаем игру. Руки пожмите.

Никмих не терпел проволочек.

Залепин и Фрост обменялись быстрым рукопожатием. Руки у них были одинаково тёплые и влажные.

Никмих свистнул. Игра пошла.

Весна сняла с полей зимнюю шапку и обнажила нечёсаные, перепутанные травы. Сквозь них, разгребая сухие стебли, подныривая под свалявшиеся комья, точно под волны, плыл крот. Раз-два, раз-два – у людей такой способ называется брассом. Я поймал пловца, и он весь уместился на моей ладони. Чёрный, как ожившая сажа, и мягкий, словно пух одуванчика, с крохотными, будто случайно прилипшими росинками глаз. Я провёл пальцем от головы к пяткам, а затем от пяток к голове – мех прекрасно ложился в обе стороны. Крот – удивительное существо, которое нельзя погладить «против шерсти».

Придя в себя, он просунул нос и лапы между средним и безымянным пальцами и раздвинул их, точно опаздывающий пассажир – двери электрички. Силища у крота была необыкновенная. Его передние лапы, широкие, мощные, с толстыми, короткими пальцами,– напоминали натруженные руки рыбака или шахтера. На них были хорошо заметны пересекающие ладони линии – сердца, здоровья, судьбы. Любая гадалка с лёгкостью рассказала бы, что его ждёт в будущем. Но я не владел этим искусством и поэтому просто положил крота обратно на землю. Он тотчас заработал лапами и… раз-два, раз-два – погрузился в спокойное жёлтое травяное море.

О том, что белки неплохо плавают, я слышал не однажды: мигрируя за шишками, они смело переплывают даже широкие и порожистые реки, нередко становясь добычей хозяев сибирских рек – тайменей. А вот посмотреть на плывущую белку удалось всего лишь раз.

Я шёл под мотором по тихой речушке, чтоб ночью на перекате постоять и половить хорошую плотву (в былые годы на этом месте плотва весом в 300 – 400 граммов вовсе не была редкостью).

Внимание моё привлекла белка, плывущая через реку. Заглушив мотор, я стал наблюдать за ней. Хвост белка держала вертикально, и сразу подумалось: что будет, если белка намочит хвост? Сухой и легкий, он служит ей рулем или парусом, а мокрый может стать и грузом.

Хочу дать бесплатный совет всем белкам, собирающимся искупаться: держите хвост пистолетом.

Однажды король попросил королеву испечь в день рожденья творожный пирог. Для этого дела из ближних пределов доставлен был в замок свежайший творог. И вот королева свой фартук надела, спустилась на кухню, чтоб взяться умело за этот творожный пирог. Но нет творога! Видно, пакостный ворог стащил со стола приготовленный творог и смылся с ним через порог.

Король рассердился: «Мой праздник мне дорог, мечтал я поесть мой любимый пирог! А вор, что стащил замечательный творог, небось, его слопал в пыли у дорог. Чтоб больше он в замок проникнуть не смог, повешу на двери огромный замок!»

И он повернулся, чтоб выйти из зала, но нежно ему королева сказала: «Душа моя! Вешать не стоит замок. Мне в запертом замке становится душно! Но ты не грусти, что стащили творог. Тебе приготовлю я лучше радушно вкуснейший на свете воздушный пирог. У нас в королевстве ведь воздуха много!» Она позвала поварят на подмогу, и те принесли от прозрачной реки набитые воздухом чистым мешки.

И вечером в замке все няньки и мамки, соседи и гости, друзья и враги, – все пили и ели в парадном чертоге, и дружно хвалили в горячем восторге большие и длинные, будто пироги, воздушные те пироги.

В понедельник за ужином Павел Александрович Петров сообщил семье, что в субботу они переезжают в новый дом. Разговор о переселении шёл с начала осени, и вот к ноябрю дом был построен, оснащён электроникой и даже обставлен новой мебелью.

– Ну, наконец-то, – с облегчением вздохнула Татьяна Владимировна и положила перед мужем его любимый бутерброд со шпротами. – Я уж думала, ты морочишь нам головы своим фантастическим домом.

– Пап, а с ним правда можно будет разговаривать? – ковыряясь ложкой в густой каше, спросил сын Сашка.

– Конечно, – ответил Павел Александрович. – С ним даже можно будет играть в шахматы, шашки и домино.

– Я не понимаю, – разливая чай, раздраженно проговорила Евдокия Ивановна, мама главы семьи. – Как это так, дом будет готовить завтрак? А мне тогда чем заниматься?

– Воспитанием вот этого оболтуса, – ответил Павел Александрович. – Зря ты так переполошилась. Домом нужно управлять. Так что отныне ты можешь считать себя домоправительницей в самом прямом смысле этого слова.

– А задачки он может решать? – спросил Сашка и незаметно сунул под стол руку с бутербродом, где его мгновенно сжевала собака Линда.

– Он всё может, – ответил папа. – Рассказывать сказки, читать лекции по философии, проконсультировать, куда поехать в выходные дни… Кстати, и с математикой поможет, и английским с тобой займётся. – Павел Александрович вдруг задумался и затем озабоченно произнёс: – Коль мы будем с домом общаться, нам надо придумать для него имя. Вернее, для неё, дом будет разговаривать с нами женским голосом. Я сейчас подумал и решил, что «Наташа» вполне подойдёт.

– Кто такая Наташа? – сразу насторожилась Татьяна Владимировна.

– Никто, – пожал плечами Павел Александрович. – Просто красивое женское имя.

– Нет, «Наташа» не пойдёт, – пристально глядя на мужа, сказала Татьяна Владимировна. – Я предлагаю поменять голос на мужской и назвать дом «Артуром».

– А кто такой Артур? – на этот раз напрягся глава семьи.

– Никто, – ответила Татьяна Владимировна. – Просто красивое мужское имя.

– И ничего красивого в нём нет, – разрезая кекс, проворчала свекровь. – Лучше назовём его «Леонид Утёсов».

– Мама, это же на пароход, – поморщился Павел Александрович. – Нам придётся обращаться к нему по сто раз в день.

– Ну, тогда «Чегевара», – невозмутимо сказала Евдокия Ивановна.

Сашка прыснул в тарелку, но тем не менее очень ловко отправил под стол второй бутерброд.

– Не надо никаких чегевар, – возразила Татьяна Владимировна. – Только революционеров нам в доме и не хватало. Я предлагаю назвать его «Кешей». Коротко и мило.

– Так называют попугаев, – снова поморщился Павел Александрович. – Я же сказал, дом будет говорить женским голосом.

– Ещё одна баба в доме, я этого не переживу, – вздохнула Евдокия Ивановна.

– А давайте назовем его «Тузик»? – предложил Сашка. Ложку с кашей он держал под столом, а чтобы родители не догадались, что он скармливает ужин Линде, другой рукой Сашка потянулся за хлебом.

– Перестань говорить глупости, – сказал отец и, прихлебывая чай, произнёс: – Если вам не нравится «Наташа», давайте назовём «Ольгой».

– Ну хватит, – сказала Татьяна Владимировна и покосилась на сына. – Никаких наташ, ольг, зин и кать я не допущу. Давайте так: каждый из нас составит список названий к завтрашнему вечеру. Мы сядем и спокойно обсудим каждое имя. Кто придумает самое красивое, получит…

– По шее, – вставил Сашка и тут же состроил невинную гримасу. А мама укоризненно взглянула на него и продолжила:

– Тот получит приз.

– «Лего»! – закричал Сашка и отправил полную ложку под стол.

– Тебе «Лего», – согласилась мама. – А папе… пока не скажу.

– А мне шёлковые нитки, – быстро проговорила Евдокия Ивановна. – Вышивать уже нечем.

– Сашка, – не поворачивая головы, сказал Павел Александрович. – Сколько раз я тебе говорил, не корми собаку с ложки?

– Опять! – воскликнула Татьяна Владимировна и резко выдернула сашкину руку из-под стола. – Мама! А вы спрашиваете, чем будете заниматься! – Она брезгливо швырнула вылизанную ложку в тарелку и строго обратилась к сыну: – Выйди из-за стола и иди спать. Сладкое сегодня не получишь.

Уходя к себе в спальню, Сашка услышал тихий голос бабушки:

– Ну что такого? Ребёнок любит животных.

– Ребёнок любит свинство, – ледяным голосом ответила Татьяна Владимировна. – Боюсь, что и воспитание Сашки придется доверить этой «Чегеваре-Наташе-Тузику».

На следующее утро родители отправились на работу, а Сашка – в школу. Перед уроками он почти всему классу успел рассказать, что в субботу переезжает в новый дом, которому нужно придумать имя. Попутно Сашка сообщил, что их дом не только сам себя пылесосит и рассказывает анекдоты, но и чистит картошку, ловит бандитов, а по выходным отвозит всю семью в парк кататься на каруселях.

– Да ладно врать-то, – перебил его Валерка. – Ты еще скажи, что на каникулы вы полетите на нём к морю.

Первым уроком была география, и учительница Ирина Ивановна стала рассказывать об острове Маврикий. Но её мало кто слушал. Весь класс был занят тем, что придумывал имя для Сашкиного дома. За каких-нибудь пятнадцать минут Сашка получил больше тридцати записок с самыми разными именами. Среди них были и «Кинг-Конг», и «Супермен», и «Терминатор». В двенадцати записках предлагалось назвать дом «Барби», в восьми – «Де Каприо», в пяти – «Чебурашка», а какой-то умник и вовсе дал ему имя «Гамлет». Конец этому записочному безобразию положила Ирина Ивановна. Она перехватила два послания и возмущенно сказала:

– Петров, что происходит? Что за игру вы затеяли на уроке? «Фантомас» – прочитала она первую записку. Затем развернула вторую и тут же гневно скомкала её. – Петров, я тебя спрашиваю!

Пришлось Сашке рассказать Ирине Ивановне, что он переезжает в новый дом, который напичкан электроникой, как сникерс – орехами, и родители дали ему поручение придумать умному дому имя.

– Ну не на уроке же, – сказала учительница. – После школы можешь придумывать имя хоть холодильнику, а сейчас слушай. На следующем уроке я спрошу тебя первого.

Когда прозвенел звонок, Ирина Ивановна орлиным взглядом окинула притихший класс, захлопнула учебник и сказала:

– Все свободны. А ты, Петров, останься.

Ребята убежали на перемену, а Сашка неторопливо застегнул ранец и с унылым видом подошёл к учительскому столу.

– Чтоб больше этого не было, – строго проговорила Ирина Ивановна. – А имя у дома должно быть красивым и оригинальным. Назовите его «Антананарива» – это столица Мадагаскара. По-моему, звучит.

– Спасибо, Ирина Ивановна, – с облегчением вздохнул Сашка. – Если запомню, обязательно передам папе с мамой.

– Иди, – отпустила его учительница. – И запомни: «Антананарива».

После третьего урока у Сашки накопилось больше семидесяти записок с именами. Он их уже не читал, а просто складывал в карманы, чтобы дома в спокойной обстановке изучить и отобрать лучшие. Распихивая их, Сашка чуть не опоздал на литературу. Когда прозвенел звонок, он бросился на третий этаж, и на лестнице едва не боднул головой директора школы, который преподавал им математику.

– Петров! – вовремя поймав Сашку за плечи, воскликнул Сергей Алексеевич. – Почему опаздываешь на урок?

– Вот, бегу, – виновато ответил Сашка и, опустив глаза, добавил: – Если вы будете меня держать, я опоздаю ещё больше.

– Смотри, Петров, – погрозил директор пальцем и отпустил Сашку. Тот бросился вверх по ступенькам, и Сергей Алексеевич крикнул ему вдогонку: – Кстати, Петров! Имя дома должно соответствовать его интеллектуальному уровню. Назовите его «Дифференциалом». Очень красивое имя.

– Спасибо, – закричал сверху Сашка и побежал в класс.

После уроков Сашку немного задержала учительница биологии Анна Максимовна. Она предложила назвать дом как-нибудь символично, например «Гипоталамус».

– Эта область головного мозга отвечает за деятельность организма как единого целого, – словно на уроке сказала Анна Максимовна. – Я бы свой дом именно так и назвала.

– Спасибо, – поблагодарил Сашка и тихо добавил: – Хорошо хоть не аппендикс и не печенка.

Домой Сашка возвращался, когда все ребята его класса уже покинули школу. Он вышел за ворота и медленно побрел по скверику. Погода была ясная, только выпал первый снежок, и оставлять на нём следы было одно удовольствие.

Неожиданно путь Сашке преградили два старшеклассника, известные хулиганы и двоечники. От нехорошего предчувствия у него сразу засосало под ложечкой. И действительно, один взял Сашку за грудки, легко приподнял и сквозь зубы процедил:

– Ну что, щенок, в лоб хочешь?

– Нет, – честно признался Сашка. – Не хочу.

– Тогда скажи родителям, чтобы назвали дом «Мухамед Али Кассиус Клей». Понял?

– Ага, – покорно ответил Сашка.

– Какой еще Клей? – отодвинул его второй хулиган. Он перехватил Сашкин воротник в свои руки и, дыша ему в лицо табаком, потребовал: – Назовешь дом «Спартак-чемпион»! Усёк?

– Усёк, – ответил Сашка.

– И смотри, я проверю. Назовешь его «Динамо» или «ЦСКА», башку оторву, – пригрозил верзила.

– Клянусь, не назову, – честно пообещал Сашка.

Встреча с хулиганами придала Сашке резвости, и когда его отпустили, до дома он долетел за каких-нибудь пять минут. Там-то после обеда они с бабушкой и занялись чтением записок. А когда вечером с работы вернулись родители, выяснилось, что сослуживцы напридумывали столько имен, что на разбор их ушла бы целая неделя.

В день переезда завтракали молча. И только Евдокия Ивановна, разливая чай, тихонько ворчала:

– Ну вот, из-за какого-то имени все перессорились. Я же говорила, давайте назовем дом «Клавдия Ивановна Шульженко». Можно просто «Клава» или «Клавочка». А то напридумывали всяких там иностранных лаур и эсмеральд. Как будто мы не в России живём. Проще надо быть, проще, и тогда дома… тьфу, люди потянутся к вам.

– Не надо, мама, это не смешно, – мрачно проговорил Павел Александрович. – Лучше ещё раз проверь, все ли упаковано.

– Значит, мы никак не будем его называть? – спросил Сашка. Ему никто не ответил, и Сашка снайперским броском метнул котлету под стол. – Можно и никак, – облизывая жирные пальцы, сказал он и вдруг предложил: – А давайте каждый даст ему своё имя.

В глазах Павла Александровича и Татьяны Владимировны мелькнула заинтересованость. Они одновременно посмотрели на сына, и глава семейства сказал:

– В этом что-то есть.

– Чур я буду звать его «Фантомасом», – обрадовался Сашка, и Татьяна Владимировна поморщилась.

– Через неделю домашний компьютер свихнется, и нам придется вызывать компьютерного психиатра. Кстати, когда я в роддоме Сашку назвала Сашкой, мне почему-то никто не возражал. А вот дом «Боря» вам не нравится. А я, может, хотела его назвать в честь говорящего скворца, который был у меня в детстве.

– Ну, хватит, – устало проговорил Павел Александрович. – У меня в детстве тоже была черепаха, её звали Дуринда. Сейчас мы начнём все с начала. Давайте с недельку подождём, поживём в доме, узнаем его характер, а там, глядишь, само собой и имя образуется.

– Правильно, Павлик, – поддержала его Евдокия Ивановна. – Сегодня такой день, новоселье, а мы как дураки перессорились. Поживём, пообщаемся с Клавочкой, глядишь, вы и привыкнете.

– Всё! – не выдержала Татьяна Владимировна. – С меня хватит! Я начинаю собираться. – Она выскочила из-за стола, ушла в другую комнату, и вскоре оттуда послышалось: – Боря, значит, им не нравится! А Клава нравится! Да хоть Аграфеной назовите! Мне всё равно!

В машину садились, не глядя друг на друга, и до самого дома ехали молча. Все, даже собака Линда, рассеянно смотрели в окна, и каждый думал о том, как же всё-таки они будут называть своё жилище.

На пороге дома Павел Александрович продемонстрировал семье, как открываются двери, а когда они вошли, зажёгся свет, и где-то под потолком раздался мягкий воркующий голос:

– Добро пожаловать, Павел, Татьяна, Евдокия Ивановна и Сашка! Я рада приветствовать вас в вашем новом доме! Вначале я познакомлю вас с расположением помещений. Итак, вы находитесь в прихожей, пол которой выложен паркетной мозаикой…

– Солнышко, – не зная, как еще обратиться, сказал отец семейства. – Расположение потом. Разберёмся.

– Солнышко? – Татьяна Владимировна посмотрела на мужа и печально проговорила: – Когда-то ты называл так меня.

– А ты меня, – сказал Сашка и вслед за Линдой побежал обследовать первый этаж.

– А я всех вас, – вздохнула Евдокия Ивановна.

– А что? – сразу повеселев, проговорила Татьяна Владимировна. – Приятно для слуха, особенно зимой.

– Да, Солнышко, – вдохновленный женой, с удовольствием повторил Павел Александрович и обнял жену. – Отложим экскурсию, а сейчас…

– Кофе? Чай? – мгновенно отреагировал дом.

– И шампанское, – добавил Павел Александрович.

– И Кока-Колу, Солнышко! – заорал Сашка со второго этажа.

Толька потерял десять рублей.

Мама велела ему купить в хозяйственном магазине пять лампочек по шестьдесят ватт. И рубль ещё должен был остаться. И вот – ни ламп, ни сдачи…

Мы сидели у меня на кухне, жевали соломку и обсуждали, как могут потеряться десять рублей. Вот, скажем, как монета может затеряться – это мы все себе хорошо представляем. Монета может укатиться, закатиться, провалиться. Любая. И даже юбилейная. А вот как десятка бумажная? Ведь это всё-таки денежная бумажка. Мы решили, что десятка может прилипнуть к чужой подмётке и уйти. Может прилепиться к прилавку и остаться. Может свернуться в трубочку, а потом ветром её затащит за какую-нибудь урну.

В конце концов, решили мы ждать моего папу, чтобы посоветоваться, как быть. Потому что Тольке без десятки лучше домой не приходить.

И вот, пока мы с Борькой спорили, может ли десятка с полу залезть в урну, Толька смотрел в окно. Он молчал. Ведь он уже где только не искал свою десятку.

А Вадька ходил по кухне и ворчал:

– Потерялась и – потерялась. Сколько можно об этом говорить. Может, завтра кто-нибудь из нас две десятки найдёт. Отдадим Тольке, и всё будет хорошо. Плохо, что ли, лишнюю десятку получить…

И вдруг он:

– Ля-ля-ля-ля! Го! Го! – прокашлялся в кулак и опять: – Тира-тира-тира! Туру-руру-руру! Ра-ра-ра! Конечно, – говорит, – плохо, что Толька потерял десятку. Из-за этой потери мы все очень расстроенные. Так что давайте-ка я вас немного отвлеку. Спою вам что-нибудь.

Дело в том, что Вадька уже восемь дней ходит в кружок пения. Говорит, что там, в кружке, из него вырастят солиста-вокалиста. Говорит, что там, в кружке, у него откопали и слух, и голос кой-какой. Понятное дело, можно откопать, если человек с утра до вечера мурлычет себе что-то под нос. Когда он узнал, что из него может получиться солист-вокалист, он перестал мурлыкать и стал во всё горло руруркать и рараракать.

– Ри-ра-ра-ра! – протарахтел Вадька. – Кажется я сегодня в голосе. – Ого-го-го!

Борька поморщился от Вадькиных звуков и сказал:

– Давай уж что-нибудь повеселее.

– Можно было бы спеть «Блоху» композитора Мусоргского, но это вам не понравится, – говорит солист-вокалист. – Ничего вы в ней не поймёте. – Вадька вдруг заорал: – «Жила-была Блоха – ха–ха–ха–ха!..»

Он так страшно и неожиданно захохотал, что Борька подпрыгнул на стуле, у меня причёска дыбом стала, а бедный Толька икать начал.

– Ты это… Ты уж какую-нибудь песню давай, – сказал Борька.

– Ну, песню, – скривился Вадька. – Арию бы… Жаль вот, ни одной не знаю от начала и до конца. Так, кусочки. Лучше я вам исполню романс.

– Валяй. Спой романс.

– И не «валяй», – обиделся Вадька, – и не «спой», а исполни.

Вадька просунул руку между пуговиц рубашки. Отставил одну ногу, топнул ею. Дёрнул головой. Хмуро на нас посмотрел. Мол, перед такими балбесами и растеряхами приходится сложнейшие романсы исполнять.

– Кхэ! Кха! – откашлялся и начал: – Выхожу-у оди-ин я на подмогу, сквозь туман та-ра-ра-ра блестит…

Мы с Борькой – ничего, спокойно слушаем. А у Тольки почему-то потекли слёзы по щекам. Стоит, хлюпает носом.

Вадька, как увидел, что Толька прослезился, так и уставился в его мокрое лицо. Поёт дальше. Здорово так. Голос его потащился куда-то высоко на гору и вдруг рухнул вниз, оборвался.

Он закашлялся. Говорит:

– Высоко взял. Надо на октаву ниже. Го-го-го! – вот так. Эх, кто бы мне сейчас камертоном ноту «ля» дал. Я бы подстроился.

Мы бы рады были дать Вадьке ноту «ля», но у нас лучше получилось бы дать ему по шее…

Мне показалось, что щёлкнула дверь. Выхожу из кухни, смотрю: папа пришёл с работы. Стоит, уши руками зажал.

– Это кто там колотится, как козёл об ясли? – тихо спрашивает меня.

– Вадька, – говорю. – Он теперь серьёзно занимается пением.

– Во даёт! Ещё один Штоколов. От его вокала, того и гляди, цветы на подоконнике завянут. А по какому случаю сборище и этот концерт?

Я рассказал.

– Понятно, – сказал папа. – Позови-ка мне Тольку, а сам оставайся на кухне с ребятами. Ясно?

– Ясно.

Я вернулся на кухню.

Вадька исполнял романс. Борька смотрел ему в рот и слушал. Он так внимательно смотрел, так будто боялся, что у него зубы повыскакивают…

Я говорю Тольке шёпотом:

– Папа пришёл. Иди, он тебя зовёт.

Толька застеснялся, засопел, замахал рукой.

– Иди, – говорю ему, и подталкиваю в спину.

Вадька перестал петь. Набросился на меня:

– Ты чего его выпроваживаешь? Он же слушает!

– Никуда я его не выпроваживаю. Сейчас придёт, – говорю.

Борька, было похоже, понял в чём дело.

– Ну что ты завёлся, Вадька? Спой-ка лучше ещё разок свой романс.

Вадька так и остался стоять с открытым ртом.

– Тебе нравится? – спрашивает.

Тут в кухню вошли папа и Толька. Совсем недавно Толька был такой несчастный, а тут стоит улыбается.

– Вадик, – сказал папа, – а ты не мог бы спеть ещё раз? Для меня.

– Для вас?.. – Вадька замялся. – У меня ещё плохо получается.

– Ну, пожалуйста… – папа достал из пакета соломку. Откусил кончик. – Внимание, – лицо у папы стало серьёзным. Он посмотрел на Вадьку. – Маэстро, вы готовы?

Вадька чуть покраснел. Но руку засунул между пуговиц рубашки ещё глубже. Отставил ногу, топнул и говорит:

– Готов.

– Попрошу с первого такта. И–и… – папа взмахнул дирижёрской палочкой из соломки.

– Выхожу-у оди-ин я на природу-у-у… – заголосил Вадька.

Папа постучал соломкой по чайнику.

– Стоп, стоп, стоп!.. Маэстро, про какую природу вы поёте? У поэта сказано: «Выхожу один я на дорогу…» На дорогу. Понятно?

Вадька кивнул.

– Начнём снова. И–и… – папа взмахнул соломкой.

– Выхожу один я на доро-огу-у. Сквозь туман та-ра-ра-ра-ра-ра…

– Стоп! Маэстро, у поэта, между прочим, сквозь туман кремнистый путь блестит, а не та-ра-ра-ра….

Вадька замолчал. Стал красный, как пожарная машина. Насупился.

– Я ещё не как следует выучил. А вообще, я домой пойду, – и направился к двери.

Папа нам говорит:

– Проводите его. Он сейчас очень расстроен и нуждается в дружеском сочувствии.

Догнали Вадьку. Спускаемся по лестнице. Он молчит.

– Никакой из меня вокалист не получится, – вздохнул, наконец.

– Это почему же? – говорю. – Главное желание и способности.

– А ещё тренироваться надо всё время, – сказал Борька.

– Да какие способности, – махнул рукой Вадька. – Я ведь в хоре пою. И то только припевы. А Витька Кочерыжкин, солист наш, смеётся. Говорит: «Тебе, Вадька, медведь на ухо наступил».

– Да не слушай ты своего Кочерыжкина! Врёт он! Вспомни: ты когда запел, так у Тольки даже слёзы потекли от твоего пения. А ведь ему не до того было.

– Это он из-за десятки.

– Может, и из-за десятки, – говорит Толька. – Да и романс ты пел грустный. До сих пор не очень-то весело, хоть и десятка нашлась.

– Как нашлась?! – остановился Вадька. – Пока я пел?

– Ну да.

– В кармане?

– Нет, на улице. У хозяйственного магазина, на ступеньке.

– Значит, нашлась! – обрадовался Вадька. – Как же она нашлась – ничего не понимаю?!

– Вовкин папа нашёл. Он как раз мимо шёл. С автобуса. И увидел.

– Вот это здорово! – совсем повеселел Вадька.

– Конечно! – сказал Борька. – Теперь Тольке дома не влетит.

– Ещё бы! – говорю. – Теперь-то не за что.

И мы пошли в хозяйственный магазин. Купили лампочки и сложили их в Толькину сумку.

Вадька ещё раз проверил Толькины карманы. В самый надёжный – с молнией – он положил сдачу. Положил и пропел:

– Та-ра-ра, смотри не потеряй!..

Вы знаете, что у стихов, как и у человека, бывают свои привычки, свои капризы и настроения? Иногда они настолько сильно проявляют свой характер, что даже сам автор не способен с ними совладать!

* * *

Стих о НЕГРАМАТНОСЬТИ. Он
Тежол. Но всёже напешу я.
Миня он пагружает всон,
И навевает грусть большуя.
Так чемже этот стих харош?
Внём небальшой сикрет таицца:
Ошипки если фсе найдёшь,
То сразу смысла он лишится!

* * *

Теперь я напишу про ЛЕНЬ.
Ой, нет, минутку подождите –
Схожу сперва поем варень… 
………………………………….

* * *

Стихи ВНИМАТЕЛЬНО пишите:
Не упускайте смысла нить,
Не торопитесь, не спешите –
Чтб бквы в них не прпустить!

* * *

Стихи о скромности пишу
Я мелко-мелко, в полнажима.
Едва сижу, едва дышу,
Застыл над строчкой недвижимо.
Всё замерло, весь мир затих,
И спрятаться соблазн огромен…
Почти невидим этот стих –
Он очень, очень, очень скромен…

* * *

А ВОТ О РАДОСТИ ПИСАТЬ
БОЛЬШИМИ БУКВАМИ Я БУДУ!
ПУСТЬ БУКВЫ ПРИМУТСЯ ПЛЯСАТЬ,
ПУСКАЙ ИХ ВИДЯТ ОТОВСЮДУ!!!