Шторам снится, что они –
паруса,
а подушкам – что они –
облака.
Шапка шепчет на гвозде:
«Я – лиса!»
Кран бормочет в тишине:
«Я – река!»

Стул
        во сне
                    стал
                            столом,
стол
       во сне
                  стал
                         слоном,
он по Африке идёт
и других слонов зовёт,
а другие слоны –
тоже бывшие столы...

Превратился пол во сне
в потолок,
он не знает ни забот,
ни тревог.
Превратился потолок
в небосвод
и не знает ни тревог,
ни забот...

А будильнику снится –
он с места сошёл
и на маленьких ножках
по свету пошёл:
«Тик-так,
шире шаг!»

Всем, кто спит
в лучах луны,
снятся сны,
снятся сны... 

Ноябрьский муторный вечер. С неба льёт, как из ведра, всё пространство от земли до туч заполнено большущими каплями воды. А ночью обещают мороз. «Что же будет с воронами?» – тревожится Люсенька: улицы и крыши домов покроются ледяной коркой; а бедные птицы станут гибнуть, закованные в ледяной панцирь.

«О-хо-хо!» – зевает бабушка.

– Бабушка, – говорит Люсенька, – тут на дворе кошмар, так ты его ещё усугубляешь своими зевками.

– Ничего я не усугубляю! – возражает бабушка.

– Усугубляешь! – стоит Люсенька на своём и чуть ли не плачет из-за того, что муторность этого вечера разрушила все её планы, составленные к субботе.

Она хорошо представляет себе, что будет с воронами к утру: будут они лежать, как уже было однажды, в скверах и парковых аллеях, и люди будут отводить от них взгляд, потому что предпочитают они любоваться природой, а не скорбеть из-за загубленных вороньих жизней.

…Но вот пронзительный собачий лай в парадном, с малых лет знакомый лай с подвываниями. Это соседская собачка с забавным именем Шарлотка объясняет кому-то, как следует жить.

Люсенька открыла дверь и выглянула на лестницу. Спустилась она к выходу из парадного, а там в углу сидит ворона, а напротив неё упражняется в своих глупых нотациях Шарлотка:

– Нельзя здесь сидеть! Нельзя здесь сидеть! – повизгивает она.

А ворона сидит, вздыбив перья. Крылья распущены – то ли хочет отпугнуть Шарлотку, то ли так полагается сидеть мокрой вороне в то время, когда на дворе усиливается мороз.

Хотелось Люсеньке посмотреть, чем закончится этот спор, но жаль ей стало ворону: Шарлотка выглядела такой большой по сравнению с ней – того и гляди в азарте начнёт учить ворону уму разуму при помощи своих зубов: эти домашние собаки страшно образованными себя считают.

– Шарлотка, иди вон! – командует Люсенька.

Наклоняется она к вороне, а та слегка нервничает, переступает с лапы на лапу, но молчит, не протестует. Вот Люсенька и берёт её на руки и говорит:

– Идём ко мне, милая! Из-за Шарлотки не будет тебе житья.

Ворона произносит свои вороньи слова. Означают эти слова: «Доверяюсь тебе, девочка».

Люсенька же начинает подниматься по лестнице, душой преобразившись оттого, что появились у неё новые планы.

Как же Шарлотка обрадовалась, что у вороны наконец-то нашёлся хозяин! Запрыгала, завиляла хвостом и пролаяла целых три раза: «Я так рада! Я так рада! Я так рада!» Сопроводила она Люсеньку до самой двери.

Вошла Люсенька в квартиру, а тут и бабушка в прихожей: вышла разведку произвести.

– Не трогай ворону! Не трогай ворону! – запричитала она. – Она больна птичьим гриппом!

Люсенька ей и ответила:

– Ты сама гриппозная. Вон в нос говоришь.

Принесла Люсенька своё полотенце из ванной и вытерла ворону, которая хотя и протестовала, но держалась мужественно. Не обращая внимания на бабушкины ахи, посадила ворону в угол у радиатора.

– Не трогай её больше! – взмолилась бабушка. Но тронула Люсенька воронью головку пальцем и сказала пугливой бабушке:

– Ах, бабуля. Как же ты не понимаешь, что вечер сегодня т р о г а т е л ь н ы й.

По серому утреннему двору спешили хмурые люди в серых плащах. Мама тоже спешила. Ей нужно было успеть отвести Соню в серое здание – школу искусств. Мама перескакивала через лужи и тянула за руку Соню. И Соня спешила – ей нужно было успеть за мамой. Девочка вела за собой лошадь, которую почему-то никто, кроме неё, не видел. Странно. Ведь лошадь была довольно заметного розового цвета.

По дороге встречались заспанные кошки всех мастей. Они деловито выбегали из подворотен и тоже куда-то спешили. Только лошадь не торопилась. Она шагала, бесшумно переступая копытами через серые лужи.

Соня немного отстала. Мама оглянулась. Ей было неуютно, когда из руки ускользала детская ладошка.

– Что случилось?

– Подожди. Моя лошадь что-то нашла.

Лошадь часто что-нибудь находила: блестящего жучка, яркую крышку, сломанную игрушку, необычные коряги и камни.

Мама остановилась, наблюдая, как Соня выковыривает что-то из земли и объясняет лошади:

– Вот видишь, это просто сломанный солдатик. Пойдём скорее, а то опоздаем.

Соня снова схватилась за мамину руку, и они двинулись, гигантскими шагами преодолевая лужи. Изредка Соня оглядывалась и поторапливала лошадь.

– Здравствуйте! – вдруг сказала Соня.

Примерно там, где брела лошадь, возникла Нина Ивановна – преподаватель по лепке. В любое время года она носила на голове замысловатый головной убор, напоминающий гигантскую спящую улитку.

– Здра-а-авствуйте. Девочка, с кем ты сейчас говорила? – сладким голосом лисы из мультфильма спросила Нина Ивановна.

Мама за спиной у преподавателя подавала Соне какие-то знаки, но Соне некогда было их разгадывать.

– С лошадью! – выпалила она, открыто глядя в глаза Нине Ивановне.

– Но ведь здесь ни-ко-го нет! – чётко, как робот, проговорила Нина Ивановна, разводя руками и улыбаясь.

Лошадь смотрела на Нину Ивановну умными добрыми глазами и не обижалась.

– Есть! – Соня взяла лошадь под уздцы и пошла, давая понять, что ей с Ниной Ивановной больше разговаривать не о чем.

Мама рванулась вперёд, но Нина Ивановна мягко удержала её за локоть.

– Ваша девочка меня беспокоит, – начала она. – Я вам это уже говорила. Я настоятельно рекомендую отвести ребенка к психологу.

Мама замедлила шаг.

– Что именно вас беспокоит?

– Как? – Нина Ивановна округлила глаза. Вы не видите? Девочка всё время воображает неизвестно кого, переговаривается с воо-бра-жае-мы-ми друзьями. Вас это не пугает?

«Меня пугает ваша шляпа», – хотела сказать мама, но промолчала.

– А теперь ещё и ло-шадь! Вам не кажется, что пора бить тревогу? – продолжала Нина Ивановна.

Мама посмотрела на шляпу собеседницы и осторожно высвободила локоть.

– А что вы имеете против лошадей? – внезапно спросила она.

Нина Ивановна покосилась на маму. Брови её полезли вверх, а «улитка» на голове немного отползла.

– Как вы не понимаете, ваша девочка…

– Мою девочку зовут Со-ня. Возможно, ей просто не хватает друзей, – ответила мама и побежала догонять Соню.

С лошадью или без, Соня была просто маленькой девочкой, которую хотелось взять за руку.

– Мам, а что, Ниныванна не любит лошадей?

Мама задумалась.

– Не то чтобы не любит. Она просто… просто боится, что лошадь не уместится в классе. Свалит мольберты и вообще … ей будет там неудобно.

Соня обернулась, вгляделась в пустоту.

– Хорошо. Я привяжу лошадь у входа.

Перед школой Соня долго осматривалась – искала место для лошади. Поглядев на часы, мама подсказала:

– Возле гаража она будет в безопасности.

Соня завязала узел в воздухе, потом медленно провела рукой перед собой – погладила лошадь.

Мама с беспокойством наблюдала за этой церемонией. «Пора бить тревогу, пора бить тревогу…» – стучало у неё в голове.

Соня уже дошла до мамы, но вдруг вернулась к гаражу.

– Подожди, нужно дать лошади корм. Ведь ей придётся долго ждать меня.

Мама вздохнула.

– Хорошо. Всё равно мы уже опоздали.

Соня протягивала лошади траву, уговаривала не скучать без неё – она скоро вернётся. Мама терпеливо ждала.

Перед входом в класс Соня серьёзно посмотрела на маму.

– А вдруг лошадка убежит, или её украдет кто-нибудь?

Оглядевшись по сторонам, мама прошептала:

– Беги на урок, а я присмотрю за ней.

Успокоившись, Соня кивнула – мама не подведёт.

Устало улыбнувшись, мама направилась к выходу – придётся выйти на улицу, раз обещала. Она послушно дошла до гаража, оглядела его исписанные бока. Надписи на гараже ничего не скрывали: «Витька лох», «Таня дура», «Иванов влюбился в Зайцеву», «Продается гараж». И под всем этим непонятная фраза: «Гаджеты для шпионов».

Мама пожала плечами: «Подумаешь, лошадь… Кому она мешает?»

Недавно Соня провозила свою лошадь в автобусе. Жаль, что Нина Ивановна об этом не знает… Лошадь громко ржала (при помощи Сони, конечно), но пассажиры не жаловались. Наоборот, присутствие лошади всем подняло настроение.

После занятий Соня, на ходу одеваясь, первым делом поинтересовалась:

– Лошадь на месте?

– Конечно, – наклонилась к девочке мама. – Она такая спокойная. Очень воспитанная лошадь.

Чей-то папа покосился на них обеих. Нина Ивановна, поджав губы, прошла мимо, гордо неся свою улитку на голове.

Маме порядком надоело шептаться и скрывать своё отношение к лошадям. Она выпрямилась и обычным голосом произнесла:

– Пойдём, нужно отвязать твою лошадь. Она, наверное, замёрзла и хочет домой.

На улице Соня подбежала к гаражу и, развязывая узел, поглаживала, ласково похлопывала свою любимицу по морде.

– Ты у меня умница… Мамочка, ты тоже погладь.

– Наверное, она проголодалась. Пойдём скорее, – попросила мама, потрепав лошади гриву.

Из школы вышел учитель рисования, Игорь Иванович. Подмышкой он нёс рулоны бумаги, а в руке держал яблоко. Толстый зелёный шарф, мотающийся по ветру, не давал ему откусить яблоко, то и дело закрывая рот.

Учитель остановился.

– Кто это у нас тут? – жизнерадостно спросил он.

Мама отдёрнула руку и вся как-то сжалась.

– Лошадь! – гордо ответила Соня, не собираясь притворяться и скрывать своего друга.

Учитель разглядывал надписи на гараже. Мама молчала.

Недолго думая, Игорь Иванович встал рядом с девочкой и вытянул руку с яблоком в раскрытой ладони.

– Твоя лошадь любит яблоки? – спросил он.

– Да, но только зелёные. Красные ей нельзя.

– Правильно, – согласился учитель, продолжая угощать лошадь.

Мама изумлённо смотрела на учителя рисования.

– Какая умная лошадь, – похвалил он. – У чужих не берёт еду. Держи, Соня!

Он вложил яблоко в ладонь девочке и спокойно улыбнулся маме.

– А Ниныванна сказала, что у меня нет лошади и что я должна про нё забыть, – обратилась к учителю Соня. (Игорь Иванович видел лошадь, и ему можно было доверять.)

Учитель присел, чуть не уронив охапку своих рулонов, и серьёзно посмотрел Соне в глаза.

– Понимаешь, тут такое дело… Когда-то давно от неё сбежала лошадь. Никто не знает, почему. Вот с тех пор она немного завидует.

– А-а. Я знаю почему! – заявила Соня. – Лошадь испугалась её шляпы!

Игорь Иванович прыснул в кулак и, кажется, даже многочисленные веснушки на его лице запрыгали от смеха. Он заговорщицки подмигнул Соне, похлопал лошадь по спине, попрощался и побежал к остановке.

Провожая взглядом его огненно-рыжую макушку и развевающийся шарф, мама зажмурилась.

– Посмотри-ка, – удивлённо сказала она, открыв глаза, – какое яркое солнышко!

Двор наполнялся солнцем. Оно было повсюду – в окне, в луже, в пакете с апельсинами, в рыжей кошке, развалившейся на земле.

Иногда лошадь останавливалась и пила из лужи, или нюхала травинку, или здоровалась со знакомой кошкой. А мама и Соня ждали её, разглядывали вместе с ней травинки и жучков.

Двор наполнялся людьми в пёстрых одеждах. Люди расстёгивали плащи и куртки, радуясь нежданному теплу.

– А у меня тоже есть лошадь? – спросила вдруг мама.

– Ну, конечно, есть, просто ты её не замечаешь.

– Здорово! Значит, она всегда рядом… Теперь мне не скучно. Интересно, какого она цвета?

– У тебя – красная, у меня – розовая. У каждого – своя.

– Подожди, – остановилась мама. – Значит, у каждого человека есть лошадь?

– Ну конечно, – удивилась вопросу Соня.

Возле арки мама обернулась. По двору шли люди, и за каждым ступала его собственная лошадь. Лошади были разных расцветок. Вон у того смешного мальчишки – фиолетовая. У высокой серьёзной женщины – синяя. У мужчины с усами – коричневая. Если бы тот крикливый старичок знал, что за его спиной стоит белая лошадь, он не ругался бы с этой полной старушкой с лошадью бирюзового цвета.

«А у Игоря Ивановича она, наверняка, оранжевая», – подумала мама.

Лошади шли по всему городу, помахивая разноцветными хвостами и гривами – красными, зелёными, розовыми. Миллионы благородных цветных лошадей. Красиво. Их почти никто не замечал. Как жаль…

Внимательные читатели «Кукумбера» наверняка вспомнят стихи бельгийского поэта Мориса Карема – несколько лет назад они печатались в журнале, и я тогда отмечал, что Карем был не только поэтом, но и сказочником, не только детским писателем, но и выдающимся «взрослым» лириком.

Признаться, я давно хотел перевести книгу именно «взрослого» Карема – и наконец моя мечта осуществилась! Однако, читая его сборники, я нет-нет да натыкался на самые что ни на есть стихи для детей, которые он, нисколько не смущаясь, включал в книги философской лирики. И это правильно! И с взрослыми, и с детьми он всегда разговаривал на равных (как, впрочем, и с животными, птицами, растениями, вещами). Поэтому у него немало детских стихов, в которых неприметно возникают взрослые темы: жизнь и смерть, милосердие и сострадание, любовь к природе и беседы с Богом.

Из такой необыкновенной смеси взрослости и детскости и возникает мир Мориса Карема – яркий, точный по звуку, не столько безоглядно весёлый, сколько задумчивый: герои Карема и сам автор любят размышлять, а раздумья требуют тишины и уединённости. Я тоже люблю это состояние сосредоточенности, когда ты остаёшься один на один с книгой, с рассказом, со стихотворением, и тогда чтение превращается в глубокую внутреннюю работу, – совершая её, ты приобщаешься к тайнам окружающего мира. А заодно ищешь ответы на те же самые главные вопросы бытия, которые люди задавали себе во все времена.

Михаил Яснов

Морис Карем

Перевод Михаила Яснова

Тень овечки

Вдоль хутора и речки
Скользила тень овечки –
Воздушная такая,
Что следом, расцветая,
Вставали в рост поля,
И отчего не зная,
Светилась вся земля.
И ангел то и дело
Поглядывал, как смело
Скользила тень овечки – 
Ты только погляди! –
Вдоль хутора и речки,
Найдя себе местечко
У мира на груди.

Туман

Всё побросал туман
В бездонный свой мешок.
Всё прихватил туман –
И поле, и лужок.

Всё – до цветка – в саду,
Всё – до листка – в аллее,
Соседям на беду
Унес оранжерею.

И как мне угадать
Те дальние края,
Куда он смог забрать
Беднягу-воробья?

Когда бы…

Когда б родился я росою,
Дремал бы в чашечке цветка,
Дружил с пчелою и осою
И ведал мысли мотылька.

Когда бы я родился бризом,
Я стал бы тем из ветерков,
Что потакают всем капризам
И малышей, и стариков.

Когда бы я родился солнцем,
Сказал бы фруктам: «В добрый час!
Сверкайте! И пускай смеётся
Любой, кто отразится в вас!»

Я мог бы стать принцессой, птицей,
Русалкой, феей – всё по мне!
И тем флажком, что так стремится
Взлететь от счастья – там, в окне!

Декабрьский вечер

Какая грустная картинка!
Декабрьский вечер. Тишина.
Как патефонная пластинка
На небе полная луна.

И под иглою ветра, тонко,
Рождаясь и сходя на нет,
Плач одинокого котёнка
Звучит один на целый свет.

Акварель

Возьмите больше белизны
И каплю чёрного – для грусти.
Всё пусто в этом захолустье,
И крики ворона слышны.

Простой рисунок, без затей,
Движенье кисточки умелой –
И вот среди долины белой
Ряд чуть приметных тополей.

Хотите солнца? Вот он, круг.
И так всё холодно вокруг,
Что ворон не меняет сути:
Нарисовали – и забудьте.

Конь

…И конь вошёл в мою тетрадь –
Один, без всадника и сбруи,
А я хотел нарисовать 
Песок и море после бури.

Откуда он идёт? Куда?
Зачем решил остановиться?
Большой и чёрный, без труда
Он тенью лег на всю страницу.

Я должен был и сам понять:
Коня не нужно окликать,
И на меня в испуге глядя,

Он, верно, думал: я пойму,
В конечном счёте, что к чему, –
И словно стёрся из тетради.

Колыбельная для елочки

Спи, ёлочка, усни скорей,
Прижмись к своей зелёной маме,
Не слушай глупых снегирей –
Болтают что не знают сами.

Никто тебя не заберёт
Из леса, не поставит в ящик,
И не устроит хоровод
Вокруг фальшивых звёзд блестящих.

Спи, ёлочка, усни скорей,
Зима ещё не раз вернётся,
И заяц у твоих корней
Живым калачиком свернётся,

И настоящая звезда
В зелёной кроне загорится
В ту полночь снежную, когда
Младенец Иисус родится.

О котах и Але можно рассказывать бесконечно. Сколько я начинала и заканчивала о них писать, а приезжала к Але и понимала: нужно продолжать…

«Мне с ними – 17 лет, – говорит Аля о котах. – Поругаю их, и помиримся. Зимой с кем мне поговорить? А тут лопочем…»

Зимой коты ложатся перед открытой заслонкой печки греться. Выходят, входят, приподнимая дверцу погреба, всю ночь. Гремят крышками чугунов на печке. Воруют перья, которыми Аля, нежно водя по тесту, мажет разогретым сливочным маслом пироги.

Для этого есть маленькое гусиное перо, а большим пером – почти крылом! – перед Пасхой Аля чистила печку, дымоходы. Печка белая, побелили, и перо белое. Правда, после копоти стало чёрным.

Накидала на печку можжевельника (смолистый дух) и приглашает кошку Катьку ложиться рядом: «Ну, Катька, занимаем с тобой нашплацкарт!»

На смотре художественной самодеятельности в школе, изображая партизанский отряд, мы всегда устилали сцену ветками. И Аля с Катькой, как партизаны, выглядывают из-за можжевеловых веток, глаза горят… За большие зелёные глаза Аля дразнит Катьку «стрекозой».

«Вот умру, и отнесите меня к котам, где друзья мои лежат, под черёмуху…»

У нас даже есть деревня котов – Коты.

Котята, родившиеся под зиму – «листопадники». Их балуют. Они самые раскормленные.

Вот раньше к автолавке выходили и устраивались возле неё лежать собаки, теперь – коты. Они укладываются по периметру автолавки у колёс, у дверцы, на которой магнитами прикреплён список товаров. Ещё пара котов ну как бы случайно в очереди, развалясь и требовательно, и лениво.

По количеству котов из «листопадной» группы сопровождения можно оценить свою щедрость. За тётей Ниной с её покупкам бодро выдвигаются двое, за Зиной трое, за мной никто (хотя я и сама листопадник). Но больше всех просителей вокруг Али. Она уводит от автолавки всех.

Коты ныряют, пролазят в дом, как опытные разведчики-диверсанты. В сенях устраиваются лежать у кастрюль, у вёдер с водой, на лавках, на подоконниках… Чуть ли не в сковородках!

Аля жалеет всех. Миски приходящим котам по всему дому. Бродячему коту, как увидит, Аля вынесет хлеб – хотя бы хлеб обязательно! – и польёт растительным маслом.

Звоню из Москвы, рассказывает: её атаковали коты, их уже девять, и они не дают ей спокойно выйти: «Не пропускают, пока еды не дам…»

У неё самой изначально живут кот Барсик и кошка Катька. «Мой Барсик», «Барс», как Аля с нежностью его называет, «сынок мой, ай-яй-яй, сынок мой». Он же «апостол», холёный, толстый, как говорит уже тётя Маша – «поганик» и добавляет ещё загадочнее – «полухей».

Катька и Барсик ревнуют друг друга к Але. Как она объясняет: «Поговорю с одним, тут же восстание у другого».

«Как погода хорошая, все в походе». А когда кормит, Аля им говорит: «Ешьте, волки хмурые…» (или «волки бурые», «генералы»).

Едим, и Аля раскладывает еду по мискам: вначале мне, потом себе, Барсику, потом Катьке. Барс капризничает, она его уговаривает: «Ай-яй-яй, Аля кашу ела, а ты не ешь…» И, возвращаясь с базара, катит тележку продуктов не для себя – котам.

Коты повсюду. Как рассказывает мне Аля, кошка Катька зимой однажды просто уснула в печке. Аля не увидела, не заметила, стала топить, дрова уже почти разгорелись, и лишь в последний момент буквально через огонь, как тигр в цирке, Катька выскочила, в саже вся – «как шашок», сказала Аля.

Я не поверила, а потом сама убедилась, когда Катька не раз вылезала при мне из печки (это к морозу), вся пропахшая гарью, пепельного цвета и, опять же, глаза горят…

Аля то отчитывает Катьку: «Как ты дошла до такого вобраза жизни?!», то утешает: «Посыпальница моя!» «Посыпальница» – потому что они спят вместе.

Когда Барс выходит во двор к «пришельцам» и соответственно конкурентам по миске, Аля всячески его защищает, несёт его на руках и командует: «Вы только кота моего не троньте!»

А один раз она призналась: «Мой Барсик – везде, как дрозд». Я спрашиваю: «Почему как дрозд?», а она говорит: «В этом году в деревне много дроздов…»

Алексей тоже весь окружён котами. Но только если Аля из-за котов суетится и переживает, чем их накормить и как угодить, то за Алексеем его коты ходят с почтением, уважением и замирают у его ног, когда он сидит на лавочке или на ступеньках крыльца – конечно, как ученики вокруг мастера.

Они идут за ним на рыбалку, и от рыбацкой удачи часто зависит, будет им еда или нет. Размер улова Алексей определяет аппетитом котов: «котам не хватит», значит, наловил мало.

Коты сопровождают Алексея, его выход к реке, и у меня есть такое чувство, что в какой-то мере длина пройденного ими расстояния, кто докуда Алексея довёл, проводил – Пушок до калитки, Фунтик до ивы, Васька до середины – влияет на распределение еды, кому сколько потом достанется.

За время, что Алексей спускается к Сороти, коты отсоединяются, как стартовые ступени космического корабля, и последней отсоединяется и поворачивает к дому Муська, самая преданная (как говорит о ней Алексей, она ему на рыбалке в холода «спину греет»).

Но уходит Муська, и Алексей остаётся один перед открытым пространством Сороти.

Приезжая, я присоединяюсь к котам и устраиваюсь у ног Алексея, но только в отличие от котов уже с блокнотом. Мы сидим недалеко от Савкиной горки, и коты разложены перед нами, как сад камней.

Зимой коты идут на рыбалку тоже. Рядом со следами от огромных валенок Алексея маленькие следы котов.

Коты разгуливают по льдинам, заглядывают в лунки рыбаков. Кружатся вокруг валенок, по коту на валенок, и трутся о жёсткий ворс.

Герой – он и есть герой.

– Когда я вырасту, я поженюсь на Костяне, – бормотала чуть слышно сестра-Ася, засыпая.

«Как же, – ревниво думала я и ворочалась с боку на бок, – как же».

Сквозь занавески было видно, как мерцает красным башня за Краснозаводском – одиноким и таинственным маяком.

И снился нам он. Герой. Костян. Похожий на Высоцкого – кажется, дай гитару в руки, и запоёт – юркий, смуглый и улыбчивый. Кожа предплечий, покрытая пупырышками от холодной прудовой воды, обрисовывает чуть заметным рельефом маленькие мускулы. Ни у кого такого рельефа не было, – Пашка и Симка телами казались нашими близнецами, – а у Костяна был. На него можно было смотреть часами – не отрываясь, подмечая каждую линию аккуратного уха, покрытого нежным пушком, поворот головы, лёгкое движение плеч. Он мчался на красном велосипеде вниз, по главной улице, привстав, уперев ноги в педали, словно это были стремена, наклонялся над рулём – несуществующей гривой – и железный конь его заставлял дорогу бешено клубиться.

Зыркал глазами-маслинами, неожиданно мудро и насмешливо щурился, если кто-то задирался. Поэтому к нему и не приставали. Герой же.

Как и полагается герою, он всюду лез первым. С берега бросался в холодную воду – первым, входя в тёмнозелёную глубину безупречным углом сложенных рук. Отфыркивался долго – как тюлень, закидывал смоляную мокрую чёлку, налипшую на лоб, насмешливо наблюдал за остальными. А все стайкой топтались у кромки воды, не решаясь окунуться.

* * *

Костян появился в посёлке внезапно – будто кто его нам наколдовал. В прошлое ещё лето его никто не знал, а тут – нате-ка, с размаху оказался в гуще дачных ребят и сразу, без труда, заделался героем. И это признавали все. В этот год, когда он вдруг возник на главной улице на своём велосипеде, ловко подрулил к нам и тормознул лихо, остановившись в миллиметре от Полинки – словно циркач, – стояла жара. Раскалённое солнце вечерами медленно садилось за лес гигантским малиновым шаром, а по утрам вода в прудах было тёплой, словно бабушкино вечернее разогретое молоко. Костян позвал всех нас на бугор – за сторожку, мы сидели на откосе, круто спускавшемся вниз, к шоссе, ели яблоки.

– На меня капнуло, – сказала вдруг сестра-Ася.

– Сейчас вообще смоет, – засмеялся Пашка.

– Дождь, – упрямилась она.

И дождь действительно шёл. Ему было всё равно, что ярко светит солнце, что на всю бескрайнюю ширь горизонта – над пшеничными полями и ручьём, обозначенным вдали петляющей стёжкой деревьев – не было ни одного облака. Он просто шёл – сначала робко, крупными гулкими каплями шлёпаясь на наши лица, обращённые к небу, потом всё сильнее, поливая головы, превратившись в мелкий, тёплый душ. Костян запрокидывал голову, слизывал с губ капли и повторял, улыбаясь: «Грибной, это к счастью. Это ж самый лучший».

Вчера на крутую и дырявую лестницу заброшенной сторожки Костян взлетел в один взмах – будто стриж крылом, чуть коснувшись смуглой рукой шатких перил. Пашка и Симка – чтоб не отставать – деловито перебирая ногами, осторожно, без костяновой безрассудной легкости, добрались до верхней площадки, где уже сидел Костян, покачивая ногами в пыльных парусиновых туфлях.

Нам тоже хотелось казаться смелыми и медленно-медленно, судорожно вцепившись в перила, мы тоже добрались доверху. Пыльные, грубо оструганные доски чердачного пола растворялись в пыли от каждого шага, жидким мёдом сочился солнечный свет сквозь грязные, мутные оконные стёкла, серыми бумажными грушами прилепились к балкам осиные гнезда. Странный, чудесный мир, в котором Костян тоже был своим – по-свойски постукивал по гнездам, не боясь ос, и разгуливал по шатким доскам, готовым провалиться под ногами. Выволок из-под старых, слежавшихся пластов утеплителя, мохнатившихся обломанными уголками, трёхлитровую банку – как фокусник кролика из чудесного циркового цилиндра.

– Пить хотите?

Банка рыжела стеклянным апельсином. «Фанта», – полувопросительно-полуутвердительно выдохнул Пашка, который знал почти что всё. Глаза Костяна загорелись тёмным золотом, и он зажмурился, словно довольный кот. Фанта!

Доступная только совсем взрослым ребятам, вредная, далёкая и такая манящая.

Бабушка как-то пообещала, что сделает фанту сама – долго отскабливала старым ножиком, у которого осталось только поллезвия от частых заточек и стала совсем блестящей ручка – кожуру с апельсинов, варила, процеживала и наливала в большой графин с насечками. Гордилась. Но это было, конечно, всё не то – не фанта, а какой-то компот апельсиновый.

Мы запрокидывали банку – девочкам Костян помогал, поддерживая дно – шибало цитрусовой волной, иголочками покалывало в носу, холодным и бурлящим опаляло горло. Фантой невозможно было напиться – банка ходила по кругу, и рыжая вода казалось бесконечной.

Когда напились и отдышались, пришлось спускаться вниз – мне было боязно вспомнить крутую лестницу.

– Готова? – глаза Костяна вдруг стали серьёзные и бездонные совсем, такими, каким представляешь себе открытый космос. Он протянул руку – опереться – совсем неожиданно и просто, будто не предлагал прикоснуться к загорелой коже.

Легко провёл по непрочным ступенькам – быстро, почти по-балетному – отпустив мою руку, оставил тёплый отпечаток своей на ладони.

– Он сильный и ловкий, – неожиданно твёрдо сказала сестра-Ася после того, как мы вернулись на свою улицу, твёрдость ей вообще не шла, казалось, что она упрямится, – и всё будет для меня делать. Поэтому я на нём поженюсь обязательно.

В ночи, когда скаты крыши, нависшие над постелью, уплывали в упругую и вязкую тьму, а сестра-Ася давно мерно сопела на кровати у другой стенки, мысли про прикосновение смуглой руки и насмешливые глаза превращались в большой тёплый шар. Он войлочным облаком окутывал голову – и было будто в детстве в ворохе тёплых одеял.

* * *

В такую жару только и хочется, что купаться.

– Едем на Торбеево! – заорал Пашка прямо от дверей, ещё до завтрака влетев к нам в дом. Так рано Пашка никогда не вставал – его могло вытащить из постели только чудо. Торбеево озеро и было чудом, которое случалось всего раз за лето.

В саду на седой от росы траве ещё лежали длинные тени яблонь, холодные, словно ледяной горный ручей. Мы торопливо кидали в сумку купальники и полотенца. «Купальные шапочки возьмите», – кричала вслед мама, а мы отмахивались. Мы ж не маленькие, в самом деле.

Быстро, чтоб дядя Миша, пашкин отец, не передумал, набивались в старенький «Жигуль», устраивались на ребристом сиденье, тесно прижавшись друг к другу боками – счастливые донельзя. Пашка генералом ехал на переднем сиденье.

«Далось вам это Торбеево, – говорила бабушка, – всё та же грязная вода, что и в дачных прудах». Откуда ей знать, каким чудом и счастьем было доехать наконец, минуя строгий милицейский пост, до бескрайней воды. Глядеть на противоположный берег: он только угадывался вдали – будто море, которого мы никогда не видели. Переодеваться в стороне, прячась в зарослях огромных лесных колокольчиков, бежать по холодному утреннему песку. Ёжась, решиться и кинуться в тихую ещё и прозрачную воду, зажмурив глаза – от всплесков солнечных бликов – и плыть, разглядывая мир сквозь щёлочку меж ресницами: и пауков-водомерок, скользящих катамаранами по блестящей поверхности, и прибрежную осоку, ярко-зелёную, светящуюся, полупрозрачную.

Симка плескался изо всех сил, брызгался в лицо, Пашка уплывал далеко, так, что было видно: даже дядя Миша волнуется. Сестра-Ася уходила в воду только с резиновым кругом и плыла, старательно задирая голову, как плавают собаки. Полинка степенно окуналась около берега. В воде сидели до посинения, до дрожащих челюстей и белых губ.

На Торбеевом озере мы забывали даже про то, что где-то есть дом и дачи. И про Костяна.

А теперь домой, обедать, сказал дядя Миша.

Обычно съезд с шоссе, узкая асфальтовая дорога, ведущая, кажется, в никуда – потому что дачи плотно обступил лес – становится началом радости. Радость подпрыгивает внутри, словно мячик – и это радостное предчувствие посёлка я люблю даже больше, чем въезжать в него сквозь проржавевшие, покрытые облупившейся краской, ворота.

Сегодня всё было не так. Предчувствие посёлка было на этот раз каким-то другим.

Над лесом поднимался столб дыма, будто кто-то запалил среди дач огромный костёр. У сторожки стояли старушки в белых платках, сложив руки на животах, пенсионеры в старых рубашках и пыльных кепках курили, глядя на столб дыма. Пожар. Пожарную команду уже вызвали – но пока-то она до нас доедет. Мужичок в клетчатой перелатанной рубашке махнул рукой – сгорит дом-то уже к тому времени, бревенчатый же.

Было уже не до обеда. Любопытство и предчувствие какой-то необъяснимой беды вело нас на столб дыма. На улице недалеко от перекрёстка с большой вековой елью стояли люди. Много людей. «Бабушку вытащили», – сказал кто-то. «На «Скорой» сразу – в Краснозаводск». «Проводка загорелась». «Заснула она, что ли?»

Потом мужской голос страшно вскрикнул: «Там баллон газовый!» – и толпа брызнула в разные стороны, распалась на неравные части, отступила одним шагом назад. Нам вдруг стало видно всё, что пряталось за спинами взрослых. Нелепую, голую, чёрную от копоти трубу печки, огрызком торчащую посреди бушующего огня, яблони, скрюченные обгорелыми спичками, людей, поливающих из шлангов крыши соседних домов. Вода шла маленькой, скупой струйкой и дымилась на раскалённом шифере.

В лицо дышало неведомым жаром – душнее и гуще, чем от раскаленного асфальта в полдень. Лицо окатывало плотной и обжигающей волной и казалось, что ресницы сейчас расплавятся. На земле лежали обгорелые стулья, спинки дивана, страшно скомканные, чёрные одеяла, на которых ещё угадывалась зелёная клеточка. Весь дом пожар вывернул наизнанку. Всё, что было спрятано в комнатах и кухонных шкафах, валялось на бурой от пепла земле – беспомощное и покорёженное.

Молодые мужики покрепче – отчего-то в одних только плавках – вбежали в дом. Минуту, а может быть, две – долгие, бесконечные прямо – толпа застыла, затаила дыхание. Кто-то прошептал сзади: «Если рванёт – всё». Это «всё» было таким страшным, что ноги примерзали к земле – несмотря на жару – и в голове крутилось, что надо бы, наверное, бежать прочь. Но не получалось. Я смотрела на Полинку, сестру-Асю, Пашку и Симку – они тоже стояли, будто замороженные.

Потом мужики выбежали из дома – пригибаясь, осторожно держа красный газовый баллон, бережно, как хрустальную вазу.

Подъехали, наконец, пожарные, принялись раскатывать большие серые шланги. Катили бобины из шлангов, похожих на спящих удавов, вниз по улице, к пруду – чтобы качать воду. Надевали чёрные перчатки с раструбами, шевелили негнущимися пальцами.

А все стояли как в театре, будто пожарище было большой сценой. Кто-то даже пробивался в первый ряд – чтобы получше всё рассмотреть. Никто не помогал – все просто стояли и глазели.

Мне стало стыдно, что я тоже стою тут и смотрю – просто так. Уйду, решила я, а они все пусть остаются, если им хочется – мне-то что.

Тут дядечка с кудрявыми седыми волосами, глядя куда-то вбок, спросил у женщины в широкополой цветастой панамке: «А мальчонку-то куда?» «Да соседи берут к себе, пока родители не приедут», – отозвалась та.

И стало вдруг видно ободранное, обгорелое кресло без ножек – оно просто стояло на земле, около канавы. На кресле – мальчик. С грязными, в копоти, ногами, какими-то совсем тоненькими и несчастными. От подколенной ямки к пятке тянулась длинная свежая ссадина с запёкшейся чёрной кровью. Спиной ко всем, он сидел в одних только шортах – одиноко. Не смотрел ни на догорающий дом, ни на толпу дачников, ни на нерасторопных пожарных.

Его можно было узнать только по смоляным волосам да загорелым рукам, напряженным до судороги, Костяна. Что-то непоправимое – не только для него, но и для всех нас – было в этом одиночестве. Как же так, думала я, как же так. Почему это оказался его дом? Почему ЕГО дом сгорел? Мы ведь даже и не знали, на какой улице он живёт, вертелось у меня в голове – словно это незнание могло отвести беду.

– Какой он… маленький, – пробормотала сестра-Ася, завороженно глядя на скорчившегося на обгорелом кресле Костяна. Подумала ещё немного, повернулась и пошла прочь, всё ускоряя и ускоряя шаг. А потом и вовсе побежала – быстро, словно бежала кросс на занятиях по физкультуре – домой.

Потянулись прочь и люди – пожарные уже скатывали шланги, устало грузили их в машину – смотреть больше было нечего. Превратившиеся в головёшки огромные брёвна дымились, резко запахло мокрым пеплом, так, что перешибало дыхание.

– Ну я тоже… пойду, – с вопросом в голосе, виновато сказал Симка. И они с Пашкой исчезли.

Непонятно, что делать, когда у кого-то случается горе. В школе этому не учат. В книгах не пишут. Почему-то чувствуешь себя виноватой оттого, что не знаешь, что сказать. Взрослые говорят какие-то слова, совсем, может быть, никому не нужные. Можно просто уйти, думала я, – как сестра-Ася. Он ведь не смотрит совсем в твою сторону, он вообще никуда не смотрит. Ещё не поздно незаметно исчезнуть.

Улица уже опустела совсем – остался один Костян. Он так и будет тут сидеть, пока его не уведут, вдруг поняла я.

Его захотелось пожалеть – как мама жалела меня, когда я разбила коленку.

Никогда раньше я б не решилась.

Теперь было совсем другое. Я шагнула к нему и погладила по окаменевшему плечу.

Наверное, оттого, что почему-то знала – это всё равно в последний раз.

В начале была темнота. Темнота, шорохи и голос:

– Эй, ты живой?

Потом темноту кольнуло, она вскрикнула: – Больно же! – и порвалась.

– Живой, – сказал голос.

Темнота в это время удивлённо осматривала свои круглые прорехи. В той, что слева, было много света и ветра, будто снежная тьма распалась на хлопья. Из правой дыры было видно, как белая ровная поверхность становится коричневой. Вдруг сверху что-то задвигалось и огромной тенью нависло над дырой.

Темнота испугалась, навалилась на дыру всем телом и зажала края, но чужое дыхание было очень близко.

Затем снаружи послышался знакомый голос:

– Ну, хватит жмуриться. Открывай глаза. Это же я тебя нарисовала, ты должен меня слушаться. Пожалуйста. Хотя бы чуть-чуть. Открой глазик.

Когда Агата сказала Зверю: «Это же я тебя нарисовала», он открыл глаза, а точнее, глаз. Агата нарисовала Зверя так, что второго глаза почти не было видно.

Зверь хлопнул им, сожмурил, округлил, скосил, прикрыл, будто примерялся. Замер на мгновение и повернул голову. Теперь он смотрел прямо на Агату, она от радости забыла, как дышать:

– Предположим, – сказал Зверь, – я живой. И что?

– Идти можешь? – спросила Агата.

– В смысле?

– Ходить умеешь? – и для примера Агата прошлась до окна и обратно.

– Что-то я пока не понял, – сказал Зверь, – что делать-то надо?

– Смотри, какой у тебя большой лист, а ты ещё совсем не знаешь, что там. Ты можешь далеко пойти. Нет? Непонятно? – и Агата попробовала с другой стороны: – У тебя есть лапы, если ты будешь их сгибать и поднимать, по очереди…

Зверь посмотрел на лапы, на Агату. Дело не шло.

– Я лучше покажу, это будет быстрее, чем словами, – и Агата попыталась кончиком карандаша согнуть одну из передних лап Зверя в коленке.

Он дёрнулся и фыркнул:

– Пока только щекотно. Что-то всеми этими лапами не очень-то ходится.

– Можно, конечно, переправить на колёса. Будешь колёсным зверем, – предложила Агата, – но сначала попробуем тебя приманить! – тут она вскочила и выбежала из комнаты.

Пока Агата за стеной что-то шумно искала, роняла, мыла, разворачивала и заворачивала, открывала и закрывала, Зверь осматривался.

С Агатиной стороны листа, кроме груды карандашей, ничего толком нельзя было разглядеть. На внутренней стороне листа ветер сразу залеплял глаза и уши, как будто лист был паровозом и нёсся вперед, рассекая воздух.

Изучить ветер хорошенько Зверь не успел: Агата вернулась и положила в самый дальний от Зверя угол листа яблоко и кругляшок колбасы.

– Это приманка, – объяснила она. – Ты должен пойти на запах. Почувствуешь запах, захочешь рассмотреть, откусить. Тебя вообще-то должна привлечь колбаса, но я ещё яблоко взяла: вдруг ты вегетарианец. Это теперь часто бывает. Ну, что? Чуешь, как пахнет?

– Если говорить честно и без обид, никаких запахов я, конечно, не чувствую. Даже если кто-то, – и Зверь сделал многозначительную паузу, – кто-то и не забыл бы нарисовать мне дырочки в носу. Не говоря уже о том, что и сам нос не вполне внятный. А сейчас уже не надо, – быстро добавил он, закрываясь от Агатиного карандаша. – Так вот, даже если и был бы у меня нос с дырочками, я же нарисованный, но я всё равно попробую.

Зверь вытянулся в струнку от кончика хвоста до кончика невнятного носа и потянул воздух.

Лист покрылся цветной рябью. Казалось, что яблоко и колбаса дали течь, как баночки с краской. Вокруг яблока по листу разошлось зелёное пятно, оно разрослось до дерева, и скоро Зверь стоял посреди быстрорастущего яблочного сада. От колбасы отделялись кругляшки свинок, они немедленно устремлялись к яблокам.

– Это запахи? – закричал Зверь Агате. – Мне нравятся! Очень! – и рванулся в самый центр хрюкотания.

Когда свиньи разбежались, а деревья так выросли, что на альбомном листе уже не помещались, цветная рябь сошла. Лист снова стал белым. Только Зверь бродил между яблоком и куском колбасы и осматривал их как восторженный посетитель музея.

– Отличный запах! – объявил Зверь. – Они всегда так пахнут?

– Не знаю, – призналась Агата, – но всё сработало, ты теперь умеешь бегать. Яблоко будешь кусать, а то я съем?

Зверь обошел яблоко, как кита, выбросившегося на берег, задрал морду:

– Я даже не вижу, где оно кончается. Небоскрёбы не вызывают у меня аппетита.

Тогда Агата взяла яблоко и захрустела.

В этот момент дверь открылась, и в комнату заглянула Агатина мама:

– Агата, ты смотрела на часы?

Агата помотала головой.

– Тогда посмотри, пожалуйста.

Агата посмотрела.

– Ну, – спросила мама, – какие новости?

– Я должна была выйти 15 минут назад.

– Умница, дочка, – сказала мама очень спокойно, а потом вдруг крикнула, – Бегом! – и хлопнула дверью.

И Агата действительно забегала: она одновременно переодевалась и давала Зверю ценные указанию:

– Не скучай. Грызи колбасу. Я скоро буду.

– Я пока сбегаю туда, внутрь, в глубину, – и Зверь мотнул головой, показывая направление.

– А там что-то есть? – спросила Агата, завязывая сразу шнурки и косички.

Зверь кивнул:

– Оттуда ветер дует.

– Хорошо, но осторожно и недолго, и далеко не заходи. Я скоро вернусь, будем играть, – и Агата хлопнула дверью, потом ещё одной дверью, потом уже не было слышно.

Зверь решил, что теперь самое время проверить ветреную сторону листа.

Он повернулся, стал коротенькой вертикальной чёрточкой, а потом и вовсе исчез.

Когда Агата вернулась, в комнате было очень чисто. Кровать застелена, вещи сложены, игрушки убраны. Карандаши торчали ровным ёжиком из стакана, рисунки лежали стопочкой на краю стола. Листа со Зверем не было.

Дальше Агата плакала, а мама её успокаивала:

– Ну да, ну, действительно убрала твою комнату, ведь от тебя не дождёшься.

Мама говорила, что лист с пятнами от колбасы был, и она его выбросила.

Ещё мама говорила:

– Что же ты так плачешь, ведь он был пустой, совсем пустой. Там ничего не было нарисовано.

Агата плакала, бегала во двор к мусорному баку, ничего не нашла и плакала снова…

На следующее утро Агата взяла новый лист и нарисовала на нём очень широкий, полосатый, красно-белый маяк:

– Я буду думать, – решила Агата, – что каждый лист – окошко, он в любое может выглянуть. Увидит маяк и сможет вернуться.

Агата положила лист с маяком в центр стола и села ждать.

* * *

Я по улице шагаю,
Зябнет голая рука,
Потихоньку выдыхаю
Прямо в небо облака.

А над мокрою дорожкой
Лист последний в вышине
Хрупкой маленькой ладошкой –
До свиданья! – машет мне.

* * *

Бродит осень рядом где-то,
Пробирается бочком.
И среди тепла и света
Жёлтый лист упал ничком.

Спрячу я листок приметный,
В свой кармашек положу – 
Пусть ещё побудет лето,
Я его посторожу!

Лужища и думища

ВО-О-Т ТАКАЯ лужища
На солнце грела пузище,
От ветра лоб нахмуривши,
Лежала на пути.
А я стояла, думала
ВО-О-Т ТАКУЮ думищу –
Как бы эту лужищу
Получше обойти!

Осенью

Свернувшись калачиком в каменной чаше,
Дремлет фонтан в скверике нашем.
А ветер осенней листвою играет,
С деревьев сорвёт и на землю кидает,
Кружит в хороводе и – вот хулиган –
Пёстрой охапкой бросает в фонтан.
Испуганно вздрогнет фонтан и устало
Укроется листьями, как одеялом.

Удивительная история, произошедшая в одном европейском зоопарке

 

Однажды в начале лета, когда дни были длинными, а ночи короткими, когда всё вокруг празднично зеленело, и женщины ходили в лёгких платьях, а мужчины в шортах, и мелькали на улицах велосипедисты, и подростки катались на самокатах и скейтах, а на бульварах били прохладные фонтаны, короче, в ту тёплую солнечную пору, когда всё вокруг было весело и прелестно, в одном европейском городе в старом зоопарке случилось удивительное событие. За одну ночь африканский слон оброс розами и расцвёл. Покрылся он ими от бивней до хвоста, и даже громадные уши его и ноги густо обросли; только хобот не оброс, чтобы слон мог пить и поливать себя водой, и глаза – чтобы он видел. Розы были самых разных сортов и расцветок: жёлтые, нежно-розовые, пурпурные, белоснежные, и даже голубые и чёрные, а лепестки их так красочно сверкали на солнце и источали столько чудесных запахов, что уже за сто шагов до слона голова начинала приятно кружиться. Кроме того, над слоном порхали маленькие птички, стрекозы и бабочки, и от этого казалось, что воздух над ним шевелится.

Обнаружил расцветшего слона сторож зоопарка. Он проснулся с первыми лучами солнца, накинул на себя курточку с надписью «СЕКЬЮРИТИ» и сейчас же был поражен обилием чудесных ароматов, которыми был напоён воздух.

— Как прекрасно! – вздохнул сторож и подумал: «Что могло случиться такое особенное?»

Ведь, как известно, в зоопарке пахнет не розами, а совсем другими запахами, поскольку зоопарк полон самыми разными зверями, и мелкими, и крупными. А сторож сразу почувствовал, что пахнет розами. Он с детства любил запах роз.

И сторож пошёл в ту сторону, откуда струился запах, и запах привёл его к вольеру африканских слонов. Здесь ему открылась замечательная картина: посреди вольера возвышался слон, громадный, ослепительный, весь в благоухающих розах. А рядом с ним стояла слониха и восторженно смотрела на него.

Сторож потёр глаза кулаками и укусил себя за палец, чтобы установить: всё ли в порядке с головой, и то, что он видит, не сон. Но сколько он ни кусал себя, слон оставался в розах. А над розами порхали бабочки.

— Вот чудо! – воскликнул сторож и бегом пустился к главному ветеринару зоопарка, а заодно и к главному бухгалтеру.

Сторож бежал что было мочи, и ужасно боялся, что когда они вернутся, окажется, что всё это ему померещилось, и тогда его выгонят с работы. А ему так нравилась его курточка.

Через десять минут главный ветеринар и главный бухгалтер уже стояли возле вольера африканских слонов.

— В это никто не поверит, – сказал главный ветеринар главному бухгалтеру.

— Конечно, не поверит, — согласился бухгалтер. – Но доложить господину директору придётся.

— Я не пойду, — отрезал главный ветеринар. – Я не хочу, чтобы меня сегодня же уволили со службы.

— И я не пойду, — сказал главный бухгалтер. – Мне тоже дорого моё место. Все-таки я – главный! – И, повернувшись к сторожу и ткнув пальцем в надпись «СЕКЬЮРИТИ», объявил: — Ты первый увидел, ты и доложишь!

Сторож заплакал и пошел в кабинет директора.

— Честное слово, я не виноват! – начал он, всхлипывая и вытирая слёзы платком. – Но сегодня утром, обходя зоопарк, я обнаружил прекрасный запах роз. И вот… — Сторож не мог говорить и разрыдался. – Это, господин директор, слон расцвёл!

— То есть как это?.. – спросил директор, подумав, что-либо он ослышался, либо сторож пьян. – Ты имеешь в виду, что розы расцвели в вольере африканских слонов?

— Нет, господин директор, — всхлипнул сторож. – Он сам расцвёл! Весь! От бивней до хвоста!

— Ты уволен, — сказал директор. – Верни курточку бухгалтеру, потому что она принадлежит зоопарку!

Размазывая сопли по щекам, сторож вышел во двор и отдал курточку бухгалтеру.

— Я так и знал, — сказал главный ветеринар. – Теперь придётся идти нам.

И главный ветеринар и главный бухгалтер вошли в кабинет директора.

— Господин директор, — начал главный ветеринар. — Сегодня ночью в нашем зоопарке произошло чрезвычайное событие. Вы уже имеете честь знать о нём. Африканский слон расцвёл розами. Розы разных сортов и расцветок. Могу назвать их по латыни.

Директор с минуту подумал, внимательно поглядел на ветеринара и на бухгалтера и изрёк властно, как и положено большому начальнику:

— Не бывает такого.

— Совершенно верно! – поддакнул главный ветеринар. – Не бывает и быть не может. История изучения животных таких случаев не знает. Но спросите у главного бухгалтера.

— Расцвёл, — прошептал главный бухгалтер, ноги у него подкосились, и он чуть не упал в обморок, так что пришлось дать ему стакан воды. – Расцвёл, самодур африканский! Весь покрылся розами! Хоть букеты нарезай!

— Отлично! – вскричал директор страшным голосом. – Сейчас посмотрим, как это он расцвёл!

А главный ветеринар с ужасом подумал:

«Придём, а там всё по прежнему, то есть обыкновенный голый слон… В таком случае, я буду непременно уволен».

И директор, бухгалтер и ветеринар пошли к вольеру слонов.

Тем временем слух о том, что африканский слон расцвёл розами, уже распространился по зоопарку, и во всех клетках и вольерах среди зверей шло обсуждение этого события.

Волчица, очень обиженная и раздосадованная, сидела в клетке рядом со своим волком и злобно ему выговаривала:

— Какая несправедливость! Какое оскорбление! Просто противно! Ты, можно сказать, коренной тут житель, а расцвёл слон из далекой Африки!

Волк слушал её упреки с грустными жёлтыми глазами и всё ниже опускал голову.

— Ты голову не опускай! – возмутилась волчица. – Вот муженёк достался! Тигр – в полоску! Конь – в яблоках! Жираф – в пятнах! О павлине не говорю! Какие узоры! Какие краски! А ты как был серый, так серый и остался! Почему я должна всегда видеть одно серое?

— Но я же серый от природы! – канючил волк. – Ты, между прочим, тоже не в полоску и не в яблоках!

— Он еще оправдывается! – воскликнула волчица. – Слониха ведь тоже осталась серая. Но слон-то расцвёл!

— Я слышал, как господин главный ветеринар сказал, что это у него цветущий возраст, — оправдывался волк.

— Когда уж у тебя наступит цветущий возраст! – сказала волчица и заплакала. – Так хочется чего-то необыкновенного, праздничного! В розовом свете!..

Не лучше было и в обезьяннике. Там визг стоял невообразимый. Все обезьяны лазали по деревьям и копались в земле, выискивая семена разных цветов, и, находя, тыкали их себе в ноздри, уши и другие места, надеясь, что вскоре семена прорастут, и они тоже расцветут, как слон, покроются уж если не розами, то хотя бы лютиками. А две нетерпеливые мартышки нашли ведро с краской и стали рисовать друг на друге тропические фрукты.

В вольере львов вообще назревал бунт. Львы и львицы приступили к старому льву-вожаку, требуя от него объяснения.

— Кто царь зверей? – кричали они наперебой. – Отвечай! Кто царь?

— Ну, я царь, — отвечал лев понуро.

— В таком случае, почему, если ты царь, то расцвёл слон?!

— Не знаю, почему, — признался лев.

— Не знаешь? – передразнили львы. – А знаешь ли, что теперь вся слава и все лакомые куски достанутся слону, а не нам! Кто на нас станет смотреть? Какое неслыханное унижение!

И тигры в своих клетках рычали:

— Позорррр! Позорррр! Позорррр!

Крокодил сорвал в пруду лилию и держал её в зубах.

Горный козёл опрокинул на себя бидон с клеем и залёг в ромашках, ожидая, что многие приклеятся.

А в террариуме у змей началось такое шипение, что туда и войти было страшно.

— Почему слон? – шипели гадюки, собранные со всех концов света.

— Почему слон?! – трясли погремушками гремучие змеи.

— Не хочу, чтобы слон! Хочу, чтобы я! – басил удав и всё сворачивался кольцами и сворачивался, и до того докрутился, что завязался в такой узел, что потом его главный ветеринар с десятью помощниками три дня развязывали.

Кобра, глядя на их мученье и будучи самой образованной змеёй в террариуме, предложила разрубить его, как Александр Македонский разрубил Гордиев узел, но удаву такой вариант не понравился.

Один только гиппопотам был рад славе слона и прямо из своего вольера громко поздравил его:

— Друг мой! – сказал он, сияя от счастья. – Я не умею произносить хвалебные речи. Но я так рад за тебя! И за себя тоже. За то, что мне довелось в моей однообразной и скучной жизни увидеть прекрасное! Всё же жизнь везде жизнь! Даже в зоопарке. И она великолепна!

С этими словами он плюхнулся в бассейн и погрузился в мутную воду с головой.

Тем временем директор, бухгалтер и ветеринар добежали до вольера слонов и, запыхавшись, остановились у ограды.

Громадный африканский слон стоял весь в сверкающих розах, а рядом с ним стояла слониха и таинственно улыбалась.

Директор подтянул брюки, послушал, как тикают на руке часы, и трижды ущипнул себя, но от всех этих действий ничего не переменилось. Как был слон в розах, так и остался. А слониха по-прежнему стояла рядом с ним, и двухлитровые слёзы счастья шлепались на траву из её восторженных глаз.

— И всё же такого не бывает, хоть оно и перед нами, — наконец заявил директор официальным голосом. – А потому, приказываю слона остричь! Слон есть слон, и он должен быть голым!

— Но, господин директор, — вмешался в дело главный ветеринар; ему очень не хотелось стричь слона, так как он умел остригать только неподвижные кусты возле своего дома. – Я предполагаю, что это у него цветущий возраст. Может быть, он просто находится в расцвете.

— Ну и что, — сказал директор. – У меня тоже цветущий возраст. Я же не оброс розами!

— Но розы были бы для вас слишком крупными цветами, — осторожно заметил главный ветеринар зоопарка.

— Хорошо, пусть какими-нибудь мелкими цветочками, — фиалками, маргаритками! – ответил директор.

— Но, господин директор! – воскликнул главный бухгалтер в ужасе. – Это совершенно невозможно!

— Почему же ему возможно, а мне невозможно, хотя он всего лишь необразованное животное, а я и человек, и директор? – спросил директор.

— Ваше положение в зоопарке никак не позволяет вам ходить в цветочках! – объяснил главный бухгалтер. — Кто станет исполнять приказы руководителя, который весь как клумба? К тому же публика будет смеяться. Скажут: слон расцвёл розами, а господин директор – всего лишь маргаритками! И потом… — Бухгалтер вдруг приподнялся на цыпочки и зашептал директору на ухо: — Господин директор, если мы из этого слона сделаем звезду, то заработаем кучу денег!

Директор посмотрел в ясное небо и опять на главного бухгалтера.

— Как можно из слона сделать звезду? – спросил он недовольно.

— Очень даже! — прошептал главный бухгалтер. – Делают же звёзд из певцов и спортсменов. А они куда меньше слона. Мы можем сделать из него не просто какую-то звёздочку, но суперзвезду! А нам её так не хватает! Взгляните сами: лев – старый, тигр – слабый, волк – понурый, крокодил – глупый, пруд лилиями зарос!

— И как мы это сделаем? – спросил директор.

— Запросто! – воскликнул главный бухгалтер. – Пригласим журналистов, фейерверк устроим! Поверьте мне, господин директор, это золотой слон! Бриллиантовый! А сколько научных работ будет написано! Сколько премий присуждено! О нашем зоопарке узнает весь мир! Мы сможем удвоить, а то и утроить входную плату!

— Учетверим! – тут же сказал директор, начиная что-то соображать.

— Учетверим! – поддержал его бухгалтер. – Ведь нигде ни один слон никогда не расцветал розами!

— Даже упятерим! – сказал директор. – Приказываю! Немедленно создать африканскому слону все условия: усиленно кормить, часто поить и в жару поливать водой, чтобы не завял!

В этот же день прибыло в зоопарк множество учёных, и стали показывать слона по телевизору, а входную плату удесятерили. Но и при таких дорогих билетах очереди к кассам выстроились не на один квартал. Все жаждали увидеть чудо, вдохнуть прекрасный запах роз, сфотографироваться на память на фоне слона. На радостях директор вернул на работу сторожа и приказал отдать ему курточку. Все в городе только и говорили, что о слоне, который расцвёл розами. А зоопарки других государств слёзно просили дать им чудесное животное хотя бы на недельку, надеясь, что от него выведется новая порода расцветающих слонов, и мечтали иметь от него слонёнка, пусть не в розах и не в маргаритках, но хотя бы в жёлтых одуванчиках. Пришло даже от одного бессовестного зоопарка предложение обменять слона на попугая, который говорил на двадцати шести языках, однако директор посчитал такое предложение нахальным и не стал отвечать.

Но удивительный день, хоть и длился долго, всё же закончился, и наступила ночь. Зоопарк опустел, звери в вольерах угомонились, кроме змей в террариуме, которые всё ещё шипели: «Почему слон?», и волка, который тихо завывал от тоски. Уснул и сторож в своей будочке. А к полуночи, когда в просторном небе ярко горел новенький серебряный месяц, розы на слоне завяли и облетели. И слон опять стал голым, то есть совершенно обычным африканским слоном.

И тогда в тишине ночи, которая казалась ещё более сказочной от шёпота змей и завывания волка, к слону подошла слониха.

— Дорогой мой! – сказала она. – Я так счастлива! Ты подарил мне столько радости!

И они потёрлись друг о друга боками.

Утром испуганный сторож прибежал к директору с ужасным сообщением:

— Он опять голый!

— Не верю! – воскликнул директор и бросился к африканским слонам, успев на ходу крикнуть сторожу: — Ты уволен!

Примчавшись к вольеру, директор увидел слона и слониху. Они стояли рядом, переплетя хоботы, и смотрели друг на друга счастливыми глазами. А вокруг валялись тысячи роз.

Директор десять раз ущипнул себя, так что на десятый раз ему действительно стало больно.

— Ну почему? – в отчаянии закричал он, глядя на голого слона. – Чего тебе не хватало? Ведь из тебя такую звезду сделали!

И в гневе зашагал обратно в свой кабинет. Там он немедленно вызвал к себе главного ветеринара.

— Значит, отцвёл, — сказал главный ветеринар. – Я же говорил вам, что это у него цветущий возраст.

— Но отчего у нас другие звери не расцветают? – спросил директор.

— А кто ж их знает, — честно ответил главный ветеринар.

Он действительно не знал.

И только слон и слониха знали, что это было признание в любви. Ведь для тех, кто любит, ничего невозможного нет. Попробуйте сами, и непременно расцветёте! Розами! Розами! Розами!

Дверью хлопала сначала,
Во дворе ведром стучала.

Снег швыряла и как кошка
Нам царапала окошко.

После дунула в трубу,
И в трубе гудело:
- У-у-у...

Мы дрожали от испуга.
- Кто там? - спрашиваем.
- Вью-у-у-у-га...

Никогда раньше не нравилась Илье Гурова. Что в ней хорошего: отличница, торопыга, болтушка и ябеда. То ли дело Олеська, она и секреты хранить умеет, и на дерево залезет проворней любого мальчишки, и когда свалится – не плачет. Леська – друг! А Гурова… ходит, командует, а как что – сразу в слёзы или к учительнице жаловаться. И всё ей с рук сходит. Одним словом, староста! Никогда её раньше Илья не замечал, хоть и сидели они вместе с червёртого класса. Но после того случая на математике, когда новый учитель Гуровой «3» поставил, всё изменилось. Илье вдруг Наташку так жалко стало, что непременно захотелось ей какую-нибудь приятную вещь сделать. И сделать так, чтоб никто не заметил, и главное, чтоб сама Наташка не догадалась… А то ведь совсем зазнается.

Несколько дней Илья пребывал в несвойственном для него задумчивом состоянии, и вдруг на уроке рисования ему представилась возможность.

В кабинете ИЗО все сидели по одному за маленькими светло-коричневыми столиками, и главное, Илья сидел отдельно от Гуровой: она за первым столом, а он за последним. Ребята уже приготовились к уроку и от нечего делать брызгались друг в друга, смачивая кисточки в банке с водой, как вдруг в класс ворвался длинноволосый Сергей Иванович и буквально с порога с пафосом объявил:

– Сегодня рисуем цветы!

– Почему цветы? – сразу же выкрикнул со своего места недовольный Растеряев. – Лучше б машину нарисовали, никогда ведь не рисуем!

– Потому что, Арсений! – восторженно сказал Сергей Иванович. – Цветы – это символ весны и красоты! Их очень любят ваши бабушки, мамы, сёстры!.. Если хорошо нарисуете, можете подарить, им будет очень приятно.

«А ведь это идея» – радостно подумал Илья.

Ребята приступили к выполнению задания. Илье, как назло, ничего не приходило в голову. Он ведь не знал, какие цветы Гурова любит… А хотелось что-нибудь необычное, чтоб ей действительно приятно было… Попробовал изобразить гвоздику, но гвоздика не желала получаться. Потом принялся за розу, вспомнив, что папа иногда дарит их маме, но намучился и с розой… В конце концов, махнув на всё рукой, решил соорудить чего попроще. Нарисовал круглую серединку, приделал к ней пять лепестков, раскрасил и понял, что получилась ромашка. И вдруг, просияв, быстро вывел наверху листа печатными буквами: «Ромашки для Наташки!»

Теперь предстояло самое сложное: незаметно передать рисунок на первую парту старосте. Илья осторожно повертел головой: ребята выполняли задания, учитель увлёкся чтением журнала. Он аккуратно толкнул сидящего впереди друга.

– Колян, передай Гуровой, только тихо, – и приложил палец к губам.

Колька растерянно посмотрел на товарища, но ничего не спросил, лишь мельком взглянул на рисунок и похлопал по плечу Петьку Ермакова:

– Чего тебе? – недовольно обернулся Ермаков.

– Гуровой передать просили, – деловым тоном сказал Коля.

– Хм, – усмехнулся Петька, с любопытством разглядывая рисунок. – Ромашки, а лепестки как у тюльпана!.. А кто просил?!

– Не знаю, – оскорбившись за друга, сердито проговорил Коля. –Передавай дальше.

Ермаков ещё раз усмехнулся и отдал рисунок Ваське Моисеенко.

Всё это время Илья сидел как на иголках, он очень боялся, что кто-нибудь из ребят откажется передавать и начнет выяснять, кто послал. Делая вид, что занят работой, он внимательно следил за передвижением листка по классу. Вот он у кудрявого Моисеенко, но на счастье Ильи, увлечённый рисованием Васька, даже не взглянув на ромашки, передал их дальше. Осталось ещё две парты, и рисунок дойдёт до своего адресата. Но какие парты!.. Вовка Крюков и Растеряев! Вовка, конечно, парень неплохой, но… Мысленно представив, что может произойти, если клоуну Крюкову захочется пошутить, Илья внутренне сжался…

И вот Вовка увидел листок.

Повертев его в руках и изучив надпись, он вполголоса, так чтоб слышало несколько парт, весело произнёс:

– Кажется, у нас в классе появился влюблённый художник!

Ребята зашевелились. Петька Ермаков захихикал, Растеряев с интересом развернулся к Крюкову. Воодушевлённый вниманием, Вовка поднял вверх рисунок и продолжал:

– Смотрите, смотрите, а муза, наверное, Гурова!.. Да, Гурова! Влюблённый художник тут так и написал: «Ромашки для Наташки!»

Ребята засмеялись и принялись тянуть шеи к рисунку, чтобы получше разглядеть надпись.

Услышав свою фамилию, Гурова недовольно повела плечами и оглянулась. Илья склонился над чистым альбомным листом, делая вид, что занимается творчеством, на самом же деле в этот момент ему хотелось растерзать Крюкова… «Вечно он нос не в свои дела суёт! Лишь бы поиздеваться над кем-нибудь! Клоун! Если всё раскроется, – сердито думал Илья, – он у меня на перемене получит!!! Ох как получит!!! – Смех в классе звучал всё громче. – Пусть всё раскроется!»

Но пока ситуация складывалась удачно для Ильи. Сергей Иванович, потревоженный шумом, отвлёкся от чтения и стал искать зачинщика беспорядка. Увидев весёлого Крюкова, радостно размахивающего руками, учитель вдруг грозно и громко закричал на него и пообещал поставить два за работу на уроке. Вовка, не ожидавший столь бурной реакции от всегда мирного Сергея Ивановича, перестал улыбаться, расстроился и собрался отдать рисунок Гуровой, но Сенька Растеряев вдруг проворно выхватил листок у него из рук.

Сергей Иванович сел и снова уткнулся в журнал. Сенька выждал минуту, а затем ехидно обратился к старосте:

– Смотри, Гурова, какой тебе шедевр прислали.

Наташка сердито взглянула на Растеряева, покачала головой и отвернулась.

– Что, не веришь? Смотри, тут так и написано: «Ромашки для Наташки!» Сенька засмеялся… Ребята опять зашевелились, Илья, до которого долетали лишь обрывки фраз, занервничал. Наташка снова покачала головой.

– Что, правда не веришь? – на смену Сенькиному веселью пришло возмущение. – Да на, смотри! – И Растеряев приблизил лист совсем близко к старосте.

И вдруг Гурова, наверное, сама от себя не ожидая такого, ловко выхватила его у Сеньки.

Растеряев опешил от Наташкиного поступка и собирался вернуть рисунок обратно, но девочка стала поднимать руку, делая вид, что собирается пожаловаться, и Сенька отстал.

«Ромашки», наконец, дошли до адресата.

Илья увидел это, но не расслабился, не зная, как будет реагировать староста. Наташка посмотрела на рисунок, покрутила головой в поисках пославшего его, а затем улыбнулась и покраснела – «Ромашки» ей понравились! И, украдкой глядя на Гурову, Илья вдруг сам улыбнулся и покраснел.

Сергей Иванович тем временем отложил журнал, взглянул на часы и, громко кашлянув, обратился к классу:

– Ну что ж, пора заканчивать, до звонка осталось 7 минут. Времени для творчества было достаточно. Посмотрим, что у вас получилось! – И он, взяв со стола красную ручку, собрался, как обычно, ходить по рядам и выставлять оценки.

Илью охватила паника. Со всеми переживаниями, которыми был полон урок, мальчик совершенно забыл нарисовать другие цветы, не для Наташки, а для учителя… И сейчас он сидел, смотрел на пустой лист и с ужасом понимал, что всё сейчас раскроется, что вот сейчас все поймут, что именно он послал Гуровой рисунок.

А Сергей Иванович приближался и приближался, всё слышнее были его фразы, порицающие или хвалящие учеников. Вот он уже склонился над Колей, кажется, ставит ему четвёрку… Еще мгновенье, и учитель оказался у стола Ильи и с недоумением уставился на пустой лист.

– Погонин, а где твоя работа?!

– Моя?.. – Илья замялся.

Голубоглазый Колька сразу всё понял и, развернувшись к другу, смотрел на него с сочувствием и грустью, но не знал, чем помочь.

Похоже, не один Коля догадался о том, где рисунок Ильи. В классе стали раздаваться смешки и шуточки: «Влюбленный художник!», «Погонин и Гурова!»

Илья был готов сквозь землю провалиться, а Сергей Иванович повторил уже более настойчиво:

– Я спрашиваю, где твоя работа?! Ты чем весь урок занимался?

– Я…

Казалось, таких безвыходных положений у Ильи ещё в жизни не было. Но вдруг к его парте подошла Гурова! Она появилась почти бесшумно, словно фея из сказки, призванная спасти его, и, сжимая в руке листок с цветами, чуть взволнованным голосом произнесла:

– Сергей Иванович, вы только два Погонину не ставьте. Вот его рисунок! Ему его ромашка не понравилась, и он меня попросил другую нарисовать… А по-моему, красиво: лепестки ровные, и разукрашено ярко… Очень красиво! Возьми! – с этими словами девочка протянула Илье листок.

Смешки прекратились, ребята от недоумения окрыли рты.

Илья благодарно посмотрел на старосту, а затем перевёл взгляд на рисунок: на месте надписи остался чуть заметный след от ластика.

Один полярный лётчик
Письмо мне показал:
- Какой печальный почерк! –
Я с ужасом сказал. -
И грустные помарки,
И грустный-грустный слог,
И грустный – вместо марки –
Берёзовый листок.

Хоть верьте, хоть не верьте,
Но вот оно само
В берестяном конверте
То самое письмо:

Белые  Мишки,
Бедные Мишки!
О Вашем страшном горе
Узнали мы из книжки.
Как сообщает пресса,
Живёте вы без леса,
Одни, на голой льдине,
Где вьюга да мороз,
Где сосен нет в  помине,
Ромашек и стрекоз…

О! На этом месте мы громко плачем и не можем писать в рифму.

Мы шлём с приветным словом
Вам пять больших конфет,
На каждой нарисован
Семейный наш портрет.
А также шлём  посылку:
Солому на подстилку,
Вязанку хвойных веток,
Валенки для деток,
И напоследок –
Целую колоду липового мёду.

            Ваши бурые родственники.

- А что же дальше? – я спросил.
- А вот что, - лётчик пробасил: -
Прошло три месяца с тех пор,
Пришло письмо в сосновый бор.

Бурые Мишки,
Добрые Мишки,
Наши шоколадные 
Сестрёнки и братишки.
Как видно на картинке,
У вас кругом ни льдинки,
А только днём и ночью
У вас скрипят леса,
Как порванные в клочья
На мачтах паруса.
И невозможно жарко,
И нам вас очень жалко…

О! На этом месте мы тоже плачем и не можем писать в рифму…

Письмо мы пишем дома
При звёздах у окна.
Спасибо за солому –
Она была вкусна!
И валенки, и валенки
Без дела не лежат,
Мы сделали в них спаленки
Для наших медвежат.
А липкий мёд – ну так хорош,
Им что ни склей – не оторвёшь,
И мы вот эти клеем
Сейчас письмо заклеим.

Мы высылаем пять мешков
Сосулек свежих и снежков,
Мороженую рыбу,
Мороженного – глыбу,
Коньки, моржовые клыки,
Полярной станции флажки
И целую бочку рыбьего жира!

               Ваши белые родственники.

- С тех пор, - сказал мне лётчик, -
В бураны и мороз
Мешков, посылок, бочек
Я много перевёз.
И много писем привозил, 
А два на память попросил:
Пускай прочтут их в книжке
Девчонки и мальчишки.

И лётчик взял под козырёк:
- Лечу на Север, путь далёк.
Спешу, простите - служба! –
Заторопился он.

Как славно, что у дружбы
Есть верный почтальон!
Как славно, что на свете,
Невзгодам вопреки,
И бурые медведи,
И белые медведи,
И взрослые, и дети
Друг другу так близки! 

Мой дед был военным. Как и все семьи офицеров, они часто переезжали с места на место. В далеком 1949 году семейство жило во Владивостоке, где дедушка преподавал экономическую географию на высших военных курсах для комсостава.

Мама часто рассказывает мне о своём послевоенном детстве, но эта история мне почему-то особенно понравилась.

Жили они тогда в деревянных коттеджах на две семьи на окраине города в районе, который назывался «Гнилой угол». Это место и правда отличалось плохой погодой. Когда над городом светило солнце, у нас всегда моросил дождь, и постоянно было грязно и сыро.

Моей маме Лиле тогда было семь лет. Им, детям, все было нипочём. Они гуляли в любую погоду. Летом целой ватагой ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, купались в бухте Потрокль. Ныряли в океан за морскими звёздами, ежами и трепангами.

Напротив их дома через дорогу шло строительство трёхэтажного общежития для рабочих. Там трудились военнопленные японцы, которых каждое утро под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь для военнопленных. Эти странные люди вызывали постоянный интерес у всех ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая «банзай!», а другие жалели и приносили им кусочки хлеба.

Пленные выглядели очень измученными. Униформа цвета хаки висела на них как на вешалках. И все они были так малы ростом, что казались семилетней девочке ровесниками.

Военнопленные часто подзывали детей, и, отдавая свои гроши, просили купить для них что-нибудь съестное или папиросы. Сами они не могли отлучаться со стройки. Ребятишки охотно выполняли их просьбы, хотя в то время в магазинах ничего нельзя было купить, кроме чёрного хлеба, ржавой селёдки или консервов.

Лиля и её подружка Зойка часто беседовали с японцами, несмотря на то, что это было строго запрещено. Бдительные охранники, наводящие ужас не только на пленных, но и на детей, присматривали за ними. Они постоянно отгоняли всех от японцев, грозя тюрьмой за предательство Родины и шпионаж.

Да дети и сами побаивались японцев, несмотря на их солнечные улыбки, ведь они были нашими врагами.

Среди пленных Лилька с подружкой выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно их приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке.

«Дети сан, смотри!», – говорил один из них и показывал, как он «отрывает» себе палец и при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Дети понимали, что он шутит, и весело смеялись. Маленьким девчонкам льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.

Как-то раз один из японцев с таинственным видом подозвал Лильку и вручил спичечный коробок, в котором что-то тихонько шуршало. Там оказалась очень красивая бабочка – чёрный махаон, которого даже в те далёкие времена было очень трудно встретить.

Потрясённая красотой и размером бабочки, девочка спросила: «Где ты взял её?» Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для неё. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба. «Да, да, конечно!» – сказала Лилька и помчалась домой, бережно прижимая к себе коробочку с бабочкой.

Дома она схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно. Мама (моя бабушка) остановила её и сказала: «Зачем ты берёшь хлеб? Лучше вымой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила очень вкусный борщ с мясом». Лилька показала маме чёрную бабочку и ответила, что хлеб несёт пленному японцу, который подарил ей эту красавицу.

Мама вздохнула, немного подумала и сказала: «Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. Там в лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького.»

Лиля радостно побежала звать своего знакомого на обед. С ним рядом стоял его друг. И она пригласила их обоих. Японцы переглянулись, о чём-то поговорили между собой, и, воровато оглядываясь, пошли вместе с девочкой. Было как раз обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селёдку, чем-то запивая её. Так что можно было отлучиться незаметно.

Мама, увидев двоих гостей вместо одного, погрозила Лильке пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Она налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща и крупными ломтями нарезала буханку чёрного хлеба. Японцы замерли от восхищения при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду.

Если бы вы могли только видеть, как они ели! Лилька никогда не забудет этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства маленькие узкие глазки. Чтобы не уронить не одной капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся её ко рту.

Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно. Покончив с едой, японцы улыбнулись хозяевам, встали из-за стола и, сложив руки ладошками вместе, долго кланялись, выражая благодарность. Мама растрогалась и даже заплакала. Ей было очень жалко этих изголодавшихся молодых ребят.

После этого обеда Лилькины знакомые японцы встречали её как родную. Они каждый день разговаривали. Пленные очень смешно произносили некоторые русские слова: хреп – вместо хлеб, растуй – вместо здравствуй. Её имя Лиля они произносили как Риря.

В японском языке нет буквы «Л», и во всех русских словах они заменяли её на «Р». Девочке удалось узнать имена японцев. В шутку или всерьёз они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками – брал в руки камень. Тор и Ками ещё много раз обедали у Лильки дома. Мама старалась приготовить для них рыбу и рис, так как для них это была любимая еда.

Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен. Японцы смутились и стали уверять: «Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война».

Оба очень тосковали по дому, так как в плену были уже почти три года. У Тора отец был крупным промышленником. Он смешно изображал своего отца – надувал щёки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый.

Ками был из простой рабочей семьи. Но война стёрла все сословные грани между ними, и в плену они стали лучшими друзьями. А ещё молодые японцы очень полюбили наш чёрный хлеб. До войны они даже не знали вкуса хлеба. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки. «Когда моя пошра дома, то скучай русский хреп» – говорили они.

Прошло несколько месяцев, и однажды дети увидели, что вместо военнопленных на стройке трудятся наши русские рабочие. Они думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, то ли отправили на родину, то ли перевели в другой город. Своих друзей Тора и Ками Лилька больше не увидела. Вскоре и её семья переехала из Владивостока на новое место службы отца.

А чёрная бабочка-махаон ещё много лет хранилась в Лилькиной коллекции, пока не рассыпалась от времени.

– Оль, давай разберём в твоём письменном столе, – сказала мама. – Мы с папой купим тебе большой стол, а этот, маленький, отдадим Лене или Саше! Как же быстро летит время! Представляешь, наши малышки уже пойдут в первый класс! Купим ещё одну парту, и у каждого из вас будет своё рабочее место.

– Давай, – ответила Оля. – Я сама разберу, ладно? Мне вообще надо посмотреть, что там лежит, я, честное слово, уже и не помню.

– Да, конечно, – согласилась мама. – Я тоже вчера открыла верхний ящик, а там столько всего навалено! Половина, по-моему, просто мусор! Ты разбери. Что не надо выкини. Помощь нужна?

– Нет, я сама, – сказала Оля. – Я после завтрака разберу.

После завтрака мама ушла в магазин. Оля занялась столом, Лена с Сашей тихо играли в куклы. Дома был покой и порядок.

Когда мама вернулась через полчаса и открыла дверь в детскую комнату, она растерянно остановилась на пороге. Детская напоминала поле военных действий. Старшая Оля стояла на своём письменном столе и после каждого воинственного клика: «На шарап!», бросала вверх и в центр комнаты какие-то предметы. Если это было что-то тяжёлое, оно сразу падало на пол, если лёгкое, то ещё какое-то время кружилось в воздухе. То тут, то там на полу валялись сломанные карандаши, обгрызенные ручки, половинки ластиков, скомканные бумажки, бумажные конфетти, обёртки от конфет и шоколадок. Младшие дети злые и раздражённые ползали по комнате. Периодически что-то подбирали, рассматривали. Что-то снова бросали, а что-то прятали в свои карманы. Между ними с радостным лаем носилась собака, чёрный французский бульдог по имени Чинита. Чинита решила, что это такая игра, и тоже пыталась поймать хоть что-нибудь или отобрать у девочек.

– Боже мой! Что это? Что тут творится?! – в ужасе спросила мама.

– Да ничего, – невозмутимо ответила Оля. – Мне эти вещи не нужны, я их выбрасываю, а девчонки отбирают кому что нужно.

– Но так же нельзя! – сказала мама, схватившись двумя руками за голову. – Почему бы просто не отдать, если тебе что-то не нужно! Почему надо бросать? Бросать как собакам? Мои дети собаки, что ли?

– Я бросаю, чтобы было честно! – заявила Оля. – Потому что Ленка у Сашки всё отнимает!

– И ничего я не отнимаю, – ответила Лена, прижимая рукой оттопыренную футболку к своему животу.

– Нет, отнимаешь, – тоненьким голосочком возразила Саша. – Ты всё у меня отнимаешь. И зеркальце маленькое отобрала, и блокнотик! И ещё ручку с обезьянкой на конце!

– Знаете, девочки, – сказала мама, – бросьте всё, не надо ничего подбирать. Завтра пойдём в магазин и купим всё, что захотите! Я обещаю! Я не желаю, чтобы мои дети побирались, как нищие!

– Ладно, – послушно сказала Саша, выворачивая карманы. За ней, через некоторое время, нехотя последовала Лена.

И на пол полетели полосатый карандаш, старый Олин школьный пенал, маленький блокнотик в форме сердца. Вслед за ними на пол отправились ракушка, батарейка и старый, облезлый октябрятский значок.

– Ой,– сказала мама. – Надо же, сохранился!

Она наклонилась и подняла значок.

– Мам, а это что? – тихо спросила Саша.

– Это Ленин, – ответила мама. Она подняла на Олю глаза. – А вот это не надо было выбрасывать.

– Мне он не нужен, сама сказала, выброси всё, – пожала плечами Оля.

– Мам, что это? – уже чуть громче спросила Саша.

– Это Ленин, – задумчиво ответила мама, и обратилась к Оле: – Понимаешь, этот значок уже история. Я расскажу как-нибудь. Наверное, вам интересно будет послушать о том времени, когда я была маленькая, и когда мы все носили такие значки…

– Ма-ам! – в Сашином крике уже звенели слёзы. – Мам! Что это!

– Э-то Ле-нин, – повернувшись к Саше, медленно и с выражением повторила мама и отвернувшись от неё к Оле, добавила: – Я с такой гордостью его носила, и мы все назывались его внучатами.

– А что, у тебя не было дедушки? – спросила Лена.

– Нет, дедушка у меня был, – ответила мама, – но это совсем другое, мы все были счастливы и страшно боялись потерять этот значок, потому что это – Ленин…

– Ленин! Ленин! – взорвалась Саша криком. – И карандаш Ленин! И ручка! И блокнотик! Все Ленино, и это, и это! Даже какой-то старый значок! И тот Ленин! – и у неё из глаз брызнули слёзы. – А мой! Мой-то где?

Она меня не отпустит

 Один король мечтал, чтобы у него выросли длинные усы. Он хотел быть похожим на своего дедушку Артура, на портрете. А усы не росли. Пришёл во дворец волшебник и говорит:

– Ваше Величество, чтобы выросли усы, надо съесть волшебную устрицу. Вот я вам принёс несколько штук. Съедите, и через три минуты будете как Артур.

– Ура! – обрадовался король.

Съел устрицу, а усы не выросли.

– Обманщик ты, а не волшебник! – сказала королева.

И тоже съела устрицу.

И стала как Артур.

– Видите, – сказал волшебник. – Я не обманщик.

– Почему же у меня не выросли? – спросил король.

– Не знаю, – пожал плечами волшебник.

А королева подёргала усы и спросила:

– А как их теперь убрать?

– Почему же, интересно, у меня не выросли?

– Но вы же видели, Ваше Величество, я не обманщик!

– А как эти усы теперь убрать?

И огорчённый король пошёл спать.

– И мне пора, – сказал волшебник.

Но королева вцепилась ему в рукав и сказала:

– Я тебя не отпущу, пока не скажешь, как убрать эти усы.

– Она меня не отпустит, – усмехнулся волшебник.

И растаял в воздухе.

Руки чешутся

У короля Барадаха чесались руки.

– Это когда хочется ударить, – сказал министр обороны. – Ударьте меня, Ваше Величество!

Барадах ударил министра обороны, но руки не перестали чесаться. Он ударил министра финансов и палача. Не помогло. Пришлось ударить королеву. Руки продолжали чесаться. Тогда король позвал придворного лекаря. Ударил лекаря, чтобы ещё раз проверить, а потом спросил:

– Почему у меня руки вот здесь чешутся? Правая – прямо где локоть. А у левой – запястье.

Придворный лекарь посмотрел руки короля и сказал:

– Ваше Величество, вас укусили два комара.

«Ой, – подумал Барадах, – зачем же я тогда жену обидел?» Королю стало стыдно. Он подошёл к королеве и сказал:

– Извини меня, пожалуйста. Больно?

– Ерунда! – махнула правой рукой королева (левой она прикладывала лёд к шишке на лбу). – Ты же не знал, что это комары!

– Правда не знал! Клянусь!!!

– Я тебе верю, – улыбнулась королева.

Дорогие мама и папа! Спасибо за то, что отправили меня на дачу. Мне здесь очень нравится.

Бабушка печёт вкусные блины и подаёт к ним сметану, мёд, масло и варенье. А особенно мне нравятся бабушкины пирожки с капустой, и с мясом вкусные, а с картошкой ещё лучше. И всё это я ем.

Но вы не подумайте, будто это единственное, что произвело на меня впечатление на даче. Нет, это далеко не так. Ещё мне нравится, что в бабушкином саду растёт много ягод. И я их ем.

А ещё я доволен, когда бабушка ходит в лес и приносит оттуда ягоды. Их я тоже ем.

Недавно бабушка начала приносить из леса и грибы. Она их варит и жарит. А я их ем.

И дедушка хороший, потому что разводит пчЁл, из которых добывает мЁд, который я ем.

Кончаются каникулы, скоро пора возвращаться в город, и поэтому мне грустно.

Но бабушка сказала, чтобы я не скучал, она даст мне с собой сушеные грибы, малиновое, клубничное, вишнЁвое, земляничное и черничное варенье. И мЁд. И все это я буду есть.

Солдат Победы

Я контужен войной: я ослеп, я оглох, онемел.
Я бреду в темноте, в тишине, в пустоте, в безвременье.
И от крови и пепла отмыть я себя не сумел,
Весь увешанный памятью давних и страшных сражений.
Я - солдат той войны, никогда я не буду убит. 
Я не знаю, зачем и куда я бреду без конца. 
Знаю только одно: когда в мире наступит весна, 
Я верну людям счастье и тогда буду снова забыт!

Стихи

Как яблоками мешок, я наполнен словами:
Разглядываю, ощупываю, обнюхиваю, бросаю,
Откусываю, выплёвываю, другие - жую, пережёвываю...
А некоторые такие - аж слюнки текут -
Я с хрустом отрываю и кусками глотаю,
И мыслями-руками я их перебираю, перетираю
И всё это месиво варю в голове.
Варенье из слов храню и съедаю,
А пенку-стихи снимаю.

Хочется

Хочется быть отважным,
Добрым и умным быть,
Хочется жить не однажды –
Трижды, четырежды жить.
Хочется в море плавать 
И под водой дышать. 
Хочется в горы бегать 
И над Землёй летать. 
Хочется видеть и слышать, 
Как не дано никому! 
Хочется верить каждому 
Как себе самому! 
Хочется жизнь придумать 
И как придумал - прожить, 
Новые семь чудес света 
Для людей сотворить...
Знаю, что жизнь обманет,
Знаю - перехитрит. 
Разум мечты отнимет –
Память их сохранит.