Старожил

Выйду  из  дому  -  снег  по  пояс,
За  ночь  двадцать  промчалось  вьюг.
Вот  он  рядом  -  Северный  полюс,
Вот  он  рядом  -  Полярный  круг.
У  макушки  земного  шара
Я  живу  
               уже  пятый  год
И  Медведица  мне
                                   Большая
Лапу  запросто  подаёт!

Скорее бы!

Будет  солнце,
Будут  росы,
Будет  радуга  легка,
Будут  в  платьицах  берёзы -
Это  будет,
А  пока:
Спят  заснеженные  зори –
Убаюкала  зима,
Подо  льдом  на  Белом  море
Спят  весенние  шторма!

Про ворона

Летел однажды ворон по своим делам с юга на север. Тут надо сказать, что ворон – птица редкая. Это не ворона, та размером поменьше и характером позлее. Ну, похитрее, так скажем.

Присел ворон отдохнуть на дубу.

А тут ворона:
– Это моё дерево!

Ворон удивляется:
– А где написано, что это дерево твоё?

– Щас будет написано! – заявила ворона и клювом выбила на коре буквы: «Маё».

– Ну, и что?

– А то, что ты должен мне за постой 11 марок и 99 пфеннигов!

В очередной раз удивившись, ворон сказал:
– Да я бы с удовольствием, только у меня денег при себе нет.

– Тогда я тебя арестую! – объявила ворона. Она каркнула, и к дубу слетелось ещё много ворон, наверное, тысяча.

Но ворон-то, он большой, птица вещая. Взмахнул крылами да и полетел дальше.

Своею дорогой.

Про бомбу

Надо бы написать совсем добрую сказку. Но животные и цветы, они всё-таки очень своенравные. Поступают, как хотят.

Кто с ними сладит? Ну, ладно. Пусть будет сказка про бомбу.

Американцы потеряли бомбу. Уронили и не нашли. А бомба лежала, лежала на пейзаже, её обросли растения, а на самом верху свила гнездо птица.

И подумала бомба: ну что я, в самом деле, двадцать лет лежу. Пора бы и взорваться.

И она пошевелилась, и птица улетела. И веточки рассыпались. И стало видно, какая бомба чёрная и блестящая.

И бомба возгордилась. «Вот я сейчас взорвусь».

И стряхнула с себя оставшиеся веточки, и внутри себя решила взорваться. Сказала себе: «Раз!»

И не взорвалась. Лежит. Фокус не вышел.

И так она и лежит до сих пор. И опять обросла, и птица вернулась.

Потому что сержант Пеппер, который тогда загружал бомбу в самолёт, забыл ввинтить взрыватель.

А у сержанта Пеппера теперь уже тоже внуки бегают по лужайке.

Мой брат вырос очень капризным. Два года человеку, а капризничает, как маленький. Мама говорит ему:

– Ешь кашу!

– А он:

– Не хочуу!

Она ему:

– Ну тогда яблоко с чаем.

А он опять:

– Не хочу!

Мама рассердилась и говорит:

– Вот придёт Баба Яга, я тебя ей отдам, она всех плохих мальчишек крадёт.

А брат мой осмелел и заявляет:

– Её не бывает!

Мама глаза сузила:

– Это мы посмотрим!

Я шепчу ему:

– Ещё как бывает!

А сама вижу: бабушка с какой-то сумкой тихонько из квартиры выскользнула. Через пять минут в дверь звонок и входит Баба Яга. Страшная, вся в лохмотьях, лицо грязное, зуб один кверху торчит. Но я-то всё равно вижу, что это бабушка наша, родная. Я даже почти засмеялась от радости. Бабушка лаптями шаркнула и говорит не своим голосом:

– Кто здесь кашу не ест?

Мама сокрушенно на брата показывает:

– Вот этот мальчик.

– Этого мальчика случайно не Артёмом зовут?

– Артёмом, Артёмом, – кивает мама.

– Заберу-ка я его в лес, в свою избу, будет мне дрова рубить, – грозно сказала бабушка-Баба Яга.

Я уже хотела в ладоши хлопать, но тут на брата посмотрела. Он был бледный и испуганный. По щекам слёзы текли. Бросился, маму за рукав схватил и стал просить:

– Не отдавай меня, мама! Мамочка, не отдавай меня!!

И я вдруг тоже начала реветь. А мама встала и прогнала Бабу Ягу.

Перевод с финского Анны Сидоровой

(Из книги «Сокровища лесных эльфов». Предисловие Михаила Яснова и другие рассказы опубликованы в №70).

Лунная тыква

У нас во дворе растёт тыквенное дерево. Ему уже больше ста лет. Однажды большая-пребольшая тыква долго смотрела на небо и захотела стать луной. Из тыквы получилась замечательная луна, потому что она светила очень ярко. Но важные тётеньки сморщили носы и сказали, что у тыквы слишком пухлые щёки. Лунная тыква заплакала. Тогда мама протянула ей из чердачного окошка бабушкин носовой платок и сказала: «Вы можете оставить его себе». Тыква снова развеселилась и крикнула мне: «Выходи играть!» И мама мне разрешила, хотя было уже довольно поздно. Я качалась на качелях под тыквенным деревом. А мама смотрела из окна. Листья были золотые и жёлтые. Было так красиво! Осень. Вот какая молодец – лунная тыква. А потом во двор вероломно прокрался страшный храп важных тётенек.

Вуу Дуу

Во дворе живёт собака, её зовут Вуу Дуу. Она не привязана, потому что никуда не убегает. А куда ей бежать со своего двора? Вуу Дуу подмигивает мне и удивлённо поднимает уши. Я подмигиваю ей в ответ. И тоже удивлённо поднимаю уши. Вуу Дуу всегда внимательно слушает, когда я что-нибудь ей насвистываю. Песни морских просторов. И играю на воображаемой гитаре. Вечером Вуу Дуу играет на саксофоне и отбивает такт хвостом. Пыль стоит столбом. Я слышу, как Вуу Дуу играет, когда мне не спится. Я знаю, что летучие мыши тоже не спят. И ветреные деревья в парке. На небе мерцают звёзды. Ночь.

Милая тишина

«Давайте послушаем тишину», – шепчут кроты перед тем, как заснуть. Тишина может о многом рассказать. Если тишина где-нибудь спрячется, то найти её очень сложно. Повсюду звуки, они никак не хотят замолчать. Особенно маленькие звуки: сопят, пыхтят, стучат, шипят, жужжат, визжат, перешёптываются, постукивают, свистят, хрустят, скрипят, шумят, ворчат, брюзжат, шлёпают и грохочут… В трубе, на крыше, в гриве у пони, внутри контрабаса, в улыбке ручья, в листве деревьев и в тёплых подземных переходах. Тишина прячется в своей норке и сидит там тихо-тихо. Милая тишина. Где-то совсем рядом. Под самым носом. Какая она, тишина? Сколько у неё ног? Сколько ей лет? Длинные ли у неё уши? Выращивает ли она редиску? Любит ли она собирать грибы? Ходит ли она в библиотеку? Нравятся ли ей стихи? Пробует ли она вырастить розы из ягод шиповника? Есть ли у неё бабушка? Пьет ли она воду из луж? Замечает ли следы крота на снегу?..

Пирелла

Два своих передних молочных зуба Пирелла бросила мышке за печку. Сегодня я ночую у Пиреллы. У неё чудесное платье из лоскутков, и она умеет играть на флейте «Дядя Яков, дядя Яков…». Сквозь стёкла очков её глаза кажутся большими и красивыми. «Рилли, пилли, Пирелла», – напеваю я ласково и будто обнимаю Пиреллу. Мы с Пиреллой живём в снежной пещере и переезжаем с места на место на спине доброго белого медведя. «Пирелла! Пирелла-а-а! Обе-е-дать!» – кричит мама Пиреллы. У неё длинная юбка и длинные волосы. Я не люблю кислую капусту. Мама Пиреллы меня прекрасно понимает. Нам разрешили посмотреть все книги, что стоят на полке. Пирелла скоро научится читать. Её мама всегда что-то шьёт. Дверь в её комнату приоткрыта. Мама Пиреллы напевает себе под нос и улыбается. На стене висит картина со страшной куницей, но, к счастью, мама Пиреллы её загораживает. А Пирелла совсем не боится. «Пирелла-шустрелла», – говорит мама Пиреллы и смеётся, как заварное пирожное.

Первый цветок мать-и-мачехи

Папа вырезал мне можжевеловую кукушку. Ку-ку! Так приятно просыпаться утром под кукование кукушки. Я могу взять можжевеловую кукушку себе, если пообещаю кормить её каждый день можжевеловыми ягодами. Кукушка осторожно склёвывает их с моей ладошки. Иногда папа опускает голову под воду и кричит рыбам: «Эге-гей!». Щука приплывает поболтать с ним о том, о сём. Буль, буль-буль! Папа никому не раскрывает подводные секреты. Курицам папа дарит венки из одуванчиков, а сорокам колечки с цветами мышиного горошка. Папа умеет заговорить воздушных змеев, так чтобы они летали. Уууух! Бабочки, по просьбе папы, кувыркаются в воздухе. На рождество папа лепит из снега колдуний-метелиц и морозных троллей с ужасно толстыми щеками! Большими зубами они грызут снежные комья. ХРУМ, ХРУМ! Снежные чудища отправляются в путешествие на северный полюс. Папа отправляется за ними следом на большом ледоколе, но как только я найду первый цветок мать-и-мачехи, он сразу же вернётся.

Простор

Ох, Мамонт! Пришла пора уходить. Дикий Ёж наелся клюквы и заснул. Серый Заяц собрал мягкие веточки мха и сделал из них постель. Сойка нашла орех и спрятала его до рождества. Саблезубый Тигр осторожно тронул лапой снег. Ох, Мамонт! Хочешь, я пойду вместе с тобой? Куда ты смотришь? На пушистые облака? А может, это морозный ветер заставляет тебя уйти? Я смотрю в твои глаза. Они такие большие. А я – маленький мальчик, не больше травинки. Но если захочешь, я пойду вместе с тобой. Не волнуйся, я лёгкий, как тень, и мне ничего не нужно. Я умею рассказывать коротенькие сказки, похожие на весенние цветы, и разжигать огонь. Ох, Мамонт! Не надо бояться длинной ночи. Мы будем вместе смотреть, как догорают звёзды на небе, темнеют и становятся совсем незаметными и безмолвными, как сама земля. И тогда выпадает роса.

Щенячьи штучки

Обнялись
Два щенка – 
Заплелись
Два поводка,

А щенята
Круг за кругом
Ну гоняться
Друг за другом…

На траве валяются,
Громко похваляются:

– Мой хозяин – вот он!
– А мой к нему примотан!  

Щенячья считалочка

Ты щенок
И я щенок,
Мы друг дружку
Сбили с ног – 
И катаем, и валяем
В грязном
Снежном месиве…

Что ты лаешься,
Хозяин?
Видишь – людям весело!

Прогулочная скороговорка

Щен щенячий, сын собачий
Щерится, таращится,
Следом мальчик человечий
На верёвке тащится.

Рассуждения щенка Мартына, в четвёртый раз отогнанного от обеденного стола

Ну и подумаешь, ну и не больно-то надо,
Я же ведь только спросил: не найдётся ль кусочка
Лишнего, мол, для собачки? Зачем же так грубо,
Сразу – пшёлвон! Толстокожие, чёрствые люди!

Только спросил, ненавязчиво так, деликатно, –
Что, и спросить уж нельзя? И не надо мне вовсе
Ваших котлет, а хотел я всего лишь проверить,
Есть ли душа у вас! То-то и видно, что нету.

Впрочем, кто знает… быть может, и стало вам стыдно,
Совесть замучила, в горло не лезет котлета?
Зря, мол, обидели пса – чай, несладко за дверью
Ждать горемыке… Пойду-ка ещё раз проверю!

Стук повторился. Я оторвался от «Приключений Чиполлино» и подумал, что если дядя Семён и в этот раз не починит крышу, то придётся лезть на крышу папе. Стук снова повторился. Стучали уже чаще, настойчивей и глуше.

«Мамочка, – вздрогнул я, – да это же в нашу дверь колотят».

– Не открывай чужим. Спроси: «Кто там?» Спроси: «Что вам? Кто вам нужен?» Узнаешь – всё равно не открывай. – Я выслушивал это в день по пять раз. Всегда, когда бабушка уходила в магазин, а мама на работу, они учили меня, как быть и что делать, если к нам постучат.

Я послушно кивал.

Когда я пожаловался Наташке, что родители считают меня тупым и повторяют мне всё по сто раз, она пожала плечами, фыркнула и изрекла: «Воспитывать родителей надо».

– Это как? – удивился я.

– А просто. Мой отчим на праздник Первомая час в дверь барабанил.

– А ты?

– А я его «не узнавала». «Ой, кто это? Да не может быть! У моего папы голос не такой».

– Побил?

– Неа. Он же сам меня учил. Не открывай, ай-ай-ай, «чёрная кошка», закрывай окошко. Ну, в общем, обычная их взрослая дребедень.

– Не, Наташ, я так не могу. У меня же отец родной.

– А у меня хоть и отчим, а родней родного. Я родного и не помню.

Когда стук раздался в третий раз, я уже стоял у двери.

– Кто там?

– Почтальон. Вам телеграмма.

Бабушка говорила, что ни в коем случае нельзя говорить, что никого нет дома.

– Мама ушла в магазин. Она скоро придёт, и вы приходите.

– Сынок, – сказал голос за дверью. – У меня срочная телеграмма. С уведомлением о вручении. Открывай. Не бойся.

Легко сказать: «Не бойся». А что делать, если я боюсь?

– А вы в тринадцатую или в двенадцатую квартиры постучите. Они и получат, и распишутся.

– Не положено, – устало ответил то ли почтальон, кто его там знает, из-за двери не видно. – Да и стучал я уже, – неожиданно продолжил он бодрее. – Не открывает там никто.

– Да? – удивился я, – а кто же тогда вам дверь в общий коридор открыл?

– Да она и не закрыта была вовсе, – возмутился мой собеседник.

Я сел около двери и задумался. Откроешь – попадёт, не откроешь – попадёт. Во незадача.

И тут меня осенило. «Осеменило», как говорит дед Семён.

– Вот что, дядя почтальон, выходите обратно на улицу и вставайте под нашим окном. Я окно открою, опущу верёвочку и получу телеграмму.

– Верёвочку? Делать мне нечего, тоже мне придумал, верёвочки.

После некоторого молчания я услышал речитатив, удаляющийся к лестнице во двор: «Все люди как люди, открывают молча, а этот бдит. Бегай теперь туда-сюда, вот выброшу дурацкую эту телеграмму на помойку и будешь знать, сыщик-прыщик, тоже мне нашёл грабителя…

Звук удалялся, удалялся и стал не слышен вовсе.

– Эй, ты, пинкертон, открывай давай, – раздалось уже с улицы.

Я подбежал к окну, с трудом вытащил шпингалет и распахнул створки. Дом у нас невысокий, двухэтажный. Деревянный и покосившийся. Я выглянул в окно и увидел почтальона с огромной кожаной сумкой через плечо, на нём была потрёпанная тужурка с крылышками и молниями в петлицах, форменная фуражка, очки за толстенными стеклами, а самое главное, на тужурку была пришита выцветшая нашивка за ранение. Она так выцвела, что понять, за тяжёлое или лёгкое ранение, было невозможно. В руке у почтальона была калоша.

Мне стало стыдно, так стыдно, что я покраснел, как маков цвет. Человек, раненный на фронте, а я его гоняю туда-сюда. «Чурбан бесчувственный», – пронеслось у меня в голове.

Быстро-быстро я размотал клубок бечёвки, привязал к концу катушку из-под ниток, потому что без груза бечёвку мотало ветром, и начал опускать. Почтальон, напротив, неторопливо и даже как-то с ленцой прикрепил к бечеве телеграмму, так что она стала похожа на бумажную бабочку, которой Наташка всегда дразнила кошку, а потом и тонкую школьную тетрадь. Наверно, в тетради и нужно было расписаться в получении телеграммы.

Не прошло и пары минут, как я уже прокричал: «Спасибо», опустил тетрадь на бечеве, захлопнул окно и закрыл шпингалет.

Не зря я целую неделю тренировался в подписании и теперь мог ставить закорючку, похожую на папину, моментально.

Я положил телеграмму на стол и задумался.

С одной стороны, телеграмма пришла не мне, а маме, или папе, или бабушке, а с другой стороны, она же срочная.

Тяжело признаваться в этом, но любопытство мучило меня. Что там? А вдруг кто-нибудь помер? Или наоборот – родили?

А вдруг папу наградили орденом, и в телеграмме написано «поздравляем высокой наградой тчк кремль тчк», тогда я первый, раньше всех поздравлю папу.

Скрип ключа в двери вывел меня из задумчивости. Я ворвался в кухню, размахивая телеграммой, и пока мама, – а это она пришла домой на обед, – снимала шляпу, шарф, плащ, ботинки, я бегал вокруг неё и кричал: «Нам телеграмма! Срочная! Я её в окно получил. Я дверь не открывал! Правда, не открывал! Как ты велела! И телеграмму не смотрел!»

– Тише, сынок, тише, – ласково сказала мама. – Дай-ка мне. – Она протянула руку, разорвала бумажную полоску, соединяющую края телеграммы и быстро прочитала ее про себя. Отложила на край кухонного стола, как-то странно провела рукой по волосам и начала разогревать обед.

Новая керосинка весело отсвечивала в окошечко всеми тремя фитилями, сковородка скворчала, Дуська мяукала, я сидел перед чистой тарелкой и не мог думать ни о чём, кроме телеграммы. Повертевшись на табурете туда– сюда, я вопросительно уставился на маму.

– Сейчас, сынок, сейчас. Не нагрелось ещё.

– Не, мам. А что там? – и я кивнул в сторону срочной телеграммы.

– Да ерунда, – отмахнулась мама. – Тетя Юля благополучно доехала с Любашей до дома.

– До дяди Изи?

– Ну да, до дяди Изи. Ешь, сынок, ешь.

Я ел макароны, тщательно пережевывал котлету, как учила меня бабушка, и думал: «Как же взрослые всё усложняют. А мы, дети, за них отдуваемся. Ну спрашивается, какая срочность в том, что тетя Юля приехала? И почему с уведомлением? А почтальон инвалид думает, что и вправду срочное и важное, и бегает, и хромает, и стучит своей калошей по асфальту. А я мучаю его, гоняю туда сюда, от двери под окно… Эх».

Дверь распахнулась, и в кухню вошла бабушка.

– О! Все в сборе. Ривочка, помоги мне, достань, да нет, вот здесь, в сетке. Ну да, отоварилась у Катьки в инвалидном. Да так, ерунда. А всё же лучше, чем ничего. А это что?

Мама ничего не успела ответить, как бабушка быстрым, неуловимым движением подхватила телеграмму, развернула и прочла. Краска с её лица медленно сползла за стойку воротника, лицо посерело и побледнело одновременно, и вдруг, выронив телеграмму, бабушка осела на пол.

– Воды! Миша, дай воды! – закричала мама.

Я подал ей стакан, и она, набрав полный рот воды, прыснула на бабушку точно так же, как она прыскала на простыни перед глажкой.

Бабушка открыла глаза, увидела маму и тихим голосом, разом севшим и каким-то полуживым, спросила её

– Рива! Как же так, Рива?

Мама повернулась ко мне.

– Иди, Мишенька, погуляй.

– Мам, – не удержался я, – а что, тетя Юля плохо приехала?

– Хорошо, сынок, хорошо приехала. Иди на улицу. Мне с бабушкой поговорить надо.

И я пошёл. Я долго гулял по улицам и вернулся домой, только когда стемнело. Мама с бабушкой сидели на диване, лица у них были зарёванные. Отец сидел на краю стула, а около другого стула стояла рюмка водки, накрытая куском чёрного хлеба. Зеркало в прихожей было занавешено. Отец сильной рукой взял меня за руку, посадил к себе на колени, приобнял, и мы сидели молча долго-долго.

Очнулся я утром в своей кровати. В окно било солнце. И вдруг я понял, что совсем, совсем не хочу быть взрослым, не хочу знать, что написано в телеграмме.

И в моей голове выплыла фраза, сказанная отцом, когда мама учила меня не открывать дверь посторонним

– Чему ты учишь ребёнка, Рива? Не почтальонов надо бояться, а вестей. Дурных вестей, – добавил он тогда и ушёл на работу, тихо прикрыв за собой дверь.

Он ушёл, а я остался. И ничего не понял. А теперь понимаю. Ну и что? Лучше бы как раньше, не понимал.

Пятиклассник Кольцов был самым обыкновенным мальчиком. Практически во всем. Вот только с именем ему не повезло. Родители назвали сына в честь дедушки, папиного папы. Если бы дедушку звали Александром или Сергеем, было бы еще ничего. Но дедушку Кольцова звали Яков.

С детского сада Яшку преследовали дразнилки. «Яшка-Чебурашка». «Яшка-деревяшка». «Яшка-Яшка, поганая бумажка». И совсем уже противные, которые и упоминать-то не хочется. Яшка сначала обижался. Потом дрался. Потом плакал. Потом снова дрался. Ничего не помогало.

Конечно, такие дразнилки можно придумать про кого угодно. И про Сашку, и про Наташку. А про Лешку и Мишку еще веселее можно сочинить. Только вот про Мишку, Лешку и Сашку почему-то ничего не придумывали. Наверное, потому, что их было много. А Яшка был один. И в детском саду, и в классе. Да что там говорить, на всю школу нашелся всего один Яков. И это было невыносимо.

Дома Яшка быстренько учил уроки и подсаживался к окну. Он смотрел на ребят, у которых были нормальные имена. Они весело гоняли мяч и ни о чем не задумывались. Мама приходила с работы и говорила:
– Опять ты тут торчишь, как приклеенный? Погулял бы!

– Не хочу, – вздыхал Яшка.

– Врешь, – проницательно прищуривалась мама.

– Вру, – снова вздыхал Яшка.

– Ты совершенно не умеешь строить отношения со сверстниками! – сокрушалась мама.

– Ага, – соглашался Яшка.

Мама не хотела понимать, что все дело в имени. Она говорила: «Был бы человек хороший…» А как докажешь, что ты хороший, если стоит показаться на улице, как сразу начинается: «Яшка-промокашка!»…

Однажды все это Яшке надоело. Он громко сказал:
– И-раз!

И превратился в Мстителя. На него сами собой наделись черные брюки, черная рубашка, черный пиджак, черные носки и черные туфли. А глаза закрыли черные очки в золотой оправе. Под мышкой что-то мешалось – то ли пистолет, то ли волшебная палочка. Яшка разбираться не стал, а сделался невидимым и полетел к Юрке Сидорову. Он сегодня в школе выпихнул Яшку из очереди в буфете. А вчера по-всякому перевирал его имя: «Яков – это не имя, это фамилия. Яков, Быков, Коровин, Козлов… У тебя две фамилии и ни одного имени!». А зимой постоянно толкался и норовил уронить Яшку в сугроб. А осенью… Ладно, что вспоминать! Юрка был давний Яшкин враг. Его нужно было немедленно покарать.

Яшка представлял себе, как он громовым голосом закричит: «Вот и смерть твоя пришла!». Юрка затрясется, упадет на колени и начнет умолять о пощаде. Вот будет весело!

Дома у Сидоровых весельем и не пахло. Юрка стоял в углу. Его отец бубнил что-то в соседней комнате. Яшка разобрал

– Делать мне нечего, только жалобы выслушивать. Весь дом жалуется, вся школа жалуется… Не умеешь себя вести, будешь стоять в углу, пока не научишься!

Пожав плечами, невидимый Яшка завис под потолком. Разве можно чему-то научиться в углу? Зачем тогда школа? Стой себе и стой, а правила по русскому и таблица умножения сами выучатся…

Яшка фыркнул.

Юрка испуганно оглянулся. Завертел головой, нахохлился, как воробей. Сейчас пора бы завыть страшным голосом, но почему-то уже не хотелось. Наказанный Юрка оказался совсем не страшным. Его даже стало немного жалко.

Яшка прошептал:
– И-раз!

И скучный рисунок на обоях заплясал, превращаясь в кино. Получившийся фильм назывался по-взрослому: «Реформа образования 2007 года, предложенная Сидоровым-старшим». Завитушки и цветочки превратились в углы. В них стояли старшеклассники, и длинные математические формулы змеями заползали им в головы. В другом углу лежали тетрадки, и в них сами собой писались сочинения. Иностранные слова, выстроившись парами, перебирали множеством ножек и залезали в уши стоящим в углах детям. Уши у детей доставали до земли.

Юрка заулыбался, потом тихонько засмеялся, зажимая ладошкой рот. Сейчас он был совсем не таким, как в школе.

Яшка так увлеченно придумывал кино, что забыл про невидимость. Спохватился он только тогда, когда Сидоров вдруг удивленно вскинул глаза:
– Кольцов?..

Яшка обругал себя за потерю бдительности и быстро вылетел в окно. Весь вечер он представлял, что Юрка завтра ему скажет в школе.

… Заклятый враг Сидоров подошел к Яшке перед первым уроком. И негромко сказал:
– Знаешь, я решил поменять имя. Теперь меня будут звать Галактион. Вот…

Был в одном пароходстве корабль с забавным названием «Шпилька». И служил на нем боцман. Ох, и строгий он был! Сам никогда не нарушал морских законов и другим не давал. Да и корабль всегда выглядел отлично. За что пользовался боцман уважением у всех моряков. Правда, кое-кто из матросиков считал боцмана уж слишком суровым, но… Но после одного случая и они поменяли своё мнение. А было всё так… Появился на «Шпильке» матрос Лёшик, хороший матрос, дело своё знал, работы не боялся, да и нрава был покладистого. Да вот только фамилия у него была рыбная – Окунев. И увлечение под стать фамилии. Любил Лёшик рыбалку. При первой возможности – раз, и уже со своими удочками где-нибудь да пристроится.

– Ох, не нравится мне эта рыбалка, – ворчал боцман.

– Да что тут такого, – успокаивали его. – Ловит человек рыбу, никому не мешает.

– Не мешает, факт, – вздыхал боцман. – но уж слишком глаз у него горит да азарту много, и бахвальство его порядком надоело. Все уши прожужжал… И задумается, бывало, да песню свою затянет.

Холодные волны бьют в борт корабля,

И ветер рвёт парус на части,

И, кажется, с карты исчезла земля,

Такое матросское счастье…

А Лёшик как ни в чём не бывало рыбу ловит да себя нахваливает:

– Я раз тунца поймал в Японском море. На корабль еле затащили – точнёхонько в размер корабля. Хвост даже немного с кормы свисал… Я в этом деле чемпион мира, не меньше.

– Да ну? – как-то не выдержал боцман такой похвальбы. – Так уж и чемпион?

– А можно проверить, – предложил Лёшик. – Устроим соревнования по рыбалке, и всё станет ясно. Что скажете, боцман?

– Холодные волны бьют в борт корабля… – начал было размышлять боцман, а потом рубанул рукой воздух и сказал: – Решено! Но смотри: проиграешь – чтоб удочек твоих я больше не видел!

– Договорились! – улыбнулся Лёшик, и они с боцманом пожали друг другу руки.

А на следующий день боцман собрал матросиков и спросил, есть ли охотники рыбу половить. Вызвались четверо…

– Вы уж, братцы, постарайтесь – победите этого чемпиона, – попросил их боцман.

– Будем стараться! – пообещали матросики.

Удочек у Лёшика набралось на всех. А судьёй единогласно выбрали боцмана. И началось! Лёшик поначалу просто сиял, как надраенная рында, но потом… Потом настроение у него стало меняться. У других матросиков клёв такой пошёл, что ой-ё-ё-ёй – удочки закидывать не успевают, таскают одну за одной. А у Лёшика – ничего… Он уж и поближе к остальным подойдёт, и подальше, и на другой борт перебежит, и наживку поменяет. А толку – ноль, ни одного завалящего бычка поймать не может. Боцман ходит, улыбается, руки потирает да на Лёшика посматривает – всё как нельзя лучше устраивается! Лёшик же сам не свой: зубами скрипит, смотрит на всех затравленно, ноздри, как у загнанной лошади, вздымаются – нервничает дальше некуда! А уж когда он побледнел словно мел, да слёзы у него на глазах выступили, боцман улыбаться перестал, да вновь задумчиво песню свою затянул:

Холодные волны бьют в борт корабля,

И ветер рвёт парус на части….

А затем подошёл к матросикам-рыболовам и говорит вполголоса:

– Вы, братцы, пыл-то поумерьте. Посмотрите, что с парнем делается. Соревнование соревнованием, а морская дружба – это морская дружба…

– Да мы что, – отвечают матросики, – рыба какая-то странная попалась, сама так и лезет на крючок.

Походил боцман, походил – и опять к матросикам:

– А вы, братцы, наживку на крючок не насаживайте.

– Да мы наживку уже и вовсе не берём. Так она ж на голый крючок бросается!

Тогда боцман и скомандовал:

– Режьте, братцы, крючки! Ради морской дружбы! Негоже товарища до слёз доводить!

– Есть! – дружно ответили матросы и отрезали от лесок крючки. Клёв у них сразу и закончился. А у Лёшика, наоборот, начался – видимо, рыба вся к нему перешла. Лёшик весь ожил, порозовел, выуживает рыбины, улыбается, а то и шутки шутит да над остальными посмеивается. А когда у него рыбы стало побольше, чем у всех, боцман остановил соревнование:

– Баста, братцы! Конец спорам! Лёшик победил… Он и чемпион! Все согласные?!

– Все! – в один голос ответили матросы.

– Ну и порядок, – вздохнул боцман и пошёл к себе в каюту:

– Холодные волны бьют в борт корабля,

И ветер рвёт парус на части….

Но только вскоре в дверь его каюты постучали. Это был Лёшик. В руках он держал все свои удочки.

– Чего тебе? – удивился боцман.

– Вот, – сказал Лёшик и показал удочку, на леске которой не была крючка. И пояснил: – Отрезано…

– Ну и что? – боцман посмотрел в глаза Лёшика.

– А то, – улыбнулся Лёшик, – что морская дружба – это морская дружба? Ведь так?

– Разумно, – хмыкнул боцман и тоже улыбнулся.

Говорят, с тех пор Лёшик про рыбную ловлю больше ни гу-гу, да и удочки свои достаёт крайне редко… А если и ловит рыбу, то без прежнего азарта, а так, для камбуза, если попросят…

Рыба и рыбак

Тянет рыбину рыбак - 
И не вытянуть никак.
Рыба тянет рыбака - 
И не затащить пока.
На один уселись камень,
Плавниками и руками
Лбы задумчиво скребя:
«Слушай, что ходить кругами?
Чтобы дома не ругали, 
Лучше всё-таки сегодня
Нам поймать самих себя!»

После рыбалки

Рыбаки шагают с лова.
Тот – словечко, 
                 этот – слово.

-  Щука - та в жару берёт.
-  А плотва – наоборот.
-  Лещ – на мошку.
-  Линь – на корки…

Сразу видно – 
                 знатоки!
Ну, а что пусты ведёрки – 
Так ведь это пустяки!

Кто же он?

Мой котёнок –
И усатый
И, как тигр,
Полосатый

Может, он
Не кот – а тигр,
Только маленький –
Для игр?

Кто взял конфету?

На столе была конфета,
Помню сам.
А теперь конфеты нет –
Кто-то взял.

Нет конфеты – как же это?
Не пустяк!
Может, с речки приползал
Усатый рак?

На столе была конфета.
А теперь?
Кто-то сцапал. Может, птица?
Может, зверь?

Может, это вылез крот —
Раз – и в рот?
Или, может, это пёс —
Унёс?

На столе была конфета…
Кто ж посмел?
Подождите, может, это
Я… съел?

(Печатается с сокращениями. Начало в №73)

Глава III. РОДИНА
(Вторая жизнь Чучи. Продолжение)

  - На сегодня хватит, - сказал мой брат и погасил настольную лампу; теперь каждый вечер он писал работу о лесе.
 За окном было черно, налетал ветер и приносил дождевые капли - ток-ток, ток-ток - по стеклу. И опять ничего, только ветки шуршат, трутся друг о друга:
 «Ша-а-а, тша-а-а...»
 Брат стал натягивать сапоги, глянул на ружье у стены.
 - Ты куда?
 - Послушай-ка.
 И правда - сквозь неровное дождевое «ток-ток-ток» и спокойное постоянное «ша-а-а» - далекий, щемящий, живой голос:
 - О-оу-у-у-у!
 И в ответ ему совсем едва слышно:
 - У-у-о!
 Дверь громко отворилась, на пороге стоял лесничий - высоченный, загорелый и тоже в сапогах, ватнике и с ружьем.
 - Слыхали? - кивнул он.
 - Пошли, - ответил брат, поправляя ружье за спиной и накидывая на плечи мешковину.
 В окно их уже не было видно, так черно на улице.
 И тут я глянула на Чучу. Он сидел на задних лапах, схватился передними за прутья клетки, весь вытянулся вперед, к окошку, поставил уши.
 - Ты что не спишь, Чуча?
 - Волкхи... Волкх... Убьют.
 - Волки не убьют людей. У людей ружья.
 - Нет, волкх... убьют.
 - Волка убьют? Это трудно, Чуча, в такую темень. Я вот говорила тебе - покажи, где живут волки.
 - Убьют... Убьют... - не слушал меня Чуча.
 И вдруг раздалось: «Оу-у-у-у!» совсем близко. Это брат приманивал волка. Потом издалека ответ, и снова человеческий, очень похожий на звериный: «Оу-у-у!»
 Чуча заметался по клетке. Он хватался за прутья, отскакивал от них.
«Чи-чу! Чи-чу!» - кричал он на своем лесном языке, и было в этом крике отчаяние.
 - Ты что, зверек?
 «Чи-чу!» Он точно забыл человечью речь.
 - Голоса за окном сближались. И потом вдруг - бах! бах! бах!
 Чуча упал, будто стреляли по нему.


 Топы-топ-топ-шурх-шарх... - шли по темным сеням и что-то волочили тяжелое. Тяжелое было завернуто в мешковину.
 - Кхтоэто? - ахнул Чуча. Он заговорил, забыв, что в комнате брат, прыгнул из клетки прямо на пол. И остановился.
 - Кто это? - спросила и я.
 - Погляди.
 Я дернула мешковину, из нее выпростались две задние лапы, покрытые желтой шерстью.
 - Волк!
 - Хорош? - радовался брат. Это был его первый волк, и он ничего и никого вокруг не видел.
 А я видела. Я видела, как, нескладно переваливаясь на четырех лапах, подбежал к убитому зверю Чуча. Он забежал со стороны морды и стал тянуть, тянуть мешковину. Его розовые человечьи ручки работали быстро и отчаянно.
И вид у него был взъерошенный, несчастный и решительный.
Брат и лесничий рассказывали об охоте.
- Молодой еще волк, не стреляный, - басил лесничий.
- Доверчивый, - добавил брат. - Так и пошел сразу на мой голос.
А Чуча в это время стянул мешковину с лобастой волчьей морды.
Обнюхал, осторожно потрогал лапками уши, нос...
- Я подманываю, - машет руками брат, - а темно... Этот верзила засел в ельнике. «Я, говорит, его на голос возьму. Дай ему спеть».
Чуча пискнул и заработал быстрее. Вот огромная передняя лапа, левая, та, что сверху. Красавец был волк! Но что нужно Чуче?
- А ему самому повыть охота, вашему брату! - смеется лесничий.
- А что, плохо вою?
 - Где же плохо, я чуть в тебя не стрельнул вместо волка. Не различишь!
 Они рассмеялись.
 А Чуча уже стянул рогожу с другой волчьей лапы - такой же тяжелой и желтой.
 Он присел возле этой правой лапы и стал быстро-быстро перебирать когтистые волчьи пальцы - черные, крепкие их подушечки - раз, два, три, четыре, пять...
 - Ну вот, слышу я, кусты уже близко треснули. А тут ветер переменился, - опять заговорил брат.
 И вдруг: «чи-чу! чи-чу! чи-чу!» - прямо над нашими головами, как утреннее птичье «здрасьте!», как смех, как веселье!
 Чуча сидел не в клетке, а на ней, прямо на крыше, и пел, пел не переставая!
 Чего он так боялся минуту назад? Чему так радуется теперь: «чи-чу! чи-чу! чи-чу!»


 ...- Здравствуй, зверь, мохнатые рожки! - крикнул Чуча, забравшись на перекладину вольера.
 - Ты забыл, кто я? - грустно протянул Олень.
 - Я знаю, как называет тебя Большая Чуча.
 - Кто это?
 - Ну, помнишь, она приносила меня на плече.
 - А...
 - Она позволила мне приходить к тебе. Она зовет тебя Алёша.
 - Это совсем другое имя. - Олень печально и плавно повел головой:

 У меня есть олени и лани, - так говорит лес. - 
 И подлунные птицы луни, - говорит лес.

 - А! - Чуча сразу вспомнил: лесная тропа, пробитая узкими копытами, болотные запахи осоки и ольхи, поглоданные верхушки осин и сосенок, клочки рыжей шерсти на ветвях. И выдох волчонка: «Олени!»
 - А, - кивнул он, - знаю, знаю! Ты слышал ночью Волка?
 - Он подходил к вольеру, - ответил Олень.
 - Его убили.
 - Нет, убили другого. Здесь был хромой. Он ушел.
 - Хромой? - подскочил Чуча. - А он говорил с тобой?
 - Он рычал на меня. Он рычал, что я унижаюсь перед людьми и что другие даже забыли Песню Леса.
 - А кто другие?
 - Он не сказал.
 - Я не забыл! - крикнул Чуча.
 - Он не говорил про тебя.
 - Нет, это про меня. Он знает, что я живу у людей. Он знает, что я прихожу к тебе. Он все знает. Это про меня.
 И вдруг - «хоу! хоу!» - Чучу обдало горячим лесным и молочным духом, чуть не снесло с перекладины. Рядом стояла бурая рогатая гора на тонких, не по росту, ногах. Гора моргала круглыми глазами и дышала: хоу! хоу!
 - Не бойся, - засмеялся Олень. - Это Зубр.
 Бурый и рогатый помолчал около Чучи, подышал и шагнул к двум другим, что топтались неподалеку.
 - Зачем тебя посадили к ним? - слабым от страха голосом спросил Чуча.
 - Я сам перепрыгнул. Вон оттуда. - Олень кивнул в сторону, где важно прогуливались его собратья.
 - Зачем?
 - Они родились в неволе. Еда! Для них только еда! Они даже не слыхали о Правде Леса.
 - А зубры? Такими рогами легко убить.
 - Они никого не убивают.
 - Даже для еды?
 - Они едят траву. Знаешь, какая бывает трава! Ты не пробовал мышиный горошек?
 - Нет.
 - А лесной вейник? А перловник?
 - Я не ем травы, Олень.
 - Жаль. Ты принес бы мне. Да нет, надо щипать самому. Забрать губами снизу, от корня... - Глаза Оленя стали совсем лиловыми. И вдруг он поднял морду и тоненько простонал: - Я хочу на свободу-у! Я в мой лес листвяный уйду!
 - У-у-у! - лениво подхватил самый большой Зубр.
 - Там кусты! Там кусты! - захлебывался Олень.
 А Зубры забубнили свое:
 - Не вкусны, не вкусны...
 - Там кусты, и дубровы, и ветер, - пел Олень.
 - Не вкусны дубовые ветки, - тянули Зубры.
 - И ветер - друг! - закончил на высокой ноте Олень.
 А Зубры ушли голосами вниз:
 - Не вкусны дубовые ветки из рук. Из человечьих рук.
 - Почему они не сломают загородку? - спросил Чуча. - Им это просто.
 - Их зовут «обученные неволе», - ответил Олень. - Они много лет
здесь.
 - Я попрошу Большую Чучу. Она выпустит тебя.
 - Не выпустит. Я просил, - нагнул голову Олень.
 - Но она не поняла. Ведь ты не знаешь человечьей речи.
 - А ты?
 - Я знаю. Я научился.
 - И ты любишь людей?
 - Я люблю Большую Чучу.
 - Значит, любишь людей.
 - Нет, я люблю Большую Чучу.
 - Так у нас, у зверей, не бывает, - поднял морду, раздумывая, Олень.
- Ты какой-то странный зверь. Но все-таки приходи ко мне почаще. Ты странный, но очень лесной.


 В окно глядел желтый, красный, бурый осенний лес. Воздух лиловел и густел с каждой минутой. В темнеющей комнате огонь плиты становился все ярче.
 - Давай-ка ужинать, - позвала я брата.
 Он отложил бумаги, закрыл и погладил альбом с засушенными растениями - гербарий.
 - А я ведь скоро закончу, - похвалился он. Уселся за стол, потер темными от въевшейся смолы руками щеки, глаза - устал!
 Я поставила на стол сковородку с жареным мясом кабана - вчера брату выдали в лесничестве.
 - Ох и вкусно! - радовался он. - Ты молодец, сестренка! Прямо жалко домой отпускать! - говорил он и щурился, и видно было, думал о своем: о работе, которую писал, о лесе - как его растить и беречь.
 - Чаю налить?
 - Нет, потом. - И снова за стол. - До снега съезжу в город, - сказал он. - Работу отвезу.
 - И меня захватишь.
 Мой отпуск подходил к концу.
 - И тебя, и Чучу. Ну, а пока - молчок.


 В комнате тихо. Даже лес за окном молчит. Только Чуча тихонечко чавкает - я дала ему сухарь...
 Но вот и он замер. Поставил ушки. Что это? Нет, ни чего. Показалось.
Да нет же, далекий, знакомый: «О-у-у! О!»
 Чуча уже сидит, схватившись за решетку. Снова, бли же: «О-у-у! У-у!»
И вот рядом с домом, где-то у оленьего вольера...
 - Совсем обнаглел! - крикнул брат и вскочил из-за стола. - Я теперь его по голосу знаю - это хромой. Вчера тоже у вольера ходил. Ну ничего. На днях егеря соберутся. Возьмем его.
 Утром, как только брат ушел в лес, Чуча выскочил из клетки. Он прыгнул на стол, пробрался среди чашек и тарелок, сел на задние лапки.
 - Кх! Кхма-ма! - проговорил он, напрягая животик. И снова: - Кхма-ма!
 - Что тебе, Чуча?
 - Кх-олень! КхАлёша!
 - Ну, пойдем.
 Когда мы с Чучей подошли к вольеру, там суетились люди.
 - Что случилось?
 - Поглядите.
 У самой загородки, примяв обглоданную сосенку, ле жал Алёша.
 Белела его длинная запрокинутая шея, ноги подлом лены, как в беге.
 - Чи-чу! Чи-чу! - закричал-запричитал Чуча, спрыгнул с моего плеча, побежал к другу.
 На узком рыжем боку был процарапан след трехпалой волчьей лапы.


 ...Все живое умеет горевать. Кричит-убивается птица над разоренным гнездом; перестает есть собака, потерявшая хозяина: кошка, когда у нее заберут котят, мечется по комнате, мяучит, зовет...
 Но я никогда не видала, чтобы зверь плакал.
 Огромные тяжелые слезы выкатывались из Чучиных глаз. Мордочка была мокрой. Он лежал у меня на согну той руке, вздрагивал и попискивал. Я гладила его и не знала, чем утешить.
 - Мой брат убьет этого хромого волка, - говорила я. - Это он во всем виноват.
 - Кхнет... я... я! - твердил Чуча.
 Может, он жалел, что не показал людям, где живут волки. И вот теперь убили его друга.
 На другой день выпал снег. На его белизне, как на фотопленке, обозначилась вся лесная жизнь: здесь пробежал заяц - следы длинных задних лап обогнали передние; вот крестики птичьих коготков - слетали подбирать семена березы...
 - Сегодня возьмем хромого, - сказал брат.
 И снова зазвучали в лесу выстрелы.
 Каждый раз Чуча вздрагивал, сжимался и все глядел, глядел в окно.
 Он помнил солнечные брусничники, горячие смоляные ельники, зеленую рощу скальных дубов... Но что там теперь, когда холодно и бело, он не понимал.
 И еще все время помнил он про Ясенскую Сороку. И знал, что птицы выполнят слово.
 «От болота до человечьей тропы...»
 «Когда люди придут за тобой...»
 Чуча не мог ни есть, ни спать, ни говорить. Он мог только ждать, прилепив лапки к оконному стеклу. Но даже он не увидел, как подошли охотники.
 Потому что была уже темная ночь. Не увидел, но услышал шаги. И по ним гадал - несут что-нибудь на плечах или нет. Нет, не несут!
 Множество ног потопало дальше, а две, в сапогах, - по сеням и в комнату.
 Брат бросил мокрую шапку на стул.
 - Ну что, ушел хромой? - Это спросила я. Хотя и так было видно – не удалось.
 - Как бы не так! - вдруг засмеялся брат. - Флажками обложили! Не уйдет! - Он подсел к столу, к горячему чаю. - А ведь заводил нас. – Брат грел руки об стакан, отпивал мелкими глотками.
 Ну и устал он! Ну и промерз! Бедный мой лесник.
 - Двигай стул к плите.
 - Ух, хорошо!
 - Ну так что хромой?
 - Заводил, говорю. Совсем запутал. И ушел бы, если б не сороки.
Увидели его, подняли крик. Куда волк - туда они. Куда они - туда мы. Он след путает, а они распутывают. Мы б его и сегодня взяли, да стемнело. А там болото не замерзло. Побоялись. Ну да теперь он наш!
 Брат скинул мокрую одежду, завалился спать и сразу заснул. И видел во сне, наверное, белый снег и черный след - три лапы обычные, а одна - трехпалая. Хромой волк. И над ним - сороки. Я уже засыпала, когда руку мне привычно щекотнуло. Теплая, мягкая мордочка. Влажный нос.
 - Иди спи, Чуча. Мне рано вставать.
 - Кхгдеон? Кхгдеон? - тихонько спросил Чуча.
 - Кто?
 - Волкх...
 - А! Его поймали. Он не уйдет.
 - Кхкапкхкан? - с трудом выдавил Чуча.
 - Нет, не капкан. На волков иногда охотятся с флажками. Ну, тряпочки просто. Место, где прячется волк, обносят веревкой с флажками, и волк боится перепрыгнуть через них.
 - Кхчто боится?
 - Кто его знает. Бояться-то нечего. Это не стреляет, как ружье, и не хватает, как капкан. Понимаешь? Но волки этого не знают. Вот и хромой попался. Спи спокойно. Он больше никого не убьет.
 Чуча не уходил. И не двигался. Притаился около моего уха. Будто о чем-то думает. Потом потянулся и лизнул мне щеку, нос. Засыпая, я слышала, как Чуча возится не то в клетке, не то снова возле окна.
 Я проспала, не услыхала, как ушел брат. И проснулась, когда он уже вернулся, сердито хлопнул дверью. Свет в окне был неяркий, утро еще раннее.
 - Ты что так скоро?
 - Черт его возьми! - крикнул брат. - Оборотень какой-то, а не волк.
Знаю точно - был там, за флажками. И ушел. Старый не решится. А он ведь прибылой, щенок совсем.
 Вид у моего охотника был жалкий, и, чтобы я не заметила этого, он вышел. И вот уже со двора донеслось - хэк! хэк! - рубил дрова для плиты.
 - Ну вот, Чуча, зря я тебе пообещала... - Я заглянула в клетку. Что это? Она была пуста.
 Ни на столе, ни на книжной полке, ни на диване зверька не было. И на окне не было. А по ту сторону стекла, под форточкой, что не закрывалась на ночь, на подтаявшем снегу, маленькие глубокие следы. Будто крохотный человечек пробежал на четвереньках. Путь его лежал к лесу.
 Брат втащил и бросил у плиты охапку дров. Стряхнул щепу с ватника.
 - Что-то Чучи не слышно, - сказал он. - Не заболел?
 Я молчала. Молчала вот о чем.
 Жил в нашем доме зверек - малая кроха огромного, непонятого нами леса. Он привык к нам и полюбил, как привыкают и любят чужую страну.
 Но придет день, когда шевельнутся вдруг и окликнут родные края. И нет тогда ничего дороже их законов, и старая дружба болит, как свежая рана.
 Но чтобы вернуться к ним, надо порвать с чужими.
 А Чуча вернулся.


 Настал день уезжать мне домой.
 Я вышла проститься с лесом. Ранний снег растаял. Солнца не было. Лес стоял мокрый и настороженный. Ждал. Ждал ветров, настоящего зимнего снега.
 Среди бурого брусничника ярко зеленел мох. Желтая голенастая трава торчала вдоль тропинки... Вот знакомая поваленная елка корнями наружу. А дальше - необжитой, лесной лес.
 Я узнавала и не узнавала эти места. И они едва помнили меня...
 Вдруг к ногам упала огромная шишка. Шишка-великан. Я подняла ее. Наверху в ветвях что-то шарахнулось и притихло. Белка?
 А может быть...
 Я вытянула руку ладонью вверх.
 - Ну, иди!
 Но никто не спустился на ладонь.
 Я побрела дальше. У входа в чащу, там, где обрывалась тропинка, на ней лежала ореховая звездочка - пять отличных желто-коричневых орехов в буром узорном домике. Я поглядела вокруг: орешника близко не было. И опять я подумала: а вдруг!
 И позвала:
 - Чуча!
 Снова что-то зашуршало на сером стволе елки. И сверху, издалека, донеслось непохожее эхо: «Чу-ча! Чу-ча!»
 Ветер подхватил его, смял, перемешал с шумом хвои, редким криком птиц, стуком голых веток. Все эти шорохи, крики, скрипы сомкнулись.
 И вдруг я различила:

 Я ветер, я ветви, я вечен, - так говорил лес. - 
 Я зелен, я волен, я полон, - говорил лес. - 
 У меня есть дубы и грабы, 
 У меня есть грибы и рыбы, 
 Под водою - линь, 
 Над водою - лань...

 В моем кармане топорщилась шишка; пальцы согрели древесную гладкость орехов; во мне, надо мной и кругом раскачивалась, то отходила, то проступала Большая Песня Леса - подарки Чучи...
 Я буду их беречь.
 Я всегда их буду беречь.

Что носить на голове

Однажды, когда на земле всё перемешалось, и люди позабыли, где чему быть, повстречались два человека: у одного на голове птица в гнезде сидит, у другого на голове дерево растёт.

– Что это у тебя на голове птица гнездо свила? – спрашивает один.

– А у тебя почему дерево растёт? – спрашивает второй.

Только заспорили, видят – идёт ещё один, у этого на голове – гора.

– Что это у тебя на голове гора? – спрашивают его.

– Я вам тоже удивляюсь, – говорит человек, – как это можно на голове дерево носить или гнездо с птицами?

А кругом, если приглядеться, у всех людей на голове что-то есть. А ходят все – как ни в чём не бывало.

Тут трое встретившихся так заспорили, так раскричались, что драться начали.

Пока дрались – у одного гора с плеч свалилась, у второго – дерево, у третьего птицы с головы улетели.

Очнулись они, огляделись – стоит неподалеку гора, на горе – дерево, на дереве птицы гнездо свили.

И у всех людей на головах теперь ничего нет.

Вздохнули с облегчением: «Как хорошо стало!»

Вдруг видят – идёт мимо человек, на голове у него что-то есть.

– Что бы это могло быть? – гадает первый.

– Это что-то невиданное, – говорит второй.

– По-моему, никто не знает, что это такое, – говорит третий.

На голове у незнакомца была шляпа.

Динозавр

В музее установили скелет динозавра – в натуральной позе. В окно влетела муха и удивилась: «Как, на Земле опять динозавры?»

Встретив подругу вечером, сказала ей: «Динозавра сегодня видела, слабый такой! Я ему на голову села, а он и хвостом не пошевелил!»

Вечерний трамвай

Холодно на улице, ветрено, темно…
Неуютно старому трамваю.
- Нн-нар-рисуй мнне что-нибудь! -
Дребезжит окно.
Я его, конечно, понимаю.
Нарисую рожицу,
А вокруг — лучи.
Подарю я солнышко трамваю.
Он, такой сияющий
Весело помчит,
Улицу немного согревая.

Семья

Папа-кран —
Великан,
Экскаватор — мама.
Мама роет котлован,
Во-от такую яму!
- Эй, сыночек-самосвал,
Где так долго пропадал?
Сыплет мама в кузов сына
Полный ковш песка и глины
- Ковшик — за папу!
Ковшик — за маму!
Ковшик — за сестрёнку,
Тоньку-пятитонку,
Ну, ещё — за папу!
Хоть одну лопату…

…Крыса был мужского пола. Вообще-то для животных разных полов обычно существуют специальные слова: волк – волчица, медведь – медведица, воробей – воробьиха. Иногда такие слова звучат совсем не похоже друг на друга: пес – собака, конь – лошадь, петух – курица. Но они всё-таки есть. Для крысы же никаких специальных слов придумать не потрудились. Она – «крыса», и он почему-то тоже «крыса». Полагается говорить «самец крысы» или что-нибудь в этом роде. Но маме это сочетание решительно не нравилось. Разве можно в обычной жизни так говорить о животном?

– У тебя кто?

– У меня пес (кот, хомячок). А у тебя кто?

– У меня – самец крысы.

Все были согласны с мамой. Поэтому крысу звали просто «Крыса», и говорили: Крыса поел, Крыса поспал, Крыса залез. Ничего страшного, говорила мама. Ведь зовут же некоторых человеческих девочек «Саша» или «Женя». Почему же крысиных мальчиков не могут звать «Крыса»?

Крыса был даром любви. Так сказала мама, представляя Крысу папе. И хотя Крыса, как и многие другие, появился у нас в доме из-за Гришки, папа не смог его отвергнуть.

К моменту начала этой истории Гришка учился в биологической школе. Время от времени он ездил в гости к бабушке Ане – поесть котлеток. А после этого надевал резиновые сапоги, брал сачок, трёхлитровую банку, обвязанную вокруг горлышка верёвкой, и отправлялся к пруду.

Недалеко от пруда стояли дома.

В одном из домов теперь жила девочка Лиза. Девочка Лиза училась в гимназии, а в свободное от учёбы время сочиняла стихи.

Сочинение стихов похоже на приготовление супа. Внутри у человека что-то томится, бурлит и кипит, а потом выплёскивается наружу. В результате получаются стихи.

Легче всего писать стихи, когда внутри томится и бурлит неземной восторг или неземная печаль. Они, как правило, проникают в человека при шуме морских волн или при свете зари – то есть из воды и из воздуха, в чём на собственном опыте убедились многие поколения поэтов. В этом состояла некоторая сложность. На заре Лизе было не до стихов: она ещё спала. А когда просыпалась, ей нужно было идти в гимназию. У моря Лиза тоже оказывалась только раз в год, во время летних каникул, когда ездила с мамой и папой в Геленджик.

Чтобы как-то восполнить недостаток природного материала для стихов, Лиза ходила гулять к пруду. Она надевала длинную юбку до пят, накидывала на плечи пёструю мамину шаль, клала в сумочку изящный блокнотик в кожаном переплёте, ручку с ангелочком на колпачке и выходила на асфальтовый бережок. Лиза ходила туда-сюда вдоль перил, потом останавливалась и, глядя на своё отражение, строго спрашивала:

– Ну?

Вода в пруду морщилась от напряжения, а Лиза внимательно прислушивалась к себе. Ощутив внутри что-то вроде неземной печали, она присаживалась на скамейку, доставала из сумочки блокнотик и записывала:

Красная роза в саду зацвела.
Красная роза с тобой нас свела.
Красная роза упала на грудь.
Ты про меня никогда не забудь!
Красную розу ты, может, погубишь,
Но про меня никогда не забудешь!

Вот в такой момент Гришка и появился на берегу. Он поставил банку, закинул сачок в воду и стал ждать, пока в этот сачок кто-нибудь заплывёт. Но никто не заплывал. И вокруг тоже никого не было. Кроме Лизы, которая что-то писала в блокнотике. Гришка посмотрел на Лизу, на её длинную юбку, шаль и ангелочка и понимающе спросил:

– Стихи?

– Стихи, – вызывающе ответила Лиза и дернула плечами. – А что?

– Про цветочки?

– Откуда ты знаешь? – удивилась Лиза.

– Да все девчонки пишут про цветочки, – с видом знатока женской поэзии заметил Гришка и в качестве образца процитировал классические, с его точки зрения, строки:

Ромашка, ромашка,
Не будь какашкой.
Он меня любит,
В душу не плюнет.

Лиза так возмутилась, что ангелочек на колпачке ручки чуть не взлетел.

– А про что же пишут мальчишки?

– Мальчишки? Мальчишки пишут про крокодилов, – заявил Гришка со всей серьёзностью, на которую был способен.

– Очень умно! – Лиза не могла избавиться от ощущения, что над ней смеются. – И что же такого замечательного можно написать про крокодилов? Поэму о крокодиловых слезах?

– Можно-можно, – авторитетно настаивал Гришка.

Игрушки, конфеты
Мне не дарите.
Всё это, всё это
Вы заберите.
Мне крокодила
Такого большого,
Такого живого
Лучше купите!

– Это кто сочинил? – удивилась Лиза.

– Я. В детстве. Мне даже нос за это сломали, – скромно признался Гришка.

– Нос? За стихи?

– За стихи. Чтобы не сочинял про крокодилов. Операцию делать пришлось. Но – не помогло, – Гришка развел руками и с прискорбием добавил: – У меня до сих пор нос кривой.

– А так незаметно, – Лиза смотрела на Гришку с неподдельным сочувствием.

– Ты вот с этой стороны посмотри. Видишь?

И Гришка стал поворачиваться то тем, то этим боком, демонстрируя Лизе трагическую неустранимость старой раны, полученной во время дуэли за честь крокодиловой поэзии.

Он заставил Лизу признать, что нос у него – действительно кривой, кривой на всю жизнь, и Лизино сердце впервые за многие годы преисполнилось неземной печали без всякой помощи шума моря. После этого Гришка вытащил сачок и продемонстрировал свой улов. Состоял он из одной единственной, отчаянно извивающейся пиявки.

Гришка посадил пиявку в банку и некоторое время наслаждался ее телодвижениями и ужасом Лизы.

– Да ты не бойся. Эта пиявка не страшная. Она даже кожу прокусить не может, не то что кровь сосать, – покровительственно комментировал он устрашающие пляски пиявки. – Хочешь, покажу?

Гришка смело запустил руку в банку, ухватил пиявку и вытащил из воды. Пиявка тут же присосалась к его ладони. Гришка посмеивался и на глазах у потрясенной Лизы покачивал ладонью из стороны в сторону, болтая пиявкой, пока та не сорвалась и не упала в пруд.

– Ладно, пусть плывет, – великодушно разрешил Гришка. – Мне тоже пора. А то завтра зачёт. По химии. У нас химия, знаешь, какая сложная? На уровне института, – тут Гришка очень правдоподобно вздохнул, потому что к зачёту готов не был. – А в следующие выходные придёшь? Стихи сочинять? Поболтаем!

Лиза пришла в следующие выходные. И ещё через выходные. Но никаких стихов она уже больше не сочиняла. Вместо неземной печали и неземного восторга её сердце, голова, и какие-то другие, ранее неизвестные слои существа были до отказа забиты рассказами об опасностях и приключениях из жизни начинающего биолога. С видом менестреля, призванного завладеть чувствами толпы, Гришка повествовал о ловле тритонов в водоёмах с отвесными берегами, о хищном растении под названием «росянка», которое требовалось отыскивать на гиблых болотах, о личинках ручейника, обитавших среди ядовитых зарослей борщевика. Рассказывая, он выразительно качал головой, отбрасывая кудри со лба, размахивал руками, подпрыгивал, приседал на корточки и говорил, говорил, говорил – без всяких пауз, не давая Лизе опомниться. «Ой!», «Ай», – только и могла вставить Лиза. «Да что ты!» было самой длинной фразой, которую она произнесла за всё время знакомства после первой встречи.

Но в какой-то момент Лиза почувствовала: в нескончаемый поток историй о водомерках и плавунцах ей пора вставить своё слово. Иначе её сердце просто разорвётся от вполне земных, но невысказанных чувств.

– Гриша, – сказала она, собрав в кулак всё своё мужество и силы, чтобы прервать повествование об очередном насекомоядном монстре, – мне нужно тебе что-то сказать. Что-то важное. Ты должен назначить для этого место и время.

– А-а-а, – Гришка, затормозивший рассказ на всём ходу, с трудом осознал вопрос. – Знаешь, у меня через неделю день рождения. Я опять сюда приеду, к бабушке. Хочешь – приходи. Она пирог испечёт. «Бедный студент». Так пирог называется. Потому что для него продуктов мало надо. Бабушка его после войны делать научилась. Но он вкусный. Она в него орехи кладет и варенье. Так что это уже не совсем «Студент», а вроде как «Профессор». Придёшь?

– Обязательно, – сказала Лиза и пришла к Гришке на день рождения.

Лиза пришла на день рождения и принесла Гришке подарок. Точнее, два подарка: большую чёрную крысу и признание в любви. Эту крысу какой-то редкой породы Лизин дядя принёс ей из лаборатории. Специально для Гришки.

Крыса сидела в клетке. К клетке была привязана розовая ленточка с бумажным сердечком, сложенным книжечкой. Внутри было написано: «Гриша, я тебя люблю!»

Лиза вручила имениннику клетку и стала ждать, что будет дальше.

Крыса Гришке понравилась:

– Ого! – сказал он. – Крыса!

Потом повертел в руках бумажное сердечко и спросил:

– Это что? Мне, да? Хм!

Снова повертел сердечко и ещё раз сказал:

– Мне, да? Хм!

После этого он понял, что ничего нового к ранее сказанному добавить уже не может. Неожиданно ему на помощь пришла бабушка. Она принесла пирог «Бедный студент», который был почти «Профессор», отрезала Лизе большой-большой кусок и стала смотреть, как Лиза будет есть. А Лиза откусила совсем немного, какую-то крошечку, и вдруг расплакалась.

Тут Гришка тоже расстроился – из-за Лизы и из-за бумажного сердца. Он утешительно толкнул Лизу в плечо и сказал: ««Ну, Лизка, ты это… Не парься! Би хэппи!»

После чего Лиза вытерла слёзы и ушла.

А крыса осталась. С бабушкой Аней. Потому что Гришка на следующий день в спешном порядке уехал в биологический лагерь. На прощание он и бабушку потрепал по плечу: «Бабуль, ты это – не парься! Крыса в клетке. Она тебя не съест. Подливай ей из лейки воду. Прямо через прутья. И засовывай в эту щель хлеб с сыром. Ну, всё! Пока!»

Я делал уроки, когда позвонила мама.

– Сынок! Срочно поезжай к бабушке Ане. Какая-то девочка подарила Гришке на день рождения крысу. Гришка уехал в лагерь, а крыса сбежала. Бабушка страшно напугана. Ничего не может делать. А у меня совещание. Я освобожусь только через час. Придётся тебе самому спасать бабушку. Эта крыса, ты её не бойся. Она, скорее всего, лабораторная. Должна даваться в руки. Только запомни: нельзя делать резких движений. В крайнем случае, поймай её тряпкой… Ну, это ж надо: оставить крысу бабушке! Ба-буш-ке! – воскликнула она, возмущаясь очевидной нелепостью ситуации, и повесила трубку.

Я никогда не имел дела с крысами. Всё, что я о них знал, не внушало доверия: крыса Шушера из сказки про Буратино, крысиный Король из сказки про Щелкунчика, Водяная крыса из сказки про оловянного Солдатика. Ещё я знал, что у нас в доме год назад травили крыс, которые жили в мусоропроводе. Так что в народе крысу явно не считали другом человека. Я приготовился к худшему и отправился выручать бабушку из беды.

– Свои, бабуль, открывай! – скомандовал я как можно более бодрым голосом, позвонив в дверь.

Бабушка долго возилась, стараясь не греметь: отперла сначала один замок, потом другой, сняла с двери цепочку и, наконец, впустила меня в прихожую. Двери в комнату были плотно закрыты. Бабушка двигалась на цыпочках.

– Тсс, – сказала она и приложила палец к губам.

– Что – тсс?

– Крыса спит, не разбуди!

– Где спит? Она же сбежала?

– Сбежала, а потом легла спать, – объяснила бабушка и поманила меня рукой. – Вон там, на столе, – бабушка чуть-чуть приоткрыла дверь в комнату. – Видишь – клетка. А рядом с клеткой спит крыса.

Я заглянул в щёлочку и перевёл дух.

– Бабуля, крыса сидит в клетке.

– Как в клетке? А кто же лежит рядом с клеткой?

– Рядом с клеткой лежит тапок.

– Какой тапок? Откуда на столе тапок?

– Ну, может, ты кидалась в крысу, – предположил я.

– Ты что! – испугалась бабушка. – Как я могла? Чтобы её разозлить?

– Или в Гришку, – предложил я другой вариант развития событий.

– Не кидалась я в Гришку тапками, – обиделась бабушка. – Он съел «Бедный студент», собрался и уехал.

– Ну, значит, тапками кидался Гришка, – выдвинул я новое предположение. – В рюкзак. Один тапок попал в цель и уехал с Гришкой в лагерь, а другой пролетел мимо и остался дома.

– Да вот он, другой, гляди! Под столом лежит, – опровергла мои слова бабушка, предъявляя вещественное доказательство.

– Бабуль, а чего ты всё шёпотом говоришь? Крыса же в клетке.

– Да, да, в клетке, – расслабилась бабушка и заговорила в полный голос. – Но ты её всё-таки забери. А то вдруг она завтра сбежит?

– Сбежать отсюда невозможно, – заметил я, осматривая добротную клетку, сделанную по всем правилам содержания грызунов – с двумя маленькими боковыми дверцами, открывающейся крышей и встроенной поилкой. – Но крысу я заберу. Чтобы ты зря не волновалась.

Я вполне мог увезти Крысу в клетке. Но не захотел: ведь я готовился к испытанию всю дорогу. Открыв крышу, я медленно протянул в клетку руку и издал неожиданный для самого себя звук:

– Тц-тц-тц!

Кто-то внутри меня знал, как разговаривать с крысами. Крыса, судя по всему, меня понял, вытянул в мою сторону мордочку, задвигал усиками, потом продвинулся вперед и наступил мне на ладонь передними лапами.

На каждой крысиной лапке было четыре пальчика. И эти маленькие пальчики теперь держали меня за большой палец вытянутой руки. Почему-то я совершенно перестал бояться, вынул Крысу из клетки, придерживая второй рукой сзади, и прижал к себе. Крыса не возражал. Похоже, ему это даже понравилось. Шёрстка у него была жёсткая, но гладкая. И ещё он был теплый, живой и какой-то… мой.

Бабушка помогла мне надеть пальто. Я стал застёгивать пуговицы, позволив Крысе высунуть нос наружу. Потом он завозился и сделал попытку залезть мне под мышку. Наконец устроился и затих. Я взял клетку в свободную руку и поехал домой.

Дома меня поджидала взволнованная мама.

– Ты справился? И она даже на руки пошла? Ну, покажи! Покажи скорее.

Я расстегнул пальто, и Крыса высунул нос.

– Ого, какая крупная! Чёрная. А хвост-то, хвост. Ну, что за хвост приделали этим животным! Слушай, да это, кажется, мальчик, – сказала мама, взглянув на крысу сзади. – Я тоже хочу погладить. Хороший, хороший, не бойся. Мы тебя не обидим. Ну, пойдём его устраивать. Давай в твоей комнате. Смотри-ка, тут к клетке бумажка прицеплена.

Я так волновался при знакомстве с Крысой, что не обратил внимания на картонное сердечко. Теперь мы с мамой внимательно его разглядывали.

– Вот как всё непросто, – заметила мама и обратилась к Крысе: – Оказывается, ты особенный! Как ты думаешь, наш папа это поймет?

Крыса шевельнул усиками, ухватил из только что наполненной кормушки семечко и стал грызть его с видом существа, рассчитывающего на всеобщую любовь.

«Это не просто крыса, – сказала мама вернувшемуся с работы папе. – Это дар первой любви. А ты всегда внимательно относился к человеческим чувствам!».

Папа молча смотрел на Крысу и думал о том, какие причудливые формы может принимать любовь. Я открыл клетку и взял Крысу на руки. Он влез мне на плечо, свесил хвост вниз и ухватился лапками за ворот свитера. «Надо же, какие пальцы! – удивился папа. – Как у пианиста! Ну, а хвост… Подумаешь, хвост!» И все поняли, что Крыса в своих расчётах был прав.

Крыса жил в клетке, но ему достались все наши чувства, которые раньше пропадали без дела. Его любили все. Однако, по общему молчаливому признанию, Крыса считался моим зверьком. Даже вернувшийся из лагеря Гришка этого не оспаривал.

Через некоторое время мы стали выпускать Крысу погулять по комнате. Крыса не был шустрым, всегда двигался осторожно и обдуманно. Он освоил маршрут из клетки через журнальный столик до большого старого кресла. В этом кресле Крыса устроил себе запасное гнездо. Я приподнимал покрывало, чтобы он мог под него залезть, и клал перед входом в «тоннель» газету. Крыса высовывал мордочку, ухватывал газету передними лапами и начинал быстро-быстро резать её зубами на маленькие кусочки. Кусочки утаскивались под покрывало, вглубь кресла, и использовались для строительства крысиного жилища.

Папа называл кресло «крысиной дачей». Там Крыса спал днем, а на ночь его водворяли в клетку.

Мы все привыкли к Крысе, и он не переставал нас забавлять. Но со временем его поведение странным образом изменилось. Он стал почти болезненно нуждаться в людях.

– Сегодня я зашёл в комнату, и Крыса попросился ко мне на руки, – с удивлением рассказывал папа. – Сидел у клетки, увидел меня, тут же слез на пол, доковылял до моей ноги, поднялся на задние лапы и стал перебирать лапами по штанине брюк. Пришлось полчаса носить его на руках.

– Он слишком часто просится на руки, – заметила мама. – Вам не кажется?

«Просто ему у нас хорошо», думал я. Крыса и раньше был ласковый. А теперь ко всем нам привык и стал еще ласковее.

Но мама со мной не согласилась.

– Ему плохо, – сказала она. – Быть может, он стал слишком стар, и ему хочется больше тепла.

Однажды, когда Крыса был «на даче», я позвал его привычным «тц-тц-тц». Но он не вылез. Я, почувствовав неладное, поднял покрывало. Крыса лежал, свернувшись калачиком в гнезде из кусочков газеты, но бок его не вздымался вверх-вниз. Я осторожно до него дотронулся. Он был совсем холодный.

– Умер, – сказала мама. – От старости. Это надо было предвидеть. Крысиный век недолог. Не больше трёх лет. А он, судя по всему, достался нам уже в зрелом возрасте.

Я похоронил крысу. Через три дня мы с Гришкой вытащили на помойку старое кресло. На нем и раньше никто не сидел, а теперь это было бы совсем неправильно. Кресло давно принадлежало Крысе. Тем более что Крыса использовал обшивку для своих строительных работ, а один из углов – в качестве дачной уборной.

– Ты смотри, как всё обустроил: здесь – спальня, здесь – кладовка… Надо было предвидеть, – опять вздохнула мама.

До сих пор не знаю, что мама имела в виду. Ведь я не смог бы любить Крысу меньше, если бы знал, что он скоро умрёт. У него были такие смешные пальчики…

Медузы

Глядя, как медузы проплывают,
Я себе представил на минуту,
Будто это рыбы открывают
В море водяные парашюты.

Парашютики-медузы
Доставляют в море грузы:
Кто-то облака моток,
Кто-то солнца завиток…

Мой бумажный самолёт

Мой бумажный самолёт
Собирается в полёт,
Но меня с собою в небо
Он пока что не берёт.
Говорит мне:
- Не грусти,
Дай немножко подрасти.
Стану взрослым самолётом,
Будешь ты моим пилотом!

С мамой по городу

Когда я по городу
С мамой хожу,
За руку маму
Я крепко держу:
Зачем ей
Идти и бояться,
Что может она
Потеряться?

По дороге в школу Витька нашёл настоящий боевой патрон. Захотел он этой радостью поделиться с ребятами, но решил, что одним патроном никого не удивишь. Поэтому, войдя в класс, громко сказал:

– У меня на чердаке лежит зенитный пулемёт от танка!

– Врёшь! – сказали ребята.

На это Витька им ответил:

– И к нему два ящичка патронов!

А ребята опять:

– Врёшь!

Тогда Витька достал патрон и стал подбрасывать его на ладошке.

– Ух, ты! – сказали ребята и стали выпрашивать у Витьки патрон, чтобы посмотреть.

Но девчонки всё же сомневались:

– Может, ты его на улице нашёл?

В это время в класс забежал Колька, он всегда опаздывал и прибегал мокрый и растрепанный. Девчонки сразу бросились к нему:

– А, правда, у Витки на чердаке пулемёт?

Колька сел на своё место, отдышался и сказал:

– Мы с Витькой ходим с этим пулемётом в тир и стреляем по бегающим мишеням!

Во время урока Колька пихнул Витьку локтем и спросил:

– Ты зачем врёшь?

– А ты зачем?

– Не знаю.

– И я не знаю.

На перемене им пришлось врать пуще прежнего, потому что все ребята интересовались пулемётом. К середине дня вся школа знала, что Витька с Колькой разбирают и собирают пулемёт с завязанными глазами и стреляют трассирующими пулями в ночное небо. Витька наврал, что замерял дальность полета пули и, оказалось, что она из Москвы долетела до деревни в Донецкой области, где живёт Витькина бабушка.

А на последней перемене Колька объявил:

– Мы зимой с этим пулемётиком ходили на охоту и застрелили волка и медведя.

Маленькая девочка из первого класса сказала:

– Зимой медведи спят.

– А это медведь-шалун!

– Не шалун, а шатун, – поправил Витька. – Он шатается.

– И шалит, – добавил Колька.

После уроков к Витькиному дому стали приходить ребята. Там были не только его одноклассники, приходили мальчики и девочки, которых вовсе никто не знал. Даже Колькин двоюродный брат пришёл откуда-то весь грязный и привёл двух мальчиков из своего детского сада.

На чердак вела только одна дверь в подъезде, но там висел большой замок. Ребята, конечно, попытались его открыть, но у них ничего не получилось. Витька сказал:

– Это дедушка ключ спрятал, чтобы я с пулемётом не слонялся по городу.

Тогда ребята стали толпой ходить вокруг дома и смотреть на крышу в надежде отыскать какую-нибудь лазейку. Но лазейки не оказалось, только сбоку, над глухой стеной, под самой крышей виднелось маленькое окошко с выбитыми стёклами. Но окошко было слишком высоко.

Ребята огорчились и стали расходиться, и тут появился Колька. Он сначала расстраивался вместе со всеми, а потом стал подпрыгивать, чтобы увидеть пулемёт в окошке. Но не увидел и начал притворяться, что думает о том, как забраться на чердак. Он то чесал затылок, то бил себя кулаком по лбу, то с закрытыми глазами надвигался на девочек. И хотя Колька только притворялся, он всё-таки придумал, как достать пулемёт.

Прямо возле Витькиного дома находился овощной магазин, а возле магазина складировались пустые деревянные ящики. Колька хлопнул себя по коленке и крикнул:

– Ящички составим и на чердачок залезем!

Ребята сразу побежали к магазину, остался один Колька. Не потому, что ему было лень таскать ящики, просто Колька хотел залезть на чердак первым.

А ребята принесут ящик, поставят на другой и сразу на него лезут. И, как не полезут, так и сами упадут, и всё развалят. Тогда Колька стал принимать у ребят ящики и составлять их лесенкой. Таким образом, ящики не падали, и взбираться было удобно.

Приходили другие, прохожие ребята и спрашивали:

– Что вы делаете?

Колька хмурил брови и строго отвечал:

– Пулемёт достаём.

Но, к сожалению, ящики кончились, а до чердака было ещё далеко. Ребята опять расстроились. Колька сидел наверху, смотрел в небо и думал, на этот раз всерьёз. Потом он посмотрел на ребят и сказал:

– Не достать.

Но тут из-за угла соседнего дома выскочили две девочки. Они быстро-быстро тащили к ящикам старую деревянную лестницу. Этой лестницы хватило как раз до окошка. Колька, не мешкая ни секунды, на неё полез. А ребята переживали, что лестница не выдержит, потому что Колька был толстый. Они схватили его за штаны и стали стаскивать вниз:

– Колька, слезай! Лестницу сломаешь!

А он схватился за ступеньку и категорически слезать не хотел:

– Не сломаю! Пустите меня! Я лёгкий!

В это время заведующая овощным магазином обнаружила пропажу ящиков, выскочила на улицу и стала лихо гоняться за всеми ребятами. Она пыталась схватить то одного, то другого и при этом кричала:

– Что натворили! А! Что натворили!

Заведующая была в белом халате, только он был весь грязный. От этого она была похожа на свирепого санитара из больницы. Один мальчик, которого привел Колькин брат, от страха разрыдался. Из ворот магазина вышла маленькая пожилая продавщица. Заведующая увидела её и закричала:

– Таня! Вызывай милицию!

Услышав слово «милиция», ребята тут же разбежались. Только один Колька карабкался по лестнице на чердак. Витька убежал самый первый. Он заскочил домой, задвинул на окнах занавески и принялся наблюдать в маленькую щёлку за тем, что происходит во дворе.

А во дворе растрёпанная, красная заведующая волокла бедного Кольку к магазину. Колька молча извивался, махал руками и ногами. От этого рубашка расстегнулась, а штаны сползли. Заведующая оказалась крепкая, но возле самых ворот схватка завершилась Колькиной победой. Он вырвался из цепких рук, пролетел через двор и исчез. Витька обрадовался за друга и прошептал:

– Молодец!

Потом он наблюдал, как двое рабочих до самых сумерек перетаскивали ящики назад к магазину.

С тех пор прошло много лет. Витьку Зайцева давно уже стали называть Виктором Викторовичем. Маленький двухэтажный дом, где он жил, сломали, а на его месте построили новый, большой.

И вот, порой проходит Виктор Викторович мимо этого дома и вспоминает свой чердак. Он отчетливо помнит, как из разбитого окошка солнечные лучи падали на ствол большого, чёрного пулемёта, какой устанавливают на танках. Помнит зелёные цинковые ящики с патронами, пулемётную ленту и запах оружейного масла. Проходит он мимо, и каждый раз думает: «И откуда же, всё-таки, на чердаке мог оказаться зенитный пулемёт?»

Мама с кухни закричала:

– Вставайте быстрее, сони! А папа говорит:

– Сегодня воскресенье. Можно и подольше поспать.И на другой бок развернулся. А мама всё равно кричит:

– Подъём! А то манная каша загустеет. Приходим на кухню. Папа глаза кулаками трёт и спрашивает:

– Ты, Евгения, зачем манку сварила?– А что? – А надо было спросить, любим мы её или нет. И ещё: будем мы её или нет. – А я и так знаю, что любите и будете. – Но у человека должно быть право выбора, – заявил папа.– За правом выбора идите в ресторан, – ответила мама. Папа рассердился, перестал зевать и сказал:

– Серёга! Прояви мужскую солидарность и пошли со мной завтракать в ресторан.Мы отправились в кафе неподалёку от дома. Неохота было, но мне уже восемь, и у меня есть мужская со-ли-дар-ность. В кафе заказали омлет. Мама отказалась с нами идти. Манная каша со сливками и малиной в её тарелке смотрелась аппетитно. Официантка спросила у меня:

– Вам омлет зелёным луком посыпать?– Нет, – говорю, – не люблю зелёный лук.– Вот, – наставительно сказал папа, – это и есть право выбора. В кафе мы ходили каждое воскресенье. Мама сидела дома и с независимым видом смотрела передачи про путешествия. Я скоро омлет видеть не мог. А официантка уже привыкла к нам, как к родным. Один раз поставила мне тарелку с омлетом и ушла. – Подождите! – сказал я ей, – а почему вы не спросили, посыпать ли мне омлет луком или нет?– А зачем? – пожала плечами официантка, – ты всё равно скажешь – не надо. – А сегодня – надо, – заявил я, – и вообще, у человека должно быть право выбора. А потом повернулся к папе и говорю:

– Давай теперь у тебя будет мужская со-ли-дар-ность, и мы будем дома завтракать?– Давай, – обрадовался папа, – а то что-то я по манной каше и передачам про путешествия соскучился. И по маме.

— Простите, уважаемая оса…..

— З-з-злая, з-ж-з. Ох, ужалю…

— Простите, но я просто хотел спросить у Вас, чемже Вам так понравились мои жёлтые сандалии?

— Ох, и з-ж, ж-жадный.. Уж-жасно. Большой и ж-жадный, уж-жалю…

— Я не жадный, вовсе нет! Но неужели осы стали питаться сандалиями?

— Раз-зозлил. Ж-з, уж-жалю…

— Кого у…жалю? Кто жа…адный? — зависла над нами стрекоза.

— Уж-ж… уж-ж и тебя уж-жалю, ж-жалкая.

— По-о… — и стрекоза отлетела в сторонку. — …пробуй ужаль! Если догонишь, —  взметнулась она ввысь.

— Догоню. Раз-зоз-злили. Уж-жалю, — принимает вызов оса и бросается в погоню.

А я облегченно вздыхаю и погружаюсь в дрёму. Но тут — новая гостья. Ко мне на плечо присаживается бабочка-капустница.

— Я всё видела и слышала, — тут же сообщает она мне и продолжает: — Ох, эти несносные жужжалки! Только  и думают, кого бы ужалить. А как они, словно дикие, носятся! Это и полётом нельзя назвать! Вотмы, к примеру, — и капу­стница кокетливо взмахнула крылышками, — то, как мы летаем, можно назвать только… только…

— Порханием? — помогаю я ей. — Вы хотите сказать, порханием?

— Ах, да. Вы прямо в десяточку! Сразу видно, что Вы… Ой! — и внезапный порыв ветерка относит кокетку на смородиновый куст. Я сладко потягиваюсь и закрываю глаза – наконец-то тихо!

— О-оп! — плюхается мне на ногу приличных размеров овод.

— Дорогой мой! — я начинаю терять терпение. — Мог бы  и поаккуратнее! А лучше и мимо пролететь!

— Ти-х-ше, ти-х-ше, братишка, — подёргивая крыльями, бросает мне овод. – Щас, щас мы тебя, — и он замирает в предвкушении обеда. Но я не даю ему завершить своё дело — хорошим щелбаном я отправляю наглого визитера в нокаут.

— Вы только посмотрите, что творится! — уже лепечет, карабкаясь по моему колену, божья коровка.

— И что же, что такого случилось? — я несколько повышаю тон.

— Боже мой, боже мой, — нервничает гостья, — столько тли, столько тли! Одной никак не справиться!

— Не стоит так расстраиваться. Во-он на той грядке, — и я поднимаю коро­вку вверх, — полно ваших кумушек, так что…

— Ой, спасибо, ой, спасибо, — расправляет надкрылки гостья и слетает с ладо­ни. — Счастливо Вам!

 На несколько минут меня оставляют в покое. И я тут же закрываю глаза.

— У-ух! — вдруг вскидываюсь от неожиданной боли. — Что ж такое?

— Ага! Не нравится, чудище!!! — с бойцовским задором выкрикивает парочка рыжих  муравьёв, атакуя мою правую ногу.

— Ребята, ребята, — спешно стряхиваю воинов. — Я ведь и разозлиться могу.

— Мы ещё встретимся, чудище, — доносится до меня угроза уже из травы.

«Нет. Мне здесь не дадут сегодня отдохнуть». Я нехотя поднимаюсь и отправляюсь в дом. А как хотелось посидеть в саду! Что ж, в следующий раз… В следующий раз…

В курятнике было много петухов, и в одного из них курица Маша влюбилась. Они поженились, и вскоре у них родился хомячок. Он был летающим. Когда он начал летать, курица Маша так обрадовалась, что у неё выросли копыта. С тех пор она то и дело говорит: «Не смеши мои подковы!» – ведь теперь ей приходится носить подковы. А у петуха на радостях выросли заячьи уши. Хомячок же рос не по дням, а по часам. Он, как и его мама, кушал: червяков, мух, Чаппи, траву и комбикорм. И жили они долго. Но несчастливо.

С утра на пруду: 
«Ду-ду-ду!»
Лягушка проснулась от шума.
— Позвольте спросить,
Кто мешает мне спать? —
Молчанье.

— Я спрашиваю снова, 
И я  хочу знать,
Кто же этот кто-то,
Кто мешал мне спать? —
Молчанье опять.

К  вечеру на пруду: 
«Ду-ду-ду!»
Лягушка как крикнет:
— Сейчас я вытащу барабан! —
Прекратился шум и гам.

Жил-был комар, большой-пребольшой. Такой большой, что все комары ему завидовали. Залетел он однажды в дом. А там жили папа, мама, два сына и очень-преочень хорошенькая девочка Христиночка. Прилетел комар и давай всеми командовать. А выгнать его из дома нельзя никак – вон он какой большой был.

Тогда папа, мама, два сына взяли очень-преочень хорошую девочку и ушли жить в другое место. Там они построили дом поменьше и живут хорошо так. А комару некем стало командовать, и он следом прилетел. И стало в домике тесно из-за комара. Тогда папа, мама, два сына опять вязли очень-преочень хорошенькую девочку Христину и опять ушли на новое место. Построили они там малюсенький-премалюсенький домик и стали жить. Прилетел комар, а влезть в такой маленький домик не смог. Стал он летать вокруг домика, а папа, мама, два сына и прехорошенькая девочка Христиночка дразнили его из окон, языки ему показывали, рожицы строили.

Обиделся комар и улетел командовать своими комарами. А папа, мама, оба моих брата и я остались жить в нашей малюсенькой квартирке. Без комаров.

Однажды я стоял на голове на кресле, а мама и говорит:

– А так нельзя стоять.

– А я, может быть, из страны «Стоя на ушах», – отвечаю я.

– Ну, если ты из страны «Стоя на ушах», то иди и стой на ушах в той стране, а здесь страна Россия, и здесь так стоять нельзя. А, кстати, что же это за страна такая – «Стоя на ушах»? – спрашивает мама.

– А вот, есть страна такая. Там помидоры на окне вверх корнями растут, там небо внизу, а земля вверху. Там берёзы вниз головой стоят, там реки снизу вверх текут, а корова по двору на рогах ходит.

– И где же это такие чудеса – корова на рогах, берёзы вверх ногами и вниз головой, помидоры, вверх корнями которые? – спрашивает мама.

– А вот далеко-далеко, на краю земли. А может быть, и близко-близко. Даже из окна можно увидеть.

– Да!? И как же это? Я не вижу что-то.

– А ты стань на голову на мое место и всё увидишь – и корову на рогах, и реки, которые снизу вверх текут, и берёзы, которые сверху вниз растут.