– Повеселимся, Поросёнок!

– А как?

– Давай попрыгаем!

И они запрыгали: Заяц – через пенёк, Поросёнок – через поваленную осину.

– Так не развеселишься, – сказал Заяц. – Иди сюда!

И подвёл Поросёнка к упавшей сосне. Весенний лес, набитый солнцем и птицами, стоял в зелёном дыму.

– Прыгай! – сказал Заяц.

– Боюсь, – сказал Поросёнок.

– Смотри! – сказал Заяц. И прыгнул.

– У тебя ноги длинные, – и Поросёнок лёг животом на сосну.

– Да не так, – сказал Заяц. – Смотри!

Птица пела далеко и тревожно, потом подлетела ближе, запела радостно и светло.

– Ты не смотришь, – обиделся Заяц. – Так я тебя не научу.

– Я смотрю, – сказал Поросёнок.

«Где же она сидит?» – разглядывая ветку за веткой, думал Поросёнок.

– Смотри в третий раз! Больше не покажу.

Заяц прыгнул, и тут Поросёнок её увидел. Она была совсем крошечная, серый такой комочек, а пела так, что у Поросёнка защемило в груди.

– Будешь прыгать или нет? – спросил Заяц.

– Ты прыгай, – сказал Поросёнок. Он, не отрываясь, глядел на птицу.

Вот она наклонила голову, и…

Такого Поросёнок ещё никогда не слышал.

– Главное не бойся, – говорил Заяц. – И отталкивайся двумя ногами сразу. Понял?

– Ага, – сказал Поросёнок. «Если бы я умел так петь, если бы я только чуть-чуточку мог, как она. Я бы…»

– Ну, прыгай! – сказал Заяц.

Поросёнок подпрыгнул, лёг животом на поваленную сосну и закрыл глаза.

– Эх ты! – сказал Заяц. – Учи тебя! – И убежал.

– Птица, – шептал Поросёнок. – Не улетай, пой, птица! Я не умею прыгать, не умею петь, но, когда ты поёшь, мне кажется, мне кажется… я могу всё.

Птица пела, а Поросёнок лежал ничком на упавшей сосне, и ему казалось, что он сам – вольная птица, летит высоко над землёй и машет лёгкими крыльями.

Прибежал Заяц.

– Ну, будешь прыгать? – спросил он. – Да чего же ты плачешь? Вот глупый! Да я тебя научу, научу! Надо только отталкиваться двумя ногами сразу.

— Нет, ты не пойдёшь! — уже сердясь, повторила бабушка.

— Нет, пойду! — обозлился Фурман — Пойду!

— Ну, раз ты так со мной разговариваешь, — пожалуйста, ступай, куда хочешь. Только ко мне больше не обращайся.

Было тихое и морозное зимнее утро. Дедушка с бабушкой заканчивали завтрак. В комнате пахло кофе; звонко и равномерно позвякивали ложечки и, чуть глуше, чашки и блюдца. Кофе у дедушки с бабушкой был ненастоящий — с цикорием, сверху его из особой кастрюльки обильно доливали кипяченым молоком с огромными отвратительными пенками. При виде их Фурман каждый раз содрогался и отворачивался, а дедушке с бабушкой жирные пенки почему-то нравились. Сахар они тоже ели по-особенному — вприкуску. Время от времени дедушка доставал из буфета пакет с крупным кусковым сахаром и специальными щипчиками раскалывал неровные голубоватые головки на маленькие аппетитные кусочки, складывая их затем в почерневшую мельхиоровую сахарницу с круглой откидной крышкой. Фурман иногда играл в неё, как будто это танк, и получал удовольствие, хлопая тяжёлым люком…

— А я всё равно пойду! И ты мне не указ! Поняла?! — в ярости выкрикнул Фурман. Бабушка, хмурясь, отвела глаза в сторону и сделала вид, что не слышит.

— Илюша, ты будешь ещё кофе? — с нарочитой заботливостью обратилась она к дедушке.

— Подлей мне, пожалуйста, чуть-чуть горяченького… Всё, всё, хватит! Спасибо.

— Извини.

Фурман мельком злорадно улыбнулся — хотя дедушка-то ни в чём не был виноват — и, отойдя к дальнему углу большого обеденного стола, с вызывающим прищуром взглянул на своего врага. Но никто этого не заметил. Похоже, они решили вообще больше не обращать внимания на своего внука! Нарочно показывают, что им нет до него никакого дела! Ах, так?! Фурману захотелось сделать что-нибудь совсем плохое. Стянуть скатерть со стола?. — это, наверное, всё-таки слишком: там же кипяток стоит… Плюнуть на пол в их сторону? — Это почти как уйти из дому насовсем. Лучше что-то сказать. Такое. Чтобы она узнала, как его обижать. Фурман мстительно пожевал губами. Надо поскорее, а то они сейчас уже допьют.

— БАБКА-ТРЯПКА, — глухо произнес он, довольный собственной находчивостью.

В комнате повисло молчание.

— Что?! Что ты сказал?..

Бабушка привстала, и он даже испугался: а что он такого сказал? Может, она не расслышала и подумала что-то другое?..

— БАБКА-ТРЯПКА! — с наивным весёлым вызовом продекламировал он — Бабка-тряпка!

Бабушка села, гордо вскинув лицо. Кажется, Фурман добился своей цели: все обиделись.

Дедушка, громко вытягивая остатки кофе из стакана, качал головой и приговаривал: «Нехорошо, Сашенька, зачем же ты так? Очень нехорошо…»

Фурман враз покраснел и тяжело надулся, сдерживая слёзы.

— Спасибо, Линочка, — сказал дедушка и вздохнул.

Бабушка сидела с каким-то каменным выражением. Она держала во рту кусочек сахарку, медленно прихлебывала из своей чашки с цветочками и на Фурмана не смотрела.

Он вдруг подумал, что если бы бабушка была маленькой девочкой, она бы сейчас заплакала. А так — она как будто просто задумалась о чём-то очень, очень печальном…

Фурман дрогнул. Исправить всё было уже невозможно. Он был гадким, гадким и злым!.. Поэтому ему оставалось только растерянно твердить — как бы уже не про неё, а так, тихонько, ни про кого: «Бабка-тряпка. Бабка-тряпка…» Потом он замолчал.

Наконец бабушка очнулась от своей задумчивости, тяжело встала из-за стола, собрала грязную посуду и пошла к двери. «Прости!» — пробормотал Фурман ей в спину, но она не обернулась — скорее всего, не услышала.

Постояв в одиночестве и чувствуя, как страшно набухает и растёт общее горе, Фурман кинулся в маленькую спальню. Дедушка стоял там посреди комнаты, ничего не делая, глаза у него были грустные. Фурман обиженным тоном сказал, что он уже попросил у бабушки прощения, а она ничего не ответила. «А ты попробуй ещё раз, — посоветовал дедушка — Сейчас я её позову»…

– Когда я был лягушкой, больше всего на свете любил тёплые майские вечера, – сказал как-то Вадик Свечкин. – Давно это было. Ещё до того, как родился человеком.

Трудно, конечно, поверить. Разве можно помнить себя до рождения? Например, я лишь очень смутно припоминаю, как в полугрудных летах ползал на четвереньках под огромным, как небо, обеденным столом, дивясь разнообразию ног, ножищ и ножек.

– Правда-правда! – убеждал Вадик. – И маму-лягушку как сейчас вижу – красавица! В нашем пруду её уважали. А братьев да сестёр сколько, и не упомню, – он быстренько позагибал все пальцы. – Без счёта!

Странный человек Вадик Свечкин. Когда мы гуляем по улице, всматривается в прохожих. Вдруг кивает на кабанистого толстяка в жёлтой кепке.

– Гляди-ка – этот канарейкой был!

– Опомнись, – придерживаю Вадика.

– А давай спросим – намёками…

Но как только мы заговариваем об уходе за комнатными птичками, о корме и чистке клеток, дядька бледнеет до яркой желтизны и убегает, взмахивая руками.

– Видишь, – кивает Вадик грустно вслед. – Точно – канарейкой был. Всю прошлую жизнь просидел в клетке, потому и вспоминать не хочет.

– Выходит все раньше, чем родиться людьми, были разными животными?

– Не обязательно, – задумывается Вадик. – Ты, скорее всего, был деревом.

И так это убедительно звучит, что чувствую, как распускаются на мне листья и созревают кое-какие фрукты.

– Яблоней что ли? Или грушей?

Вадик эдак особенно, будто собираясь чихнуть, принюхивается:

– Бананом, – говорит небрежно.

– Ну, конечно! – обижаюсь я. – Обознался! Это из ларька бананом пахнет! И вообще – банан трава, а не дерево.

– Да какая разница! – настаивает он. – Ты прислушайся – вот твоя родня в кожуре.

Вадик может задурить голову, но всё же не настолько, чтобы я прислушивался к бананам.

Некоторое время мы идём молча, вроде бы порознь, и я думаю, что голос у Свечкина не из приятных – и впрямь болотный, квакающий.

На берегу пруда Вадик останавливается, тронув меня за плечо. В лице его – укор всему миру, а глаза выпучены, точно, как у лягушки.

– Моя бабушка, когда умерла, стала рекой. Смотрю на реку, бабушку вспоминаю, тихую, ласковую. А её загрязняют…

Ну, правда, кому понравится, когда в его бабушку консервные банки летят и драные ботинки, не говоря о мазуте?

– Пройдёт много лет, – тяжело вздыхает Вадик, – и превращусь я в лесной, к примеру, ландыш. А меня – хвать! – сорвут. И в бутылку.

Он чуть не плачет. Легко вообразить, как чья-то грубая рука вытаскивает Вадика из почвы. Ох, до чего же мерзко, когда тебя срывают. Страшно и беспомощно.

Уже стемнело, и наступает тёплый майский вечер. В ларьке укладывают по коробкам моих дальних родственников. Я обнимаю Вадика за плечи. Так дружественно, как знакомую лягушку или хрупкий ландыш. А он говорит доверительно и зловеще:

– Станешь воробьём, и какой-нибудь дурак в тебя камень швырнёт. Неизвестно, кто кем будет в следующей жизни. Может, ты – берёзой. А тебе ветки обломают на веники. И сказать ничего не сможешь.

Представив облом веток, немоту и боль берёзового сердца, я тоже едва не плачу. Мы одиноки и беззащитны посреди тёплого майского вечера. И Вадик оставляет меня. Покупает в ларьке моего родича, ловко освежёвывает и кусает.

– Такая жизнь! – поглядывает из-за банана. – Нельзя быть слишком чувствительным.

И затягивает песню, которая нежно звучит вечером у мелководного тихого пруда.

Когда я был лягушкой,
Я прыгал да скакал,
И мамочку родную
Квакушкой называл.
Я помню, как лягушкой
В пруду уютном жил,
Братишек да сестричек
Так нежно я любил.
Теперь во сне лишь вижу
Родные берега…
И хочется попрыгать,
Да уж не та нога!

А я слушаю с холодной тоской на душе. О прошлых и будущих жизнях тоска. О тёмных, неизведанных, как и нынешняя.

Понятно, почему мой приятель Вадик Свечкин так хорошо помнит прежнюю – никто его не обижал, и жилось ему привольно и весело, когда он был лягушкой.

Зимний бор

В этот дымный и стынущий бор,
Под его многоскатную крышу
Я войду, как в морозный узор,
И услышу седое затишье,
Где под белою хвоей снегов
Голубая колышется хвоя,
А на хруст осторожных шагов
Откликается пенье живое.

* * *

Морозный день… Зато над головою
В переплетеньях сучьев, в чёрной сетке,
Стекая по стволам, на каждой ветке
Висит лавиной небо голубое.

И чудится: вот-вот весна начнётся.
И верится: она уже явилась.
И ни один сучок не покачнётся,
Чтоб небо невзначай не обвалилось.

Когда я была маленькая, мне очень нравилось смотреть, как мама что-нибудь делает по дому. Неважно, что: стирает, вяжет носки или раскатывает тесто для пирогов – лишь бы тихо сидеть с ней рядом, подперев кулаками щёки. И смотреть, смотреть…

Особенно интересно было, когда мама гладила. Она доставала из шкафа ворох мятого, скрипучего от чистоты белья и ставила на плиту утюг. Такого утюга, как у мамы, – тяжеленного, чугунного – не было ни у кого. Утюг медленно раскалялся и краснел на плите. Мама снимала его с огня, тыкала наслюнявленным пальцем, и утюг сердито шипел. Это значило, что он готов к работе. И мама начинала гладить.

Своим чугунным утюгом мама гладила всё: носовые платки, крахмальные простыни, папины брюки. И не было случая, чтобы утюг что-нибудь прожёг. Он плавал легко и бесшумно, как корабль, оставляя ровный горячий след.

А я сидела рядом. И смотрела… смотрела… И тут мама обычно начинала петь. Голос у мамы тихий, певучий. Только песни у неё все какие-то грустные: про ямщика, замерзающего в степи. Или про старый клён, который стучит в окно. От маминых песен мне хотелось плакать. Поэтому я просила:

– Мамочка, не пой. Ну, пожалуйста!

Мама умолкала, и какое-то время было тихо-тихо. Потом она набирала полную грудь воздуха и протяжно, со всхлипом, вздыхала:

– Сирота я, сирота…

От таких маминых слов мне становилось её очень жалко. Я уже совсем готова была разрыдаться, и уткнуться ей носом в живот, и даже разрешить немножечко попеть. Пусть хоть про ямщика, хоть про клён.

Но мама продолжала:

– …не пролезу в ворот?.

И мне сразу делалось смешно. Потому что было понятно: мама шутит. Маленькая и худая, она могла пролезть не то что в ворот?, но даже сквозь щель в заборе. И вообще – какая же она сирота, если у нас есть бабушка, мамина мама?

Ещё было здорово, когда мама стирала. Она кидала в огромный таз грязные рубашки, носки и майки, включала на полную мощность воду, щедро сыпала порошок из картонной коробки и принималась ловко мять потемневшие от воды вещи. И тереть, и таскать их из стороны в сторону. И по всей ванной вверх летели весёлые радужные пузыри…

…В тот день у нас с мамой как раз была большая стирка.

Мама сыпала порошок, лила воду, бултыхала, полоскала. Потом она изо всех сил выкручивала бельё и, не глядя, бросала его себе за спину, в большое эмалированное ведро. А я стояла рядом и ловила то, что не попадало в цель и пролетало мимо.

А потом мы понесли всё это сушить на улицу. С ведром, из которого толстыми червяками свешивалось мокрое бельё, и с мешком прищепок мы вышли из подъезда. На улице сияло солнце. Оно было везде – на ярко-синем небе, в окнах дома напротив, в лужах, натёкших из подтаявшего снега. Солнце переливалось и сверкало даже в сугробах – осевших, ноздреватых, совсем уже ненужных.

– Красотища какая! – мама втянула носом воздух, будто нюхала цветы, – Ты посмотри, доченька, зима кончилась!

Я тоже принюхалась… пахло мокрыми сосульками, тёплым небом, прелой травой. И ещё чем-то терпким, свежим, неописуемым – настоящей весной.

– Ну, замечталась! Давай прищепки-то!

Оказалось, пока я, жмурясь от солнца, нюхала весну, мама успела натянуть верёвку, достать из ведра и расправить мокрую папину рубашку. И теперь она ждала, когда я подам ей прищепки. Я порылась в мешке и вынула сразу две: большие, деревянные, похожие на крокодилов. Мама пришпилила ими рубашку. И рубашка затрепетала, замахала рукавами, словно живая.

Тут уже дело пошло! Мама по очереди вытягивала из ведра наволочки, платки, полотенца, встряхивала их изо всей силы. Они надувались и хлопали на ветру, как паруса. И всё время пытались улететь. А мы с мамой ловили их, и смеялись, и прищепляли к верёвке за самые уголки.

А потом бельё в ведре кончилось, и мама пошла домой за второй порцией. Стирка у нас в тот день была большая, весенняя!

– Если хочешь, подожди меня на улице, погуляй. Только со двора ни шагу! – сказала мама и, подхватив пустое ведро, скрылась в подъезде.

В такую рань во дворе было тихо. Только слышалось «кап-кап» – это солнце начало пригревать сосульки на крыше. И ещё воробьи пискляво дрались из-за куска булки. Мне стало скучно…

От нечего делать я принялась рыться в мешке и доставать оттуда прищепки: большие и поменьше, деревянные и пластмассовые, розовые, синие, зелёные. Сквозь маленькие просветы в прищепках я смотрела на небо… сцепляла их друг с другом… а мама всё не шла и не шла…

Тогда я стала подкидывать прищепки вверх и ловить – как жонглёр, которого я видела прошлой осенью в цирке. Одна прищепка шлёпнулась прямо в ручей, вытекавший из-под сугроба, нерешительно покрутилась на месте… и поплыла. Я пошла следом. Не то чтобы я переживала, что прищепка потеряется. Просто мне вдруг стало интересно – куда она заплывёт. Это была уже не прищепка, а самый настоящий корабль, который бурным течением несло… впрочем, я и сама не знала, куда его несло.

Сказать по правде, течение было не таким уж бурным. Даже совсем не бурным. Ручеёк оказался тоненький, слабенький, мелкий. Сквозь его нежные струйки просвечивали травинки, веточки и камешки, за которые то и дело цеплялся мой корабль-прищепка. Он оказался совсем не боевым: всё время норовил куда-нибудь пристать.

Но я была начеку. И подталкивала его то носком ботинка, то палкой, а то и прямо рукой. Я не спускала со своего кораблика глаз! Я так внимательно за ним следила! Я даже не заметила, что ручеёк давно уже увёл меня с нашего двора.

– Что это за малявка? – голос прозвучал так резко, что от неожиданности я вздрогнула и подняла голову.

Передо мной стояли два мальчика. Большие мальчики. Взрослые. Года на три-четыре старше меня. Видно, школьники. Оба в мокрых по колено штанах и с красными от холодной воды руками. Только один повыше и чернявый, а другой – маленький и белёсый. У чернявого одно ухо было явно больше другого и слегка косил правый глаз. А у маленького на носу блестели круглые очки, и он всё время сплёвывал сквозь дырку на месте выбитого зуба.

– Здравствуйте, мальчики. Скажите пожалуйста, а что вы здесь делаете? – в свой голос я вложила всю вежливость, на которую была способна. Я поняла, что ступила на чужую территорию. Но территория эта была такой интересной, а мальчики – такими загадочными и притягательными, что я готова была на всё, лишь бы они приняли меня в свою игру.

– Запруду мы делаем, вот что, – сказал чернявый. – Только это не твоего ума дело, малышня. Забирай свою прищепку и вали.

С этими словами он поплескал рукой в середине лужи, в которую благодаря запруде превратился тоненький ручеёк, и выкинул на берег мой кораблик.

– Давай, Гарик, тащи ещё ветки, а то вода вытекает, – чернявый принялся старательно, со знанием дела, подсовывать палки, чурбаки и всякий мусор в хлипкую запруду. Мальчики перестали обращать на меня внимание.

– Марик, тьфу! Смотри, тьфу, что я нашёл! Тьфу, подойдёт? – очкастый Гарик, пыхтя и всё время сплёвывая, приволок здоровенную железяку: то ли кусок обшивки самолёта, то ли обломок трубы для канализации.

– Нормально! – покосившись на непонятную деталь, решил Марик. – Мы её сверху присобачим, а потом камнями придавим. Будет лучше, чем Асуанская плотина!

У меня захватило дух, и даже слегка закружилась голова. Боже мой! Какие удивительные мальчики! Как здорово у них всё получается! А какие у них волшебные, загадочные имена! Гарик! Марик! В этих именах мне слышался рёв морских штормов, рвущих паруса в клочья, крики чаек и грозное рычание идущих на абордаж пиратов.

Мне сразу захотелось сделать что-нибудь очень-очень полезное, что-нибудь нужное, хоть как-нибудь пригодиться таким замечательным мальчикам. И я принялась шарить вокруг и искать камни и ветки. И всё, что находила, я складывала прямо в подол своего пальто.

– Смотри, Марик, подойдёт? – я гордо вывалила собранное прямо перед носом чернявого и выпрямилась, ожидая похвалы.

– А, ты ещё здесь! – удивлённо покосился на меня Марик. – Откуда ты знаешь, как меня зовут?

– Шла бы ты, тьфу, отсюда! – подошёл ко мне Гарик. – Ходит, тьфу, людей от дела отвлекает. Тьфу!

– Мальчики! Я не отвлекаю! Я наоборот! Помочь хочу!

– Иди-иди, помощница, – отмахнулся от меня Марик, как от надоедливой мухи. В голосе его не было злости, только усталость очень занятого человека.

– Мала ещё, тьфу, помогать, – в тон ему подхватил Гарик. – Иди домой, а то мамка, тьфу, заругается!

– Нет у меня мамки, – неожиданно для самой себя выпалила я и сама испугалась таких жутких, кощунственных слов. Я уже готова была забрать их обратно, и извиниться, и вежливо раскланяться, и пойти в свой двор, где, наверное, меня уже ждёт с новой порцией белья мама.

Но мальчики, как по команде, с интересом повернули ко мне головы. В их глазах читались смесь ужаса, жалости и восторга.

– Что, совсем нет? – ахнул Марик.

– Ну-у, вообще-то есть…

– А-а-а! – Марик разочарованно отвернулся и принялся прилаживать к запруде железку.

– Но она дома бывает только раз в месяц.

– Как это, тьфу, раз в месяц? – заинтересованно блеснул очками Гарик.

– Она проводницей работает. В поезде. Две недели едет до Владивостока. Две недели обратно. Потом домой приедет, чаю попьёт и снова в рейс.

Гарик с Мариком переглянулись. Гарик по обыкновению сплюнул и медленно кивнул. Видимо, из них двоих он один знал, что Владивосток – это очень далеко. И что человека, который ездит туда на поезде, чаще, чем раз в месяц, ждать не стоит.

– А кто же тебя в детский сад водит? – продолжил допрос Марик.

– Никто! Я школьница! – гордо соврала я.

– И в какой же школе ты учишься? – хитро скосил и без того косоватый глаз Марик.

Я обвела взглядом дома и ткнула пальцем в светло-жёлтое трёхэтажное задание, проглядывавшее сквозь голые ветки деревьев.

– Вот в этой!

Гарик и Марик снова переглянулись.

– Ха! Так ведь это, тьфу, наша школа! Что-то мы там, тьфу, тебя не видели?!

Теперь мальчики смотрели на меня в упор и ждали ответа. Мои мысли заметались в голове, как испуганные мотыльки. Что делать? Сейчас ещё про учительницу спрашивать начнут, про одноклассников!

– А я в школу не хожу. Ко мне учителя сами домой приходят. По очереди.

– Как это, тьфу, сами? Ты что, тьфу, прынцесса? – загоготал Гарик.

Вслед за Гариком рассмеялся и Марик – неожиданно тонким, писклявым смехом, с какими-то странными всхлипываниями и похрюкиваниями.

– Я не принцесса. Просто я не могу ходить в школу. Должен же кто-то за бабушкой ухаживать.

– А что бабушка? – скосил глаз Марик.

– Парализованная она. Уже три года не встаёт. А мама всё время в рейсе. То во Владивосток едет, то обратно. Всё хозяйство на мне. Я и в магазин сходи, и приготовь, и покорми. И полы помой, и посуду. И лампочку вкрути, и телевизор почини, и ремонт сделай.

– Ух ты! – в один голос ахнули Гарик с Мариком. Глаза их заблестели, в них уже читались не подозрительность, а восхищение и даже немножко зависть.

– Да! А вечером с уроками расправлюсь и книжки бабушке читаю, и сказки рассказываю на ночь, – окрылённая таким вниманием, я продолжала сочинять на ходу, враньё буквально распирало меня. – А ещё перед сном надо не забыть как следует вымыть бабушкину вставную челюсть. И положить её в стакан.

Вставная челюсть бабушки решила дело в мою пользу. Мальчики приняли меня в игру безоговорочно и бесповоротно. Я даже почувствовала, что у меня появился авторитет в нашей маленькой компании. Гарик стал советоваться со мной, какие булыжники лучше подойдут для плотины. А Марик терпеливо и доходчиво объяснял, куда их лучше воткнуть, чтобы вода не пошла в обход запруды.

Гарик с Мариком оказались очень добрыми и хорошими мальчиками. С ними было так весело и интересно! Марик рассказал, что его папа – космонавт, который будет первым человеком, чья нога ступит на кольцо Сатурна. Сейчас он как раз готовится к полёту. Если Марик будет себя хорошо вести и исправит двойку по математике, папа, может быть, возьмёт его с собой.

А папа Гарика – тайный агент в одной очень маленькой африканской стране. В какой – не знает никто, даже сам Гарик. И папа его не знает тоже. Когда его засылали, ему не сказали, куда именно. Чтобы не нарушать секретности.

– А у меня папа – подводник-испытатель, – не желая отставать от мальчиков, сказала я.

– Может, лётчик-испытатель? – поправил меня Марик, он хорошо разбирался во всём, что касалось космоса и вообще полётов.

– Нет, подводник, – упорствовала я, – он подводные лодки испытывает.

– А что? Тьфу! Очень может быть! Не только самолёты, тьфу, надо испытывать! – поддержал меня Гарик. – Он, наверное, капитан? Большая у него, тьфу, команда?

– У него нет команды. Он один испытывает.

– Как один? – от удивления глаз Марика совсем съехал к носу. – Я сам в кино видел: их там, на подводной лодке, много. И матросы, и адмиралы, и мичманы. Они живут в отсеках и всё время их задраивают.

– А мой папа один. Там лодки совсем новые, неиспытанные. И в них очень опасно. Нельзя же всем рисковать…

И я представила себе папу. Как он один-одинёшенек рискует своей жизнью. Он бегает по подводной лодке и задраивает отсеки. А когда всё задраит, выдвигает из лодки перископ, чтобы следить за врагами. На самом деле ему, конечно, наплевать на врагов. Он ищет нас с мамой. Потому что ему очень тоскливо и одиноко там, в чужой и холодной морской глубине. Но нас он не находит, потому что мы живём далеко от всех морей и океанов. В городе, который почему-то называется «Порт пяти морей». Хотя никаких морей у нас нет и в помине. И тогда папа убирает перископ. И варит себе макароны по-флотски. И сидит, повесив нос. И жуёт себе всухомятку.

Я чуть не зарыдала от жалости к папе. Да вовремя вспомнила, что на самом деле он работает бухгалтером в тресте и постоянно сдаёт какие-то годовые и квартальные отчёты. А вечером папа приходит с работы и достаёт шахматную доску. И мы с ним садимся играть. Папа зажимает в кулаках чёрную и белую пешки и вытягивает руки вперёд, чтобы я выбрала. Чаще всего мне достаётся белая пешка, и я играю белыми. А папа играет чёрными и всегда заранее убирает с доски своего ферзя и одну ладью. «Это я тебе даю фору», – объясняет папа. И мне иногда даже удаётся закончить вничью.

Когда я про это вспомнила, мне очень захотелось рассказать мальчикам всё-всё: и про своего папу, и про шахматы, и про мамин утюг, и про её песни, и про нашу большую стирку, и про мамино издательство, где на самом деле она работает корректором. Мама несколько раз брала меня с собой на работу, и я познакомилась там с её начальником – толстым лысым дядькой, который угощал меня мармеладом.

Но разве это было интересно таким необыкновенным, таким удивительным мальчикам, как Гарик и Марик? Всё это так серо и обычно. Так буднично и скучно. И шахматы. И утюг. И то, как мы все вместе смотрим кино по телевизору. Мама сидит на диване, ровно выпрямив спину. Папа притулился рядом и всё время косится в газету с кроссвордом. А я сижу на полу. Мне так удобнее. Я могу в одно и то же время смотреть телевизор и играть в куклы. А когда кто-нибудь в телевизоре начинает целоваться, я зажмуриваю глаза, и закрываю их руками, и кричу на весь дом: «Фу, какая гадость!» И папе с мамой я тоже не разрешаю смотреть. И они послушно отворачиваются и закрывают руками глаза. Ну кому, скажите на милость, я могла бы про это рассказать?! Никому это всё не надо!

Тут мы как раз достроили плотину. Марик притащил откуда-то пенопласт и достал из кармана самодельный, с обмотанной изолентой ручкой, нож. И мы стали вырезать из пенопласта кораблики. И приделывать мачты из палочек. И даже порвали на паруса мой чистый носовой платок.

А потом мы пустили наши корабли в большое плавание. Мы садились на корточки, дули в паруса и смотрели, чей корабль поплывёт быстрее. Корабли обгоняли друг друга, утыкались носами в запруду и принимались вертеться на месте. Тогда Марик сказал:

– Смотрите, что сейчас будет!

Он набрал камней и начал пулять ими прямо в запруду. Запруда задрожала, покосилась, но уцелела: сделана она была на совесть. Тогда мы с Гариком тоже стали бомбить её камнями. И она зашаталась, подалась и разлетелась в мелкие клочки. И вода хлынула сквозь неё с шумом и рёвом, как Ниагарский водопад. И потащила за собой наши корабли. А мы запрыгали, как ненормальные. И заорали, и засвистели, и закричали «ура!».

Кажется, я кричала и визжала громче всех. И махала руками, и плясала, и прыгала. От восторга меня даже подбросило в воздух, и перевернуло вокруг себя, и…

Передо мной стояла моя мама. Одной рукой она крепко держала меня за шиворот, в другой – комкала носовой платок, совершенно мокрый. Глаза у мамы тоже были мокрые и красные. И лицо красное, всё в белых пятнах. Или, наоборот, пятна были красными, а лицо белым? Или это солнце так причудливо золотило мамины щёки, отражаясь от её малинового берета?

– Мамочка! Ты уже вернулась из Владивостока? – пискнула я глупым тоненьким голосом.

Мама долго молча смотрела на меня. Потом у неё начали дрожать ресницы. Потом затряслись губы. И руки у мамы затряслись тоже. И голова. И серёжки в ушах. И малиновый мамин берет.

А потом до меня дошло, что на самом деле мама изо всех сил трясёт меня за воротник. И от этой тряски в глазах у меня всё пляшет, и скачет, и бултыхается.

– Ты… ты… как ты могла? – мамин голос то опускался до еле слышного шёпота, то срывался на визг. – Я пять раз… вокруг всего дома… все дворы… обегала… чуть с ума не сошла… как ты могла?!

– Тебя… так… долго… не было… – задыхаясь от маминой тряски, попыталась оправдаться я.

– Целый месяц, тьфу, – участливо подсказал Гарик.

На Гарика мама даже не посмотрела. Но трясти меня неожиданно перестала.

– Я как раз собиралась выходить, а тут бабушка позвонила, – в свою очередь начала оправдываться мама. – Она сегодня собирается к нам в гости. С пирогами. Потом папу срочно вызвали в трест. У них на носу комиссия из главка, надо готовить отчёт. Проводила его, вышла – тебя нет. Я звала, звала, все дворы обегала… лучше бы я тебя сегодня в детский сад отвела…

Дальше я маму уже не слушала. Того, что она сказала, было достаточно, чтобы покрыть меня несмываемым позором. Выставить врушкой и обманщицей перед такими большими, серьёзными мальчиками.

А мама всё говорила и говорила… а когда поняла, что я совсем её не слушаю, а только смотрю на неё пристально и зло, она встряхнула меня ещё раз за шиворот и поволокла домой. Она крепко держала меня за воротник, а свободной рукой несколько раз шлёпнула меня под зад. Было совсем не больно – под пальто у меня были толстые шерстяные рейтузы. Но лучше бы она треснула меня побольнее, тогда я могла бы с чистой совестью зареветь. А так – слёз не было. Только стыд и обида.

Мы с мамой потом целый день дулись друг на друга. И я на неё очень злилась, что она так меня опозорила перед мальчиками. И бабушкины пироги я даже не попробовала. Я на неё обиделась, на бабушку. За то, что у неё нет вставной челюсти, а только один золотой зуб. И на папу – за его квартальные отчёты и бухгалтерские нарукавники.

Потом это происшествие как-то забылось. И стало всё, как всегда: мамины песни, папины шахматы, телевизор. Правда, утюг поменяли на электрический. А старым, чугунным, мама теперь прижимает квашеную капусту, которую она солит в большом эмалированном ведре – том самом, в котором мы носили сушить бельё.

А Гарика и Марика я больше ни разу не встречала. Наверное, Марик всё-таки исправил двойку по математике, и папа взял его с собой на кольцо Сатурна. И Гарика заодно они взяли тоже.

В прятки с дождиком

Раз-два-три-четыре-пять,
Дождь пошёл меня искать.
Он процокал вдоль дорожек,
Он запрыгнул на крыльцо,
Приставал ко всем прохожим
И заглядывал в лицо….
Дождь искал меня и думал:
Всё равно тебя найду, мол!
Оболью!
               Окачу!
Всю, до нитки, промочу!
Он за мной по лужам хлюпал…
Зонтик! Спрячь меня под купол!
Эй ты, дождь! Мокрый дождь!
Что, нашёл?
               И не найдёшь!

Угадайте

Кто здесь самый хитрый?
                                        А ну!
Хотите,
                   я вас обману?
Быстро скажите мне
(только закройте глаза!)
Кто говорит: – Ме-е!Ме-е!
Кто говорит: – Му-у! Му-у!
Кто говорит: – Хрю!Хрю!
А теперь – открывайте глаза!
Где корова,
свинья
и коза?
Вы проиграли!
Не угадали!
Потому что «ме-ме»
И «му-му»
И «хрю-хрю»
Это я!
Это я!
Это я говорю!

Вприпрыжку!

Вприпрыжку!

Я дивлюсь на брата Мишку: 
Он несёт портфель 
                  вприпрыжку!
Он в кино сидит 
                  вприпрыжку! 
Он домой идёт 
                  вприпрыжку! 
Дома ест обед 
                  вприпрыжку! 
Он читает книжку, 
И опять – 
                  вприпрыжку! 
А вчера набил он шишку, 
         потому что спал 
                  вприпрыжку!

В поезде

Я на нижней полке
                  окружён вниманием: 
Мама всё в дорогу
                  собрала заранее –
Свёрточки, пакетики,
                  в целлофане курица... 
Мама очень в поезде
                  за меня волнуется! 
А напротив мальчик -
                  старше лет на пять: 
Он один куда-то
                  едет отдыхать. 
Он лежит на полке -
                  на второй! 
Он лежит на полке -
                  как герой! 
Смотрит он в окошко,
                  яблоком хрустит, 
У него весёлый
                  и счастливый вид. 
Мне бы так же ехать
                  к бабушке охота: 
Яблоко, окошко,
                  а главное - свобода!

Передайте, пожалуйста

Одной девочке поздно вечером позвонил неизвестный мужчина.

– Девочка, это квартира Бабы-Яги? – спросил мужчина.

– Её нет дома, – сказала девочка. – Ей что-нибудь передать?

– Да, – сказал мужчина. – Ногу.

Новое расписание

Одной девочке в восемь часов вечера позвонила классная руководительница и сообщила, что расписание уроков изменилось.

– Урок первый, – диктовала учительница. – Морговедение.

– А косыночку брать? – угрюмо спросила девочка.

– И нарукавники, – добавила учительница. – Вторым уроком будет История кладбища 18 века.

– А мумию покажут? – поинтересовалась девочка.

– Не покажут. Третий урок – физкультура.

– Нет!!! Только не физкультура!!! – в панике закричала девочка и бросила трубку.

Исторический факт

В одном старом-престаром магазине заплесневел хлеб. Его купила старая-престарая леди в старой-престарой шубе. Она положила хлеб в старую-престарую кошёлку и развалилась.

Как нелегко на свете
Кобрам
Таким, как я –
Простым и добрым.
Когда на жертве глаз сужаю,
От нетерпенья я шалею
И жалю,
Но не только жалю,
А в то же время и жалею.

* * *

Хруст в темноте.
Подозрительный очень…
Кого б испугаться?

* * *

Гномик-жадюга
Чахнет над златом в пещере,
А над серебром
Чахнет сынишка его - 
Не дорос ещё чахнуть над златом!

Перевод Нины Демуровой

Жила-была на свете лесная мышка, и звали её миссис Мышка-Малютка.

Она жила на откосе под живой изгородью.

Смешной у неё был домик!

Длинные-длинные песчаные коридоры вели к закромам и подвалам между корнями кустов, там хранились орехи, семена и прочие запасы.

Ещё там была у неё кухня, гостиная, буфетная и кладовая, а также спальня, где миссис Мышка-Малютка почивала в деревянной кроватке с пологом.

Миссис Мышка-Малютка была страшной чистюлей и то и дело мела и тёрла мягкие песчаные полы.

Иногда ей попадался жук, заблудившийся в подземных переходах.

– Кыш, кыш, грязные ножки! – говорила миссис Мышка-Малютка и гремела совком.

Однажды она увидала маленькую старушку в красном плаще с чёрными пятнышками, которая бегала взад-вперёд по коридору.

Божья коровка,

Улети на небо,

Принеси мне хлеба…

А в другой раз к ней, прячась от дождя, заглянул большой толстый паук.

– Прошу прощения, не здесь ли живёт мисс Маффет?

– Ах, вы, дерзкий и злой паук! Убирайтесь отсюда! Натащили паутинок в мой чистенький домик!

И выбросила паука в окошко.

Он спустился с изгороди по длинной тонкой верёвке.

А миссис Мышка-Малютка продолжила свой путь к дальнему хранилищу, где собиралась взять к обеду вишнёвых косточек и семечек с пухом от одуванчиков.

Она шла и принюхивалась – а сама смотрела на пол.

– Пахнет мёдом… Может, на кустах зацвёл первоцвет? Ах, кто-то опять на полу наследил!

Вдруг, завернув за угол, она наткнулась на Шушу Шмеля.

– Ж-ж-ж! Ж-ж-ж! – жужжал шмель.

Миссис Мышка-Малютка строго посмотрела на него. Жаль, что не прихватила с собой метлы!

– Добрый день, Шуша Шмель! Я бы хотела купить воску. Но что вы тут у меня делаете? Вечно вы влетаете в окно и жужжите – почему это?

Миссис Мышка-Малютка начала сердиться.

– Ж-ж-ж, ж-ж-ж! – недовольно зажужжал в ответ Шуша Шмель. Он шмыгнул в конец коридора и исчез в кладовой, где хранились жёлуди.

Жёлуди миссис Мышка-Малютка съела ещё до Рождества; кладовой полагалось быть пустой.

Но нет, в ней было полным полно сухого мха – какой беспорядок! Миссис Мышка-Малютка начала вытаскивать мох. Ещё несколько шмелей высунули изо мха головы и сердито зажужжали.

– Я квартир не сдаю – это не в моём обычае! Вы вселились самовольно! – говорила миссис Мышка-Малютка. – Нет, я их всех повыгоняю…

– Ж-ж-жу…

– Кто же мне поможет?

– Ж-ж-жу! Ж-ж-жу!

– Нет, только не мистер Джексон – он никогда не вытирает ноги.

Ну ладно, решила миссис Мышка-Малютка, пусть остаются до обеда.

Вернувшись к себе, она услышала, как кто-то жирным голосом кашляет в гостиной; там сидел мистер Джексон, собственной персоной!

Он расселся в кресле-качалке – бока так и выпирали! – крутил пальцами и улыбался, а ноги поставил на каминную решетку.

Мистер Джексон жил в водостоке под изгородью, в очень грязной и мокрой канаве.

– Здравствуйте, мистер Джексон! Боже, вы промокли насквозь!

– Благодарю, благодарю вас, миссис Мышка-Малютка! Я малость посижу, обсохну, – отвечал мистер Джексон.

Он сидел и улыбался во весь рот, а вода капала с его сюртука. Миссис Мышка-Малютка подтирала её шваброй.

Мистер Джексон всё не уходил; его «малость» так затянулась, что пришлось пригласить его к обеду.

Сначала она угостила его вишнёвыми косточками.

– Благодарю, благодарю вас, миссис Мышка-Малютка! Зубов меня нет, нет зубов! – отвечал мистер Джексон.

И широко открыл рот – в чём не было никакой нужды! У него и вправду не было во рту ни одного зуба.

Потом она угостила его семечками от одуванчиков.

– Фу-ты, ну-ты! Уфф! Пуфф! – сказал мистер Джексон, отдуваясь.

Пух с его тарелки так и полетел по всей комнате.

– Благодарю, благодарю, благодарю вас, миссис Мышка-Малютка! Сказать по правде, чего бы я на самом деле… на самом деле… хотел, так это блюдечко мёду!

– Боюсь, мёду у меня нет, мистер Джексон, – отвечала миссис Мышка-малютка.

– Фу-ты, ну-ты! – улыбнулся мистер Джексон. – Но я чую запах мёда, поэтому я и зашёл.

Мистер Джексон тяжело встал из-за стола и стал заглядывать в шкафы.

Миссис Мышка-Малютка шла за ним следом с кухонным полотенцем и подтирала большие мокрые следы, которые он оставлял на полу гостиной.

Когда мистер Джексон убедился, что мёда в шкафах нет, он пошёл дальше по коридору.

– Ах, ах, вы застрянете, мистер Джексон! Там слишком узко!

– Фу-ты, ну-ты, пустяки, миссис Мышка-Малютка!

Прежде всего он просунулся в буфетную.

– Фу-ты, ну-ты? Нет ли мёда? Мёда нет ли, миссис Мышка-Малютка?

На полке для тарелок прятались трое из ползучего-скрипучего племени. Двое из них ускользнули; но третьего, самого маленького, мистер Джексон поймал.

Потом он втиснулся в кладовую. Мисс Бабочка как раз пробовала там сахар. Она тут же выпорхнула в окошко.

– Фу-ты, ну-ты, миссис Мышка-Малютка! Сколько у вас гостей!

– И все совершенно не званые! – заметила миссис Томасина Мышка-Малютка.

И они пошли дальше по песчаному коридору.

– Фу-ты, ну-ты! Уфф! Пуфф!

– Ж-ж-ж! Ж-ж-жу!

Завернув за угол, мистер Джексон наткнулся на Шушу Шмеля, схватил его, однако тут же выпустил.

– Не люблю шмелей. Они такие лохматые, – сказал мистер Джексон, вытирая рукавом губы.

– Вон отсюда, отвратительный старый лягух! – завопил Шуша-Шмель.

– Ах, я с ума сойду! – пожаловалась миссис Мышка-Малютка.

Пока мистер Джексон уничтожал шмелиное гнездо, миссис Мышка-Малютка заперлась в подвале, где хранились орехи. К шмелиным укусам мистер Джексон был, видно, совершенно не чувствителен.

Когда наконец Мышка-Малютка рискнула выйти из подвала, в доме никого уже не было.

Но какой всюду царил беспорядок!

– Такой грязи я в жизни не видывала! Мох… пух… намазали медом… наследили… по всему моему чистому, уютном дому!

Миссис Мышка-малютка собрала мох и остатки воска. А потом вышла и принесла веточек, чтобы загородить входную дверь.

– Сделаю вход поуже, чтобы мистер Джексон не пролез!

Миссис Мышка-Малютка достала из кладовки туалетное мыло, тряпку и новую жёсткую щётку. Но она так устала, что больше уже ничего не могла делать. Сначала она подремала, сидя в качалке, а потом отправилась в постель.

– Будет у меня опять когда-нибудь чисто? – думала бедная миссис Мышка-Малютка.

На следующее утро она встала спозаранку и начала большую уборку, которая продолжалась две недели.

Она мела, скребла, вытряхивала; натирала мебель воском и чистила свои крошечные жестяные ложки.

А когда всё в доме засияло и засверкало чистотой, она пригласила в гости пятерых мышек. А мистера Джексона не пригласила.

Он учуял, что у неё гости, и взобрался вверх по откосу, но влезть в дверь не смог.

Мышки подавали ему в окно мёд в желудёвых рюмках – он пил и ничуть не обижался.

Сидел снаружи на солнышке и приговаривал:

– Фу-ты, ну-ты! За ваше здоровье, миссис Мышка-Малютка!

Немудрено…

- Поёт всё тише
Ваша канарейка.
- Немудрено:
Садится батарейка…

Хотя…

Хотя по асфальту
Проехал каток,
Асфальт всё равно
Не похож на каток.

Такие дела…

Пошёл преступник по делам.
По личным.
А в результате
Пойман был.
С поличным.

Укус

Укусил я человека –
Вот беда!
А ведь раньше –
Не кусался никогда…
Захотел разгрызть орех –
И что есть сил -
Изнутри -
Себя же -
В щёку -
Укусил!..

Муха

Тонет муха в сладости
В банке на окне,
И нету в этом радости
Ни мухе и ни мне.

* * *

Молодой моряк в матроске
Вышел к берегу реки.
Снял матроску по-матросски,
Снял морские башмаки,
По-матросски раздевался, 
По-матросски он чихнул,
По-матросски разбежался
И солдатиком нырнул.

* * *

— Ну, как тебе на ветке? —
Спросила птица в клетке.
— На ветке, как и в клетке,
Только прутья редки.

Мой друг писатель Артур Гиваргизов всегда чем-нибудь меня удивляет.

Шли мы с ним весной по Коломенскому над Москвой-рекой, и вдруг он мне говорит: «А ты знаешь, что я участвовал в параде на Красной площади? Причём два раза. В 1984 и в 1985 году – на сорок лет Победы…»

Артур служил в военном оркестре, он по профессии музыкант, окончил музыкальное училище при Московской консерватории – «Мерзляковку» (здание училища находится в Мерзляковском переулке). Училище окончил по классу гитары, а в армии играл на валторне, а иногда и на альте. И в параде участвовал тоже как музыкант.

Один раз, когда их везли на репетицию, – он рассказывал, – загорелась машина, вначале колесо, потом тент. Все повыскакивали, начали спасать инструменты. А Артур взял только сумку, где бутерброды, а валторну по забывчивости оставил в огне. Потом сидел на гауптвахте.

В 1985 году я ещё смотрела парады по телевизору и говорю: «Артур, очень может быть, что я тебя видела…»

А он отвечает: «Ещё бы! Вообще-то я мечтал стать морским пехотинцем, но получилось, видишь, в оркестре. Я шагал в четвёртой колонне, девятым слева. Меня было трудно не заметить, потому что я специально немножко подпрыгивал…»

Артур каждую весну, или летом, или осенью едет в Крым. Вернулся в Москву, расстроился: по крымским травам скучает.

Я ему по телефону кричу: «Артур, у нас ещё цветет донник!…»

А он говорит: «Ну да… А как без хворобоя, материнки, пчельника, деревея? Эти травы входят в сбор «Коктебельский чай»…»

Один из моих любимых его рассказов (я бы даже сказала, что это притча), – «А когда мы пойдем на охоту». Коротенькая очень вещь. Там король Филипп находит записку «Филипп, я тебя люблю». И начинает гадать: кто это написал?

«Может, Елизавета? Может, Джульетта? Может, Маша?…»

И мне всё время хочется крикнуть: «Артур, это я, я!!!»

Но записку, если вы дочитаете рассказ, написала собака. Так она любила хозяина.

«…Через два дня Филипп нашел у себя в ботинке ещё одну записку: «А когда мы пойдем на охоту?»

И, правда, Артур, когда?

Юлия Говорова

После работы

Муха старательно моет лапки.
Правда, без мыла.
Муха трёт себе плечи, шею, спину, затылок...
Но без мочалки. Жалко, нету мочалки.
После работы надо помыться.
После свалки.

Непослушный ребёнок

Дракон объяснял пятнадцатый раз
(Никогда не кричал на ребёнка):
- Если видишь, написано «газ»,
«Бензин» - то это колонка
Для заправки автомашин.
А ты выдыхаешь пламя!
На этих колонках вообще не дыши!
Понял? Махни головами.
Сын дракона заёрзал на стуле
(- Не ёрзай, сломаешь стул!)
И кивнул двумя головами.
Но одной головой не кивнул.

Сухопутный пират

По деревне на велике ехал пират,
Как какой-нибудь почтальон.
«Смотрите, пират! – кричали ребята. 
- Дяденька, дай миллион!»
«Дорогу! Дорогу! – ворчал пират.
(У него был английский акцент.) – 
Нет у меня, коплю на фрегат.
Отстаньте! Не дам ни цента!»

Педсовет

 Однажды учителя пригласили выдающегося двоечника, трижды ученика 4 класса «Б» Гаврилова Серёжу выступить на педсовете с докладом: «Почему дети не хотят учиться и не делают уроки».

– В Поднебесной нет ничего, что можно было бы сравнить с пользой от НЕДЕЯНИЯ. В этом закон небесного Дао, – начал Серёжа. – Когда будет уничтожена учёность, тогда не будет и печали, – сказал Серёжа и глубоко вздохнул.

– А физика?! – закричала с места учительница по физике. – Без физики ты бы, Гаврилов, даже не знал, что Земля круглая!

– Какая же она круглая? – удивился Серёжа.

– Как какая! – не выдержала учительница по географии и вынула из сумочки чугунный глобус, который всегда носила с собой как средство самозащиты. – Вот как глобус!

– Ну, хорошо, – усмехнулся Серёжа и показал пальцем на океан, – а почему тогда вода не выливается?

– А Земля её притягивает, как магнит! – снова вскочила раскрасневшаяся от волнения учительница по физике.

– Магнит не притягивает воду, – сказал Серёжа и устало прикрыл глаза, – я это знал ещё в детском саду

– Что же, по-вашему, Сергей Сергеевич, – вежливо обратился к Серёже директор школы, – учёные ошиблись, и все жертвы были напрасны?

– Эррарэ хуманум эст: ошибаться – человеческое свойство. Цицерон, – сказал Серёжа и развёл руками. – Я вас понимаю, и, поверьте, мне очень жаль.

– Как, как? – переспросил учитель по истории. – Повторите ещё, я не успел записать. Эррарэ хуманум кто?

– Эст, – сказал Серёжа.

Когда-то давным-давно я переводил стихи замечательного эстонского поэта и прозаика Эно Рауда. Были у него стихи про то, как луна превратилась в тыкву – называлось это стихотворение «Тыкволунье», а ещё стихи про разных пап-пчелап, мам-пчелам и пчелабушек. И вот, прочитав книжку финской писательницы Реетты Ниемеля «Сокровища лесных эльфов», я сразу вспомнил эти стихи. Не потому что у Реетты тоже встречается лунная тыква или самые разные дождебабушки и хлебобабушки. Читая и перечитывая Реетту, я словно снова окунулся в наше Балтийское море, надышался соснами и ветром, а главное – познакомился с её поразительными, ни на что и ни на кого не похожими героями.

Не знаю, как представится вам, а я совершенно уверен, что все они существуют. Сидят по своим уголкам и норкам, по домикам и пещерам и создают свой особый мир, в котором и уютно, и радостно, и интересно, и необычно жить. Финляндия от Эстонии – рукой подать. Эно Рауд писал стихи – в них были и рифмы, и размер, всё как надо. Но вот перебрались мы на другой, противоположный берег Финского залива и, пока плыли (на льдине, с моржом и чайкой по соседству!), рифмы куда-то улетучились, размер растворился в морской воде, и то, что мы сейчас прочтём, вроде бы уже и не стихи, а такая маленькая проза – то ли сказочки, то ли притчи, то ли вечерние истории, которые так хорошо послушать перед сном, а с другой стороны – они написаны по всем законам стихосложения, и остаётся чувство, что мы читаем самые что ни на есть взаправдашние и очень хорошие стихи. Стихи в прозе.

Реетта Ниемеля родилась и живёт в городе Турку. Училась в университете, где изучала экологию и этнографию. Работала учителем, гидом в музее, садовником, журналистом. Но всегда знала, что будет писателем. «В детстве, – говорит она, – я часто придумывала сюжеты будущих книжек: что, где и с кем произойдёт. Дом, в котором жила наша семья, стоял у подножия огромной скалы, на вершине которой когда-то, в XIII веке, была крепость, но теперь остались одни развалины. Я была уверена, что в скале есть много потайных переходов и пещер, в которых живут страшные, похожие на приведения, существа, охраняющие несметные подземные богатства. А ещё я очень любила природу и всему вокруг давала имена: лесам, оврагам и даже камням… «Сокровища лесных эльфов» – самая любимая и самая важная для меня книжка. Ведь она объединяет дорогие мне вещи: игру, фантазию, радость, дружбу, понимание, поддержку, тепло и любовь в семье. Я думаю, что весь мир состоит из таких вот очень маленьких и удивительных историй. Надо только наклониться и заглянуть, или зажмуриться и нырнуть, а может даже залезть в какую-нибудь маленькую норку. И тогда ты обязательно их найдёшь!»

Понятное дело – и нырнуть в речку, и залезть в нору можно и не зная финского языка. Но вот поговорить с их обитателями вряд ли получится. Но оказалось, что неподалеку, в Карелии, живет Анна Сидорова, которая не только хорошо знает финский язык, но ещё и очень любит финскую детскую литературу – а ведь в стране, где живут Муми-тролли, обязательно должны быть чудесные детские книжки! Так оно и есть. Анна переводит с финского все эти сокровища – и не только «Сокровища лесных эльфов», но и многое-многое другое. Так что нам остаётся читать, перечитывать, удивляться тому, какая это живая и настоящая литература. Как там говорится в стихотворении «Колыбельная Пярры»? «Спокойной ночи, день уходящий! Спасибо, что был ты такой настоящий!»

Михаил Яснов

Морж и деревянная лошадка 

На верхней губе у моржа растут маленькие жёсткие усики. Морж любит солнышко и солёную рыбу. А ещё ему нравится кататься весной на льдинах. Тогда можно добраться до бирюзово-синей глубины, не пошевельнув ластами. Морж – самый лучший ныряльщик на льдинах. И самый одинокий. У него в тине спрятана целая сотня жемчужин, но жемчужины – это ведь просто песчинки, какими бы красивыми они ни были. Однажды волна принесла к моржовому берегу деревянную лошадку со сломанной карусели. Лошадка была такой смелой, что морж отдал ей все свои жемчужины. Лошадка сразу покраснела, она ведь не знала, что жемчужины – это просто песчинки. Морж стал учить лошадку нырять. Учение проходило тяжело, ведь лошадка боялась нырять с открытыми глазами. После занятий они лежали бок о бок на берегу и смотрели, как толстоногое солнце бултыхается в море и трёт рыбкам спинки.

Крёстная тётушка Отважной Чайки

Чайка летела над морем в порт Порвоо. Дул ужасный встречный ветер. Отважная чайка спешила в гости к своей крёстной тётушке Донне Вороне, которая жила в усадьбе Рису-Расу. В рюкзаке у чайки были термос с кофе и сушёная рыба. Она остановилась перекусить на маленькой площади в Порвоо. Донна Ворона красила яйца. Она всегда так делала перед тем, как их высиживать. Чайка и Донна Ворона ели пасху с изюмом и пили чай с густым и тёмным лесным мёдом. И всё время болтали с набитым ртом. Они радовались, что наконец-то снова увиделись. Чайка очень гордилась тем, что у неё такая чудесная крёстная. Ей казалось, что всё в доме у Донны Вороны загадочно и необычно. Больше всего чайке нравились пуховые одеяла и замечательный вид из окна. Над домом Донны Вороны то и дело пролетали большие блестящие самолёты.

Выпь из Мерикарвии

Выпь из приморского города Мерикарвии пишет письмо, чтобы отправить его в бутылке своему дяде Тройлеру: «Всё у нас в рыбачьем порту по-прежнему. Каменка потеряла любимый камешек, у сороки испортилось зрение. Ондатра открыла свой магазин. Чайка спит, и её нос блестит на солнце. Кукушка крутится. Лиса кувыркается. Кошка знакомится с бабочкой. Всё у нас по-прежнему. Сегодня мы все лежим на причале, а завтра пойдём лежать на скале».

Енот-полоскун

Енот-полоскун переехал жить в деревню. Дом, в котором он поселился, был небесно-синего цвета. Во дворе росло гибкое дерево с красивыми листьями. При встрече дерево склонялось в реверансе и смеялось. Лето закончилось. Енот решил заняться пчеловодством. И занялся. Вскоре у него было уже так много мёда, что даже дверцы шкафов не закрывались. Еноту пришлось взять тележку и отвезти часть баночек с мёдом соседке лисе. Лиса причмокнула от удовольствия. Енот праздновал день рождения. Он надул двадцать три воздушных шарика, похожих на сосиски. Все его приятели пришли к нему в гости. Енот пригласил на праздник Королеву пчёл и её медовых помощниц. Королеву пчёл звали Марьятта. На время праздника она сняла свою корону и положила её на столик в прихожей, рядом с телефоном. Вечером ровно в пять часов тридцать минут пчёлки-помощницы проткнули своим острым жалом все воздушные шарики. Грохот раздался просто восхитительный! Все долго хлопали. А потом все наслаждались мёдом, и каждый мог есть его сколько захочется. И всем очень хотелось. Стоял ноябрь, и иней покрыл всю землю.

Красные лыжные ботинки

У Кертту из перцового леса есть красные лыжные ботинки. Она каждый вечер начищает их до блеска. По утрам Кертту печёт гречишные блины, а Лиссу-Рассу тихонечко сидит на столе. Она держит в лапках вылизанную до блеска тарелку из сосновой коры и палочку в виде вилочки. Лиссу-Рассу живёт в кладовке у Кертту и спит в банке из-под варенья. Днём она ползает по ткацкому станку. Когда Лиссу-Рассу была ещё маленькая, она прищемила хвостик, но теперь у неё два новых, гораздо более симпатичных. Кертту ткёт половички и лесные дорожки, длинные тропинки и кору для стволов деревьев. Ковры, долины, низины. Полотна и ледяные речки. Но иногда Кертту надевает красные лыжные ботинки и отправляется кататься на лыжах. Лиссу-Рассу сидит дома и смотрит в окошко. Она ждёт не дождётся возвращения Кертту. Кукушка в часах спит. Ожидание сматывается в клубок.

(Вот и ты жди, читатель. Жди продолжения в «Кукумбере» номер 74!)

Однажды спозаранку
Пришёл корабль из дальних стран,
Привёз слонов из дальних стран,
И с ними – обезьянку.

Вожатый «Ну!» сказал слонам.
Вожатый «Но!» сказал слонам.
А мне сказал он: «Это вам!
Возьмите обезьянку!»

Я удивился: «Вот чудак!»
Я рассердился: «Как же так?
Зачем мне обезьянка?»

Слоны вздохнули тяжело.
Слоны шагнули тяжело.
А мне сказал вожатый:
«А вы – чудаковатый!»

Он усмехнулся: «Ну и ну!» –
И подмигнул, шутя, слону. –
«Признаться, очень странно,
Что вам, товарищ, не нужна
Такая обезьяна!»

Я улыбнулся: «Вот чудак!»
Я засмеялся: «Коли так –
Давайте обезьянку!»

Но затрубил вдруг телефон,
И оборвался сладкий сон
Нежданно,
Спозаранку…

Однажды на Волге в июле
С обрыва ныряли кастрюли.
Я видел своими глазами,
Как прыгали с берега в омут,
А все заливались слезами,
Боялись – кастрюли утонут.

Я рисую Чудо-Юдо
На листочке в уголке.
Два горба, как у верблюда,
Восемь пальцев на руке.
Полосатый хвост длиннющий,
Шерсть клоками с живота,
Вместо носа – рог страшнющий,
Ах, какая красота!

Вот почему в классе, когда она, моя первая учительница, заходила, – хорошо так пахло? Всегда, когда ни вспомнишь, – аромат этот слышен. Даже слова пахнут хорошо – «первая учительница». А, например, «профессор» так не пахнет. «Академик» же – совсем никак. И я Додонова Витьку чуть не набил за это. Он сказал: «У Екатерины Петровны одеколон пахнет так хорошо». Если бы он не сказал, не добавил слово «хорошо», я бы ему… Потому что откуда он знает всё! Она, Екатерина Петровна, сама так хорошо пахнет, а не одеколон. И нечего тут спорить. У ней и платочки пахнут. Что же, она и их, что ли, одеколонит? Знахарь какой нашёлся. Она однажды мне подала платочек и сказала:

– Выбей нос, пожалуйста, Мить.

Я взял его и понюхал – пахнет, как она. И положил его на парту. Екатерина Петровна глянула на меня и улыбнулась. Потом подошла ко мне, взяла платочек и, поймав им мой нос, скомандовала:

– Ну-ка! Ну, давай же, ну! Да ну же, Мить!

А я никак, никак вот не могу в её платочек. А она не отдаёт мне нос. И когда уж задыхаться я стал весь, и я… ой, господи мой…

Екатерина Петровна. Первая она моя учительница…

– Ну же, Митя, – говорила, – ну что у тебя с ручкой? Ведь не мороз же в классе…

Это она так учила меня ручку держать. В сентябре месяце, когда с пальцами январь самый происходит у первоклассников. И эту ручку она мне в руку: «Держи ручку. Да не эту ручку, а вот – разожми же её! – вот какую ручку-то».

Жила она при школе. Вдвоём с Ниной Ивановной, которая учила Вольку нашего с Витькой Додоновым. Комната у них была, я вам не скажу сейчас какая, потому что сразу вам всё скажи, а я-то ведь не сразу увидел. Я прежде знаете сколько пережил, пока увидел? Я, чтобы глянуть, увидеть, готов был незнамо что отдать за это. Самокат свой на новых подшипниках отдал бы, только б поглядеть. Глазком одним хотя бы. И конечно, не так поглядеть, как я поглядел дважды.

Первый раз: когда старшеклассники отворили дверь и бросили туда, в комнату к ним, фуражку с меня. Я забежал, схватил её и пулей выскочил обратно. А они – орлы какие! – заметили, видно, как мне туда хочется. Потому что они видели, как я часто крутился около их двери. Я даже котёнка их гладил. Вернее, я его погладил, когда он собрался один раз мяукать, проситься. Я его погладил, а он побежал за мной. Совсем ещё он без понятия. Хуже, я думаю, Витьки Додонова, который не мог отнять от десяти три. Ему Нина Ивановна сказала: «Ну, а от десяти грибов если три». – «Семь!» Сразу решил, когда с грибами. А без грибов – как котёнок, без понятия. Но котёнок хоть пахнет хорошо. Как Екатерина Петровна, между прочим. И вот, кстати сказать, что же, она и котёнка одеколонила, что ли? Нет, это потому что он жил в доме у Екатерины Петровны. Я вот тоже, когда пас Жданку в пойме и всё время там пропадал, мама мне говорила: «Ой, как от тебя поймой пахнет».

А второй раз я поглядел с улицы в окно. Я подтянулся за наличник и только нос расплющил о стекло, только глянул, вижу: она, Екатерина Петровна, на меня глядит.

И вот, как сосулька падает с крыши в апреле и разбивается вдребезги, так и я упал и разбил будто своё сердце. Я потом не ходил в школу два дня. А на третий, гляжу, – она идёт к нам сама. Я увидел её – она с Волькиной Ниной Ивановной спрашивала наш дом у Маньки Фетюшиной на проулке. И ещё они про что-то говорили с Манькой долго. Очень долго, потому что я спрятался под кровать и ждал там, как мне показалось, год целый. Как вдруг слышу – в сенях – идут. И в дверь: тук-тук.

– Мо-ожно! – мать говорит.

И… входят!

– Мария Ивановна?

– Я.

– Мария Ивановна, мы к вам с большой просьбой. Вы не могли бы нам молоко продавать?

Да уж, думаю, молока. Нужно оно вам, молоко наше. Это вы пришли, чтобы меня ругать! Но – какие! – сразу обо мне не говорят, а всё о чепухе: нельзя ли будет сделать так, чтобы молоко брать два раза в день – утром и вечером. Что-де у них нет погреба, а так оно, молоко, может у них прокиснуть. И всё о чепухе и вокруг да около. А обо мне ни слова. Так что я уже весь замучился, истомился. Но, признаться, надежда всё-таки была маленькая: а может, действительно, – не ругать? Очень уж голоса, слушаю, ласковые. Но, вообще-то, неужели правда за молоком? Зачем оно им? Неужели они, как я, будут его пить? Как вот слышу:

– Мария Ивановна, а почему Дмитрий не ходит в школу?

– Да, Катерина Петровна, чего ещё ему? Он ещё, я думаю, молодой. Чай, и не понимает он ещё ничего.

– Нет, что вы. Он очень способный мальчик. Пусть ходит. Ведь проучились полмесяца только, а он все буквы почти знает. И считает…

– Ой, не знай…

– …хорошо. Пусть ходит. Он, поверьте мне, всё понимает у вас.

– Ой, не знай. Нина Ивановна, а второй-то мой как учится?

– Вы знаете, неважно. Так он понимает, но… в голове одна речка… А вы не могли бы нам, Мария Ивановна, продать шерсти?

И опять о чепухе заговорили. О шерсти. Как будто они из неё будут валенки валять. Пусть даже если и чесанки с галошами – не будут. Они из города приехали в ботиночках. Зачем валенки им? Сами в ботиночках, а говорят: фунтов шесть. То есть как раз это на двое валенок. Я же знаю, сколько надо шерсти на валенки. Три-то фунта, уж если на то пошло, на одни валенки даже много. Их, трёх-то фунтов, ещё и носки с варежками хватит связать. И я, когда сидел под кроватью, их слушал, так их я слушал, что…

– Апчхи! – вдруг чихнул я там. И мать:

– Эй, атаман, аль ты дома? Под кровать спрятался – значит, чего-то набедокурил. Катерина Петровна, он чё-нить натворил?

– Нет… ничего. Вот только два дня пропустил. Ну-ка, Митя, вылезай оттуда. Ой, ты, мордашка моя. Постой, стой, я тебя отряхну…

– Ой, Катерина Петровна, чего вы… испачкаетесь сами-та.

И вот всегда так бывало. Меня ни сопливого, ни в пыли не боялась. Возьмёт и приведёт в более-менее вид приличный. Но зато уже и я, конечно, старался и делал всё, чтобы ей понравилось. А именно: молоко, бывало, как понесу я, так уж понесу. Наливал в погребе в бидончик двухлитровый не простого, а из сметанницы. Напополам разбавлял.

«Ах, Мария Ивановна, какое у вас густое молоко! Просто как сметана». – «Да, у Жданки хорошее молоко. И даёт, вы знаете, ещё неплохо. Всё ж, как-никак, а уж к зиме дело идёт, а она тоже даёт». И ей – моей Екатерине Петровне – я таскал картошку в мешке. Набирал самую рассыпучую – вольтмана.

Но уж и она – Екатерина Петровна… Мать сшила мне рубашку из мешка и выкрасила в такой разнолапый цвет, что… все ржали в классе. А она сказала, что, если услышит ещё, кто надо мной будет смеяться, сама вот возьмёт и хуже отца-матери отхлещет. Или, помню, я заболел. Из-за Жучки. Её раздавил «студебеккер». Откуда он появился, я вам не скажу, но, видимо, после войны – откуда же ему ещё взяться. И эта махина остановилась зачем-то на нашей Большой улице. Даже помню, у чьего двора – у Парфёнова. Мотор, помню, как работал и как из выхлопной трубы интересно воздух тукал: тёплый и такой чёрный, что мы, все уличные, лезли под трубу в драку. И когда постоишь минутку и вылезешь наружу, то весь чёрный ты, как негр. И тут же со мной крутилась Жучка. И как она попала под колесо, я сейчас не помню тоже, но… какая была ужасная минута. Гляжу: она ползёт на передних ногах, а задние обе волочатся…

Нет, этого нельзя передать…

Я лучше расскажу – какая она была у нас, Жучка. До того кудрявая – как барашек. Только ножки совсем маленькие, коротенькие, и когда она встречала меня из школы, уж она хвостом крутит, уж она… Как коляску катишь и спиц не видно, так у неё хвостик крутился, у Жучарки. И поэтому на неё все зарились, все её хотели украсть. Так александровский мужик, возивший мимо нашего дома молоко на сыворотку, поймал её однажды и присвоил. Она его ненавидела, лаяла аж до околицы, а то и дальше ещё; и он её поймал. Но я уж не стану рассказывать, как мы, Волька, Витька и я, ходили за ней в Александровку, – про это уж не стану. А он её и второй раз хотел украсть, до того она, ещё раз повторяю, была расчудесная вся. И ведь как: осенью, когда дорога схвачена так морозом, что бидоны выскакивают на ней из телеги, а он ещё стеганёт специально лошадь кнутом – и, конечно, Жучка не могла пропустить грома этого. А он, возчик, что ни день, то больше дразнит и больше: так она ему нужна была. То есть, я хочу сказать, потерять такую собаку – это всё равно что себя потерять. И я потерял. Ведь я не просто заболел – нет, я не заболел! – а вот что-то со мной произошло такое, что день стал путать с ночью. Но вот как об этом мать моя рассказывала Екатерине Петровне, которая пришла к нам, чтобы узнать, что со мной случилось, почему неделю целую пропустил я. Как она пришла, я не слышал. Только вдруг учуял её запах – и проснулся. Проснулся я и слышу:

– …боюсь, не лунатик ли…

– Да что вы, Мария Ивановна, он просто очень мальчик впечатлительный.

– Ой, Катерина Петровна, но ведь вы подумайте тока: не хворат, а… как ночь, гляжу, поднимается. И одеватца молчком, и уходит. Я за ним: украдочкой, потихонечку, чтобы поглядеть: куда это он. И вот так встанет и глядит. «Мить, ты чего это?» – «Я, мам, погулять вышел». – «Да, чай, ночь». – «Нет, мам, день». – «Да что эта? Ты, чай, погляди: это луна, так светло-та. Ты вон погляди, – показываю ему на окошки, – какие они тёмные». А луна, правда, сияет индо. Если бы не окошки тёмные, прямо как днём. И уговорю его домой идти всё же. И мучаюсь с ним полночи: «Голова, мам, у меня, голова, мам, у меня». И я мучаюсь с ним. Кормлю: днём-то спит, не ест ничего. Спит целдень; и вот бужу, бужу: айда, айда, погуляем. «Щас, мама, ночь, я, мам, спать хочу». Ну, прям… лунатик; ей-господи.

– Да нет, Мария Ивановна, это пройдёт. Это так бывает с детьми… А вы ему собачку другую заведите…

– Ой, ну её к чёрту. Её задавят опять, и он совсем тода… ну её к чёрту.

А я и сам бы не захотел другую. Вот Жучка была умнейшая собака. На крыльцо ступает, скажем, сторож с бахчей, она: «Р-ррр…» Если Екатерина моя Петровна – ни звука: иди, пожалуйста, в избу.

И каково же было мне потерять ещё и её, учительницу мою…

Она учила нас только до Нового года. Раздала нам после ёлки подарки, кулёчки с конфетами и пряниками (а мне не кулёк, а два дала она: мы потом чай пили ползимы вприкуску), – и уехала. Замуж она вышла за капитана. За нашего, ильминского. Он приехал в отпуск и увёз её с собой. Но я про это узнал очень поздно. Уже после каникул. Когда в класс вошла другая учительница и сказала, что она будет теперь учить. Господи, какой удар для меня был это. И как, говорю я, судьба-злодейка напотешалась надо мной. Это ведь какая учительница-то. Я один раз бежал по коридору мимо неё и задел бачок с водой. И его уронил, разлил я на пол. А она меня за шиворот – и в учительскую. И там такого про меня наговорила, что директор, Серафим Николаич, на меня закричал:

– Вынь руки из карманов! И что у тебя там – ну-ка, выкладывай!

А у меня как раз были складник там и наган. То есть какой это наган – наганчик это. Из медной трубочки сделанный, в середине сплющенный и загнутый. Ну, да вы все знаете, какие наганчики делали, бывало. С резиночкой, для взвода бойка. Помните?.. Как вот уже, слышу, на меня посыпалось: «А, вот кто стрелял в дверь у меня на уроке?» И меня давай песочить. И когда уже я стал и шпаной, и убивцем почти то, в учительскую вошла Екатерина Петровна. Это ещё при ней было. И она, дав всем высказаться, сказала: «Давайте спокойно разберёмся, Лидия Васильевна, у вас на каком уроке стреляли? Но ведь он сидел у меня в это время. Так ведь, Митя?» Я сказал слезами: да. Но надо прямо признаться: это стрелял я. Но ведь я никого не убил. Зачем же так сразу и меня не знай кем считать. Ну, ладно: чего не случается только в школе. Всё бывало. Я просто хочу сказать ещё, что эта самая новая учительница мне не давала спуску ни в чём. И не мила мне, противна стала школа. И как путь-дорога до неё удлинилась без Екатерины Петровны! А гора, на которой у нас стоит школа, стала до того высоченная, что на неё поднимаешься, поднимаешься… Но вот – ух! – поднялся я. Поднялся и… тут тебя опять толкнут вниз. А потом по селу у нас прошла корь; потом, когда корь прошла, золотуха за ней пошла по селу. И я всё второе полугодие, считай, в школу не ходил. И, естественно, результат: «Ты не перешёл. На второй год, скажи матери, ты остался».

– Ой, да не плачь ты, не плачь. Чай, ща тебе тока шесть годов, и аи ты один не перешёл? И Волька с Витькой не перешли. Не плачь, не плачь, сынок. Ищё ты всех перегонишь у меня…

А у меня слёзы капают, капают сами. По одной слёзке из каждого глаза. Из одного – Екатерина капает, из другого – Петровна…

Меня на улице схватило вдохновенье:
Я быстро сочинил стихотворенье!

Стихотворенье сразу стало песней
И оказалось даже интересней! –

Оно так классно топалось, так пелось!
Оно в меня вносило бодрость! смелость!..

Я на прохожих поглядел с опаской:
Стихотворенье становилось пляской!

На реке Воркотуше тихо. Лишь изредка квакнет лягушка да пролетит между кустами ивняка запоздалая утка.

Ваня идёт по берегу и срезает перочинным ножом ивовые прутья. Прутья нужны ему, чтобы сплести корзинку.

А на другом, высоком берегу реки под берёзой сидит пятилетний Димка и дожидается, пока брат окончит работу. Димке тоже хочется что-нибудь делать, но спускаться вниз к реке ему не велено – Ваня запретил.

– Сиди смирно! – кричит из кустов Ваня. – А то утонешь… Сорок штук нарежу – тогда пойдём…

Димка терпеливо ждёт. От нечего делать он слушает, как певуче журчит на мелком месте Воркотуша, видит, как извивается она по скошенному лугу и убегает далеко к лесу…

Заметив небольшой муравейник, Димка подползает к нему и разглядывает хлопотливую муравьиную жизнь. Муравьи суетятся, спешат куда-то. Вот они окружили и волокут к себе в муравейник неизвестно как попавшую к ним осу.

– Попалась… – торжествует Димка и вспоминает, как они с Ваней нашли недавно в лесу осиное гнездо и пошевелили его палкой. Из гнезда вылетели злющие осы и гнали их до самой деревни.

– Десять штук осталось! – кричит Ваня. – Скоро пойдём!

Но Димка не слышит, он засмотрелся на муравья, который старательно тащит в муравейник небольшую веточку.

Ему трудно тащить, уж больно велика она для него, вроде бревна.

Димка не выдерживает: муравьишка тянет, а Димка подталкивает, муравьишка тащит, а Димка ему помогает.

– Ты что тут ползаешь? – спрашивает брата подошедший с прутьями Ваня. – Пошли домой. Ужинать пора.

Выйдя на утоптанную, холодящую босые ноги тропинку, ребята идут мимо овсяного поля, на дальнем конце его стрекочет колхозная косилка. Ваня знает: там работает отец.

– Папаня! – кричит он, хотя и понимает, что отец не слышит его, до косилки далеко, она у самого горизонта.

Ребята спускаются в овраг и, поднявшись на косогор, видят внизу деревню. С высоты деревня кажется маленькой и незнакомой. По большому синему куполу плывут над ней белые пухлые облака.

Ужинать садятся все вместе: отец, Ваня и Димка.

– Наработались, – разливая из крынки топлёное молоко, говорит мать. – Отец всё поле выкосил, Ваня прутья для корзинки нарезал. Ну, а Димка? – улыбаясь, спрашивает она.

– А я муравьишке помог! – выпаливает Димка.

Все смеются.

Над Воркотушей, над овсяным полем, над деревней опускаются сумерки.

…Засыпая, Димка думает о том, как трудно было тащить муравьишке огромное бревно. И если бы не он, Димка, то, пожалуй, и не осилить бы ему этого бревна, не дотащить до муравейника.

Сидела однажды Баба Яга в избушке на курьих ножках и вязала свитер для Кощея Бессмертного. Вдруг кто-то постучался.

– Кто там? – крикнула с печки Баба Яга.

– Это я, Машенька. Дайте воды напиться.

Обрадовалась Баба Яга, облизнулась и ринулась Машеньку впустить.

А это никакая не Машенька, а Данила из первого «Б» класса. Схватил Данила ковшик, зачерпнул ключевой водицы из ведра и начал жадно пить.

– Ты же не Машенька, а Данила из первого «Б», – Баба Яга говорит. – Я тебя сразу по ушам узнала – вон какие лопоухие.

– Точно, – отвечает Данила и второй ковшик зачёрпывает.

– А почему ты меня не боишься? – Баба Яга спрашивает.

– Так вы же лопоухих не трогаете.

– Верно. От них одни неприятности.

Допил Данила ковшик, отдышался и побежал дальше играть.

Через некоторое время снова стук.

– Кто там?

– Это я, Данила из первого «Б».

– Сколько можно пить?! – проворчала Баба Яга и впустила Данилу.

А это вовсе не Данила, а Машенька: платок на бок съехал, на щеке царапина:

– Умираю, как пить хочется! – и в полсекунды ковшик выпила.

Смотрит Бабя Яга, удивляется:

– Ты же Машенька, а не Данила. Я же тебя съесть могу, в печке изжарить…

– Некогда мне! – повертелась Машенька перед зеркалом, поправила платочек и убежала с Данилой играть.

Баба Яга только руками развела:

– Что ты скажешь?! Обманули старую.

Вдруг опять стук.

– Это я, Данила из первого «Б».

Обрадовалась Баба Яга, руки потирает, хихикает:

– Хи-хи-хи, Машенька, сладкая ты моя, попить захотела, да?

Впустила Машеньку – и сразу её на лопату и в печь!

Чуть не надорвалась, бедняга. То была не Машенька, а Иван-царевич, а он не меньше шести пудов весит, то есть почти сто килограмм.

Встал Иван-царевич с пола, Бабе Яге помог подняться и говорит обиженно:

– Бабуля, я тебе привет привез, а ты лопатой дерешься?!

– От кого привет?

– От Машеньки и Данилы. Я их по дороге встретил.

В сердцах плюнула Баба Яга: – Тьфу! – и на стол накрывать стала, чтоб доброго молодца, как принято, попотчевать.

Дуем,
Дуем,
Надува!.. –
Надуваем
Щёки!
Вырастает,
Выраста!.. –
Круглый,
Краснобокий!

Дуем,
Дуем,
Надува!.. –
Вот сейчас он 
ХЛОП! – и...

Улетает!
Улета!..

Ни за что не
Лоп...
       нет!

Лифт

Вверх и вниз ползает лифт -
Трудится,
А ночью, усталый, взаперти
Сном забудется.

Снятся ему облака
Выше верхнего потолка.

Олень

Неужели оленю не лень
В небо целить рога целый день?
Или, может быть, хитрый олень
Ночью держит рога набекрень?

Сначала петух 
За окошком поёт, 
Потом из-за облака 
Солнце встаёт. 
Протяжно в квартире 
Будильник звенит,   
Остывший омлет 
На тарелке лежит. 
Урок начинается 
В классе... 
Потом просыпается 
Вася!

Жил-был рыжий кот. Не красивый домашний, а ободранный помоечный кот. Звали его Вася. Однажды он влюбился в одну очень милую и элегантную особу – персидскую киску Мэри, которая приехала в Одессу из Лондона на всю жизнь.

Первым делом Вася сразу побежал в салон красоты для котов. И на скопленные пробки от бутылок сделал маникюр и покрасился в благородный чёрный цвет (предварительно восстановив выдранные клочья шерсти). Затем на оставшиеся пробки он купил одну селёдку – подарок для своей дамы сердца. И отправился знакомиться с Мэри. Он узнал от своего друга, где живёт Мэри, как с ней надо разговаривать и где, если получится, назначать ей свидание.

И вот Вася оказался во дворе, где жила Мэри. К превеликому сожалению, мусорной кучи в этом дворе не было, поэтому ждать, когда выйдет Мэри, Васе пришлось лёжа на клумбе с розами. Это было очень неудобно: всё время что-то покалывало (это были шипы на розах). Но лежать на пыльном асфальте было бы ещё хуже, так что выбора у Васи не было. От нетерпения он и то и дело нервно покусывал свою селёдку.

Наконец Мэри вышла во двор, и Вася, забыв о галантных разговорах, хотел было прямо сразу подарить ей селёдку, но спохватился, обнаружив, что от селёдки в результате покусываний остался лишь скелетик. Тогда Вася, отчаявшись, вырвал из клумбы одну розу и медленно направился к Мэри. Мэри его не замечала. Подойдя совсем близко, Вася призывно мяукнул, и Мэри, обернувшись, дико взглянула на него и убежала. И тут Вася понял, что надо работать над голосом, потому что Мэри просто-напросто испугалась его хриплого и надсадного «мяу». И он записался на курсы вокала.

Через некоторое время голос у Васи стал просто отличным. И он снова пошёл знакомиться с Мэри. Но по пути вспомнил, что благородный чёрный цвет с него почти смылся, а пробок больше не было – все они ушли на курсы вокала. И тогда Вася в сердцах плюнул на Мэри и пошёл на дворовую тусовку.

Так и кончилась Васина любовь.

Все знают, что есть такие красивые места, как, например, космос. Из космоса так красиво смотреть на пространство. Вокруг мерцают звёзды, они тихо падают на Землю… И какая красивая мечта пришла мне в голову: чтобы все летали в этом космосе и глядели с большим любопытством на нашу планету. Смотреть на неё можно день и ночь, и никогда не надоест! Смотришь на эту Землю, как на маленькую звёздочку, и думаешь: «Ведь в этой звёздочке есть моя родина!»