Стихает ветер в вышине,
Стекает солнце по сосне.
Стрекозы начали в траве
Бесшумную игру,
Бесшумно тащит муравей
Еловую иглу,
Лиловая река гладка,
В ней тишина отражена,
Над ней ветла наклонена...
И вдруг как будто
по гвоздю пилой
Над краем,
готовым ко сну.
И самолёт
огромной пчелой
Вдребезги рвёт
тишину.
Сосны падают,
страхом подкошены,
Птицы сброшены,
травы взъерошены...
Улететь стрекозой,
муравьём забиться,
Рыбой упасть на дно реки!..
Поздно. Некуда. Сквозь ресницы
Чёрное небо глядит в зрачки...
Глупая память! Это похоже, но не так. Я была
Девчонкой, когда началась война.
Так получилось, что Ослик подружился с Волком. Это случилось осенью, а потом они расстались и целую зиму не виделись: пурга и метель замели дороги. Окошко в доме Ослика замёрзло, и чтобы выглянуть на улицу, надо было долго дышать на одно и то же место. Тогда оттаивал прозрачный круг, становились видны сугробы, белое поле и вдалеке – тёмная полоса леса, где жил Волк.
Но вот, наконец, наступила весна.
Ослик раскрыл окно и сел на подоконник. Во дворе было так здорово, что Ослику захотелось петь.
– И-а!…И-а!!! – попробовал он тихо.
А из лесу отозвалось:
– У-у-у! У-у!
И Ослик увидел Волка.
– Осли-ик! Я к тебе! – крикнул он, выйдя из леса.
– Давай! – ответил Ослик.
– У меня большая новость, – сказал Волк. – Я научился петь.
Он зажмурился, поднял нос и …
– У-у-у-у-у-у-у! – понеслось к небесам. – У-у-у!.. – до самых облаков.
– Ух ты! – сказал Ослик. – Здорово! Громко! Прошу – спой мне что-нибудь ещё.
– У-у! – запел Волк. – У-у-у-у-у-у!!!
– Эй! – остановил эту песню Ослик. – Я ведь попросил тебя спеть ЧТО НИБУДЬ ЕЩЁ.
– Я и так пел другое.
– Нет, ТО ЖЕ САМОЕ!
– Ерунда! – сказал Волк. – Первый раз я пел про весну. Что она приходит, и все начинают петь – жуки, муравьи, деревья, вороны, соловьи. И я – Волк – тоже запел.
– Странно, – сказал Ослик. – Моя песня тоже в точности про это. Но её надо петь не «У-у!», а «И-а!». А вторая про что?
– Неужели непонятно? – удивился Волк. – Вторая песня про то, что у меня есть друг Ослик. Давненько я с ним не виделся. Скучал в разлуке. Теперь я ему страшно рад! И он тоже рад!… Думал, у нас полное взаимопонимание. Но …осёл есть осёл… И всё в таком духе.
– Сам дурак, – сказал Ослик.
Они надулись и долго не разговаривали.
В конце концов Ослик сказал:
– А по-моему, и ту и другую песню на такие слова надо петь так: У-у-у-у-у! – Ослик так закричал, что Волк зажал уши. – У-у-у! У-у! И-а! И-а! У-у! Ясно? Сначала твоё «У-у», потом моё «И-а», потом опять твоё. И снова моё.
– Точно! – обрадовался Волк. И он снова запел, но уже так, как сказал Ослик.
– Правильно! – радовался Ослик. – Теперь каждому понятно, что мы поём про то, как весной после зимних снегов и холодов снова встретились Волк и Ослик – два таких неразлучных друга, что их пустяковые ссоры и обиды лишь укрепляют эту нерушимую дружбу. Если Волк долго не приходит, Ослик так ужасно грустит, что всё время спит.
– А Волк без Ослика ходит хмурый, вредный и злой.
– А весной, – снова закричал Ослик, – нельзя же весной быть сонным, хмурым и злым! И спать! И молчать! У-у-у!
– И-а! И-а! – подпевал Волк.
– У-у-у! – радостно завывал Ослик.
Их песню подхватили жуки, кузнечики, гусеницы, лягушки в пруду. И, наверно, во всём лесу в этот день нельзя было отыскать хоть кого-нибудь сонного, хмурого, вредного и злого.
У меня очень богатое воображение. Иногда даже слишком богатое. Я воображаю себе то, чего нет на самом деле. И сама потом от этого страдаю. Хотите пример? Пожалуйста! Вот, совсем недавно был случай.
Вызывает меня наша училка по истории отвечать заданный урок. А мы тогда как раз эпоху Петра Первого проходили. Ну, я эту тему хорошо знаю. Эту тему стыдно не знать. Как-никак это ж царь наш, наш первый российский император. Он ещё окно в Европу прорубил. Эх, зря я тогда про окно вспомнила. Совсем не к месту.
Выхожу, значит, я к доске. Выхожу уверенная такая. Я ж за пятёркой иду. Потому что тему очень хорошо знаю. И начинаю рассказывать. И про царевну Софью, и про немецкую слободу, и про потешные войска. И про то, как Пётр прорубил окно в Европу. Зря всё-таки я про окно… Как только упомянула я про окно это, разыгралось моё воображение не на шутку, и я говорю:
– В те времена Россию отделял от Европы высокий-превысокий деревянный забор. Тянулся этот забор от самого севера до самого юга. И нельзя было этот забор ни перепрыгнуть, ни обойти, ни объехать. Потому что упирался он с двух сторон в моря: на севере в Северное море, а на юге – в Южное. И даже по морю шёл этот проклятый забор. Никто не знал, кто его построил. И сам Пётр тоже не знал, потому что построили забор задолго до его рождения. Но всё-таки надо было что-то с этим делать, потому что очень хотели русские люди попасть в Европу, и сам Пётр очень хотел.
Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. Все ребята смотрят на меня как-то странно, но молчат, слушают. И историчка тоже молчит. Ждёт, чем всё это кончится, куда меня, наконец, кривая вывезет. А у меня так: если воображение разыграется, остановить его уже ничем нельзя. Сама понимаю, что говорю глупости, но ничего поделать с этим не могу, это помимо моей воли происходит. Так вот, перевела я дух и продолжаю:
– И решил Пётр прорубить в Европу окно. Лучше бы, конечно, дверь. Через дверь ходить удобнее, чем всё время в окно лазить. Но с другой стороны, если разобраться, дверь ведь больше, чем окно, поэтому прорубать её гораздо тяжелее. Так что по-своему Пётр был прав. Взял Пётр Первый в руки топор и давай рубить! Рубит-рубит, рубит-рубит, только щепки в разные стороны летят. В конце концов затупился его топор, и бросил его Пётр. Тогда взял Пётр в руки пилу и давай пилить! Пилит-пилит, пилит-пилит. А потом вдруг вспомнил: нет, я же должен прорубить окно, а не пропилить. Тогда Пётр и пилу тоже бросил. Сел и стал думать: что же делать? И придумал Пётр позвать на помощь своих птенцов. Есть даже такое выражение: «Птенцы гнезда Петрова». Так говорят, потому что жил на самом деле Пётр в гнезде, и был он орёл. Это потому у нас гербе орёл изображён, что так с доисторических времён повелось: все цари на Руси орлами были. И Иван Грозный был орёл, и Борис Годунов, и даже Лжедмитрий. И вот позвал Пётр свой выводок, и прилетели они все. И Меншиков, и Ягужинский, и Малюта Скуратов… хотя нет, Малюта, кажется, не Петра птенцом был, а Ивана Грозного. В общем, не в этом дело. Главное, слетелись они все на зов Петра, крыльями машут, а в лапах топоры держат. И давай рубить! Рубят-рубят, рубят-рубят. Ох, и трудно им было! Топоры тяжёлые, из лап выскальзывают…
– Ну, хватит, – хлопает ладонью по столу историчка и поднимается со своего места. – С меня довольно! Ты что, издеваешься? Что ты несёшь? Это же бред сивой кобылы! Ты что, белены объелась?
Я печально качаю головой и смотрю на свои руки. В них ничего нет. И почему это она решила, что я что-то несу? И белены я никакой не объедалась. Я её в глаза не видела, эту белену. На завтрак бабушка приготовила мне манную кашу, но я её терпеть не могу – кашу, конечно, а не бабушку – поэтому объесться я уж никак не могла. Ничем. Я вообще малоежка.
– Садись на место. И подумай, наконец, о своём поведении. Пока не поздно, – говорит историчка и продолжает вести урок.
А я сажусь на место и начинаю думать. Но думаю я вовсе не о своём поведении. Я думаю о той сивой кобыле, про которую говорила учительница. Я представляю её такой красивой, сиреневато-серебристой, такой переливчатой. В её гриву и хвост вплетены разноцветные атласные ленты, на голове у неё роскошная соломенная шляпа. И вот эта сивая кобыла идёт на утреннюю прогулку в окружении фрейлин и камеристок. Все они тоже кобылы, только не сивые, а потому не такие красивые, как их госпожа. И вот гуляют они, гуляют, и видит сивая кобыла прекрасные, огромные, благоухающие цветы. Это белена, но сивая кобыла этого не знает, она вообще очень плохо разбирается в цветах. И велит сивая кобыла своим фрейлинам и камеристкам нарвать побольше этих цветов на завтрак. И возвращается сивая кобыла к себе домой, и подают ей на завтрак белену. И ест она эту белену, ест, и никак не может наесться. В конце концов объелась сивая кобыла белены, и стало ей плохо.
В этом месте мои раздумья прерывает резкий звонок с урока, и все подскакивают с мест и начинают собираться. Только я продолжаю сидеть и думать. Я думаю про несчастную сивую кобылу, объевшуюся белены, и мне становится её очень жалко.
Я представляю, как она, свернувшись клубочком, лежит на кровати, на белых пуховых подушках, и страдает. У неё поднимается высокая температура. Градусов пятьдесят-шестьдесят. Она сучит копытами и стонет. Она, конечно, сама виновата – не надо было есть столько белены. Но её же никто не предупредил. Она вообще тогда белену первый раз в жизни увидела. И вот начинается у сивой кобылы бред. Это ужасно – бред сивой кобылы. Не дай вам Бог услышать. Она лежит и бредит, и никто не может ей помочь.
Я представляю себе всё это, и сердце моё разрывается от жалости к сивой кобыле, и по щекам моим катятся слёзы. В это время к моей парте подходит учительница. Она наклоняется ко мне и участливо говорит:
– Ну, не стоит так расстраиваться. Я понимаю, ты раскаиваешься в своём поведении на уроке. Конечно, твой ответ – это вообще за гранью… Но ты же разумная девочка, ты исправишься. Не надо так убиваться.
И тут я начинаю плакать ещё сильнее. Потому что я вовсе не разумная девочка, и никогда я не исправлюсь. И ещё потому, что мне очень жалко сивую кобылу, которая объелась белены.
Стоит посреди огорода всё лето
чудак одноногий, в лохмотья одетый,
в соломенной шляпе с большими полями.
Стоит, шевеля на ветру рукавами,
потом замирает...
Но хитрые птицы
на грядки совсем не желают садиться.
Смеются, над ним пролетая, они:
- Эй, ты! Одноногий! А ну, догони!..
Смеются, затем исчезают вдали,
довольные тем, что его провели!
А он - смотрит вслед улетающим птицам
с улыбкой, совсем не желая сердиться,
но птицам улыбка его не видна -
прикрыта соломенной шляпой она!
Весне мы были очень рады.
Ну а зима, белым-бела,
ушла, не требуя награды
за все хорошие дела.
Она на нас не обижалась,
не объявляла нам войну.
Лишь на прощание прижалась
стеклянной веточкой к окну…
Слепила сестрёнка из глины уродца
и всласть напоила студёной водицей,
и спать уложила в тени у колодца,
и ноги укрыла узорной тряпицей.
Глядеть на него никому не велела,
в кино не пошла, пообедать забыла.
Сидела над ним и жалела-жалела,
страдала-страдала.
любила-любила!
Где-то в далёкой Африке живут крокодилы. Они никогда не приходят ко мне домой. Но, когда я о них подумаю, мне становится страшно. И я плотно закрываю двери в комнату.
Пусть не приходят!
В соседнем доме живёт мой одноклассник — весьма мерзкий тип. Мама говорит, чтобы я пригласил его на свой День Рождения. Когда мама это говорит, я не знаю, что ответить, поэтому закрываю ладонями уши.
Пусть мой одноклассник не приходит!
А в соседней комнате сидит папа. Он обижен на меня — сегодня я рассердился и обозвал его нильским крокодилом. И вот папа сидит в своей комнате и ко мне не приходит. Я широко раскрываю двери.
Приходи, папа!
Я сижу на берегу реки и всё жду, когда приплывут мои корабли.
Они появятся в синей дали, близко так подойдут, стоит лишь руку протянуть.
Я им крикну — возьмите к себе! Возьмите! И мы уплывём.
Но лишь рыбы изредка прыгают над водой, сверкая на солнце, как паруса.
Солнце слепит глаза, тишина, только плещутся волны…
Может, дни короткие слишком, и корабли просто не успевают приплыть?
Мы живём на последнем этаже. Вот бы всё перевернуть вверх ногами! Тогда мы жили бы на первом этаже, и за окном шумели деревья. А, выходя на улицу, я взмывал бы в чистое небо.
Тридцать три маленьких человечка шли по лесной дороге шаг в шаг.
И звук получался такой же — «шаг-в-шаг, шаг-в-шаг, шаг-в-шаг»…
Вдруг слева треснула ветка! Человечки совсем не испугались, но всё же ускорили шаг.
И звук теперь получался такой — «шаг-шуг, шаг-шуг, шаг-шуг»…
А семнадцатый человечек вдруг стал чихать. Наверное, потому, что очень ярко светило солнце. И никак не мог с этим справиться.
Теперь звук получался таким: «шаг-шуг, шаг-шуг, чхи, шаг-шуг, шаг-шуг, чхи»…
Тут самый последний, самый маленький человечек остановился. В звуках шагов стало чего-то не хватать, все перестали идти и оглянулись. Стало тихо…
— Скажите, пожалуйста! — сказал маленький веснушчатый человечек, скинув капюшон. — Куда мы идём? Куда мы бежим?
Остальные человечки удивлённо переглянулись.
— Мы не идём, — сказал один.
— И не бежим, — сказал другой.
— Мы сочиняем музыку, — шёпотом сказал третий.
И все пошли дальше. А самый маленький, веснушчатый и весёлый человечек, не стал больше идти шаг в шаг. Он бежал впереди, весело подпрыгивая и звонко, мелодично улыбаясь.
Мама сказала, что сегодня — день летнего солнцестояния. Интересный день какой! Наверное, в этот день солнце не гуляет по небу туда-сюда, а стоит на месте и наблюдает за нами.
Чтобы солнцу было легче, я решил ему всё объяснять.
Я задирал голову вверх и громко кричал о том, что я делаю.
— Я ем! — кричал я солнцу.
— Я пошёл к бабушке!
— Я всё ещё иду к бабушке!
— Бабушку я не нашёл!
— Бабушка сама нашла меня!
— Я залезаю на дерево!
— Я немного порвал футболку!
— Папа меня ругает ни за что!
— Папа говорит, что есть за что!
— Я читаю!
— Всё, почитал!
— Я нехотя мою руки!
— Я снова ем!
— Я не могу доесть!
Я обо всём кричал солнцу, даже по мелочам.
А вечером, когда взошла луна, я, уставший, молча сидел на диване и слушал, как мама поёт грустную песню. Как здорово, когда ничего никому не надо объяснять!
«Я взошла!» — вдруг сказала мне луна…
Сегодня из долгой поездки возвращается Лёшкина мама.
Папа отправился за ней на вокзал.
Лёшка с утра не находит себе места.
Он час смотрел в окно, а мама всё не идёт.
Он тщательно умылся, почистил зубы и даже шею помыл.
А мамы всё нет.
Лёшка сложил разбросанные книжки ровной стопочкой. Убрал в шкаф игрушки.
А мама всё не появляется.
Лёшка достал веник и немного повозил им по полу.
А мама всё не приезжает!
Ждать стало невозможно, и Лёшка решил повторить всё сначала…
Он зачерпнул немного земли из цветочного горшка и размазал грязь по лицу и шее.
Разбросал по полу книжки.
Достал обратно все игрушки, высоко подбрасывая каждую в воздух.
Разорвал несколько листочков.
Направился в ванную и вдруг услышал, как поворачивается ключ в замке… Ура, мама вернулась!
В каждом читающем доме есть книги, которые особенно бережно хранятся на самом видном месте, чтобы всегда быть под рукой. У меня среди таких книг – любимый, потрёпанный уже сборник Феликса Кривина «Учёные сказки». Помню, как поздней осенью 1967 года моя мама, вернувшись из
командировки, вручила мне этот подарок. Помню потому, что невероятно долго тянулось время ожидания её прилёта, а самолет всё не прилетал и не прилетал, и впервые в жизни ко мне пришёл страх, что он может и не прилететь, – страх остаться без мамы… Так что книжка оказалась «палочкой-выручалочкой», и подобную роль она выполняла потом много раз. «Записки Кощея Бессмертного», опубликованные в «Кукумбере», – из той, старой книжки.
Героев этих сказок мы знаем очень хорошо, их истории помним почти наизусть – истории про Золушку, про Царевну-Лягушку, про волка и семерых козлят, сказку про белого бычка… Но Кривин рассказывает о них по-другому, по-новому. И мы убеждаемся, что старые сказки не стареют, потому что их всегда можно рассказать по-другому. А когда становится слишком грустно, я нахожу в этой книжке волшебное средство, которое действует безотказно. Это лекарство от скуки,
обиды и разочарований – юмор. В той небывалой стране, которую придумал Феликс Кривин, всё овеяно юмором. Его остроумные наблюдения, афоризмы, изобретённые им словечки всплывают в разных ситуациях. Чаще всего тогда, когда имеешь дело с неоднозначными явлениями. А по Кривину, однозначных явлений не бывает. Каждое имеет оборотную сторону. Как в любимом моём
рассказе – «Мы с Зайцем идём на охоту», – герой вместе со всеми сначала «травит рыжего», а потом сам внезапно оказывается в роли затравленного.
Очень полезная история для тех, кто любит за компанию кого-нибудь потравить.
Юмор писателя часто бывает грустным, а «философский взгляд» – насмешливым. Однако он никогда не смеётся над теми, кто любит мечтать.
Фантазия – стартовая площадка творческого полёта – уносит читателей от мелочей жизни в те параллельные миры, «которых нет на свете»… И там живут лягушка Кемберли, и жаба Беркемли, и зверь Скрель, и зверь Грэль, и птица Флетти… Но они есть! И стихи про них есть! Так возьмите их в долгую дорогу, и они помогут преодолеть приземлённое существование и пустую суету.
«…Которых нет на свете»
Лягушка Кемберли,
Которой нет на свете,
И жаба Беркемли,
Которой нет на свете,
Решили как-то летом
Увидеть белый свет
И побрели по свету,
Где их на свете нет.
Они брели, брели
И день, и два, и двадцать,
Брели и не могли
Никак налюбоваться:
Зелёные просторы,
Сиреневый рассвет,
Леса, поля и горы,
Где их на свете нет.
Среди красот земли
Весёлые подружки
Сначала просто шли,
Как жаба и лягушка,
А после полетели
За облаками вслед.
А что им, в самом деле?
Ведь их на свете нет.
Лягушка Кемберли
Летит по небу птицей.
И жаба Беркемли
Летит по небу птицей.
Чтоб, в небе их заметив,
Мог убедиться свет,
Что есть они на свете,
Хоть их на свете нет.
Ходил по океану хмурый ветер, Не слыша волн сердитых нареканий. А там, под облаками, птица Флетти Летела, отражаясь в океане. И видела она в своём движенье, Как, у стихий выпрашивая милость, Покинутое ею отраженье На гребнях волн угодливо дробилось. Захлёбывалось, билось и дрожало, Но всё-таки сквозь океан и ветер Оно текло, упорно путь держало Туда, куда летела птица Флетти. Порой и мы, В себя теряя веру, Угодливо дробимся в океане. Мы так слабы... Но нас ведут примеры, Которые летят под облаками.
Сегодня чуть свет заглянул ко мне Заяц.
– Вставай, братец Кролик, пошли на охоту!
На охоте мне не раз приходилось бывать, но всё это получалось как-то случайно. Нарвёшься на собаку – и ходу, а она за тобой. Ну, и пошла охота.
– Оставь, – говорю, – я с прошлой еле ноги унёс.
– Да нет, братец Кролик, я не о том. Мы сами будем охотиться.
Мы – охотиться. Вот чудак!
Тоже скажешь… Какие из нас охотники?
– Ещё какие! – говорит Заяц и разглаживает усы – это он недавно завёл себе такую привычку. – Пойдём засядем в кусты, глядишь, и затравим кого-нибудь. На прошлой неделе – слыхал? – во-от такого Медведя затравили.
– Медведя?
– Ну да, – Заяц почему-то начал смеяться. – Сидим мы, понимаешь, с ребятами в кустах. То-сё, пятое, десятое… Смотрим, Медведь ползёт. Не спеша так, видно, прогуливается. Ступит шаг – воздух понюхает, но нас не чует: ветер-то в нашу сторону. И тут Хорёк говорит: «Трави его, ребята!»
Первым начал травить Сурок. Спрятался подальше за кустик и кричит: «Эй ты, рыжий!» Медведь идёт, будто его не касается. «Рыжий! Рыжий!» – кричит Сурок. Ещё немного прошёл Медведь и всё-таки обернулся. «Это вы меня?» – спрашивает, а сам никого не видит, потому что мы все в кустах. Только хлопает глазами да носом водит по сторонам. Потеха!
«Тебя! – кричит Хорёк. – Тебя, рыжего!» – «Я вовсе не рыжий, – говорит Медведь. – Это вам показалось». – «Рыжий!» – кричит Хорёк. «Я коричневый, – оправдывается Медведь. – Это только сверху немного выгорело». – Представляешь? Мы там, в кустах, прямо валимся со смеху. «Рыжий!» – кричит Хорёк. «Рыжий!» – кричит Сурок.
Тут и я голос подал: «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» А чего мне стесняться? Ветер-то в нашу сторону!
Эх, жаль, что тебя там не было, когда я ему это крикнул. Я еще тогда, когда крикнул, подумал: «Жалко, что здесь нет братца Кролика!» «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» – крикнул я, и Медведь сразу присел, попятился. «Нет, не родила! – заревел он. – При чём здесь кошка и ещё какая-то кандала?» Жаль, что тебя там не было, ты б на него посмотрел. Мы с ребятами так и покатились в кусты от смеха. «Рыжий!» – кричит Хорёк. «Рыжий!» – кричит Сурок. И я тоже кричу: «Рыжий!»
Ревёт Медведь, рвёт на себе шерсть, будто хочет показать, какой он внутри. «Честное слово! – ревёт. – Не верите, да? Чтоб я так был здоров, чтоб мои дети так были здоровы!» – «Рыжий! – кричим мы, а сами помираем от смеха. – Рыжий чёрт! Рыжая команда!»
И тогда, представляешь, он лёг на спину и рванул шкуру у себя на груди. «Не верите? Тогда сами можете посмотреть. Снимайте с меня шкуру!»
– Ну?
– Ну и сняли. Это проще всего, когда Медведь затравленный.
Да, вот это охота. Никто за тобой не гонится, никто не преследует по пятам. Сиди себе под кустиком, отдыхай. Тут и покричишь, и посмеёшься.
Пошли мы с Зайцем.
– А кого сегодня будем травить? – спрашиваю его по дороге.
– Это уж кого придётся, заранее трудно сказать. – Заяц засмеялся: – Не могу забыть, как он сдирал с себя шкуру.
Когда мы пришли, ребята – Сурок и Хорёк – уже сидели под кустиками.
– Значит, травим? – сказали они.
– Травим, – сказали мы с Зайцем.
Залезли мы под кустик, и все вместе стали ждать. Час ждём, два ждём – никто не появляется. Погода хорошая, солнышко не печёт, и ветерок с полянки как раз в нашу сторону.
– Я пойду погляжу, – говорит Заяц. – Может, они там ходят другой дорогой?
Вышел он на полянку, вокруг походил, назад возвращается. Я уже и потеснился, чтобы место ему освободить, как вдруг слышу, Хорёк кричит:
– Рыжий!
Упал Заяц на землю, по сторонам оглядывается. Но по сторонам никого нет.
– Рыжий! – кричит Хорёк. А за ним и Сурок: – Рыжий!
Только я один ничего не понимаю.
– Кого травим? – спрашиваю ребят.
– Ты что, не видишь? Вот этого! – И показывают на Зайца.
А Заяц, видно, и сам смекнул – не в первый раз на охоте. Сидит, прикрылся ушами, а глазами водит по сторонам. Никогда я не думал, что у Зайца такие большие глаза. И круглые, как капуста.
– Это вы меня, ребята? – спрашивает Заяц и жмётся к земле.
– Тебя! – кричит Сурок. – Тебя, рыжего!
Глаза у Зайца стали ещё круглей и такими большими, что в них сразу поместились мы все, со всеми нашими кустиками.
– Какой же я вам рыжий, ребята? – тихо сказал Заяц. – Я просто серый, обыкновенный, как все.
– Рыжий! – кричит Сурок.
– Рыжий! – кричит Хорёк.
Никуда от них не сбежишь, не спрячешься.
– Вы же меня знаете, ребята, – объясняет Заяц, а у самого даже уши дрожат. – Я же серый, это только сверху немножко выгорело.
– Рыжий красного спросил, где ты бороду красил? – пропел Хорёк, покатываясь от смеха.
– Я на солнышке лежал, кверху бороду держал! – подхватил Сурок.
– Ну что вы, какая у меня борода? – сказал Заяц, и мы все исчезли из его глаз – такими они стали мутными. – А если у меня шкура… немножко… так внутри я ж совсем не такой…
– Такой! – крикнул Хорёк.
– Такой-сякой! – крикнул Сурок.
А я добавил, вспомнив, как травили Медведя:
– Рыжая кандала, тебя кошка родила!
Услышав про кошку, Заяц вскочил, но тут же снова упал на землю.
– Не верите? – крикнул он и заплакал.
Слёзы текли у него по шерсти, она становилась мокрой и торчала клочьями, так что на Зайца было смешно смотреть.
И мы хором крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули, и опять.
А он всё мокрел и мокрел от своих слёз, и шерсть у него всё больше торчала клочьями. И он катался по земле, которая к нему прилипала, так что уже нельзя было определить его цвет.
– Не верите? – плакал он. – Почему же вы мне не верите? Ну почему? Почему?
Конечно, мы верили ему. Но охота есть охота.
Жила-была река. Она текла, как умела, много сотен лет. И вдруг однажды ей на пути встретился камень. Все русло перегородил, обплывать его – сплошная морока.
И река, опечалившись, спрашивает:
– Камень, ты что тут делаешь?
Камень отвечает, медленно и сурово, как положено камню:
– Меня сюда положила судьба.
И тут река рассмеялась и перестала печалиться. И сказала:
– Друг мой, камень, так ведь твоя судьба – это я.
И потекла дальше.
А камня не стало.
Одна ведьма решила умереть. Ну, пора пришла, сто пять лет – это многовато. И она поколдовала немного и вызвала Смерть.
А Смерть приходит и говорит:
– Не пора тебе ещё. Тебя в моём списке нет.
– Как нет? – возмутилась ведьма. Вон сколько молодых-то ты положил! (Смерть на самом деле мужского рода.) А мне, по-твоему, не пора?
– Нет, – говорит Смерть. – Ты за всю свою жизнь не наделала столько бед, чтобы я мог тебя забрать.
– Ах ты, старый греховодник! Да я сейчас тебе бед сколько хочешь наделаю!
Быстро сняла чайник с плиты и вылила Смерти на голову.
– Вот ведь старая чертовка! – возмутился Смерть, отряхиваясь и обтирая волосы.
– Ладно, – сказала старая ведьма, подавая Смерти полотенце, – не прими в обиду. Так ты наконец заберёшь меня или нет?
– Дак это, – неуверенно сказал мокрый Смерть, – у меня же тебя в списках нет…
– А ты впиши.
И он вписал (за 2000 долларов), и ведьма благополучно умерла.
А дальше знаете, что было?
Ведьма открыла глаза на том свете и спросила себя:
«Ну, и зачем мне всё это было надо?»
Тыква пышет жёлтым жаром,
Огурец в листву залез,
Помидор горит пожаром,
Поредел укропный лес.
И подсолнух жажда мучит,
Он качает головой:
— Нет, нигде не видно тучи,
Тёмной тучи грозовой…
И тогда я шланг раскатываю,
По рядкам его раскладываю,
Начинает он подрыгивать,
Начинает он подпрыгивать…
И встаёт вода-водица
Яркой радугой текучей,
Пересохшая землица
Жадно впитывает брызги.
И кажусь, наверно, тучей,
Грозовой могучей тучей
Я укропу и морковке,
И капусте и редиске!
Громыхну-ка я ведром!
Раз я — туча,
Вот он, гром!
От такого шума-крика
Вся осыпалась черника,
Клён согнулся,
дуб шатнулся,
в речке сом перевернулся!
Что случилось?
Что за крик?
Ну
в чё-ём
де-е-ело?!
Это я!
Нашла!!
Гриб!!!
Бе-елый!!!!
На велике красном,
На верном коне
Лечу, разбивая
Ручьи по весне,
С чапаевской шашкою
Наперевес:
Фашистами полон
Тропический лес.
Под весом доспехов
Ломается лёд,
Свистят ятаганы,
Строчит пулемёт…
Умри, бледнолицый,
На рыжей траве!..
Дичайшая каша
В моей голове.
Эпохи и страны
Вскипают во мне:
Я – страшная сила
На красном коне!
(Отрывки из повести)
Когда я был маленький, папа читал мне старинную книгу. Переплет её был красный с золотом. Книга рассказывала о джиннах, волшебных садах и волшебной лампе. Однажды я остался один в квартире. Забрался в свой любимый угол за шкафом, задёрнул розовую занавеску с длинноклювыми птицами и открыл переплёт книги. Я увидел золотую дверь. Да, книга тоже оказалась волшебной: вместо букв и страниц передо мной была золотая дверь. Я тихонько толкнул дверь и вошёл. Там, за дверью, был сад. На деревьях висели диковинно большие яблоки, апельсины и лимоны. Запах их чудесно переплетался с запахом шиповника. Я хотел пройти по саду, чтоб увидеть дворец джинна, но не решился. С тех пор я часто отворял золотую дверь и свободно проходил через сад всё дальше и дальше – в эту большую и прекрасную книгу.
…Я уже знал, что фашисты напали на нашу страну. Рано утром их самолёты бомбили наши города, и наши стали отступать. Но я верил, что наши остановятся, они должны остановиться. И потом они помчатся вперед – «Ура! Ура-а-а!», – а впереди всех будет мой отец.
Отец так и ушёл на войну, не взяв меня с собой. Хотя я уже вырос, хотя я уже стал большим… Шли дни. Пришла холодная военная осень. А наши всё ещё не наступали. И тогда я принял решение. Я об этом никому не рассказывал, даже маме.
Вечером мама пришла с работы, а я сказал, что очень устал и хочу спать.
– Ну ложись, – сказала мама. – Ложись скорее.
– А ты посидишь со мной?
– Ладно, – сказала мама. Она, конечно, не догадывалась, что это будет последний наш вечер во время войны.
Я быстро разделся и лёг.
Над моей кроватью висели старинные часы с кукушкой. Из коричневого домика выглянула кукушка, закуковала тихонько: «Ку-ку! Ку-ку!» Мама погасила свет, села ко мне на кровать, протянула руку к моей голове и начала её гладить, чтоб я быстрее заснул.
– Мамочка, – прошептал я, – ты видишь, я уже вырос, и мне пора к папе… на войну.
– Ах ты мой торопыга-торопушечка! – говорила мама. – Подожди ещё немножко, спи пока.
…Я ещё полежал. Прислушался: мама занялась уборкой. Тогда я быстро поднялся и, не зажигая света, начал одеваться. Я подпоясался старым ремнём, который подарил мне папа, и осторожно подобрался к книге с золотым переплётом. …Приподнял переплёт и увидел золотую дверь. Да, я опять увидел золотую дверь. Я дёрнул за ручку. Дверь скрипнула, пропуская меня…
Я вышел на узкую улицу. Фонари не горели, а свет луны придавал домам таинственный и страшный вид. В канаве вдоль каменных стен, прятавших сады, журчала вода. Вдруг сзади послышался топот коней. Чтобы не быть раздавленным, я кинулся в канаву. И вовремя. Мимо промчался всадник в золотом развевающемся плаще. За ним ехали двое, но не так быстро. Они негромко переговаривались.
– Противник наступает, – сказал один из всадников.
– Да, бой тяжёлый будет, – ответил другой.
Они проехали, так и не заметив меня. Я полз по канаве и всё ещё надеялся, что опять выйду в тот сказочный сад, но кругом были незнакомые дома, тёмные, без огней… А в голове стучало.
«Значит, и сюда война добралась». Я повернул назад.
Прощай, сказочный сад!
Прощай, волшебная книга!
Ночью, когда мама заснула, я ушёл из дому.
Долго блуждал по тёмному городу, пока не выбрался на пустырь. Я решил, что там меня не найдут, лёг на траву и незаметно для себя заснул. Я спал, пока не рассвело. А когда открыл глаза, то увидел, что тоненькие травинки держат огромное солнце.
…Потом я перелезал через какие-то рельсы, полз под вагонами, пока кто-то не схватил меня за плечо.
Огромный человек в плаще склонился надо мной:
– Ты куда?! – услышал я грозный голос.
– Пустите!
Я вырвался и побежал. Вслед мне засвистели, загудели паровозы. Я добежал до запасного пути, нырнул под вагон, лёг на шпалы, зажал уши руками, скрючился. Там я пролежал, как мне показалось, несколько часов. За мной никто не приходил, и я вылез из своего убежища.
Я увидел, что лежал под вагоном с тёсом. И тут мне пришла в голову прекрасная мысль: там наверху можно сделать домик, а когда вагон тронется, то поедет и домик. И домик сам привезёт меня на войну. Я вскарабкался наверх, держась за железные поручни, и там наверху увидел домик, вернее, нору среди досок. Из норы вылез мальчик и сказал:
– Уходи отсюда! Это мой дом.
Я заплакал.
– Эй, ты, не реви, – сказал мальчик. – Слышишь?
Я слышал и плакал, плакал и не мог остановиться.
– Ладно, полезай ко мне, – позвал мальчик.
Я полез к нему в домик, и слёзы лились у меня по щекам. Я плакал и радовался, потому что был уже не один.
Я был не один – среди свистков, среди колёс, – не один, нас стало двое. Мальчика звали Витей. Он дал мне кусок хлеба, ломоть чёрного хлеба, и половину солёного огурца.
– Ешь, – сказал он. – Не плачь. Чего ты? Я не прогоню тебя.
Я перестал плакать и стал есть. Мой новый товарищ был черноглаз и очень худ. Тонкие пальцы перепачканы смолой от досок. Он был постарше, чем я. И так же, как я, ушёл из дому следом за отцом. А матери у Вити не было.
– Я отцов сын, – сказал он, – и к отцу пробираюсь.
– А как же ты найдёшь?
– Найду.
Там, среди тёса, мы сидели в домике. У нас были стены из тёса, и крыша из тёса, и если бы пошёл дождь, то он не замочил бы нас.
Я съел хлеб и огурец и немножко согрелся. Мне захотелось рассказать Вите про свою волшебную книгу. Я сказал, что знаю одну тайну.
– Поклянись никому не рассказывать.
– Клянусь, – сказал Витя.
– Нет, не так. Скажи: клянусь небом и землею, солнцем и водою, всем, что светит, всем, что греет, всем, что ходит, и всем, что летает, – клянусь!
Витя повторил всю клятву, и я ещё попросил его для верности три раза плюнуть через левое плечо. И тогда я сказал торжественно:
– А теперь слушай. Давно-давно, может быть, тысячу лет назад, а может, ещё больше, один мальчик нашёл на свалке старую железную лампу. Может быть, даже не на свалке, а где-нибудь на чердаке или в подвале, теперь трудно сказать, потому что это было очень давно. Сверху лампа была заржавлена, а внизу что-то было жёлтое, будто лампа светилась. Мальчик поднял лампу и тихонько потёр её рукавом… И сейчас же земля в подвале задрожала, и появился огромный джинн. Ноги у него были как столбы, а в его карманах свободно могли поместиться сто пятьдесят лошадей и даже больше, а голова его уходила в небо. И он сказал с неба глухим голосом: «Я твой раб, можешь мне приказывать что захочешь, я всё сделаю». Конечно, мальчик сначала очень испугался, а потом приказал построить дворец. И джинн сразу ему построил дворец. Мальчик стал жить в этом дворце, а потом, когда мальчик заснул, у него кто-то украл лампу. Мальчик всё хотел найти ту железную лампу, но так и не нашёл. И вот если бы…
Я посмотрел на Витю, потому что он был теперь моим товарищем, самым близким, дорогим товарищем, которому я открываю мою заветную тайну.
– Вот если бы нам найти ту лампу! Нужно чуточку потереть её – и появится джинн. И мы скажем ему: «Не надо нам ни дворцов, ни золота, ни серебра, а лучше помоги разгромить фашистов». Он как выскочит из-под земли, да как начнёт их швырять да крошить, они только будут пищать от страха. А джинн будет хватать их самолёты, их пушки и – трах, трах! – об землю. А потом о нас узнают все в мире. И все будут говорить: «Смотрите, вот эти два мальчика помогли победить врагов». И нас наградят орденами: тебе дадут орден и мне дадут орден.
Витя на это усмехнулся:
– А мне-то за что орден? Ведь это ты придумал.
– Ну и что ж? Мы с тобой теперь как братья, потому что ты поклялся. И пускай нам дадут всё поровну. Согласен?
Витя почесал в затылке.
– Давай ещё поклянёмся быть навеки братьями, – предложил я.
– Ну, это можно.
И мы поклялись, что всегда, во веки веков, будем братьями.
Так мы стали с Витей во веки веков братьями. И начали жить вместе в домике среди тёса на железнодорожном вагоне.
В тот вечер, когда я открыл Вите тайну, и мы стали с ним братьями, в тот вечер, когда мы лежали на досках около своего домика, я показал на звёзды:
– Видишь эту самую яркую звезду? – шёпотом спросил я.
– Ну? – тихо отозвался Витя.
– А теперь, – сказал я, – сложи указательные пальцы крест-накрест. – И я показал, как это сделать. – Подними руки над головой и подведи под малиновую звезду, понятно? Теперь пальцы опусти вниз, и куда покажет правый палец, там и находится волшебная лампа.
Мы с Витей сделали кресты и увидели, что лампа находится совсем недалеко. Правда, Витя думал, что лампа находится в каменном складе, на стенке которого написано: «Не курить!», но я показал дальше, где торчали крыши двух домов и за ними сад. Витя снова посмотрел через крест на звезду, опустил крест вниз, и его правый палец тоже указал на крыши двух домов.
Утром следующего дня мы отправились на поиски лампы, а утро было дождливым, пасмурным. На глинистой дороге привокзальной улицы ноги разъезжались, ботинки мои промокли, и я замёрз. Ещё с ночи я не мог отогреться. Внутри у меня всё дрожало. Мы пробирались вдоль забора.
– Вот этот дом, – прошептал Витя.
И в эту же секунду мы услышали глухое злобное рычание. За забором загремела железная цепь, заскрипела проволока, и рычание перешло в глухой лай.
– В этом доме, – сказал я. – Видишь, где сарай.
– Ага, – проговорил Витя, стуча зубами от холода.
– Так оно и должно быть, – сказал я и, глядя на дрожащего Витьку, сам костенея от холода, объяснил: – Эта собака должна охранять вход в подземелье.
– Давай придём сюда завтра, – сказал Витя. – А сейчас пойдём на вокзал, погреемся.
– Пойдём, – согласился я.
В вокзал нас не хотели сначала пускать, но Витька сказал, что мы отстали от поезда, и дяденька нас пропустил. В зале ожидания было трудно пройти между скамейками, чемоданами и спящими людьми. Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:
– Помню городок провинциа-а-альный…
– Ты чего? – испугался я и дёрнул его за рукав. – Замолчи.
– Дурак, хлеба надо просить, – и опять запел: – Тихий, захолустный и печа-альный…
У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая-то тётка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане широкого плаща, что-то там отломила и подала нам кусочек чёрного хлеба. И ещё дали ломоть. И ещё. А молоденький солдат протянул кусок сала. Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только руки дающие, а на лица не глядел. Мне было стыдно за себя, а ещё больше за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.
Вечером в домике из тёса Витя сказал:
– Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких – ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.
И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они соединились, и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него вышло.
Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Всё это имеет прекрасные названия: адажио, соната, скерцо… И меня удивляет по сей день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил меня.
С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а поезда не приходили, потому что шли военные составы… Иногда они останавливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил «Городок», и когда Витя запевал «Помню городок…», я изо всех сил старался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: «… провинци-аа-а-льный…».
Пробираться в сад за лампой утром или днём было опасно, и мы пришли туда вечером. Мы подкопали под забором руками и палками, но немного, потому что послышался злобный лай собаки. А в следующий вечер мы проделали большой лаз, кинули туда на всякий случай кусочек колбасы, и лай прекратился.
– Кто полезет первый? – спросил я.
– Чей верх, тот и первый.
Я кинул палку. Витя поймал, потом я обхватил её рядом, потом он поставил свой кулак рядом с моим, потом я поставил кулак, потом снова Витя. Я высвободил одну руку и накрыл палку ладонью: мне лезть.
– Дай-ка мне с собой колбасы, – попросил я.
Витя дал мне колбасы и хлеба, и я полез под забор. Раздалось рычание, и огромный лохматый пёс кинулся на меня. Я вывалился обратно.
– Ну, чего? – спросил Витя.
– Овчарка, наверно, – сказал я, тяжело дыша. – Чуть не вцепилась в меня…
В этот вечер мы больше не рисковали, ушли к себе в свой домик на вагоне. А в следующий вечер лил дождик, но мы всё равно пошли к забору. Земля намокла, ноги расползались на глинистой дороге, и я рад был, что не мне лезть.
– Может, сперва приручим собаку получше? – сказал я.
– Нет, – вздохнул Витя. – Тут один солдат так говорил: «Плюнул на руки, не хватайся за ухи». Давай хлеб.
Прежде чем стать на коленки перед лазом, он долго уговаривал собаку, которая рычала за забором.
– Пёсик, хороший… не трогай нас. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Бери хлеб, а колбасы принесём в другой раз…
Собака рычала. Когда она стала рычать не так грозно, он полез в дыру, держа перед собой хлеб.
И вдруг я услышал:
– Давай сюда, не бойся!
Я полез в дыру. И с удивлением увидел, что Витя спокойно гладит морду и шею небольшой собаки, привязанной на цепь.
– А это, наверно, другая, – сказал я. – Та была лохматая, прямо чудовище, честное слово!
Витя засмеялся.
– Нет, правда, – обиделся я. – Так бывает в заколдованных местах…
Я дал собаке ещё хлеба, и мы пошли искать вход в подземелье. Идти нам было недалеко. Рядом с домом мы увидели дверь погреба, и я понял, что это и есть вход в подземелье. Три каменных ступеньки. Мы осторожно спустились… Я толкнул дверь. Она скрипнула, подалась… и вдруг раздался страшный грохот. Витя закричал и бросился назад, я – за ним. Завыла собака, заскулила, земля дрожала под нашими ногами. И пока мы выбирались на улицу, ещё слышались взрывы, небо светилось. Мы бежали, оглушенные, испуганные, к своему вагону.
А когда прибежали, то увидели, что на путях стоит военный состав, а нашего вагона нет. Мы побежали к вокзалу. Рядом с вокзалом горел дом. Ночь над ним то раскалялась докрасна, то тускнела, и видны были на красном чёрные подвижные фигурки людей… И вдруг – белые халаты санитаров с носилками. И ещё носилки, и на них кто-то лежал… Я отвернулся.
– Гады… – сказал Витька каким-то другим, взрослым голосом. – Гады фашистские!
Мы не решались подойти ближе. Но теперь, когда глаза наши привыкли к темноте и свету, мы увидели, что и часть вокзального здания рухнула и что возле развалин тоже много красноармейцев, и… и опять санитары с носилками.
Витька схватил меня за руку.
– Я больше не буду искать лампу. Может, и лампы никакой нет. А фашисты есть. Я поеду на фронт. Ты как?
– И я!
Мы побежали к военному поезду. Кто-то крикнул, что в конце состава сажают призывников и гражданских. И мы со всеми побежали к концу состава. Там уже была такая страшная толкучка, что трудно было понять, кто всё-таки садится в вагон. Витька закричал, что у него отец там, и ринулся вперёд, я за ним. Какой-то военный стоял на площадке, расставив руки, и кричал, что никого больше сажать не будет. Но нас с Витей пропустил.
Поезд тронулся. Мы думали, что едем на фронт. Хоть не нашли лампу, зато едем на фронт. Но на первой же станции нас с Витей высадили и отправили в детскую колонию.
Так мы оказались в маленьком городке Ташино…
В тишине тону с головкой,
Растворяюсь без остатка:
Чем-то божию коровку
Привлекла моя тетрадка:
Тихо ползает по строчкам,
По словам моим корявым,
Как по веткам и по кочкам,
По соцветиям и травам.
Будто это всё едино,
Будто всё одно и то же.
Длинной строчки середина,
Слово, стебель, цветоложе.
Будто те ж лучи живые
И одни земные соки
Кормят травы полевые
И питают эти строки.
Ну чем не муза, чем не муза
Щенячье розовое пузо?
А нос, щенячий чуткий нос –
Он влажен, как охапка роз,
Покрытая росой, а ухо
Сигналит нам: «Полундра, муха!»
А хвост... О эта речь хвоста!
Кто скажет, что она проста?
В ней и поэзия, и проза,
И грусть, и нежность, и угроза.
Боже мой, какое счастье!
Всё без моего участья –
Ливень, ветер и трава,
И счастливые слова,
Что в загадочном порядке
Появляются в тетрадке.
Посвящается фильму
Ю.Норштейна «Сказка Сказок»
Всё так – готова побожиться:
Когда весь город спать ложится,
Когда весь мир подлунный тих,
Диктует кот поэту стих.
Сверкая жёлтыми очами,
Он разражается речами,
Стихами бурными в тиши,
Шипя: «Забудешь, запиши».
Поэт послушно пишет, пишет,
И от восторга еле дышит,
И непрестанно трёт висок,
Кропая стих наискосок.
И лунная сверкает тропка,
Летящих строк касаясь робко,
Касаясь разных «о» да «а»
И, все посеребрив слова,
Невесть куда крадётся ночью,
Легко скользнув по многоточью.
Белое солнце на сизом небе. Земля пышет жаром. Дали плывут и переливаются.
Струятся синие полоски лесов. Колышутся рощи, холмы и курганы. Дрожат кусты и нагретые камни. Столбы извиваются нехотя и лениво. Пыльные лопухи разлеглись у пыльных дорог.
Плывут далекие станицы и посёлки: как сказочные корабли с разноцветными парусами.
Клонит ветер рожь и пшеницу, гонит жёлтые волны. Гладит траву на затучневших лугах, будто мех драгоценного зверя. Раздувает бурые колоски и метёлки, открывает зелёную подпушь.
И бегут, завиваются по калёным дорогам вихри горячей пыли.
Кузнечики по обочинам чиркают спички. Кобылки взлетают как красные искры. Разомлевшие вороны разинули клювы. Ласточки на лету окунают в воду горячие грудки.
Ветви обвисли, отяжелели. Жаркие вырубки пахнут вареньем. Солнечные зайчики лениво переваливаются с боку на бок.
Лениво плывут облака: огромные и таинственные, как снежные горы. Зной, расслабленность, тишина. Макушка лета. Июль.
– Я – утюг, – сказал утюг тормозу.
Помолчали.
– Не понял, – сказал тормоз.
– Я – утюг, – повторил утюг.
Опять помолчали.
– Не понял, – сказал тормоз.
– Ну, утюг я, – терпеливо объяснил утюг, – Утюг я. У-тю-уг.
Ещё немного помолчали. Совсем чуть-чуть, часа полтора, не больше.
– Ага! – сказал тормоз, – понял. Ты – утюг.
– Правильно понял! – обрадовался утюг. – Я – утюг.
– А чего тогда тормозишь? – спросил тормоз. – Так бы сразу и сказал: «Я, мол, – утюг». И всё было бы ясно. А то: «Я – утюг, я – утюг…»
– Ладно, извини уж, – попыхивая паром, пробормотал утюг. – В другой раз буду говорить конкретнее…
Опять помолчали.
– Ну, я пошёл, – сказал утюг.
– Не понял, – отозвался тормоз.
– Я пошёл. Пошёл я. Пошёл, – терпеливо повторил утюг.
И ушёл.
– Да-а! – задумчиво проговорил вслед утюгу тормоз. – Вот и разговаривай после этого с утюгами!
У одной маленькой девочки было зелёное ухо. С самого рождения.
– Мама, мамочка! – спрашивала девочка. – Почему у меня зелёное ухо?
– Подумаешь, зелёное ухо! – отвечала мама. – Зато у тебя хвост оранжевый.
Девочка разглядывала свой замечательный оранжевый хвост и убегала играть дальше. Но через некоторое время опять прибегала и спрашивала:
– Ну, мамочка, почему у меня ухо зелёное? Меня все дети во дворе Зеленушкой дразнят!
– А ты не обращай на них внимания, – говорила мама. – Они глупые, вот и дразнятся. Ухо у тебя как ухо. Маленькое и красивое. Просто зелёного цвета – подумаешь, беда какая! Зато у тебя жабры с перламутровым отливом, и усики сами закручиваются, даже феном укладывать не надо!
Девочка кокетливо поправляла закручивающиеся усики и убегала играть дальше. Но ненадолго. Через несколько минут она опять прибегала к маме с новым предложением:
– Ну, ма-а-мочка, ну давай сделаем мне пластическую операцию! Перекрасим мое ухо, чтобы было, как у всех!
Но мама была непреклонна.
– Дорогая Трынг-Врфьить-Йонгочка! – говорила мама и нежно гладила дочку по обеим головам своими большими материнскими щупальцами. – Мы обязательно перекрасим тебе ушко, как только ты подрастешь. Потерпи ещё несколько световых лет, пожалуйста.
И мама отправляла дочку гулять дальше. А сама провожала её грустными фасеточными глазами и исподтишка вытирала крупные кислотные слёзы. И думала: как хорошо, что её дочка пока маленькая и не понимает, какое это жуткое уродство – иметь маленькое зелёное ухо, тогда как у всех остальных уши исключительно большие и синие.
Сверчок настойчиво пилил,
Сверлил ночную тьму.
И это ж надо! - Просверлил!
Теперь светло ему.
Не даст ни капли молока
И не мычит – даю вам слово.
И рогом не боднёт слегка.
Кто это? - это НЕКОРОВА
Мы сидели за столом,
Ели кашу с околом.
Попадало с кашей в рот
МОЛОКО наоборот.
Это
место у окна
Увидали оба —
Дед и Стёпа. Обогнал
Старикана Стёпа.
Обогнал — и, стало быть,
Это место — Стёпино...
Расторопней надо быть,
В старости — особенно.
Один господин из Мантуи
Выращивал пихты да туи.
А лучше бы овощи-фрукты,
Чем все эти пии да тухты.
Длинноногие борзые
(А не бóрзые) — босые.
Но и маленькие псы
Тоже бóсы (не босы).
Раз не áрбуз,
А арбуз,
То не глóбус,
А глобус?
Я сошёл с платформы разъезда и какое-то время брёл по пояс в тумане. Когда же туман рассеялся, я оказался возле озера в низких берегах. В воде ещё плавали серые льдины, в камышах возились утки, а на кучке соломы, как на плоту, покачивалась длинноногая чайка. Присев на сухой пригорок, я стал запоминать все эти приметы ранней весны и так увлёкся, что не обратил внимания на шорох за моей спиной. Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся и увидел мальчишку.
– Ты кто такой? – испугался я. Востроглазый, в полушубке, в резиновых сапогах, он был похож на шустрого мужичка-лесовичка из сказки.
– Тимка, – буркнул мужичок, с любопытством разглядывая меня. – А вы кто будете – писатель, да?
– Ну, писатель, – признался я, поднимаясь. – А ты как узнал?
– Так про вас вчера в школе объявили, вот я и надумал выйти навстречу. А то как один дорогу найдёте?
– Ну веди, раз такое дело!
Тимка пошел вперед, то и дело оглядываясь, словно еще не верил своей удаче. Наверно, писателей он представлял себе старыми, с бородой, с авторучками, торчащими изо всех карманов, а я на вид был еще крепок и бодр, в спортивной куртке, в кроссовках, а единственную авторучку я уже полчаса как не мог найти.
– А что, места здесь красивые, не правда ли? – спросил я.
Тимка огляделся вокруг – видно, никогда не задумывался над этим. Он потоптался, не зная, что сказать, и вдруг, без всякого перехода, спросил:
– Я у вас, дяденька, что хотел узнать: как это делаются книжки? Брешут писатели или по правде пишут?
Я замялся, честно говоря, я не знал, что ответить: никогда не вымерял, сколько правды в том, что пишу, а сколько вымысла.
– Ты что, может, сам сочиняешь? – спросил я, пытаясь уйти от прямого ответа.
Но Тимка был настойчив,
– Значит, брешут писатели?
– Видишь ли, – помедлил я в раздумье, боясь посрамить не только себя, но и всех писателей. – Дело не в том, что брешут, а в том, как брехать. Главное – чтобы получалось, как в жизни…
– Понятно, – солидно кивнул Тимка.
– Это, наверно, как у нас ребята в брехалки играют.
– В какие-такие брехалки?
– Обыкновенные! Скажешь брехалку, а тебя сбивают. Новую скажешь, а тебя сбивают опять. За каждую брехалку щелчок даешь, а промахнешься и скажешь по правде – сам получай. Вот и вся наука.
– Понятно, – сказал я, хотя толком ничего не понимая. – Ну а как же все-таки играют в брехалки, с чего начинают, к примеру?
– В лоб получите, сразу поймёте.
– М-да, – вздохнул я и невольно потёр себе лоб. – А ты их, видимо, много получал?
– Я-то? Не. Меня никто не сбивал.
– Так уж и никто? А может, я попробую?
– Что ж, давайте! – живо согласился Тимка. – Только как будем играть: понарошке?
– Да нет, зачем же! Давай уж по-настоящему.
– Глядите, не жалуйтесь потом. Щелчки-то бить с оттяжкой или простые?
– А какая разница? – поинтересовался я.
– Так с оттяжкой звончее!
– А-а, тогда можно и с оттяжкой.
– А кто брехать будет первый, я или вы?
– Ты, конечно, а я буду… это самое… сбивать.
– Ладно, – сказал Тимка. И без паузы, лихо сдвинув шапку на переносицу, начал: – А вот у нас к соседской Дуньке заяц прикатил на тракторе.
– Это зачем же, если не тайна?
– А он к ней свататься приехал!
– Свататься? – оторопел я. – Заяц к Дуньке? Да еще на тракторе? Ну, ты даёшь!
– Да вы сбивайте, сбивайте, – заторопил Тимка. – Раз… два…
– Постой, куда же ты гонишь? Значит, заяц на тракторе, говоришь?
– Три… До пяти сосчитаю, щелчок отхватите. Четыре…
– Ну а что же, собственно, Дунька? – спохватился я. – С лестницы его спустила, наверно?
– Как бы не так! – усмехнулся Тимка. – Она его квасом угостила, он кочергой закусил и спать завалился на подушки. А подушки у Дуньки с подзорами, все красивые такие, сама вышивала…
– И это всё правда про подушки?
– Что ж я, врать вам, что ли, стану?
– Ага, попался! – обрадовался я. – Готовь-ка лоб, дружище!
Но Тишка не смутился.
– Сейчас будете бить или оставите на размен?!
– Как это – на размен?
– А вместо щелчка можете верхом проехаться на мне, а то хоть и денежкой взять. Как сторгуемся!
– Ладно, этот щелчок я тебе прощаю, – великодушно сказал я. – Давай-ка дальше бреши. И долго он спал, твой заяц?
– Как замёрз, так и проснулся. В печь погреться полез, а печь в это время топилась как раз…
– Вот так-так! – удивился я. – И не жаль Дуньке зайца? Сгорел, наверно?
– Как бы не так! Такого женишка потерять – не валяются. Она его цоп за хвост – и в бидон с молоком!
– Небось, захлебнулся, бедняга?
– С чего бы? Все молоко выпил, заел соленым огурцом и закурил «Беломор».
Некоторое время я напряженно размышлял.
– Скажи на милость: ну откуда же у зайца появился трактор?
– А он его выменял. В сельхозтехнике их столько валяется – ноги сломаешь. Отвалил директору мешок березовых шишек, насыпал полный кошель дырок от бубликов, спрятал трактор под шапку – и ходу…
– А чего же под шапку?
– А чтобы сторож не видел.
– Ну а на что же директору шишки?
– А он из них щи варил. Такие наваристые – ешь не хочу! Гвоздей заместо соли добавишь – за уши не оторвешь. Сам ел, добавки просил.
– Допустим, что всё это так, – кивал я, стараясь ничему уже не удивляться. – Ну а зачем директору дырки от бубликов?
– А он ими крышу покрывал заместо шифера. Между прочим, лучшая крыша в посёлке получилась. Жаль только – куры склевали!
Видно, Тимка был опытный брехальщик, запас брехалок был у него неистощим, но всё же, когда я узнал, что лучшая еда для зайцев утиный кряк и что через речку они прыгают при помощи шеста, я почувствовал, что начинаю сдавать.
– Но это же чёрт знает что такое! – вскричал я. – Да с такой фантазией ты самому Мюнхаузену нос утрешь! Слыхал про такого?
– Минхауза? Это который Янковский по телику брешет? – Тимка наморщил лоб и тут же согласился. – Это точно, утру. Я уже больше ста щелчков впрок накопил.
– Это как же впрок?
– А так – щелчки за пазуху прячу, а бью, когда созреют.
Тут я слегка поёжился, но, не подавая вида, спросил:
– А как узнать, что щелчки поспели?
– По пальцу. Как зачешется, значит, готов. Можно доставать.
– Ну а сейчас он у тебя не чешется? А то уеду, и щелчки твои поминай как звали.
– Не, – смутился Тимка и спрятал руку за спину. – Вы же наш гость… А потом ещё и отыграться можете, вот и выйдет так на так…
– Ну, мне с тобой тягаться трудно. Ты смотри, какой сноровистый, а я…
Словом, мне стало ясно, что, проиграй я ещё хоть десять раз, деликатность Тимки едва ли позволит ему наказать меня, да ещё таким безжалостным способом. Всё-таки как ни как – писатель! Но встал вопрос другого рода: как вознаградить парня за его доброту и талант? И тут я вдруг нащупал во внутреннем карманчике куртки, о котором совершенно забыл, свою авторучку. Толстая, как бочонок, с золотым пером, любимая подруга моя! Я поймал себя на мысли, что тут же захотелось спрятать её поглубже, но было уже поздно: Тимка так и прилип к ней глазами.
– Нравится? – спросил я.
– А то! – откликнулся Тимка.
– Раз нравится, – вздохнул я, – тогда твоя!
– Да нет, что вы! Нельзя мне за так…
– Не за так, а за брехалки твои. Здорово ты придумываешь их!
– И-и чего! Да я их наговорю, на возу не увезёте. Ещё вот ребят кликну… Разве можно за них такое?
– Можно, можно, – сказал я и решительно затолкал авторучку в Тимкин карман. – Мне тебя не одолеть, сколько бы я ни старался…
В школе, когда ребята собрались в зале, я читал им свою новую книжку, рассказывал о своём детстве и отвечал на вопросы. И между прочим сказал:
– Вот тут некоторые хотели узнать, как это делаются книжки: брешут писатели или пишут по правде?
Все засмеялись.
– У меня с одним человеком даже спор получился. Да вы, наверно, знаете его…
Я невольно посмотрел на Тимку, а он в это время грозил кому-то кулаком, потому что авторучка, которую он выиграл в честном бою, авторучка с золотым пером, похожая на бочонок, гуляла по рукам и никак не хотела возвращаться к своему новому хозяину…
Кто копит деньги на хомяка, кто на собаку, а я копил на бабушку. Я мечтал о ней с самого детства, то есть с детского сада. Как это несправедливо: у некоторых есть даже по две бабушки, и папы тоже есть, а у меня – только мама. В книжках я читал, что бабушки без памяти любят внуков и невероятно их балуют. А моя мама пишет научную работу, ей не до меня.
И вот, наконец, накопил я приличную сумму – рублей триста. И к маме: пойдём, мол, покупать бабушку. А она: «Странный ты. Обычно просят купить братика или сестрёнку».
Но все-таки согласилась. Ей ведь за мной присматривать некогда.
Ну, пошли мы с ней. Таких торговых точек, где бабушки продаются, только одна на весь город. Младенцев на каждом углу продают, а бабушек – только в одном магазине – «Бабутик» называется, недавно открылся.
Продавец вежливый такой. Говорит:
– Вот, только что завезли. Все как на подбор – бодрые, ухоженные. На второй полке слева: та, что в мохеровой кофте – мастерица вязать носки и варежки. Рядом с ней, пухленькая в фартуке – чемпионка по выпечке кулебяк и вицечемпионка по варке манной каши, а та, что справа – в пенсне и с пучком на голове – доктор педагогических наук, большой знаток Песталоцци.
– А что это такое? – испуганно интересуюсь я.
– Педагог такой был великий, по прозвищу Песталоцци. Учил, как детей надо пестовать, – объясняет продавец.
– Нам бы такую, чтобы детей любила, – робко вставляет мама.
– А, эти на верхней полке. С музыкальным образованием не желаете? Есть специалист по укладыванию и укачиванию, знает триста двадцать четыре колыбельные, играет на арфе. Арфа прилагается.
– А можно я сам выберу?
– Пожалуйста!
Продавец отошёл в сторону, а я стал присматриваться к бабушкам. Ой, какие они разные! И вдруг …
– Вот эту! – кричу я.
Мама сделала большие глаза и шепчет:
– Ты хорошенько подумай. Глянь-ка, что у неё на голове. А одета … Что-то невообразимое!
– Мама, ты ничего не понимаешь. То, что на голове, называется дреды. Прическа такая. И футболка классная: видишь написано «хип-хоп форева!».
Мама пожала плечами:
– Как хочешь.
Тут продавец говорит:
– Эта старушка у нас идёт с нагрузкой.
– С какой нагрузкой? Это же пережиток прошлого! – возмущается мама.
А продавец не сдаётся:
– Только с нагрузкой. Сейчас схожу в подсобку.
Мама шепчет:
– Наверное, какой-то неликвид. То, что никому не нужно.
Продавец вернулся в сопровождении какого-то невысокого дяденьки в спортивном костюме. Дяденька оказался бабушкиным сыном.
Теперь у меня есть мама, папа и бабушка. У мамы сразу стало много свободного времени. Потому что папа ходит за картошкой, моет полы, выносит мусор и чинит сантехнику. А мы с бабушкой вместе делаем уроки, готовим обед, ходим в кино и на дискотеки. Самое главное – она любит такую же музыку, как и я.
Замечательная у меня семья. Недавно вот купили мне младшего брата, оказывается, мама на него деньги давно уже копила.
Весёлая корова
На самом краешке села
Корова весело жила.
По полю шла, бывало,
И песни распевала!
Про солнце, про зелёный луг,
Про то, что всё цветёт вокруг,
Про шум в зелёной чаще,
Про ручеёк журчащий,
Как ласков летний ветер,
Как хорошо на свете!
А вечером в ведро текло,
Звеня, парное молоко.
И каждый, кто его попьёт,
Тот сразу песенки поёт!
И я попробовал его.
Но не случилось ничего.
Я убедился лично,
Что молоко обычное,
Что люди врут, его хваля.
…И вдруг запел:
– Тра-ля-ля-ля!>
Наш серый селезень не в шутку
В соседскую влюбился утку.
О ней тоскуя втихаря,
Он всё твердит: «Кря-кря, кря-кря…»
Должно быть, плачет: «Ни минутки
Мне не прожить без милой утки!»
Не просто, честно говоря,
Понять его без словаря.
Шнурки и ботинки придуманы просто:
Ногою заходите в первый предмет,
И если вам светят счастливые звезды,
Второй вы завяжете… Или же нет.
Был поводок у собаки
Короткий – метра два.
Сзади тащились ноги,
Спереди – голова.
Был поводок у собаки
Средний – метра три.
Это уже получше,
Что там ни говори.
Был поводок у собаки
Длинный – метров пять.
Хвостище, спина и уши
С ним выходили гулять.
Но чаще всего, признаться,
Туловище и бока
Мчались по улице, братцы,
Вовсе без поводка.
Кошка поймала мышку –
Глупую шалунишку.
Мышка стала серьёзной.
Поздно.
Перевод с английского Эвелины Меленевской
В тот день, когда мой сын Лори пошёл в подготовительный класс, он распрощался с вельветовыми комбинезончиками и стал носить джинсы на ремне. Глядя, как его уводит соседская девочка постарше, я отчетливо поняла, что завершилась целая эпоха моей жизни. Мой лепетун-малыш превратился в заносчивого субъекта, который не снизошел до того, чтобы, уходя, на углу оглянуться и помахать матери.
В том же духе он вернулся домой: рывком распахнул входную дверь, запулил свою шапку на пол, и каким-то новым, осипшим голосом вопросил:
– А чё, никого нет, что ли?
За обедом он едва снизошел до разговора с отцом, опрокинул чашку с молоком, налитым для младшей сестрёнки, и строго заметил, что учительница велела не поминать имя господа всуе.
– Ну как там, в школе? – как бы мимоходом осведомилась я.
– Да ничего, – сказал он.
– Чему ты сегодня научился? – спросил отец.
Лори с холодком посмотрел на отца.
– Чему-чему! Ничему! – но чуть погодя сказал, адресуясь к своему бутерброду: – А одного мальчика учительница отшлёпала. За дерзость, – добавил он с набитым ртом.
– А что он сделал? – спросила я. – И как его зовут?
Лори подумал.
– Его зовут Чарльз. Он был дерзкий. Учительница отшлёпала его и поставила в угол. Он был ужасно дерзкий.
– Так что же он сделал? – снова спросила я, но Лори соскользнул со стула, взял свою булочку и удалился, никакого внимания не обратив на оклик отца:
– Послушайте-ка, молодой человек!
На следующий день Лори, едва сев за стол, заметил:
– А сегодня Чарльз учительницу ударил.
– Силы небесные, – отозвалась я, памятуя про имя господа. – Так, наверно, его снова отшлепали?
– Ещё бы, – сказал Лори и обратился к отцу: – Посмотри вверх!
– А что там? – удивился отец, подняв глаза.
– Посмотри вниз! – сказал Лори. – Посмотри на мой палец. Ну, ты тупой! – И захохотал как ненормальный.
– А за что Чарльз ударил учительницу? – быстро спросила я.
– За то, что она заставляла его раскрашивать красным карандашом, – сказал Лори, – а он хотел зелёным, и тогда он её ударил, а она отшлёпала его и велела никому с ним не играть, но все играли.
На третий день – это была среда первой недели, – Чарльз качельной доской попал одной девочке по голове, и у той пошла кровь, и учительница не выпустила его гулять. В четверг Чарльзу пришлось стоять в углу: когда учительница рассказывала историю, он стучал ногой по полу. В пятницу ему не разрешили рисовать на классной доске, потому что он бросался мелом.
В субботу я сказала мужу:
– Тебе не кажется, что подготовительный класс как-то плохо сказывается на Лори? Эта грубость, и неправильная речь, и этот ужасный Чарльз…
– Да ну, всё обойдётся, – сказал муж. – В мире полно таких персонажей, как этот Чарльз. Чем раньше мальчик столкнётся с ними, тем лучше.
В понедельник Лори явился поздно, кипя новостями.
– Чарльз! – вопил он, взбираясь по холму. Я с нетерпением ждала его, стоя в дверях. – Чарльз! – вопил он всё время, пока поднимался. – Чарльз опять безобразил!
– Заходи скорей, – поторопила я, как только он оказался в пределах слышимости. – Обед ждёт.
– Ты знаешь, что выкинул Чарльз? – говорил он на ходу. – Он так орал, что из первого класса послали мальчика сказать учительнице, чтобы она его угомонила, так что Чарльзу пришлось остаться после школы, и всем остальным тоже, чтобы за ним присмотреть.
– И что он делал? – спросила я.
– Просто сидел, – сказал Лори, взбираясь на свой стул. – Привет, папец, старый шляпец!
– Чарльза сегодня оставили после занятий, – сообщила я мужу. – Все подготовишки остались с ним за компанию.
– Послушай, а как он выглядит, этот Чарльз? – спросил муж сына. – Как его фамилия?
– Он повыше, чем я, – сказал Лори, – и у него вечно нет ластиков, и он не носит куртку.
На вечер понедельника было назначено первое родительское собрание, и только то, что у младшей дочки подскочила температура, удержало меня от похода в школу. Я страстно мечтала взглянуть на мать Чарльза. Во вторник Лори сообщил:
– А сегодня к нашей учительнице приходила подруга.
– Неужели мать Чарльза? – в один голос спросили мы с мужем.
– Не-а, – презрительно помотал головой Лори. – Это была тётя, которая заставила нас делать упражнения. Надо было достать до кончиков ног. Вот смотрите! – Он сполз со стула, сложился вдвое и продемонстрировал, как это должно выглядеть. – Вот так. – Потом важно залез обратно на стул и взялся за вилку. – А Чарльз даже не делал упражнений.
– Ты молодец, – с чувством сказала я. – А Чарльз что, не захотел?
– Не-а, – сказал Лори. – Чарльз так надерзил учительницевой подруге, что ему не позволили делать упражнения.
– Опять надерзил? – спросила я.
– Да. Он пнул учительницеву подругу. Она попросила его дотянуться руками до пальцев ног, вот как я сейчас сделал, и Чарльз её пнул.
– Как ты думаешь, что его ждёт, этого Чарльза? – спросил отец.
Лори равнодушно пожал плечами.
– Ну, выгонят, наверно, из школы.
Среда и четверг прошли как всегда: Чарльз кричал, когда им рассказывали истории, и стукнул другого мальчика в живот, отчего тот расплакался. В пятницу Чарльза снова оставили после занятий, вместе с другими детьми.
На третью неделю пребывания Лори в подготовительном классе Чарльз прочно вошёл в наш семейный обиход. Дочка вела себя, как Чарльз, если полдня плакала, Лори – если набивал свой грузовик песком и тащил его через всю кухню, даже мой муж, зацепив локтем телефонный провод и сбив со стола телефон, пепельницу и вазу с цветами, придя в себя, вымолвил: «Ну, это я прямо Чарльз».
В течение третьей и четвёртой недель, однако, с Чарльзом произошла некая таинственная перемена. Во вторник за обедом Лори мрачно сообщил, что «Чарльз так отлично себя вёл, что учительница дала ему яблоко».
– Да ну? – замерла я, а муж осторожно переспросил:
– Ты это про Чарльза?
– Про Чарльза, – подтвердил Лори. – Он раздал всем карандаши, а потом собрал за всеми книги, и учительница сказала, что он её маленький помощник.
– Что же произошло? – недоверчиво произнесла я.
– Он стал её помощником, вот и всё, – пожал плечами Лори.
– Неужто это правда, про Чарльза? – сказала я мужу вечером. – Неужто такое бывает?
– Погоди-погоди, – цинично ответил муж. – Когда имеешь дело с Чарльзом, это значит, он что-то затевает.
Но, похоже, муж ошибался. Целую неделю Чарльз ходил в помощниках; день за днём раздавал и собирал всякие вещи; после занятий никого не оставляли.
– На следующей неделе родительское собрание, – как-то вечером сказала я мужу. – Непременно пойду и разыщу мать Чарльза.
– Спроси её, что произошло с Чарльзом. Умираю от любопытства.
– Я сама умираю, – сказала я.
Но в пятницу всё вернулось на круги своя.
– Знаете, что натворил сегодня Чарльз? – с придыханием спросил за обедом Лори. – Он сказал одной девочке, чтобы она сказала одно слово, и она сказала, и учительница вымыла ей рот с мылом, а Чарльз смеялся.
– Какое слово? – необдуманно спросил отец, и Лори сказал:
– Мне придется сказать его тебе на ухо, такое плохое это слово.
Он слез со стула и подошёл к отцу. Тот наклонил голову, и Лори с видимым удовольствием пошептал ему в ухо.
– И что, Чарльз в самом деле велел девочке сказать это? – с уважением спросил муж.
– Два раза, – сказал Лори. – Чарльз велел ей сказать это два раза.
– И что сделали с Чарльзом? – спросил муж.
– Ничего, – сказал Лори. – Он раздавал карандаши.
Утром в понедельник Чарльз отвязался от девочки и сам произнёс кошмарное слово три или четыре раза, и каждый раз ему мыли рот с мылом. Кроме того, он бросался мелом.
В этот вечер, провожая меня на родительское собрание, муж сказал:
– Слушай, пригласи её после собрания зайти к нам выпить чайку. Я хочу на неё взглянуть.
– Если, конечно, она там будет, – с надеждой сказала я.
– Конечно, будет, – сказал муж. – Какой смысл устраивать родительское собрание, если на нём нет матери Чарльза?
Всё собрание я вертелась, тщась угадать, которая из почтенных матрон – несчастная мать Чарльза. Ни одна, на мой взгляд, не выглядела в достаточной степени измождённой. Ни одна не встала во время собрания и не повинилась перед присутствующими в том, что её сын так себя ведёт. Никто даже не упомянул имени Чарльза.
После собрания я отыскала взглядом учительницу подготовительного класса. В руках у неё была тарелка с чашкой чая и кусок шоколадного торта. У меня – тарелка с чашкой чая и кусок торта со взбитыми сливками. Мы осторожно проманеврировали в толпе навстречу друг другу и улыбнулись.
– Я так хотела повидаться с вами, – сказала я. – Я – мать Лори.
– Лори – очень интересный мальчик, – сказала она.
– А уж как ему нравится в школе! – сказала я. – Он только о ней и говорит.
– У нас, знаете, были некоторые адаптационные проблемы, – несколько напряжённо сказала она, – первую неделю или чуть дольше, но сейчас он мой маленький помощник. Ну, не без греха, конечно.
– Вообще-то, обычно он быстро приноровляется, – сказала я. – Думаю, на этот раз не обошлось без влияния Чарльза.
– Чарльза?
– Да, – рассмеялась я. – Наверно, у вас в подготовительном классе полон рот хлопот с этим Чарльзом.
– Чарльзом? – ещё раз переспросила она. – Но среди подготовишек нет ни одного Чарльза.
Янка сидела в комнате и рисовала Марс. Марс был жёлтый, как спелый лимон, с алыми разводами ручейков и рек, с кругляшами озёр. Берега она обводила оранжевым. Разумеется, Янка знала, что на Марсе нет воды, а если она и есть, то, конечно, не такого яркого красного цвета. И всё-таки ей нравилось рисовать именно так.
Космос Янка любила больше всего на свете. По стенам её комнаты были расклеены рисунки с «портретами» всех планет Солнечной системы, звёздные карты – самодельные и безжалостно выдернутые из книг и журналов, фотографии земли и других планет из Космоса. В свои восемь лет она без запинки могла рассказать, у какой планеты сколько спутников и как они называются.
Вошла мама и сказала:
— Янусь, я ужин приготовила, а хлеб не купила… Надо сходить. Со мной поскачешь или останешься свой Меркурий дорисовывать?
— Это Марс, — буркнула Янка, — я дорисую, мам.
— Все девчонки в восемь лет в куклы играют, — начала было мама, но Янка обернулась и посмотрела очень строго – разговор заводился не в первый раз и успел надоесть. — Молчу, молчу. Не злись, чадо.
— Что такое чадо?
— Это ты, — улыбнулась мама и сунула дочке в карман домашней курточки большую конфету с нарисованными мишками.
— Ну мам!
— Чадо – это ребёнок. Раньше люди так говорили. Ладно, Янусь, я пойду. Не бойся.
— Что я, маленькая, бояться? Но ты всё-таки не долго, ладно?
— Ладно, ладно…
Мама вышла, и через несколько секунд мягко щёлкнул замок. Янка некоторое время ещё выводила марсианские горы, потом пошла на кухню и налила себе чаю. Янка ела конфеты только с чаем. Она сунула руку в карман, но ничего не нащупала.
— Под стол, что ли, мимо кармана улетела? – громко удивилась Янка и полезла под стол. Там был только старый поролоновый гномик и тапочки. Конфеты не было. Яна подхватила гномика, выползла из-под стола и снова сунула руку в карман, поглубже.
— Эй-эй-эй! Куда лезешь! Ну куда ты лезешь? Убери руку! – прокричало что-то из кармана возмущённым тоном.
Янка удивилась и немного испугалась. Но голос был довольно тоненький и не очень страшный, поэтому Янина рука сунулась в угол кармана – и нащупала аккуратную дырку в ткани.
— Ну куда ты суёшь руки! – пискнуло что-то и захихикало, — щекотно же! Хи-хи-хи! Хи-хи!
— Ты кто? – строго спросила Янка, глядя на карман.
— Дырка я, — произнёс кокетливый голосок, — Чёрная Дырочка. Ма-а-а-ленька пока. Но я вырасту.
— И что ты в моём кармане делаешь?
— Завелась вот… Где-то же надо начинать.
— Что начинать? – не поняла Янка, — и вообще ты откуда? Ты там зачем сидишь?
— Ой, какая любопытная девочка! – сказал голос хитро, — давай за каждый ответ мне конфету. Три вопроса – три конфеты.
— Так это ты мою конфету слямзила? – возмутилась Янка.
— Нечего было класть в мой карман.
— Это мой карман!
— Это ненадолго, — успокоила Чёрная Дырочка, — ну так как насчет конфет?
— Конфеты мама брать не разрешает, — объяснила Янка, — дала одну, а ты её съела.
— Ну не конфету дай, — разрешила Дыра, — любой небольшой предмет.
— Карандаш подойдёт? – спросила девочка, схватив со стола небольшой огрызок жёлтого карандаша, которым только что разрисовывала марсианские поля.
— Ну давай.
Янка сунула карандашик в карман, и почувствовала, как он куда-то провалился.
— Ну что, отвечай давай, — напомнила девочка Дыре, — ты откуда?
— Откуда-откуда, — чавкающим голосом сказала Дыра, — из Космоса, откуда ещё. Давай ещё что-нибудь, а то на остальные вопросы не отвечу.
Янка подумала и сбегала в кладовку, взяла большую банку разнокалиберных гнутых гвоздей, которые папа редко использовал, и вернулась в комнату. Дыра зачавкала первой порцией гвоздей и весело начала рассказывать:
— Я в Космосе родилась, такой маленькой-маленькой. Была сначала песчинкой, болталась в межзвёздном пространстве. И вдруг наткнулась на Антимир, и взорвалась. Вот так: БА-БАХ!
— Больно было? – поинтересовалась Янка.
— Не очень. Я же была песчинкой. А потом очнулась – а я уже и не песчинка вовсе, а дыра. Ну летала я, летала опять. Космическим мусором питалась. А потом сюда залетела. Тоже болталась в воздухе долго. Облака ела. Только я от них больше не стала, они как воздух совсем.
— Облака не воздух! Это водяной пар!
— Какая разница? Главное, я поняла, что мне надо расти. Пока я мелкая – ничего великого совершить не могу. Ну я и начала себе хозяина искать. Сначала поселилась у одного мальчика на футбольном мяче, только он меня прогнал – рассердился, что я ему мячик любимый продырявила. Попала я к другому мальчику, а он в меня взял – и не поверил. К школьному психологу пошёл, жаловаться, что голоса слышит, а они у него еды требуют. Хорошо, что я тебя встретила. Гвоздей подсыпь, в них железа много, я от него расту хорошо. Тебя зовут-то как?
— Яна, — сказала Яна, ссыпая в карман горсть гвоздей. – И что ты теперь делать будешь? Так и продолжишь жить в моём кармане?
— Ну, твой карман не предел Вселенной, — заносчиво фыркнула Чёрная Дыра. – Я хочу, чтобы все меня запомнили! Великой хочу стать! Самой большой Чёрной Дырищей!
— Ты в кармане тогда не поместишься, — заметила Янка.
— Ну и что? Зато он во мне поместится! И вся эта курточка.
— Эй, это моя любимая! Я её не отдам!
— Да кто же тебя спросит-то? Я вот ещё железа чуть-чуть поем – и распространюсь на неё. Дай гвоздей.
Яна машинально сунулась было за гвоздями, но вспомнила, что эту курточку шила мама, и конечно, она расстроится, если курточка вдруг пропадёт. И не объяснять же ей, что одежду поглотила чёрная дыра, которая у неё в кармане завелась.
— Не дам, — сказала она, — мне курточку жалко. Ты лучше там сиди. Будешь моя собственная Карманная Чёрная Дыра. Все одноклассники обзавидуются, и учителя шпаргалку не найдут, если ты её съешь.
— С бумаги больно не разрастёшься, — проворчала Дыра окрепшим голосом, — не могу я вечно в твоём кармане! Я мир хочу посмотреть! И себя показать!
— Посмотреть или съесть? – спросила Янка подозрительным тоном.
— Одно другому не мешает. Погляжу – и съем, погляжу – и съем.
— Это у тебя планы на будущее такие? Ну ты прямо как Наполеон…
— Это ещё кто?
— Великий император и полководец. Тоже мир хотел покорить. Не получилось.
— Ну, он мыслил, наверное, недостаточно масштабно. Мир – это тьфу, на два дня поесть. А вот Вселенная…
— Постой-постой, — насторожилась Янка, — ты что, всю Вселенную сожрать решила? А как же люди? Будут болтаться в тебе, что ли?
— Ну и что? Ну и поболтаются. Ничего страшного. Почувствуют себя частью Великой Дыры.
Янка совсем возмутилась. Ничего себе запросы у этой Дыры!
— Я распространюсь по этой планете очень быстро, — тем временем тараторила Чёрная Дыра, — ты и оглянуться не успеешь – а всё уже кончилось! Я тебя напоследок оставлю, так что ты всё увидишь! Вот будет здорово!
Янка молча прошла в большую комнату, выдвинула ящик маминого рукодельного стола и начала рыться среди лоскутков и кусочков меха.
— Ты чего? – подозрительно поинтересовалась Чёрная Дыра. — Что это шуршит?
— Ищу тебе угощение, — Янка наконец нашла то, что искала – большую иголку и катушку суровых ниток.
— Это правильно, — послышался из кармана одобрительный голос, — главное, чтобы объёмом побольше. И повкуснее. Железо там, дерево. У карандашика твоего вкус приятный был, с кислинкой.
— Будет тебе железо, — пообещала Янка и сняла курточку. Села на кровать и продела нитку в иголку, завязала узелок на конце. Потом сунула в карман руку и вывернула его на изнанку, ухватив за край Дыры.
— Ты чего? – заверещала Дыра. — Руки прочь! Спасите! Помогите! А-а-а-а!
Янка начала сшивать края дыры мелкими стежками, как когда-то показывала мама. Дыра дёргалась под пальцами и возмущалась, что ей не дают возможности карьерного роста. Потом затихла.
— Януся, я пришла, — мама заглянула в комнату, где Янка уже почти зашила дыру, — ты что это шить взялась? На тебя это совсем не похоже.
— Само собой, не похоже, — сказала Яна, — просто у меня в кармане дырка завелась и съела мою конфету. А я ей отомстила.
— Это правильно, — одобрила мама, — так ей и надо. Кушать идёшь? Или папу подождём, он скоро придёт…
— Давай подождём, — согласилась Яна, выворачивая карман обратно и проверяя, крепко ли держится шов. Жёсткий рубчик попался под пальцы и что-то пробубнил. Но его никто не услышал.
Я играю в войну,
У меня – автомат.
«Ты убит!» -
Мне мальчишки из леса кричат.
Я на землю упал,
Надо мной – облака.
И лицо обдувает
Мне ветер слегка.
Сквозь густую траву
Я заметил звезду.
Я, убитый,
К могиле солдатской иду.
С пожелтевшего фото –
Внимательный взгляд.
Молодые глаза
Словно в душу глядят.
Но парнишечка этот
В войну не играл,
Он в боях подмосковных
За Родину пал!
Мне ребята из леса кричат:
Кончен бой.
Возвращайся, победа!
Ты снова – живой!
Этим счастьем – играть,
Да и тем, что – живой,
Я обязан солдатской
Могилке простой.
Я не видел войны,
Я в войну лишь играл.
Потому:
- не сожжён,
- не убит,
- не пропал!
Было утро, как первый шаг,
Неуверенным и размытым.
Было солнце – неяркий шар,
Как из капель воды отлито.
Даль была прозрачна насквозь.
Тихий мир, по-детски ранимый…
С неба облако сорвалось –
Сгусток света, тумана, дыма.
Было утро, как первый шаг,
Неуверенным и нечётким,
Солнце выкатилось, как шар,
Словно бусина жёлтых чёток.
Квартал, где лают собаки.
Каждое утро встрепанное солнце,
И их голоса будят жителей окрестных домов,
И они ругаются: «Устроили псарню!» —
А собаки приветствуют солнце.
Вот бы мне жить в том квартале,
Быть собакой
И каждое утро
Лаять восходящему солнцу:
«Здравствуй, рыжий товарищ!»
Заброшенный дом, молчаливый дом,
Где ветер шуршит за разбитым окном.
А если прислушаться, можно услышать,
Как ветки скребут потемневшую крышу.
Но что это? Солнце согрело крыльцо
И старому дому взглянуло в лицо,
И первый кузнечик запел в тишине,
И дождь зашептал на горячей стене.
И дом просыпался от хмурого сна,
И думал: «Наверное, что-то будет!»...
Всё просто: упала дождём весна,
А дому казалось — приехали люди.
