Первоклассник, первоклассник -
Нарядился, как на праздник!
Даже в лужу не зашёл:
Погляделся - и прошёл.
Уши вымыты до глянца,
Алый гриб на крышке ранца,
Да и сам он как грибок -
Из-под кепки смотрит вбок:
Все ли видят? все ли знают?
Все ль от зависти вздыхают?
В.Д.Берестову
На улице – тихо и жарко.
Дремотные липы цветут.
В дирекцию детского парка
зайду на пятнадцать минут.
Мне скажут:
– Ну как, вы готовы?
Не страшно? У нас – малыши!..
– Ну что вы, – отвечу, – ну что вы:
они-то как раз хороши!
Люблю первоклашек степенных,
их классов приветливый вид,
где солнечный зайчик на стенах
от каждой улыбки дрожит.
Люблю второклашек беспечных,
их шум, их насмешки порой,
и этих наивных и вечных
вопросов неистовый рой.
Люблю третьеклашек бывалых –
расселись, хитры и тихи.
Не раз я с восторгом внимал их
историям – вот где стихи!
И есть неприметная глазу
отзывчивость, гибкость души –
все то, что к четвёртому классу
теряют мои малыши.
Тот весело смотрит,
тот – хмуро,
та щиплет соседку тайком...
Все прочее – литература!
И к ней мы сейчас перейдём.
Мы с папой сидели на диване и смотрели телевизор. На экране какой-то дяденька стоял в ящике и о чём-то рассказывал.
Вдруг он исчез!
Папа встал и стукнул кулаком по телевизору. Дяденька появился, отпил воды из стакана и снова исчез.
– Что-то не клеится, – сказал папа. – Надо подумать.
Он стал ходить по комнате: восемь шагов туда, восемь обратно.
Я считал шаги, а папа думал.
– Есть! – сказал папа и ушёл в коридор.
Вернулся он с верёвкой. Привязал верёвку к ножке телевизора и сел на диван.
Теперь, как только дяденька исчезал, папа дёргал за верёвку. Телевизор трясся, и дяденька тут же появлялся обратно.
Нам с папой было очень интересно. Один раз папа даже позволил мне дёрнуть за верёвку. И у меня получилось!
Но тут пришла мама. Она посмотрела на нас. Потом пощёлкала какими-то рычажками, и дяденька перестал исчезать. Он всё говорил и говорил.
И тогда мы с папой выключили телевизор и легли спать.
Жили в одном городе два сапожника, два Иваныча – Яков Иванович и Ерофей Иванович. И у каждого из них была своя сапожная мастерская. Только вот незадача у Якова-то у Иваныча от заказчиков отбою не было, а у Ерофея Иваныча – совсем наоборот. Хоть и дело своё Ерофей знал не хуже Якова и работал добросовестно, а не было заказчиков, и всё тут. Ох и переживал Ерофей Иваныч, ох и переживал, даже по ночам не спал, всё с боку на бок ворочался, да размышлял:
– Швы у меня прочные, крою аккуратно, да и товар на обувь беру самый надёжный, и клиентов не обижаю.…Ан нет, всё нос воротют. Не хорош им Ерофей.… Ну, что такого может быть у Якова, чего нет у меня? Ой, не иначе у него секрет какой есть…. Самый самый секретный…
И решил, однажды, Ерофей Иваныч, этот секрет непременно выведать. Но как? Не идти же в ученики проситься. Вот и задумался Ерофей, долго думал, а потом придумал. Нарядился он бабкой старой, лицо в платок замотал, так чтоб только нос один выглядывал, да глазам всё видно было. Нашёл клюку и пошёл к Якову. А Яков как всегда за работой сидит, да молоточком подошву к чьим-то сапогам прибивает, да напевает за работой:
Ах, мощённые, ах дороженьки,
Пожалейте вы да сапоженьки,
Пожалейте вы, да ботиночки,
Тротуарчики и тропиночки…
Эх, стучи тук-тук
Веселей, каблук,
Как приятен стук
Каблучков, тук-тук…
Тут-то и объявился Ерофей Иванович в бабкином наряде, объявился и говорит, не своим голосом:
– Здравствуй, чоботарь… Почём за чоботы берёшь…
– День добрый, бабуленька, – отвечает Яков. – Беру, почём тебе не жалко, да и мне не обидно.
– Это хорошо, – говорит Ерофей бабкиным голосом, а сам глазом повсюду косит, всё высматривает, вдруг чего секретного увидит.
– Хорошо, говорю, что не дорого. Только, говорят, Ерофей, получше тебя с чоботами справляется.
– Может оно и так.
– Но только говорят, у тебя секрет есть особый, которым ты клиентов у меня, то есть у этого самого, у Ерофея переманиваешь…
– Напраслину говорят, – улыбнулся Иваныч, который Яков. – Я наоборот, иного заказчика к нему уговарил сходить…
– Да, ну…
– Вот, только сейчас, перед тобой один приходил, я его к Ерофею и направил.… Не встретился тебе, важный такой купчишка…
– В картузе?!!!
– В нём самом…
– Да, что ж ты сразу-то не сказал?!!! – воскликнул Ерофей Иваныч, своим голосом, забыв, что он бабка. И подобрав юбку, помчался по улице, догонять купца.
– Ох, артист, – засмеялся Яков, признав второго Иваныча. – Ну, артист… Вовек бы не догадался…
А Ерофей, сговорившись с купцом о сапогах, опять за своё. Решил дело-то с секретом до конца довести. Только на этот раз переоделся он принцем заморским, сделал из полотенца тюрбан. Усищи из пакли такие себе смастерил, любо дорого посмотреть, с завитками, по пол аршина в каждую сторону. И вновь в мастерскую к Якову заявился. А тот всё песенку свою поёт да работу работает.
– Я, – заявляет ему Ерофей. – Есть принц заморский.
Яков Иванович от таких слов чуть молоток свой из рук не выронил.
– Ух, ты, – говорит. – Неужто сапоги заказывать будете?
– Нет, – отвечает ему так важно-важно Ерофей. – Сапогов у меня во дворце хоть пруд пруди, особенно кирзовых, но есть и хромовые… Кхм, кхм… Две пары…
– Тогда может, какие сандалии англицкие закажите?
– Да и сандалиями у меня чулан битком набит, и ещё в сенях немного…
– А что же тогда, – спрашивает Яков Иванович, – изволите изволить?
– Да, вот, слыхал я у нас в царстве заморском, секрет у тебя есть особый, которым ты заказчиков к себе заманиваешь. Ну и решил, так сказать, проездом поинтересоваться. Так что рассказывай давай скорее, раска-а-а-а-а ….
И тут Ерофей Иванович как чихнул:
– А-пчиииих!!!!!
Что усы у него паклевые улетели неведомо куда. Видать, от пакли в носу щёкотно стало.… Испугался, растерялся Ерофей Иванович, стоит не жив, не мёртв.… Опять обман раскрылся…
А Яков-то Иваныч, на этот раз уж молоток совсем уронил:
– Ну, Ерофей, ну и ну!!! И как это ты умудряешься, то бабкой, то принцем…
– Да понимаешь, это всё из-за секрета твоего, – грустно вздохнув, признался Ерофей Иваныч.
– Какого секрета? – не понял Яков.
– Ну, почему твою обувку все нахваливают да вновь к тебе идут? А мою, эх.… Даже говорить не хочется… Может, мне в ученики к тебе пойти поучится…
– Вот удумал, – рассмеялся Яков. – Чему тебе учиться, ты и так всё умеешь. А секрет у меня прост. Ты вот скажи, о чём думаешь, когда сапог или ботинок тачаешь…
– Я? – задумался Ерофей. – Думаю, как бы сделать так, чтобы подороже заплатили. А ты о чём?
– А я думаю о человеке, для которого обувку делаю, о том, чтобы ему удобно носить было. Словно бы делал для матушки своей или для батюшки. Вот и весь секрет.
– Ох, ты!!! – обрадовался Иваныч, который Ерофеем был. – Спасибо тебе за науку. Побегу, попробую. Может, и у меня что получится…
Побежал Ерофей Иванович до своей мастерской и сразу же за сапоги для купца взялся. Говорят, купец сапоги очень хвалил и ещё заказал Ерофею. А там и другие заказчики стали приходить, всё чаще, чаще.… Так что теперь у обоих Иванычей всё стало в полном порядке. Вот так вот.
Только собрался
Сесть за стол —
Ко мне
Ворвался
Знакомый Козёл,
И было легко
Догадаться:
Сейчас он
Начнёт
Бодаться…
— Опять, — говорит, —
Дурака валяете?
Что же это вы
Себе
Позволяете?
Пишете про зверей
Сказки и стишки,
А обо мне —
Ни строки!
Написали, —
Сказал он сердито, —
Про Кита,
Про Кота,
Про Термита,
Буквально про всех —
От А до Я, —
А где же,
Спрашивается,
Я?
Про какую-то там Мартышку
Накатали
Целую книжку!
Есть у вас даже книжонка
Про Плюшевого Медвежонка,
А Козла —
Словно нет на свете!
А ведь вас
Читают дети!
Как воспитывать
Подрастающее поколение
И пропустить
Такое явление?
Забыли,
Что говорит народ:
«Пусти Козла в огород!»
Козёл —
Это вам не баран начихал!
И не то чтобы я
Домогался похвал:
Критикуйте,
Пишите,
Что, мол, пока
От меня — ни шерсти, ни молока.
Что хотите пишите!
Даю вам полную волю!
Но замалчивать —
Не позволю. —
Помолчал
И добавил с угрозой:
— Можно стихами,
Можно и прозой!..
Я
Согласился не сразу.
Не люблю
Писать по заказу.
Но подумал-подумал —
Махнул рукой.
Думаю:
«Я не один такой…
Зачем наживать себе врага,
Когда у него
Такие рога…»
Думаю:
«Ладно!
Была не была!»
И вот — написал
Стихи про Козла
На рябине, что росла у забора, неведомо откуда появилась белка.
Распушив хвост, сидела она в развилке ствола и глядела на почерневшие гроздья, которые качались под ветром на тонких ветвях.
Белка побежала по стволу и повисла на ветке, качнулась – перепрыгнула на забор. Она держала во рту гроздь рябины.
Быстро пробежала по забору, а потом спряталась за столбик, выставив наружу только свой пышный, воздушный хвост.
«Веер!» – вспомнил я. Так называют охотники беличий хвост.
Белка спрыгнула на землю, и больше её не было видно, но мне стало весело. Я обрадовался, что поглядел на белку и вспомнил, как называется её хвост, очень хорошо – веер.
На крыльце застучали сапоги, и в комнату вошёл лесник Булыга.
– Этот год много белки, – сказал он. – Только сейчас видел одну. На рябине.
– А веер видел?
– Какой веер? Хвост, что ли?
– Тебя не проведёшь, – засмеялся я. – Сразу догадался.
– А как же, – сказал он. – У белки – веер, а у лисы – труба. Помнишь, как мы лису-то гоняли?
Лису мы гоняли у Кривой сосны.
Лиса делала большие круги, собаки сильно отстали, и мы никак не успевали её перехватить.
Потом я выскочил на узкоколейку, которая шла с торфяных болот, и увидел лису. Мягкими прыжками уходила она от собак. В прыжке она прижимала уши, и огненный хвост стелился за нею.
– А у волка хвост грубый и толстый, – сказал Булыга. – Называется – полено.
– А у медведя хвостишко коротенький, – сказал я. —
Он, наверное, никак не называется?
– Куцик.
– Не может быть!
– Так говорят охотники, – подтвердил Булыга. – КуЦИК.
Этот куцик меня рассмешил. Я раскрыл тетрадку и стал составлять список хвостов: веер, труба, полено, куцик.
На рябину тем временем вернулась белка. Она снова уселась в развилке ствола и оглядывала ягоды, свесивши
свой пышный хвост – веер.
Был конец октября, и белка вылиняла уже к зиме.
Шубка её была голубая, а хвост – рыжий.
– Мы забыли зайца, – сказал Булыга.
А ведь верно, список хвостов получался неполный.
Зайца забыли.
Заячий хвост называется – пых. Или – цветок.
Колька шел из школы домой и изображал сыщика. Всю дорогу он двигался строевым шагом и внимательно смотрел в глаза прохожим. Прохожие понимали, что он сыщик и сторонились, особенно, когда Колька заглядывал им в сумки.
Сегодня Кольке повезло, он умудрился получить пятерку, да еще по математике. Колька очень любил свою маму и знал, что она обрадуется. Огорчало одно, – Витька в это время болел и в школу не ходил. «А то бы вместе поиграли», – думал Колька. Но Витька был не из тех людей, которые в болезни сидят дома, он уже поджидал Кольку возле подъезда. По походке своего друга он сразу все понял и тут же заявил:
– Они не ходят без орденов.
А у Кольки орденов не было, поэтому он возразил:
– Ходят.
Но, когда Витька вытащил из кармана целую горсть разных значков, все же нацепил себе на грудь десять штук.
Витька сказал:
– Ты будешь капитан, а я майор.
– А кто главнее? – спросил Колька.
– Майор, конечно.
– А почему ты главнее?
– А чьи значки?
– Ну ладно.
Потом они сделали себе из бумаги погоны. Колька на своих написал «Капетан», а Витька «Моер» и нарисовал много звездочек.
После этого они отправились к соседнему дому на поиски преступников. Там на лавке сидел Колькин сосед Мишка Лычагин и чистил таранку. Ребята спрятались в кустах и по условному сигналу стали подкрадываться к лавке. Они решили, что Мишка очень подозрительное и даже преступное лицо. А Мишка увидел, как крадутся ребята, решил, что сейчас у него отнимут таранку и попытался бежать. Но Витька с Колькой его поймали, и началась схватка. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы Мишка не закричал:
– Бабушка!
Мишкина бабушка работала на заводе охранником и на крик своего внука прибежала в полной боевой форме – с петлицами и при ремне. Витька с Колькой немедленно скрылись в кустах, но еще долго оттуда следили за Мишкиной бабушкой. Они завидовали ее форме. Но бабушка профессиональным глазом обнаружила слежку и решительно двинулась в кусты. Пришлось ребятам с позором убегать.
За дворами был колхозный рынок, ребята туда и прибежали. Здесь их просто поразило огромное количество подозрительных лиц. Колька подошел к одному прилавку и стал рассматривать яблоки. Тетка из-за прилавка недовольно за ним наблюдала.
– А не скрываете ли вы контрабанду? – спросил Колька.
– Иди отсюда! – ответила тетка. – Сыщик.
Витька потянул Кольку за рукав и сказал:
– Капитан, вы ведете себя слишком открыто. Нам надо законспирироваться.
И они законспирировались. Колька увидел на рынке свою бабушку, которая тащила две тяжелые сумки с продуктами. Бабушка поманила его и достала из сумки купленный для внука гранат. Но Колька не хотел себя выдавать и, приложив к губам палец, прошептал:
– Тихо!
Потом они с Витькой скрылись в толпе. Особенно подозрительным показался длинный дед, который продавал мочалки. Напротив деда был пустой прилавок с дыркой, через которую ребята и вели свое наблюдение. Они по очереди выходили из засады и прохаживались мимо мочалок. Витька даже взял одну, понюхал, отошел в сторону и сказал:
– Странно…
В дырку они увидели, как Колькина бабушка все еще ковыляет по рынку с двумя тяжелыми сумками.
Витька сказал:
– Капитан, не исключено, что на вашу бабушку будет совершено нападение! Надо обеспечить охрану!
– А как же дед? – спросил Колька.
– Надо подумать, – ответил Витька.
– Опа! – всполошился Колька. – Я ей передатчик в сумку вложу!
Он схватил свой портфель и побежал за бабушкой. На ходу Колька вытащил пенал (будто передатчик) и уже хотел сунуть его в сумку, но так быстро и радостно бежал, что не заметил под ногами трубу, зацепился за нее ботинком и покатился прямо под ноги собственной бабушке.
Витька видел из засады, как в воздухе мелькнули бабушкины ноги, как перекосились подозрительные лица рыночных торговцев и, как по асфальту покатились помидоры и яблоки. Потом сбежались люди и все загородили. Тогда Витька вылез из-под прилавка и направился к толпе. Ему навстречу выскочила худая собака с куском колбасы и выбежала за ворота. Витьке открылось невеселое зрелище: в луже из подсолнечного масла сидел Колька, рядом валялся гранат и ощипанная курица. Напротив Кольки сидела его бабушка, она крепко прижимала к груди мокрую сумку, из которой торчал обломок колбасы. Витька был сыщик, он сразу догадался, куда девалась вторая колбасная половина.
Колька опомнился первый, но опомнился, правда, не совсем. Он медленно встал, поднял гранат, молча пошел и спрятался в засаде. Витька видел, как его друг, выполняя задание, полностью перепачкался маслом и пылью, потерял половину орденов и притом лишился одного погона. Ему стало жалко Кольку, и он сказал:
– За проявленный героизм вы тоже получаете звание майор! – и сорвал с Кольки погон.
Колька тихо сказал:
– Ладно.
Когда с рынка все разошлись, и чуть стемнело, ребята отправились домой. Колька нарочно ждал темноты, чтобы люди не видели, какой он грязный. Но вдруг, на полдороги он замер, поднял голову к небу и зарыдал:
– Портфель потерял!
Они снова побежали на рынок, но портфеля не нашли. Витьке было жалко своего друга. Колька сидел на прилавке и растирал грязными руками слезы. Он заплакал бы еще сильней, если бы знал, что происходило у него дома.
Сначала к Колькиной маме пришла Мишкина бабушка и сказала, что если Колька еще раз нападет на Мишу, она заявит в милицию. Потом, едва добравшаяся до дому Колькина бабушка, испуганно сообщила:
– Колька рассудком подвинулся.
И в довершение явился дед с мочалками. Он нашел колькин портфель, прочитал на дневнике адрес и вернул маме.
Колька долго стоял возле своей двери и тихо плакал. Он помнил, как хорошо сегодня начинался день и, как грустно все закончилось.
Когда Колька позвонил, дверь открыла мама, и он учуял запах валерьянки. Из последних сил Колька все же решил оправдаться. Но мама стала тихо над ним смеяться. От этого Колькины нервы не выдержали, и он разрыдался на весь подъезд.
Тогда мама крепко-крепко прижала Кольку к себе, погладила его растрепанную, вздрагивающую голову и спросила:
– Ну что, много шпионов наловил, сыщик?
Владимир Ланцберг очень не любил детей. Потому что они маленькие, противные и вечно хнычут. «Все дети вредные. Полезных детей не бывает», – говорил он и считал, что взрослым можно быть в любом возрасте. Даже если у тебя не хватает пары молочных зубов.
Берг (так называли Ланцберга друзья) мог научить человека чему угодно, даже если человеку было совсем мало лет. Дети в кружке, который он вёл, сами паяли схемы, собирали усилители, его дочка Нюшка в пять лет проявляла фотопленки (которые сама снимала папиным аппаратом), а в восемь выдавала стихи, – когда Берг потом зачитывал их на концертах, некоторые и не понимали, что это он не себя, а Нюшку читает.
Кого он любил, так это гостей. Где бы Берг и его жена Романна ни жили – в вагончике под Туапсе, в Москве, в Нюрнберге – гостей у них всегда был полон дом. И даже вне дома Берг умудрялся оставаться гостеприимным. Помню, один раз я ехала к нему на фестиваль «Костры» в Подмосковье, и с собой у меня не было ни спальника, ни пенки, ни палатки, ни даже тушёнки! А без всего этого в лес приезжать не стоит, потому что тогда тебе не на чем будет спать, не в чем жить и нечего есть. Конечно, я очень боялась, что Берг рассердится, а может, и отправит обратно домой. Но Берг ни капельки не ругался, он – представляете? – мне обрадовался!
Это очень здорово, когда ты долго-долго едешь сначала на электричке, потом на автобусе, потом идёшь пешком – а потом приезжаешь туда, где тебе рады даже без тушенки и спальника. А вечером меня уложили спать в палатке – на раскладушке. Никогда ни до, ни после этого я не спала в палатке на раскладушке!
У меня не осталось фотографий с того фестиваля. Зато если очень хочется, можно закрыть глаза и прокрутить в голове цветное, весёлое любительское кино: вот Берг сидит за длинным столом и просит передать «соус ”Фэри”», а Романна доедает салат из большущего эмалированного тазика и говорит: «Какая у меня тарелочка!» Вот спускают фестивальный флаг, а Берг поёт «Костер у подножья зелёной горы». А вот уже все вместе едут в Москву на фестивальном автобусе, в котором мест гораздо меньше, чем людей – поэтому некоторые (и я в их числе) устроились сзади на куче рюкзаков и прикинулись тоже рюкзаками…
Когда Ланцберг жил в посёлке Тюменском под Туапсе, туда периодически приходили телеграммы с таким адресом: «Туапсе. Ланцбергу». И ведь доходили до адресата! Потому что Ланцберга знали все.
Песни, которые он писал, тоже все знали. Тот, кто хоть раз был в лагере «Орлёнок», знает песню «Ребята, надо верить в чудеса». Тот, кто хоть раз был в походе, обязательно пел «Пора в дорогу, старина, подъём пропет». Вот только автора иногда забывали назвать. Один молодой певец даже исполнил песню Ланцберга «Художник» для своего диска, а на обложке указал: «Текст и музыка народные».
Но песни всё-таки знали. На концертах Ланцберга зал всегда подсказывал слова и подпевал – иногда громко, иногда вполголоса, проговаривая текст только губами. Правда, Берг иронизировал и по этому поводу, вспоминая концерт в Обнинске в 1997 году: «Особенно порадовал меня совсем молодой человек, лет 14 на вид, который прошевелил губами все песни, от первой до последней. «Надо же, – подумал я, – как знает материал! Надо после концерта подойти, сказать что-нибудь приятное». Всё заканчивается, зажигается свет. Нахожу глазами этого мальчика, а он всё артикулирует… Жвачку жуёт!»
Каждый, кто общался с Бергом хоть раз, помнит про него что-то своё. Одна моя подруга запомнила, как он ел конфеты. Вернулась от него и всё удивлялась: «Как это у него получается – разговаривать о деле и одновременно так мастерски конфеты есть?»
У Берга есть песня про Маленького Фонарщика. Сам Берг был одновременно и похож, и не похож на своего героя. Я не застала его долговязым – он был невысокий, рыжий. Наверное, к тому времени, как мы познакомились, он уже слишком много себя отдал звёздам, которые зажигал – в школах, в детских лагерях, на фестивалях, и в России, и в Германии, где жил последние два года… Любая звёздочка, попавшая в его поле зрения, оставалась там навсегда. Его звёзды будут гореть ещё очень долго.
…Владимир Ланцберг не любил детей, свои стихи и песни он писал для взрослых. И если ты читаешь их и всё понимаешь – значит, ты вполне уже взрослый человек.
Есть такая песенка
о превратностях любви.
В ней поётся,
что поп любил собаку,
а собака – мясо.
Но она отдала за свою любовь
жизнь,
а он за кусок мяса –
любовь.
Не грусти, собака,
твоя песенка
ещё не спета!
Ю.Черноморченко, Е.Стерлиговой,
В.Ковальскому и многим другим
«Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают -
Значит - это кому-нибудь нужно?»
........................................................
Но не только в этом дело, а ещё и в том,
Что по небу ходит кто-то,
Эти звезды зажигая,
Чтоб до самого рассвета
Им гореть, едва мигая.
Кто - не знаю,
Но предполагаю,
ЧТО
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит,
Вот оконце голубое
Отворит и чиркнет спичкой,
Огонёк зажжёт зелёный
И заторопится дальше,
Дальше,
Дальше...
И ТАК ВСЮ НОЧЬ
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит,
Вот оконце голубое
Отворит, фитиль подрежет
И нагар щипцами снимет,
А если стёклышко замутится, он протрёт
Его мягким фланелевым лоскутком,
Чтобы звёздочка сияла до рассвета,
Чтобы звёздочка сияла до зари!
И ещё у него есть забота -
Следить,
Когда пойдёт дождь, чтобы фитили не отсырели.
И ещё вы, наверное, думаете, что когда падает
Звезда, у фонарщика сразу убавляется хлопот?
Ничего подобного, потому что тут же на её
Месте рождается новая,
Просто до поры до времени её не разглядеть
Невооруженным глазом,
И ПОЭТОМУ
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Новорожденные звёзды
Он из лейки поливает...
Вы мне скажете - я вру,
И так, конечно, не бывает!
А вы возьмите телескоп,
Только очень хороший телескоп,
Посмотрите сами -
И вы увидите,
ЧТО
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит,
Вот оконце голубое
Отворит и чиркнет спичкой,
Огонёк слегка подправит -
И заторопится дальше,
Дальше,
Дальше...
А ВЕДЬ КОГДА-ТО
Был высоким этот маленький фонарщик!
Был высоким,
Был ужасно долговязым -
ТАКИМ, ЧТО И ЛЕСЕНКА ЕМУ НЕ НУЖНА БЫЛА! -
Но - увы! - от ночи к ночи
Уменьшался раз за разом...
Может, скоро и совсем от него ничего
Не останется!
А всё потому,
Что есть у него привычка:
Спичку
Он зажигает, чиркая
О подмётку своего башмака.
Странно,
При этом подмётки
Остаются совершенно целыми,
А уменьшается сам фонарщик -
Ну, пусть немного -
Всего на ноль-
Ноль-
Ноль-
Одну какую-то
Миллиметра,
И всё же...
И всё же, говорят, дело вовсе не в этом,
А в том,
Что каждой звёздочке он отдает
Частицу самого себя...
Но это же страшно:
Каждой звёздочке -
Хотя бы частицу себя!..
И ВОТ УЖЕ
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
И когда его не станет,
Что же, люди, будет с нами?
В небе добрыми руками
Кто затеплит это пламя?
А вы улыбаетесь:
Вы-то знаете,
Что никакого фонарщика нет,
Что все это - ядерные процессы,
Распад,
Синтез,
Выделение колоссального количества энергии...
...Миллионы веков,
Миллиарды световых лет
И бесчисленное множество вселенных,
Которые разбегаются,
Разбегаются,
Разбегаются -
И их уже не собрать...
...ЕСЛИ ТОЛЬКО ЗА ДЕЛО НЕ ВОЗЬМЁТСЯ
Маленький фонарщик!
Маленький фонарщик...
Колибри,
колибри! –
Кто её видел,
эту колибри?
Мелкая такая птичка,
мелкоколибри.
Не звучит.
Зато как нежно звучит:
- Голубь!
Как гордо звучит:
- Горлица!
Как солидно звучит:
- Гаубица!
Один мальчик очень боялся докторов. И был прав. Вот что с ним случилось однажды.
Пришли они с мамой в поликлинику. Только распахнули одну дверь, как оттуда выскочил… тигр! Мама чуть в обморок не упала, а тигр прорычал:
– Не бойтесь, я не доктор!
Подошли они к следующей двери. Только взялись за ручку, как дверь распахнулась, и оттуда выполз… зубастый крокодил!
Мама и ахнуть не успела, как он щёлкнул зубами и просипел:
– Не бойтесь, я не доктор!
За третьей дверью оказался… ужасный носорог!
Мама собралась уже завизжать и позвать на помощь, но ужасный носорог её успокоил:
– Не бойтесь, я не доктор!
К четвёртой двери мама и мальчик подходили с опаской. И не напрасно. Дверь открылась – на пороге стоял… доктор в белом халате и белом колпаке.
– Не бойтесь, – ласково сказал он, – я доктор.
И мама облегченно вздохнула.
Еду я в электричке, думаю, размышляю. Иногда между размышлениями слышу, мол, двери закрываются, следующая станция «Немчиновка».
– Ага, – думаю, – значит, за нею «Трёхгорка».
Точно. Проехали немного:
– Станция «Трёхгорка».
Следующая «Баковка». Моя.
Подъезжаем к платформе:
– Станция «Четырёхгорка».
Какая «Четырёхгорка»? Где «Баковка»?
Смотрю на платформу, а там, действительно, табличка: «Четырёхгорка». Всё верно.
И поехало! «Пятигорка»! «Шестигорка»! «Семигорка»!
– Ужас, – думаю, – сколько в нашей стране горок.
А за окном холмы, возвышенности.
Я посчитал, сколько их. Получилось одиннадцать.
– «Одиннадцатигорка»!
Гляжу в окно на бесконечные горки, о доме думаю, хочу туда попасть, но не могу из-за огромного количества неровностей почвы.
Вдруг местность успокоилась, легла равниной.
«Баковка»!
– Слава Богу, – сказал я и вышел на платформу.
А позади, объявляют:
– Следующая станция: «Ямки»!
На тонких ножках кулики
Снуют вдоль берега реки.
Плывут два лебедя вдали,
А мы играем на мели:
Крадёмся медленно, ползком
За суетливым куликом.
Но он взлетает, как всегда.
Блестит зелёная вода.
Блестит тяжёлая листва,
В реке полощет рукава.
От солнца щурится зенит
Да тишиной в ушах звенит.
Кишат мальки у поплавка,
И жизнь легка, легка, легка…
Я видел рай
среди дерев и скал,
Там каждый лист
нечаянно взлетал,
Там каждый лист
был ярок и пятнист,
Лазурен был,
лилов и золотист.
Там оживали
стебли тростника
От нежного
порханья мотылька,
Там трепетала
серая скала,
Распавшись
на мохнатые тела.
Там, словно
перегруженный баркас,
Лениво плыл
Ночной павлиний глаз.
Узкий месяц,
Резкий ветер,
Зимний запах сена.
Сад, усыпан снегом, светел,
Снегу по колено.
Пруд застыл,
И только прорубь
На снегу чернеет.
И ледок на ней,
Как голубь
Сизый индевеет.
Ветер валит, налетая,
И свистит в берёзах.
И пока идёшь к сараю,
Вышибает слёзы.
Мы ехали вдоль берега озера Сартлана. Стоял жаркий июньский день. В кабине было душно и пахло дорожной пылью. Даже открытые окна мало помогали.
– Может, искупаемся? – нарушил молчание Павлик. Он крепко держался за баранку, стараясь вовремя притормозить у очередной колдобины или объехать её.
– Давай, – соглашаюсь я.
Но берег озера порос камышом, осокой, и до плёса так просто не подойдешь. Нам пришлось ехать километров пять. Только у какой-то деревушки увидели чистый, ровный берег. Остановились у крайнего дома.
Вода была чистая, тёплая. Дно твёрдое, песчаное. Мы блаженствовали, плавали, ныряли. Однако радость наша скоро кончилась.
На берегу мы вдруг увидели собаку. Она выскочила из-за дома и с лаем бросилась в воду. Это была большая рыжая собака с белой отметиной на боку. Вот она уже бежит по воде, только брызги летят во все стороны. А вот уже плывёт, плывёт к нам. Странно было то, что пёс лаял и как-то жалобно и тоскливо повизгивал.
– Чудной пёс, – говорю. – Чего ему надо?
– Плывём дальше, – кивает мне Павлик.
Мы быстро удалялись от берега, но собака не отставала. Она изо всех сил гребла лапами и быстро приближалась. Скоро псина догнал нас. Она громка лаяла и не пускала дальше. Потом подплыла к Павлику и схватила его за плавки зубами.
– Пошёл вон! – кричал на собаку парень. Но она его и не думала отпускать. – Куда ты меня тянешь?
– Может, она бешеная?
– Да ты что? – испугался Павлик и толкнул собаку ногой.
Плавки треснули, и он освободился от зубов собаки. Пёс вдруг оставил Павлика, стал приближаться ко мне. Он плыл, громко булькая и поднимая тысячи брызг. Длинная рыжая шерсть то вздымалась, то опускалась в воду.
– Поплыли к берегу, – говорю. – Не даст он нам здесь покупаться.
Мы направились к берегу, и это обрадовала пса. Он убавил скорость, но плыл за нами и тихо повизгивал.
– Вот псина, так псина. Не дает купаться и все, – возмущался Павлик.
– Переедем подальше, – говорю. – Берег большой.
Пёс теперь радостно лаял, повизгивал, но к нам больше не подплывал. А когда мы шли по берегу, увидели женщину. Пожилая, чуть сгорбленная крестьянка приближалась к нам.
– Не даёт купаться? – подойдя, спросила женщина.
– Чудная собака, – говорю. – Из воды выгоняет. Не видали ещё такой.
– Бедный Тулай, – вздохнула женщина и посмотрела на сидящую в пяти шагах собаку. – Горе у него.
– Что еще за горе? – усмехнулся Павлик. – Собачье?
– Это такая собака… Умница. Все понимает, только говорить не умеет. Хозяин у Тулая неделю назад здесь утонул. Ветер сильный был, лодку волной опрокинуло. И все это произошло у него на глазах. Не мог он спасти хозяина-рыбака. А теперь никого вводу не пускает, волнуется, боится чтобы не утонули.
– Надо же, – удивился Павлик. – А мы чёрт знает о чём подумали.
– Да, – опять вздохнула крестьянка, – осиротели мы с ним. Пошли, Тулай, домой.
Мы долго смотрели в след сгорбленной старухе и идущему следом Тулаю. Потом сели в машину и поехали дальше. Ехали молча, переживая рассказ старой женщины.
Перевод Валентины Кулагиной-Ярцевой
Полицейский прогонял старика в восточной одежде. Именно это, да ещё сверток, который тот нёс подмышкой, привлекло внимание мистера Слэддена, добывавшего себе хлеб службою в торговом доме гг. Мерджина и Чейтера.
У мистера Слэддена была репутация человека мало подходящего для коммерческой деятельности. Дыхание романтики – легкое её дуновение – побуждало его вместо того, чтобы обслуживать покупателей, устремлять взор вдаль, будто стены магазина были не толще паутины, а сам Лондон – пустым мифом.
Замусоленная бумага, прикрывавшая свёрток, была испещрена арабской вязью; этого оказалось достаточно, чтобы пробудить в мистере Слэддене романтический порыв, и он следовал за стариком, пока небольшая кучка зевак, окружавшая чужеземца, не рассеялась. Старик остановился на краю тротуара, развернул свою ношу и собрался продавать её. Ноша оказалась маленьким окном в старинной раме, с мелкими стёклами в свинцовом переплёте. Ширина его была немного больше фута, а длина – чуть меньше двух футов. Мистеру Слэддену никогда раньше не приходилось видеть, чтобы на улице торговали окнами, поэтому он решил узнать цену.
– Всё, чем ты владеешь, – ответил старик.
– Откуда оно у вас? – спросил мистер Слэдден, разглядывая удивительное окно.
– Я отдал за него всё, чем владел на улицах Багдада.
– А многим ли вы владели? – поинтересовался мистер Слэдден.
– У меня было всё, что я хотел, – ответил чужестранец. – Кроме этого окна.
– Должно быть, замечательное окно, – сказал мистер Слэдден.
– Оно волшебное, – произнёс старик.
– У меня с собой всего десять шиллингов, а дома ещё пятнадцать шиллингов и шестипенсовик. Старик задумался.
– В таком случае, оно стоит двадцать пять шиллингов и шесть пенсов, – решил он.
Когда сделка уже состоялась, десять шиллингов были заплачены, а удивительный старик шёл рядом с мистером Слэдденом, чтобы забрать остальные пятнадцать шиллингов и шесть пенсов и водворить волшебное окно в его жилище, у молодого человека мелькнула мысль, что покупка ему не нужна. Но они уже стояли у дверей дома, где он снимал комнату, и объясняться было поздно.
Чужестранец потребовал оставить его одного, чтобы приладить окно, и мистер Слэдден ждал за дверью на площадке скрипучей лестницы. Стука молотка он не слышал.
Вскоре длиннобородый старик в жёлтой одежде, со взглядом, перед которым, казалось, проплывали пейзажи дальних стран, появился на пороге комнаты и сказал: «Все готово». Они расстались. И мистер Слэдден так и не узнал, остался ли старик ярким пятном, живым анахронизмом на улицах Лондона или возвратился в Багдад, и в чьи смуглые руки перекочевали его двадцать пять шиллингов и шестипенсовик.
Мистер Слэдден вошёл в скудно обставленную комнату, в которой он спал и проводил всё время между закрытием торгового дома гг. Мерджина и Чейтера и началом его работы. Молодой человек снял и аккуратно сложил изящный сюртук, удивительно не подходивший к жалкой обстановке. Окно, купленное у старика, располагалось на стене довольно высоко. Прежде на этой стене не было ни окна, ни какого-нибудь украшения, только небольшой висячий шкафчик, где хранились чайные принадлежности. Теперь все они стояли на столе. Когда мистер Слэдден подошел взглянуть в новоприобретенное окно, была та пора летнего вечера, когда бабочки складывают крылышки, а летучая мышь ещё не вылетает из своего жилища, но в Лондоне время отсчитывается по-другому: в этот час там уже закрыты магазины, но уличные фонари ещё не горят.
Мистер Слэдден протёр глаза, затем протёр окно, но несмотря на это продолжал видеть сияющее синее небо, и так далеко, что не доносилось ни звука и не было видно дыма из труб, средневековый город, обведённый крепостной стеной с башнями, тёмно-коричневые крыши и вымощенные булыжником улицы; сразу же за белой каменной стеной с контрфорсами начинались зелёные поля, пересёченные ленточками речек. На башнях стояли, развалясь, лучники, а вдоль стены – стражники с пиками, иногда по узким улочкам проезжала повозка и, задержавшись у ворот, выбиралась за городские стены, иногда в город въезжала карета, окутанная туманом, вместе с сумерками спустившимся на поля. Из решётчатых окошек высовывались головы, странствующие трубадуры распевали под ажурными балконами. Никто никуда не торопился, никого не одолевали заботы. Мистеру Слэддену бросилась в глаза одна подробность, которая, как он счёл, сможет пролить свет на эту тайну: на головокружительной высоте, выше церковного шпиля, на каждой башне над головами праздных лучников развевался флаг: маленькие золотые драконы на ослепительно белом фоне.
Из другого окна до него доносился шум моторов, и долетали крики мальчишек-газетчиков.
После этого мистер Слэдден двигался по заведению гг. Мерджина и Чейтера с видом ещё более отсутствующим, чем обычно. Но в некоторых отношениях он проявлял и мудрость, и расторопность: он произвёл длительное и скрупулезное исследование, выясняя, кому может принадлежать белый флаг с золотыми драконами. Он никому не рассказывал о своём чудесном окне. Он изучил королевские флаги всей Европы, сколько-то занялся историей, обошел все учреждения, специализирующиеся на геральдике, но нигде ему не удалось обнаружить и следа золотых драконов на серебряном поле. А когда ему стало казаться, что золотые драконы реют в воздухе лишь для него, он ощутил любовь к ним, похожую на ту, что чувствует в пустыне изгнанник, вспоминая о цветах, растущих у порога дома, или испытывает больной, видя прилёт ласточек и догадываясь, что вряд ли доживёт до следующей весны.
Как только гг. Мерджин и Чейтер закрывались, мистер Слэдден торопился в свою комнату с голыми стенами и не отрывал взгляда от чудесного окна, пока в городе не темнело, и страж не обходил крепостную стену с фонарём в руке, и не наступала бархатная, полная удивительных звёзд ночь. Он пробовал найти разгадку и в очертаниях созвездий, но они не походили ни на одно из тех, что светят над обоими полушариями.
Проснувшись, он каждый раз прежде всего подходил к окну, за которым город, уменьшенный расстоянием, сиял в утреннем свете, а золотые драконы плясали в солнечных лучах, и лучники потягивались и размахивали руками на открытых ветрам башнях. Окно не открывалось, и он никогда не слышал ни песен трубадуров, ни даже колоколов, хотя видел, как срываются с гнёзд и мечутся по небу испуганные звоном галки. Сначала он обводил взглядом все далёкие башни, чтобы вновь увидеть золотых драконов на белых флагах. И, убедившись, что они гордо развеваются – золотые на белом, отчетливо видные на изумительно глубокой синеве неба, он, довольный, одевался и, бросив на город последний взгляд, уходил на работу, не переставая думать о чудесном городе. Завсегдатаи торгового дома гг. Мерджина и Чейтера напрасно старались бы угадать честолюбивые мечтания мистера Слэддена, идущего мимо них в хорошо сшитом сюртуке: он мог оказаться всадником в доспехах или лучником, готовым сражаться ради маленьких золотых драконов, летящих на белом флаге, ради неизвестного короля в недосягаемом городе. Поначалу мистер Слэдден старался не ходить по жалкой улочке, на которой он жил, но вскоре понял, что это не имеет значения, что за его чудесным окном дует совсем другой ветер, чем по эту сторону дома.
В августе вечера сделались короче. Когда он услышал эту фразу от одного из служащих в торговом доме, он почти испугался, что его тайна раскрыта. Действительно, теперь он проводил гораздо меньше времени у чудесного окна, потому что огней внизу было немного, и зажигались они рано.
Однажды августовским утром, довольно поздно, перед тем как отправиться на службу, мистер Слэдден увидел отряд пикинеров, бегущих по вымощенной булыжником дороге к воротам средневекового города – Города Золотого Дракона, как он называл город про себя, никогда не произнося этого названия. Затем он заметил, что лучники на башнях переговариваются между собой, а в руках держат пучки стрел, вдобавок к тем, что были у них в колчанах. Из окошек высовывалось больше, чем обычно, голов, а одна женщина выбежала из дома и увела с улицы детишек. Тяжело проскакал рыцарь, около крепостной стены появились новые отряды пикинеров, в небе кружились галки. Трубадуров не был видно. Мистер Слэдден окинул взглядом башни и убедился, что флаги на месте, а золотые драконы вьются по ветру. Ему пора было уходить на работу. Обратный путь он проделал на автобусе, а по лестнице поднялся бегом. На первый взгляд, в Городе Золотого Дракона ничего не произошло, только толпа горожан двигалась по мощеной улице к воротам. Лучники, как обычно, развалились на верхушках башен. Белый флаг обвис вместе со всеми драконами. Что все лучники убиты, мистер Слэдден понял не сразу. Толпа приближалась к нему, к отвесной стене, с которой он смотрел на город. Сзади медленно двигались люди с флагом, на котором были изображены золотые драконы; их подгоняли люди с другим флагом – флагом, на котором красовался огромный красный медведь. Ещё один флаг на башне был спущен. Тут он всё понял: золотые драконы, его золотые драконы были разбиты. Воины медведей проходили под окном. Что бы он ни швырнул с такой высоты, упадёт на землю с огромной силой: каминный прибор, куски угля, часы – любое из того, что у него есть, – он будет сражаться за своих золотых драконов. На верхушке одной из башен появилось пламя. Огонь лизнул ноги одного из лучников, тот не шевельнулся. Теперь чужой флаг виднелся прямо под окном. Мистер Слэдден разбил стекло, чтобы швырнуть кочергой в предводителя вражеских воинов. В тот момент как чудесное окно разбилось, он увидел флаг с золотыми драконами, который, как прежде, развевался на ветру, на него дохнуло таинственными нездешними ароматами, и исчезло всё, даже дневной свет, потому что за остатками волшебного стекла не было ничего, кроме маленького шкафчика для чайных принадлежностей.
И хотя мистер Слэдден стал старше, знает о мире больше и даже завёл собственную торговлю, ему уже никогда не представилось случая купить другое такое окно, и никогда, ни в разговорах, ни в книгах он не встречал ни слова о Городе Золотого Дракона.
Я знаю, в компьютере каждом живёт
Живой, настоящий компьютерный кот.
Мурлычет, фырчит и когтями скребёт,
Мы это отчётливо слышим.
Не знает покоя компьютерный кот,
Пытаясь добраться все дни напролёт
До вкусной компьютерной мыши.
Пурпурная кошка в прозрачной короне,
В прозрачной короне в цветных огоньках...
Пурпурная кошка сидит на балконе,
Мечтая кататься пойти на коньках.
На синем весёлом катке покататься
Мечтает пурпурная кошка весь день,
Ей так надоело в роскошном палаццо,
Где серыми тучами копится лень.
И вот наконец-то пурпурная кошка,
Коньки перекинув на спину себе,
Хотя с непривычки и трусит немножко,
Но всё же спускается вниз по трубе.
Коньки нацепив – золотые, как детство, –
И сделав по льду нерешительный шаг,
Вдруг видит, что рядом, совсем по соседству,
Стоит ослепительно жёлтый ишак.
Он смотрит на кошку влюбленно-влюбленно,
Он – весь восхищенье – на кошку глядит,
А уши, как листья осеннего клена,
Ему придают лесопарковый вид.
Это кот.
А я не кот.
А я хотел наоборот!
Хотел сегодня быть котом.
…Собакой – можно, но потом.
Гулять в подвале. Хвост носить.
Сметану есть, ещё просить…
Пугать мышей. Ворон ловить.
Трепать хвосты собакам.
И улицу переходить,
Пренебрегая знаком.
С котами драки начинать,
Поднявши хвост трубою.
По именам всех кошек знать.
Дуэтом петь с любою.
Лежать на батарее,
Живот пушистый грея…
Да, это кот.
А я не кот…
Вот нет бы – всё наоборот!
А было дело – поймал я черепаху! Смешно, конечно. Всё равно, что поймал табуретку. Черепаха просто лежала у ручья, прикинувшись зеленоватым булыжником.
Довольно глупая уловка – когти-то. Когти торчат! И на песке след. Видно, только приползла. Пришла на толстых чешуйчатых лапах.
– Чего прячешься? – говорю. – Вот она – ты!
Но черепаха и не шевельнулась – вроде тут и вроде нету. Так, булыжник с когтями.
Поднял я черепаху и потряс обеими руками, как сломавшийся будильник. Поднёс к уху. Панцирь сухой, холодный, беззвучный, будто и впрямь камень слушаешь.
Когда-то видал я в горах множество черепашьих панцирей – битые костяные блюдца белели меж камней. Вроде бы черепашье сражение, и поле брани усеяно доспехами.
Но какой уж из черепахи воин! Это орлы, поднявшись в небо, бросали их на скалы – панцири раскалывались, как грецкие орехи. А сами черепахи скрывались – трусливые зверушки! – в расселинах да пещерках. Только бы спрятаться!
Я схватил черепаху за толстый коготь. Она неожиданно сильно, зло отдёрнула лапу. И глухо шлёпнулась об песок, даже не поглядев, куда падает.
Помню, как рассердился! Взлететь бы повыше деревьев, держа черепаху под мышкой. Высмотреть скалу. Да вот ни скал, ни камней поблизости не было. Лишь черепаха – большая, упорная, злая.
Перевернув её на спину, отошёл и притаился.
Ручей чуть слышно шуршал песчинками. Высоко над деревьями в синем небе каркнула ворона. А черепаха лежала на спине молча, без движения, как пустая кастрюлька. Не от сего мира.
Вернулся я быстро. С пилой-ножовкой. Размахивал ей, как железным крылом, издали высматривая черепаху.
Ох, и дура-черепаха! Теперь держись. Распилю, раскрою, как сундучок. Тогда уж покажет себя – засуетится, даст стрекоча.
Ножовка скользила, царапала панцирь, оставляя белые зигзаги. А черепаха и не выглядывала – что там на белом свете творится? Верно, обмерла со страху!
Показалось вдруг, что панцирь под руками вздрагивает. Так дрожит испуганная грозой собака. Я быстро огляделся – не следит ли кто из кустов?
Издалека долетали птичьи голоса, потерянное – ау! Беззвучно почти бежала вода, приговаривая редко что-то неразборчивое.
Костяной черепаший страх навалился. И руки онемели. Ножовка скрипнула по чешуйчатой лапе, тоненько пропела и замерла на песке.
Из панциря медленно-медленно, как механическая, выдвигалась голова. Вот-вот выберется вся черепаха. Громадная, злобная. Набросится – кусая, карябая когтями.
Спрятаться бы! Втянуть куда-нибудь руки-ноги…
Голова остановилась. Маленькая, плосковатая, на морщинистой шее. Рот плотно сжат. Нос крючком. Или это клюв? Старушечий глаз уставился куда-то за ручей.
Я тёр ладони о штаны и чувствовал – скользнув по кончикам пальцев, выскакивают прыткие, чёрненькие, зубастые, вроде ножовки, существа. Зарываются в серый песок под ногами.
Зачерпнул воды и погладил костяную спину. Черепаха не спряталась, но прикрыла глаза тонкими веками. Подняв её, прыгнул через ручей и опустил на песок. Черепаха сразу встала на ноги и резво заковыляла вдоль ручья, будто припомнила неотложное дело.
На другом берегу, на изрытом песке плоско чернела ножовка. И трудно было понять, почему она здесь.
Когда мне пришло время поступать в школу, меня отдали учиться не в обычную школу, а в интернат. В интернате дети не только учились, но ещё и жили: ели, гуляли и даже оставались спать ночью. В интернате работал учителем мой папа. Интернатские ребята любили моего папу, а он очень любил свой интернат и считал его самым лучшим местом для детей. Вот меня туда и отдали. Папа работал с утра до позднего вечера. Иногда он дежурил по ночам – чтобы следить за детьми и охранять их сон. Поэтому видела я его только по дороге в школу. Этого времени мне совершенно не хватало, чтобы любить папу, как любили его другие дети. Зато я любила свою учительницу. Ее звали Валентина Ивановна. Она была молодая и очень красивая. И она была моя первая учительница. Какими бывают другие учительницы, я не знала. Хотя папа тоже был учителем, он был не в счет.
Валентину Ивановну я любила, но на уроках было скучно. Сначала я думала, что она красивая, и это немножко помогало терпеть. Но потом надо было придумывать что-нибудь ещё. И за это – за то, что мне скучно – меня часто ставили в угол. Я, правда, думаю, что Валентина Ивановна меня тоже любила. Я была отличницей. В нашем втором классе было двое отличников – я и Саша Мельник. И нас никогда не наказывали указкой. Если учительница хотела меня наказать, она переставала со мной разговаривать и не обращала на меня внимания. Я несколько дней ходила за ней по пятам и умоляла простить. Я очень страдала. Но меня никогда не били.
А других наказывали. Если уроки не выучил или написал грязно, учительница подходила и требовала положить руки на стол. А потом хлопала по рукам указкой. Меня не хлопали, но я точно знаю, что это было больно. Даже смотреть было больно. Одного мальчика, который был двоечником, очень часто наказывали. Когда его били указкой по рукам, его лицо кривилось.
Однажды во втором классе мы писали диктант. На следующий день Валентина Ивановна вошла в класс с гневно поджатыми губами и велела дежурным раздать тетради. А потом сказала очень строго:
– Кто получил двойки – встаньте!
Поднялись все, кроме меня и Саши Мельника. У нас были тройки.
– Идите к доске!
К доске вызывали для наказания.
Двоечники вышили и понуро выстроились у доски. Валентина Ивановна смерила взглядом нас с Сашей Мельником и ехидно спросила:
– А что у вас?
– Тройка, – сказали мы хором.
–
Вы считаете, что тройка – хорошая оценка?
Конечно, мы так не считали.
– Вот и идите к доске!
Мы встали к доске, и нас охватило чувство причастности к общему горю. Валентина Ивановна выдержала паузу, окинула всех уничтожающим взглядом и задала риторический вопрос:
– Ну? И что же я со всеми вами должна делать?
Все в классе знали, что надо делать с такими, как мы. И от этого было так тоскливо, что даже воздуха не хватало. Вопрос Валентины Ивановны повис прямо над нами. И мы все прямо видели: он принял форму топора, которым отрубают головы преступникам. Надо было что-то сделать, что-то сказать. Но все молчали.
И вдруг эту невыносимую тяжесть пронзил звонкий голос Саши Мельника:
– Побить нас указкой!
– Да? – ехидно спросила Валентина Ивановна и сделала паузу. – Вас много, а я – одна!
Вздрогнувший, было, класс снова тупо замер.
И тогда голос Саши Мельника прозвенел с новой, отчаянной силой:
– А мы сами себя побьем!
Это было РЕШЕНИЕ. Саша стоял немного впереди. Я видела его стриженый ежик. Ежик торчал вверх самым героическим образом. И я почувствовала, как в моей груди разливается чувство небывалого восторга.
– Да? – снова спросила Валентина Ивановна, и было видно, что ей интересно. Неужели ей, как и мне, целых два года было тоже скучно сидеть в классе? – Ну… Пожалуйста! И кто первый?
Конечно, первым был Саша. Он шагнул вперед и положил на учительский стол левую руку. А в правую взял указку и стукнул себя три раза по руке.
—
Достаточно, – сказала Валентина Ивановна. – Для этой руки.
Саша переложил указку в другую руку и ударил себя по правой руке. Получилось чуть-чуть слабее: в левой руке немного меньше силы.
– Достаточно, – снова сказала Валентина Ивановна. – Кто следующий?
Я решила быть следующей.
У нас в пионерском лагере на главной аллее был памятник героически погибшей партизанке Зое Космодемьянской. Зою долго пытали фашисты, а она все равно ничего не сказала врагам. Я часто гуляла по этой аллее (там еще дорожки были посыпаны битым кирпичом, и росли флоксы). И я очень хорошо помнила, КАК стояла Зоя на своем постаменте: с гордо поднятой головой, плечи бесстрашно развернуты, руки сжаты в кулаки и отведены назад. Когда никто не видел, я иногда тренировалась так стоять – на всякий случай, если меня когда-нибудь будут пытать фашисты. И я точно знала, как надо совершать геройский поступок.
До стола было три шага. Когда я шагала, я чувствовала, что очень похожа на тот памятник. Что я – герой. Как Зоя Космодемьянская. А указка – это как будто тебя будут пытать. И я взяла указку и ударила себя изо всех сил. Это было очень важно – ударить по-честному, изо всех сил. Краешком сознания я отметила, что мне больно. Значит, все в порядке.
– Достаточно, – сказала Валентина Ивановна.
Дальше все было, как во сне. За спиной раздавалось: «Достаточно. Достаточно…». А я, словно по воздуху, летела к своему месту, и меня переполняли гордость и восторг – от сознания собственной способности совершить подвиг.
Но дома я почему-то об этом не рассказала. Видимо, я тогда не смогла бы об этом рассказать, как надо. Я рассказала об этом только много лет спустя, когда стала взрослой. А мой папа к этому времени получил звание заслуженного учителя и давно не работал в интернате. Он работал в элитной гимназии и любил свою гимназию, как когда-то интернат. Но интернат он тоже продолжал любить. И когда я рассказала ему про свой подвиг, у него сильно испортилось настроение: «Знаешь, – сказал он, – Валя, кажется, умерла».
А еще я рассказала эту историю одному своему приятелю. Он долго молчал, а потом сказал: «Пожалуй, тебе можно быть учительницей». И я стала учительницей.
Мне жалко бедный белый цвет.
Его как будто бы и нет.
Вот белый лист передо мной.
Всем сразу ясно – лист пустой.
А я вдруг вижу:
сквозь пургу
Там лебедь мёрзнет на снегу.
Дождь по лужам шёл уныло,
Объявления читал:
«СДАМ ПОЛВАННЫ КРОКОДИЛУ»,
«СДАМ МЫШАМ СУХОЙ ПОДВАЛ»,
«С КОСТОЧКОЙ БАЛКОН СДАЕТСЯ
ДЛЯ ПОРОДИСТЫХ СОБАК»…
– Неужели не найдётся
для меня пустой чердак?
Дождик струями косыми
В серых лужах стал строчить:
«ДОЖДЬ ЧЕРДАК НА ОСЕНЬ СНИМЕТ –
ЧТОБ ПРОХОЖИХ НЕ МОЧИТЬ!
ДОЖДЬ».
Дождь по лужам шёл уныло,
Объявления читал:
«СДАМ ПОЛВАННЫ КРОКОДИЛУ»,
«СДАМ МЫШАМ СУХОЙ ПОДВАЛ»,
«С КОСТОЧКОЙ БАЛКОН СДАЕТСЯ
ДЛЯ ПОРОДИСТЫХ СОБАК»…
– Неужели не найдётся
для меня пустой чердак?
Дождик струями косыми
В серых лужах стал строчить:
«ДОЖДЬ ЧЕРДАК НА ОСЕНЬ СНИМЕТ –
ЧТОБ ПРОХОЖИХ НЕ МОЧИТЬ!
ДОЖДЬ».
Ее лицо - прекрасней нет!
Прекрасней ничего не знала.
Оно напоминать мне стало
Забытый бабушкин портрет.
Уходит мама, за собой
Глухие двери притворяя.
И я неслышно повторяю:
«Остановите шар земной...»
Остановите шар земной...
Не надо ни огня, ни света -
Оставьте маму! Только это!
Оставьте навсегда со мной!
Друг другу в наказанье
Мы целый день молчим.
Сгущённое молчанье...
Как нам покончить с ним?
И бабушке смущённо
Я предлагаю мир,
Мы достаем сгущёнку
И начинаем пир!
...Сумерки сгущённые
Синеют за окном,
Радость возвращённая
Заполнила весь дом!
И, бабушкой прощённый -
Сгущённой добротой,
Сгущёнкой угощённый,
Я снова стал собой!
Перед вами — история из жизни отцов-пустынников в пересказе Ольги Клюкиной
В давние времена старцы-пустынники нередко зарабатывали себе на пищу рукоделием. Они делали на продажу корзины из пальмовых ветвей, плели из прутьев верёвки, лепили из глины сосуды, а на вырученные деньги покупали хлеб и овощи.
Однажды авва Агафон тоже отправился в город продавать глиняные сосуды. Он был уже стар и смог взять на рынок только три кувшина, которые нёс в мешке, перекинутом через плечо.
В тот день в пустыне стояла такая страшная жара, что даже ящерицы и змеи спрятались в свои норы. Поэтому старец сильно удивился, увидев сидящего на дороге прокажённого.
– Куда ты идёшь, авва? – спросил прокажённый, привычно прикрывая руками обезображенное болезнью лицо.
Голос у него тоже был грубым, больше похожим на рычание дикого зверя.
– Я иду в город, продавать сосуды, – ответил авва Агафон.
– Сделай милость, отнеси меня тоже в город, – попросил больной.
Проказа – заразная и неизлечимая болезнь, и в древности закон предписывал изгонять прокажённых из городов и селений.
Но авва Агафон сжалился над несчастным, взвалил его на плечи и с молитвой понёс в город: а вдруг этому человеку до смерти нужно хотя бы одним глазком повидать своих друзей и родных?
Возле городских ворот прокажённый завернулся в рогожу, чтобы стражники подумали, будто пустынник тащит на продажу сразу два мешка.
– Отнеси меня на рынок, авва, и положи там, где будешь продавать сосуды, – попросил больной, когда они вошли в город.
Авва Агафон отнёс его туда, где обычно, не торгуясь, продавал свои изделия, и бережно положил на землю.
– За сколько ты продал свой кувшин? – спросил прокажённый, как только от старца отошёл первый покупатель.
– За одну монету, – ответил авва Агафон.
– Купи мне на эти деньги сладкий пирог, – попросил больной.
Старец купил прокажённому пирог, и вскоре после этого удачно продал второй кувшин.
– Скажи, авва, сколько тебе заплатили за этот кувшин? – сразу же из-под рогожи подал свой голос прокажённый.
– Две монеты, – ответил старец.
– Купи мне на эти деньги ещё один пирог, я умираю от голода, – снова прорычал несчастный.
А как только получил то, что просил, нахально рассмеялся:
– Не повезло тебе, авва, что я встретился тебе на дороге! На эти деньги ты мог бы купить себе кучу сухарей, а теперь в твоей келье снова не будет ни крошки.
– Не беда, – спокойно отозвался авва Агафон. – Всю свою жизнь я только и делал, что шил, плёл и месил глину, зарабатывая себе на сухари. Но если бы рука Божия не питала меня, я бы всё равно не сумел прокормиться.
Наконец, старец продал последний кувшин и собрался в обратный путь.
– Купи мне ещё один сладкий пирог, а потом отнеси меня обратно в пустыню и положи там, где взял. Мне нельзя оставаться в городе, – приказал прокажённый.
Авва Агафон так и поступил. Но как только старец посадил прокажённого на землю и отвернулся, чтобы уйти, он вдруг услышал за спиной невыразимой красоты голос:
– Благословен ты, Агафон, от Господа на Небе и на земле!
Авва Агафон оглянулся и увидел, что с того места, где только что сидел прокажённый, кто-то взлетает на небо, взмахнув сияющими крыльями.
Это был Ангел Господень, который нарочно был послан на землю в образе прокажённого, чтобы испытать великое смирение старца.
Наверняка среди читателей «Кукумбера» есть ребята, пишущие стихи. И, возможно, кому-то из них кажется, что это очень лёгкое дело. Им непонятно, что значит «работать над стихами». Именно для них я хочу рассказать историю одного из самых первых моих стихотворений. Было это очень давно – в ту пору, когда я был ещё даже не школьником, а детсадовцем.
Есть такая книга: «Рисуют дети блокады». Она вышла в нашем городе в 1969 году, потом переиздавалась. Я тоже был блокадным ребёнком. И, как все дети, много рисовал в ту пору. Что мы рисовали? Конечно, войну. Тщетны были призывы мудрых воспитателей изобразить что-нибудь мирное: дерево, цветочек, птичку. Мы предпочитали бои, особенно воздушные. И чтобы наши непременно побеждали. Разумеется, я не был исключением. Летящий самолёт в профиль получался у меня похожим на валенок носком вверх. Но моих рисунков в той книге нет. Зато в предисловии приводятся четыре стихотворных строчки:
Раз немецкий самолёт
Полетел бомбить завод,
Но в завод он не попал,
Только изгородь сломал.
И сообщается, что стихи эти сочинил «воспитанник детского сада № 42 Илюша Фоняков». Ответственно подтверждаю: да, это мои строчки. Мне было шесть лет, когда я написал их. Не просто придумал, не произнес вслух, а именно написал, печатными, правда, буквами, под своим рисунком. А поскольку рисовать мы любили, и сюжеты часто повторялись, повторялось и стихотворение, обрастая при этом вариантами:
Сел фашист на самолёт,
Полетел бомбить завод,
Но завод не обнаружил,
Сбросил бомбу где не нужно.
Потом, очевидно, это «сбросил бомбу где не нужно» показалось мне несколько вялым. Незадачливого фашиста следовало припечатать покрепче. И под очередным рисунком последняя строчка появилась в новой редакции: «сбросил бомбу прямо в лужу».
Но и этим я не удовлетворился, что-то смутно меня скребло: как же так, бомба упала в лужу, а сам фашист, получается, остался цел и невредим! Нет, этого допустить нельзя. И возник следующий вариант:
Сел фашист на самолёт,
Полетел бомбить завод,
Но завод не обнаружил,
Кувырком свалился в лужу!
Тут, помнится, тоже я был не до конца доволен. Ибо выходило, что фашист свалился в лужу как бы сам по себе: авария, несчастный случай. А для полного торжества справедливости было необходимо, чтобы его сбила наша зенитка. Или самолёт. Вот тут-то я и подкрепил свои слова рисунком: чёрный самолёт со свастикой на фюзеляже, колёсами вверх, падает в огромную лужу, вздымая фейерверк огня и брызг, а в высоте победно кружит краснозвёздный истребитель. Между прочим, это был серьёзный урок: не удовлетворяться первыми пришедшими словами, искать именно те, которые наиболее точно выражают то, что тебе хочется сказать!
Однако и на этом дело не закончилось. Появлялись новые и новые вариации:
Но завод не разбомбил,
Лишь слона в саду убил.
В этих строчках нашла свое отражение распространившаяся весть о гибели от фашистской бомбы любимца ленинградских детей – слона в зоологическом саду на Петроградской стороне.
Вполне возможно, этот вариант сочинил уже не я сам: строчки в какой-то момент зажили самостоятельной жизнью. Однажды мы встретили на прогулке какой-то другой детский сад. Ребята шли, как положено, парами, держась за руки, и дружно распевали:
Сел фашист на самолёт,
Полетел бомбить завод…
«Это я, это я придумал! – попытался я вступиться за свои авторские права, невольно уподобившись при этом лягушке-путешественнице из хрестоматийного рассказа Гаршина. – Моя песня!» «А вот и нет, – возразили рослые для своих лет ребята из старшей группы встреченного детсада. – Наша!» Ещё и кулак показали для убедительности. Я не знал ещё тогда, что высшая награда для поэта – когда сочинённые им строки отрываются от него, уходя, как говорится, «в народ». Удалось ли мне такое хоть однажды в мои зрелые годы?..
(отрывок из автобиографической повести «Милая Мойтя»)
Не знаю, каким ветром занесло в наши северные края моду носить маленькие шапочки восточных народов – камилавки. Носили их избранные счастливчики, мы же, основная масса, только отмечали этот факт завистливыми вздохами: «Надо же! Такая ладненькая, аккуратная, красивая шапочка!..»
Однажды я шла от подруг и повторяла мечтательно: «Камилавка, ка-ми-лавка». Слово точно говорило про аккуратность и красоту этой вышитой шапочки. Я не могла не расслышать в этом слове упоминания о некоей «лавке». Повторяю себе под нос: «Сидит на лавке… Кто?» – мысленно спрашиваю я у себя, пускаясь таким образом в самое первое путешествие по безграничному морю Поэзии. Мысленный поток, овеществляясь в словах, проговаривается:
…сидит на лавке
В синей камилавке.
Чувствую, что здесь нужно коротенькое словечко, чтобы не нарушилось что-то, чему названия я не знаю, но что пытаюсь уберечь.
Если бы я теперь взяла в поле зрения этот комочек словесного творчества, я бы, наверное, поставила сюда слово «кот». А что? И складно, и смешно! Но тогда я выбрала слово «сын». Оно мне не нравилось «по содержанию», но по звучанию сюда шло, даже хорошо шло, я это чувствовала. Теперь осталось повторять вслух:
Сын сидит на лавке
В синей камилавке.
Что-то мне подсказывало, что должно быть продолжение. Но очень уж взрослый – мне казалось, старше меня – сын остановил все мои попытки продолжить. Ах, если бы это был кот!
С сочинением первого более оформленного стихотворения тоже связана целая история. Во-первых, с его появлением стало ясно, что моя Муза тяготеет к Пушкину. А во-вторых… Лучше по порядку. Было это уже в школе. Во втором классе. Зимой. (Значит, мне было девять лет.) В наших чёрно-белых учебниках литературы печаталось, к счастью, много хороших стихов. Как я сейчас вспоминаю: Кольцов, Никитин, Майков, Блок, Некрасов, Суриков и, конечно же, Пушкин. Потом учебники похорошели со стороны оформления, но как-то одеревенели по содержанию: идеология встала во главу угла.
Мою голодную до поэзии душу бесконечно радовали стихи упомянутых поэтов. Идея самой что-то «изобразить стихами» исходила от гениальнейшего. Пушкина. Такая вот дерзость.
Иду из школы домой. Идти три километра. Плетусь, мечтая, как всегда. Зимний день ещё был днём, когда я отошла от школы. Теперь почти вечер. Скоро станет совсем темно. Метёт острая позёмка, наметая красивые «волны» на снежной поляне. Электричества ещё нет в нашем посёлке. Золотые огонёчки светятся в тёмных грустных домишках. Но светятся! Там кто-то есть, там тепло, а здесь…
Ветер воет на просторе… —
начинаю я уже немного знакомую «игру». Обстановка и настроение соответствуют. И само собой выговаривается:
Ветер воет на просторе,
В поле снег да снег кругом.
Едет путник запоздалый
Зимним поздним вечерком…
И вот тут я впервые осмелилась подумать о продолжении, чего сделать не решалась в случае с сыном, который сидит на лавке. Отчаянные усилия! Наивный, нелепый результат:
Ждёт его жена родная,
Ребятишки с нею ждут.
Да, не лёгкий, очень трудный,
Очень долгий зимний путь.
Продолжение мне не понравилось. Ожидание жены и ребятишек вышло, я чувствовала, ненатуральным. К тому же словосочетание «родная жена» я никогда не слышала… А концовка вообще убийственная! Творчество принесло и первую горечь неудачи. Вскоре я пустилась в ещё более смелое для моего только что начавшегося творчества предприятие – попробовала поработать над концовкой! Результатом было:
Самолёты и машины
Заменили этот труд.
С ужасом узнала я из своего нового варианта, что ожидание «путника запоздалого» его «родной женой» и ребятишками – это труд, который теперь успешно выполняют «самолёты и машины»! Ужас был настолько сильным, что нелюбви к этому первенцу у меня хватило на несколько десятков лет. И только сейчас я смогла здесь с лёгкой душой и улыбкой рассказать о нём, своем первом стихотворении.
По тротуару шагала Чайка. Да, не удивляйтесь, она именно шагала. Просто она была настолько глупа, что не понимала, зачем ей крылья и никогда ими не пользовалась.
Вот и сегодня она прошла уже добрые 3 км пешочком, и теперь подумывала об отдыхе. Свернув на небольшую клумбу, она разлеглась среди цветочков и взглянула на небо. По нему друг за другом мчались облака, будто бы играли в салочки.
«Странно, – подумала Чайка. – И куда они так спешат?»
Буквально через минуту меж облаков появилась стая птиц. Все что-то кричали наперебой, суетились: в общем, вели себя безобразно.
«Странно, – подумала Чайка. – И куда они так спешат? Тем более, на такой высоте…»
И она, крякая будто утка, перевернулась на бок.
Так она могла лежать часами. Чайка смотрела по сторонам: на машины, ревущие и сигналящие друг другу наперебой, на толкающихся и вечно куда-то бегущих прохожих, на огрызающихся собак и шипящих кошек.
Глупая Чайка, скажите вы. Да. Глупая. Ведь она решила не лететь, не бежать, не спешить, а просто идти по жизни спокойным прогулочным шагом, таким, на который нам с вами уже не перейти…
– Тихо! – сказал Тихо.
– ААААА!!!! – завопил Громко.
И они опять поссорились.
Тихо шмыгнул к себе в шкаф – по стенке скрести, а Громко потопал на кухню – греметь кастрюлями.
Прошел час.
Тихо надоело сидеть в шкафу и он высунулся в щелочку между дверцами.
Громко перебрал всю посуду и затянул песенку.
Тихо заткнул уши:
– Ну зачем же так, Громко? – прошептал он.
– Вдоооооль по Пиииитеееерскоооооой!!!! – гремел Громко.
Тихо, на цыпочках подкрался к Громко и беззвучно дал ему пинка.
Громко от неожиданности замолк, но только на секунду.
– Только тихо! – съежился Тихо.
– ААААА!!!! – завопил Громко.
И они опять поссорились.
– Зажгите свет, зажгите свеееет! – кричала Спичка из своего темного спичечного Коробка.
Ее соседки покатывались со смеху, а она все надрывалась…
– И чего она так развопилась сегодня, – переглянулись две из них, лежавшие совсем рядом с обезумевшей. – Ведь докричится…
– Ну вот же неугомонная! – возмутилась самая главная Спичка. – Я думаю, что ее надо изгнать из нашего Коробка за непорядочное поведение и нарушение спокойствия!
Все дружно загалдели:
– Да-да-да!!! Верно-верно!! Вот-вот!!!
И быстренько вытолкав надоедливую спичку на пол, плотно задвинули крышку.
– Зажгите свееее… – спичка сглотнула.
– …еееет!!!! – добавила она уже тише.
Она огляделась: вокруг было светло.
– Хе! – сказала спичка и покатилась гулять.
Дочка подошла к папе и подергала за штанину:
– Пааап…
Папа не спеша пошарил босой ногой под столом и нацепил слетевший шлепанец:
– Мм?
– А откуда облака? – дочка смотрела на газету, медленно отодвигающуюся в сторону.
Из-за нее появились сначала папины очки, а затем и сам папа.
Он посмотрел сперва вниз, на дочку, а уже потом в окно – на облака. Те спокойно ползли по небу, даже не подозревая, что своим существованием испортили ему как минимум 20 минут законного отдыха.
– Ну, понимаешь… – начал было папа, вновь переведя взгляд на уровень стола.
Но дочка его тут же перебила:
– Это вата?
– Да нет, – папа умиленно улыбнулся – это не она…
– Витька сказал, что вата, а я говорю – нет. Вата летать не умеет…
– Это ты правильно сказала, – папа одобрительно потрепал дочкины волосы.
Дочка захихикала и поежилась, явно довольная своей догадливостью. И уже направившись в свою комнату, подтягивая сползшие колготки, сказала не громко, но так, чтобы папа мог услышать:
– Облака трубы делают!
– Эй, Восьмерка, вставай!
– Ммм?
– Вставай, говорю, бесконечность перевернутая!!
– Кто здесь?– Восьмое Марта испуганно высунулось из-под снега.
– Это я, это я – Двадцать Третье Февраля! – послышался рифмованный ответ.
Восьмое резко вскочило:
– Ой! А что, твои уже отгуляли?!
– Да вот, только вчера закончили! Теперь репы чешут – чего твоим дарить.
Двадцать Третье ехидно хихикало.
– Ну надо же, а?!. А мои-то… надеются, небось… – Восьмое Марта спешно вставляло в шляпу цветочки.
– Как всегда! – не унималось Двадцать Третье.
– Ну, все равно, спасибо, что разбудило-о-о!.. – голос удалялся.
– Да всегда пожалуйста, – зевнуло Двадцать Третье, зарываясь в полурастаявший снег.
В краю, где не встретишь ни рек, ни ручьёв,
Под небом палящей лазури,
Где ветер над морем сыпучих песков
Проносит песчаные бури,
Где коршун опустится, не долетев,
Где волк упадёт и завоет,
Где жёлтый, измученный жаждою лев
Глаза утомлённо закроет,
В пустыне, где век не бывает дождя,
Где меркнет мираж в отдаленье, —
Шагает верблюд, как заклятье, твердя:
«Терпенье, терпенье, терпенье!»
Один мальчик по имени Сеня влюбился в одну девочку по фамилии Мякишева. Казалось бы, какие проблемы? Ну подойди ты к предмету своей любви, как все нормальные влюбленные делают. И скажи ей ласково: «Люблю, сохну, сейчас сдохну». Но Сеня был не из таких. Он предпочитал ходить за Мякишевой на расстоянии и молча страдать.
Идет, к примеру, Мякишева с подружкой в кино – и Сеня с ними. Но на расстоянии. И в кинотеатре на расстоянии сидит. Мякишева с подружкой – на пятом ряду, а Сеня – на первом. Все зрители с интересом кино смотрят, а Сеня с любовью смотрит на Мякишеву, повернувшись затылком к экрану. Старушка, сидящая рядом с Сеней, говорит ему: «Мальчик, смотри на экран». А Сеня ей резонно отвечает: «За свои деньги куда хочу, туда и смотрю», – и продолжает на Мякишеву пялиться.
А еще Сеня любил Мякишеву после школы домой провожать. Тоже, естественно, на расстоянии. Шел за ней и с любовью глядел ей в спину. А когда Мякишева скрывалась в своем подъезде, Сеня начинал с любовью глядеть уже на окна квартиры, где жила Мякишева.
Короче говоря, влюбился парень по самые уши, а то и по самую макушку. Дело дошло до того, что Сеня даже есть перестал. Вместо этого он начал писать стихи. Вот такие:
Утром я не завтракаю,
Потому что думаю о тебе.
Днем я не обедаю,
Потому что, думаю о тебе.
Вечером я не ужинаю,
Потому что думаю о тебе.
Ночью я не сплю,
Потому что есть хочется.
Сене по ночам действительно очень есть хотелось. Все-таки он был человек, хоть и влюбленный. И вот как-то раз ночью лежит Сеня на кровати и вспоминает, что в холодильнике – тоже лежит – пирожок. С капустой. И так Сене захотелось этот пирожок слопать, ну прямо сил нет. Встал Сеня с кровати и прошлепал босиком на кухню. И вдруг видит – на столе тарелка стоит. Но не обычная, а летающая. По-научному такая тарелка называется НЛО, то есть Неопозанный Летающий Объект. «Бли-и-н, – думает Сеня, глядя на энэлошку, – наверное, у меня глюки от голода начались».
А из тарелки тем временем вылезают инопланетяне (точно такие, каких обычно в кино показывают) и говорят Сене:
– Приветствуем тебя, житель Земли. Мы прилетели из далекого созвездия Антракс. Не хочешь ли отправиться вместе с нами по бескрайним просторам Вселенной к нашему созвездию, чтобы увидеть нашу планету – Эллонию.
– Нет, – отвечает Сеня, – я хочу увидеть Мякишеву.
Инопланетяне тут же достали свои инопланетянские карты и попросили Сеню показать, в какой именно точке Вселенной находится планета Мякишева.
– Да это не планета, – говорит Сеня, – это девчонка из моего класса. Она в соседнем доме живет.
– Хорошо, житель Земли, полетели в соседний дом, – согласились инопланетяне и уменьшили Сеню до своего инопанетянского размера.
Поднялась летающая тарелочка в воздух и полетела к соседнему дому. Сеня только командовать успевает:
– Направо… налево… а теперь вон в ту форточку…
Влетела энэлошка через форточку в комнату, а в этой комнате Мякишева спит и десятый сон видит.
Сеня тут же, по своей привычке, начал с любовью глядеть на спящую Мякишеву. Смотрит, смотрит – прямо насмотреться не может. И вдруг Сеню осенило: ведь он сейчас маленький-премаленький, а Мякишева большая-пребольшая, и поэтому он может смело поцеловать ее в губы – Мякишева всё равно ничего не почувствует.
И малюсенький Сеня стал карабкаться на огромную Мякишеву, прямо как альпинист на горную вершину. Докарабкался до лица. А лицо у Мякишевой, с точки зрения крохотного Сени – ну просто ни в сказке сказать, ни пером описать, а еще проще – полный отпад. Нос – как гора, а ноздри – как две пещеры. И ветер со свистом завывает: ССССССС… СССССССС… – это Мякишева так дышит, вдыхая и выдыхая воздух. Вдохнула она в очередной раз – и Сеню, как пушинку, затянуло в её правую ноздрю. Так бы влюбленный Сеня и сгинул в ноздре у своей любимой, если бы, на его счастье, спящая Мякишева в этот момент не чихнула: АП-ЧХИ-И-И!.. Сеня со скоростью ракеты вылетел из носа Мякишевой и ка-а-а-к шмякнется на мякишевские губы! Только он собрался их поцеловать, а тут Мякишева возьми да и зевни сладко во весь рот. Почва под ногами у Севы разверзлась, и бедный влюбленный провалился в бездонную пропасть. С воплем ужаса: ААААААААААААААА… он полетел прямиком в желудок к Мякишевой. Но и на сей раз ему повезло. Мякишева, подавившись Сеней, закашлялась: КХА-А… КХА-А… КХА-А… (Для малюсенького Сени эти «кха-кха» звучали, как мощнейшие раскаты грома). На этот раз Сеня вылетел изо рта Мякишевой и шмякнулся ей на щеку. А Мякишева спросонья решила, что это комар ей спать мешает, да ка-а-а-к хлопнет себя по щеке. Так бедного Сеню и прихлопнула…. Хорошо ещё, что не насмерть.
После таких катаклизмов (или проще говоря – заморочек) у Сени всю любовь к Мякишевой как ветром сдуло. Он кубарем скатился к инопланетянам и сказал:
– Ладно, пацаны, летим на вашу Эллонию. Но только к обеду мне надо на Землю вернуться. Мама обещала блинчики с творогом приготовить.
Сидели как-то два орла
Высоко на скалах.
Один сказал: — Ку-ка-реку!
Другой: — Кудах-тах-тах!
Один сказал: — Ты не орёл,
Ты мне смешон до слёз.
Другой сказал: — Нет, я орёл!
И вдруг яичко снёс.
Кто крадется очень странный,
Еле слышимый, как вздох,
Чтобы на дверях стеклянных
Расписаться: ТЕН АДОХВ.
Так написано на складе
И в подъезде, и в метро…
Кто же сам он, этот дядя,
Расписавшийся хитро?
Может, сыщик знаменитый,
И пройдоха из пройдох,
Тот, кто на дверях закрытых
Тайно пишет: ТЕН АДОХВ?
Может, инопланетянин
Из созвездия кита,
Может, только тем и странен,
Что имеет два хвоста?
Я не сплю, не ем, не бреюсь.
Потерял навек покой,
Помогите мне скорее
Разгадать, кто он такой?
Никак не запомню – ну не успеваю! –
Куда я деваюсь, когда засыпаю?
Я только что был и боялся без света,
Отвлекся чуть-чуть, и – меня уже нету.
Лежу, лоб наморщив, в ответах копаюсь –
Откуда берусь я, когда просыпаюсь?
И надо ж родиться таким чудаком мне:
Засну – и не знаю, проснусь – и не помню.
Я сел на кровати, оделся, обулся.
Вдруг кажется мне – я совсем не проснулся!
Ведь я перед этим улёгся, укрылся,
Боялся, отвлёкся и – в сон провалился!
Ага – значит, надо раздеться, разуться
И снова заснуть, чтобы вправду проснуться!
Ну и что, что три головы!
Главное – не количество!
Что делать! Приходится гада на «вы».
Приходится – Ваше Величество.
А он мне: «Серёга, где мой компот?!
Что ты так медленно, Серый?!»
«Да вот он, Ваше Величество, вот!
Не дышите, пожалуйста, серой!»
* * *
Сегодня днём в антикварный магазин Курочки Рябы ворвался Иван-царевич и перебил там все золотые яйца.
– Я искал в них смерть Кощея Бессмертного, – так объяснил он в милиции свой некрасивый поступок.
* * *
Наконец-то разрешила пить из козьего копытца братцу Иванушке сестрица Алёнушка. Она подарила ему очистительно-фильтровальную установку «Родничок».
* * *
Научилась пользоваться косметикой Кикимора Болотная. Теперь она в миллион раз страшнее.
* * *
Новый цикл передач «Замечательные мамы» подготовило телевидение Сказгорода. В первой передаче мама Кощея Бессмертного с удовольствием расскажет телезрителям, как ей удалось сделать своего сына Кощеем.
* * *
Вернулась из туристического путешествия по заморским странам Лиса Патрикеевна. Говорит она теперь с акцентом, свою ледяную избушку называет офисом, зайца конкурентом, а жизнь – предпринимательской деятельностью.
* * *
Инспектор тридевято-тридесятого отделения милиции Алёша Попович задержал угонщика сапог-скороходов Кота-в-сапогах. Тот бежал ночью по лесу в одних трусах. Как выяснилось, сапоги-скороходы ему надели на ноги вредные мышата, когда он спал.
* * *
Сватья Баба Бабариха потребовала арестовать князя Гвидона, который, обернувшись комаром, пил её кровь. Князь Гвидон принёс в милицию справку о том, что он не вампир, а также анализы крови Сватьи Бабы Бабарихи. Её кровь признана вредной для здоровья.
* * *
В полнолуние открылась после лечения Лысая Гора. Теперь она покрыта густым лесом волос, в которых легко теряются прилетающие на шабаш ведьмы.
* * *
Роковую ошибку совершил Серый Волк. Вместо Красной Шапочки он проглотил Снегурочку, и теперь лежит в больнице с воспалением лёгких. Снегурочка спасена. Удастся ли вылечить Волка?
* * *
Три года не мог разбудить Спящую Красавицу царевич Елисей. Отчаявшись, он обратился за помощью к её маме. Мама Спящей Красавицы разбудила её одной фразой:
– Вставай, дочка, в школу проспишь!
* * *
Вывихнула язык Кривда. Она пыталась сказать правду.
* * *
Чародей-карлик Черномор отрастил бороду длиной 18 метров. Теперь на ней могут отправляться в полёт тридцать три богатыря во главе с морским дядькой, а не только Руслан, как было раньше. Цены на билеты приемлемые.
* * *
Не смогло закусить Морское Чудище Добрыней Никитичем. Оно забыло дома вставные челюсти.
* * *
Сатане не удалось купить душу у Козьмы Скоробогатого. Козьма заломил за неё такую цену, что Сатана перекрестился.
* * *
Всю ночь бился о землю колдун Харитон, пытаясь превратиться в волка и не догадываясь, что землю в этом месте заасфальтировали. Утром несчастного колдуна отвезли в больницу со множеством переломов.
Когда я была маленькая, я шла по дороге и нашла фляк. Он валялся никому не нужный. А я мимо шла, фляк и взяла. Так как я была маленькая, я не знала названий многих вещей. Я назвала то, что нашла – фляк. Я принесла фляк домой и положила его на коврик. Он был ленивый-ленивый и не хотел ничего делать. Я принесла ему молока, а он не ест! Я принесла ему рыбы, а он и её не ест! Я оставила это всё перед ним и пошла в комнату, подумав, что он стесняется. Но он лежал и ничего не делал. Вот такой лентяй. Пришла мама и стала меня ругать за то, что какой-то КАМЕНЬ валяется на коврике! Я спросила у неё: «Что такое КАМЕНЬ?» Она ответила, что это вещь, твёрдая и никому не нужная… Я долго плакала. А потом сделала КАМНЮ постельку на полочке и положила его туда. Он лежит и притворяется, как будто не живой! А сам живой! Я знаю: Фляк просто очень ленивый.
Очень хочется летать! Человеку всегда хотелось летать. Уж очень это заманчиво: взлететь и лететь подобно птице! Многие писатели пытались описать полёт, но никто из них не летал так высоко! Даниил был первым писателем, который поднялся так высоко. Он вспомнил отлёт. Люди суетятся. Никто не верил в то, что хрупкий Даниил не откажется от полёта. И теперь, когда он взлетел, он понял страшную правду: никто не может описать счастье полёта. Можно описать действия, но не чувства.
Как только Даниил приземлился, к нему подбежали люди. Они спрашивали и спрашивали, но он не слышал их, – ему казалось, что он летит со скоростью света.
Даниил понял и ещё одну вещь – ему никогда больше не быть писателем: он стал лётчиком.
