Шел старичок традиционный.
На нём коричневый картуз,
Немодный плащ тёмно-зелёный.
И нёс он глобус, как арбуз.
Он сел в сороковой автобус,
В толпу протиснулся бочком.
И люди раздавили глобус,
Смеясь над этим старичком.
Качался глобус сиротливо
В корявых старческих руках,
Как после атомного взрыва,
Дав трещины на полюсах.
И старичок традиционный
На глобус уронил слезу,
И говорил толпе смущенной:
– А что я внуку принесу?
И кто-то вынул осторожно
Планету из корявых рук
И говорит: «Поправить можно».
А кто-то говорит «Каюк!»
(Из книги «Разноцветный мост»)
Что бы было, если бы… я вдруг превратился в капитана? Да… И у меня был бы большой парусный корабль. Я бы вместе с лисёнком отправился в плаванье…
Матросы подняли паруса, и наш корабль поплыл по океану. Мы быстро-быстро скользили по волнам, но уже чувствовалось приближение бури. Я сразу увидел её в подзорную трубу.
Лисёнок прыгал у меня в кармане и хотел тоже посмотреть в трубу.
– Подожди, Ладик, – сказал я и отдал команду матросам: – Все наверх, спустить паруса!
Нас сильно качало. А меня ещё раскачивал лисёнок. От нетерпения он всё время прыгал.
– Дай посмотреть, дай посмотреть! – сквозь шум ветра кричал лисёнок.
– Перестань раскачивать, и так трудно устоять на капитанском мостике. Ладно, иди ко мне, смотри.
Лисёнок вылез из кармана. Я дал ему поглядеть в трубу.
– Ой, боюсь, боюсь! – закричал лисёнок.
– Что такое?
Я взял у него подзорную трубу, поглядел и чуть её не выронил. Мне стало страшно.
Впереди из воды вынырнуло чудовище. У него было семь голов, семь хвостов и семь лап с перепонками между пальцев. Чудовище ударило наш корабль. Я пересилил страх и отдал команду матросам:
– Спустить плот на воду. Всем спасаться.
Плот с матросами поплыл по волнам, всё дальше от корабля.
Я решил сам сразиться с чудовищем. А Ладик сказал, что он меня не оставит.
Я поднял подзорную трубу и – трах! трах! – стал бить по головам чудовища, по его перепончатым лапам. Чудовище дико вскричало, зарычало и ушло под воду, увлекая за собой наш корабль.
Я очутился среди огромных волн. Они с шумом поднимали меня и бросали вниз.
И вдруг я услышал слабый голос лисёнка:
– Спасите!
Я подплыл к Ладику, схватил его одной рукой, а в другой я продолжал держать подзорную трубу. Теперь я мог плыть, только двигая ногами. Изловчившись, я сумел посмотреть в подзорную трубу, чтобы понять, куда нам двигаться. Впереди я увидел остров. И волны нас несли на остров.
Но сзади я уже слышал тяжёлое дыхание семи голов чудовища.
Мы выскочили на остров. Он был из белого-белого песка. Чудовище, конечно, нас настигнет. Придётся принимать последний, решительный бой.
Лисёнок наклонился и лизнул песок.
– Давай есть остров. Чтобы сделать тоннель.
– Как? – удивился я.
– А вот так. Мы можем спастись.– И лисенок сунул нос в песок.– Ешь. Это сахарный, сладкий песок…
Мы стали быстро-быстро есть, а ещё я оглядывался и смотрел в подзорную трубу.
Чудовище приближалось, потом влезло на остров. Но семь его ног и семь хвостов вязли в сахарном песке. А мы успели вырыть тоннель и побежали. Вдруг моя труба стукнулась о что-то твёрдое.
Трах! Деревянная дверь.
Что делать? Она заперта?
Ладик пощупал дверь. Потом сунул свой острый лисий нос в замочную скважину и повернул. Дверь открылась. Совершенно мокрые, мы вбежали в комнату и захлопнули за собой дверь… Я увидел стол. А за столом маму и папу.
Трах! Ударило снаружи в дверь.
– Что это такое? – спросил папа.
– Там чудовище. У него семь голов, семь хвостов и семь лап…
– Но уже ведь поздно,– сказала мама,– пора спать.
И папа подошёл к двери и крикнул:
– Чудовище! Пора спать.
Мы услышали, как за дверью разом зевнули семь голов.
– Спокойной ночи, – сказала мама.
– Спокойной ночи, спокойной ночи. Спокойной…– И, удаляясь, разом затопали семь лап – топ… топ… топ… И зашуршали семь хвостов.
– Ему повезло, – сказал Ладик. – Чудовище с сахарным песком – мое любимое кушанье. – А ещё лисёнок спросил: – Дверь крепко заперта?
– Да, – сказал я. – Очень крепко.
Я сидел на подоконнике, натянув рубашку на колени, потому что штаны были у мамы.
– Нет, – сказала мама и отодвинула в сторону нитки с иголкой. — Я не могу больше с этим мальчишкой, на нём просто черти рвут.
– Да, – сказал папа и сложил газету. – На нём черти рвут, он лазает по заборам, он скачет по деревьям и носится по крышам. На него не напасёшься!
Папа помолчал, зловеще поглядел на меня и, наконец, решительно объявил:
– Но я придумал средство, которое раз и навсегда избавит нас от этого бедствия.
– Я не нарочно, – сказал я. – Что я, нарочно, что ли, да? Оно само.
– Конечно, оно само, – ядовито сказала мама. – У твоих штанов такой скверный характер, что они нарочно целыми днями подстерегают каждый гвоздик, цепляются за него и потом рвутся специально для того, чтобы позлить твою маму. Вот какие коварные штаны! Оно само! Оно само!
Мама могла так кричать «оно само» до утра, потому что у неё уже разыгрались нервы, это было видно невооруженным глазом. Поэтому я сказал папе:
– Ну так что же ты придумал?
Папа сделал строгое лицо и сказал маме:
– Тебе нужно напрячь все свои способности и изобрести аппарат, который обеспечивал бы тебе наблюдение за твоим сыном в часы отсутствия. Мне сегодня некогда, сегодня «Спартак» – «Торпедо», а ты, ты садись к столу и, не теряя времени, изобрети сейчас же подзорную трубу. У тебя это очень хорошо получится, я знаю, что ты человек в этом отношении весьма талантливый.
Папа встал, порылся у себя в столе и положил перед мамой маленькое зеркальце с отбитым уголком, довольно большой магнит и несколько разных гвоздочков, пуговицу и ещё чего-то.
– Вот, – сказал он, – это тебе необходимые материалы. В поиск, смелые и любознательные!
Мама проводила его к дверям, потом вернулась и отпустила и меня во двор погулять. А когда мы вечером все сошлись за ужином, у мамы были перепачканы клеем пальцы, и на столе лежала довольно симпатичная синенькая и толстая труба. Мама взяла её, издалека показала мне и сказала:
– Ну, Денис, смотри внимательно!
– Это что? – спросил я.
– Это подзорная труба! Моё изобретение! – ответила мама.
Я сказал:
– Окрестности озирать?
Она улыбнулась.
– Никакие не окрестности! А за тобой присматривать.
Я сказал:
– А как?
– А очень просто! – сказала мама. – Я изобрела и сконструировала подзорную трубу для родителей, вроде подзорной трубы для моряков, только гораздо лучше.
Папа сказал:
– Ты объясни, пожалуйста, популярно, в чём тут дело, какие принципы положены в основу изобретения, какие проблемы оно решает, ну и так далее. Прошу!
Мама встала у стола, как учительница у доски, и заговорила докладческим голосом:
– Теперь, когда я буду уходить из дому, я всегда буду видеть тебя, Денис. Я могу удаляться от дома на расстояние от пяти до восьми километров, но чуть я почувствую, что давно тебя не видела и что мне интересно, что ты сейчас вытворяешь, я сразу – чик! Направляю свою трубу в сторону нашего дома – и готово! – вижу тебя во весь рост.
Папа сказал:
– Отлично! Эффект Шницель-Птуцера!
Тут я немножко оторопел. Я никогда не думал, что мама может изобрести такую штуку. Ведь такая с виду худенькая, а смотри-ка! Эффект Шницель-Птуцера! Я сказал:
– А как же, мама, ты будешь знать, где наш дом?
Она ответила, нисколько не задумываясь:
– А у меня в трубе сидит компасный магнит. Он всегда показывает на наш дом.
– Реакция Бабкина-Няньского, – сказал папа.
– Совершенно верно, – продолжала мама. – Таким образом, если ты, Денис, заберешься на забор или чёрт-те куда, это мне сразу будет видно.
Я сказал:
– А там у тебя что? Экран, что ли?
Она ответила:
– Конечно. Помнишь зеркальце? Оно отбрасывает твое изображение прямо мне внутрь головы. Я сразу вижу, стреляешь ты из рогатки или просто так мяч гоняешь, безо всякого смысла.
– Обыкновенный закон Кранца-Начиханца. Ничего особенного, – проворчал папа и вдруг, оживившись, спросил: – Прости, прости, пожалуйста, я перебью тебя. Один вопросик можно?
– Да, задавай, – сказала мама.
– Твоя подзорная труба что, она работает на электричестве или на полупроводниках?
– На электричестве, – сказала мама.
– О, тогда я тебя предупреждаю, – сказал папа, – ты берегись замыканий. А то где-нибудь замкнёт, и у тебя в мозгах произойдёт вспышка.
– Не произойдёт, – сказала мама. – А предохранитель на что?
– Ну, тогда другое дело, – сказал папа. – Но ты всё-таки поглядывай, а то, знаешь, я буду волноваться.
Я сказал:
– Ну а ты можешь сделать такую штуку для меня? Чтобы и я мог за тобой присматривать?
– А это зачем? – снова улыбнулась мама. – Я-то уж наверняка не полезу на забор!
– Это еще не известно, – сказал я, – может быть, на забор ты и не станешь карабкаться, но, может быть, ты за машины цепляешься? Или скачешь перед ними, как коза?
– Или с дворниками дерёшься? И вступаешь в пререкания с милицией? – поддержал меня папа и вздохнул: – Да, жалко, нет у нас такой машинки, чтобы нам за тобой наблюдать…
Но мама показала нам язык:
– Изобретено и выполнено в единственном экземпляре, что, взяли? – Она повернулась ко мне: – Так что знай, теперь я всё время держу тебя под своим неусыпным контролем!
И я подумал, что при таком изобретении у меня начинается довольно кислая жизнь. Но ничего не сказал, а кивнул и пошел спать. А когда проснулся и стал жить, то понял, что для меня наступили чёрные дни. При мамином изобретении получалось, что моя жизнь превращается в сплошное мучение. Вот, например, сообразишь, что Костик за последнее время уж очень разнахалился, и самая пора ему как следует накостылять по шее, а вот не решаешься, так и кажется, что подзорная мамина труба уставилась тебе прямо в спину. И наподдать Костику как следует просто невозможно в таких условиях. Я уж не говорю о том, что я вовсе перестал ходить на Чистые пруды, чтобы ловить там себе головастиков полные карманы. И вся моя счастливая, весёлая прежняя жизнь теперь стала запретной для меня. И так тоскливо тянулись мои дни, что я таял, как свеча, и места себе не находил. И дело уж, наверное, просто приближалось к печальному концу, как вдруг однажды, когда мама ушла, я стал искать свою старую футбольную камеру и в ящике, где у меня хранится всякая утильная хурда-бурда, я вдруг увидел… мамину подзорную трубу! Да, она лежала среди прочего мусора, какая-то осиротелая, облупившаяся, тусклая. По всему было видно, что мама уже давно ею не пользуется, что она про неё и думать-то забыла. Я схватил её и расковырял поскорее, чтобы взглянуть, что у неё там внутри, как она устроена, но, честное слово, она была пустая, в ней ничего не было. Пусто, хоть шаром покати!
Только тут я догадался, что эти люди обманули меня, и что мама ничего не изобрела, а просто так, пугала меня своей ненастоящей трубой, и я, как доверчивый дурачок, верил ей и боялся, и вёл себя, как отличник. И от этого всего я так обиделся на весь свет, и на маму, и на папу, и на все эти дела, что выбежал сразу во двор как угорелый и затеял там великую срочную драку с Костиком, и с Андрюшкой, и с Аленкой. И хотя они втроём прекрасно меня отлупили, всё равно настроение у меня было отличное, и после драки мы все вчетвером лазали на чердак и на крышу, а потом карабкались на деревья, а потом спустились в подвал, в котельную, в самый уголь, и извозились там просто до умопомрачения. И всё это время я чувствовал, что у меня словно камень с души свалился. И хорошо было, и свободно на душе, и легко, и весело, как на Первое мая.
Грушею сладкой
Нетрудно хвалиться –
Трудно
С товарищем
Грушей делиться,
За спину прятать
Её от него.
Только труднее,
Труднее всего,
Если он скажет:
«Не мучайся! Кушай...»,
Бросив тебя
С этой глупою
Грушей.
Сверив звук и струны натяженье,
Он сказал: «Ну, теперь ничего...»
Наша бабушка в знак уваженья
Пригласила обедать его.
Сел старик между папой и мамой,
На него любовалась семья,
Он горячим борщом со сметаной
Не накапал на скатерть, как я.
Он покачивал вилкой с биточком,
Словно вензель воздушный писал,
И отламывал хлеб по кусочкам,
А не просто горбушку кусал.
Из солонки он соль понемножку
Брал сухим серебристым ножом
И, фужер подымая за ножку,
Пил несладкую воду боржом,
Трогал губы салфеткой бумажной –
Я бы так ни за что не сумел.
Инструмент он настроил... неважно,
Но зато как красиво он ел!
Весь зарос травою дом.
Возле дома – океанский
Куст стоит, как спрут гигантский,
Будто мы на дне морском.
Будто жуткою волной
Водорослей, хлама, ила,
Старый дом с трубой накрыло
Переросшею травой.
Ни изнанки, ни лица,
Ни крылечка, ни сарая,
Лишь одна трава густая
Без начала и конца.
Был когда-то молодым
Дом. Стоял один, бесстрашен.
Над трубою вился дым,
Белокур и бесшабашен.
А теперь мы, как на дне
Тускароровой, опасной
Впадины. И куст ужасный –
Тенью спрута на стене.
Съёжился снег,
Посерел, ноздреватый,
Громче вороны кричат.
Ноги укутаны
Старою ватой –
Ёлки в овраге торчат.
Встал из берлоги
Медведь, растревожен
Запахом
близкой весны.
Вышел на берег,
Угрюм и взъерошен,
Сел на припёк у сосны.
Всё позади –
И мороз, и ненастье,
Жуткие зимние сны.
Снова весна
Распахнула объятья,
Дремлет медведь у сосны.
Летели дикие утки, одна утка потеряла пёрышко. Перо опустилось прямо на нос простодушному Гансу.
– Ого! – удивился Ганс. – Такое добро и прямо с неба свалилось! Еще раз утки пролетят, это сколько же у нас пера будет?!
Поразмыслив, велел Ганс жене шить наперники для подушек. Уселась жена Ганса за работу, а сам он дальше думать стал.
– Зачем же нам так много подушек? – почесал Ганс в затылке. – Если жену не остановить, она все шить и шить будет! Верно, жена?
– Верно, – отвечала трудолюбивая женщина.
– Ладно, – придумал вдруг простодушный Ганс. – Подушки мы продавать станем! Сделаю новую телегу, повезём подушки на базар!
Не откладывая надолго, взял Ганс топор, пилу, да и наладил такую телегу – загляденье! А жена Ганса тем временем всё наперники для подушек шьёт.
– Телега есть, – хлопнул себя по лбу Ганс. – А лошадь?
– Придётся заводить лошадь, – вздохнула жена.
Вновь взялся Ганс за топор, построил большую, просторную конюшню.
Подумал, пристроил к конюшне хлевушек. Отправился на базар, привёл лощадь, коровёнку, в хлев двух свинок устроил. А жена Ганса тем временем всё наперники для подушек шьёт.
Ахнул Ганс. Да если столько подушек набить пером, их же ни на какой телеге не увезёшь! Да не проще ли самому лавку открыть, пусть народ к Гансу за подушками едет!
Взялся Ганс за дело, такой себе домину отгрохал! Первый этаж каменный, там лавка будет. Наверху просторное жильё. Рядом постоялый двор, с комнатами для приезжих. Поразмыслив, на речке поставил Ганс мельницу.
Во двор разную живность пустил: гусей, курочек… А жена Ганса тем временем всё наперники для подушек шьёт.
– Осталось только дорогу проложить, – решил трудолюбивый Ганс.
Сказано – сделано. Проложил Ганс дорогу до самого своего дома с постоялым двором. Вышла дорога – королю приехать не зазорно.
– Ну, порядок, жена, – сказал тогда Ганс.
Сели они с женой ждать, когда же вновь дикие утки полетят, перо ронять станут.
Ждали, ждали… Опять ждали… И снова ждали… Не летят утки!
Может, стороной где пролетели?.. Ну вот не летят, и всё тут!
Огляделся тогда бедный Ганс по сторонам. Окинул взглядом новый домище с постоялым двором, дорогу… В хлевушке свиньи хрюкают, к конюшне сытые кони копытом бьют, на лужке коровы гуляют. Жена наперников для подушек нашила, и не сосчитать!
– Столько наворотили, – горько вздохнул простодушный Ганс. – И выходит, всё зря!
– Вот и суббота пожаловала! – Никанор Иванович блаженно потянулся, сладостно зевнул и зажмурился.– Сумку собрала?
– Собрала. С вечера тебя дожидается.
– Веничек не забыла?
– Да разве без веничка тебя выгонишь?
– Без веничка не баня. Березовый веничек-то?
– Березовый.
– Штуки три теперь осталось березовых-то? Проездили к синему морю, я и веников не заготовил.
– Ума не приложу, как ты обходиться будешь. Вставай, лялюшек тебе напекла.
Никанор Иванович перекувырнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.
– Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?
Никанор Иванович соскочил с постели, шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал к поганому ведру, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге – ступню правой отогревал на щиколотке левой, – принялся причёсываться.
– Надень тапочки, ноги как у гуся.
– Обойдётся, – сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску.
Между ключицами ямы, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так – жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвертым сзади, а за три года переехал в предпоследние.
– Беда прямо! – нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.
– Что? – спросила мать.
– Да так. Не в коня корм.
– Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.
– Да ведь время уходит!
– Это у тебя-то время! – мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.
Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот, и она откликнулась, приподняла его и тотчас отпустила.
– Худющий, а тяжёлый.
– Это у меня кости, – объяснил Никанор Иванович. – Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел – ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места б не сдвинул.
– За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались, небось.
Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.
– Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, – сказал ему дед в ту самую трудную пору жизни. – Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся – Никанор Иванович. Понимаешь?
– Понимаю, – сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь, может, больше его самого и согласилась с ним.
Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.
До бани было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну а там уж близко.
На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, хозяина, вот и пропадаю.
Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть. «Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы».
Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны:
– Ну, нет у меня ничего! Время за зря теряешь. Ступай.
Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.
Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.
На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо – большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей!..
Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе: «Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб ухнулись в тартарары».
Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулаке мелочь на баню.
– Ну пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.
Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.
Никанор Иванович прибавил шагу.
– Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я. Поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя – чтобы отвадить, а меня – чтобы не обнадеживал вашего брата попусту.
Слова на собаку не подействовали.
– Не надрывай мне сердце! – рассердился Никанор Иванович.
Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся – я кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля совсем одна.
Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.
– А, Никанорик! – обрадовалась ему тётенька кассирша. – Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.
– На уговоры много времени потратил, – признался Никанор Иванович, получая билетик.
– Мать, что ли, не пускала?
– Да нет, с животным одним разговаривал.
Тётенька кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка-банщика.
– Никанорик! Веник не забыл?
– Никогда! – ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. – Мой шкаф не занят?
– Держу для друга. Пиджак свой там повесил.
– Спасибо, Василич!
– Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать, – крикнул ему Ваеилич.
Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.
Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.
—
Ты чего? – спросил тот.
– Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь, может, седой.
– Да нет, не седой. Белый.
– Вот я и гляжу. Редкий волос.
– Чего же редкого, ты сам такой же!
– У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была как я, а потом волос потемнел.
– А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.
– Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь, и легко.
– Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?
– Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.
– Ишь ты! – восхищенно покрутил головой сосед. – Ты завсегдатай?
– Кто?
– Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.
– С семи лет хожу. А теперь десять.
– Завсегдатай. Хорошая у вас баня.
– Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь.
– Пошли.
– Никанорик пожаловал! – дружно обрадовалась парилка.
Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового – не отстал ли? – окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх. Захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.
– Похлещись, – Никанор отдал свой веник белоголовому. Тот похлестался. – Не умеешь, – сказал Никанор Иванович. – Давай похлещу.
—
Похлещи.
– Ну, как? – спросил мальчик, когда они вышли из парной.
– Прямо тебе скажу – здорово.
Они заняли свои места, вымылись.
– Тебя Никанором зовут?
– Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович.
– Ну, это понятно.
– Ишь какой понятливый! – усмехнулся мальчик совсем во-взрослому. – Ещё пойдёшь в парную?
– Пошел бы, да за сердечко боюсь.
– Ну, как хочешь! – Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было.
Кинулся в раздевалку. Вытерся кое-как, оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу – и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина – и там не было белоголового. Помчался назад к бане. И столкнулся с ним у входа.
– Чего-нибудь оставил? – спросил белоголовый.
Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный.
– Оставил, – сказал Никанор Иванович. – Мочалку. Любимую.
И прошмыгнул мимо этого человека в баню.
Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто и пошёл в ту же сторону. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его.
«А что, если он обернётся?» – словно кипятком в лицо.
Никанор Иванович уткнул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились, он замедлил шаги, а потом совсем остановился.
И вспомнил собаку на картофельном поле.
И заплакал вдруг.
– Ты что-нибудь потерял? – спросила его старушка.
– Нет, ничего! – И бросился бегом в обратную сторону. Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.
Девочка Тася, соседка по парте!
Два государства на контурной карте.
Точку с тире повторяя стократ,
я отделился надёжной границей.
Сунься, попробуй! Воздастся сторицей.
Не было в мире надежней преград.
Краешком глаза доносит разведка,
что там в альбоме рисует соседка,
что за бумажки летят через ряд,
что за отметки в тетрадке пестрят.
Парта – мой дом, мой отряд партизанский!
Позже сказал бы я: конь мой троянский.
Там, из-под парты, она началась,
эта внезапная зыбкая связь.
То пирожок пополам разделяется,
то промокашка к тебе подвигается,
если же локтем задел локоток –
в пятки душа, словно крик в потолок!
Вот у соседки с примером заминка –
ты не допустишь девчоночьих слез…
После уроков стирает резинка
точки с тире – твой мальчишеский СОС.
Новая эра у нас начинается,
где появляются плюс и равняется.
Перевод Юрия Вронского
Чудно летучей мышью быть,
Чудно ночную тьму любить,
А спать при солнце, детки.
Поймём ли мы когда-нибудь,
Как удаётся ей уснуть
Вниз головой на ветке?
Чудно родиться пауком,
Чудно весь век ходить с клубком,
Для мошек сеть сплетая.
Зато он может поместить
В своём брюшке паучьем нить
Длиною до Китая!
40° южной широты
Нас в солнечную бурю
Уносят паруса.
Зловещею лазурью
Пылают небеса.
Сверкает берег белый.
Там вечная зима,
И только самый смелый
Там не сойдёт с ума.
Как тяжко альбатросы
Летают в шторм такой!
Как заунывно тросы
Поют про край родной!
Перевод с французского Татьяны Берфорд
(Продолжение. Начало в №45)
Но в тот же вечер – вот тебе и раз! – начался дождь. Он лил, и лил, и лил… Лил так сильно и так долго, что единственная дорога между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется превратилась в страшную грязь и стала совсем непроходимой.
На следующее утро Фульберт-библиотекарь вскочил с постели, как от удара. Ему в голову пришла одна гениальная идея: если он хочет снова увидеть прекрасную Розмари, нужно купить для библиотеки еще одну книгу!
Он мгновенно оделся, заскочил в библиотеку, взял с этажерки одну купюру и вскочил на свой велосипед. Хотя дождь по-прежнему лил как из ведра, Библиотекарь выехал на Главную дорогу и, крутя педали из последних сил, помчался прямо в Большой город. По счастью, Главная дорога не была размыта.
Из-за плохой погоды он добрался туда на целый час позже против обыкновения. Бросил свой велосипед прямо на тротуаре, нимало не заботясь о том, чтобы привязать его к фонарному столбу, и ворвался в книжный магазин.
Но вот незадача: здесь было столько книг, что от их количества у бедного Библиотекаря голова пошла кругом. А когда Старый Продавец вдобавок сообщил ему не без гордости, что в его магазине имеется огромный выбор книг по всем областям знаний, Фульберт вконец растерялся. Как тут выбирать?
Продавец заметил его растерянность и постарался ему помочь:
– Ну-с, молодой человек, книжки в каком роде вы любите читать?
– Гм…ну… – замялся Фульберт.
– Вам нужна проза? Или поэзия?
– Гм… д-да… наверное…
– Если вы не очень уверены, – терпеливо продолжал Продавец, – то, может быть, вы расскажете мне, что вы любите больше всего на свете?
Фульберт-библиотекарь хотел было признаться, что больше всего на свете он любит Розмари, но постеснялся. Поэтому он сказал:
– Клубничное мороженое со взбитыми сливками и мягкой карамелью.
– А! – радостно всплеснул руками Продавец. – Тогда вам нужна книга кулинарных рецептов!
Фульберт вздохнул с облегчением:
– Да-да, точно.
Он попросил, чтобы его новую книгу завернули в блестящую подарочную бумагу: ведь это особый день в его жизни! Потом он бережно засунул пакет за пазуху, поближе к сердцу, чтобы драгоценная книга не вымокла под дождём. А потом он снова вскочил на велосипед и снова закрутил педалями, как сумасшедший.
…Догадайтесь-ка с первого раза, кого он увидел, как только въехал в Дерни-За-Веревочку? Правильно, прекрасную Розмари, которая как раз переходила улицу.
Фульберт почувствовал себя таким счастливым, что соскочил с велосипеда, забыв затормозить. Велосипед с большим трудом остановился точно напротив ремонтной мастерской, а Фульберт – прямо перед Розмари. Испугавшись, что девушка уйдёт, он поспешно пробормотал:
– Ммм… извините, пожалуйста, мадемуазель Розмари, но у меня есть для вас новая книга!
И, ни о чем больше не спрашивая свою единственную читательницу, он потянул её за рукав прямо в библиотеку, усадил за стол и положил перед ней только что приобретённое сокровище.
Пока она читала, Фульберт сначала довольно долго смотрел на неё во все глаза. Потом он робко пристроился рядом с ней и открыл книгу «Ваш сад и огород»… В тот же вечер он решил непременно посадить перед окнами библиотеки несколько кустов чайных, розовых и тёмно-красных роз. Розмари, конечно же, понравятся эти цветы.
Однако всё на свете имеет свой конец. В книге кулинарных рецептов нельзя читать рецепты один за другим, а то, чего доброго, заработаешь несварение желудка!
…На следующее утро Фульберт опять изо всех сил крутил педали под проливным дождем, чтобы купить в Большом городе новую книгу. На этот раз он вошёл в книжный магазин, твердо зная, что ему нужно:
– Дайте мне, пожалуйста, очень толстую книгу с очень маленькими буквами. Только пусть она будет интересной!
Да-да! Это именно то, что ему нужно: книга не должна надоесть Розмари, и при этом девушка пробудет в библиотеке подольше.
Фульберту предложили длинный роман, название которого ему ничего не говорило, написанный автором, которого он не знал, но ему было всё равно. Зато он очень хорошо знал ту, которая будет этот роман читать, и вот это-то ему было совсем не всё равно.
Дни шли за днями, дождь все лил и лил, но каждое утро Фульберт ездил в Большой город. Теперь на полках его библиотеки стояло множество книг, однако он не приковывал их цепью к стене: каждый день после обеда он был чрезвычайно занят тем, что сидел и читал рядом с Розмари, пока она не закрывала свою книгу. Потом он немножко говорил с нею, а потом провожал домой под ярким зонтиком…
…А в это время три противных разбойника с тоской глядели на улицу из своего домишки – снаружи дождь лил в тридцать три ручья, а у них зонтика не было. Они очень хотели купить себе по зонтику, но, вы же понимаете, чтобы купить зонтик, нужно было выйти на улицу, а чтобы выйти на улицу, нужен был зонтик…
Через три недели дождь все-таки прекратился. Дорога между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется мало-помалу высохла.
Фульберт как раз собирался вместе с Розмари посмотреть картинки в новой книжке, когда дверь с шумом распахнулась.
– Руки вверх! – крикнул Низенький Толстый разбойник. Он слыхал эту фразу в кино и понял, что, если гаркнуть её погромче, то люди начинают поднимать руки вверх. Он плохо себе представлял, для чего это надо, но киношникам виднее… значит, так положено.
Длинный Тощий разбойник вышел вперед и прорычал:
– Где деньги?
Поскольку пораженный Фульберт ничего не ответил, Длинный Толстый разбойник уточнил:
– Где стопка купюр?
– Её больше нет, – твердо произнёс, наконец, Фульберт. Если бы такое случилось всего несколькими неделями раньше, он, конечно, очень бы испугался, но с тех пор, как в библиотеке появилась Розмари, многое изменилось.
– Ни одной купюры больше не осталось, – повторил он, – загораживая собой Розмари, чтобы её защитить.
– Куда же ты их подевал?
– Я их не подевал, я их потратил – купил книги!
Три противных разбойника сжали кулаки от злости: они были так уверены в успехе своего предприятия, и надо же, чтобы Библиотекарь оказался таким глупцом! Они переглянулись, не зная как быть. Наконец, Длинный Толстый разбойник предложил:
– У меня идея – украдём все книги и продадим их, вот и получим денежки.
Украсть и продать книги? Услышав такое, Библиотекарь выпрямился во весь свой рост и метнул на трех противных разбойников решительный взгляд. Потом он быстро схватил с полки трехтомное пособие «Как стать честным за три дня» и запустил в них все три увесистых тома. Потеряв голову от страха, разбойники убежали, не разбирая дороги.
– О! – в восхищении воскликнула Розмари. – Господин Фульберт, вы были просто великолепны. Какое мужество!
Библиотекарь покраснел, побледнел и решил обязательно купить книгу под названием «Как правильно объясниться в любви». Потом он нежно обнял Розмари, а она поцеловала его в щёку. В общем, изредка бывают в жизни такие моменты, когда можно обойтись и без книг…
Откровенно говоря, осталось неизвестным, стали ли три противных разбойника честными за три дня (или, правильнее сказать, за девять – ведь их было трое!), но совершенно точно известно, что Фульберт женился на Розмари.
К счастью, Почтальон вовремя получил своих голубей, и они разнесли приглашения на свадьбу. Священнику выдали затычки для ушей, и его пёс успешно собрал пожертвования во время свадебной мессы. А барашек Дворника аккуратно ощипал траву на стадионе, где поставили столы с угощением для всех пришедших на свадьбу гостей.
Сейчас в библиотеку записан уже весь городок. И книги разрешается брать на дом. Потому что Фульберту не очень по душе, если люди дни и ночи напролет просиживают в библиотеке: ему не терпится поскорее вернуться домой, чтобы читать и смеяться вместе с прекрасной Розмари.
– Эк тебе сегодня не повезло с гостем! – раздался в наушниках сочувственный голос звукорежиссера. – Как с таким целый час говорить?
Рядом со мной в студии сидел мрачный бородатый дядька и односложно бурчал в ответ на вопросы радиослушателей. В прямом эфире шла детская программа «Клумба», и я была её ведущей. Первые семь минут передачи навевали мысль о грандиозном провале. И тогда, отчаявшись, я попросила своего сурового гостя спеть что-нибудь. Но «что-нибудь» петь он был не готов, поэтому мне пришлось долго выбирать: весёлое или грустное, съедобное или несъедобное, животное или насекомое и ещё несколько столь же невообразимых позиций. Сейчас, спустя больше десяти лет, я и не вспомню, что он спел в результате, потому что петь ему за тот эфир пришлось много. Через сорок две минуты по эфирным часам я была совершенно очарована и даже влюблена, а строгий наш режиссер басил в наушники: «Ты его почаще приглашай: прикольный мужик!»
Вот так я подружилась с поэтом Петром Алексеевичем Синявским.
Вообще-то Пётр Синявский не собирался становиться детским писателем. Он был музыкантом и работал себе в оркестре. Но его всё время тянуло на шалости. И однажды дирижёр так рассердился на озорника, что сказал: «Хватит тебе хулигать, займись чем-нибудь полезным. Песню, что ли, детскую напиши!» Легко сказать: напиши. Синявский задумался всерьёз и решил сочинить что-нибудь такое, чтобы все дети становились сразу хорошими и забывали о шалостях. А когда дети забывают о шалостях? Только когда спят. Так что первым произведением Петра Синявского для детей стала колыбельная «Лунный кораблик». Вот такую историю рассказывает Пётр Алексеевич детям, когда они спрашивают, как он стал писателем. Это, конечно, немножко хулиганская история, но она мне нравится. Тем более что мне посчастливилось побывать на многих встречах Петра Синявского с детьми.
Это совершенно удивительные встречи. Седой бородатый человек, серьёзный, как Карабас-Барабас, заставляет зал хохотать так, что стулья падают, визжать так, что люстры трясутся, и вопить так, что троллейбусы на улицах вздрагивают. Одним движением руки он может превратить девочку с длинной косой в Непобедимое Пугало, а любого мальчика – в кваквёнка или даже в барона фон дер Макарона. Игра захватывает всех: кваквята, Пугала, Макароны и прочие герои стихов Синявского, а так же многочисленные зрители абсолютно счастливы. А Пётр Алексеевич никого больше не пытается сделать лучше, усыпив колыбельной. Он наоборот даже придумал специальную просыпательную песню, потому что давно уже понял, что дети бывают самыми хорошими, когда играют, когда им весело и когда они поют смешные песни.
Песни на стихи Петра Алексеевича дети пели, когда я была маленькая, и сейчас поют, причём в самых неожиданных местах. Однажды я даже в Латвии видела местного мальчишку, который от радости прыгал и пел по-русски песенку «Лягушенция». А мои собственные сыновья всё время требуют, чтобы я спела им на ночь про щенка, который похож немного на бульдога и на дога, про ходики с кукушкой или про лунный кораблик. Я иногда даже сержусь, но ничего не могу поделать: любовь к Петру Алексеевичу и его песням – это у нас семейное.
Ксения Молдавская
Споткнулся смычок,
Не пиликает скрипка:
За нотный крючок
Зацепилась ошибка.
Жили-были пастух да пастушка,
Жили-были свирель да рожок.
На свирели играла подружка,
На рожке откликался дружок.
То малиновкой в роще звенели,
То летели стрижом в облака
Камышовые трели свирели
И кленовые песни рожка.
Нину спрашивает Яна:
- Что такое портефьяно?
Отвечает Яне Нина:
- Это фросто фианино.
Кто горячей водой умывается,
Называется молодцом.
Кто холодной водой умывается,
Называется храбрецом.
А кто не умывается,
Никак не называется.
Насекомые усатые
Не бывают без усов.
Насекомые носатые
Не бывают без носов.
Стояла изба в деревушке,
В ней жили смешные старушки:
Бельё зашивали метёлками,
Жильё подметали иголками,
Солили волнушки в подушке
И шли подремать на кадушке.
Им снилась изба в деревушке,
В ней жили смешные старушки:
Бельё зашивали иголками,
Жильё подметали метёлками,
Солили волнушки в кадушке
И шли подремать на подушке…
Тихон тихонько чихнул,
Чихон чихонько тихнул.
Сидит ворона под окном
В дырявом башмаке
И распевает на родном
Вороньем языке:
— Каркарандаш, каркарапуз,
Каркарточка, картошка,
Каркарамель, каркарусель,
Картуз, Каркарабас.
И если кто-нибудь из вас
Картавит хоть немножко,
Пускай попробует пропеть
Хотя бы триста раз:
— Каркарандаш, каркарапуз,
Каркарточка, картошка,
Каркарамель, каркарусель,
Картуз, Каркарабас.
В детстве меня называли Мамин Хвостик. Это обидное прозвище возникло неслучайно. Я действительно мог ходить с мамой куда угодно, стоять в любой очереди, скучать в парикмахерской и химчистке, лишь бы быть рядом с ней.
Очень мне нравилась моя мама.
Нравилось главным образом то, что рядом с ней я переставал бояться. Ничего мне было не страшно. А вот как только мама куда-нибудь отходила – пробить чек в кассе, или в парикмахерское кресло, я начинал ужасно беспокоиться – вдруг она куда-нибудь пропадет?
Но она не пропадала – возвращалась всегда вовремя.
Это чудесное мамино свойство очень сильно меня поражало. Иногда, если мы просто шли по улице, я забегал немножко вперед и смотрел на маму издали: как она идёт. Шла она тоже очень красиво, постукивая каблучками. И несла легко самую тяжёлую сумку. И всегда улыбалась мне издали.
Если мама уставала и ложилась отдохнуть, я тоже забирался рядом с ней. Но долго лежать просто так не мог. Скоро начинал ворочаться, вздыхать. И тогда мама спрашивала меня сонным голосом:
– Ну, чего елозишь?
А я отвечал:
– Ничего. Расскажи чего-нибудь.
Мама вздыхала, думала.
– Ну, что тебе рассказать? – говорила она. – Жил-был волшебник… Построил он однажды дворец. И думает: кого бы в нём поселить?
Я начинал ещё больше елозить, только от удовольствия.
– Ну-ка, тихо! – говорила мама.
– Ну вот, построил он дворец и думает: дай-ка я в нём поселю самого послушного мальчика, который кашу хорошо ест, маме помогает и долго играет один.
…Постепенно становилось темно. Мне очень хотелось, чтобы мама подольше не зажигала свет. Так было лучше – лежать в темноте и слушать сказку.
– Да, – говорила мама. – Искал-искал он такого мальчика, но никак найти не мог. И тогда…
Мама задумывалась. Я тихонько подталкивал её в бок.
– Чего толкаешься? – недовольно говорила она. – Я сказку вспоминаю… Знаешь что, давай я тебе лучше стихи почитаю.
– Давай, – тихо соглашался я.
Мама редко рассказывала сказки до конца. Обычно они у нее кончались в самом начале. А я привык к этому и не обижался.
– Значит, так, – говорила мама, – слушай:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам.
Их сёла и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам…
– Тебе всё понятно? – интересовалась мама.
– Понятно, – говорил я. – Дальше рассказывай.
– Ну вот, – говорила она. – А дальше встречает он одного волшебника, и тот ему говорит: ты, князь, умрёшь от коня своего.
– Как это – от коня? – не понимал я.
– Ну вот, так вот – от коня! – сердилась мама. – Непонятные слова понимаешь, а простые нет! Ладно, давай я тебе спою…
И она начинала петь.
Там вдали за рекой загорались огни…
В небе ясном заря догорала…
Сотня юных бойцов
Из будёновских войск
На разведку в поля поскакала…
Я слушал песню, затаив дыхание. Лучше всего у мамы получались песни. Она пела их спокойно, не то чтобы уж очень громко, но звучно. Я хорошо представлял себе сотню юных будёновцев, и вещего Олега в командирской тужурке впереди, и злого волшебника, который целился в него из винтовки с оптическим прицелом, и много разного, а потом ещё вороного конька, который склонял гриву не то над Олегом, не то над самым юным, очень красивым красноармейцем…
– Господи, ночь уже, а отца всё нет! – говорила мама, вставала и включала люстру.
Далекий мир исчезал. Я зажмуривал глаза от яркого света. Но и в близком мире мне жилось рядом с мамой совсем неплохо. Я бежал следом за ней на кухню. Тут было очень интересно. Текла из крана шумная вода, мама резала капусту, крошила хлеб и размачивала его в воде, делала сразу котлеты и щи, крутила мясорубку и слушала радио.
– Мам: а что вкуснее, щи или борщ? – спрашивал я.
– Отстань, – говорила она.
А я был счастлив. Я мог вечно сидеть вот здесь, слушать последние известия, смотреть в окошко и глядеть, как мама работает.
– Мама, а спой еще, – просил я.
Мне очень хотелось, чтобы далекий и близкий мир как-нибудь совместился. И мама не ругала меня, она опять начинала петь!
Дунай, Дунай, поди узнай,
Где чей подарок…
– красиво выводила она.
…Но больше всего я любил спрашивать маму о чём-нибудь.
Мама всё объясняла подробно и толково, не то что папа. Папа на все вопросы отвечал одинаково.
Спросишь его, например: «Пап, что такое инфляция?» А он отвечает: «Так, ерунда всякая». Или – почему люди вокруг винного магазина всегда стоят? А он: «Так, ерундой занимаются».
А мама нет, её объяснения запоминались надолго. В общем-то, навсегда. Она объясняла, куда идёт трамвай – к стадиону юных пионеров, почему магазин называется «Овощи-фрукты», а в нём ни картошки, ни лука, и фрукты одни сушёные – потому что не завезли пока, скоро будут, сколько стоит самолёт – один миллион рублей, и из чего делается мороженое – из замороженного молока и сахара, и почему надо стричь ногти – некрасиво…
Близкие предметы от её ответов как будто раздвигались вширь, помещались друг в друге и начинали жить, как добрые соседи, ничуть не противореча.
Больше всего я любил её спрашивать, как они с папой поженились.
– Прислали нас на практику к нему в цех, – рассказывала мама, – мне одна пожилая женщина и говорит: «Эх, девушки, и чего вы смотрите, а мимо вас какой мужчина ходит: молодой, серьезный, красивый…»
– И что? – спрашивал я, затаив дыхание.
– И всё, – смеялась мама. – Познакомились. Стали встречаться.
Мама вдруг краснела и отсылала меня с кухни. — Не мешай, — говорила мама, – скоро отец придёт, а я ещё ничего не приготовила.
Я послушно шёл, садился на стул и начинал ждать папу.
Во время ожидания я закрывал глаза и думал: завтра вечером мы пойдём с мамой в магазин. Потом придём, она устанет и ляжет на диван. А я лягу рядом и скажу…
– Мама, – попрошу я, – расскажи что-нибудь!
– Ну что рассказать, – вздохнет она. – Жил-был зайчик. И была у этого зайчика мама…
Тут приходил папа.
…Вот так мы и жили.
Толпа у причала
Спортсмена встречала
И долго качала.
Но не откачала.
Потомки бывают умнее, чем предки,
Но случаи эти сравнительно редки.
Жил человек полнеющий,
а так вообще вполне ещё.
А где продаётся такая кровать,
Чтоб рано ложиться и поздно вставать?
У Лужи за домом работа простая:
Зимою – замёрзнуть,
А летом – растаять.
Известны из истории
Различные примеры,
Что кроме чувства юмора
Полезно чувство меры.
Есть врач такой –
Невропатолог.
А есть — не врач –
НЕРВОМОТОЛОГ…
Я у родителей –
Он самый:
Мотаю нервы
Папе с мамой.
Чем отличается стадо от стаи?
Стадо пасется.
А стая — летает.
Стая гусей улетает на юг.
А стадо гусей ковыляет на луг.
В этом отличие стаи от стада.
Это запомнить как следует надо!
По вечерам в пасть к бегемоту
Летает птичка на работу.
Удобней чистить зубы птичкой,
Чем зубочисткой или спичкой!
Жил-был комар Егор. От остальных комаров он отличался тем, что пил только нектар и сочинял стихи. Другие же комары пили исключительно кровь и никаких стихов не сочиняли.
Поэтому Егору жилось очень трудно. Ведь он был не такой, как все.
И вот наступила зима. Кругом стало белым-бело. Комары впали в зимнюю спячку. И только Егор решил не ложиться спать, а поглядеть, какая она – зима.
Идёт комар Егор по улице, утопая по колени в пушистом снежке, и восхищается зимой.
А навстречу ему идёт маленькая девочка по имени Оля. Увидела она комара Егора и спрашивает:
– Извините, вы хотите меня укусить?
– Нет, что вы, – смутился Егор. – Я не кусаюсь. Я сочиняю стихи и пью только нектар.
– Так вы поэт! – восхитилась Оля.
– Да, поэт, – скромно признался комар Егор.
– Как интересно, – сказала Оля. – А можно вас пригласить в гости и угостить нектаром? А вы бы почитали стихи.
– Конечно, можно, – ответил польщённый Егор. – Честно говоря, я своих стихов ещё никому не читал.
И они пошли к девочке Оле.
Когда они пришли, Оля сказала:
– Я живу с папой и мамой. Они у меня непутёвые. За ними нужен глаз да глаз.
И тут же появились папа с мамой. Грязные-прегрязные.
– Бо-о-же мой, – всплеснула Оля руками. – Где же это вы так извазюкались?
– Это она меня в грязь толкнула, – сказал папа, показав пальцем на маму.
– Нет, это он меня в грязь толкнул, – сказала мама, показав пальцем на папу.
– Ну что мне с вами делать? – вздохнула девочка Оля. – Снимайте свои куртки, я отнесу их в химчистку. А вы пока умойтесь и садитесь за стол. Когда я вернусь, будем пить чай с нектаром и слушать стихи.
И девочка Оля ушла в химчистку.
А папа увидел комара Егора.
– Ой, комар!! – завопил папа.
– Где комар?! – завопила мама.
– Да вот! Вот! – вопил папа, указывая на Егора.
– Он нас сейчас укусит! – вопила мама.
Папа схватил мухобойку.
– Надо его убить!
Мама тоже схватила мухобойку.
– Да, да, убить! – поддержала она папу. – Пока он нас до смерти не искусал!
И мама с папой принялись гоняться за бедным Егором с мухобойками в руках.
Когда девочка Оля вернулась из химчистки, в квартире был такой кавардак, словно здесь пронеслось стадо мамонтов.
– Вас даже на минуту нельзя одних оставить, – посетовала Оля. – Ну что на этот раз случилось?
– Нас хотел комар укусить, – пожаловалась мама.
– Он такой огромный, – развёл руки папа. – Прямо как велосипед.
Егор боязливо выглянул из-под шкафа.
– Вылезай, Егорушка, не бойся, – ласково позвала его Оля. – Они тебя не тронут. – И, повернувшись к родителям, прибавила укоризненно: – Ай-яй-яй. Как не стыдно. Такие большие, а обижаете маленького комарика.
Мама с папой покраснели, как помидоры.
– Мы больше не будем, – хором сказали они, обращаясь к Егору. – Простите нас, пожалуйста.
И Егор простил. Потому что он был добрый комар.
Потом все сели за стол и стали пить чай с нектаром. А затем Егор, страшно волнуясь, читал свои стихи:
Зззззззз!
Зззззззз!
Зззззззз!!
Стихи всем очень понравились.
– Вы, Егор, прямо как Пушкин, – сказала мама.
А папа добавил:
– И такого замечательного поэта мы чуть было не прихлопнули мухобойкой.
…С тех пор комар Егор живёт у девочки Оли. Он сочиняет стихи, а Оля переводит их с комариного на русский. И скоро в книжных магазинах появится его первая книжка.
Перевод Дины Крупской
Первый:
Случалось ли тебе встречать
Фламинго длинноногого?
Видал, как он к воде идёт
Вдоль берега пологого?
Второй:
О да, на речке я встречал
Фламинго длинноногого.
О да, видал, как он идёт
Вдоль берега пологого.
Первый:
А есть ли в мире кто-нибудь
забавней этой птицы, а?
Когда на берег из воды
идёт она сушиться, а?
Второй:
Нет, я не знаю никого
забавней этой птицы-цы,
когда на берег из воды
идёт она сушица-ца.
Первый:
Его длиннющим-щим ногам
нет ни конца, ни края, сэр.
Когда стоит он на одной,
то сложена вторая, сэр.
Второй:
О да, огромна голова его,
а шея голая.
И как её на ней носить
ему приходит в голову!
Первый:
Ему бы великаном быть
с такой-то шеей, но
всё остальное тело в нём
куриному равно.
Оба:
А как он глуп, и неуклюж,
и красно-длинно-ног!
Фламинго, птичка! У-тю-тю!
Ах, как он одинок!
Я вернулся очень поздно и удивился: в доме кто-то плакал. Я подумал, что это плачет братишка, зашёл к нему в комнату, но он и не думал плакать, преспокойно играл сам с собою в костяные бабки. Странно – кто же тогда плачет? Мама строчила на швейной машинке и, наверно, из-за шума не слышала ничего. Котёнок Тришка дремал на лежанке. Никто не обращал внимания на плач. Откуда он исходил, непонятно. Я заглянул под лавку, прислонил ухо к шкафу, встал на лежанку и осмотрел печку, но загадочный плач не прекращался.
– Кто это плачет? – спросил я у мамы.
Мама остановила машинку.
– Ты где пропадал так долго?
– Я гулял с ребятами.
– Вот и догулялся – твой козлёнок полез под печь и теперь не знает, как выйти.
— Так это он под печкой? – обрадовался я. – Сейчас он у меня сразу выйдет!
— Ну-ну, посмотрим…
Я достал из буфета горбушку хлеба, приложил ухо к печке, услышал жалобный голосок и тут же просунул хлеб в отдушину.
– Гаврик, Гаврик! – позвал я козлёнка. – Это я, не бойся! Пойди ко мне, маленький, я тебе чего-то принес!
Я ждал, что козлёнок подбежит на мой голос, сцапает горбушку и лизнет мне пальцы, но он или не расслышал, или испугался. Голосок его стал затихать, перетекая все дальше в печное пространство.
– Отстань от него, он и так настрадался, бедняжка, – сказала мама и снова стала строчить на машинке.
Но я не мог оставить его. Я подумал с минутку, вышел во двор, нашёл там тонкую жердь, приволок её на кухню и стал шуровать в отдушине. На этот раз я решил вызвать его голосом Аськи, его матери.
– Ме-е-е-е! – проблеял я. – Ме-е-е-е!
Мои старанья ничего не дали. Как я только ни старался – мемекал, как коза, мычал, как корова, мяукал, ржал и пищал, но всё бесполезно – козлёнок кочевал в глубине, толкался в стенки и оттого ещё больше запутывался в печном лабиринте. Тогда я вдруг рассердился на маму, которая продолжала строчить.
– Но ему же страшно там!
– А что поделаешь? Приедет папа, что-нибудь придумает.
– Пока папа приедет, Гаврик сдохнет!
– Ой, как ты грубо говоришь!
– Но он же голодный!
– Ничего не случится, если поголодает немного…
Мама у меня такая, её ничем не удивишь. Я впал в отчаянье, не выдержал и заплакал. Дело в том, что Гаврика, прозванного так как в честь заезжего лекаря Гавриила Апраксина, который посоветовал отцу завести козу и пить молоко от неё, я давно отучил от козы. Молока для папы и так не хватало, и я, как преданный сын, терпеливо оттаскивал козлёнка, когда он тянулся к козе, заволакивал в дом, поил коровьим молоком с блюдца, кормил морковкой, яблоками и капустой. И никого не подпускал к нему, особенно младшего брата, который заботиться о нём совсем не умел, а только и знал, что боролся с ним и таскал по земле за хвост или ногу. Я же берег козлёнка – этот мохнатый горбунок с загогулинками на месте будущих рожек был не только забавный, но и понятливый: он, например, всегда догадывался, когда я собирался уйти из дома, и караулил у калитки, стараясь увязаться за мной. В конце концов, козлёнок решил, что, раз я играю с ним, пою его и кормлю, значит, я и есть коза – его мать, и не отставал от меня, повсюду бегал следом, спал у меня под кроватью и лез на колени во время еды. Однажды он даже в кадку забрался и объел горький столетник, который папа употреблял как лекарство, и мне за это, конечно, крепко досталось.
И вот я загулялся с ребятами, а козлёнок залез в подпечье и не знал, как выбраться. А что если он останется там навсегда, и печка ему станет могилой? Я плакал, размазывая слёзы по щекам, а мама смотрела на меня из горницы и насмешливо качала головой.
– А чем ты лучше козлика? Забыл, как лазил на чердак?
Я отвернулся к печке, чтобы не слушать её, но про себя подумал: и вправду, чем я лучше его? Разве не сам я недавно без спросу залез на чердак? Переползая балку, я нечаянно столкнул лесенку на пол, но о том, как спуститься обратно, даже и не подумал, настолько удивил меня чердак, на котором я раньше никогда не бывал. Он прямо-таки гудел от разных звуков – от скрипа яблонь, стучавших о кровлю, от воркотни голубей и чириканья воробьев, проникавших снаружи. На чердаке я нашёл много пропавших вещей – деревянного коня, расписную матрёшку, дудочку, которые я так любил когда-то, но самым интересным оказалось деревянное корыто, из которого на меня строго смотрело маленькое, остроносое лицо курицы.
– Ко-ко! — предупредила она, не испугавшись меня и давая понять, что занята делом. — Ко-ко!
Я долго сидел возле неё и гладил, а когда заслышал маму во дворе, закричал в чердачное окошко:
– Мамочка, я курицу нашел! Она сидит на яичках и выводит цыплят!
За самовольное путешествие мне, конечно, крепко досталось, зато как я был счастлив, открыв на чердаке столько любопытных вещей! Ну а козлику каково? Что увидит он в жуткой темноте? Как выберется из мрачной темницы?
Я лежал у отдушины, плакал и не решался уйти. Если я уйду, козлёнок решит, что я предал его и покинул. Мы плакали вместе, он по ту сторону, я по эту, но встретиться не могли. От усталости мы иногда замолкали, но вскоре снова начинали плакать. Мама несколько раз проходила мимо, молча стояла надо мной сочувственно вздыхала, потом поставила рядом тарелку с блинчиками.
– Поешь, сынок.
Я не шевельнулся даже.
– Ты думаешь, ему легче оттого, что ты голодаешь?
Я отпихнул ногою тарелку. Я решил голодать, пока не спасут козлёнка. Если он умрёт в своей кирпичной темнице, я умру вместе с ним. И пусть нас похоронят вместе!
– Ну, поступай, как знаешь. Веня, хочешь блинчиков?
Брата не надо было уговаривать. Он выскочил из спаленки, заграбастал все блинчики (хоть бы один оставил мне на потом!) и полетел на улицу, чтобы угостить соседскую Нинку, которую часто колотил. Мама застрекотала на швейной машинке. Котёнок Тришка равнодушно следил за мной с лежанки. А я так выдохся от переживаний, что даже перестал плакать – слезы до капельки вытекли. Козлик измаялся не меньше меня и затих. Я не заметил, как померк свет в комнате, смутно слышал, как за околицей заиграл пастушеский рожок, как прозвякал у калитки колокольчик нашей коровы и как шипели во дворе молочные струи о подойник. А потом я куда-то летел – и не один, а в обнимку с козлёнком, отталкивался от облаков, поднимался всё выше и выше…
Утром я проснулся в своей постели и не сразу вспомнил, что было вчера. Только на кухне, увидев печку, я обо всем догадался. Печка была на своем месте, но в ней мрачно чернела сырая дыра. А во дворе был у нас гость – папин приятель дядя Панас. Он размешивал глину в бадье, чтобы замазать в печке проходы.
Я вышел во двор и зажмурился от солнца. Венька крутился возле дяди Панаса. Котёнок прыгал на Жульку, но та вежливо отталкивала его лапой. Коза дергала из плетня лозиные прутики, а козлёнок толкался у неё между ног.
– Гаврик! – крикнул я, приставив ладонь ко рту.
Козлёнок выторчил ушки, испуганно огляделся и вдруг галопом поскакал ко мне.
То-то была встреча! Я крепко обнимал его грязное от копоти тельце и сквозь ребрышки слышал, как радостно стучит его сердце.
Дядя Панас оставил лопату, и Венька тут же схватил её.
– Дружка своего встретил?
– А он не умер в печке?
Дядя Панас усмехнулся.
– Сперва маненько умер, а потом оклемался и сказал себе: поживу ещё.
– А кто его спас?
– Так считай, сам себя спас, коли не умер.
Козлёнок нетерпеливо тыкался мне в ногу, напоминая, что пора кормиться. Братишка пыхтел, выгребая глину из бадьи.
– Возьми Гаврика и дай ему молочка, – сказал я и забрал лопату. – Только смотри, чтобы он не убежал, – добавил я строго. – Дядя Панас, я тебе помогу, ладно?
Венька, которого я раньше не подпускал к козлёнку, даже не сразу поверил, но когда я оттолкнул козлёнка от себя, он схватил его на руки и ускакал на кухню, а я стал месить глину, изо всех сил стараясь забрызгать себя. Вот придут мама и папа и увидят, как я здорово работаю, восстанавливая печку.
Заборы, запоры, засовы, запреты, –
Всё это нужнейшие в жизни предметы!
Всю классику в доме держи под замком,
Чтоб чадо ее изучало тайком.
– Нет! Нет! Нет! Нет!
У тех, кому тринадцать лет,
На все один ответ.
Неужто это навсегда?
– Нет… то есть да!
Амур влетел в окошко, вот нахал!
Наш математик тряпкой замахал:
– Ату его, ату, гони, дави!
Тут алгебры урок, а не любви!
Одиночество – отличная вещь,
Если только не вопьется как клещ,
Если есть кому сказать: “Это точно,
Одиночество – отличная вещь!”
Девочки, дочурки, дочки –
Банты, белые носочки,
Двойки, джинсы, бигуди…
Время, время, погоди!
Поосторожней, здесь подросток –
Опасный, словно перекресток.
Пантере пленной он подобен
И в обращеньи неудобен.
Ремень – стратегия дурная:
К чему война вам затяжная?
С подростком даже граф Суворов
Избрал бы путь переговоров.
– Троечка, троечка, птичка долгожданная,
Вывози, родимая, выручай, желанная!
Теорем я не знаток и в задачках слаб –
Мне бы только троечку, с минусом хотя б!
Как-то женщина поливала в своем саду, огороженном высоким забором и охраняемом «злой собакой», чудесные розы. Муж её сидел у окна в доме, рисовал плакат с названием: «Не мойте овощи некипяченой водой!»
Мальчик, их сын, лежал в гамаке и глядел в синее небо.
Вдруг он вскрикнул. В небе появилось серебристое, прозрачное существо необыкновенного вида, которое быстро приближалось.
Вот Пришелец опустился в сад, протянул руку к одной из роз…
Женщина отчаянно вскрикнула.
Пришелец выронил розу и снова взмыл в небо, скрылся из глаз.
Женщина в саду кричала:
– Подумать только, среди бела дня прилетают с неба воровать розы! Сделай же что-нибудь! – обратилась она к мужу, выглянувшему на её крики. – Может, он опять прилетит!..
Муж тут же нарисовал плакат «Не рвите розы на чужих планетах!» и выставил его рядом с кустом роз.
Женщина махнула на него рукой:
– Я вижу, мне самой придется бороться с похитителями! И она притащила собаку, привязала её рядом с кустом роз, вынесла из дома ружьё, зарядила его и с самым решительным видом уселась в кресло-качалку, грозно посматривая в небо. Тут на крыше сарая появился сын, завернутый в полиэтиленовый плащ. Спланировал в сад, сорвал розу и попытался по лестнице взобраться обратно на крышу.
Разгневанная мать поймала его за штанину, сбросила с него «космические» одежды, шлепнула, отобрала розу.
– Вторую, вторую розу погубили!..
Муж в это время выставил из окна плакат: «Не прыгайте на ходу с поезда – опасно для жизни!» Женщина швырнула его обратно в окно мужу.
Вечер прошел в ожидании Пришельца.
Мальчик сидел в кустах с фотоаппаратом, ему хотелось щёлкнуть Пришельца.
Муж вынес в сад свежий холст и, невзирая на презрительный взгляды жены, тоже ожидал «натуру». Потихоньку стал рисовать пейзаж: небо, облака, птиц…
Женщина сидела в кресле, сверкая глазами, напряженно сжимая ружьё в руках. Но постепенно забыла про ружьё, отставила его в сторону, задумчиво поглядывала в небо…
Но Пришельца всё не было.
Стало темно, на небе зажглись звёзды. Все трое сидели в саду, глядели вверх, отмечая то одну засветившуюся звёздочку, то другую… Может, на этой звёздочке живёт Пришелец? А, может, на другой?
Стали представлять жизнь Пришельца на его планете.
Женщина рассуждала так:
– Конечно, на его планете, наверное, одни камни и железо, ничего не растёт! Вот он и захотел полюбоваться на мою розу. Если бы всё-таки он унёс из сада розу, сидели бы сейчас сто миллионов этих чудиков на своей планете, любовались бы моей розой!
Мужчина рассуждал так:
– А я думаю, что на этой планете много картин, стены домов из картин, заборы, мосты, улицы – все из картин, ничего другого, не из картин, не осталось, там живут одни художники. Вот он и принес туда живую розу… Цветок.
Мальчик сказал:
– А я думаю, что на этой планете каждый рождается со своим цветком. И всю жизнь с ним живёт! У кого – гладиолус, у кого – мак, у кого – кактус или репейник. А у нашего Пришельца никакого цветка не было. Все над ним смеялись. Вот он и прилетел на нашу землю – найти себе цветок!
Так они сидели, смотрели на звёзды и рассуждали.
Наступила ночь, звёзды светились в небе, а они всё сидели в саду, ждали…
Но Пришельца не было, он не прилетал больше.
И тогда они вошли в дом, потушили свет, легли спать. Последней в дом ушла женщина, бросив задумчивый взгляд в бездонное небо.
Прошло много лет. Сад женщины зарос цветами. Розы росли на земле в саду, на крыше дома, высовывались из окон – они заполняли собой всё видимое пространство. Забора больше не было.
Сама женщина, совсем уже старенькая, седая, сидела целыми днями в кресле-качалке, устремив неподвижный взгляд горящих глаз в синее небо.
Муж ее, расположившись рядом, за креслом, по-прежнему рисовал картины. Он тоже был уже совсем старый.
Как-то в калитку сада вошел молодой человек в форме летчика – это был их сын.
Он подошел к матери, поцеловал ее, взглянул вместе с ней в небо.
– Все еще нет? – спросил он.
Мать медленно покачала головой:
– Пока нет… но я ему все, все приготовила!
И она обвела рукой свой сад…
Сын попрощался и вышел из калитки. Послышался шум заводящегося мотора. Маленький самолетик взлетел в небо и скоро скрылся из глаз.
Мать несколько секунд прощально махала ему рукой, а потом вернулась в кресло и снова стала смотреть в небо: не видно ли Пришельца, не летит ли он?
Сейчас она готова была отдать ему все, что у нее было, все розы своего сада!
Но его больше не было.
Он прилетал лишь однажды.
Меня ведёт на поводке
собака бультерьер.
Она ведёт меня к реке.
А я вот, например,
пошёл бы в лес, а не к реке.
Но поводок - не руль.
А интересно, почему
её назвали «буль»?
Птица на дереве: «Фить! Фить!»
Понятно. Вот перевод:
«Отдай мне, пожалуйста, свой бутерброд
и чаю налей, запить».
- Нет, извини, сейчас не зима.
Смотри, в траве сколько мух!
Вот и прыгай за ними сама, -
ответил я птице вслух.
По руке (решили: это ветка)
ползают пожарники с усами.
По другой, которая с часами,
ползают улитки – эти с рожками.
По ноге бегут, щекочут ножками
муравьи, несут иголки, крошки…
А на другой ноге сидит паук.
А вокруг –
в траве ещё очень много насекомых,
и всем интересно на мне побывать.
Жила была мама. Она любила прыгать с парашютом. Прыгнет – и смотрит с неба, где дети? А дети смотрят с земли: где мама?
(Тут, может быть, и сказке конец.)
Увидят – и бегут к месту приземления. Мама с неба всех видит. И так ловко управляет парашютом (у нее больше тысячи прыжков!), что приземляется всегда в самую гущу своих детей. Их у неё больше десяти!
Жила была мама. Она вообще-то была смелая. Только мышей очень боялась. А ещё больше – крыс (крыс даже папа боялся).
Вот однажды мама ночью проснулась, смотрит, стоит рядом с кроватью большущая крыса. Мама ужасно испугалась, но папу будить не стала (она знала, что он тоже испугается).
А крыса вдруг как заговорит человеческим голосом:
– Я уйду навсегда, если ты исполнишь три моих желания! Во-первых, отдай мне колбасу варено-копчёную.
Мама достала из холодильника килограмм колбасы варено-копчёной, отдала крысе (сама думает: лишь бы только ушла!)
– Во-вторых, – говорит крыса, – отдай мне молоко повышенной жирности!
Мама и молоко отдала! (Сама думает: хорошо, что я купила вчера пакет как раз повышенной жирности!)
– А в-третьих, – говорит крыса, – отдай мне своего маленького сыночка!
Тут мама схватила крысу за хвост и (хотя, конечно, страшно было) выбросила её в окошко (а жили они на 29-ом этаже).
Вот летит крыса и думает:
– Насчет сыночка – это я зря! Лучше бы сыра взяла, пошехонского!
– Я бы только один раз потренировался, и всё, – Дима Шубенков в старых джинсах и красной футболке сидел на диване и возмущался бабушкиным поведением.
– Вот и тренируйся, в чём есть, – отвечала бабушка, – а ранец и одежду не трогай.
– Всем можно, а мне нельзя!
– Кому всем? Покажи! Вон, во дворе все дети гуляют как обычно!
– А потому что они все маленькие, а мне уже в школу!
Дедушка отложил газету и сказал:
– А я, когда в первый класс пошёл, мне мать сумку из своей строй юбки сшила, в горошек.
Дима притих, он представил, как дедушка в своей залатанной на локтях кофте идёт в школу, а на спине у него болтается рюкзак в зелёный горошек.
– А я вообще босая пошла, – добавила бабушка. – В нищете жили.
Дима, не говоря ни слова, обулся и пошёл на улицу.
Утром он намечал нарядиться во всё новое, надеть ранец и в таком виде ходить по двору, а если бы кто-нибудь из маленьких ребят пригласил его поиграть, то он бы ухмыльнулся и ответил: «Я вам что, ребенок, что ли?» Но из-за бабушкиной вредности Диме не удалось осуществить свои планы.
Только он вышел на улицу, как сразу услышал: «Шуба, иди в футбол играть!»
Дима расстроился. Мало того, что его, по сути взрослого человека, какие-то малыши приглашают в дурацкие игры играть, так еще и «Шубой» обозвали. Дима молча развернулся и пошёл за дом, гулять в одиночестве.
На замусоренном пустыре заливались кузнечики, с прозрачных тополей в заросли чертополоха слетали увядшие листья. Вид был очень унылый, вдобавок, по пустырю в поисках пустых бутылок бродила старуха Пестрюкова. Несмотря на жару, Пестрюкова была в своем старом драном пальто и вязаной шапке. Глядя на неё, Дима сразу представил бабушку и дедушку, как они в нищенской одежде идут в первый класс и плачут.
Чтобы Пестрюкова его не увидела и, как всегда, не начала приставать с разговорами, Дима спрятался в кустах, пережидая, когда она уйдет с пустыря.
Под кустами он заметил небольшой муравейник. Он и раньше обращал на него внимание, но так близко никогда не разглядывал. «Такой маленький, – думал Дима, – вот в лесу я видел такой огромный. И муравьи там большие, а это, наверное, их дети». Мало-помалу Дима пришел к выводу, что в лесу он видел муравьиный дом, а здесь, под кустом, находится муравьиная школа. Он даже пригибался к земле и пытался заглянуть в маленькие норки, надеясь увидеть, где у муравьёв кабинет русского языка, а где – математики.
– Здравствуй, милок! – вдруг раздалось у Димы над головой.
Он даже не шелохнулся, поскольку узнал писклявый голос старухи Пестрюковой. Но потом всё-таки поднялся с земли:
– Здравствуйте.
– Чего там ищешь-то?
– Ничего. Просто.
– Мама-то с папой на работе?
– Да.
– А бабушка с дедушкой дома?
– Да.
– В школу-то они тебя собрали?
– Да.
– А чего купили– то?
– Ну, там, костюм, ранец красивый… Ещё книжки, там, тетрадки с картинками.
– Сейчас-то, господи, – Пестрюкова стала пристраивать сумку с пустыми бутылками к кустам. – Сейчас всего полно. А вот мы-то раньше как…
И пришлось Диме выслушивать длинную историю о том, как раньше не было ни бумаги, ни шариковых ручек, как ходили в чём попало и ели щи из крапивы.
Дима посмотрел на крапиву и возразил:
– Из крапивы щи не бывают.
– Не хлебнул ты нищеты, милок. У нас корейцы в бараке жили, так они всех собак переели.
От этих слов у Димы прямо потемнело в глазах, и в этой темноте носилась их белая дворовая собака Найда, а за ней с большими ножами бегали голодные корейские первоклассники. Поскольку корейцев он никогда не видел, они представлялись ему нищими, босыми и очень свирепыми.
А Пестрюкова всё рассказывала и рассказывала:
– У нас в классе сорок девочек было. Сидим, как мышки, а учительница строгая, видная такая женщина, смотрит на нас соколом. Чуть чего не так, могла и за космы оттаскать.
Мышей Дима видел часто, и серых, и белых, а вот сокола – ни разу. Он представлялся ему в виде вороны в человеческий рост с большим загнутым клювом.
– У нас Редькина была, – продолжала Пестрюкова, – так учительница об неё указку обломала. А ещё директор был как паук…
Дима выскочил из-под куста и помчался домой.
– Ты чего запыхался весь? – спросила бабушка.
– А Пестрюкова сказала, что раньше первоклассники крапиву ели и собак!
– Пестрюкова из ума выжила, а ты её слушаешь.
Дедушка опять встрял в разговор:
– А чего, не ели, что ли? Вот ты дома теперь как следует наедайся, в школе вас всякой гадостью кормить будут.
– Ну, чего ты болтаешь? Сейчас в школе хорошо кормят, ещё лучше, чем дома. Мы за питание, тем более, отдельно заплатили.
Но Диму бабушкины слова не успокоили. Сколько он ни пытался отвлечься, перед глазами всё время маячили свирепые корейцы в серых лохмотьях и с большими ножами. Ему представлялся класс, в котором за столами сидели мыши, а по рядам ходила черная ворона и клевала их в головы. Потом она каркнула на весь класс:
– Идите обедать!
И все мыши побежали в столовую, там стояла огромная кастрюля, а в ней плавали ветки крапивы, и барахталась несчастная Найда.
Бабушка заметила, что Дима ведет себя необычайно тихо, и стала выяснять:
– Чего случилось-то?
После долгого молчания Дима тихо ответил:
– Я в школу не хочу.
– Вот те раз! Чего это?
Но Дима ещё сильней вжался в диван и ничего не ответил. Бабушка обулась и отправилась на улицу, оттуда сразу стали доноситься её крики:
– Ребенка всего испугала! Бродишь, как пугало! Своих детей нет, так она на чужих страх нагоняет!
Обрадовало Диму только то, что домой бабушка вернулась вместе с родителями, он услышал, как в прихожей она им рассказывает:
– Пошел гулять, прибегает весь перепуганный, а эта бестолочь старая ему наговорила Бог знает чего.
Дима решил, что сейчас мама начнет его успокаивать, а папа будет над ним смеяться, и от этого расстроился ещё сильнее. Тут мама вошла в комнату и спросила:
– Ну, ты хоть репетировал сегодня, как в школу пойдешь?
– Нет, – удивился Дима.
– А чего же? – спросил папа. – Нарядился бы да попробовал.
Все мрачные мысли сразу вылетели из Диминой головы, он вскочил с дивана и закричал, указывая на бабушку:
– Так я же ей говорил всё утро! А она – нельзя, нельзя!
Весь оставшийся вечер в сопровождении папы Дима в праздничной одежде с пёстрым ранцем и веткой акации, как бы с букетом, гордо бродил между домом и школой. Папа поднимал его на руки, Дима разглядывал, как там внутри, в классах. С глупыми сказками, которые рассказывала старуха Пестрюкова, он к папе не приставал, рассказал только, что видел муравьиную школу, и что там точно такие же классы, как и в его, Диминой, школе.
Есть у кошечки котёнок,
Очень ласковый ребёнок,
Он похож на маму.
Есть у козочки козлёнок,
Жизнерадостный ребёнок.
Он похож на маму.
А у свинки – поросёнок,
Невоспитанный ребёнок.
Весь в отца!
Не приглашайте в дом термитов:
Термиты не бывают сыты.
Играют гости и галдят…
Термитам некогда – едят!
Танцуют гости и поют…
Термитам некогда – жуют!
А если долго просидят,
Они и стол, и дом съедят.
На дубе долбит дятел,
Укрыт густой листвой.
Да, нелегко, приятель,
Работать головой!
Я попал в Восточную Африку в год, когда оттуда уезжали европейцы. Их оранжевые чемоданы выстраивались в затылок у таможенных стоек. Самолёты уносили вещи и судьбы.
Зелёный слон стоял под деревом. Был полдень, дерево светило отражённым светом, слон стоял, облитый зелеными лучами, как тенор. Стоял и жевал листья.
У меня был неправильно оформлен счет на право пользования автомашиной: в путевом листе была вписана чужая фамилия с окончанием «сон» – парк посещает много шведов.
Влажный воздух саванны гулял по канцелярии национального парка Мката. Ртуть термометра остановилась у отметки «сорок». Мои спутники африканцы, служащие парка, стеснялись. Они входили в соседнюю комнату (через приоткрытую дверь был виден угол незастеленной кровати) и выходили, бормоча «сорри». Простите.
Слон отошёл от дерева и направился к нам. Он шёл и становился коричневым. Во рту его, похожем на клюв попугая, торчала ветка.
Из спальни в канцелярию вышел полуголый человек. С бедер его свисало полотенце. Полуголый пересек комнату и остановился передо мной. «Сорри» – сказал он и ушёл обратно.
– Мистер Джон исправит вам лист, – конфузясь, объяснили мои спутники. – Мистер Джон имеет такое право.
Странный Джон появился снова. На этот раз на нём были джинсы и майка с головой быка. Сонно посмотрев на меня, он спросил, что желает турист из Швеции.
– Я прилетел из Москвы.
– Вот как?
Не присев на стул, он стал исправлять в листе фамилию. Толстое золотое перо резало бумагу.
Слон за окном опустил хобот и начал беспокойно искать что-то у самой земли. Хобот наткнулся на слонёнка – серое, пятнистое, повизгивающее существо. Задрав тонкий, как веревочка, хоботок, сын шарил у матери под брюхом. Не находя сосков, он жалобно стонал.
– В Швеции у меня есть друг профессор Бергсон, – сказал Джон. – Вы всегда живёте в Стокгольме?
– Я живу в России,
Вместе со светом в комнату вливалась жара. Насыщенный влагой воздух можно было мять в ладонях, как тесто. Маленький слон безуспешно сновал под животом у матери, терся об её задние ноги и всхлипывал.
– Значит, вы не швед, – сказал Джон и скрипнул зубами. – Я прожил здесь десять лет, а теперь меня увольняют. Наши места займут танзанийцы.
Слонёнок за окном продолжал скулить. Слониха беспокойно перебирала ногами. Джон вышел из комнаты и появился около слонов. 0бхватив малыша, он поставил его между пережми ногами матери. Встревоженная слониха развернула уши и издала предостерегающий рёв. Мои спутники тревожно заговорили между собой. Слонёнок задрал хоботок и коснулся им одного из сосков. Он уцепился за него, и сосок послушно вывалился из жёсткой кожной складки. Слонёнок присел на задние ножки и, завернув хоботок на лоб, впился в сосок ртом. Он сидел, задрав голову, урчал и чавкал. Жёлтые молочные капли, плотные, как воск, падали в сухую траву.
Человек отошёл. Слониха опустила уши и, переминаясь с ноги на ногу, стала ждать, когда слонёнок насытится.
– Вы долго пробудете у нас? – спросил Джон, вернувшись в комнату. – В прежние времена мы могли бы поездить по парку. Десять лет. Они были лучшими годами в моей жизни. Прощай, саванна!
В этот момент скрипнули петли, порыв ветра распахнул настежь дверь в спальню. Я увидел кровать, а на ней открытый чемодан.
В нём лежали: скомканное бельё, бритвенный прибор и книги. С обложки одной из них скалила зубы горилла.
Нина Плютинская, 6 класс
(литературная студия «19 октября»)
В моей комнате полный, я бы даже сказала, переполненный, беспорябок…
Ну не надо учить меня писать! Я умею! Да, беспорябок! Это у нармальных людей беспорядок, а у меня…
Я знаю, что «нармальных» пишется через «О»! Просто мне надоело их так писать!..
…У меня в комнате переполненный беспо…ладно, баардак…
Я понимаю, обычный бардак – с одной «А»! Но мой-то бардак особенный! Мой комнатный бардак – всем бардакам бардак! Это уже не бардак – это баардак!..
…Моя комната…
Ну, все! Сбили меня с мысли! А я хотела рассказать, какой у меня в комнате баардак, и как я с ним справилась, раскладывая вещи на свои места, и как он просил пощады, и как я с ним помирилась, и как он стал моим карманным баардачком, и что у меня теперь в кармане лежит фантик, чтобы моему баардачку не было скучно…
Но вы сбили меня с мысли, а залезать на нее снова мне уже не хочется! Бу!
Ничего не могу сказать,
Ни о чем не могу задуматься...
Дождь-котище, пора слизать
Пенку скуки, хотя это кисло!
Мысли тают, тучи, туман,
Невозможно помнить о будущем…
Это скука. А может, капкан,
Где зажатое небо повисло.
Бусы жемчужные яблок по саду
Тихо разбросаны, бледно-светлы,
И охватила ладонь винограда,
Будто играя, сарая углы,
Ставни, крыльцо, а башни крапивы
Скрылись стыдливо в звенящей тени,
Вьюн, отдыхая, разлегся сонливо,
Ласково флоксов сияют огни…
Выкрасит осень листву в серо-красный,
Месяц пройдет – и цветы отцветут,
Даже в осенней природе бесстрастной
Мысленно буду под яблоней, тут…
Буду глядеть я на яблоки-солнца,
Буду бежать по траве босиком,
И наблюдать, как мой кот из оконца,
Прыгая в траву, летит кувырком.
