Кто хочет стать лётчиком,
Кто – моряком,
А я бы работать
Хотел маяком.
Вертел головой бы
В глубокой ночи
И в темень глухую
Бросал бы лучи,
И, может быть, мой
Ослепительный глаз
Кого-нибудь в бурю
От гибели спас.
Весь день шёл дождь, ночью перестал, к утру похолодало.
Ёжик с Медвежонком вышли на крыльцо, постояли немного, вдыхая холодный воздух.
Всё вокруг было непонятно: деревья стояли зелёные, жёлтых листьев было ещё совсем мало, и всё равно – за каждым стволом сидела осень.
– Видишь? – сказал Ёжик.
– Ага, – сказал Медвежонок. – Так и глядит.
– Вот бы её поймать!
– А давай, – Медвежонок чуть не поперхнулся. – Давай поймаем и запрём в чулан. Представляешь? Запрем её в чулан, и сразу – лето!
– Она невидимая, – сказал Ёжик.
– Это если лапами. Лапами, конечно, не возьмёшь. Нужен загон и сеть, понял? Вот так – сеть, а оттуда – гнать.
– Надо звать Зайца, – сказал Ёжик.
– И Белку.
– А сеть какую?
– Окуньковую.
– Да ты что? Так тебе осень в окуньковую и полезет!
– А что, карась красный, и она…
— При чём здесь карась? Сеть-то окуньковая!
— Окуньковая, карасиная, — поймаем!
– Неси, – сказал Ежик. – Я позову Зайца.
– Белку не забудь! – и Медвежонок убежал.
– Заяц! Заяц! – закричал Ёжик, колотя палкой по черным стволам. – Белка!
– Чего? – прибежал Заяц.
– Где Белка?
– А зачем?
– Будем осень ловить, – шёпотом сказал Ёжик. – Только – тсс!
– Здорово! Белка! – закричал Заяц. – А чем ловить?
– Сетью, – сказал Ёжик. – Сюда – сеть, а оттуда – гнать.
– Нужен барабан, – сказал Заяц. – И свистулька. Я буду барабанить, а Белка – свистеть. Белка! Белка! – снова закричал он. Прибежала Белка.
– Иди поближе, я что-то скажу! – И – зашептал.
– Осень? – удивилась Белка. – А что мы с ней сделаем?
– Запрём в чулан, – сказал Ёжик.
– И сразу – лето! – крикнул Заяц.
– Тсс!.. Тише! – сказала Белка. – Услышит и убежит. С сетью на плече прибежал Медвежонок.
– Уфф!.. – сказал он. – Помогайте!
И все вместе растянули сеть от берёзы к ёлочке.
– Камушки! Камушки! – верещал Заяц. – Камушками прижми!
– А теперь, – сказал Медвежонок, – ты с Зайцем и Белкой иди оттуда, а я …
– А барабан? – вспомнил Заяц. Прыгнул, пропал и тут же явился с барабаном и свистулькой в лапах.
– Мы все пойдём оттуда, – сказал Ёжик. – А ты, Медвежонок, прячься и, как только она попадется, – сворачивай.
– Я крикну, – пообещал Медвежонок.
И все убежали, а Медвежонок залез под ёлочку.
Было тихо-тихо, только маленький золотой лист, трепеща, всё никак не мог сесть в траву.
И вот где-то вдали ударил барабан, залилась свистулька, и ёжикиным срывающимся голосом закричало: «а-а-а»!..
«Гонят!» – Медвежонок во все глаза стал глядеть на окуньковую сеть.
«Гонят, гонят, гонят!» – застучало у него в висках, и сердце забилось.
«Бум-бум-бум! Фью-ю! А-а-а!..» – неслось по лесу.
Медвежонок так смотрел, что у него заболели глаза, и когда «бум-бум!» и «фыо!» приблизились, ему вдруг показалось: из-за старой ёлки что-то выскочило и запуталось в окуньковой сети.
– На помощь! – закричал Медвежонок и упал животом на невидимое что-то, и это «что-то», казалось Медвежонку, шевелилось и попискивало.
– Что? Что? Где? – вылетели на поляну Заяц, Белка и Ёжик.
– Здесь, – хрипя, дышал Медвежонок. – Посвистывает.
— Это осень, — сказал Заяц. – Осень всегда свистит.
– Закатывай! – крикнула Белка.
И они закатали осень вместе с Медвежонком и поволокли в дом.
– В чулан! В чулан их! – командовал Ёжик.
– Выпустите меня! – попросил Медвежонок.
– Потерпи, – сказала Белка.
– Терпи, Медвежонок, – сказал Заяц.
И Медвежонка вместе с осенью заперли в чулан.
– Выпустите меня! – просил Медвежонок.
– Если мы тебя выпустим, вместе с тобой убежит осень, – сказал Заяц.
– Ага. И опять пойдёт дождь, – сказала Белка.
– Терпи, Медвежонок! Вот увидишь, сейчас появится солнце, – пообещал Ёжик.
Ждали до вечера, а потом устали и легли спать. А когда утром проснулись, за окном было белым-бело, а снег всё летел и летел большими легкими хлопьями.
– Глупые мы! – сказала Белка. – Заперли в чулан осень, а ведь после осени-то – зима!
И они выпутали Медвежонка, выбежали под летящий снег и долго-долго трясли окуньковую сеть, чтобы выпустить обратно в сентябрьский лес золотую осень.
Музыкальное начало
У проснувшейся весны:
Что-то
нежно зазвучало
Сквозь предутренние сны.
Звуки
тают беспечально,
Их мелодия светла,
Нотки
падают
хрустально
И
стекают
со
стекла.
Это сотни капель вместе
Заиграли, как свирель,
Март -
веселый КАПЕЛЬмейстер -
Репетирует
капель!!
Эксперимент
Однажды известный в стране мышевед
(Который был, правда, немного простужен)
Собрал всех знакомых на званный обед,
А может, на завтрак, а может, на ужин...
Для каждого было -
По ломтику сыра,
По сала кусочку,
По крошке печенья.
Ну, в общем, предложено каждому было
У
ДО
ВЛЕ
ТВО
РИ
ТЕЛЬ
НОЕ
Угощенье.
А вечером, кутаясь в клетчатый плед,
Усталый, немного больной, мышевед
В блокнот записал:
«Без мышиной сноровки
Никто из гостей (ни один)!
Не достал
Своё угощение из... мышеловки».
В начале сентября позвонила Надя, моя мама, и пригласила сходить на кладбище, дедушкину могилку подправить. Я обрадовался:
– Через полчасика подъеду.
В сентябре на улице тихо и просторно, народу мало, никто никуда не торопится. Я ехал в автобусе и думал о дедушке. Вернее, не думал, а представлял, как он когда-то на заводе делал для дома кастрюли: украдёт лист нержавейки, скрутит его на валиках и лудит раскалённым молоточком. Кастрюли запечатлелись на всю жизнь, и ещё красное радио над моим диванчиком, а рядом с радио широкий дедушкин ремень, он об него точил свою бритву.
Я тогда ещё и в детский садик не ходил, гулял по нашему двору и всё ждал, когда выйдут другие ребята. Но они были уже пристроены и появлялись только вечером, поэтому весь день я проводил в одиночестве. Правда, развлечений во дворе было достаточно, – то под домом, то возле сараев я обязательно находил что-нибудь интересное. Тогда, как и сейчас, тоже было тихо, только на пустыре заливались кузнечики, но туда меня ещё не пускали.
Чаще всего моя прогулка начиналась с осмотра кустов возле цоколя, потому что из окон люди иногда выбрасывали очень ценные вещи – подвески от светильников, шурупчики, карандаши. Между деревянным подъездом и цоколем колыхалась паутина. У меня уже был заготовлен тополиный прутик, которым я каждый день эту паутину раскурочивал, но паука так ни разу и не видел, хотя заглядывал и в щели между досок, и в трещину на жёлтой стене.
Домой, на второй этаж, я не рисковал подниматься, – могли запросто заставить обедать, а потом и спать уложить, поэтому, убедившись, что рядом нет девочек, я бежал в кусты, за подъезд. Таким образом, мне однажды удалось выманить паука, – паутина промокла, и он сам выскочил. Только бабушка, как назло, пошла в сарай за картошкой:
– Ты чего! Дома сходить не мог? Стоишь, углы обдуваешь!
Я, не поворачиваясь, оправдывался:
– А потому что он мух обижает!
Иногда я забирался на крыльцо и вставал на цыпочки. Из-за горизонта поднимались клубы пара. Я знал, что там, за домами и деревьями, находится котельная, но, сколько ни тянулся, ничего не мог разглядеть. Я с восторгом смотрел на больших мальчишек, которые гуляют где хотят, и могут спокойно сходить и посмотреть, откуда поднимаются облака. Котельная для меня была чем-то необъяснимым и очень желанным. Я сравнивал её то с большой пачкой печенья, то с нашей соседкой – усатой тётей Фаиной.
Однажды из деревни к нам приехала Маруся, она собиралась продавать на рынке клюкву и сушеные грибы. В этот вечер я даже гулять не пошёл, выбежал только, чтобы похвастаться:
– А к нам Маруся приехала!
В доме повсюду были разложены мешочки с травами, семенами и разноцветной фасолью, в большое корыто высыпали клюкву, я вынимал из неё веточки мха и отбирал негодные ягоды.
Мне очень нравилось, что Маруся надела сразу два байковых халата и тёплый платок.
– Дедушку– то помнишь? – спросила она.
– Помню, – ответил я, хотя мне виделся только смутный силуэт с маленькими усиками, и этот силуэт протягивал жестяную баночку из-под гуталина. Вот баночку я запомнил очень хорошо. Я стоял на крыльце и держал её перед собой, чтобы все видели.
Вечером Маруся отдыхала на диване, а я пристроился рядом. Я стоял и перебирал у неё на шее красные бусы в три ряда, а потом заметил длинную суровую нитку и крестик. Крестики я видел и раньше, но так близко – никогда. И засыпая, представлял, будто бы стою на нашем крыльце, а на груди у меня крестик, внизу толпятся ребята и просят: «Ну, покажи?» А я, такой серьезный, стою и ничего им не показываю.
Наутро я решил, что если хорошенько поискать, то можно найти такой же крестик где-нибудь под окнами, и вознамерился обшарить все кусты возле дома и даже тайно сходить на пустырь. Но поиски оказались напрасными – крестик в окошко так никто и не выбросил.
В этот ли вечер или какой другой Маруся отвлекла меня от разглядывания дяденьки на крестике рассказом о том, что у каждого человека есть душа.
– Человек умер, – говорила Маруся, – а его душа, как птица летает по белу свету.
– А дедушка летает?
– Конечно.
Весь следующий день я пытался разглядеть, как, широко размахивая руками, по небу летает дедушка. Но в небе кружилась только стая голубей, и я предположил, что, наверное, дедушка прилетел и сидит себе где-нибудь на веточке вместе с воробьями, но и на нашей берёзе дедушки не оказалось.
Маруся собирала вещи, назавтра она уезжала:
– За скотину душа болит. Соседи-то присматривают, а всё же…
Я услышал про душу и подсел к Марусе на диван. Напоследок она рассказала мне про Царя Небесного, как Он сидит на троне, прямо на облаках:
– А вокруг серафимы летают и поют так красиво, красиво: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!»
Опять я долго не спал, всё представлял небесный трон и Царя Небесного: «Наверно, дедушка тоже там летает и поёт».
Когда утром на крыльце показались родственники с тяжёлыми сумками, я подошел к Марусе, указал рукой в сторону котельной и сказал:
– А я видел, вон там, на облаках.
– Ну, и кто там?
– Господь Саваоф.
На вокзал меня не взяли. Я бродил от сарая к дому – от дома к сараю и придумывал, чем бы заняться. Оглядевшись на всякий случай, нет ли рядом девочек, я побежал в кусты. Но в тишине двора вдруг услышал:
– Не стыдно тебе? Зачем озорничаешь?
Голос был тихий и ясный, он прозвучал где-то совсем рядом. Но сколько я ни осматривался, – вокруг никого не было. Я вышел из угла, сел на лавочку и тут в один миг понял, догадался, кто меня одёрнул. На самой нижней ветке берёзы прямо надо мной сидела большая птица. Я таких птиц никогда не видел, она была зеленовато-жёлтого цвета, очень крепкая и гладкая. В другой раз я бы обязательно попытался её поймать, но сейчас не смел и пошевелиться, оттого, что птица смотрела мне прямо в глаза. Бочком, бочком я пробрался в подъезд и больше эту птицу не видел.
На могилке убираться не пришлось, – здесь недавно побывал кто-то из родственников. Мы просто сидели на лавочке, Надя о чём-то рассказывала, я не очень слушал.
– А кузнецам на заводе бронь давали, вот дедушка на фронт и не пошёл. А потом его молотом в грудь ударили, что-то там у них соскочило, а то бы, может, и сейчас жил.
Под тополями и берёзами по-прежнему было очень тихо, иногда срывались листья и беззвучно барахтались в воздухе.
– Куда ты всё смотришь-то? – спросила Надя.
– А вот, под кустом, птица. Видишь?
– А-а. И не боится, смотри. – Надя протянула руку под куст, птица вспорхнула и скрылась в листве, но тут же вернулась на прежнее место.
В город выходили с другой стороны кладбища, там, где шумела котельная. Напоследок я оглянулся. Птица сидела на ограде и смотрела нам вслед.
– Смотрит? – спросила Надя.
– Смотрит.
Вокруг котельной шипели трубы, отовсюду вырывались струи пара. Надя шла и незаметно крестилась. За угасающим шумом котельной я расслышал её тихий голос:
– Свят Свят Свят Господь Саваоф!
Веселая мышка в рояле жила.
Она музыкальною мышкой была.
И часто под звуки рояля
Пищала она: — Тра-ля, ля-ля!
Хозяин рояля о мышке не знал.
Он топал ногой и по крышке стучал,
Когда начинало в рояле
Фальшиво звучать: — Тра-ля, ля-ля!
Но вот знаменитый настройщик пришел
И сразу дефект у рояля нашел...
—Ах вот, — закричал он, — в чем дело!
И мышь от стыда покраснела.
А мастер из сумки достал инструмент
И правильно мышку настроил в момент.
И вот она вместе с роялем
Отлично поет: — Тра-ля, ля-ля!
Поют композитор, настройщик и мышь.
Зовут всех троих на гастроли в Париж.
А если там нету рояля,
Им все подпоют: — Тра-ля, ля-ля!
Когда все стихает в ночи,
Сверчок сверчит у печи.
Шлет за сигналом сигнал,
Выставив к небу антенны...
А может быть, ищут сверчки
Разумную жизнь во Вселенной?
И летит сверчиный запрос
До самых высоких звезд:
—Сверррчки! Отвечайте, сверррчки! —
В эфире одни щелчки.
—Сверррчки! Говорррит сверррчок! —
Но нет на сигналы ответа...
Звезды ли далеки,
Или другие сверчки
Не живут на соседних планетах?
И мне не cпалось в ночи.
Я встал. Подошел к печи.
Сказал ему: — ЗДРАВСТВУЙ, СВЕРЧОК!
А он замолчал, дурачок.
Из книги «Птица-слава»
Утомился солдат в походе. Прилёг под кустом на привале. Лёг и крепко уснул. Не услышал солдат, как рота двинулась дальше.
Крепок солдатский сон.
Ночью тем местом бродила Смерть. Идёт, шагает, костлявая, косу свою несёт. Пристальным взглядом внимательно смотрит, считает погибших за день солдат.
Поравнялась Смерть с уснувшим солдатом, ткнула косой — не шевелится. Думает, помер, улыбнулась — и в общий счёт.
Стали решать, куда назначить солдата — в рай или в ад. А так как грехов за солдатом особенных не было, выпала честь отправляться ему на небо.
Спустились ангелы и херувимы, забрали с собой солдата.
Прибыл солдат на небо, очнулся. Смотрит: места незнакомые.
«Видать, от части своей отбился», — соображает солдат.
Ходит он, плутает по облакам. Что такое? Ни поля, ни леса, ни речки, чтобы воды напиться.
— Эй вы, люди добрые! — начинает кричать солдат.
Явились ангелы и херувимы.
— Где я, любезные?
— В царстве небесном.
Вылупил солдат глаза от испуга.
«Боже, вот это попал! Эх, и будет мне от ротного командира. Унтер-офицер за отлучку шкуру с живого снимет».
— Помилуйте, отпустите! — взмолился солдат. — Отпустите!
Переглянулись ангелы и херувимы. Впервые такое на небе.
— Отпустите! — кричит солдат. — Меня в роте товарищи ждут. Ротный меня заругает.
Расшумелся солдат на небе.
Услышал господь:
— Что там такое? Кто там порядки райские нарушает?!
Доложили:
— Солдат.
Приказал господь бог привести солдата.
— Ты чем недоволен, служивый?
Струсил солдат при виде господа бога, а потом осмелел:
— В роту назад отпустите.
— В роту?! — усмехнулся господь.
— Ну да. Меня товарищи в роте ждут. Ротный меня заругает. Нельзя мне на небе. Отчизна моя в беде.
Присмотрелся господь, видит — не мёртвый, живой перед ним солдат.
— Тьфу ты! — сплюнул господь с досады. — Снова напутали. Гнать его с неба!
Подбежали ангелы и херувимы, столкнули солдата вниз.
Летит, кувыркается с неба солдат. Заметили черти. Подхватили, потащили солдата в ад.
— Стойте, стойте! — кричит солдат. — В роту назад отпустите!..
Не слушают черти.
Приволокли солдата к кипящим котлам:
— Раздевайся!
Привычен солдат к команде. Разделся.
— Залезай!
Забрался солдат в котёл. Спустился в кипящую воду:
— Хоть кости свои попарю.
Заулыбался, замлел солдат.
Дивятся черти: «Ну и ну! Вот так грешник в котёл попался». Тащат новые связки дров. Дуют сильнее на пламя. Вспотели рогатые. Видят, солдата огонь не берёт.
— Эй, чего там расселся!
Вылез солдат:
— В роту назад отпустите.
— Ан нет, — отвечают черти. — Полезай-ка в студёную воду.
Окунулся солдат.
Видят черти — ледяная вода не берёт солдата. Погнали на раскалённые камни. Камни ему нипочём. Голодом морят. И к такому солдат привычен. Подтянет ремень потуже, знай себе ходит по аду, пугает ружьём чертей:
— В роту назад отпустите!
Мучились, мучились черти с солдатом, другие дела забросили. Не хватает дьявольских сил. Обозлились рогатые:
— Чёрт с тобой! Ступай в свою роту.
Прибыл в роту солдат. «Рассказать или нет? — думает. Решает: — Лучше смолчу. Ротный ещё заругает. Унтер за отлучку шкуру с живого снимет…»
– Не будь белой вороной, – сказала мама Лике за обедом. – Гляди, как все едят. А ты только знаешь вилкой ковырять!
– Дядя Володя, у вас в ла-бо-ра-тории много белых мышек? Целый миллион, да? – спросила Лика, ковыряя вилкой котлету.
Дядя Володя отодвинул тарелку, закурил и зачем-то погладил карман пиджака.
– Белых мышей у нас столько, – ответил он, – что если их сложить вместе, получится белый слон.
– Фу, не люблю мышей! – сказала мама.
– Животных нужно любить, – строго сказал дядя Володя, и очки его так блеснули, как будто он собрался пускать зайчиков. – Если не любить, то, по крайней мере, уважать. Потому что они или полезны, или интересны для науки. Или и то и другое вместе.
– Так, так. Прочитай им лекцию, – сказал папа.
– И тарантулов? – спросила мама.
– Что тарантулов? – Дядя Володя снова потрогал карман пиджака.
– Уважать… И жабу?
– Да! И жабу! И гиену! И медузу!.. – крикнул дядя Володя. – Кстати, жаба приносит пользу, и никаких бородавок от неё не бывает. И название у неё в науке красивое – «буфо-буфо».
– Действительно, целая лекция, – сказала мама с подозрением. – Уж не хочешь ли ты преподнести нам выводок сколопендр? Или аллигатора средней величины?
– Нет, зачем аллигатора… – смущённо сказал дядя Володя, и рука его, как намагниченная, опять потянулась к карману. – Зачем аллигатора, – повторил он. – Есть и поменьше… Тоже интересные животные.
– Пожалуйста, не мучь нас неизвестностью, – сказала мама, – выкладывай, что принёс!
Не зря папа говорит, что дядя Володя всегда всё знает, а мама всегда обо всём догадывается.
Так у нас в доме появились две белые мышки. Жили они в клетке для птиц. Её притащил мой друг Витька. Прутья клетки мы переплели проволокой, чтоб мышки не убежали. Полдня возились. Но всё-таки одна убежала. Как она сумела, просто не пойму! И почему одна? Наверно, вторая была толще и не смогла протиснуться. Или просто не захотела. Может, правда «мы ей предельно симпатичны», как сказал папа? И ещё он сказал, что теперь у нас под полом мышиного полку прибыло, и он не удивится, если скоро встретит на кухне белую мышку в серых яблоках или наоборот.
Я всем в классе рассказал, что у меня белая мышь. Но некоторые не поверили. Особенно Нинка Булатова. Она вообще вредная. Ничему не верит. Даже что у собак всегда повышенная температура. Я нарочно как-то перед школой поставил нашей Пери градусник под переднюю мышку и взял его с собой. Из-за этого на урок опоздал. А Нинка говорит, откуда я знаю, чья это температура. Я всю географию мерил себе температуру, хотел доказать ей, что у меня нормальная, а она глядеть на градусник не стала.
Тогда я решил принести мышку в школу.
Утром, пока мама не видела, я вытащил мышку из клетки, сунул в карман – и бегом. Но всё равно опоздал. В класс я пробирался почти ползком – чтобы не увидела завуч. В коридорах было тихо и очень странно.
Сколько опаздываю, а никак не могу привыкнуть к тому, что тихо. Когда в школе тихо, она на себя не похожа. Какая-то поликлиника.
– Входи, Данилов, – не глядя, сказала Евдокия Полиевктовна. – Что сегодня?
Мы зовём нашу учительницу «Полуэтовна», потому что очень трудное отчество. Когда Полуэтовна спросила, почему я опять опоздал, мой язык как-то сразу ответил:
– Застрял в лифте.
С вами бывает так – хочешь сказать правду, а зачем-то врёшь? Но всё-таки, по-моему, это не настоящее враньё – когда не хочешь врать. Вот если нарочно соврёшь – дело другое.
– Я и не знала, что в вашем доме лифт построили, – сказала Полуэтовна. – Поздравляю. Теперь тебе легче будет, бедненькому, подниматься к себе в квартиру на первый этаж…
Я молчал. Ребята противно хихикали, особенно Нинка Булатова. Но я молчал.
– Вынь руку из кармана, Данилов, и садись, – со вздохом сказала Полуэтовна.
А как её вынуть, если мышка так и хочет вылезти?
Я сел. Мышка возилась всё сильней. Пришлось вынуть её из кармана и положить в парту, но она чуть не выскочила, и тогда я сунул её под рубашку, за пазуху. Здесь ей податься некуда: внизу ремень мешает, вверху – воротник. Она повозилась, повозилась и успокоилась.
Я начал слушать. Евдокия Полуэтовна закончила объяснять урок и стала рассказывать про Спарту.
Оказывается, когда Греция ещё называлась древней, там была такая страна – Спарта. Город и сейчас есть. Жители Спарты вели суровый образ жизни и назывались они…
– Спартаковцы! – крикнул Бронников.
– Никакие не спартаковцы и не динамовцы, а спартанцы, – сказала Евдокия Полуэтовна. – Тихо, если хотите слушать.
Этим спартанцам не разрешали ни работать, ни торговать, и они целыми днями занимались физкультурой и военным делом. У них даже был такой страшный закон: если дети рождались слабыми или больными, их сбрасывали прямо со скалы в пропасть. А те, кого не сбросили, вырастали сильными, смелыми и терпеливыми.
– Вам, – сказала Полуэтовна, – и не снилось такое терпение. Вот послушайте, что случилось с одним спартанским мальчиком… Почему тебе смешно, Данилов?
Я совсем не хотел смеяться, но мышка так возилась и щекотала мне живот, что я не мог удержаться. Я вспомнил: в портфеле у меня должны быть хлебные крошки – в прошлой четверти я покупал хлеб, когда шёл из школы. Я выгреб их и сунул за пазуху. Стало вдвое щекотней и втрое смешней.
…А мальчишка-спартанец украл где-то лисёнка и спрятал за пазуху. Лисёнка хватились, искали его, искали, но нигде не находили. Мальчику было стыдно, и он не признавался. Тогда на площади собрали суд и стали мальчишку допрашивать.
Лисёнок всё это время возился у него под рубашкой, царапался и уже начал кусаться… по-настоящему.
Моя мышка съела все хлебные крошки и опять завозилась. Мне показалось: она хочет куснуть меня.
…Спартанский мальчик отпирался. Уж как только его не уличали, он всё «нет» и «нет». Зубы сжал, побледнел весь, потому что лисёнок начал грызть ему живот, но он не признаётся…
В животе у меня похолодело. Я почувствовал на нём мышкины зубы. А что? Мыши ведь те же крысы, а крысы – известные хищники.
…Спартанский мальчишка не сознавался. Он почти терял сознание от боли, но молчал…
Мышка возилась у меня на животе как сумасшедшая. Я слышал, как она щёлкает зубами, и втягивал живот всё глубже и глубже.
– Конечно, нехорошо, что мальчик украл лисёнка, – сказала учительница. – Но зато какое он проявил мужество и терпение! А вы, ребята, способны…
Быстрее молнии я отстегнул ремень, мышка шлёпнулась на пол и побежала по проходу. Прямо к доске, как будто её вызывали.
– Ой! – закричала Нинка Булатова. – Настоящая мышь! Глядите!
Все вскочили с парт, захлопали крышками, загалдели.
– Держи её! – кричали мальчишки.
Девчонки визжали, как резаные, и первая – Нинка Булатова.
Самой спокойной была мышка. Она добежала до доски и села.
– Спросите её по истории! – крикнул Бронников.
– Тихо! – сказала Полуэтовна. – Я спрошу… Чья это мышь?
Стало тихо.
– Моя, – сказал я наконец и добавил: – Я для школы принёс.
– Вот и прекрасно! – сказала Полуэтовна. – Забирай её, на перемене отнесёшь в живой уголок.
Легко сказать забирай! Пока я с ребятами ловил мышь, и все давали советы, прозвенел звонок, а мы и не слышали. Вдруг дверь открывается, и входит завуч. Я как раз лежал под партой и кричал Серёжке:
– На меня гони! На меня!
– Что «на меня»? Что тут происходит? – спросила завуч.
– Мышь происходит, – сказал Бронников.
– Какая мышь? Что делает Данилов на полу?
Пока Евдокия Полуэтовна объясняла, что я делаю на полу, мы поймали мышку.
– Все сядьте! – сказала завуч. – Вот, ребята, что бывает, когда ученик недисциплинирован. Сегодня он принёс мышку, завтра – кошку, а послезавтра…
– …зебру, – сказал Бронников.
– Разговоры! – крикнула завуч.
И до самого звонка на урок она рассказывала нам, к чему приводят такие поступки. Как люди постепенно теряют совесть и волю и превращаются в бездельников и тунеядцев, если не хуже…
Я даже забыл, что это про меня, и слушать было интересно.
Весь следующий урок я держал мышку в правой руке, а когда надо было писать, перекладывал в левую.
На переменке я отнёс её в кабинет зоологии. Но перед этим поднёс прямо к носу Нинки Булатовой:
– Видала?! Будешь мне теперь верить?
Жил в квартире Таракан,
В щели у порога.
Никого он не кусал,
Никого не трогал,
Не царапал никого,
Не щипал,
Не жалил,
И домашние его
Очень уважали.
Так бы прожил Таракан
Жизнь со всеми в мире.
...Только люди завелись
У него в квартире.
«Едят ли Дятлы Червяков?» -
Спросил Червяк.
И был таков.
Вчера Крокодил улыбнулся так злобно,
Что мне до сих пор за него неудобно.
Несколько страусов разгуливали по саванне и неожиданно нашли обрывок газеты.
– Ну-ка, посмотрим, что интересного пишут! – обрадовались птицы. – Есть что-нибудь про нас?
– «… взрослые страусы бегают так быстро, что легко обгоняют курьерский поезд…», – прочитал один страусов. – Всё, дальше оборвано!
– Странно, – задумался другой страус. – Лично я никогда не гонялся с курьерским поездом!
– И я! И я тоже! – загалдели страусы.
– Кто-то из нас бегал с поездом наперегонки?! – громко спросил страус, который знал грамоту. – Кто это был?!
– Не я!
– Не я!
– И не я! – наперебой отвечали страусы.
Учёный страус бросил обрывок газеты на песок и поддал его ногой:
– Понапишут же! Думают, страусы газет не читают!
Один человек купил в зоомагазине попугая и сразу же начал обучать того подражанию разным звукам.
Попугай старательно блеял и мяукал, гавкал, мычал, как корова и визжал поросёнком.
Потом человеку захотелось услышать от попугая, как скрипит несмазанная телега, как ухает в лесу топор дровосека, как трещат поленья в костре, как поёт пила…
Наконец попугай не выдержал.
– Хотите, я стану давать вам уроки английского языка? – предложил он человеку. – Поверьте, это не труднее, чем, к примеру, изобразить скрип рассохшейся половицы!
Молодой талантливый Петух на утренней зорьке вдруг сочинил стихи. Как-то само собой вышло в рифму:
– Кукареку!
Ку-ка-ре-ку!
Молодого поэта распирало от счастья, и он закричал во всё петушиное горло:
– Кукареку, кукареку!
Ку-ка-ре-ку!
И ещё:
– Ку-ка-ре-ку!
Кука-реку!
В тёплой глубокой луже посреди дороги с вечера отдыхала Свинья.
«И чего разорался?» – лениво подумала о петухе Свинья, поворачиваясь на другой бок.
Вдалеке над тёмным лесом вдруг появилась тоненькая светлая полоска поросячьего розового цвета, а затем выстрелил первый солнечный лучик.
– Хрю-хрю, хрю-хрю! – сказала себе Свинья, а потом зачем-то добавила:
– Хрю-хрю-хрю-хрю!
– Кукареку!
– Ку-ка-ре-ку! – что было мочи орал Петух на краю деревни.
– Хрю-хрю-хрю-хрю!
– Хрю-хрю… – замирая от непонятного прилива счастья, продекламировала Свинья.
А чтобы получилось уж совсем в рифму, закончила:
– Хрю-хрю!
За витриной зоомагазина воробей увидел чучело Орла.
Воробей долго расхаживал по тротуару, шажками измерил орлиные размеры, сравнил размах крыльев со своими и твёрдо решил:
– Подделка, рассчитано на дурачков! Подняться в воздух такая махина не может!
Одна кошка сказала другой, задумчиво глядя в небо:
– Ведь что такое, в сущности, орёл? Это просто огромный перекормленный воробей!
– Удобно, – поддержала разговор вторая кошка. – Одного такого поймаешь – а остальная мелочь пусть себе и дальше летает…
Один воробей поднялся в небо высоко-высоко, выше облаков.
И ничего интересного там не обнаружил.
Недавно
к нам в гости
нежданно
явилась
надменная дама,
в двух шляпах,
в трёх кофтах,
в одном башмаке
и с ручкою от чемодана...
— Сюда проходите!
Садитесь сюда!
Удобней сидеть на диване!
— Диван? Ерунда! —
отвечала она
и тут же устроилась в ванне.
- Хотите, взгляните, какой у нас дом!
А вид из окна – просто дивный!
А дама в ответ:
- И весь дом — Ерундом,
и вид из окна — Ерундивный.
Мы гостью свою усадили за стол:
- Отведайте нежные дыни!
А гостья надменно упала под стол:
- Не дыни у вас — Ерундыни!
Надеть на ботинок
дырявый чулок
она не могла без придирки:
- Ужели никто из хозяев не мог
заштопать простой Ерундырки?
Мы гостье ничем не могли угодить.
Но вот... неужели удача?
Она, наконец, собралась уходить:
- Не дача у вас —
Ерундача!
Мы любим гостей.
Принимаем всегда,
кто жданно пришёл,
кто нежданно...
Но эта, простите, мадам Ерунда,
в двух шляпах,
в трёх кофтах,
в одном башмаке
И с ручкою от чемодана,
не дама была —
Ерундама!
из книги «Дочь скульптора»
Перевод Людмилы Брауде
Он лежал между кучей угля и товарными вагонами под несколькими обломками досок, и просто чудо Божье, что никто не нашёл его раньше меня. С одной стороны камень весь сверкал серебром, а если стереть угольную пыль, то видно, что серебро прячется и внутри камня. Это был гигантский камень из чистого серебра, и никто ещё не нашёл его.
Я не посмела спрятать его, ведь кто-нибудь мог подсмотреть, подойти и унести его, пока я сбегаю домой. Камень пришлось катить. И если бы кто-нибудь появился, чтобы помешать мне, я уселась бы на камень и закричала благим матом. Я могла бы укусить тех, кто попытался бы поднять камень. Я была способна на всё.
И вот я начала катить камень, медленно-медленно. Он только опрокидывался на спину и тихо лежал, а когда я снова попыталась поднять его, он улегся на живот и закачался. Серебро сошло с него, и остались мелкие тоненькие шелушинки, которые застревали в земле и разваливались, когда я пробовала выковырять их оттуда.
Я встала на колени и покатила камень, дело пошло лучше. Но камень поворачивался лишь на пол-оборота за раз, и это отнимало ужасно много времени. Пока я катила камень внизу в гавани, никто не обращал на меня внимания. Когда же я перетащила камень на тротуар, стало труднее. Люди останавливались и стучали зонтами о тротуар и говорили множество разных слов. А я ничего не отвечала, я только смотрела на их ботинки. Надвинув шапочку на глаза, я всё катила и катила камень, думая, что потом придётся перетаскивать его через улицу. Я катила камень уже много часов подряд и ни одного единственного раза не подняла глаз и не слышала ничего из того, что мне говорили. Я только смотрела на серебро, присыпанное сверху угольной пылью, и на прочую грязь и старалась занять как можно меньше места там, где ничего другого, кроме камня и меня, не было. Но вот, наконец, пора было перетаскивать камень через улицу.
Одна машина за другой проезжали мимо, а иногда и трамвай, и чем дольше я ждала, тем труднее было катить камень по улице.
В конце концов, ноги мои начали дрожать, и тогда я поняла, что слишком поздно, что уже через несколько секунд будет слишком поздно, поэтому я столкнула камень в водосточную канаву и очень быстро покатила, не поднимая глаз.
Я держала камень как раз перед самым носом, чтобы пространство, в котором мы с ним укрывались, было поменьше, и очень хорошо слышала, как останавливались и злились автомобили, но я держала их на расстоянии и только всё катила и катила камень. Можно совершенно отключиться, если что-то для тебя действительно важно. Тогда всё хорошо. Сжимаешься и закрываешь глаза и всё время произносишь одно важное слово, произносишь его до тех пор, пока не почувствуешь уверенность в себе.
Когда я подошла к трамвайным рельсам, я уже настолько устала, что навалилась на камень, держась за него. Но трамваи только и делали, что звонили и звонили без конца, так что мне пришлось снова покатить камень дальше, и теперь я больше не боялась, а только злилась, и от этого чувствовала себя гораздо лучше.
Вообще-то камень и я занимали такое маленькое пространство, что ровно ничего не значило, кто кричал и что кричали все эти люди. Мы с камнем были ужасно сильными. Мы снова как ни в чём не бывало выкатились на тротуар и продолжали подниматься в гору по улице Лотсгатан. За нами тянулась узкая дорога, вся из чистого серебра. Иногда мы с камнем отдыхали, а потом снова продолжали путь.
Мы вошли под арку ворот и открыли дверь, а потом начались лестничные марши. Но если встаёшь на колени и всё время крепко держишь камень обеими руками и ждёшь, пока установится равновесие, всё получается. Затем поднатуживаешься, задерживаешь дыхание и прижимаешь запястья к коленям. Потом поднимаешь камень вверх быстро-быстро – и через край ступеньки, и живот снова расслабляется, а ты прислушиваешься и ждёшь, но подъезд совершенно пустой. А потом всё снова происходит точно так же.
Когда за поворотом лестница становится узкой, нам приходится переместиться к стенке. Мы медленно поднимаемся наверх, но никто так и не появляется. Тут я снова наваливаюсь на камень и только пытаюсь отдышаться и смотрю на серебро. Серебро, которое стоит так много миллионов. Ещё только четыре этажа, и мы у цели.
На пятом этаже это и произошло. Рука в варежке соскользнула, я упала вниз лицом и лежала абсолютно тихо, слушая ужасающий звук падающего камня. Звук становился всё громче и громче, камень разбивался на мелкие кусочки, и сокрушал, и пугал всех и вся, а под конец – мягкий звук тяжелого, неловкого падения – «бум», как в Судный день, когда камень ударился о ворота Немезиды (В греческой мифологии богиня, наблюдающая за справедливым распределением благ среди людей и обрушивающая свой гнев на тех, кто преступает Закон).
Настал конец мира, и я закрыла глаза варежками. Но ничего не произошло. Громкое эхо поднялось наверх и спустилось вниз по лестнице, но ничего не произошло. Никакие злые люди не вышли из своих дверей. Но, быть может, они подслушивали в квартирах.
Я снова поползла вниз на четвереньках. У каждой ступеньки были отбиты кусочки в виде маленького полукруга. Гораздо ниже это были уже большие полукруги, и куски камня валялись повсюду и таращили на меня глаза. Я откатила вниз камень от ворот Немезиды и начала всё с самого начала. Мы снова двинулись наверх, стойко и не глядя на разбитые ступеньки. Мы прошли мимо места, где камень сорвался, и немного отдохнули перед балконной дверью, тёмно-коричневой, с мелкими квадратными стёклышками.
И тут я услыхала, что дверь на улицу открылась и снова захлопнулась, а кто-то стал подниматься по лестнице. Этот кто-то всё шел и шел очень медленными шагами. Я подползла к перилам и глянула вниз. Я увидела весь лестничный пролет до самого дна, увидела длинный узкий прямоугольник, который до самого низу был зашнурован лестничными перилами, а по перилам, крепко сжимая их, шествовала, всё приближаясь и приближаясь, большая рука. На руке – посредине – было пятно, так что я узнала татуированную руку дворника, поднимавшегося по лестнице, скорее всего, на самый верх, на чердак.
Я открыла как можно тише балконную дверь и начала перекатывать камень через порог. Порог был высокий. Я перекатывала бездумно, я очень боялась и поэтому не удержала камень, и он покатился наискосок к дверной щели и застрял… Там было две двери, и у каждой наверху – по металлической пружине, которые поставил дворник, потому что женщины всегда забывали закрывать двери. Я слышала, как пружины сжимаются, медленно наседая на камень и на меня. Они пели очень тихими голосами. Я подтянула ноги, бросилась на камень, схватила его и попыталась катить, но пространство становилось всё уже и уже, а я знала, что рука дворника всё время скользит по перилам лестницы.
Совсем близко видела я серебристый камень, и я вцепилась в него, и катила его, и упиралась ногами… И тут вдруг он опрокинулся, покатился и, сделав несколько оборотов, нырнул под железные перила, повис в воздухе и исчез.
Я видела лишь клочья пыли, лёгкие и воздушные, как пух, и кое-где мелкие жилки краски.
Я лежала, распростёршись на животе, дверь зажала меня, и было совершенно тихо до тех пор, пока камень не упал на двор. И там он разбился на куски, как метеор, он покрыл серебром все мусорные баки, и баки, где кипятилось грязное белье, и все окна и лестницы! Камень посеребрил весь дом № 4 по улице Лотсгатан, когда, расколовшись вдребезги, открыл своё сердце, и все женщины кинулись к окнам, думая, что разразилась война или настал Судный день! Каждая дверь отворилась, а жители дома во главе с дворником забегали вверх-вниз по лестницам и увидели, что какое-то чудовище отбило по куску от каждой ступеньки, а с неба упал метеор.
Я лежала, зажатая между дверями и так ничего и не сказала. Ничего не сказала я и потом. Никто так и не узнал, как близки мы были к тому, чтобы разбогатеть.
– Когда я был маленький… – начал Игорь Семёнович и замолчал.
– Что? – спросил Коля.
– Когда я был маленький… – Игорь Семёнович достал носовой платок и вытер шею и лицо.
– Вы не портили учебники, как я, – подсказал Коля. – Больше не буду. Родителей не вызывайте.
– Нет, нет, – поморщился Игорь Семёнович.
– Да! Да! – торжественно сказал Коля. – Никогда этого больше не повторится! Потому что, если я не исправлюсь, из меня может вырасти настоящий бандит! Хорошо, что я вовремя всё по…
– Вспомнил! Вспомнил! – воскликнул Игорь Семёнович. – Вспомнил! Я однажды залез в железный ящик, на котором было написано «Не влезай – убьёт!»
– Здорово, – неуверенно сказал Коля.
– Нет, перепутал! – Игорь Семёнович ударил кулаком по столу. – Это я в прошлом году залез в железный ящик! А в детстве… Не могу ничего вспомнить из детства!
– А вы, наверно, не были ребёнком, – пошутил Коля. – Вы, наверно, пришелец с другой планеты. Вы когда злитесь, у вас даже искры из глаз летят.
Игорь Семёнович побледнел и испуганно посмотрел по сторонам.
– Нет, что ты, Тимофеев, – неожиданно ласково сказал он. – Ты дежурный?
– Я Тугунов, который сегодня нарисовал в учебнике танк. Родителей не надо.
– Конечно, не надо, – улыбнулся Игорь Семёнович, и у него из глаз посыпались искры. – Сами разберёмся. Хочешь конфетку?
– Нет, спасибо! – закричал Коля и бросился к двери.
Он выскочил в коридор и сразу же врезался в директора школы Николая Николаевича. Николай Николаевич покачал головой и сказал:
– Когда я был маленький, я однажды врезался в столб. Постой, постой – это было в прошлом году. Точно!
Слышите песню: та-ра-ра, ра-ра –
Как будто пилой по тёрке?
Это уборщица – тётя Тамара
Поёт у себя в коморке.
Она давно работает в школе:
Скребёт, вытирает, моет.
Но иногда вспомнит о воле,
Сядет и тихо завоет.
Лежит где-то на Земле волшебная палочка. Только никто не знает, что она волшебная.
Летит ворона. Видит, лежит на траве какая-то палочка (а это волшебная палочка), хватает ее ворона и летит по лесу. А сама думает:
– Эх, сейчас бы сыру! (Вороны любят сыр!)
И, вдруг, видит, что на ветке висит кусок сыра!!! Ворона набрасывается на лакомство, а палочку отпускает и та падает.
Доедает ворона сыр и думает:
– Хороший был сыр, жалко, что кончился!
Если бы она волшебную палочку не отпустила, могла бы есть сыр каждый день, каждый час. Могла бы даже человеком стать, если бы захотела!
Плавает волшебная палочка в океане. Дельфины вокруг резвятся и ныряют. Им хорошо. Им и палочка не нужна. А вечно голодная акула ее мгновенно проглатывает. И думает:
– Так есть хочется, прямо кита бы проглотила!
Мгновенно появляется кит и устремляется в ее пасть. Проглатывает акула кита, раздувается до невозможного размера и лопается от обжорства!
Поосторожней надо быть с желаниями, когда у тебя в животе настоящая волшебная палочка!
Я знал только трех людей, которые на вопрос «как дела?» всегда поднимали большой палец. Первым был столяр дядя Матвей. Его мастерская находилась в подвале нашего дома; к ней вела скрипучая деревянная лестница со стертыми ступенями; из подвала пахло столярным клеем и свежей стружкой. Каким-то загадочным образом, даже в пасмурные дни в подвале было светло, а уж в солнечные – подвал просто затопляли слепящие волны, и в них плавали верстак, рубанок, деревянный молоток и спирали стружек, и сам дядя Матвей – он работал и улыбался тайным мыслям.
Дядю Матвея называли Художником – он делал старинную мебель с инкрустациями и завитушками и вкладывал в работу всю любовь к дереву. Теперь, когда смотришь на его мебель, думаешь о том, что человек, который делал такие вещи, жил интересно и весело.
Вторым был рыжий кочегар на Соловецких островах. Мы покуривали на его допотопном, прокопченном пароходе, размышляли о жизни и он сказал: «Быть счастливым так просто – не надо желать того, чего нельзя получить». Я-то знал – с этим никогда не соглашусь, но кочегар был по-своему счастлив; он побывал во многих странах, вечно находился в пути, но не хотел менять свои скитания на городскую жизнь в «коробке».
Третьим был мой отец.
Я любил катить железное колесо каталкой или идти вдоль забора и палкой трещать по рейкам. Любил грызть сосульки, играть в ножички и кричать в пустой бочке. Любил арбузы, семечки от тыквы и, когда жарко, любил залезать в ручей – становилось прохладно и спокойно. Любил полевую сумку, потому что в ней много отделений, любил подставить ладонь под струю воды из колонки и брызгать. Любил свистеть, засунув в рот пальцы и любил мандарины – они пахнут Новым годом. Еще я любил вертеть на полу раскрытый зонт, как юлу, любил гудеть в водосточную трубу и смотреть, как пыхтит каток, разглаживая асфальт. Любил пыльные чердаки с косыми лучами солнца и любил слушать шум дождя на крыше – казалось, там расплясались какие-то беспечные танцоры.
Еще я любил стрелять косточками от вишни и палкой с пластилином доставать монеты из фонтана. И любил подавать инструмент дяде Матвею, когда он работал. И любил всех дворовых собак. И очень любил свою мать… Но особенно любил отца – горячо, безудержно.
Отец постоянно ездил в командировки – то на один завод, то на другой; все время мы с матерью его провожали и встречали. Зато, когда он бывал дома, наступал праздник. Я просыпался от смеха в комнатах, отец шагал взад-вперед, что-то рассказывал матери, смеялся и пел. Он всегда был в приподнятом настроении. Наверное, иногда ему становилось плоховато и наверняка он иногда грустил, но этого никто не видел. Поэтому все считали отца счастливчиком. И он так считал тоже. «Я, в самом деле, счастливый, – говорил мне. – Не потому, что во всем везет. Нет! Просто я знаю, чего хочу, и люблю свою работу, и у меня есть настоящие, преданные друзья, и есть мама, и ты». Меня-то отец любил больше всех – я знаю точно. Даже «любил» – не то слово. Отец просто не мог жить без меня, а я без него – и подавно.
Когда отец возвращался из командировки, мы с ним не расставались ни на минуту: играли в чехарду, строили в ручье запруду и пускали бумажные корабли; или гоняли в футбол или запускали змея и посылали к нему письма. Или усаживались на диван, отец обнимал меня и рассказывал захватывающие истории. Он знал их огромное множество, ведь он столько ездил по разным местам.
Все свое детство я ждал отца. И всю свою юность. С отцом было легко, интересно и весело; он сразу ставил все на свои места и заражал меня оптимизмом. И сразу неудач становилось меньше, а те, которые и были, казались мелкими, чепухой.
Я и теперь жду отца, хотя его уже давно нет.
У отца было редкое качество – он искренне радовался успеху других и, как никто, восхищался работой мастеров. Однажды дядя Матвей сделал нам полку; отец прибил ее на стену, сел напротив, подозвал меня.
– Полюбуйся! Не полка, а произведение искусства. Матвей Петрович не просто художник, он – виртуоз. Яркий человек. Яркий и не шумный. Спокойно делает свое дело. Мы с тобой не смогли бы сделать такую полку никогда. Как бы ни пыжились… Вот так и нужно работать. Нужно делать или прекрасные вещи или не делать никаких. Не так важно, кто ты: столяр, инженер, живописец, куда важнее – отношение к работе. Ты должен быть прежде всего мастером своего дела. Такая немаловажная деталь.
Эту премудрость я не смог постичь.
– В сущности, – продолжал отец, – ценить мастерство очень просто: хорошая вещь та, на которую никак не насмотришься, и хороший кинофильм – когда выходишь из зала и становится грустно, что расстался с героями фильма…
Эта премудрость до меня более-менее дошла.
– И еще я думаю вот о чем, – отец расходился все больше. – Умирает гений, и все говорят: «Мы были его друзьями». Но почему среди друзей не видят гениев?.. Матвей Петрович не просто художник, и даже не виртуоз, он – гений чистейшей воды! Гений по дереву!
Эту премудрость я понял четко и, отягощенный новыми знаниями, долго не мог подняться с дивана, а отец, после столь длинной речи, подошел к сундуку и достал свой музыкальный инструмент – трубу. Он всегда, когда волновался, играл на трубе; музыка на него действовала умиротворяюще. Отец играл всего две мелодии, и только при мне и матери, и никогда – при посторонних. «Я всего лишь любитель, – говорил, – играю для души». В тот момент его душа была переполнена возвышенными чувствами.
Всякий раз, когда отец играл на трубе, наша комната наполнялась приглушенными витиеватыми звуками: они напоминали журчанье воды у колонки – та вода по деревянному желобу стекала в ручей, который заканчивался ярко зеленым болотцем с острыми травами; из болотца вытекал второй ручей – он впадал в Москву-реку… Слушая звуки трубы, я шел по ручью, плыл в реке, и как-то само собой, миновав огромное пространство, уже на пароходе бороздил океанские просторы, посещал далекие страны… Удивительный инструмент труба!
Отец играл легко, без напряжения; со стороны казалось, подуй, и у тебя получится не хуже, но когда я пытался что-нибудь сыграть, у меня ничего не получалось. Я дул изо всех сил, но вместо звуков из трубы вырывались хрип и стон.
До сих пор я отношусь к трубе с почтением. Ее звуки моментально поднимают настроение, если взгрустнулось, и наоборот – заставляют погрустить, если слишком развеселился.
Снова наступила осень; за окном в голых прутьях засвистел ветер. Однажды в окно я увидел: двор пересекает Вовка и высокий летчик на костылях. Это был Вовкин отец, я узнал его сразу, по фотографии.
Вовкин отец приехал из госпиталя. Его звали дядя Коля. Теперь Вовка целыми днями без умолку рассказывал нам о подвигах своего героического отца. Сам дядя Коля оказался молчаливым, замкнутым, с глухим голосом: на кухню заходил редко, а если и заходил, о войне не рассказывал. От вопросов жильцов отмалчивался.
– Что рассказывать-то! Погибли самые лучшие, самые смелые, талантливые…
Но со слов Вовки до нас все-таки дошли кое-какие обрывочные сведения. Я запомнил одну историю.
Немцы подбили наш танк и побежали к нему, чтобы взять танкистов в плен. А танкисты отстреливаются, и прямо под огнем ремонтируют покореженную гусеницу. Немцы уже подбежали, совсем взяли танк в кольцо. И вдруг сверху на них спикировал наш «ястребок». Стал кружить вокруг танка, обстреливать немцев из пулемета. Немцы залегли, тоже открыли огонь по истребителю, и попали в бензобак; вспыхнул «ястребок» и рухнул на землю. И к нему сразу бросились немцы. Только танкисты уже починили танк и, разгоняя немцев, подкатили к горящему самолету; вытащили из кабины летчика и укатили к своим. Тем летчиком был Вовкин отец.
После Вовкиных рассказов я пытался представить, как воюет мой отец, но как ни силился, у меня ничего не получалось. Почему-то я никак не мог представить отца стреляющим из винтовки, в атаке, в рукопашном бою… Передо мной возникали совершенно другие – мирные картины: отец у телескопа, на рыбалке, в лесу, рассматривающий травы и насекомых. Я вспоминал, как мы строили дворцы из глины, как однажды с получки отец купил на птичьем рынке несколько клеток с щеглами, приехал в поселок и выпустил птиц…
…Мне никак не верится, что мой отец никогда не вернется. После войны прошло много лет, я давно стал взрослым, но все еще жду отца. Мне кажется, когда-нибудь наша дверь распахнется, и он войдет, молодой, загорелый и веселый, и наша комната снова наполнится смехом, и мы, как прежде, отправимся на рыбалку, а потом построим яхту, чтобы путешествовать.
…Я вижу, как отец идет с работы, и ветер раздувает его пиджак. Он идет по солнечной стороне улицы, машет мне рукой и смеется.
Вижу отца у окна нашей комнаты. Он курит трубку, разговаривает с кем-то на улице, и щурится от солнца, и смеется.
Сохранилась только одна фотография отца. Он стоит у озера; одна рука в кармане брюк, другая заложена за борт пиджака. Отец небритый, в каких-то смешных коротких брюках, а очки на самом конце носа, вот-вот упадут. На фотографии отец тоже смеется.
Два старичка-холостячка гуляли во дворе.
Один поймал Горячий Блин, другой – Мыша в норе.
Тот, что с Блином, сказал тому, который нес Мыша:
– Что ж, на ловца и зверь бежит. Но в доме ни гроша.
И если выжатый лимон за пищу не считать,
То нынче, видно, натощак придется почивать.
Мы без питания начнем терять удельный вес,
Потом – зубов, бровей и век останемся мы без.
Но тот, что был с Мышом, сказал:
– Послушай-ка, сосед,
Я вот из этого Мыша сварганю нам обед.
Тут важно, чем фаршировать, а дальше – ловкость рук.
В начинку Гречка мне нужна и Лук. Обычный Лук.
И старички-холостячки примчались на базар –
Просить немного Гречки в долг. Но весь базар сказал:
«Возьмите Лук – отменный Лук. Возьмите даже два!
Но Гречки в поле не растут, как сорная трава».
Потом базар поразмышлял и молвил: «Впрочем, стоп.
На дальнем северном холме одна из горных троп
Ведет к вершине, в облака, там, средь обломков скал
Грызет науку древний Грек, мудрец и зубоскал.
Он и сейчас не спит, не ест, читает некий труд.
Хватайте умника, – любой вас оправдает суд!
Хватайте смело за носки и волочите вниз,
Потом рубите на куски – как можно мельче, please! –
Потом колечками лучок изящно накрошить…
Начинка выйдет высший сорт!.. Наверно…
Может быть».
Холостячки пустились в путь секунды две спустя,
И на ближайший дальний холм вскарабкались пыхтя.
И там, среди скалистых круч, под реденьким кустом,
Скрывался Грек и по складам читал гигантский том.
– Ага! – вскричали старички, – Теперь вы пленник наш.
Довольно книжки-то читать. Пожалуйте на фарш!
Он бровью греческой повел и поднял тихий взгляд,
И страшной книжищей махнул – не целясь, наугад.
Ох, как они летели вниз макушками вперед –
в пучину, с дикой крутизны, через пустыню в брод,
по бездорожью – до дверей в пустой, холодный дом –
Чтобы узнать, что Мыш бежал, поужинав Блином.
И в ночь ушли холостячки, покинув милый двор.
И больше в городе о них не слышали с тех пор.
Знаете ли вы разноцветного жирафа? Того жирафа, который боялся дождика. Потому что он думал, что дождик смоет его цветные пятнышки. У этого жирафа был друг. Месяц.
Как-то раз спросил разноцветный жираф у своего друга:
– А что делать, если завтра дождик?
– Нужен зонтик, – объяснил умный месяц.
– А где я возьму этот зонтик? – удивился жираф.
– Вон, – кивнул месяц на пушистую тучку.
На другой день жираф вышел гулять с тучкой на ленточке. Это был зонтик.
Удивительное дело. Дождика стало больше.
Конечно, когда бы это был не жираф,
а кто-нибудь другой, он, наверное, бы сказал:
– Какой странный зонтик, сквозь него идёт дождик.
Но это ведь был разноцветный жираф. И он сказал совсем по-другому:
– Какой странный дождик – он идёт сквозь мой зонтик.
Как-то раз ослика попросили рассказать сказку. Ослик подумал – и сказал:
– У осликов большие уши – хлоп-хлоп. У слонов большие ноги – бум-бум. Понятно, нет?
Ну так вот. Если сто ослов хлопнут ушами: хлоп-хлоп, а сто слонов топнут ногами: бум-бум, – поднимется большой ветер. Понятно, нет?
Можно наоборот. Поднимется большой ветер, а вам покажется, что сто слонов топнули ногами, а сто ослов хлопнули ушами. Всё.
В заручье, крохотной деревеньке, я и не думал останавливаться. Мне надо было в Кимжу, древнюю, в книгах расхваленную необыкновенную Кимжу с деревянным удивительным собором. Я вёз с собой толстый альбом, в который собирался зарисовать все деревянные архитектурные чудеса, какие встречу в пути. А собор в Кимже был, по слухам, чудо из чудес. Всем должно быть ясно, как я туда стремился. И в Заручье попал так, мимоходом. Точнее, мимоплавом: я плыл вниз по реке Мезени на удобном пассажирском судне с утренним именем «Заря».
Завернул я в Заручье за хлебом. Пекарня там знаменитая, и в магазине лежат на полках горячие, с жаркими корочками вкуснейшие ржаные кирпичи. На высоких ступенях магазина, будто грачи в косыночках, сидели старушки и щебетали. Каждая держала банку ли, бидон. А одна даже ведром запаслась. В сторонке примостилась маленькая бабушка. Вокруг неё застыли разнопёрые ребятишки и девчонка в маминых сапогах.
– Живало-бывало жили старик со старухой, – запела бабушка, и ребятишки тут же, как по команде, разинули рты, а девчонка в маминых сапогах даже на корточки присела от внимания.
– И был у них петух Бесоног. Озорной, как бесёнок. А ещё бык – ревун. Ревёт, бывало, бунит – бун-бун-бун. И побрела старуха, случилось, в лес грибов наломать. Ан грибов-то в лесу одна бабка мышья, гриб-дождевик. Что делать? Какой ныне суп старику варить? Она, слышь, из грибов суп-то варить взялась. Ни с чем возвернулась старуха домой. И гадает: разве петуха сварить на обед? Он, бесоногий, по двору всё едино без дела мечется…
С грохотом подкатил к магазину грузовик. Вышел из него лихой шофёр в рубахе-размахайке.
– Привет, – крикнул он, – старушки-вековушки! Чего ждёте?
– А молочка! А сливочек, слышно, привезут, – охотно загалдели старушки.
Шофёр весело подмигнул мне и взбежал по ступенькам, ловко увёртываясь от банок и бидонов. Он крепко стукнул в запертую дверь магазина.
– Рано ещё! – ответила ему дверь сердитым голосом.
– Папирос мне, Феня Петровна! Спешу! – крикнул лихой шофёр и снова заговорщицки подмигнул мне с высоты лестницы.
Дверь помолчала, а потом высунула по локоть округлую руку с пачкой папирос «МОТОЦИКЛ». Шофёр аккуратно взял пачку, ссыпал вместо неё в дверную ладонь мелочи и укатил так же быстро, как появился. Тут я снова поймал голос маленькой старушки:
– А зачем, говорит петух, меня варить? Ты лучше молочка коровьего надои. Деда молоком напоишь. Вот глупый петух! Бесоног и есть бесоног. Разве ж с быка молока надоишь? Он одно знает – бун-бун-бун. А петух своё: какую, говорит, хочешь корову? Бурёху, Пестроху, Черноху? А может, Белоху желаешь? Белую, будто курочка?..
Как раз в этот момент дверь магазина распахнулась, и старухи потянулись в неё вместе с банками, бидонами и ведром.
– Вот и открыли, – прервала себя старушка, – бегите, ребятки.
– Ба-а, Ню-ю… – заныли ребятишки.
– Бабушка Нюра тоже идёт. Вы мне очередь-то займите. А доскажу потом.
Ребятишки захлопнули рты и посыпали в магазин. Девчонка в маминых сапогах загрохала вслед за ними. И я заторопился купить кирпичик обжигающего руки хлеба, пока он не остыл на полках. Но маленькая старушка меня окликнула:
– Паренёк, а паренёк!
Я поразился такому не подходящему ко мне слову. Какой я паренёк? Дядька с примятыми волосами.
– Паренёк, – настаивала старушка. – Ты, гляжу, в пути. Так не запасся ли баночкой? Мне, вишь, сливочек захотелось, а баночку я не схватила.
Баночка у меня оказалась. Полулитровая с крышкой. Нашлась у меня и пачка чаю. Хорошего, московской фабрики. И шоколадная конфета «Ночка» в сумке отыскалась. У бабушки Нюры (я ее стал звать уважительно – Нюра Николавна) в запасе оказался сахар и гранёные стаканы с ложечками. Так и задержался я в Заручье сначала на день, потом ещё на день. Всё думал – погощу немного у бабушки Нюры Николавны, а там – в Кимжу. Но в Кимжу я попал только на следующий год. И не жалею. К тому времени получше рисовать выучился.
– А ты издалека-то? – спрашивала бабушка Нюра Николавна.
– Из Москвы.
– Из Москвы-и? – пела бабушка. – Далёко. Коровёнку или там овец дёржишь?
– Нет, бабушка, не держу.
– А почто? Трава бедна?
– Да, травы не очень…
– А у нас травы-иии, – выпевала Нюра Николавна и восторженно зажмуривалась, – коса застревает. Ты чай-то пей, а остатки не сливай.
– Зачем же остатки? – удивлялся я. – Мы свежего заварим.
– Нет, нет, – упорствовала бабушка, – мне уж остаточков. Вот в эту банку слей.
И я, недоумевая, послушно сливал в банку мутноватый остаток заварки. Бабушка Нюра Николавна уносила банку к себе, а на следующий день повторялось то же. Стесняется баюушка, что ли, свежего чаю попросить? На третий день я не выдержал. Покопался на дне сумки, вынул припасённую на крайний случай пачку лучшего московского чаю. И преподнес ее бабушке Нюре Николавне. Она её взяла, поклонилась деликатно и снова попросила:
– Ты уж как пить-то чай будешь, опитки не сливай. Не забудь. Вот я баночку ставлю.
– Бабушка! – возмутился я. – Нюра Николавна вы моя ласковая, разве мне для вас чаю жалко? Даже обидно.
– Мне-то ладно, – успокоила меня бабушка. – Они, вишь, свежий не берут. Опиточки любят.
– Кто такие? – не понял я, зная уже, что у бабушки Нюры Николавны здесь, в Заручье, никого нет. Все внуки-правнуки разъехались. А родной брат генерал живёт в отставке на Дальнем Востоке. И потом чего это она вздумает брата-генерала опитками угощать?
– Кто такие? – повторил я почти строго.
– А червячки. Я их опиточками подкармливаю. Вот они и приходят, копошатся под окном.
– Кто приходит? Кто копошится? И зачем вам червяки под окном?
– А как же-ии, – запела бабушка Нюра Николавна. – Червячки разведутся. Ребятишки придут покопать их для рыбалки. Они копают-копают, лопочут-лопочут. А я у окошка сяду и слушаю-слушаю, гляжу-гляжу-у. Всё веселее. Одна ведь я. Это хорошо ты заехал. Вот и поговорим когда вечерком.
После того разговора я уже не спешил в Кимжу. «Успею, – думал, – никуда древняя Кимжа от меня не денется».
А когда червяки достаточно напились, наелись спитого чаю и, сытые, стали показываться из земли, набежали деревенские ребятишки с консервными жестянками. Бабушка Нюра Николавна села у окошка, посмотрела-посмотрела на них, послушала-послушала, а потом и сама заговорила-запела: – Бывало-живало жил на свете купец…
Я смотрел телевизор, показывали Оружейную палату, и я закричал старшему брату:
– Смотри, Оружейную палату показывают и шапку Мономаха! А вчера соседский Колька сказал, что он меня шапками закидает. Я думал он шутит, а если шапка в Оружейной палате, значит, шапка – это оружие, и шапками можно закидать, как гранатами. И что это вообще за таинственное название – «Оружейная палата»? Палата – это большая палатка? И чего ещё в ней есть интересненького? Кроме шапки. И этого, Мономаха.
Брат посмотрел на меня, вздохнул и отвел в Кремль, в Оружейную палату. Там было на что посмотреть! Глаза разбегались, ведь где-где, а в Оружейной палате сокровищ – видимо-невидимо! Можно было подумать, что это пещера с сокровищами. Но это не пещера – это музей. А Оружейной палатой он называется вот почему…
Как нам рассказала экскурсовод, дело было несколько столетий назад. В старо-давние времена красивым и богато украшенным оружием и доспехами предки наши гордились. Тогда и придумали создать специальное место в Московском Кремле, где бы производилось новое оружие и хранилось уже имеющееся – ведь многие иностранные послы в виде подарков подносили Московским князьям и царям богато изукрашенные мечи, доспехи и тому подобные «безделушки». Со временем здесь стали изготавливать и сохранять не только оружие, но и богатую посуду, одежду и многое другое. Оружейная палата стала настоящей кремлёвской сокровищницей. Вот только внутри Кремля ей приходилось кочевать с места на место, потому что постоянного хранилища долгое время не было. Только двести лет назад, при царе Александре I, было построено специальное здание для сокровищницы, а позже – ещё одно, более надёжное, у Боровицких ворот Кремля. Там Оружейная палата и сегодня находится.
Чего там только нет! Шлемы, сабли, чаши, ковши, блюда, иконы… И всё это не просто «экспонаты» во множественном числе, а ценнейшие произведения искусства, выполненные настоящими умельцами. А таковых и на Руси, и за её пределами всегда было множество. Вот, например, парадная сабля, на клинке которой мастерски изображена осада турецкой крепости. Эту саблю создал в честь победы в русско-турецкой войне замечательный русский мастер Иван Бушуев. А вот – булатный шлем царя Михаила Романова, и зерцала (то есть доспехи) царя Алексея Михайловича. Это работы славного мастера Никиты Давыдова, который жил больше трёхсот лет назад.
Вот и гордость Оружейной палаты – шапка Мономаха. На самом деле это вовсе не шапка, какие сейчас носят – зачем же в царской сокровищнице какая-то там шапка? Такое название закрепилось за венцом, похожим на шапку, которым несколько веков венчались на царство русские цари. По легенде, этот венец был прислан из Византии императором Константином Мономахом своему внуку – Владимиру Мономаху. Шапка украшена драгоценными камнями и золотом, сверху у неё – крест, так что весит она немало. Кстати говоря, парадное одеяние царей так богато и обильно украшалось, что подчас тому, кто был одет в него, приходилось в прямом смысле слова тяжело. Но этикет есть этикет… К тому же, красота-то какая! Ты когда-нибудь видел шубу, пуговицы которой стоят дороже, чем сама шуба? Приходи в Оружейную палату – увидишь.
А ещё ты увидишь… настоящие экипажи, на которых выезжали Пётр I и Екатерина II! Экипажи царя Петра украшены золотым узором из фантастических птиц. А коляска Екатерины – это не коляска, а художественная галерея на колёсах! Гирлянды цветов, листья, знамена, орлы с распростертыми крыльями, фигуры всадников, поражающих копьем дракона, голова греческого бога Посейдона с веслом, и головы дельфинов, и много чего ещё… Наверное, царица считала так: «Коляска – это и роскошь, и средство передвижения. Или даже – просто роскошь». По крайней мере, сейчас это уже не средство передвижения – это большая драгоценность в сокровищнице под названием Оружейная палата.
Где как не здесь можно узнать, что такое потир, братина, барма или кадило? Конечно, узнать значения этих слов можно в словаре. Но интереснее – не в словаре, а в Оружейной палате. Это тоже своего рода словарь, причём с картинками – да с какими. Зачитаешься, засмотришься…
Петр Петрович отправился спать,
но вспомнить не может — а где же кровать?
Сначала решил заглянуть в туалет,
как это ни странно — кровати там нет.
Кровати там нет!
Кровати там нет!
Лишь белый какой-то
журчащий предмет...
Он в ванную нос свой засунул тогда.
И что же?
Кровати там нет и следа!
Гусиную шею тянул к нему душ,
шипел и плевался:
«Кровать — это чушь!
Зачем тебе, Петр Петрович, кровать?
Ты можешь и в ванне спокойненько спать!
Полотенце возьми,
два купальных халата —
и будет чудесно!
Хотя мокровато...»
Петр Петрович на кухню зашёл.
«Приляг подо мной!» — предложил ему стол.
Не надо Петровичу глупых затей!
Он верен любимой кровати своей.
Петр Петрович снял крышки с кастрюль.
Ему суп и каша сказали: «Буль-буль!»
Тихонько в духовочку он заглянул,
тихонько — а всё ж тараканов спугнул.
Они, убегая, ворчали: «Злодей!
И ночью покоя нам нет от людей!»
Открыл холодильник. Там восемь котлет.
Пакет молока и кефира пакет.
Пучок редиски,
две грустных сосиски.
Но — вот незадача! — кровати там нет.
Петр Петрович зашёл в кабинет.
Здесь лампы настольной приветственный свет.
Компьютер его пригласил поиграть.
Играл два часа он.
Стоп! Где же кровать?
Петр Петрович пошел на балкон,
Там долго топтался, вздыхая, как слон.
А может, вздыхал он, как гиппопотам?
Но только кровать не нашёл он и там.
В прихожей он куртку нашёл и пальто.
Но это же всё совершенно не то!
Нашёл он калоши и пару штиблет.
Но нет там кровати,
кровати там нет!
С отчаянья в спальню пошел он искать
упрямую, хитрую эту кровать.
Он в спальню зашел и шепнул: «Вот те на!»
Ведь именно в спальне таилась она.
За-мас-ки-ро-ва-лась подушками!
Закуталась вся в одеяло!
И тихо при свете потушенном
кровать себе в спальне стояла!
Заметив же, что обнаружена,
кровать не казалась сконфужена,
вздохнула, зевнула, спросила:
«Где ж вас, Петр Петрович, носило?
Ложитесь, ложитесь скорее,
я вас, как родного, пригрею...»
Устал он — как будто не спал сотню лет.
И лёг бы — но в окна стучался рассвет.
И, спрятав в ладошку зевоту,
Петр Петрович пошёл на работу.
Ты хочешь узнать, что же вечером стало?
Тогда прочитай эту сказку сначала...
Бабушка отдала в ремонт свои туфли. Через неделю их вернули с новым каблуком, пришитыми бантиками и вклеенными стельками.
Дома бабушка надела туфли и пошла в прачечную. Но почему-то опять оказалась в обувной мастерской…
На следующий день бабушка отправилась в Сбербанк. Но вместо того чтоб идти направо, пошла налево. И вновь оказалась в обувной мастерской.
На третий день, в пятницу, она поехала в гости. Ехать нужно было через весь город, совсем в другой конец. Бабушка смотрела то в записную книжку, то на карту города, которую на всякий случай захватила с собой. Она правильно пересаживалась с троллейбуса на автобус, а с автобуса на трамвай… Но в результате снова оказалась в обувной мастерской!
– Да-а, – ничуть не удивился её очередному появлению мастер. – Туфли помнят мои трудолюбивые руки!
– А вы не могли бы сказать, – спросила его бабушка, – когда же они наконец вспомнят и о моих трудолюбивых ногах?
В одном доме была дверь, которая всех пугала. Как? А вот так: представьте себе, она хлопала, даже не хлопала, а стреляла, как самая большая мире пушка! И все, кто жил в этом доме, сразу вздрагивали. И падала на пол посуда, и просыпались маленькие дети, и даже очень умный учёный забывал, как пишутся цифры. Вот какая была дверь! Позвали столяра, а столяр и говорит:
– Ничего не могу сделать! Она хоть и дверь, но стреляет, как пушка. Надо пригласить оружейных дел мастера…
Позвали мастера. Но мастер сказал:
– Она хоть и стреляет, как пушка, но всё же она – дверь. Ничем не могу помочь!
А тут как раз мимо из булочной шёл волшебник.
– Сюда, пожалуйста, сюда! – закричали жильцы, высунувшись из окон. – Вот такая история! – рассказали они ему. – Может быть, есть какое-то волшебное средство?..
– Конечно! – ответил волшебник. – И не одно, а целых два!
– Ура-а! – обрадовались жильцы.
– Волшебные средства такие: надо или не входить в дом, или не выходить из него!
Эта девочка Таня под вечер сама пришла. Пришла и говорит:
– Не скучно одной-то? Пойдём ко мне в куклы играть.
И пошли.
У Тани три куклы. Одна – в платье, совсем ещё новая. Другая – голыш. А третья – тряпичная. Она уже перемазана вся. И нос, и щёки тоже. И платье старенькое.
– Чур, мои будут две дочки, – сказала Таня. И взяла себе новую, в платьице, и тряпичную.
Алёне достался голыш.
– Как его зовут? – спросила Алёна.
– Не знаю. Борька, наверно, – ответила Таня. – Пошли с нашими детками гулять.
Алёна сняла с головы платок, положила на него Борьку и завернула конвертиком: хочет – уголком платка прикроет ему лицо от солнца, а хочет – откроет, чтобы он вокруг поглядел. И песенку ему спела:
Спи, мой Боря-мужичок,
Повернися на бочок.
А Таня смотрела-смотрела и говорит:
– Зря я тебе Борьку дала.
А потом ещё говорит:
– Мою любимую дочку зовут Эльвира. А эту замарашку – Даша.
– Ты её не любишь?
– Нисколечко!
– Ой! – удивилась Алёна. – Как же так?
– Надоела она мне. Я её в лес заведу и брошу. – И бросила Дашутку в кусты, что росли возле дома. – Пусть её тут волки съедят.
А Даша эта упала в траву и, наверно, заплакала.
Таня и Алёна постояли у крыльца. Помолчали.
– Она, может, у тебя баловница была? – спросила Алёна.
– Да нет. Просто грязнуха-замараха.
– Она, может, грубая?
– Ничего и не грубая.
– Наверно, она тебе не помогала?
– Она мне обед варила, – сказала Таня. – И бельё на речке полоскала. А я её не люблю… Пошли отсюда.
Она взяла Алёну за руку и повела в огород. В огороде у Тани росли красные маки.
– Хочешь, доченька, цветок? – спросила Таня куклу Эльвиру. И сорвала ей большой мак.
Но пока ножку ломала, весь красный бантик и осыпался. Таня бросила зелёную круглую головку, которая осталась на месте цветка, и сказала:
– Эта Эльвира – всё только «дай» да «дай». А Дашутка меня прямо так любила, всегда перед бабушкой заступалась.
– У тебя бабушка сердитая? – спросила Алёна.
– Да нет. Ей что Даша скажет, то она и делает… Пойдём огурцы польём, мне бабушка велела. Гляди, солнце садится.
В огороде стояла кадушка с чёрной водой. Алёна заглянула туда и увидела стриженую беленькую девочку с куклёнком. А рядом – ещё девочку, побольше, с тёмными косами. Красивую.
Таня дала Алёне черпачок, а себе взяла лейку.
– Набирай воды, пошли.
Алёна зачерпнула. Девочки в бочке замутились, распались, только белые пятнышки от платьев на воде.
– Ты очень-то не гляди, там водяной живёт,– сказала Таня. – Так и затянет в бочку.
Алёна ничего не сказала и поскорее пошла с водой вдоль грядок лука и моркови следом за Таней.
«Не буду я с ней дружить, – подумала Алёна. – Нет, не буду».
Земля на грядках была рыхлая и сухая. Листья вяло опустились, но плети были тугие, цепкие, и на них сидели крепенькие пупырчатые огурчики. Девочки аккуратно лили под листья воду, чтоб не сбить огурцы. Алёна увидала, как Таня нагнулась, сорвала огурец и спрятала в карман платья.
– А тебе не дам, – сказала она кукле Эльвире. – Дашутка одна там в лесу, а ты за мою юбку держишься!
Алёна носила, носила воду, черпала её и старалась не смотреть в чёрную кадку. А потом босым ногам стало холодно и плечам тоже. И солнышко ушло за болота, за лес.
– Мне домой пора, – сказала Алёна.
– Завтра приходи, – позвала Таня. – Да ты беги через огороды, здесь калиточка есть.
Алёна пошла, потом вернулась, протянула голыша:
– Борьку возьми.
– Давай. Снимай с него свой платок.
– Дак ведь замёрзнет.
Таня задумалась.
– Ну ладно, пусть он ночку у тебя переспит. Завтра отдашь.
Алёна хотела завтра не приходить. Но Борька уже спал, и Алёна тихо поднялась по ступеням в избу, уложила куклёнка на свою подушку. А потом вспомнила: «А Дашутка-то как?» Прямо холодно ей стало. Выбежала на улицу.
– Ты куда? – крикнула вслед бабушка.
– Я сейчас!
Подошла к Таниной избе, а уже темно, и кусты тёмные. Вдруг что-то там, в кустах, задвигалось, забелело… А потом ступеньки Таниного крылечка скрипнули, будто по ним поднимался кто-то. Подобралась Алёна к кустам, потянулась за куклой… А её и нет. Нет и нет. Только в Таниной избе дверь хлопнула.
«Ну и хорошо, – подумала Алёна. – Может, я с этой Таней буду дружить. Там посмотрим».
Весь день по квартире,
Как на пружинке,
Скачут
рубашка,
Штаны
И ботинки.
Они то шалят,
То смеются,
То плачут,
То в дудку дудят,
То на лошади скачут,
То книжку листают,
То влезут на стол,
И в угол их ставят,
А им хоть бы что!
Что за рубашка?
Что за ботинки?
Неужто и вправду
Сидят в них пружинки?
А ну-ка, посмотрим!..
Смотрите!
Всё это,
Всё это на мальчика
Было надето!
Где ж мальчик?
Ботинки стоят под кроваткой...
Где ж мальчик?
Стоит неподвижно лошадка...
Где ж мальчик?
Рубашка на стуле висит...
Где ж мальчик?
Разделся, укрылся и спит.
К моей Ксюше часто приходят гости. Пушистые и с хвостами. Если я дома, они просят меня принести им стулья, потому что сами не справляются. Они пьют на кухне чай с сахаром и едят шоколадные конфеты. Если я хочу поесть, они вежливо просят меня подождать в гостиной и сами приносят мне еду.
Когда приходит мама, они выпрыгивают в окошко и на прощанье машут мне хвостами. Они не буйные и любят играть на рояле. Чашки за собой они моют сами и всегда убирают со стола.
Однажды они съели все конфеты, и я сделала им выговор. Они застенчиво шевельнули хвостами:
– Sorry.
Когда они съели все печенье, я опять сделала им выговор. Они доиграли аккорд и сказали:
– Sorry.
Теперь закончилась пастила…
У меня завелись свинки. В компьютере. Сижу я как-то, печатаю. Вдруг из динамиков послышалось сладостное хрюканье. И неожиданно из одного появилась маленькая мордочка и улыбнулась. Заглянула я в промежутки между клавишами, а там… Хрюшки ходят, как по лабиринту. Аукают друг другу и веселятся. Мне самой стало весело. Взглянула я направо. Там несколько совсем маленьких поросят сидят на мыши, как на лошади, а один большой свин провод тянет. Так они веселились, что жалко было прогонять. Но мне работать надо. И сказала я свиньям:
– Свинки, не могли бы вы покинуть аппаратуру, вы мне мешаете печатать.
– Но нам так весело! Пожалуйста, можно мы останемся?
– Нет, спрячьтесь пока, а когда я закончу, сможете повеселиться снова.
Теперь у меня живут хрюшки. Когда я не работаю на компьютере, они вылезают, катаются на мыши и играют в прятки в клавиатуре. Когда я разрешаю, они висят на микрофоне, как на турнике.
Спокойно лунатик гуляет по крыше,
А я, словно дикий волчонок,
Крадусь я вдоль зебриной рощи,
Но калитка закрылась в заборе,
Как дверца в украденном сердце,
Как ветер в притихшем заливе…
Не выпустит, не впустит,
Закроет окна в доме…
Лишь небо за решеткой,
Да майка в облаках.
Закрашу лист в полоску
И нарисую солнце.
Быть может, станет в мире
Хоть капельку светлей.
