Просыпаюсь ещё в темноте.
Слышу, чайник шумит на плите.
Вижу, пляшет огонь на стене,
Плачет льдистый узор на окне.
Значит, скоро и в школу пора.
В кухне звякнула дужка ведра.
«Мама, доброе утро!» – И свет
Зажигается мне в ответ.
Давайте никогда-никогда не расставаться!
– С кем?
– С рекой, с лесом, друг с другом.
– Согласен, – сказал Медвежонок.
– И я, – сказал Поросёнок.
– Давайте все-все всегда будем вместе! – почти крикнул Ёжик.
И тут выскочил Заяц.
– А я? – спросил он. – Я с вами!
– Конечно, – сказал Медвежонок. – Мы все – вместе.
– Как здорово! – прошептал Поросёнок. И заплакал.
– Что же ты плачешь?
– Мне никогда еще не было так хорошо.
– Потому что весна! – сказал Заяц.
– Потому что река синяя, – сказал Ёжик.
– И лес – в зелёном дыму, – сказал Медвежонок.
– Ах, как я люблю зелёный дым! – всхлипывая, сказал Поросёнок. – Горьковатый, легкий, как дымок от костра.
– От костра синий, – сказал Заяц.
– И белый, – сказал Ёжик.
– А если ёлку бросишь – чёрный повалит, – сказал Медвежонок. – Нет, весенний зелёный дым на деревьях – совсем другое.
– Всё равно горчит, – сказал Поросёнок. – И синева, в сумерках.
– В сумерках — да, – сказал Ёжик. – Согласен.
– И кукушка. Кукует и, кажется, круглое, голубое…
– Как-как?
– Голубые такие «ку-ку», – сказал Поросёнок, – плывут над лесом.
– Голубые «ку-ку». Здорово! – сказал Медвежонок.
– Голубые «ку-ку», как облачки, – сказал Ёжик, – плывут, плывут…
– А мы считаем, – сказал Заяц. – Иногда и подушечек на лапах не хватит…
– Когтей, – поправил Медвежонок.
– Копытцев, – сказал Поросёнок.
– А иногда – «ку-ку», и всё.
– И ждёшь, – сказал Ёжик. – Сидишь и ждёшь.
– Вдруг закукует! Вдруг! – пискнул Заяц. – «Ну, что же ты? – шепчешь. – Ну, что же ты?» И вдруг – «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!..» – плывут!
– Как облака, – сказал Медвежонок.
Ветрянка - хворь нестрашная,
Да на дворе весна...
Зеленкой весь раскрашенный,
Торчу я у окна.
Зелененькие точечки
Танцуют на ветру:
Там приоткрылись почечки
На липах поутру.
Как будто расхворался
Весь город вслед за мной
Зеленою ветрянкой -
Зеленкой ветряной!
Я возвращался из гостей,
В потёмках шёл пешком,
За мною тётушка Луна
По небу шла бочком.
Я сел в трамвай, трамвай бежал,
По улицам кружа,
Над нами тётушка Луна
Скакала, дребезжа.
Тогда спустился я в метро,
Где ходят поезда,
Отстала старая Луна:
Ей не попасть туда.
...Усталый, прибыл я домой,
Вошёл и в кресло - плюх!
В окошке полная Луна
Переводила дух.
Моя натура хочет жить широко!
Моя натура любит широту!
Пускай отныне стану
На грязный путь порока,
Зато на нем свободу обрету!
Быть может, я не стал бы столь отважным,
Быть может, постыдился бы людей,
Но знаю я, что в каждом
Из самых смирных граждан
В душе живет разбойник и злодей!
Эх, черная ночка,
Булатный кинжал!
На медной цепочке
Турецкий самопал!
Мы вольные птицы,
Пора, брат, пора!
Пираты!
Ни пуха ни пера!
Всю жизнь читать-писать кому охота?
Прими, природа, свежих дикарей!
А все на свете книжки,
Помимо Вальтер Скотта,
Пойдут на производство якорей!
Эх, бомсель, брамсель, румпель - в общем, ясно!
Становьсь, ребята, кто-нибудь за руль!
А если кто захнычет,
Того единогласно
Помножим потихонечку на нуль!
Глава из повести «Мой капитан»
В доме живут так: Нина Игоревна, деревянная сова, Муж-и-Повелитель по имени Лёка, и Седьмая Вода на Киселе. Её никогда не видно и зовут дядя Боря.
А теперь живёт ещё мальчик Петя. Мама уехала на целый месяц и оставила Петю Нине Игоревне. Нина Игоревна ему не бабушка, потому что она маме не мама, а мачеха.
Нина Игоревна, как встаёт, сразу говорит:
– Муж-и-Повелитель, ты опять плохо кухню подмёл!
А если заметит, что дядя Боря вчера вечером не снял у порога ботинки (там, в коридоре, для всех стоят разные тапочки), она ворчит про себя, но всё же громко:
– Явился – не запылился! – А потом ещё немного громче: – Седьмая вода на киселе, а пол затаптывает!
Петя очень любит кисель. Особенно если в него налить молока или положить мороженое. Ещё он любит посидеть немного один.
Когда к Нине Игоревне приходят гости, она сразу подводит к ним Петю и говорит:
– Это тот самый мальчик, про которого я вам рассказывала. Неудачный ребёнок. Вялый. И неряха. Уши грязные, ногти чёрные. Я бы хотела, чтобы он вам понравился.
За домом у Нины Игоревны стоят колышки, и там за колышками – сад. Сначала грядки с клубникой, а потом деревья – яблони. На них издалека ничего не видно. И ещё деревья – сливы. Там вдоль веток как будто маленькие чёрные птички сидят. Но это не птицы, так издалека только кажется, это сливы.
– Видишь, какой хороший сад? – сказала в первый день Нина Игоревна. – Яблоки антоновские, клубника «виктория». Кто сюда войдёт, тому попадёт.
Это просто диво, как Нина Игоревна умеет складно говорить!
Кто сюда войдёт, Тому попадёт!
– А как попадёт? – спросил Петя.
– Тебя мама-то как учила? Ремешком?
Пете такой разговор не понравился.
– Меня мама через верёвочку прыгать учила, – сказал он.
Они с мамой и вперегонки бегали, и из игрушечного лука стреляли. Но про это незачем рассказывать.
– Верёвочка – не ремень, – вздохнула Нина Игоревна. – Но тоже можно.
В первый вечер Петя долго не засыпал. Нина Игоревна задёрнула на окне занавеску и сказала:
– Спи. А то слетит со стены сова и клюнет тебя клювом. Петя стал глядеть на эту деревянную сову. А сова глядела на Петю. И глаза у неё светились, как у кошки.
Петя забеспокоился: это очень неприятно, если сова слетит со стены и клюнет тебя клювом.
Он подумал, что лучше уж вылезти из-под одеяла и босиком добежать до этой совы и забросить её за шкаф.
И Петя так и сделал: высунул ноги из-под тёплого одеяла, потом отбросил одеяло совсем, спрыгнул с кровати и побежал по холодному полу.
Сова глядела и не слетала. Тогда Петя снял её с гвоздика и повернул к себе другой стороной. И вот уже сова не глядела. Там, с другой стороны, у совы ничего не было, только колечко для гвоздика. Петя очень просто засунул её за шкаф. Она там громыхнула, и Петя поскорей побежал обратно, тем более что ноги замёрзли на полу. И укрылся с головой одеялом.
А что там, за шкафом, делает сова – это неизвестно. И так даже хуже. Потому что если бы её совсем не было, а то ведь она всё равно есть. Надо было открыть окно, выбросить её и опять закрыть.
Петя стянул с головы одеяло. За окном стало почти темно, и открывать его не очень хотелось.
Пол был теперь не такой холодный, потому что Петя согрелся под одеялом.
И Петя быстро добежал до шкафа.
Он сунул руку за шкаф.
Совы там не было.
Как же так?
Он ещё пошарил вдоль стенки. Не было.
Он уже почти вынул руку из-за шкафа, как вдруг наткнулся на что-то холодное. Петя даже подскочил. Потом сообразил: это же совиный глаз! Стеклянный, не настоящий.
Петя вытащил сову. Она была игрушечная, плоская, а на крыльях дерево занозистое. Пете не захотелось её выбрасывать. Сову лучше приручить, вот что. Там, где он вылез из-под одеяла, около подушки, был как будто вход в пещеру. Петя залез в него.
Внутри ещё осталось тепло. Петя свернулся калачиком и положил около себя сову. Она опять глядела. Глаза у неё блестели, как у кошки. Петя сказал ей:
– Совушка-сова, ты не дерись.
И ещё сказал:
– Совушка-сова, я с тобой буду дружить, а ты со мной. Согласна?
И Сова согласилась. Но тут открылась дверь, и вошла Нина Игоревна.
– Ты почему не спишь? – сказала она. – Почему живёшь ночной жизнью?
Петя ничего не ответил, потому что он и сам не знал, почему он живёт ночной жизнью.
– Вот слетит со стены сова… – сказала Нина Игоревна.
А Петя под одеялом погладил сову и тихонько засмеялся: ведь сова-то теперь была приручённая.
Висит,
Скучает
Пуговица —
Спокойно
Ей живётся.
Не замечают
Пуговицы,
Пока
Не оторвётся.
Мороженое
Было молоком
И сливками.
Но вот оно - в брикете,
И тает, наконец, под языком.
Как, всё-таки, приятно
Жить на свете.
В самом весёлом краю
Живут самые весёлые люди.
В самом весёлом кра (банг!!!)
Живут са (тр-р-рах!) весё
(тлиньш-ш-ш).
(Это сломалась машина,
которая пишет эти стихи.)
Всасасасасаса
ве
ве
ве
ве
ве
ве
ве
ве
Кра кра кра
кра кра
кра кра кра
У-У-У-У-У-У-У-У-У!
(Это мчится машина,
В которой сидит механик,
Он едет чинить машину,
Которая пишет эти
Стихи).
Считался Лев царём зверей,
Но это было встарь.
Не любят в наши дни царей,
И Лев — уже не царь.
Душил он зверски всех подряд,
Свирепо расправлялся,
А правил плохо, говорят.
С делами не справлялся.
Теперь сидит он присмирев,
И перед ним — ограда.
Он недоволен, этот Лев,
Но так ему и надо!
— Если сможешь, угадай,
Что нам скажет Попугай?
— То и скажет, полагаю,
Что вдолбили попугаю!
Вот Кабан.
Он дик и злобен,
Но зато вполне съедобен.
Есть достоинства свои
Даже у такой свиньи!
Когда я была маленькая, я обожала кататься на велосипеде по лесу. Он так здорово дзынькал, перепрыгивая через коряги, я неслась по коричневой лесной дороге, ёжики и лягушата разбегались в стороны, а в глубоких прозрачных лужах отражалось небо.
И вот однажды под вечер я ехала по лесу и встретила хулигана.
– Эй ты, рыжая, – сказал хулиган невоспитанным голосом. – А ну слезай с велосипеда.
Глаза у хулигана были грустные-грустные. Я сразу поняла, что у него было трудное детство.
– Ну, чего вытаращилась? – спросил хулиган. – Слезай живо, мне на море ехать надо.
– Хитренький! – сказала я. – Я, чур, тоже на море хочу. Ты меня на багажнике повезешь.
И мы поехали.
– А как мы доедем до моря? – спросила я.
– Запросто, – сказал хулиган. – Надо только всё время ехать берегом реки, а она когда-нибудь в конце концов впадет в море.
Мы ехали берегом маленькой тёмной лесной речки.
– Потом она расширится, – пообещал хулиган. – Начнут ходить пароходы, и мы доберёмся до моря на попутном корабле.
– На море на завтрак мы будем есть только арбузы! – сказала я.
– А на обед – воблу, жвачку и солёные огурцы!
– А на ужин – громко подпрыгивать и играть на гитаре!
Мы выехали в поле. Подул ветер. Я прижалась ухом к спине хулигана и услышала, как бьётся его хулиганское сердце. Стало темнеть. Река всё не расширялась и не расширялась, и попутных кораблей что-то не было видно. Я вспомнила про маму, тётю Лизу и кота Арбузика. Как они ждут меня, смотрят в окошко, а потом плачут, звонят в милицию, скорую помощь и пожарным тоже на всякий случай.
– Эй! – я постучала по хулиганской спине. – Останови, мне домой надо.
– А на море как же?
– Потом как-нибудь, – пообещала я. – В следующий раз.
Глаза у хулигана стали еще грустнее.
– Эх ты, – сказал он. – Трусиха.
– А ты – хулиган!
– А я зато, когда вырасту, на тебе не женюсь, – сказал хулиган и ушел.
Самое интересное, что так оно и вышло! Уж и царь на мне женился, и злой колдун, и космонавт, и дурак. А хулиган – не женился!!! Я даже вообще его с тех пор ни разу не видела. Наверное, он уже вырос, и у него есть настоящая борода.
Но это уже совсем другая история.
* * *
Заметив
пару спящих крокодилов,
Я улыбнулся...
и не разбудил их.
* * *
- Доктор, доктор, я лечу!
- Я такого не лечу.
* * *
- Зачем рядом с ванной нужна раковина?
- Потому что над ванной умываться неудобно.
- А почему неудобно?
- Потому что раковина мешает.
* * *
Звоню из автомата -
никто не подходит.
Прихожу домой, звоню -
занято.
Да, действительно,
мне не дозвонишься.
* * *
ла.
Не надо
звать врача.
Начинай
читать
снача-
* * *
Ни тюлень не звонит, ни олень.
* * *
"Ну, пока", - промолвил Стас
В сто четырнадцатый раз.
* * *
Петю скушал бутерброд.
То есть нет!
Наоборот!
* * *
Прямые линии в природе
Маленько кривоваты вроде,
И нарисованы круги
Не слишком ровно, от руки.
* * *
Шар отбрасывает тень,
Тама - ночь, а тута - день.
Сосны на Гороховом угоре стояли часто. А между ними, словно неведомые деревья, вздымались крутящиеся стволы солнечного света. Сам угор был похож на большой ржаной каравай с прижаренной красноватой корочкой.
И у меня в голове всё время вертелись слова старинной северной припевки, что пел-напевал мой приятель мальчик Вася Дерягин:
Хожу я, гуляю
Вдоль по караваю.
Там, в этой припевке, ходил, ходил парень и встретил братца, сестрицу, шляпу нашёл круглую, а потом и невесту сыскал. И под конец, довольный, сел в карету, которой нету.
Я ничего не нашёл, никого не встретил. Но зато каравай – вот он. Гуляю я по нему и чувствую под сапогом упругую его ноздреватую корочку.
Хорошо одному в северном бору. Светло. Спокойно. Надо мной скромно попискивала не видная глазу птица. Когда она замолкала, то слышны были корябающие сосновую кору шажки её когтистых лапок.
Вот какая стояла тишина. Попискивающая. Поскрёбывающая. Жалко мне было такую тишину вспугивать. И напевал я не в голос, а беззвучно, про себя:
Хожу я, гуляю
Вдоль по караваю.
Хотя уже не ходил, а сидел. Крепко прислонился спиной к твёрдому сосновому стволу. По мне, как по дереву, бежали муравьи. Они быстро проложили в складках куртки тропинки и несли с сосны свои мелкие ноши, деловито обтекая пуговицы. Один, самый способный, даже забрался ко мне в карман и молча пытался выцарапать оттуда серую краюху, отломленную от домашнего каравая.
Я так слился с тишиной и сосновым бором, что уж и сам не понимал, то ли я муравьиная тропинка, то ли дерево, шевелящее под землёй корнями, словно пальцами ноги в хожалом крепком сапоге.
Может быть, я и впрямь превратился бы во что-нибудь лесное, неподвижное и постоянное. Но тут ударил мне в уши шорох. В тишине он упал на меня, как гром. Не успел я опомниться, как из-за деревьев выскочила дикая тётка.
Всё в ней было дикое – и круглые глаза, и встрёпанные волосы в паутине и сосновых иглах, и руки, которыми она тут же вцепилась в мой рукав, пронзив его острыми пальцами до рубахи. Но особенно дикой показалась мне здесь, в лесу, её сумочка на длинном ремешке – узкая, мелкая, величиной с ладонь. Такие сумочки в деревне называют непонятным словом: ру-ду-куль. И действительно непонятно, зачем нужна эдакая сумочка-ладонь, если в неё ни ягоды, ни гриба не уместить. Бесполезный рудукуль болтался на плече дикой тётки и хлопал меня своей кожаной ладошкой по щеке.
Пока я из дерева превращался снова в себя самого, дикая тётка совершенно диким, но вполне человеческим голосом вскрикивала:
– Человек! Живой!
Я уж и вправду засомневался: не превратился ли я в дерево? А дикая тётка вдруг плюхнулась на траву рядом со мной и засмеялась. Диким смехом, распугивая муравьев и птиц. А потом, не переставая смеяться, заплакала. Тут я совсем растерялся.
Она же, наоборот, успокоилась, щёлкнула своей крохотной сумочкой и стала доставать из неё, как фокусник, гребёнку, зеркало, целую горсть коробочек и флаконов.
Глянула она в зеркальце, взмахнула гребёнкой, поколдовала с коробочками. И не успел я глазом моргнуть, как опасная дикая тётка оборотилась молодой девушкой. То ли сестрицей, то ли невестой того песенного паренька, который бродил вдоль по караваю.
А я всё ещё молчал, как дерево. Но уже начал понемногу шевелиться. Крякнул и прошелестел застоявшимся хриплым голосом:
– Вот брожу, гуляю вдоль по караваю.
– А меня зовут Валя,– совсем невпопад сказала девушка-сестрица. – Я заблудилась. Уже полдня бегаю по лесу. Думала, пропаду. А тут вы, живой. По караваю гуляете.
Она вдруг осеклась и глянула на меня с опаской: мол, по какому такому караваю я гуляю и не ошиблась ли она, думая, что нашла своего спасителя?
– Это песенка такая,– засмущался я.– Но откуда же вы взялись? Да ещё с рудукулем?
Забыл я, что эта сумочка так только в деревне называется, а в городе её зовут ещё более странным словом: ри-ди-кюль!
Тут девушка-невеста-сестрица Валя затараторила, застрекотала сорокой. И оказалось вот что. Спешила она на пассажирском судне с утренним именем «Заря» в город Мезень. И на одной пристани у села Жердь вышла подышать лесным воздухом.
Дышала, дышала и не заметила, как отчалила быстрая «Заря» и пошла прямиком к городу Мезени. Сестрица-невеста Валя поначалу испугалась, а потом решила подождать следующего рейса. И пошла пока по тропинке поглядеть поближе северный бор.
Человек она городской. Не знает, что тропинки в лесу заколдованные. В одну сторону по ней пойдёшь – в лес попадёшь. Обратно побредёшь – ан выхода из лесу и нет. Кружит тропинка, петли вяжет вокруг деревьев, в овраги заглядывает, к роднику подбегает. Ягодой приманивает, водой свежей соблазняет. Только бывалый человек на её хитрости не поддастся.
А Валя-сестрица растерялась. Бегала. Аукала. Пугалась. Поняла, что не только желанного города Мезени ей не видать, а и села-то Жердь не найти. И правильно поняла, потому что от Жердь-села она уже на пять километров убежала.
Стряхнул я аккуратно муравьев с куртки. Краюху из кармана вынул, под сосной положил. Для старушки-боровушки. Она за хлебом зайца пришлёт. Поклонится мне вслед за угощенье.
Стали мы с девушкой Валей потихоньку спускаться с Горохового угора. Она идёт молча, пугливо озирается. А я песенку себе под нос бормочу:
Посмотрите, люди, Поглядите, добры, Как я гуляю Вдоль по караваю.
Как только мы ступили на лесную тропинку, тут же она обрадовалась и ну нас крутить-вертеть. В лес поглубже заманивает. То подсунет горсть ягоды брусники. То гриб, старик Вахромей в красном треухе, из мха выглянет.
Но я ступаю твёрдой ногой и ни на какие лесные хитрости не поддаюсь. Надо поскорей из чащи выйти, чтобы пугливая Валя не успела снова испугаться. Она следом семенит и в спину мне рассказывает.
Оказывается, она не сестрица-невеста, а школьная учительница Валентина Фоминишна. Везла в школу большой лаковый глобус. Он теперь на быстрой «Заре» плывёт сам по себе в город Мезень. Вместо новой учительницы. А вместе с глобусом уплывает букварь, задачник и книга для чтения с картинками.
– Слыхал я, что в Зарученской школе, в нашей то есть деревне Заручье, учительница нужна,– сказал я, будто никому, а так, деревьям.
– Что вы, что вы,– засмеялась за моей спиной учительница Валя, Валентина Фоминишна,– я человек городской. С деревенскими детьми не умею. И в лесу заблуживаюсь.
И она громко щёлкнула своей городской сумочкой-ридикюлем.
Тропинка петляла, путала, но потом поняла, что ничего у неё на этот раз не получится, и побежала послушно ровной стёжкой прямиком к дому бабушки Нюры Николавны. По пути она задержалась у берёзовой поленницы. А там сидит на кривом чурбаке Вася Дерягин в круглой соломенной шляпе. Сидит он и выводит моими красками на резиновом мяче цветные пятна. Рисует и напевает:
Вот я шёл, вот сыскал
Дорогу сестрицу.
Очень я рассердился на Васю Дерягина.
– Что же ты, Вася, друг мой, краски изводишь? Для того я тебе их подарил, чтобы мячи пачкать? Рисуй на бумаге.
А Вася Дерягин моргнул белёсыми ресницами и упрямо продолжает своё никудышное занятие. Мне неудобно с ним ссориться при посторонней учительнице. Но она вдруг присела на корточки возле него и говорит:
– Можно я попробую? А то у тебя Африка на Америку похожа. И вот уж они вдвоём принялись за мяч. Глобус, догадался я, рисуют. Сбегал я домой, ещё одну кисточку принёс. А тем временем моя дикая знакомая уже совсем освоилась. Склонились они вместе с Васей Дерягиным над разноцветным мячом, вертят его и поют тихонько:
Вот я шёл, вот сыскал
Дорогу невесту.
Рядом с ними на маленькой сумочке-ридикюле, как на подушке, сидит кот Степан и что-то своё мурлычет. А мальчик Вася поднял глаза, моргнул белёсыми ресницами и сказал, будто бы к коту Степану обращаясь:
– Нужно нам с Валентиной Фоминишной в Мезень сплавать. Вещи её учительские сюда, в Заручье, перевезти. Но вот задача:
кто корову нашу Ольку Олёшину дотемна домой загонит?
– Ладно уж,– сказал я,– загоню корову. Она где сегодня, не за Гороховым ли угором?
– Там,– кивнул Вася Дерягин.
Я им махнул рукой и отправился обратно по тропинке. Она тут же повеселела и ну петли выводить. Пусть петляет, всё равно Гороховый угор не обежит. Кто же в лесу мимо каравая пройдёт? И я чуть слышно под нос себе запел:
Я иду, гуляю
Вдоль по караваю…
Было мне известно с давних пор,
Просто никогда не признавался –
Это папа, выйдя в коридор,
Дед Морозом переодевался.
Наизнанку старое пальто,
Вместо бороды смешная вата...
Сразу было видно - всё не то,
Слишком молодой ещё мой папа.
Говорил: «Смотри, какой мешок –
Это Дед Мороз подстроил чудо!
Если прочитать один стишок,
Можно все что хочешь взять оттуда!»
Встанешь, дурачок, на табурет...
Примешь небогатые награды...
Я, конечно, знал, что чуда - нет.
Просто все вокруг так были рады...
Милый папа, добрая душа –
Разве Новый год на самом деле?
Для чего ты кашляешь, спеша
В валенках по дому еле-еле?
Где же разноцветные огни,
Тишина ночного снегопада...
Ты меня, как в детстве, обмани –
А подарка мне уже не надо...
Спасибо тебе, хомячок дорогой,
За то, что ты весь симпатичный такой:
За рыжую спинку, за белое брюшко,
За розовый пальчик, за голое ушко,
За быстренький усик, который щекочет,
За хвостик, что в руки даваться не хочет,
За то, что ты щёки надул - и молчок,
Большое спасибо тебе, хомячок!
По западу России залегла
Смоленщина - еловая смола.
В ней вязли стрелы, копья и мечи.
Кто с ними шёл - в сырой земле молчит.
Летели стрелы острые в висок,
А стали стрелы стрелами осок.
Раскраивали копья плоть земли.
Еловым лесом копья проросли.
Мечи врубались в грудь по рукоять,
Крестами в поле тем мечам стоять.
И если от села и до села
Тревогу пронесут колокола,
Еловый лес - из чёрных копий лес -
Богатыри возьмут наперевес…
Как воплощенье силы древней,
Стоят зелёные леса.
Насосы мощные деревьев
Качают воду в небеса.
Струится влага выше, круче,
Как вертикальная река.
Подобный фабрике могучей,
Лес производит облака.
Он знает, миллионолицый,
Что после это серебро
Прольётся каплями на листья,
Добром отплатит за добро.
Две рыбки плескались в ведёрке: одна рыбка с воображением была, другая – без.
Та, которая с воображением, смотрела на зелёное, измазанное краской дно ведёрка и думала: «Это дно морское, это водоросли зелёные».
А другая смотрела и думала: «Вот, попалась… скоро нож!»
И, правда, скоро нож появился, острый, блестящий, и завертелся, закружился над ними…
– Меч! Рыба-меч! – испугалась первая рыбка да как шарахнется, как выпрыгнет из ведёрка – прямо на подоконник, прямо вниз с пятого этажа, прямо – в бассейн, который стоял внизу!
А посреди бассейна лягушка сидела, каменная, и никак квакнуть не могла. Вот хочет – а никак!
И вдруг кто-то – бух! С пятого этажа – бух! Прямо рядом – бух!
И лягушка сказала: «Ква!» Она бы хотела сказать подлиннее, она бы хотела сказать: «Рыба, я вас уважаю! рыба! Я уважаю рыб, которые прыгают с пятого этажа, если им надо в воду…»
Но она сказала просто: «Ква!»
И рыбка вильнула хвостиком, будто все поняла.
А в это время другой рыбке хвост отрубили, голову отрубили, все косточки перемыли, съели да еще сказали: «Разве одной рыбкой наешься!»
Однажды угольщики копали, копали под землей – вдруг нашли кость мамонта, а рядом – кольцо алмазное, шириной метр в диаметре. Удивились угольщики, вверх подняли кости мамонта и кольцо алмазное. Учёных позвали.
Учёные посмотрели, посмотрели и сказали: это свадебное кольцо мамонтов, так они венчались.
– А кто мог сделать такое кольцо алмазное, – спросил один угольщик недоверчивый, – ювелирная ведь работа!
– Ювелир сделал, мамонт-ювелир, – ответили учёные.
Два верблюда лежали в пустыне.
Вокруг было пусто, только у маленького водоема бились в воздухе две стрекозы. Они чертили воздух синими черточками крыльев, то взмывая вверх, то опускались, но наконец разлетелись в разные стороны.
– А не кажется ли тебе, – нарушил тишину один из верблюдов, – не кажется ли тебе, что они так долго бились, что обменялись крыльями? Обменялись и разлетелись в разные стороны и больше никогда не встретятся?
– Да, – сказал второй верблюд, – они больше никогда не встретятся.
Солнце скрылось за краем пустыни. Наступили сумерки.
В песке по всей пустыне зашевелились, выползая, маленькие юркие существа. Одно из них вынырнуло совсем рядом с верблюдами, посмотрело на их горбы и сказало:
– Горы! Я вижу горы! – и уползло.
Прошло еще некоторое время, и наступила ночь.
И один из верблюдов опять нарушил тишину.
– А мы с тобой не расстанемся никогда, – сказал он.
– Да, – ответил второй, – никогда.
Над домами и над печками
В небо дым идёт колечками.
Дым из маленьких колечек
Превращается в овечек.
Посмотри-ка в небеса,
Ты увидишь чудеса.
Над деревней, над тобою
Небо чисто-голубое,
А по небу, как по лугу,
Ходит тихо друг за другом
Без присмотра, без уздечек
Стадо сереньких овечек.
Белый верблюд
И чёрный верблюд
В бескрайней степи
Проживают-живут.
За горы уходит
Один отдыхать,
Другому пора
На работу вставать.
(День и Ночь)
Под рыжей луной,
За горою горбатой
Весной в тугаях
Родились кабанята.
Спинки в полосках
У всех малышей,
Будто бы тень
От речных камышей.
Приготовилась весна
Быть.
Приготовилась листва
Жить.
Приготовился цвести
Сад.
А звезда…
Звезда всегда –
Над.
Эх, можно два арбуза
В одной руке сдержать!
Враз по двум тропинкам,
Изловчась, бежать.
В двух местах быть сразу
Можно преуспеть.
Да только вот двух песен
Сразу не пропеть…
Звёздочка звенящая
Светится во мгле…
Всё-то настоящее
В единственном числе.
Как похожи люди на других людей,
Так похожи гуси на лебедей.
Тут бы и конец бы песне всей,
Да не похожи лебеди на гусей.
Моё детство было нерадостным. Оно омрачалось музыкой. Наш славный город сходил с ума, он имел армию музыкантов. Все играли на чём-нибудь. Кто не играл ни на чём, был невежда.
Представьте: со всех сторон звуки, весь воздух насыщен ими, на улицах дети дудят в дуду, бьют в такт по заборам и хором поют. Моя мать играла и пела. Отец не пел, но играл.
Я слушал их, поднимая бровь. Я всегда поднимал бровь, если был недоволен. Но так как я слушал их каждый день, одна бровь моя стала выше. Но им этого было мало. Они стали учить меня. Рояль стоял у нас в правом углу. В левом углу стоял я.
Отец кричал, сверкая глазами: «Ты будешь играть у меня, сукин сын, или будешь стерт в порошок!» – и ставил меня носом в угол. Мать твердила одно и то же: «Как он не может понять, так приятно уметь играть в обществе!»
Но я и ухом не поводил, я терпеть не мог этот чёртов рояль и долбёжку по клавишам.
Мать методично играла мне и заставляла меня слушать. Она говорила таинственно: «Это Шуман, как он прекрасен! Он очень меланхоличен…» Я охотно поддакивал: «Да, он и вправду меланхоличен, я не подозревал об этом».
Потом приходил отец. Он сажал меня за рояль: «Сын мой будет играть лучше всех! Он затмит весь мир!» Но я не был уверен в этом. Иногда я пробовал возражать. Я заявлял: «Мне не нравится музыка. Я не хочу играть!»
Тогда мать начинала плакать, а отец выходил из себя. «Я сотру тебя в порошок, – надрывался он, – я, кажется, обещал тебе это! И сделаю это без всяких трудов. Я выполню свой родительский долг!» Он с силой топал об пол ногой, и со стен падала штукатурка. Он тяжело дышал.
Я был еще мал и не мог представить, как он это сделает, и сначала очень боялся, но постепенно привык.
В воскресенье мы ходили в оперу. От оперы я болел. В ушах у меня стоял гул. Там беспрерывно пели. Я не мог понять этих прелестей.
Я просил отца: «Не веди меня больше в оперу. Я лучше буду стоять в углу».
Отец страдал. Я чувствовал это. Ему было обидно, что у него такой сын, но я тоже был не виноват в этом.
Однажды отец сказал: «Пожалуй, он будет плохой пианист. Я это предвижу. Он уже учится много лет, а играет так, словно только что начал».
Я чуть не подпрыгнул от радости. Я думал, меня прекратят учить. Мать сказала: «Я тоже предвижу это, но музыка так прекрасна…» – и лицо её стало грустным.
Отец сказал: «Он будет учиться на арфе. Арфа – это божественно! В оркестре арфа – царица!»
Мать сказала: «У нас в городе только один арфист». Отец сказал: «Тем лучше. Он умрёт – будет ему замена».
Итак, я занялся арфой. Арфа была куда хуже рояля. Струны все время рябили в глазах, и я дергал не ту струну. Мой педагог нервничал. Он кричал мне прямо в ухо: «Не та струна, бог мой, совсем не та, я буду бить вас по пальцам». Я сносил оскорбления и подзатыльники. И продолжал дергать струны не те, что нужно.
После нескольких лет занятий на арфе я вдруг увлёкся боксом. Этот спорт восхитил меня. Удары по носу, по челюсти, в печень, в селезенку приводили меня в восторг. Я весь отдался новому делу. Я пропадал в спортзале целыми днями. У меня опухал нос и губы, и синяки закрывали глаза. Я был счастлив.
Но на арфу всё же ходил. Подёргав струны часок–другой, я бежал за новыми синяками.
Мой первый синяк увидел педагог: «Кто тебя так трёхнул в глаз?» Глядя на него одним глазом, я сказал: «Никто…»
«Ты упал?» – спросил он. Я кивнул. В другой раз синяков было два. Он не на шутку встревожился: «Кто тебе трёхнул в два глаза?» Я сказал: «Никто…» – «Ты опять упал?» – удивился он. Я опять кивнул.
В третий раз я весь опух. Я слегка различал педагога, а струн не видел совсем. Я дёргал их сразу по десять штук, и ему не понравилось это.
«Вы… вы убирайтесь ко всем чертям! Вы… вы не музыкант!» – «Почему?» – спросил я. «У вас мерзкая вздутая рожа, и… вообще вы олух!»
Дома я заявил: «Меня выгнали с арфы. И с меня хватит! Не вздумайте предложить мне другое – кларнет или скрипку. Ни на чём я играть не буду». Мать заплакала. Отец спросил: «Ты будешь боксёром?» – «Да», – сказал я. «Я сотру тебя в порошок!» – крикнул отец. Мать сказала: «Как глупо. Он уже стал большой».
«Это правда…» – сказал отец.
Жил да был один усатый –
У с а ч е н н ы й человек,
Он усами так гордился,
Что не брился целый век!
По усам, как по канату,
Он взбирался на чердак,
На усах сушил рубашки,
А случалось – и пиджак!
Он усами укрывался,
Если в доме был сквозняк.
Он усами отбивался
От гусей и от собак!
На усах, как на качелях,
Он любил качать детей.
Он ловил усами рыбу,
Если не было сетей!
А в хорошую погоду
Выходил он на бульвар,
Привязав к усам собаку
И БОЛЬШОЙ воздушный шар!
Везёт соседке Свете,
У неё есть кошка,
Рыбки и собака
И старший брат Серёжка.
А у меня собаки нет,
Только черепашка,
Ёжик с крокодилом
И сестра Наташка.
Мы летели, мы летели
Над землёй без самолёта,
Дирижабля, парашюта,
Без мотора внутр. сгор.
Дельтаплана без, батута,
Не в бассейн – как солдатик…
Мы летели – я и Вадик –
Пролетали школьный двор.
Смотрит Игорь Константиныч,
Смотрит Генрих Спиридоныч,
Смотрит Колобова Нина,
Как летим красиво мы.
Как работаем руками –
Как колибри – быстро-быстро.
Каждый день тренировались
Мы в течение зимы.
Двоечники носятся
Целый вечер с горки.
А я сижу над книгами,
Мне нужны пятёрки.
Ноги затекают,
И спина простужена.
Скорее бы на пенсию,
Отдохнуть заслуженно.
Главы из книги. Продолжение. Начало в номере 36
Смерч настиг жабу, когда она переплывала неширокую речку. Вначале разнесся гул, потом грохот. Поднялся страшный вихрь и треск – это смерч крушил березы по краю леса. Молодые осинки ложились на землю, как спички. Потом смерч прошелся вдоль берега реки – там он валил ветлы и прогибал ивы до самой воды. Он представлял собой крутящуюся воронку, широкий верх которой упирался в облака. Затем смерч окунулся в реку, с рёвом поднимая воду к небу. Казалось, вся речка устремилась вверх, готовясь пролиться на землю дождём. Вместе с водой смерч засосал жабу и много рыбы. Пленники вращались вместе со смерчем в этой воздушной воронке и неслись к маленькому городку. Жабе было по пути.
Смерч вышел на главную площадь Победы и вылил цистерну воды на сквер, рядом с памятником Неизвестному солдату. Был базарный день. На центральной площади толпилась уйма народа. Увидев смерч, люди в страхе попадали на асфальт. Им казалось, что наступил Конец света. Раздавались визги, мольбы о помощи. Всё продолжалось не более полминуты. Но люди не могли оторвать головы от земли. Их поразили сила и мощь природы. Когда они встали, смерча словно и не было. Жителей городка ждал сюрприз. Весь сквер был усыпан серебристой живой рыбой. Вначале люди опешили от невиданного чуда и не знали, что делать. Но вскоре страх исчез, и люди бросились собирать небесные дары. Никто не обратил внимания на жабу. Кому она нужна? Люди собрали всю рыбу и разошлись. Торговля тоже свернулась. Все были напуганы. Жаба осталась одна на площади. Единственный, кто был рядом – это огромный памятник солдату с автоматом в руках. И жаба залезла в расщелину под ногой солдата.
Ночью на площадь вышла кошка. Кошке почудилось, что под памятником притаилась мышь. Она яростно заскребла когтями у ног солдата. Жабу это не смутило. Она выждала удобный момент и смело выбралась из-под памятника. Пора в путь-дорогу. Кошка с удивлением и даже с испугом на нее уставилась. Она увязалась за жабой. Так в сопровождении кошки жаба и протопала до самой реки и направилась по твердой тропинке к лесу. Она не обращала внимания на свою спутницу.
До заветного пруда оставалось каких-то двести метров. Жаба ускорила шаг. Временами она совершала короткие неуклюжие прыжки, переходила на рысь. Тропинка петляла вдоль реки, медленно приближалась к лесу. Поднялся ветер. Лес шумел, трещал сухими деревьями. Тропинка запетляла вниз, на дно неглубокого сухого оврага. Странная тишина висела над прудом. Не слышно было ни кваканья лягушек, ни скрипучих похрюкивающих жабьих голосов. Словно все затаились, ожидая прихода новой гостьи. Жаба спускалась все ниже и ниже. Она узнавала и не узнавала родные места: это было так давно. Кошка вдруг приостановилась. Она словно почувствовала какую-то тайну пруда. Жаба скрылась за поворотом тропинки, а кошка не двигалась с места. Как будто не хотела видеть жабье горе: пруд давно высох.
Жаба протащилась по сухому дну пруда из конца в конец. Не ошиблась ли она? Нет, родилась жаба здесь. Так ей подсказывал инстинкт. В одной из икряных лент, накрученных вокруг подводных водорослей. Она уселась посредине пруда на окаменевшую землю, спрятала между вывернутыми лапами голову.
Утром выпала роса. Влага заскользила по голове жабы, её открытым глазам. Казалось, жаба плачет. Она не уйдет отсюда никуда. Останется до конца. Слишком опасен и тяжек был путь. Жизнь её часто висела на волоске.
Из-за макушек деревьев выглянуло солнце, задул тёплый ветер. Невидимый соловей выводил одну песню за другой. Все радовались весне. Только грустная жаба одиноко мечтала о чуде: мёртвый пруд оживёт. Но прошел ещё день.
Прошел ещё день. На чистом голубом небе не было ни облачка. Жаба сидела на самом солнцепеке. Ей стало не по себе. Она заерзала на месте, высматривая, куда бы укрыться от зноя. Лучше бы спрятаться в землю под старыми корягами. Но случилось неожиданное. Жаба зачем-то стала копать нору посредине высохшего пруда. Сухая земля поддавалась с трудом. Жаба исчезла в пыли. Но вскоре пыль рассеялась. Пошла мягкая почва. Жаба уходила в землю все глубже и глубже. Наконец землекопка исчезла. Видимо, жаба собралась дожидаться здесь лучших времен.
Солнце палило безжалостно. Выброшенная земля вокруг норы посветлела. Объявилась жабья попутчица – кошка. Она осторожно подкралась к норе и долго водила носом, словно не знала, кто там. Вдруг она поджала хвост, подпрыгнула на месте и рванула к высокому тополю. С ходу вскарабкалась на макушку и жалобно заголосила. Она была не на шутку чем-то испугана. Ее предчувствия оправдались. Из жабьей норы выплеснулся фонтан воды. На его гребне кувыркалась жаба. Ее выбило, как пробку из бутылки. Жаба шлепнулась на мокрую землю. Вокруг нее расползалась ледяная вода. Жаба докопалась до подземных источников. Маленький прудик постепенно заполнялся на радость другим животным. Кошка спустилась с тополя и с удовольствием залакала чистую воду. Время от времени она поднимала голову и поглядывала на жабу – не выкинет ли она ещё какой-нибудь фортель. Прилетела говорливая стайка воробьев – все хотели пить. К вечеру приводнилась стая чирков. Они со свистом упали на воду и заскользили по ее поверхности. Жаба поднырнула йод корни деревьев. Когда она вынырнула, чирки поднимались, шумно хлопая по воде крыльями. Жаба одиноко плавала по чистой воде и помыслить не могла, что другие уже в пути. Не одна она проспала весну. Скоро вся округа зазвенит жабьими голосистыми трелями. Жаба отложит икру и сразу поторопится назад, к своему картофельному полю, где выроет глубокую нору. Так сладко и спокойно там спится зимой.
А потом снова придет весна.
Комары, лягушки пели —
Но осталось все внизу.
В синеве звенит пропеллер,
Поднимая Стрекозу.
То повиснет,
То мгновенно
Стрелкой пруд перечеркнет.
Ведь она одновременно —
И пилот и вертолет.
Утка —
Лапчатая лодка,
Только плавает не ходко.
Почему
До сих пор
Не подвесят ей мотор?
Был поезд такой непомерной длины:
По рельсам бежали
Быки и Слоны.
Ждал их вдали
Высоченный Жираф —
И пропускал, свою шею подняв.
Зелёная Кошка вдоль жёлтой тропинки
Брела, объедая сухие былинки.
– Ты что, голодна? – А она улыбнулась,
Мяукнула мне и скворцом обернулась.
Взлетела на ветку, растаяла птица –
И листьями с дерева стала кружиться.
А листья касались лица и тропинки,
Тепло укрывая сухие былинки.
Однажды в избушке
Сидела старушка,
И вдруг из окна
Убежала избушка!
Старушка с соломой
На рынок ушла,
Избушка ее
У окошка ждала.
Давай, гуанако,
С тобой, гуанако,
Вдвоём погуляем,
Я тоже гуляка.
Ты шажок,
И я шажок,
Ты прыжок,
И я прыжок.
Ты бегом,
И я бегом.
Только степь
Да степь кругом!
У Вовки выпал зуб. Качался-качался и сам выпал. Зуб был похож на маленький белый камешек. Вовка зажал зуб в кулак и побежал во двор похвастаться новостью. И первым, кто встретился, был Павлик. Ребята называли его Профессором, потому что Павлик много знал, читал толстые, скучные книги и занимался сразу в нескольких кружках в школе. А еще носил очки. правда, кое-кто из ребят дразнил его Профессором кислых щей, но Павлик не обижался, он был умным. Вовка на его месте сразу бы подрался с обидчиками, показал бы им, что знание – это тоже сила…
– Профессор! Павлик! – радостно закричал Вовка и разжал кулак. – А у меня зуб выпал! Сам выпал! Мне мама сказала, что у меня зуб новый вырастет, а этот молочный…
– Поздравляю, взрослеешь, – важно сказал Павлик-Профессор, рассматривая зуб. -Действительно, молочный. А у меня уже целых три зуба выпали и новые растут. Вот, посмотри… Вовка с уважением заглянул в открытый рот Профессора.
– Да, растут… А вообще-то, у тебя, Пашка, зубов полный рот. Как у акулы. Павлик-Профессор закрыл рот, а потом сказал:
– У всех людей растут сначала молочные зубы, всего их вырастает 20 штук, А когда человек взрослеет, молочные зубы постепенно выпадают, а на их месте вырастают новые, постоянные. У взрослого человека должно быть 32 зуба. Самыми последними, когда человеку уже лет 20-25, вырастают зубы мудрости. Их так называют.
– Поэтому взрослые считают себя очень умными? – ехидно спросил Вовка. – Среди взрослых дураков тоже хватает. У них, наверное, эти умные зубы не выросли. А почему детские зубы называют молочными? Потому, что дети молоко пьют? Мне, например, томатный сок больше нравится.
Павлик-Профессор задумался, снял очки, потом вновь надел их, почесал нос и наконец сказал:
– Вспомнил. В старину жил врач Гиппократ…
– Жил… И сейчас врачи дают клятву Гиппократа, чтобы больных лучше лечить, – вставил Вовка. – Я знаю! У меня старшая сестра Аня на врача учится, она рассказывала.
– Правильно, – согласился Павлик-Профессор. – Так вот. Этот древний врач Гиппократ считал, что молочные зубы у детей получаются из материнского молока, которое пьют младенцы. Но это, конечно, не так. Просто малышам не надо кусать, грызть, вот и вырастают сначала молочные зубы. Они тоже крепкие, но не так, как постоянные, взрослые. А вот если взрослый зуб выпадет, то новый уже не вырастет. А жаль. Акуле в этом отношении гораздо лучше.
– Это почему же акуле лучше? – удивился Вовка. – А сколько, интересно, у акулы зубов?
Павлик-Профессор посмотрел на Вовкин зуб и сказал:
– В огромной пасти акулы может быть несколько сот, даже тысяча острых, треугольных зубов. И растут они не в один ряд, а в 5 или 6 рядов, иногда и в 15!Сточатся передние зубы – их заменят зубы из задних рядов, они даже вперед продвинутся. А на их месте новые вырастут,
– Ух, ты! Вот бы и нам так, – восхищенно произнес Вовка. – Только вот чистить сразу тысячу зубов… Это же работа на целый день.
Павлик-Профессор кивнул.
– Да уж… И щеток зубных сколько понадобится… А еще у акулы очень шершавая, колючая шкура, как наждачная бумага. Она вся покрыта острыми чешуйками, которые тоже можно, по их устройству, назвать зубами.
Вовка рассмеялся:
– Ха-ха! Зубастая шкура! Нет, я акулу гладить не собираюсь, лучше кошку. А еще что-нибудь интересное про зубы ты знаешь, Павлик?
Павлик посмотрел на небо, по которому плыло большое облако, похожее на слона, и кивнул головой:
– Конечно, знаю. Вот у слона всего шесть зубов.
– Всего шесть? У большого слона так мало зубов? – пожалел слона Вовка.
– Зато какие зубы! – Павлик-Профессор даже развел руками, показывая. – Во какие! Знаменитые бивни слона – это же два его выросших зуба-резца на верхней челюсти. А еще остаются четыре зуба – два сверху и два снизу. Чтобы жевать ветки, траву, веники всякие… Зубы со временем от такой пищи стираются, снашиваются, но, как у акулы, вырастают новые. Слон за всю свою слоновую жизнь меняет зубы шесть раз. И от состояния зубов зависит сама жизнь слона.
– Да уж, – вздохнул Вовка, – без зубов жизнь плохая. Старому дикому слону никто кашки манной не сварит.
А Павлик-Профессор так увлекся, что стал размахивать руками и чуть не задел Вовкин нос.
– А возьмём грызунов? – спросил Павлик у Вовки.
– Возьмём, – согласился Вовка.
– У грызунов, у белок, мышей, бобров, сусликов всяких, зубы-резцы растут всю жизнь! И чтобы они слишком не вырастали, грызунам приходится всё время что-нибудь грызть, стачивать свои зубы…
– На то они и грызуны, – сказал Вовка. – А если они не будут грызть?
– Тогда зубы могут вырасти такими большими, что зверёк может даже умереть. Вот почему в зоопарке грызунам обязательно дают твердый корм, веточки, прутики, палочки… Пусть себе грызут на здоровье. А вот зубы ядовитых змей словно иголка шприца. Яд в них течет по специальным каналам или желобкам. Но самое интересное – эти ядовитые зубы складные’ Обычно они сложены, прижаты к нёбу»А когда змея хочет укусить, зубы как бы выдвигаются вперёд, в боевое положение…
Вовка поморщился.
– Нет, про змей не надо. Бр-р-р! Змеи такие… неприятные. Я, конечно, не очень их боюсь, но лучше держаться от них подальше.
– А бабочек ты не боишься? – вдруг спросил Павлик-Профессор.
– Нет, бабочек никто не боится! – рассмеялся Вовка. – А что, и у бабочек есть зубы?
Павлик-Профессор стал расхаживать перед Вовкой, словно учитель в классе.
– Бабочки пьют сладкий сок цветов. Для этого у них есть длинный хоботок, обычно он свёрнут, словно пружинка. А у некоторых бабочек на кончике хоботка есть крохотные острые пластинки. Таким хоботком бабочка может прорезать, проткнуть твердую кожицу какого-нибудь фрукта и пить сок. Это, конечно, не зубы, но похоже… А самые зубастые это…
– Крокодилы? – предположил Вовка.
– Улитки! – радостно сказал Павлик-Профессор. – И зубы у них находятся на языке!
– Зубы на языке? – удивился Вовка и высунул свой язык, пытаясь его разглядеть.
– Да, на языке, – торжествовал Павлик. – У виноградной улитки на языке больше 12 тысяч мелких зубчиков. Этим языком, словно тёркой, улитка перетирает зеленые листочки – свой обед.
Вовка хлопнул Павлика-Профессора по плечу.
– Я, конечно, не улитка, но мне тоже захотелось пообедать. А свой молочный зуб я сохраню на память.
И ребята разошлись, каждый по своим делам.
Из сборника «Загадки Нюхли-сыщика»
Как, вы не знаете, кто такой домовой Нюхля?! Да у нас на Таганке его каждая собака знает. Спросите любого, кто хозяин Кеши, рыжего пушистого пса с фиолетовым языком. Ответят: Нюхля.
Но еще больше этот домовой известен своей рассеянностью. Он может зайти в банк и, протянув деньги, попросить буханку чёрного хлеба. И ему продадут. Окажется, что кассирша накупила зачем-то утром целую сумку хлеба и с удовольствием поделится. Или спросил я как-то у него, который час. Он достал из кармана единый билет для проезда в метро, трамваях, троллейбусах и автобусах Москвы. Билет был декабрьский, с большой синей цифрой 12. «Двенадцать», – говорит. Я только открыл рот, хотел сказать, что это не часы, как по радио объявили: «Передаём сигналы точного времени…» Оказалось, что билет спешил всего на минуту.
А знаете, откуда у Кеши швейцарские наручные часы? Или правильнее – налапные. Из самой Швейцарии. Однажды Нюхля в спешке вскочил не в шестнадцатый троллейбус, а в самолет, летевший над домом. Через некоторое время он вышел… и очутился на берегу Енисея. Бедняга упал на гранитный валун и застрял в нём, как кривой гвоздь в доске. Тем временем мимо проходили археологи и приняли его фигуру за наскальный рисунок древних людей. И прямиком отправили валун в Швейцарию на выставку «Наскальные рисунки Сибири». Дальше выставку повезли в Англию, но уже без домового. Музейная уборщица стала вытирать пыль, а он не вытерпел щекотки, заворочался и вывалился из камня. За участие в выставке ему подарили часы, а Нюхля отдал их Кеше.
Теперь на собачьей площадке, если кому-то нужно узнать время, просят: «Кеша, дай лапу!» И пес с гордостью показывает швейцарские часы.
Вопрос: КАКОЙ ПОРОДЫ СОБАКА У ДОМОВОГО?
(Ответ: чау-чау, только у этой породы фиолетовый язык).
Встреча с этими стихами была чудом, словно из пустого ящика искусный фокусник вынимал и раскладывал одну за другой игрушки, созданные его неуемной, искрящейся фантазией. Имя фокусника – Хальфдан Расмуссен. У себя в Дании он хорошо известен маленьким и взрослым, а нам в России еще предстоит знакомство с этим замечательным детским поэтом.
Михаил Грозовский
История эта правдива вполне:
в одной небольшой отдаленной стране,
в одном очень маленьком доме
с крылечком
один очень маленький жил
человечек,
а с ним исключительно малая мышка...
...Казалось бы, с виду такие малышки.
А петь начинали, -
и странно всем было:
откуда берутся и голос, и сила?
Сидят на крылечке,
поют себе хором,
а песенку слышно
за речкой и бором...
Друзья! Я должен вам сказать,
что был в стране чудес.
Там богатырская кровать
стоит у входа в лес...
Сказать по правде, я чудней
еще не видел мест.
Кровать такая, что под ней
траву корова ест.
Корова занята едой.
Корова смотрит вниз.
Под ней - барашек молодой,
а под барашком - лис.
Под лисом - верите ли, нет -
под самым под брюшком
как раз и найден был конверт
с написанным стишком...
Казалось бы, оба такие малышки,
всего-то пустяк:
человечек и мышка...
Переводы из книги «Стихи Матушки Гусыни»
Миссис Утка и миссис Курица,
Гуляя как-то по нашей улице,
Вели меж собой деловой разговор
Про червяков и про птичий двор.
Но я сумел разобрать легко
Лишь «Кря-кря-кря!»
И «Ко-ко-ко!».
Тётя в наследство оставила мне
Все богатства свои:
Пальтишко с дырками на спине,
Две безногих скамьи,
Без крышки чайник,
Без дна сундук,
Истлевший кусок парчи,
Иголок согнутых двадцать штук
И огарок свечи.
Я не люблю вас, доктор Трам.
За что? Того не знаю сам.
Но всй же я признаюсь вам,
Что не люблю вас, доктор Трам.
Кого вижу я?
Красавца шмеля,
Что, сидя на розе,
Глядит на меня.
Не мне ль этот шмель
Жужжит: «Жу-жу-жу»?
Ежели мне,
То я ухожу…
Наверное, эта Розовая Блузка была из шёлка – иначе она бы не казалась такой воздушной. А она именно что и казалась воздушной! Недаром же Розовая Блузка постоянно – прямо-таки без остановок – восклицала:
– Ой, я вся такая воздушная, просто кошмар какой-то!
Вообще-то слово «кошмар» она при этом зря употребляла: ведь «кошмар» говорят, когда страшно, а Розовой Блузке на самом деле очень нравилось, что она вся такая воздушная. Кстати, именно из-за этой своей воздушности она совершенно не выносила, когда её стирали. Ведь при стирке любую вещь погружают в воду (если это, конечно, не сухая стирка… но что такое сухая стирка, уж и вовсе непонятно), а в воде довольно трудно сохранить воздушность. Когда весь намокаешь – тут уж не до воздушности!
И надо же такому случиться – перед самым праздником, просто накануне, её взяли и постирали! Уж она, бедная, так извивалась, так выскальзывала из рук, но руки были ловкие и хорошо знали свое дело. В результате Розовую Блузку, даже не выжав как следует, повесили сушиться на верёвочку, и – что, конечно, хуже всего – прицепили к верёвочке этой прищепками! Кому же понравится перед самым праздником оказаться на прищепках?
– Хорошенькое дело! – фыркнула она, болтаясь на верёвочке. – Мало того, что выстирали, так ещё и прищепки эти! Да в таком жутком соседстве… с трусами какими-то, носками! Ничего более унизительного не было в моей жизни.
Услышав это, Трусы и Носки, разумеется ужасно смутились – особенно Трусы: они даже хотели отползти по верёвочке куда-нибудь в сторонку, но их ведь тоже прикололи прищепками, так что не очень-то отползешь!
А Розовая Блузка ещё немножко повозмущалась и вдруг заявила:
– Всё. Я улетаю. Настала пора.
Трусы настолько обалдели от этого заявления, что, забыв смущаться, воскликнули:
– Как улетаете? Куда?
– Не ваше дело куда. В дальние дали, вот куда! В дальние дали, которые вам и не снились.
– Нам – снились… – возразили Носки. – Нам дальние дали только и делают, что снятся.
– Ах, замолчите, пожалуйста! – оборвала их Розовая Блузка. – Я не желаю вас даже слушать: вас надевают на ноги! А про Трусы я и вообще молчу: просто представить страшно, куда их надевают.
Тут уж Трусы совсем сконфузились, а Носки сказали:
– Всё, что куда-нибудь надевают, одинаково необходимо – и нечего вам особенно задаваться. Подумаешь, Блузка! Ну ладно бы еще Заколка какая-нибудь Золотая, а то всего-то-навсего – тьфу!..
– Это я – тьфу? Это я, значит, по-вашему, – тьфу?
Внезапно Розовую Блузку принялись снимать с верёвочки, одну за другой отцепляя прищепки, – на ветру она рванулась изо всех сил: ррраз! – и смотри-ка, действительно полетела…
– Ну, что вы теперь скажете – там, на верёвочке? Жалкие тряпки с неприличными именами! Я презираю вас! Прощайте, я – птица. Я… – тут у Розовой Блузки даже горло перехватило, – я – Жар-птица! – И она взмахнула короткими своими рукавчиками, как крыльями.
Впрочем, тут же Жар-птицу эту и поймали – правда, она уже успела изрядно вываляться в грязи и теперь напоминала, скорее, ощипанную курицу, чем Жар-птицу. Конечно, её опять сунули в таз с мыльной водой и принялись отстирывать совсем уж беспощадно. Трусы и Носки с сожалением поглядывали на неё со своей верёвочки, куда, между прочим, через несколько минут опять водворили и Розовую Блузку – причём на то же самое место, что и раньше.
– Вы, стало быть, уже слетали в дальние дали? – простодушно осведомились Трусы – настолько простодушно, что Носки даже шикнули на них, а Трусы продолжали. – Судя по всему, там, в этих дальних далях, довольно-таки грязно…
– Не ваше дело! – оборвала их Розовая Блузка. – Дайте только срок – и я ещё завоюю весь мир! Тем более, что мне это раз плюнуть!
При последних её словах Трусы и Носки вдруг окончательно высохли, и их сняли с верёвочки. Попытались было снять вместе с ними и Розовую Блузку, но… рывок – и вот уже она снова в грязи. Ну, что ж… значит, всё сначала: таз с мыльной водой, долгая-долгая стирка, Розовая Блузка извивается, выскальзывает из рук, но руки ловкие и хорошо знают свое дело…
И вот она опять висит все на той же верёвочке, что-то бубня себе под нос, а Трусы и Носки уносят домой, причем Трусы как бы случайно и даже вполне дружелюбно произносят в последний момент вот что:
– Еще два-три полета в грязь – и там, в дальних далях, куда вы так стремитесь, на вас уже никто не обратит ровным счетом никакого внимания. Подумайте об этом, дорогая Розовая Блузка!
– Ах, оставьте, пожалуйста! – надрывается та. – Я не желаю слушать ваших дурацких советов, не забывайте о том, кто я такая и кто такие вы!
– И мы, и вы – прежде всего одежда, – тихо говорят Носки, но Розовая Блузка, кажется, уже не слышит их.
Зимой, когда мороз и гололедь,
В большой берлоге спал большой...
(медведь)
А вот и нет! В мороз и гололедицу
Спала в берлоге бурая...
(медведица)
А вот и нет! Зато, урча спросонок,
Здесь нежился пушистый...
(медвежонок)
А вот и нет! Он убежал в леса.
Спала в берлоге рыжая...
(лиса)
А вот и нет! Лисе и в норке спится.
Здесь ночевала серая...
(волчица)
А вот и нет! Волчица по тропинке
Пошла взглянуть, как спят в берлоге...
(свинки)
А вот и нет! Им у хозяйки сладко.
Дремала здесь весёлая...
(лошадка)
А вот и нет! Она в конюшне спит.
В берлоге зимовала рыба...
(кит)
А вот и нет!
Её там нет как нет!
В большой берлоге спал большой поэт!
И впрямь, поэта было слишком много —
Его могла вместить одна берлога.
Не норка, не скворечник, не дупло -
Берлога, где уютно и тепло,
И если только лапу не сосать —
Здесь столько книжек можно написать!
Дождь прошёл —
Взгляните сами:
В лужах
Вверх ногами —
И мальчишки,
И мужчины,
Вверх колёсами
Машины,
И коляски с малышами,
И дома вниз этажами!
Пешеходы,
Там и тут,
Не под зонтиком идут,
А на зонтиках плывут.
Вот для города сюрприз:
Рос он вверх,
А вырос — вниз!
Постою на голове
Там, где лужа
Глубже.
В перевёрнутой Москве
Я стою, как нужно!
Мыши строили из сыра
Сырный дом.
Прогрызали мыши дыры
Для окон.
Дружно делали из сыра
Кирпичи,
И замки к своим квартирам,
И ключи.
Целый день они старались
Всем двором.
А потом проголодались,
Съели дом.
Жила-была девочка Маша. И вот ей исполнилось десять лет. По случаю своего дня рождения она позвала кучу гостей. Было очень весело. В самый разгар веселья зазвенел дверной звонок. Маша помчалась открывать, думая, что это ещё один гость пришёл. Но это был не гость, а какой-то маленький толстенький мужчина.
– Ты девочка Маша? – спросил толстяк.
– Да, – ответила Маша. – А вы кто?
– А я посыльный. Мне велено передать тебе торт.
И толстый мужчина протянул Маше коробку с её любимым тортом «Сюрприз». И быстро ушёл.
Маше так не терпелось попробовать торт, что она тут же открыла коробку. И…
обомлела
. Нет, в коробке действительно лежал торт, но только в виде… кладбища. Крестики из шоколадной глазури, холмики из кокосового крема. А посредине торта клюквенным кремом было написано: «Поздравляю с Днём Смерти». И подпись: «Ниф-Ниф».
Маша, конечно же, заплакала от страха. День рождения был безнадёжно испорчен.
Прошёл год. И вот опять настал Машин день рождения. Снова она назвала гостей. Все едят пирожные, пьют кока-колу, веселятся… И тут вдруг – звонок в дверь, как и в прошлый день рождения. Маша открыла. А на пороге снова стоит маленький, толстенький посыльный и протягивает Маше красивый свёрток, перевязанный золотистой ленточкой.
– Велено передать подарок имениннице, – говорит.
И, отдав Маше сверток, толстяк исчез. Развернула Маша подарок – и у неё прямо ноги от страха подкосились, потому что в свёртке был… гроб. Точнее, кукольный гробик. А когда Маша его открыла, у нее прямо сердце в пятки ушло. Потому что внутри гробика лежала кукла
с Машиным лицом
. В руке кукла держала записку, в которой было написано: «Будь счастлива, Маша, но только в гробу». И подпись: «Нуф-Нуф».
Маша, конечно, в слёзы. И этот день рождения был безнадёжно испорчен.
Прошёл ещё год, и у Маши вновь наступил день рождения. Но она не стала его отмечать, боясь, что опять придёт маленький, толстенький посыльный и всё испортит. И не ошиблась. Посыльный действительно пришёл, на сей раз с телеграммой.
– Тебе поздравительная телеграмма, Машенька, – говорит.
Сказал и быстренько удалился.
Маша раскрыла телеграмму, а там написано: «Смерть уже рядом. Наф-Наф». На сей раз Маша не заплакала, а задумалась – потому что она была уже взрослой девочкой, как-никак двенадцать лет исполнилось. Маша поняла, что её хотят убить и что это последнее предупреждение. Почему последнее? Да потому что поросят в сказке всего трое: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф. Но какое отношение сказка «Три поросенка» имеет к Маше – вот вопрос.
И Маша решила проследить за посыльным. Выскочила она на улицу и пошла за ним следом. И посыльный привёл её… в свинарник. И видит потрясенная Маша, как маленький толстенький посыльный снял с себя парик, оторвал себе нос, уши, брови… потом сбросил всю одежду, встал на четвереньки и оказался…
жирным поросёнком
.
Тут к нему подбежал ещё один жирный поросёнок.
– Привет, Ниф-Ниф, – прохрюкал он.
– Привет, Нуф -Нуф, – прохрюкал в ответ «посыльный».
– Ну что, отдал девчонке телеграмму?
– Отдал.
– Пора бы нам её уже съесть, – облизывается Ниф-Ниф.
– Да уж, пора… – облизывается и Нуф-Нуф.
Слушает Маша разговор двух жирных поросят и от страха трясётся. И тут её вдруг кто-то ка-а-к схватит.
Оглянулась Маша в ужасе, а это третий жирный поросёнок.
– Ниф-Ниф, Нуф-Нуф! – громко захрюкал он. – Идите скорей сюда!
– Ну чего тебе, Наф-Наф?! – хрюкают те в ответ.
– Глядите, кого я поймал!
Маша вырвалась из цепких лап Наф-Наф – и бежать! А три поросёнка припустили за ней в погоню.
– Лови! – визжит Ниф-Ниф.
– Держи! – визжит Нуф-Нуф.
– Хватай! – визжит Наф-Наф
Маша прибежала в самый конец свинарника и видит, что дальше хода нет.
А три поросёнка уже с трёх сторон на неё надвигаются. Морды у них позеленели, глаза выпучились, а под «пятачками» острые клыки торчат. Словом, превратились поросята в настоящих вампиров.
– Ой, мамочка, – в испуге пискнула Маша и…
проснулась
.
Смотрит – а она у себя дома в кровати лежит. А в окошко солнышко светит.
«Это ж надо, какой кошмар мне приснился, – подумала Маша. – Будто я человек и свиньи-вампиры хотят высосать из меня кровь. Ну и бредятина».
С этими мыслями Маша вскочила с кроватки, напудрила перед зеркальцем свой пятачок, покрыла красным лаком свои копытца и, весело виляя хвостиком-запятой, побежала в школу.
– Ты куда идёшь, Иван?
– Спать иду я на диван.
– Ты куда идёшь опять?
– На кровать иду я спать.
– А куда идёшь сейчас?
– Спать иду я на матрас.
– А куда идёшь теперь?
– Спать иду…
– Не верю!..
– Верь!..
Захотелось
Как-то Кате –
Катерине
На закате
Тётин кактус
Со скатерки
Снять –
И потереть
На терке…
Кать!
С ума-то
Не сходи.
Захотелось –
Расхоти…
Где пальтишки? Где штанишки?
Шарфики? Сапожки? -
Побежали по дорожке
Крошки-осьминожки.
Как - без шарфиков-пальтишек?
Разве это можно?
Без штанишек? Без сапожек?
Как неосьминожно!
- Где Вы, папа? Посмотрите! -
Это ж неприлично!
Не глубинно, не подводно,
Не океанично!
- Верно-верно, скверно-скверно!
Дети распустились!
Непомерно, беспримерно! -
У кого учились?
И, отбросив галстук с тростью,
Шляпу и манишку,
Побежал папаша деток
Догонять вприпрыжку.
- Ах, несносно! Нематросно!
И не атлантично!
Не педаго-гоги-моги -
Не педагогично!!!
И спокоен, и мудр
В заповеднике зубр.
И спокоен, и добр
В заповеднике бобр.
В заповеднике звери
Живут заповедно.
Я подумал – и людям
Это будет не вредно.
Прекрасно на пруду
Фигурное катанье.
По солнцу и по льду
Топтанье-лопотанье.
По солнцу и по льду
Фигурное скольженье…
Мне восемь лет. Я жду
Коньки на день рожденья.
Построил я себе в тайге чум. Это не домик и не лесной шалашик, а просто длинные палки вместе сложены. На палках лежит кора, а на коре – брёвнышки, чтобы куски коры не сдуло ветром.
Стал я замечать, что кто-то в чуме оставляет кедровые орешки.
Я никак не мог догадаться, кто же без меня в моём чуме орешки ест. Даже страшно стало.
Но вот раз подул холодный ветер, нагнал тучи, и днём стало совсем темно.
Залез я поскорее в чум, а место моё уже занято.
В самом тёмном углу сидит бурундук. У бурундука за каждой щекой по мешочку с орехами.
Щёки толстые, глаза щёлочками. Смотрит он на меня, боится орешки выплюнуть: думает, я их украду.
Терпел бурундук, терпел, да и выплюнул все орешки. И сразу щёки у него похудели.
Насчитал я на земле семнадцать орешков.
Бурундук сначала боялся, а потом увидел, что я спокойно сижу, и стал рассовывать орешки по щелям и под брёвнышки.
Когда бурундук убежал, посмотрел я – всюду орешки напиханы, крупные, жёлтые. Видно, бурундук в моём чуме устроил кладовую.
Какой хитрый этот бурундук! В лесу белки да сойки все орешки у него растащат. А бурундук знает, что в мой чум ни одна сойка-воровка не полезет, вот и притащил ко мне свои запасы. И я уже не удивлялся, если находил в чуме орешки. Я знал, что со мной живёт хитрый бурундук.
С юга на север
Плывут облака,
С востока на запад
Плывут облака –
Я вслед облакам
Посылаю вопросы.
С севера на юг
Дуют ветра,
С запада на восток
Дуют ветра -
Я жду от ветров
На вопросы ответы.
Вопросы не иссякают.
Ответы не приходят...
Как мал тетрадный лист –
Тесны его границы,
Чтобы вместить объем
Космической строки.
Вместить Вселенной смысл –
Штрихи, детали, лица
И неба окоем,
И глубину реки.
Сожмется в сгусток мысль
В тетрадной оболочке,
Как в коконе немом
Сердечко мотылька.
Как трепетная жизнь
Рождается из точки –
Из атома чернил
Рождается строка.
Шлифую слог и смысл,
Чеканю ритм и рифму,
Как скульптор бьюсь резцом
Над глыбою стиха.
И как из пенных вод
Восходит дева-нимфа,
Так с утренней звездой
Слагается строфа...
Первый снег
косой линейкой сыплет
И линует небо,
как тетрадку,
Как тетрадку первоклассника.
Снег чертит
Линии косые,
и снежинки,
Словно буквицы,
рукою неумелой
Вкривь и вкось,
написанные наспех,
Заполняют строки,
будто пропись,
Белыми
неровными рядами...
Учится зима
снегописанью.
Учится зима
снегосложенью...
В полумраке коридора
Промелькнула синева.
Зашумела у забора
Темно-желтая листва.
И закат осенний,
Словно рыжий кот,
Протянул лениво
Лапы в небосвод.
Салькова Алина, 6 кл. Б, школа 218 г.
На обочине дороги лежали опавшие листья. Они не просто лежали, а ждали музыку, музыку ветра. И вот грянул оркестр. Листья взвились в воздух и закружились в безумной пляске. Они кружились, кружились, пока не затихла музыка. Когда листья лежат на обочине дорог, знайте, они лежат не просто так, они ждут музыку.
(Полина Зарубина, 9 лет, Пироговская школа, 3 класс)