Тёплый меленький летний дождь.

Деревья стоят большие, сочные; трава поднялась по пояс.

Заяц шел по тропинке в густой траве и прядал ушами.

«Эх, зонтик бы…» – думал Заяц.

Лягушонок под лопухом угощал чаем Кузнечика. Им было хорошо-хорошо: слушать, как дождь постукивает по лопуху нежными ножками.

Лягушонок с Кузнечиком поглядели на Зайца.

– Зонтик забыл, – сказал Заяц.

– Садись с нами чай пить.

– Не вмещусь.

И Заяц пошёл дальше.

В овраге у ёлки стоял важный Подберёзовик:

– Ты куда. Заяц?

– Да вот, зонтик забыл, – сказал Заяц. – Иду – гуляю.

В берёзовой роще Зайцу встретился Ёжик.

Ёжик сидел, подперев лапой голову, и о чём-то думал.

– Что, зонтик забыл? – спросил Ёжик.

– Ага. Ты как догадался?

– Я тебя давно приметил. Вижу – Заяц идет, ушами прядает. Ну, думаю, зонтик забыл.

– Верно!

– Хочешь, садись рядом – здесь сухо.

– Не-е, – Заяц помотал головой. – Пойду.

И пошёл через поле по густой траве под меленьким тёплым летним дождем.

«Вот, – думал Заяц. – Ведь ничего не случилось. Подумаешь – зонтик забыл! А как хорошо! Иду себе и иду…»

Зайцу хотелось как-то иначе, по-другому, получше сказать свою мысль. Что вот он, Заяц, идёт; Лягушка с Кузнечиком чай пьют; Подберёзовик под елкой стоит, подбоченился; Ёжик на пне сидит – думу думает; а он, Заяц, идёт и идёт, ушами мокрыми прядает, и всего этого ему так хорошо, что и не знает теперь, как сказать.

В самом центре Москвы есть переулок с названием, которое напоминает дверцу в волшебную сказку – Камергерский.

Внешне этот переулок ничего особенного – таких в Москве много… Но это как посмотреть.

Живёт в этом переулке поэт и бард Новелла Николаевна Матвеева. Встретишь её на улице – обыкновенная москвичка. Она и сама так говорит.

Впрочем, какая же Волшебница сама в этом признается?!

А Новелла Николаевна — самая настоящая Волшебница — Повелительница Слов и Обладатель Магического Кристалла.

Сидит тётенька у окошка и смотрит на Камергерский переулок.

Внизу пешеходы спешат, суетятся. На подоконнике мурлычет кошка Репка, нетерпеливо выгибает спину, подмигивает: давай, хозяйка, доставай Магический Кристалл…

И Новелла Николаевна достаёт. Первым делом, конечно, даёт посмотреть в него Репке, а потом уже смотрит сама. Что видит в Магический Кристалл Репка – об этом она только Новелле Николаевне рассказывает. А Новелла Николаевна, когда смотрит в Кристалл, видит, как по переулку важно прогуливаются Камергеры в расшитых золотом мундирах, через плечо у них голубые атласные ленты, на которых висит Золотой Ключ, как и положено Камергерам. Ходят они взад-вперёд по переулку, раскланиваются друг с другом.

К Художественному театру подъезжают коляски, экипажи, кареты… Из коляски выходит Великий Режиссёр Станиславский и спешит через улицу, на ходу снимая цилиндр, чтобы раскланяться под окном Новеллы Николаевны…

В переулок уже въезжает лихой цыганский табор, развесёлая цыганка ведёт медведя, девушка из харчевни продаёт рыбу…

Новелла Николаевна откладывает Магический Кристалл, берёт в руки гитару и тихо перебирает струны… Она пишет Разноцветные Стихи.

«Набегают волны сИНИЕ,
зелёные, нет сИНИЕ,
как хаМЕЛИОНОВ МИЛЛИОНЫ –
цвет меняя на бегу.
Ласково цветёт глицИНИЯ,
она нежнее ИНЕЯ,
а где-то есть страна ДельфИНИЯ
и город Кенгуру…»

Переливаются краски, переливаются из слова в слово звуки…

Недавно мне показывали коллекцию бабочек – я разинул рот на тропических – огромных, ярких… И когда Коллекционер показал своих любимых – подмосковных, я не сразу его понял…

Они удивительно красивы, только тихой, ситцевой красотой, чтобы разглядеть эту Красоту нужно потрудиться – всмотреться в них.

Чтобы проникнуть в удивительный мир Новеллы Николаевны Матвеевой нужно вчитаться в стихи, вслушаться в музыку… И тогда вы увидите то же самое, что она видит в Магический Кристалл. Только так можно увидеть, как прекрасно всё и все. Например… сорока:

Но… из пустейшего пустяка
Природа меня создала!
А всё же, братцы, и на меня
Пошло кой-какое добро:
Перчатка ночи,
Салфетка дня
И луковое перо!..

Когда мои сыновья были маленькими, мы любили с ними распевать песенку Новеллы Николаевны:

Шёл кораблик, о чём-то мечтал,
Всё, что видел, на мачты мотал,
Делал выводы сам:
Сам свой лоцман,
Сам свой боцман,
Сам свой капитан…

Сейчас мои сыновья взрослые дяди и поют уже вместе со своими сыновьями песенку про кораблик.

Мы взрослеем, стареем. Волшебники навсегда остаются молодыми. А как же иначе?!

Так было и буфет всегда.

Пока из детства в детство плывёт кораблик…
Виктор Меньшов

* * *

Есть у капусты 
Верхние листы:
Как подошва новая, толсты, 
Крепче бранных слов,
Грубее бранных лат, 
С жилами,— что парусный канат.

От лихих невзгод,
От бурных непогод,
Выставив щиты из всех ворот,
Грубо стережет
Грубый этот полк
Сердцевину,
Нежную, как шелк.

Чтобы в это сердце, 
Белое как снег, 
Заглянуть —
Я сшибла верхний лист. 
Вдруг из-под листов,
Как слезы из-под век, 
Мне в рукав росинки полились.

Скрипнув, приоткрылся 
Странный лабиринт... 
Я снимала листья, 
Как снимают бинт,
А кочан мягчал
И плакал, как живой,
В руки мне уткнувшись головой.

* * *

Как сложилась песня у меня? –
Вы спросили. Что же вам сказать?
Я сама стараюсь у огня
По частям снежинку разобрать.

* * *

Как художник взбешён! Кудри дыбом – 
и ворот распахнут.
«Кто сказал?! – он кричит. – Кто сказал,
			что тюльпаны не пахнут?
Уверенье такое бесстыдно, 
бездарно, безбожно;
Можно пахнуть Ничем. 
Но не пахнуть ничем – невозможно!»

Девочка и пластилин

Я леплю из пластилина
(Пластилин нежней, чем глина),
Я леплю из пластилина
Кукол, клоунов, собак...
Если кукла выйдет плохо,
Назову её — Дурёха.
Если клоун выйдет плохо,
Назову его — Дурак.

Подошли ко мне два брата,
Подошли и говорят:
— Разве кукла виновата?
Разве клоун виноват?
Ты их любишь маловато,
Ты их лепишь грубовато,
Ты сама же виновата,
А никто не виноват.

Я леплю из пластилина,
А сама вздыхаю тяжко...
Я леплю из пластилина,
Приговариваю так:
— Если кукла выйдет плохо,
Назову её — Бедняжка,
Если клоун выйдет плохо,
Назову его — Бедняк.

Сорока

Сорока вертится на суку —
Черна, бела, зелена.
Далёкое заглушив «Ку-ку», —
О чём болтает она?

Она стрекочет:
«Я так легка...
Не так уж, правда, мала,
Но... из пустейшего пустяка
Природа меня создала!

А всё же, братцы, и на меня
Пошло кой-какое добро:
Перчатка ночи,
Салфетка дня
И луковое перо!..»

Ветер

Какой большой ветер 
Напал на наш остров! 
С домишек сдул крыши, 
Как с молока — пену,
И если гвоздь к дому 
Пригнать концом острым, 
Без молотка, сразу 
Он сам войдет в стену.

Сломал ветлу ветер, 
В саду сровнял гряды — 
Аж корешок редьки
Из почвы сам вылез
И, подкатясь боком 
К соседнему саду, 
В чужую врос грядку 
И снова там вырос.

А шквал унес в море 
Десятка два шлюпок, 
А рыбакам — горе, — 
Не раскурить трубок,
А раскурить надо, 
Да вот зажечь спичку — 
Как на лету взглядом 
Остановить птичку.

Какой большой ветер! 
Ох! Какой вихорь! 
А ты глядишь нежно, 
А ты сидишь тихо,
И никакой силой 
Тебя нельзя стронуть:
Скорей Нептун слезет 
Со своего трона.

Какой большой ветер 
Напал на наш остров! 
С домов сорвал крыши, 
Как с молока — пену...
И если гвоздь к дому 
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу
Он сам уйдет в стену.

У меня есть тётя Катя. А с ней случилась ужасная, очень страшная история. Такая страшная, что я даже боюсь её рассказывать. Однажды было совсем, совсем темно. Все в нашем доме легли спать, и напротив в доме легли спать.

Из всех людей только моя тётя Катя ещё не ложилась. Вдруг – дзень, трах, бах! В окно прыгнул лесной волк.

– Ага, попалась! Теперь не уйдёшь.– И Серый Волчище положил свои огромные лапы на плечи тёти Кати. Тётя Катя испугалась, заплакала:

– Отпусти меня, Серый Волк! Не губи меня, Серый Волк.

– Нет. Я тебя съем.

– За что? За что ты на меня напал?

Серый Волк сверкнул зелёными глазищами, прорычал:

– Ты обещала повести Лёшу в цирк?

– Обещала, Серый Волк.

– А ты ходила с ним в цирк?

– Нет.

Серый Волк оскалился и показал свои огромные-преогромные клыки. И ещё громче зарычал.

– Ты обещала купить ему мороженое?

– Обещала, Серый Волк.

– А ты купила?

– Нет.

И тогда Серый Волк так зарычал, что стёкла задрожали.

– Р-р-р! Ры-ры! Обещала, а не сделала…

– Не ешь меня. Серый Волк,– прошептала тётя Катя.– Я… я теперь обязательно поведу Лёшу в цирк. И куплю ему мороженое. Только ты убери свои лапы, только не сверкай так страшно глазами, только не показывай свои клыки.

– Смотри, больше не забывай! – прорычал Серый Волк.– Я ведь ужасно не люблю, когда что-то обещают, а потом не делают.

Ещё в детстве в какой-то книжке я прочёл, что у ребят был свой ослик. Они сами его кормили и ездили на нём куда хотели. И с тех пор я только и мечтал о своём ослике, даже деньги копил, чтобы его купить.

Когда к нам приезжали знакомые, пили чай и разговаривали с мамой о своих взрослых делах, я всегда спрашивал: сколько стоит ослик, чем его кормят, может он жить у нас в Москве, а вдруг ему снег не понравится? Все смеялись, а мама укладывала меня пораньше спать.

Теперь я стал уже большим и недавно ездил в Таджикистан. Я жил в кишлаке. У хозяина, где я остановился, был ослик, серый и маленький. Ослик стоял около сарая и отмахивался хвостом от мух.

Мне очень захотелось прокатиться на нём верхом. Хозяин мне разрешил:

– Сколько хочешь езди, только возьми палку.

Палку я не взял и пожалел. Ослик всё время останавливался, ревел и дальше не шёл. Я его и упрашивал, и подталкивал сзади – всё равно стоит на одном месте. А потом вдруг быстро побежал, я крепко вцепился в гриву.

Он завёз меня на середину ручья и остановился. Вода в ручье ледяная, до берега далеко, и тут я пожалел, что у меня нет палки.

Я его уже не называл осликом, а ругал как попало. Хорошо, что хозяину надоело меня ждать. Он пришёл к ручью, сломал прут, и обратно мы ехали быстро. Хозяин смеялся надо мной. Я совсем не знал, что осёл такой упрямый. Ведь в книжке рассказывали про послушного ослика, а это был длинноухий, упрямый осёл, совсем не тот, на которого я копил деньги в детстве.

У нас три комнаты. Большая – папина. Средняя – наша с мамой. И третья, самая маленькая, – это кабинет. Здесь мама работает и тут никаких бумаг и книг нельзя трогать, но я, конечно, иногда трогаю и на компьютере играю.

Теперь в большой комнате стоит елка.

А еще вчера ее не было.

Папа три дня ходил на елочный базар и не мог купить. Придет, а там одни иголки на снегу валяются, или такие елки-палки остались, что страшно смотреть.

Папа очень расстраивался: «Какой же Новый год без елки?!»

Мама его успокаивала: «Еще есть время – будет у нас елка, вот увидишь». А сама вздыхала украдкой: «Где бы елку достать?»

Вчера я сидела одна дома. Папа еще с работы не пришел, а мама убежала на пять минут в булочную. Сидела я на диване и думала. И надумала: «Надо папу и маму выручать, иначе они совсем затоскуют».

Произнесла нужное заклинание и превратилась в елку.

Мама вернулась. Позвала меня. Я, конечно, молчу. «Опять к Ляле пошла», – сказала мама. Ляля – это соседка. Я к ней часто в гости захожу. Слышу – мама в кабинете сама с собой разговаривает. И вдруг – тишина.

Вскоре хлопнула входная дверь. Папа: «Дома кто-нибудь есть?» Я молчу. И мама почему-то не отвечает. Только пес Кеша к папе ласкается. Он ему вечно мешает раздеваться: трется об него боком, норовит в лицо лизнуть.

Папа наконец-то разделся и прошел в большую комнату. Скрипнули пружины дивана. Полежал минутку, встал, походил по комнате, что-то пробормотал – и снова наступила тишина.

А потом раздался звонок в дверь. Дилинь! Дилинь! Дилинь! Звонок надрывался, но никто из родителей даже не шелохнулся.

Дверь открылась, и чьи-то тяжелые шаги послышались в прихожей.

Кто бы это мог быть?

И тут в дверях нашей комнаты показался… Дед Мороз. В красной шубе, с бородой, в руке – хоккейная клюшка, за поясом – большущий серебряный ключ, открывающий любую дверь. Интересно, как такой ключ мог войти в нашу маленькую замочную скважину?

– Ничего не понимаю… – проворчал Дед Мороз. – Где хозяева? Где Маша? Елку у меня просила, а у самих три елки?!

Только тогда я вспомнила, что позавчера отправила ему в Лапландию письмо: просила елку и клюшку. Мама говорит, что клюшки и шайбы – это для мальчишек, и не покупает. Я напечатала на компьютере, что хочу такую же клюшку, как у Васи с седьмого этажа.

Дед Мороз еще раз обошел все комнаты… и расхохотался:

– Ха-ха-ха! Все понятно! Елка с сережками и бусами на ветках – это, конечно, мама. Елка с очками – папа. А елочка с бантом на верхушке – ни кто иная, как Машенька. Хватит притворяться. Вы меня слышите?

Я произнесла заклинание задом наперед и стала опять человеком.

Дед Мороз улыбнулся:

– В таком виде ты мне больше нравишься.

Я была в синем джинсовом платье и в красных колготках.

Топ-топ-топ-топ-топ – из большой комнаты в коридор выскочила елка с очками и едва не столкнулась с елкой, привезенной Дедом Морозом. Раздался облегченный вздох, и елка с очками превратилась в папу.

В дверях кабинета показалась мама. Она терла глаза, будто только что проснулась.

Мы замерли, как статуи в музее.

Первым подал голос Кеша:

– Гав-гав-тяф!

– Что он хотел этим сказать? – спросила мама.

– Кеша спросил: «Хозяйка, что с вашей прической?» – объяснил папа. – У тебя вместо волос еловые ветки.

Мама схватилась за голову и ойкнула, уколовшись иголками.

– Извините! – дверь кабинета захлопнулась за ней.

Когда мама снова появилась перед нами, она была уже не в джинсах и не в кофте с надписью «Московский университет», а в синем бархатном платье, на груди сверкала драгоценная брошь, а золотистые волосы были заплетены в косу и уложены на голове короной. Когда я вырасту, всегда буду ходить с такой прической.

Через час или два, напившись чаю, Дед Мороз уехал. Во дворе его ждали два северных оленя, запряженных в сани.

А елка осталась.

Сначала она стеснялась и, наверно, немножко побаивалась – стояла тихо-тихо, прижав ветки. Потом осмелела, выпрямилась, распушилась. И даже Кешу шуганула. Он подошел, стал обнюхивать, а она – раз веткой по носу. Теперь пес обходит ее стороной. А когда папа достал с антресолей коробки с елочными украшениями, она аж задрожала от нетерпения. И ветки сама подставляла, когда мы ее наряжали.

А сегодня утром зашла Ляля-соседка и чуть в обморок не упала от такой красоты. «Она у вас, – говорит, – прямо какая-то волшебная!» А про Деда Мороза – не поверила. «Не рассказывай сказки», – говорит. Я обиделась и про самое интересное ей не рассказала.

У нас есть книжка «Лапландские народные сказки». Так елка все эти сказки знает наизусть – и еще тысячу других, каких в книжке нет. И упрашивать ее не надо, как папу. Ему повезло: раньше он мне перед сном сказки рассказывал, а теперь сам слушает.

Только очень жаль, что скоро это кончится – после Нового года Дед Мороз заберет елку. Ну ничего – на следующий год я ему снова напишу.

Забавно, что кое-кто из нас совсем не умеет грамотно писать: попросишь, например, кое-кого написать «Республика Чад», а он пишет: «Республика Чат», – и думает, что это такая республика, где все только болтают, а дела не делают. Ну, и очень глупо так думать: в Республике Чад все трудятся не только не покладая рук, но и не чуя под собой ног! Не говоря уже о том, что никто не щадит живота своего. Это даже привело к тому, что у населения Республики Чад такой орган, как живот, вообще отмер. Смотришь на население – и просто диву даешься, потому что на месте животов у них просто совсем ничего нет…

Так что никто тут особенно не болтает – и не надо на людей наговаривать!

Коренное население Республики Чад состоит из двух народностей: одна называется « чада », вторая – «домочадцы». Чада очень низкого роста, физически развиты недостаточно, постоянно хнычут и канючат, писают и какают в штаны, а также носятся по Республике Чад где ни попадя. Домочадцы же, наоборот, рост имеют исполинский, обладают прекрасными натренированными телами, отличаются стойкостью и выносливостью, писают и какают где положено и, как правило, спокойно стоят на месте.

Всё это однако не мешает чадам и домочадцам быть между собой в прекрасных отношениях и беззаветно любить друг друга Если, например, домочадец встречает на своем пути чадо , он сразу принимается изо всех сил целовать его, снимать с него штаны и тут же стирать их в местных водоемах, высушивать на щедром солнце, гладить утюгом или раскаленными камнями и надевать на чадо с ласковыми словами! Если же, наоборот, чадо встречает на своем пути домочадца , то оно немедленно вцепляется в домочадца и, крепко обняв его, не отпускает его до тех пор, пока домочадец не надает ему как следует по толстой заднице! Вот какие прекрасные отношения существуют между этими двумя народностями.

Языки их, чадский и домочадский , очень похожи – так что чада и домочадцы всегда понимают друг друга. Правда, чадский язык гораздо беднее домочадского , но все необходимые понятия в нем присутствуют, так что договориться между собой чадам и домочадцам обычно удается без труда, хотя иногда чада безо всякой видимой причины рычад и кричад . Но стоит домочадцам дать им как следует по толстой заднице – и чада уже молчад .

А название свое Республика Чад получила из-за того, что здесь всегда стоит страшный чад . Чада и домочадцы без передышки пекут на кострах кукурузу и за большие деньги продают ее заезжим туристам, что и составляет для коренного населения основной источник доходов. Печеная кукуруза является национальным блюдом местного населения и называется « почадки с чадинкой ». Хотя именно за это многие называют чад и домочадцев – чадаками , те уважают свою профессию и часто говорят даже, что она – их призвание. Кстати, и деньги это приносит немалые. Правда, к сожалению, все их приходится тратить на кислородные подушки. От страшного чада в республике Чад совсем нечем дышать – и потому каждый из чад и домочадцев носит при себе кислородную подушку, то и дело прикладываясь к ведущей от нее спасительной трубочке и вдыхая живительный газ. Примечательно, что многие на этом основании думают, будто чада и домочадцы наркоманы, но думать так совершенно несправедливо, ибо любому понятно: кислород наркотиком не является. А если бы кислород был наркотиком, то фраза : «Пойдем подышим кислородом», – означала бы совсем не то, что она означает!

Итак, главное занятие чад и домочадцев – это, как сказано печь кукурузные почадки . Занятие это, между прочим, отнюдь не безопасное: горячие почадки страшно обжигают руки. Потому-то у многих жителей республики Чад руки отсутствуют по локоть. Посмотришь на то место, где должны быть руки, а там ничего нет! Это потому, что жители республики Чад нередко забывают надевать предохранительные перчадки , но тут уж ничего не попишешь…

Между прочим, почадки здесь пекут только в мирное время, а далеко не любое время в республике Чад – мирное. То и дело трудолюбивому этому народу приходится воевать – как правило, всегда с одним и тем же внешним противником. Имя врагов республики Чад – исчадия .

Исчадия живут к северу от республики Чад. Называют же их исчадиями потому, что в незапамятные времена чада и домочадцы вышвырнули их из чада за некрасивую внешность и неприличное поведение. На внешности исчадий росли большие рога и копыта, а это не нравилось чадам и домочадцам , – в разговоре же исчадия всегда плевались и употребляли нехорошие слова, что уж совсем никуда не годилось.

К тому же, вместо того, чтобы чадить кострами, исчадия , никого не предупредив, принялись чудить – видимо, для того, чтобы насолить чадам и домочадцам . Сначала они чудили только по понедельникам и четвергам – и это было хоть как-то терпимо. Но потом стали чудить ежедневно – иногда даже по нескольку раз в день. Так что однажды чадам и домочадцам все это надоело и они собрали исчадия в большой мешок и выбросили за пределы страны.

За пределами страны исчадия стали почему-то ужасно быстро размножаться, а потом озлобились и принялись страшно нападать на чад и домочадцев . Так и случилось, что республика Чад время от времени воюет, но постоянно побеждает, вновь и вновь вышвыривая некрасивых и невоспитанных исчадий из чада .

Между прочим, после первого удаления исчадий , положившего конец их чудачествам , в республике Чад начали происходить всевозможные чадеса – и страна сделалась знаменитой во всем мире. Самым сенсационным из чадес , случившихся здесь, стало появление добродушных чадовищ , чье прикосновение обладало чадодейственной силой. Стоило чадовищу коснуться чада , как чадо сразу вырастало на полтора метра, физически развивалось, переставало хныкать и канючить, а также писать и какать в штаны и носиться по республике Чад где ни попадя. Иными словами – прямо на глазах превращалось в домочадца . Правда, к сожалению, чада постоянно прятались от чадовищ и потому преобразовать всех чад в домочадцев так и не удалось, а чадодейственные силы чадовищ , лишившись точки приложения, иссякли, сами же чадовища вымерли в один день. Но появление их не прошло для республики Чад бесследно: население страны стало гораздо более однородным – и теперь на ее территории редко можно встретить чадо , зато домочадцы встречаются практически на каждом шагу.

Осталось рассказать только о культуре республики Чад. На культуру здесь, правда (из-за постоянного выпекания почадков с чадинкой ) практически не остается времени, и тем не менее во всем мире известен огневой танец чадаш , который усталые граждане босиком любят отплясывать после работы на угольях потухших костров, сжигая ноги почти до колен. Посмотришь на то место, где должны быть ноги, а там ничего нет!

Вот уж воистину говорится: кто умеет работать, умеет и отдыхать.

– Как зовут тебя? – спросили
у кота.
– Зовут Василий.
– А фамилия? – спросили
у кота.
Молчит Василий.
– Почему молчишь, Василий?
У кота ответ готов:
– Нет фамилии. Фамилий
Не бывает у котов!

– Питон пытался петь.
– Потом?
– Питон пытался пить.
– Потом?
– Потом Питон питался.
– Потом?
– Потом смотался*…

_____________________________

* не в смысле куда-то уполз, а в смысле свернулся клубком…

– Се-е-рый! Выходи!

Сережа бросил недоеденный бутерброд и выскочил на балкон. Внизу стоял Пашка с какой-то газетой в руках и во весь рот улыбался.

– У тебя конверты есть? Я бизнес придумал!

– Щас! – Сережа кинулся обратно в дом.

– Возьми еще бумагу и ручку! – Донеслось ему вслед.

Шаря по ящикам в поисках конверта, Сережа ломал голову, что за идея на этот раз осенила Пашку. С другом ему повезло – всегда чего-нибудь да выдумает. В прошлый раз они по подъездам ходили, шестьдесят рублей с мелочью насобирали. Да еще конфет разных. Давали, правда, и всякую ерунду, типа хлеба, но Пашка его выкидывал.

– Издержки производства! – говорил он, засовывая хлеб в урну.

– Может нам тогда вообще хлеб не брать? – Засомневался Сережа. – А то берем, а потом выбрасываем.

– Ты что, сдурел? Если хлеб брать не будем, нам тогда вообще ничего не дадут.

Конверт, наконец, нашелся и Сережа, захлопнув дверь, выскочил к поджидающему Пашке.

– Говори скорей, чего придумал?

Но Пашка не спешил.

– Пошли в садик, там расскажу.

Вечером в детском садике всегда собиралось много народа; подростки с гитарами, парочки, любители сообразить на троих. Пашка нашел свободную беседку и, усевшись на ее бортик, развернул газету.

– Смотри! – С торжествующим видом ткнул он пальцем в жирно обведенное объявление.

«Пропала собака, черный пудель, девочка, – прочитал Сережа, – верните, пожалуйста, за вознаграждение. Очень страдают дети», – далее следовал адрес и телефон.

– Ну и что? – Не понял он. – Ты что, знаешь, где этот пудель?

– Дурак ты, и не лечишься, – и Пашка рассказал ему о своем плане.

На дурака Сережа не обиделся, привык уже, что Пашка умнее, а план и в самом деле оказался превосходным. Уже через пару минут они сидели над листком бумаги, сочиняя письмо хозяевам собаки. Писали поочередно; букву один, букву другой, чтобы их не узнали по почерку. В итоге получилось довольно неплохо:

«Ваша псина у нас. Если будити вести сибя хорошо с ней ничево ни случитца. 18 июня в пять часов привезите 2 тысичи рублей на останофку сад Победы и положити их под камень за цвиточным киоском. Если привезете деньги мы атдадим собаку. Если нет – чья-та голова получит харошим кирпичём по мазгам. Будьте благаразумны.»

Они заклеили конверт, сходили на почту, сбросили письмо в ящик и стали ждать.

18 числа ребята разделились. Сережа занял наблюдательный пост у остановки, делая вид, что ждет троллейбус. Пашка тоже держался неподалеку, но слишком близко не подходил «из-за конспирации». Ждать пришлось долго. Люди приезжали и уезжали, останавливались машины, было полно прохожих, но никто не проявлял ни малейшего интереса к цветочному ларьку и камню, лежащему за ним.

В семь часов стало окончательно ясно, что никто уже не придет.

Пашка смело подошел к Сереже и, сплюнув, сказал:

– Вот же сволочи! Мы же им четко сказали – не привезете денег, хана собаке.

– Может, они день перепутали? Может надо еще завтра покараулить? – Неуверенно предложил Сережа.

– Да какое там! Денег пожалели, гниды. Зачем только объявления дают, паразиты? – И Пашка опять сплюнул. – Пожалуйста, бейте нашу собаку кирпичом по башке, не жалко. Денег жалко, а собаку нет. Ладно, пойдем отсюда.

Сережа в ответ только вздохнул:

– Бывают же на свете такие жестокие люди…

* * *

Серёжка никогда в жизни не позволит себе стрелять из рогатки по пролетающим самолётам. Потому что уж он-то бы не промахнулся!

* * *

Глупости, будто задания по математике вместо Серёжки делает его кот Феликс. Феликс просто сидит рядом и проверяет на калькуляторе правильность результатов.

* * *

Серёжка никому не позволит дёргать девочку Жанну за косички. Если потребуется, он делает это сам!

* * *

Серёжка задумал построить во дворе снежную горку, но немного не рассчитал и перестарался.

Зато с вершины Серёжкиной горы хорошо видно Эверест, а с Эвереста – Серёжкину снежную горку.

* * *

Серёжка посадил в землю арбузное семечко и каждый день обильно поливал его лимонадом. К осени созрели великолепные газированные арбузы.

* * *

На крышу шестнадцатиэтажки Серёжка забрался не просто так. Ему удалось лично убедиться: выше телевизионной антенны уже начинается космос. Но дотянуться рукой до Луны Серёжке так и не удалось. Нужна какая-то длинная палка или что-то ещё в том же роде.

* * *

Шоколадную конфету, прежде чем положить в рот, Серёжка всегда долго рассматривает через увеличительное стекло. Любая конфета от этого становится значительно больше, и даже приходится поджимать язык.

* * *

Когда во время урока с грохотом обвалилась стена класса, а затем в пролом, почёсываясь, вошёл гигантский динозавр, учительница Елена Юрьевна строго сказала:

– Серёжка, перестань баловаться!

* * *

Больше недели Серёжка носил в кармане бумажку, где красивыми буквами было написано «Я тебя люблю». Наконец он решился и на контрольной по математике отправил записку девочке Жанне.

Вскоре в ответ пришёл листок с правильными решениями всех задачек.

* * *

Отправляясь летом на недельку в деревню, Серёжка решил обязательно выучиться там ездить верхом. Увидев живую лошадь, он был просто поражён её размерами и, главное, ростом.

– Всё равно не отступлю! – твёрдо сказал себе Серёжка. – Но начать лучше, пожалуй, с козы…

Продолжение в следующем номере

Жил в селе над Ветлугой паренек, по прозвищу «Русой». Вот весной послал его отец поляну под просо корчевать, а мать свое наказала:

– Еловых веточек на помело принеси. Да смотри, сынок, на чужих девчонок с той стороны не заглядывайся!

Вот пришел Русой на свою поляну, пеньки да коренья выкорчевал, землю вскопал. И, покончив с делом, принялся матушкин наказ выполнять. Ломает еловые веточки и припевает:

Елочка, сосеночка,

Боюся, уколюся я!

Милая девчоночка,

С тобою расстаюся я!

А парня и вправду вскорости в царское войско забирали. И очень не хотелось ему к царю в солдаты идти. Услыхала его песенку одна марийка в белой рубашке, Айна-егоза, черные онучки, карие глаза, девчоночка, что за Ветлугой жила. Послушала, пожалела молодца и закричала через реку:

– Ой ты, парень, русая головка, покажи-ка удаль да сноровку, переплывай на мой берег! Тогда не придется тебе с девчоночкой прощаться. А елочки возле моей избы растут совсем не колючие, а мягкие, как лебяжий пух!

Бросил парень лапник, что матушке на помело наломал, и стал из-под руки мариечку разглядывать. И так она ему издали понравилась, что сразу забыл о своих стариках и на другой берег переплыл. И повела его Айна в свой край лесной, богатство да житье-бытье показывать.

Шли да шли, вдруг расступился лес, и показалось селение. Избы сосновые, крыши лубяные, крылечки резные, а вокруг деревья, как ели, голубые. Потрогал парень Русой веточки на деревьях – мягкие. К щеке веточку приложил – совсем не колется как шелковая! Парень удивляется, а девчоночка радуется:

– Вот какие добрые да мягкие наши елочки. Нигде таких не найти!

Потом повела Руса в избу, родным показывать:

– Поглядите, какого братца я себе с той стороны реки переманила.

Тут в избе стол накрыли, хлеб, пироги да медвежий окорок подали, сотового меду понаставили, и все наперебой гостя честили. А на ночь Руса в чистой горнице спать положили. Айна пихтовый веничек наломала и под подушку подложила, чтобы голове повыше было. И такой нежный да настойчивый запах от того веника был, что, засыпая, подумал Русой: «Вот поживу тут до той поры, как это дерево отцветет, семян наберу и в свой край отнесу. То-то подивятся наши!»

А поутру этой думкой с Айной поделился. Сразу позадумалась девчоночка. Не одну неделю Русой в чужом племени жил, помогал жито сеять, поляны распахивать, пеньки выдирать. И все спрашивал Айну, скоро ли их мягкие елки зацветут и обсеменятся, чтобы ему поскорее семян набрать и к своим уйти. А девчоночка Айна так к братцу Русу привыкла, что о разлуке с ним и думать было горько. И часто подумывала: «Чтобы пихта-дерево подольше не цвело!»

Но вот подул ветер с полудня, жарой дохнуло, и зацвела пихта. Обрадовался Русой. А девчоночка Айна совсем пригорюнилась, сидя на завалинке. Шла мимо бабка-подгоренка, что в избушке под горой у леса жила и смерти ждала. Остановилась, на Айну глянула пристально и, клюкой постукивая, сказала, как прокаркала:

– Ох, знаю, о чем девка призадумалась. Но сделаю так, что долго-долго здесь парень проживет, ожидая семян от пихты-разлапушки! А ты, черноглазая, глазки утри, личико проясни и мне блинков, да маслица, да медку за службу принеси!

И ушла бабка-подгоренка, клюкой постукивая. А девочка в тот же час отнесла ей в избушку и блинов, и масла, и меду. И села у дома Русого с поля поджидать. А старая карга-подгоренка, ночи дождавшись, в плошку-жаровню горячих углей насыпала, да гнилушек, что во тьме мерцают, да медвежьей желчи с печенью туда же подбросила. И в ночь-полночь со зловонной жаровней под пихтами кругами ходила и деревья окуривала, наговоры свои припевая:

Огонь замри, зелье курись,

Волшебной силой проявись!

Жизни цвет, той дикой силе

Ты надолго покорись!

Потом пучок ядовитой травы веха в жаровню бросила и еще раз все пихты кругом обошла. И после колдовского дела в свою избушку под горушкой уплелась. После полуночи с неба вдруг потянуло холодом, и пал на деревья п травы злой иней-утренник. А когда взошло солнышко да обогрело, весь цвет пихтовый завял и обсыпался. Порадовалась Айна: «Не уйдет теперь братец Рус!» А Русой опечалился и сказал:

– Видно, не дождаться мне семян ваших мягких елочек. Завтра домой пойду!

На ночь в последний раз Айна пихтовый веник связала и под изголовье

Руссу

положила. Долго не спалось парню. Запах от веника дурманил голову и отгонял сон. К полуночи Русой уснул и увидел себя во сне медведем. Он бежал домой, в родные края, бежал по-звериному, на четвереньках, стуча по тропе медвежьими когтями.

Утром Руса в горнице не нашли. Искали, звали – не докликались. От селения к лесу медвежий след разглядели. И рассудили, что парень по родному дому затосковал и убежал, обернувшись медведем. С того дня загоревала Айна накрепко, не ела, не спала. И все плакала да плакала, обнимая соседнюю пихту. Долго она слезами землю под деревом поливала. И зацвела голуба-пихта заново. Обрадовалась Айна и от горя да радости не переставала пихту слезами поливать.

Скоро отцвела разлапушка-пихта и к осени семена высыпала. Вот набрала Айна пихтовых семян целую торбочку да два веничка связала, в лапотки обулась, торбочку за спину, венички в руки да и побежала своего Руса разыскивать. Шла да шла, вышла на реку. На том крутом берегу чужие девушки гуляли и песни пели. И крикнула им Айна-егоза, карие глаза:

– Девушки-красотки, нет ли там братца Руса?

– А какой он, твой Рус? – спрашивают девушки.

– У моего Руса голова русая, глаза, как васильки-цветы, плечи широкие, руки сильные!

Позвали тут девушки всех своих парней. У всех волосы русые, глаза синие, плечи широкие н руки сильные.

Спрашивают:

– Ну, который твой Рус?

– Нет тут моего Руса! – ответила Айна, взмахнула с досады веничками и побежала дальше.

Много дней бегала девушка, разыскивая братца Руса, взмахивая с досады и горя то одним, то другим веничком. И летели из веничков пихтовые семена во все стороны. Так долго искала Айна своего Руса, что торбочка за спиной от непогоды обветшала и сыпались из нее семена повсюду, где пробегала девушка в черных онучках. И вырастали тут пихтовые перелески.

Так расплодилось племя пихты-красы по русской земле от Волги до холодных морей и каменных гор. Что стало с Русом и Айной, никто не знает. Но заметили люди, что испокон веков пихта родит семена не раньше, как ей семьдесят лет исполнится. На такой срок, будто бы её бабка-подгоренка заворожила. И еще такое говорят: если какая девчоночка поплачет под пихтой подольше, то пихта раньше срока зацветет и семечки выбросит. Только не стало теперь таких девчонок, чтобы слезы под деревом лить. Им бы только веселиться, смеяться, плясать да песни петь.

Кто где живет?

Туча – в небе,
Дождик – в туче,
Жук – в большой песчаной куче,
Стриж – в гнезде,
Оса – в дупле,
Дождевой червяк – в земле,
В доме – кошка,
В норке – мышка,
А в капусте – кочерыжка! 

Я мою руки

Мыло бывает
Разным-преразным:
Синим,
Зелёным,
Оранжевым,
Красным...
Но не пойму,
Отчего же
Всегда
Чёрной-пречёрной
Бывает 
Вода?

Перевод Нины Демуровой

(Продолжение. Начало в номере 7)

– Давай сделаем так: ты прополи клумбу, а я рассортирую камешки, чтобы разметить дорожки.

– Идет! – воскликнул Бруно. – И за работой я тебе расскажу про гусениц.

– А-а, послушаем про гусениц, – согласился я, придвигая к себе кучку камешков и начиная сортировать их по цвету.

И Бруно заговорил, но тихо и быстро, словно про себя.

– Сижу я вчера на опушке у ручья и вижу двух маленьких гусениц. Зеленых-презеленых, с желтыми глазами, а они меня не замечают. Одна несет крылышко мотылька – большое крылышко, сухое и всё в перьях. Она ведь не сумеет его съесть, правда? Может, она хотела сделать из него себе накидку на зиму?

– Может быть, – согласился я, потому что Бруно посмотрел на меня в ожидании ответа.

Малыш довольно вздохнул и весело продолжал:
– Понимаешь, она не хотела, чтобы другая гусеница заметила это крылышко, и знаешь, что она придумала? Тащила его левыми ножками, а идти старалась правыми! Ну и конечно, перевернулась в результате.

– В результате чего? – подхватил я последнее слово.

По правде сказать, я не очень-то его слушал.

– Перевернулась, – совершенно серьезно повторил Бруно, – и если б ты когда-нибудь видел, как гусеницы переворачиваются, ты бы понял, что это серьезно, и не сидел бы и не смеялся. Не буду тебе больше рассказывать!

– Честное слово, Бруно, я не хотел смеяться! Честное слово! Посмотри, я опять серьезен.

Но Бруно лишь сложил руки и сказал:
– Можешь не говорить. У тебя в глазу смешинка – он совсем как луна.

– Разве я похож на луну, Бруно? – спросил я.

– Лицо у тебя большое и круглое, как луна, – проговорил Бруно, задумчиво глядя на меня. – Конечно, оно не светится так ярко, и потом оно чище.

Я не смог сдержать улыбки.

– Знаешь, Бруно, я свое лицо мою. А луна этого никогда не делает.

– Правда?! – вскричал Бруно, подаваясь всем телом вперед, и убежденно зашептал:
– Лицо у луны с каждой ночью становится все грязней и грязней, пока совсем не почернеет. А когда оно всё вот так… – и он провел рукой по своим розовым щечкам, – тогда она его моет.

– И тогда оно снова становится чистым, да?

– Но не сразу, – ответил Бруно. – Сколько тебе всего надо объяснять! Она его отмывает понемножку, только начинает с другого края.

Все это время он спокойно сидел, сложа руки, совершенно забыв о прополке. Пришлось мне сказать:
– Сначала дело, а потом развлечение! Пока не покончим с этой клумбой, разговаривать не будем.

На несколько минут воцарилась тишина: я сортировал камешки и c улыбкой наблюдал, как работает Бруно. Он все делал по-своему: прежде чем полоть, он измерял клумбу мышью, словно боясь, как бы клумбы не уменьшилась после прополки; а один раз, когда клумба оказалась длиннее, чем ему хотелось, он забил по мыши кулачками и закричал:
– Ну вот! Опять не так! Почему ты не держишь хвост прямо, когда я тебе говорю?

Мы продолжали работать, как вдруг Бруно зашептал:
– Знаешь, что я сделаю? Я достану тебе приглашение на ког’олевский обед. Я одного главного официанта знаю.

Я рассмеялся.

– Разве гостей приглашают официанты?

– Не к столу! – заторопился Бруно. – А помогать, понимаешь? Ты бы хотел, правда? Подавать тарелки и всё такое.

– Но это не так приятно, как сидеть за столом, а?

– Конечно, – согласился Бруно, словно сожалея о моем невежестве, – но, знаешь, ты ведь даже не сэр и не можешь на это рассчитывать.

Я кротко ответил, что это, конечно, так, только уж если я иду на обед, то всегда предпочитаю сидеть за столом. Бруно тряхнул головой и обиженно заметил, что я могу поступать, как хочу, но он-то знает многих, кто не пожалел бы собственных ушей, только бы попасть к королю на обед.

– А сам-то ты когда-нибудь был на обеде, Бруно?

– Меня один раз в прошлом году приглашали, – отвечал он серьезно. – Я мыл тарелки из-под супа… нет, из-под сыра… это было весьма возвышенно. И еще я принес Герцoгу Одуванчиков стакан сидра – это уж было просто великолепно!

– Да уж, правда! – согласился я, прикусив губу, чтобы не рассмеяться.

– Верно? – серьезно переспросил Бруно. – Такую честь, знаешь, доверят не всякому!

Его слова заставили меня задуматься о тех весьма странных вещах, которые в нашем мире зовутся «честью», – ведь чести в них ни каплей не больше, чем в том, что так порадовало бедного Бруно (надеюсь, он начинает вам немножко нравится, несмотря на свои шалости?), когда он отнес стакан сидра Герцогу Одуванчиков.

Не знаю, как долго я размышлял бы таким образом, если бы меня внезапно не позвал Бруно.

– Ой, иди поскорее сюда! – вскричал он в страшном волнении. – Хватай её за другой рог! Мне больше её не удержать!

Он отчаянно боролся с огромной улиткой, схватив её за один рог и чуть не сгибаясь пополам в стремлении перетащить её через травинку.

Я понял, что так мы с цветником никогда не покончим, и потому тихонько отобрал у него улитку и положил её на берег, где он не смог бы её достать.

– Мы ею займемся потом, Бруно, – сказал я, – если и впрямь захотим её поймать. Только зачем она нам?

– А зачем вам лиса, когда вы её ловите? – возразил Бруно. – Я знаю, вы, большие, охотитесь на лис.

Я постарался привести хоть одно серьезное объяснение для охоты на лис, которой занимаются «большие», и объяснить ему, почему он не должен охотиться на улитку, но ничего не мог придумать. В конце концов, я сказал:
– Пожалуй, лисы ничем не лучше улиток. Когда-нибудь я сам попробую поохотиться на улиток.

– Надеюсь, ты не пойдешь на них в одиночку? Это было бы глупо! Ведь ты ни за что её не дотащишь, если кто-нибудь не возьмет её за второй рог!

– Разумеется, один я не пойду, – ответил я серьезно. – Кстати, тебе больше всего нравятся улитки с раковинами или без?

– Ах, нет, на таких мы никогда не охотимся, – сказал, вздрогнув, Бруно. – Они всегда такие сердитые, и потом, если на них упасть, они такие липкие.

Мы уже почти покончили с цветником. Я принес фиалок, и Бруно помогал мне посадить последнюю из них, как вдруг он остановился и сказал:
– Я устал.

– Так отдохни, – посоветовал я. – Я могу всё сделать без тебя.

Бруно не стал ждать второго приглашения и тотчас принялся укладываться на свою мышь.

– Я спою тебе песенку, – сказал он, подтянув её поближе.

– Пожалуйста, – попросил я. – Мне будет очень приятно.

– А какую песенку тебе спеть? – спросил Бруно и перетащил мышь так, чтобы ему удобнее было на меня смотреть. – Самая веселая – «Звени, земля»!

Такой откровенный намек нельзя было пропустить мимо ушей; однако я на миг для виду задумался и наконец сказал:
– Пожалуй, «Звени, земля!» будет мне приятнее всех других.

– Видно, ты хорошо разбираешься в музыке, – заметил Бруно радостно. – А сколько колокольчиков?

И он сунул большой палец в рот, чтобы помочь мне сделать выбор.

Поблизости рос всего один колокольчик, и потому я серьезно ответил, что на этот раз хватит одного; сорвав колокольчик, я подал его Бруно. Тот разок-другой провел рукой по цветкам, словно музыкант, пробующий инструмент, – послышался прелестный звон. Никогда прежде я не слышал цветочной музыки – ведь её можно услышать только в «нездешнем» состоянии. Не знаю, как дать вам о ней представление, скажу лишь, что она звучала, словно перезвон колоколов за тысячу миль от меня. Убедившись, что цветки настроены в тон, Бруно уселся на свою мышь (он, казалось, нигде больше не чувствовал себя так удобно) и, глядя на меня с веселой усмешкой в глазах, запел.

Проснулся филин, и долины
Потемнели.
Играют эльфы на малиновой
Свирели.
Лесного славя короля,
Ты пой, земля!

Первые четыре строки он пропел бодро и весело, позвякивая в такт колокольчиками; а последние две – медленно и нежно, и только помахивал колокольчиками над головой. Закончив первую строфу, он остановился для объяснений.

– Нашего короля зовут Обервон, – сказал он, (видно, он имел в виду Оберона), – а живет он за озером – вон там! – и иногда приплывает сюда в лодке – тогда мы идем его встречать – и поем эту песню, понимаешь?

– А потом идете к нему обедать? – не удержался я.

– Не разговаривай, – остановил меня Бруно, – а то песня прерывается.

Я пообещал больше не разговаривать.

– Сам я никогда не разговариваю, когда пою, – заявил Бруно серьезно, – и ты тоже не должен.

Затем он снова тронул колокольчики и запел:

Струятся звуки тут и там
Луна смеется.
И звон волшебный по холмам
Летит и льется.
Лесного славя короля,
Звени, земля!

Вон там, на ветке – огонек.
Смотри: мерцает!
Стащила фея уголек
И с ним играет.
Лесного славя короля,
Не спи, земля!

Поторопись! Нас песня ждет
И славный ужин.
Роса, сладчайшая, как мед –
И мед не нужен.
Лесного славя короля,
Пируй, земля!

– Тише, Бруно, – прошептал я предостерегающе. – Она идет!

Бруно смолк как раз вовремя, так что Сильви его не услышала; увидев, как она осторожно пробирается меж высокой травы, он нагнул, словно маленький бычок, голову и бросился к ней с криком:
– Смотри в другую сторону! Смотри в другую сторону!

– В какую? – спросила испуганно Сильви, оглядываясь по сторонам, чтобы понять, откуда может грозить опасность.

– Вот в эту! – произнес Бруно, осторожно поворачивая ее лицом к лесу. – Теперь попяться – осторожно – не бойся, ты не оступишься!

Но Сильви все же оступилась; сказать по правде, он в спешке повел её там, где было столько камешков и палочек, что непонятно, как она вообще устояла на ногах. Впрочем, он был слишком взволнован, чтобы думать о том, что делает.

Я молча указал Бруно, откуда лучше увидеть весь цветник; это была маленькая, не больше картофелины, кочка, и когда они поднялись на неё, я отступил в тень, чтобы Сильви меня не увидела.

Я слышал, как Бруно радостно закричал:
– А теперь смотри!

Я услышал громкое хлопанье в ладоши, но хлопал один лишь Бруно. Сильви молчала – она стояла и, крепко сжав руки, глядела на цветник, – я испугался, что он ей совсем не нравится.

Бруно тоже с волненьем следил за Сильви, и когда она спрыгнула с кочки и пошла между клумбами, он осторожно последовал за ней; ему, видно, хотелось, чтобы она высказала своё мнение без подсказок. Наконец, она глубоко вздохнула и торопливо произнесла, не заботясь о правильности фразы:
– Это самое прекрасное, что я никогда не видела в жизни!

Малыш так обрадовался, как если бы это решение вынесли все английские судьи и присяжные, взятые вмести.

– Неужели ты все сделал сам, Бруно? – воскликнула Сильви. – И все это для меня?

– Мне немножко помогли, – отвечал Бруно, радостно смеясь. – Мы целый день работали… я думал, тебе понравится…

Тут губы у бедного малыша задрожали, он расплакался и, подбежав к Сильви, крепко обнял её за шею, уткнувшись лицом ей в плечо.

Голос у Сильви дрогнул, и она прошептала:
– Да что ты? Что с тобой, милый?

Она попробовала приподнять его голову и поцеловала его.

Но Бруно все льнул, всхлипывая, к ней и ни за что не хотел успокаиваться, пока во всём ей не признался.

– Я хотел… испортить твой цветник… сначала… но я ни за что… ни за что…

И он снова зарыдал, заглушая конец фразы. Наконец, он с трудом произнёс:
– Мне было весело… сажать цветы… для тебя, Сильви… Мне никогда раньше не было так весело…

И он поднял голову, так что Сильви смогла, наконец, поцеловать его розовые щечки, мокрые от слез.

Теперь уж и Сильви расплакалась.

– Бруно, милый! – только и говорила она. – Я никогда не была так счастлива…

Но почему плакали эти дети, которые никогда прежде не были так счастливы, так и осталось для меня тайной.

Я тоже чувствовал себя счастливым, только я, конечно, не плакал: ведь «большие», знаете ли, никогда не плачут, – мы предоставляем это волшебному народцу. Правда, с неба в это время, верно, прыснул дождичек, потому что я обнаружил у себя на щеках несколько капель.

Потом они прошлись по всему садику, разглядывая каждый цветок; они шли медленно, словно выводили длинную фразу, где запятыми служили поцелуи, а точкой – крепкое объятие, когда, наконец, они добрались до конца.

– А знаешь, Сильви, это была моя лесть, – сказал Бруно, важно глянув на неё.

Сильви весело рассмеялась.

– Как это? – удивилась она и обеими руками откинула назад свои густые каштановые кудри, взглянув на Бруно с улыбкой, хотя в глазах у неё всё ещё стояли слезы.

Бруно глубоко вздохнул и с напряжением произнес:
– Нет, я хотел сказать «месть» – теперь понимаешь?

И он с такой радостью и гордостью взглянул на нее, оттого что наконец-то произнес это слово правильно, что я прямо-таки позавидовал ему.

Сильви, пожалуй, не очень-то его поняла, но чмокнула в обе щечки, что тоже было неплохо.

И, нежно обнявшись, они пошли между лютиков дальше, со смехом переговариваясь на ходу и ни разу даже не обернувшись на меня, бедного. Впрочем, нет, прежде чем скрыться из виду, Бруно разок повернул слегка голову и на прощанье кивнул мне проказливо через плечо. Вот и вся благодарность за мои труды.

Вы, я знаю, сожалеете, что моя история на этом кончается, – не правда ли? – и потому я скажу вам ещё одну вещь. Под самый конец я увидел, как Сильви наклонилась, положила руки Бруно на плечи и ласково сказала:
– Знаешь, Бруно, я забыла это трудное слово, пожалуйста, скажи мне его снова. Ну же! Один разок, милый!

Но Бруно не стал его повторять.

Иван Тарба

Перевод Леонида Мезинова

Гуадала

То залезет под крылечко
И рычит как сто шакалов,
То в арбу впряжет овечку…
Ох уж этот Гуадала!

А недавно 
Вот что было:
С ветки
Яблоко упало…
Прямо
В левый глаз 
Соседки.
Та как крикнет:
- Гуадала!

Вышла бабушка из дому
И руками 
Замахала,
Закричала
Во весь голос:
- Гуадала! Гуадала!

А за нею
И сестренка
Из беседки прискакала,
Поздоровалась с соседкой,
За примочкой
Побежала.

Тут на крик
И мама вышла,
Головою покачала,
Прошептала еле слышно:
- Ох уж этот Гуадала…

Вдруг отцовская 
Повозка
За калиткой
Застучала,
И во двор
На стоге сена
Въехал –
Кто же? –
Гуадала!
- Вот!.. -
Воскликнули родные. –
Вот!..
Ему и горя мало!
Гуадала-Гуадала,
Лишь тебя тут не хватало!

Эва Штритматтер

Перевод Ирины Токмаковой

Вечерний ветер

Я жду тебя на вечернем ветру, 
Который родится в дальнем бору. 
Который то налетит, то подкрадывается. 
Который про всё и без слов догадывается. 
И знает меня, как стихи, наизусть. 
И навевает слезы и грусть. 
Тот ветер, который родится в бору. 
Я жду тебя на вечернем ветру.

На качелях

В саду вечернем, где звенят цикады, 
Летают звёзды, точно птичий пух. 
Я на качелях. Я парю над садом. 
Как у меня захватывает дух!

На небе месяц — лодка на причале. 
Поднявши якорь, он плывёт ко мне, 
И я, забыв про всякие печали, 
Качаюсь и качаюсь в тишине.

Цветы тимьяна

Бриллиантовое утро. 
На травах сверкают росы. 
И запах какой-то лиловый. 
Сперва его вижу носом. 
Потом — нахожу глазами. 
Это цветы тимьяна! 
Как тысяча аметистов 
На золоте песчаном!

Грусть

Мне слышится кукованье кукушки. 
Месяц из облака выставил ушки. 
Запах росы и сена нагретого. 
А мне почему-то грустно от этого...

Когда начинает накрапывать летний дождь, и тёплое небо спускается к нам совсем близко, мне почему-то всегда хочется спрятаться на чердаке. Мне хочется стать маленькой мышкой, которая, юркнув в щель, забирается в свою норку. Или гусеницей, что сворачивается под каким-нибудь листом. Или жуком, что прячется в коре дерева. Или детенышем кенгуру.

Мне хочется спрятаться так, чтобы меня никто не видел, но чтобы я видела всё.

Вот по двору пронесся вихрь, клубя пыль. Вот уже, темнея, расползлись на асфальте две-три крупные капли. Вот вышла наша соседка, чернявая тетя Катя, которую дразнят цыганкой, и стала расставлять на земле свои неизменные горшки с цветами.

Конечно, всё это я могу увидеть и просто стоя в подъезде. Но тогда и они будут видеть меня. А так получается, будто меня нет, и в то же время я есть. Как будто я ещё не родилась, но уже вижу. А ещё я могла бы смотреть на двор из окна. Но и это не то.

Разве можно представить себе, что ты ещё не родился, если каждую минуту может войти мама и сказать: «Ну чего ты уставилась в окно? Дождя, что ли, не видала? Помой лучше посуду».

Да и вообще, даже если не войдет, разве можно представить себе, что ты ещё не родился, если ты сидишь на том же стуле, на котором сидел вчера и позавчера…

Иное дело чердак. Здесь, в сумраке, даже собственная рука может показаться другим существом. Здесь стучит дождь над самой головой, а всё равно сухо. Здесь можно сидеть на корточках и дышать на паутину. Она будет колыхаться у самого твоего рта. Здесь можно вслух разговаривать с мухой, застрявшей в этой паутине. Например, так:

– Муха, а муха, как ты сюда попала?

– Я летела, летела, ударялась лбом о стекло, потеряла сознание, и вот…

– А если я тебя освобожу, ты не будешь прилипать к варенью на моём бутерброде?

– Ни за что! Честное слово! Ни я, ни мои дети, ни мои внуки, мы никогда больше не сядем ни на чей бутерброд.

– Нет, на Элин, пожалуй, можно.

– А Эля – это такая маленькая собачка, которая подпрыгивает и глотает нас?

– Нет, что ты!..

– А-а, вспомнила. Это такая старенькая старушка, которая везде привязывает свои липучки?

– Да нет же. Эля – это такая девочка, которая всегда норовит съесть самый большой бутерброд, хотя сама меньше всех.

– А-а! Должна тебе сказать, что я вообще не люблю варенья, с тех пор как моя старшая сестра погибла в банке с вареньем. Утонула, – муха всхлипнула, – жужжала, жужжала, прямо как пропеллер. Но никто из вас почему-то не услышал и не спас её. Что толку освободиться из паутины, если потом погибнешь в варенье!

– Я всегда буду вынимать мух из варенья! Обещаю тебе.

– Спасибо, девочка.

…Ну разве можно где-нибудь ещё так поговорить с мухой?

Здесь, на чердаке, так тесно, что все время натыкаешься на разные предметы – то это велосипедное колесо, то рассохшаяся бочка, то заржавевший жестяный умывальник. И может быть, потому чувствуешь себя маленьким зверьком в норке, который только что родился и понял, что жить он будет долго– долго. А может быть, и всегда.

Нет ничего на свете уютнее чердака во время дождя.

Вооружение жилпоселовских воинов было отменным: рогатки, сабли, луки со стрелами, шпоночные пистолеты, винтовки. Голыми руками их не возьмешь.

И вдруг по поселку поползли страшные слухи: Витьке Козырькову с Южной улицы отец подарил пулемет! Самый настоящий. Привез с войны, сохранил, переделал, чтобы горохом стрелял, и подарил. Загрустила жилпоселовская рать. Ведь с пулеметом можно не только город завоевать, но и до Москвы дойти, и даже…

Крепко задумались воины поселка. Наконец Игорь предложил:

– Займем водокачку. Пусть они нас атакуют.

– Что толку? – вздохнул Славка.

– Посмотрим, как стреляет пулемет, может, мне отец тоже сделает.

Это было заманчиво. Утром мальчишки двинулись на штурм водокачки. Старая, высокая, деревянная стояла она между поселком и Южной улицей и была причиной всех сражений. Каждый день вокруг нее гремело дикое «ура», и толпы босоногих воинов носились друг за другом, стараясь овладеть башней. Там было сыро, темно, но выше, чем на крыше любого дома!

– Может, они уже там? – спросил Васька.

– Ну и что? – не понял Игорь.

– Как дадут очередь из своего пулемета.

– Испугался? Тогда иди к мамочке.

– Как бы не так, – к мамочке никому не хотелось.

– Айда, пацаны, – Игорь открыл косую дверь, мальчишки за ним.

– Сейчас как жахнут горячим горохом из своего пулемета, – шепнул Славка.

– Трусы! – цепляясь за трухлявые доски, Игорь полез по стене. Горячим горохом не жахнули. Отряд занял башню. Выставили часовых, расселись в кружок.

– А что им башня, у них пулемет. Захотят и турнут нас в два счета, – сказал Славка, и грусть его передалась всем, хотя плана своего мальчишки не изменили.

Теплый день трепетал над водокачкой легким ветерком, голод клокотал в животах воинов, птицы щебетали – звали их на волю, но покинули они крепость лишь под вечер, когда стало ясно, что никто атаковать башню сегодня не будет.

Спрыгнув с самой верхотуры, Васька сказал:

– Надо украсть у них пулемет!

Здорово придумал, но как украсть, где они его прячут?

– В седьмом доме, в подвале, – предположил Игорь.

– Они там в «расшибалку» играют, – сказал Славка.

– Так я и поверил. Из пулемета они там учатся стрелять! – крикнул Игорь, и его уверенность покорила друзей.

– Надо обыскать подвал! Сегодня ночью, пока не узнали, что мы догадались! – вспыхнул Васька, и как только ночь очистила поселок от взрослых, пацаны проникли в седьмой дом.

– Темно! – Васька открыл дверь подвала.

– Фонарь не включай! – приказал Игорь. – Славка, останься на «часах».

Мальчишки старательно обыскали подвала, перебросали из углов камни, даже включили фонарь, но пулемета не было!

– А может, его здесь и нет? – тыкался шепот о черные стены.

– Тихо, лезет кто-то, – сказал Игорь. – Прячься за дверь. Говорил же вам!

Через окно в подвал залезли трое. Первым – Витька, его чуб трудно было не узнать. Он что-то шептал своим, но Славка с друзьями слышали только таинственное шу-шу-шу. Противник так же старательно искал пулемет, как до этого они.

– Болтун ты! – Услышали Славка и его друзья. – Зачем им прятать пулемет в подвале, если мы здесь играем в «расшибалку»?

– Вот они и думают, что мы не догадаемся.

– Да нет у них пулемета.

– Есть. Игорю отец сделал. Он на фронте пулеметчиком был.

Расстояние между армиями сокращалось… И вдруг Васька чихнул, лязгнула с перепугу дверь, и противники увидели друг друга. Взорвался детский хохот, запрыгали по стенам, потолку, земле, лицам пацанов пятна от фонарей.

– Горохом, значит, стреляет горячим? Ой, мамочки! – держался за живот Витька.

– А наш, значит, солью? Ой, держите меня!

А в это время виновница слухов о пулемете, Васькина сестренка, сладко спала, уткнувшись вредным носиком в подушку, и волнистые длинные ее волосы подрагивали на тонкой девчоночьей шее.

Однажды мама пошла выносить ведро. Когда она высыпала мусор в бачок, оттуда выскочил испуганный котенок и бросился прямо в наш подъезд. Мама тоже зашла и стала подниматься по лестнице. Котенок бежал впереди нее, пытался притаиться на каждой следующей площадке, но когда мама доходила до него, опять бросался вверх по ступеням. Так он добежал до нашего этажа, и, поскольку дверь была открыта нараспашку, вбежал в квартиру. Когда мама хотела войти, он прижал уши, сделал хвост ёршиком и зашипел на неё.

– Ну, раз ты такой нахал, – сказала мама, – живи у нас.

Мы назвали его Котя. Он был белый с черными пятнами на ушах. Котя очень быстро рос и округлялся. Это был такой спокойный кот, что иногда можно было перепутать его с копилкой. Сидит, бывало, неподвижно на тумбочке, а сам только и слушает, что мы говорим. Котю никогда не надо было звать «кс-кс-кс», как любого другого кота. Стоило мне в комнате тихо сказать: «Мама, что-то ко мне сегодня кот не подходил», – как на кухне слышалось короткое «мр-р», об пол ударяли пятки, и Котя вспрыгивал ко мне на колени. Он никогда не навязывался, как другие кошки.

Я вообще-то кошек не люблю – они подлые. Будут к тебе лезть в душу, пластаться, аж сквозь пальцы просачиваться, а нужно-то им одно – распахни перед ними пошире холодильник. Кошка всегда любит того, кто ее кормит. А у Коти была не кошачья душа. И он любил воду. Если мы набирали тазик для мытья полов, он тут же в него забирался, так, что одна голова из воды торчала. И спать он очень любил в раковине, чтобы сверху на него из крана капало.

Когда у нас появилась такса Клава, Котя сразу взял её под свою опеку. Он вылизывал ей щенячью шкурку, мягко прижав к дивану лапой. Клава склочно взвизгивала и огрызалась, но Котя не обижался. Когда такса подросла, она беспощадно грызла его, драла клочьями шерсть и гоняла по верхам, когда на то случалось настроение. Но только, бывало, скандалистка успокоится, он опять прыг сверху, и прижмется к ней, и ласково гладит.

Одно время Котя кормил Клаву. Вот как это было. Как-то у нас не было денег, чтобы купить еды животным, мама открыла дверь на лестницу и сказала: «Котя, кормить тебя нечем. Иди лови мышей». Кот медленно пошел по коридору с поднятым хвостом и исчез на лестничной площадке. Он и раньше уходил гулять на улицу, но всегда возвращался, поэтому отпускать мы его не боялись. Вечером того же дня за дверью раздалось: «Ма-ау!» – таким низким голосом, что мы испугались. На пороге стоял Котя, и в зубах у него была куриная нога. Клава, конечно, сразу поняла, кто нынче будет героем дня и кого мама будет хвалить и ласкать, и бросилась беспощадно терзать и ерошить кота с визгом и гиком. Куриную ногу она тут же отняла и сожрала – только косточка хрустнула. С тех пор всякий раз, как Котя приносил ей еду, она устраивала ему у двери такой таможенный досмотр, что бедняга-кот едва живой уходил и прятался на шкафу. Но он зла не держал и постоянно приносил Клаве гостинец. Так однажды он принес ей целый, не надкусанный бутерброд с колбасой. И уж, конечно, благодарности не видел. Наоборот, как говорится, «пуще прежнего старуха вздурилась».

Вскоре среди соседей прошел слух, что наш кот попрошайничает у рыбного магазина. Он сидел у порога со своими честными, ласковыми глазами и просто взирал на входящих. На некоторых старушек-кошколюбцев это производило такое впечатление, что они скорей бросались что-нибудь купить и угостить «бедную кошечку». От угощений Котя не отказывался, благодарил, вставал на задние лапы, хотя низко не угодничал и в пестрые старушечьи подолы не втирался. Так он кормился каждый раз, как понимал, что дома ему ждать нечего.

Котя благодушно сносил все бесчинства по отношению к себе. Однажды я красилась в ванной хной, и изрядное ее количество у меня осталось после покраски. Не зная, куда еще израсходовать ценный продукт, я как следует намазала хной кота, думая что его белые пятна от этого станут рыжими. Но они стали розовыми. Котя быстро вылизался в уголке, и уже через минуту, без всякой укоризны, вспрыгнул ко мне на колени. А все наши гости долго потом удивлялись: надо же, у вас розовый кот!

С ручными крысами у Коти были почти дружеские отношения. Он на них практически никак не реагировал, а вот зато на клетку с белой мышью озирался. В такой момент зрачки кота наполнялись брожением первобытной силы, но он словно пугался собственной дикости и старался уйти подальше от соблазнительного предмета. Однажды я пришла из школы и заметила, что кот как-то странно себя ведет. Он шел, шатаясь, как невменяемый, у него были пьяные глаза, при этом они так раскосились, что чуть не ушли с морды к затылку. Во рту Коти, как мне показалось, мелькнуло что-то белое. Но я не сразу придала значение этому эпизоду. Вспомнила о коте я лишь через пару часов, когда заметила, что мышь, которая обычно назойливо бренчала в клетке, бегая по колесу, на этот раз подозрительно молчит. Конечно же, дверца оказалась открыта, и мыши в клетке не было. Я позвала Котю. Он пришел, и вид у него был по-прежнему дикий. На этот раз я отчетливо увидела, что у него изо рта висит мышиный хвост. «Ты что это делаешь! – закричала я. – А ну-ка дай сюда мышь!» – и я протянула ладонь. Кот послушно подошел и положил мне на ладонь мышь, еле шевелящуюся, замученную, но живую и даже нигде не надкусанную. Коте было очень стыдно, он, видимо, не мог понять, как это он дал волю такой низкой страсти. А мышь очень быстро оклемалась и через день, как ни в чем не бывало, бренчала своим колесом.

Умер Котя как-то странно. Однажды днем я заснула и увидела сон, что нахожусь в кладбищенской сторожке. На одну сторону выходили окна, и в них светило солнце, а на другую сторону, на кладбище – дверь, и там чернела ночь. Дверь была раскрыта нараспашку, из нее тянуло холодом, и я хотела поскорее ее закрыть. Но почему-то все никак не могла встать со стула. Вдруг я увидела, что с кладбища ко мне бежит огромная черная собака: она все ближе, ближе, вот-вот бросится на меня. А я по-прежнему сижу в непонятной расслабленности… Вот она уже вбегает в сторожку, черная как ночь, из которой она явилась. Но тут ей наперерез выскакивает Котя, и она хватает его зубами, чтобы разорвать. Я закричала и проснулась. В соседней комнате вместе с этим раздался шум, как от падения чего-то тяжелого. Я выбежала туда: возле стола лежал Котя. Он был мертвый. Я подумала, что он мог поймать во дворе отравленную мышь и от этого, наверное, умер. Мы с подругой завернули его в старый передник, вынесли в какой-то отдаленный двор и там закопали под сиренью. Через несколько лет так получилось, что я переехала в тот двор, и этот куст сирени как раз рос под окном моей комнаты.

Штранная иштория

Встретил жук в одном лесу
Симпатичную осу.
-Ах, какая модница! 
Пожвольте пожнакомиться.

Увазаемый прохозый,
Ну на сто это похозе!
Вы не представляете,
Как вы сепелявите!

И красавица оса
Улетела в небеса.
Штранная гражданка,
Наверно, иноштранка.

Жук с досады кренделями 
По поляне носится.
- Это ж надо было так
Опроштоволоситься!

Как бы вновь не окажаться 
В положении таком –
Надо срочно жаниматься 
Иноштранным языком.

Жукологический марш

Есть на свете золоченые
И зеленые жуки.
Изучают их ученые 
Через лупы и очки.
Заседают не бездельники
В Академии наук.
Есть такие академики – 
Им известен каждый жук.
Насекомые усатые 
Не бывают без усов,
Насекомые носатые
Не бывают без носов.
Знаменитые усологи
Пишут книжки про усы.
Знаменитые носологи
Пишут книжки про носы.

Зимний зоопарк

Залезем в шубки с капюшоном, 
Как мыши в норки. 
И будет очень хорошо нам 
Кататься с горки... 
 
Гора огромная такая, 
Как слон, наверно... 
И почему это должна я 
Скатиться первой? 
 
Ты подбиваешь прокатиться: 
«Не трусь, давай-ка!» 
И вот лечу, лечу, как птица... 
Дрожу, как зайка! 
 
Как свинка - только не морская! - 
Визжу от страха. 
Скатилась... Бух! И отползаю, 
Как черепаха. 
 
Но всё-таки могу теперь я 
Собой гордиться! 
Какой-то очень смелый зверь я. 
Наверно, львица? 

Летучий котенок

Котёнок задумался, сидя на крыше: 
«Все знают - бывают летучие мыши. 
Но надо признать, хоть, конечно, обидно, 
Что кошек летучих в округе не видно». 
Котёнок подумал: «Так жить не годится! 
И кошки сумеют летать, словно птицы!» 
Нашёл он пропеллер, приделал к хвосту, 
Подпрыгнул - и тут же взлетел в высоту! 
 
Вот снизу собаки бегут по дорожкам, 
Кричат: «Посмотрите, летучая кошка!» 
А он обгоняет синичек и пчёл 
И думает: «Я - настоящий орёл!»

Когда я была маленькая, я очень плохо ела. То есть, я вообще совсем ничего не ела. Я не глотала, а только за щеку складывала. Поэтому щеки у меня были большие и толстые, а сама я вся была худая-прехудая. Меня даже на улицу не выпускали в ветреную погоду.

И вот однажды, когда я сидела на кухне одна-одинешенька и грустно глядела в тарелку с супом, неожиданно и неизвестно откуда рядом со мной появился кот. Огромный и полосатый, как арбуз. В меховой лапке он держал мисочку. Кот расхаживал по кухне взад-вперед и тихо приговаривал:
– Безобразное равнодушие к судьбе одного полосатого кота и всемирного кошачества…

Мне стало стыдно, что я его супом не угощаю, и я поскорее перелила почти весь свой суп в его мисочку. Кот стал есть суп – да так вкусно причмокивал и примурлыкивал, что мне тоже есть захотелось. И я все доела, что у меня в тарелке оставалось.

Тут пришла моя мама и стала в ужасе кричать:
– Караул! Коты! В кухне незнакомые коты! Кыш!…Брысь!…

Это ей, наверное, от удивления показалось, что кот не один, что их много. Кот тут же исчез, словно его и не было. А мама посмотрела в мою тарелку и сказала:
– Доченька! Неужели ты все съела? Сейчас мы с тобой за это в цирк пойдем.

А я говорю:
– Конечно! Ведь я не просто суп ела, а суп с котом. Вместе-то веселее. С котом вообще все что угодно съесть можно!

С тех пор у меня отличный аппетит. Я всё толстею и толстею. А дома у меня всегда живут коты. На кухне около батареи спят.

Приходите посмотреть и пощекотать!

Таится опасность за каждым углом,
Чтоб в пятку вонзиться разбитым стеклом,
Чтоб ржавым гвоздем поцарапать –
И кровь будет красная капать.

Зажмурю глаза – а уж сердце дрожит –
А вдруг дома в ящике бритва лежит!?
И кажется – мальчик сейчас дорогой
В тот ящик проклятый влезает рукой.

И так постепенно с ума я схожу,
Весь день за вещами со страхом слежу:
Кусаются ножницы, бьёт молоток,
Трясёт провода электрический ток.
Сосулька с карниза на голову – шмяк,
Горой молоко начинает вскипать,
В подвале живёт безработный маньяк…
А значит – я должен ребёнка спасать!

Я бережно в ватку его заверну
И спрячу в коробочку в тёмном чулане –
Мы вслух будем книжку читать про Муму
И в тихие игры играть вечерами.

Я гляжу в аквариум, а там нет никого. Осоки колышутся. Камушки, речные растопырчатые и морские гладкие, отблёскивают, а где рыбы-то? Продувка жужжит, выпускает мелкие пузырьки вертикальной вереницей, и здоровущая улитка, оттолкнувшись своей толстой, как у боровика, ногой, обрушивается вниз. Это конечно, хорошо. В другое время я и сам бы ею полюбовался, но теперь не до неё.

Вот такая картина: солнце светит, аквариум зелёным светом насквозь просвечивает, я стою с пакетом сухих червяков в руках, а в воде – никого. Не считая старой жёлтой улитки.

Вчера мой старший брат явился с экзамена очень поздно. И, чтобы получилось, будто не поздно он пришел, а нормально, принес пакет с водой из зоомагазина. Это я сейчас думаю, что с водой. А вчера-то был уверен, что с рыбками.

– На, – говорит, – тебе. Двенадцать штук. Меняй воду и корми. Корми воду и меняй, – и вылил всё в аквариум.

– А ты-то – что? – я даже возмутился. – Ты тоже корми!

– Нет-нет-нет, – и Олежка сладко потянулся. – Я их – любить только буду.

Ну ладно, пусть любит, я червяков насыплю от души, не жалко мне для них червяков. А аквариум почистить – это уж пусть мама.

Хорошо.

Но кормить, я вижу, некого. Значит, любить и все такое прочее – тоже. Значит – что? Обманули меня и надули. В такой солнечный весенний день, когда мне хотелось с самого утра что-нибудь хорошее кому-нибудь сделать.

Я взял подушку и пошел к Олежке. А он спит преспокойно, как положено студенту. Ведь до полудня ещё минут десять. Подушкой его прямо сонного огрел и как завоплю:

– Получай, Олень безрогий!

Громко вышло. Я ведь свою обиду полчаса копил, пока рыб между водорослей высматривал. Очень громко.

Олежка вскочил как ошпаренный.

– Ты что, озверел? – кричит. – Ща по стенке размажу.

Очень не любит, когда его раньше времени будят, хоть в выходной, хоть так. А тем более в выходной. Погнался за мной, как медведь за Машей, а я кричу:

– Где рыбы-то! Где? Хоть одна-то – где!

– Я ща тебе такую «где?» покажу!

Но тут с кухни выскакивает мама с глазами круглыми, как блины, которые она в тот самый момент со сковородки подцепляет. И мы с Олежищем разбиваемся об неё, как волны о волнорез. Она вдергивает меня в гостиную, и вот мы уже на коленках перед аквариумом.

Мы с мамой стоим, носами к зеленому стеклу прижавшись, и тут я вдруг вижу. Я всё сквозь них вижу: и улитку, что рога выпускает, и траву. Я вижу стаю прозрачных боков и хвостов, и двадцать четыре глаза, которые смотрят на меня.

– Тебе разве Олежка вчера не сказал? Это «стеклянные сомики».

Я ещё посмотрел – хребты у них такие тоненькие-тоненькие – и всё как на ладони.

Дверь в комнату брата была плотно закрыта. Я скребся-скребся, и когда он рявкнул своё «Да!», осторожно протиснулся:

– Очень твои скелетоны красивые, – и протянул ему горячий масляный блин, который с трудом прятал за спиной.

Илья с трудом выдирался из чащи. Казалось, она не хочет расставаться с добычей. Сучки цеплялись за рубашку и волосы, сплетенные ветки не желали расступаться, а паутина раскинулись ловчей сетью. Наконец, ему удалось выбраться из дебрей.

Он содрал с себя клочья липкой паутины, стряхнул с волос листья и труху. Потом поднял с травы корзинку с малиной, огляделся и понял, что не знает, куда идти: закружила буреломная чащоба. Илья еще раз глянул вправо, влево и пошел вперед.

Между тем, лес становился все сумрачнее. «Надо же! Заблудился!» – хмыкнул Илья. Нет, он нисколько не испугался. Лес-то не чужой. Вскоре обязательно что-нибудь приметное встретится: озерцо или родник, дерево от других отличное, знакомый муравейник… Но пока что ничего подобного Илье на глаза не попадалось. И вдруг небо взорвалось таким треском, что он едва ни присел. Сердитый рокот катился над головой – начиналась гроза. Вот не везет сегодня!

Промокнуть до нитки Илюшке вовсе не хотелось, и он завертел головой в поисках убежища. И вдруг сквозь мутный лесной сумрак ясно блеснул огонек! Илья ринулся сквозь заросли. Увидев поляну и избушку на ней, Илья остановился в замешательстве: куда его занесло? Не видал он никогда этого жилья. Тут первые капли ударили по листьям, и Илья без раздумий понесся к дому. Он влетел на низенькое крылечко, на мгновение опередив стену ливня.

– Батюшки мои! Откуда ж ты взялся, милок?! – на стук двери от печи обернулась хозяйка.

– Здравствуйте, бабушка, – поздоровался Илья. – Можно, я грозу у вас пережду?

– А то как же, милый. Обязательно пережди! Он ить вон как хлещет, озорник, в один секунд ниточки сухой не оставит, – голос был ласковый и певучий.

– Да ты проходи, гостюшко нежданный да желанный, – она обмахнула передником лавку у стены. – Ноженьки-то, чай, притомил?

– Меня Ильей зовут, – сказал Илюшка, осматриваясь.

Все жилье состояло из одной комнаты. В простенке между окон стоял стол. Еще был здесь большой сундук и всякая домашняя утварь. Много места занимала печь с закопченным зевом. На шестке перед ним стоял пузатый чугун, в подпечке виднелся хворост, а к стене прислонились рогатые ухваты, кочерга и деревянная лопата – Илья в кино видел, такой лопатой вынимали из печи хлеб.

– А меня кличут бабушка Арина, – сказала хозяйка и, заглянув в корзинку, протянула: – Э-э, вона куда тебя занесло, на с?му на Комариную Плешь!

– Откуда вы знаете?

– А и знать нечего, глянь-ка, что в лукошке деется. Нонешний год малина уродилась на загляденье – рясная да сладкая. А погляди у тебя что – мятая, порченая.

Илья обиженно заглянул в корзину и глазам не поверил: она была полна раздавленных, мелких ягод наполовину с мусором. Да как же так! Он ведь, выдравшись из той чащобы, еще раз полюбовался удивительно крупными, налитыми рубиновым соком ягодами. И вдруг – будто подменили!

– Да ты не печалься, милый, дело поправимое. А чьи это проделки, известно.

– Чьи? – спросил растерянный Илья.

– Заманихины, чьи ж еще. Непутевая девка эта Заманиха. Вишь ты, сладко ей м?рок на человека напустить. Закружит, запутает, глаза отведет – вот веселья-то, тьфу! И место для жилья облюбовала самое что ни на есть никчемное, одно название Комариная Плешь.

– Да не видел я никого, – неуверенно возразил Илья.

– А и ладно, коль не видал, – покладисто согласилась старушка.

Гроза уходила, и стихал ливень. Водяные струи уже не секли листву, а тихо шелестели редкими каплями. Впрочем, идти сейчас сквозь лес, – без дождя в минуту промокнешь. Каждая ветка окатит с головы до ног.

– А заночевал бы ты у нас, милок, – будто услышала хозяйка мысли гостя. – Сыро теперь, да и вечереет уж. А завтра вёдро будет. Утречком солнышко лес обогреет, обсушит – дорога куда как весельше станет. За солнышком и пойдешь – не собьешься. И ягодное место я тебе доброе укажу, близехонько тут. Аль чаешь, дома встревожатся?

– Да не встревожатся… – Илье не хотелось ночевать в чужом доме, но в мокром лесу зябнуть – тоже мало радости. А чего не хотелось больше, он еще не решил.

– Так оставайся! – обрадовалась бабушка Арина. – Ты в окошко-то погляди: смеркается уж, засветло домой не поспеть.

И впрямь, от вечерних сумерек воздух заголубел. Илья вздохнул – да уж, выбираться из леса в темноте хотелось ему меньше всего. А беспокоиться о нем сегодня некому: мама и папа поехали забирать Славку из летнего лагеря, потом они заедут к бабушке, и домой вернутся завтра.

– Если можно, я лучше у вас останусь, – сказал Илья.

– Ах, славно! – добрые лучики заиграли в уголках глаз. – Гости у нас редки, так ты нам не в тягость, а в радость.

«Кому – нам?» – только успел подумать Илья, как бабушка Арина сказала:

– Вот и внучка.

Илья услышал быстрое шлепанье босых ног по деревянным ступенькам, и дверь распахнулась. Из сеней ввалилось что-то бесформенное и гремящее, оказавшееся большим дождевиком. Из него вынырнула девчонка и изумленно уставилась на Илью.

– Ой! Это кто? – вдруг смешливо прыснула она.

– Маняшка! – укоризненно сказала бабушка Арина. – Гость у нас.

– Ух ты! – девчонка так бесцеремонно разглядывала Илью, что он, поначалу смутясь, теперь даже разозлился. – И что мы с ним делать будем? Сварим или так съедим?

И неожиданно для самого себя Илья буркнул:

– А то не знаешь, что с гостями делают? Накорми, напои да спать уложи.

Девчонка расхохоталась так весело, что злость Илюшкина вмиг куда-то делась, он улыбнулся.

– Ох, гляди, девка, вырастишь Заманихой пустой, – пообещала бабушка Арина. – С мавками да кикиморами одна компания будешь.

И тут Илью неодолимо потянуло в сон. Напевный голос бабушки Арины баюкал ласково, глаза закрывались…

– Сморило гостя нашего, – услышал он. – Ну-к, накормим удальца, да спать уложим.

Девчонка сноровисто ставила миски, резала крупные ломти от каравая, успевая поглядывать на Илью смешливыми, озорными глазами. И чудилось ему, что струится из ее глаз неведомый, чистый и звонкий свет, и высвечивает что-то удивительное, чудесное, только приглядись… но уж очень хотелось спать.

Потом он не мог вспомнить, чем потчевали его, о чем говорили за ужином. Бабушка Арина постелила ему на сундуке, и засыпая, Илья расслышал укоризненный голос:

– Устроила забаву! Ох, девка, вытянуть бы из метёлки прутину, да этой прутиной по одному месту! Зачем в разум человеческий лезешь?

– Ой, бабуленька, да не вспомнит он ничего! Ты ж сон на него напустила!

– Все одно, останется ему беспокойство на всю жизнь.

Разбудили Илью заливистые птичьи трели. Он сел и растерянно осмотрелся. Вокруг был утренний солнечный лес. Рядом стояла корзина, и Илья протер глаза: крупные, свежие, будто только что сорванные ягоды горкой наполняли ее.

А где дом, укрывший его от грозы, бабушка Арина и озорная Маняшка? И разговоры про Заманиху, Комариную Плешь – приснились? А корзина мятых ягод? Илья опять глянул в корзину и будто наяву услышал: «Рясные». Откуда взялись эти слова, которых он раньше не знал? «Завтра вёдро будет»…

Долго никому не рассказывал Илья об этом приключении. Потом доверил свою тайну соседу, деду Тарасу, они вместе любили рыбалить на утренней зорьке. Рассказал и про трухлявые бревна, останки давнего строения, которые обнаружил там же, в высокой траве. Дед Тарас, помедлив, сказал:

– Комариная Плешь… есть такая. Нехорошее место, блудят там, будто м?роком голову обносит. Потому люди стороной его обходят. Только далече оно отсель. И про развалины я слыхал. Говорят, случается там всякое…

– Что случается?

– Да… всякое.

Больше ничего не добился Илья от деда Тараса. А думки о странном ночлеге не давали покоя. Ходил Илья на ту поляну, рассматривал трухлявые бревна и пытался найти ответ: что приключилось с ним здесь. Почудилось все или было на самом деле? А вот эти развалины – от избушки остались? Что же, в тот вечер время сдвинулось назад, и он побывал в прошлом? Или развалины не имеют к избушке никакого отношения? Вопросы без ответов беспокоили, и чудился иной раз голос бабушки Арины: «Останется беспокойство на всю жизнь».

И было еще одно: стали сниться Илье удивительные сны. Иногда, почти провалившись в сон, успевал он почувствовать, будто пронизывает его непостижимый свет, чистый и звонкий, как девичий смех. И он еще успевал обрадоваться ему, и… начинался сон. Это были сны-путешествия. В прошлое и будущее, в сказку, в тайну, на чужие планеты и в самые невероятные миры. В тех снах на все вопросы находились ответы. Только утром Илья почти забывал их.

Нам нужна собака колли,
Чтоб жила в тепле и холе
Будем рады мы любой -
И легавой,
	и борзой.
Нам подходит 
	и овчарка,
Чау-чау,
	пинчер,
		дог,
Сенбернар и 
	сенбернарка,
Такса,
	лайка
		и бульдог!
Мы шагаем за собакой,
За любой собакой, всякой.
Видим вдруг -
	бредёт щенок,
Одинок
	Средь леса ног.
К нам подходит осторожно
Не эрдель,
	не спаниель,
А из всех пород возможных
Потрясающий коктейль!
На прохожих лает звонко
Как овчарка!
Как болонка!
Как терьер и как бульдог,
Чау-чау!
	Пинчер!
		Дог!
И поэтому, выходит,
Подошедший 
Нам
ПОДХОДИТ!

Жеребенок

Мамаша-кобыла
Сыночка помыла
И в чистое поле 
Гулять отпустила. 
А вслед ему папа его, жеребец,
Сурово и гордо сказал: «Молодец». 
Когда же обратно сынок прибежал,
То папа, увидев сыночка, заржал. 
Он понял, что мальчик, как только ушел, 
Не самое чистое поле нашел. 
А мама-кобыла
Грязнулю спросила:
- Тебя
Где нечистая сила носила? 
И как за такой незначительный срок
Ты так извозиться значительно смог? 
- Но я же ребенок, - сказал жеребенок, -
Мне так и положено прямо с пеленок!.. 
- Чтоб стало, как было! - сказала кобыла
и сунула сыну мочалку и мыло. 
А вслед ему папа его, жеребец,
Сурово и гордо сказал: «Молодец». 

* * *

Улитка свой рюкзак несет
И в нем сама же и живет.
Как хорошо быть с рюкзаком,
В котором твой уютный дом.
Твоя кровать и старый плед,
Твое трюмо и туалет,
Свеча в вечерней темноте,
Плита. И чайник на плите.
Огонь в печи. Дрова в огне.
И стол, и стул, и свет в окне.
Забор, стена и дверь в стене.
Все на улиткиной спине.

Прекрасный вид из окон,
Но... очень одиноко.

Медведик

Не могу я всю зиму спать!
То хочется сесть, то встать.
Походить по берлоге –
Размять уставшие ноги.
Наружу взгляну –
Увижу большую Луну.
И снег почему-то светится.
А мама-медведица
Во сне приоткроет глаз
И скажет: «Вот тебе раз!
Посасывай лапу,
И тихо! Разбудишь папу!
Всего конец декабря –
Что ты встал ни свет ни заря!»

Заинька-паинька

Заинька-паинька, что дрожишь?
– А оттого, что густой камыш!
Что же ты спрятался тише всех?
– А потому что колючий снег!
Что же ты маму не позовешь?
– А вдруг прибежит какой-нибудь ёж?
Что ж ты не ищешь свою нору?
– А вдруг простужусь на таком ветру!
Лучше я здесь подожду,
А потом подрасту и домой пойду.

Перевод с английского Григория Кружкова

*

Жил мальчик вблизи Фермопил,
Который так громко вопил,
	Что глохли все тетки
	И дохли селедки
И сыпалась пыль со стропил.

*

Жил в Афинах один Стариканос,
Попугай укусил его за нос.
           Он воскликнул: «Ах так?
            Сам ты попка-дурак!» — 
Вот сердитый какой Стариканос!

*

Один старичок из Оттавы
Обличал современные нравы.
	На совет: "Отдохни!"
	Возражал он: "Ни-ни!
Я не все обличил еще нравы!"

*

Жил один старичок на болоте,
Убежавший от дяди и тети.
	Он сидел на бревне
	И, довольный вполне,
Пел частушки лягушкам в болоте.

*

Жил на свете разумный супруг,
Запиравший супругу в сундук.
	На ее возражения
	Мягко, без раздражения
Говорил он: "Пожалте в сундук!"

Жил был в городе Москве добрый молодец Сергей Сидоров. Жил-жил, пришло время и в школу поступать, поступил успешно, учился в 1 классе на 5, во втором на 4, в третьем на 3, в четвертом и вовсе на 2 скатился! А виноват то не он вовсе, а учитель японского языка Сянь Кинь.

Однажды задали Сереже одну задачу. Сянь Кинь и здесь случай не упустил, вот что он написал в учебнике: «Решите задача!»

Командира дал задача 003100 матросям несть люминий и 0,10000000000000 матросям несть чугуний. Сколько люминия и сколько чугуния принесли матрося?

Только через три часа решил на компьютере он эту задачу. Родителей не было, поэтому Сергей ничего не ел и полез в шкаф, где стояло варенье и увидел, что на банке лежит записка от родителей — «Мы уехали в Китай на три дня». Вскоре банка опустела. Сережа решил ехать к бабушке. Сел на электричку и ночью оказался у нее. Он лег в постель, но спать не стал, потому что ему было любопытно, что скрывает бабушка на чердаке. На цыпочках он пробрался на чердак. Посреди него стоял старый, покрытый паутиной телевизор. Мальчик положил его в походную сумку и увез в Москву. Телевизор оказался волшебным. По первой программе шла передача «Подводная одиссея команды Кусто». Вдруг из экрана полилась вода, вскоре затопило весь дом. Мальчик Сережа остался плавать на диване как на плоту. Долго ли, коротко ли плавал он по квартире, да решил сделать из маминого плаща невод. В первый раз закинул он невод — вытащил папины носки. Второй раз закинул он невод — вытащил дядю Федю-водолаза. Но, подумав, решил отпустить его на волю. А в третий раз в невод попалась селедка — Золотая рыбка. И спрашивает: «Что тебе надобно?» А Сережа: «Подари-ка ты мне волшебную школьную шпаргалку: какой вопрос ей ни задай — все знает!» «О’кей, заморыш!» — отвечает селедка. Откуда ни возьмись появляется на диване бутылка. Сережа решил испытать шпаргалку, спрашивает: « Как этот океан назад в телевизор запихнуть?» А ответ уже готов: «Так мол, и так». Помогло. Сухо стало и тепло. Один дядя Федя-водолаз по полу ползает и печально вздыхает. А шпаргалка подсказывает — иди-ка ты, заморыш, в школу.

В кабинете японского языка все было затянуто паутиной. В центре к потолку повешена клетка с котом. Сережа выпустил бедное животное, и они вместе отодвинули кресло, под которым сидел паук. Крепко он обвязал своей паутиной флакон аэрозоля «RED». Сережа, не раздумывая, обработал паука аэрозолем. Случилось чудо! Паучок превратился в учителя японского, но неузнаваемо веселого, доброго. Вот вам сказка, а мне пятерок связка. Конец, а кто слушал и читал — молодец.