На даче я жила с папой, мамой и Кешей. Кеша – пес породы чау-чау. Он рыжий и похож на медведя, особенно морда. Утром мама заплетала мне косу и уезжала на работу в Москву. Вечером мы ходили на станцию её встречать. У станции есть два пенька. На одном сидел папа, на другом – я, а Кеша лежал у папиных ног.

Однажды сидели там и ждали поезда, а его всё не было. Папа забеспокоился и пошёл на станцию узнать, что случилось. А случилось ужасное! Же-лез-но-дорожная ка-та-строфа! На переезде в Ромашково мамин поезд наехал на грузовик. Грузовик полетел вверх тормашками, а поезд чуть не сошёл с рельсов. К счастью, как сказал папа, обошлось без жертв. Этот грузовик был игрушечный. Его вёз за собой на верёвочке один мальчик. Мама ему сто раз говорила: «Иди скорее, иди скорее, сейчас поезд пойдёт», – а он плёлся еле-еле и хныкал, что она мороженого не купила. Вот и доигрался – чуть не остался без грузовика.

А в поезде одна девочка тоже маму не слушалась. Мама ей говорила: «Не высовывайся из окна, не высовывайся», – а она всё равно высовывалась. И вдруг – трах! Когда поезд наехал на грузовик, эта девочка вылетела из окна и унеслась под облака. Она летела и летела – и плюхнулась прямо на Таганскую площадь. И с такой силой плюхнулась, что перед гастрономом началось извержение вулкана. Этот вулкан дремал под асфальтом миллион или даже две тысячи лет и проснулся, когда девочка упала. Думаете, из него полилась раскалённая лава? Нет, вместо лавы Таганку залило гречневой кашей. Вкусной, рассыпчатой, крупинка к крупинке. Но без масла. Пришлось людям сначала бежать домой или в магазин за маслом, а уже потом есть. Девочка, конечно, испугалась, заплакала, но её накормили кашей, и она успокоилась. А вскоре и мама девочки прилетела на вертолёте.

Так что всё кончилось хорошо, и поезд должен вот-вот подойти.

Только папа это сказал, как над железной дорогой вздрогнули провода, и через минуту электричка подошла к перрону. Я, конечно, сразу спросила у мамы, привезла ли она что-нибудь вкусненькое, но она сказала:

– Нет, милая, только гречки три килограмма.

– С Таганки?

– Да, с Таганки, – мама удивилась. – Откуда ты знаешь?

Мы с папой переглянулись и закивали:

– Знаем – знаем…

А вчера я разбила глиняную свистульку. Папа их собирает. Играла на диване и стукнула одну об другую. У петуха нога и откололась. Мама расстроилась и сказала, что папа будет ругаться. А я сказала, что не будет, и ещё я сказала, что я маленькая и глупенькая и очень хочу спать.

Когда папа вернулся, мама ему рассказала про петуха и про мои слова. Он затопал ногами и зарычал как лев, только тихо, но я видела, что он шутит. Потом заглянул ко мне в кроватку и спросил:

– Заклеим петуха завтра?

Как только он догадался, что я ещё не сплю – один глаз у меня был совсем-совсем закрыт?!

– Заклеим, – ответила я и добавила: – Я молодец, правда? За всё лето не разбила ни одной свистульки: я же была на даче, а они – в Москве.

С поэтом Володей Приходько я познакомился еще в прошлом веке. Это было золотое время для нашей детской литературы. Хотя бы потому, что стихи и сказки для детей сочиняли К. Чуковский и С. Маршак, С. Михалков и А. Барто…

Детского поэта Владимира Приходько я впервые увидел в издательстве для самых маленьких — «Малыше». Невысокого роста, улыбчивый, с живыми карими глазами, он стоял посредине комнаты, заполненной сидящими и стоящими людьми, и громко, выразительно декламировал:

Вот по небу голубому
Тучка тихо поплыла
И с собою на прогулку
Дождик маленький взяла.

Стихотворение всем понравилось, некоторые сотрудники редакции даже захлопали в ладоши. Я тоже присоединил свой голос к хору похвал. Но тут произошло неожиданное. Оказалось, что поэт принес в редакцию и прочитал стихи… одиннадцатилетнего мальчика, ленинградского школьника Володи Иванова! Владимиру Александровичу случайно попалась на глаза тетрадка со стихами Володи, он прочел их, пришел в восторг и немедленно примчался в издательство. И издательство для самых маленьких читателей прислушалось к его авторитетному мнению. В 1978 году «Малыш» выпустил в свет сборник стихов Володи Иванова «Белый конь» — книжку, написанную мальчиком, совсем еще ребенком для своих ровесников.

Книжечка «Белый конь» с предисловием поэта Владимира Приходько — до сих пор стоит на моей полке. И я не устаю удивляться отзывчивости друга-поэта, его бескорыстной увлеченностью поэзией, любви к детям.

Мы подружились… Да и как было не подружиться с человеком, способным найти общий язык даже… с кусачей осой. Делается это так: завидев страшное насекомое, побыстрее капните себе на ладонь капельку сладкого варенья. Только, чур, не забудьте сказать:

Вот тебе, оса,
Посадочная полоса!
И — увидите, никто вас никогда не укусит!
Ведь не ужалит без нужды
Оса, не чувствуя вражды.

Стихотворение В. Приходько «Оса» — о том, насколько лучше дружить, чем враждовать — запомнилось, полюбилось. И сейчас — разбудите меня среди ночи — прочту его наизусть.

Сам Володя отлично читал свои стихи. Прямо как настоящий актер. Впрочем, так оно и было — в молодые годы он выступал на сцене, читал стихи Пушкина, Лермонтова, Блока. Поэзию, с которой подружился с самых ранних, детских лет…

Его переводы — с украинского, белорусского, польского, туркменского, грузинского — знак любви и привязанности к писателям других национальностей. Володя хорошо знал украинский и польский языки, средне-белорусский. А туркменский и грузинский не знал вовсе! Но он подружился с туркменом Байрамовым, грузином Гиви Чичинадзе. И с помощью своих новых друзей перевел их на русский язык.

И с Володей Ивановым он еще долго переписывался, перезванивался. Жалел, что поэтом Володя-младший так и не стал. Не получилось как-то. Но ведь уникальная детская книжка «Белый конь» все-таки осталась! И теперь ребята нового 21 века могут прочитать стихотворение о том, как однажды добрая тучка подружилась с ма-а-леньким дождиком…

И, конечно же, остались стихи самого Владимира Приходько – умные, добрые, улыбчивые.

Какой-то незнакомец

Какой-то незнакомец
Из дальней стороны
Сказал, что он не любит
Ни кашу, ни блины.
Какой-то неизвестный
Посудой погремел,
Нашел варенья банку
И всю до капли съел.
Какой-то иностранец
Писал:
«КАЗА»,
«ВАДА»…
Под стул забросил ранец,
Погнал во двор кота.
Какой-то невидимка
Остановил часы
И бабушке
На снимке
Нарисовал усы.

Вот когда я взрослым стану

Вот когда я взрослым стану
И купаться захочу, —
Влезу сам
В большую ванну,
Оба крана
Откручу,
Сам потру живот и спинку
И веснушки на носу.
Заверну себя в простынку
И в кроватку
Отнесу!

Про черепаху

Из Нуры Байрамова

В майский день,
Бродя по бугру,
Среди зарослей саксаула
Черепаха нашла нору,
Прибрала нору
И заснула.

Винограда созрели грозди,
А она
Все спала в норе.
Пригласили в августе
В гости —
Не явилась и в сентябре!

Я даю вам честное слово,
Что все лето она спала.
Вот, ребята, она какого
Храповицкого задала!

Верьте,
Доченька и сыночек,
Не обманывает Нуры.
В октябре,
В золотой денечек,
Соня вылезла из норы.

В небе солнышко увидала
И сказала, прищурив глаз:
— Я немножечко задремала
И не знаю,
Который час!

Олень, не бойся

Из Гиви Чичинадзе

Грянул гром три раза кряду,
Небо стало как свинец.
Звери,
Зверики,
Зверята
Перепуганы вконец.
В мох зарылся, как в перину,
Ёжик
И закрыл глаза.
Лев — гроза семьи звериной —
Тоже ёжится: гроза!
В чащу прячутся медведи,
И шакалу выть не лень.
Скачут зайцы, точно дети.
Убегает и олень.
Он боится непогоды,
Блёсток молнии в листве…

Глупый!
Два громоотвода
У него на голове!

Пешком шагали мышки

Пешком шагали мышки
По узенькой дорожке
От деревушки Пешки
До деревушки Ложки.

А в деревушке Ложки
У них устали ножки.
Обратно в Пешки
Мышки
Приехали на кошке.

И пели до порожка,
И щелкали орешки –
От деревушки Ложки
До деревушки Пешки.

Пешком идти не близко,
Когда идешь обратно,
А на пушистой киске
И мягко, и приятно.

Если кошке по пути –
Отчего не подвезти?!

одуванчиковая народная сказка

Давным-давно, сказывают старые, лысые одуванчики своим желторотым внучатам, ветра вообще не было.

Раз в год приезжала бабка Щекоталиха на телеге, запряженной старой лошадью Надькой, и ощипывала созревшие одуванчики. Собранный пух она отвозила на фабрику, где из него делали вязаные шапочки и зимние курточки.

Это было очень удобно и гигиенично. Иначе одуванчикам пришлось бы целыми годами стоять неощипанными, и у них в головах завелись бы вредные жучки, а может быть даже Кое-Кто-Похуже.

И вот однажды, откуда ни возьмись, прискакал Заяц. У него в голове была идея. Идея была простая: посадить у себя в лесу на полянке морковку и капусту – и тем самым навек покончить с воровством и шмыганьем по чужим огородам. Прекрасная идея, не правда ли?

Но для того, чтобы посадить овощ, надо сперва вспахать землю (так ему объяснили). А чтобы вспахать, нужна лошадь. И вот он решил «подъехать» с этой просьбой к лошади Надьке (так ему посоветовали). А «подъехать» в те старые времена означало не буквально подъехать, например, на трамвае, потому что никаких трамваев тогда не было. А «подъехать» тогда означало просто подойти – но поласковее, и обязательно с подарком.

И вот купил Заяц французские духи «Пурква па?» (что по-французски означает: «А почему бы и нет?» ) и «подъехал» с этими духами к Надьке, которая как раз паслась на лугу среди одуванчиков.

Понюхала Надька «Пурква па?» разок, понюхала другой – да как чихнёт! Со всех одуванчиков мигом шапки сдуло.

И более того: улетел Надькин чих куда-то за холмы, там размножился, расплодился и с той поры стал гулять по свету без угомону. Деревья гнуть, море мутить да одуванчики трепать. Так и родился Ветер.

Жил-был Трр!

Жил-был Трр!
И у него был А-га!
И они пошли в лес.
Тут навстречу им бежит И-ии!
И говорит:
– А у меня есть бум-бум!
А Трр! говорит:
– Дай мне бум-бум.
А И-ии! отвечает:
– Не дам.
А Трр! говорит:
– Дай мне бум-бум.
А И-ии! отвечает:
– Не дам.
А А-га! говорит:
– Дай мне бум-бум.
А И-ии! отвечает:
– Не дам.
Тогда Трр! говорит:
– А ну давай сейчас же бум-бум!
А И-ии! говорит:
– На!
И бум, бум ему по голове!

День рыбаков

В бассейн Москвы-реки
Проникли рыбаки.

Они в водохранилище
Закинули удилища,

Решивши в этот день
Устроить
Рыбный день.

Но только в те поры
Проснулись
Комары.

У них, у дураков,
Был день
Рыбаков.

Улитка

Ползла, ползла улитка
По склону
Фудзиямы.

Видала
Фудзияму,
Да не видала
Ямы.

Прислала телеграмму:
Предупредите
Маму,
Прекрасен вид из ямы
На почву
Фудзиямы.

То, что я вам сейчас расскажу, – чистая правда. Я отлично помню эту историю, и хорошо знаю всех ее участников. Сегодня со мной все в порядке, а от того, о ком я хочу вам рассказать, осталась только одна черно-белая фотография. Мамы с папой у него никогда не было. И дома не было. Всех его братьев и сестер просто отправили на свалку. Сам он выжил только потому, что его не заметили, а появился на свет совершенно случайно. Он был просто осколком, на который не принято, да и незачем обращать внимания. Вот как это было.

Дело было поздней весной 1979 года. Вас тогда и на свете ещё не было. По моей пыльной курортной тропинке шли заморские синие кроссовки и о чём-то между собой спорили. Из кроссовок торчали ноги. А рядом болтался пакет с бутылкой молока. Спорили себе эти кроссовки с ногами, спорили, и споткнулись о камень, загоравший прямо посередине тропинки. Пакет выпал, бутылка разбилась, осколки разлетелись, молоко вытекло.

Хозяин молока и кроссовок оказался человеком на редкость аккуратным, воспитанным и невнимательным.

– Вот зараза! – интеллигентно произнес он, бережно собрал осколки в пакет, и вежливо ругаясь про себя, отправился выбрасывать все это хозяйство в мусор. А один осколок он не заметил, и тот остался лежать около камня – кусочек стенки, кусочек донышка, а в углублении – маленькая лужица молока.

Через некоторое время по этой же тропинке бежали, подпрыгивая, потрепанные красные кроссовки размером поменьше. Из них торчали ноги поменьше, над ногами располагались всякие там шортики с курточками, а сверху все это дело весело заканчивалось кепкой с веснушками. Прыгали себе эти кроссовки, прыгали, и вдруг споткнулись о камень, продолжавший загорать на прежнем месте. Да так неудачно эти красные кроссовки споткнулись, что все, что находилось между ними и кепкой, растянулось во всю длину вдоль тропинки и поранило руку об осколок бутылки, подвернувшийся рядом. Хозяин веснушек тоже оказался вполне аккуратным и невнимательным. (Воспитанным он был, но не до конца – поэтому его всё ещё продолжали воспитывать все, кому не лень.)

– У-у, зараза! – насупился он, вытер кровь о штанишки, бережно швырнул стёклышко в карман и понёс его в мусор. А пока он его нёс, так заигрался, что, дойдя до мусора, совершенно про своё намерение позабыл.

Мама хозяина красных кроссовок с веснушками ближе к вечеру выволокла из всех подвернувшихся под руку кармашков всё лишнее и хотела было уже выбросить осколок в мусор, но передумала и положила его на подоконник.

– Вот, полюбуйся, что твой сын таскает в карманах! – сказала мама серым кроссовкам, которые вскоре вошли в комнату. Из этих кроссовок – типичнейшая ситуация! – торчали очередные ноги. Эти ноги были большие и волосатые, а рядом с ними болтался фотоаппарат с чёрно-белой пленкой. Неизвестно, насколько аккуратным и насколько воспитанным был хозяин кроссовок с фотоаппаратом, но внимательным он был очень, очень, и даже ещё немножко больше. Он послушался маму и принялся любоваться осколком молочной бутылки, лежащей на подоконнике – кусочком стенки, кусочком донышка и высохшей лужицей, на которую падал последний вечерний лучик.

А потом хозяин серых кроссовок открыл свой фотоаппарат и сделал удивительную черно-белую фотографию прозрачного стеклышка.

А потом он подарил её хозяйке белых кроссовок с косичками и с веснушками. Белые кроссовки влезли на стул и повесили фотографию на стенку, а их хозяйка каждое утро, лукаво сощурив веснушки, говорила: «Привет!» кусочку стенки, кусочку донышка, высохшей лужице и едва заметному лучику.

А потом белые кроссовки завязывали свои шнурки и бежали гулять по тропинке, на которой любил загорать серый камень.

Я хорошо помню эти белые кроссовки с косичками. Они были единственными, которые здоровались со мной, когда проходили по моей тропинке. Я тогда была камнем. Не так, чтобы слишком уж большим. Я была серым, аккуратным, воспитанным и очень наблюдательным камнем.

Облака

Утром слегка подморозило.
Хочешь – иней погладь.
Облако – это озеро,
Которому надо летать.

Над головою –
Перистое, пуховое,
Не вянет, не тает,
Висит – и не улетает.

А вон кучевое,
Курчавое, дождевое.
Обрывистое, будто круча –
Оно уже туча.

Она уже плачет.
А что это значит?
Дождь начался –
Больше гулять нельзя!

Ливень чудесный,
Серебряный и золотой!
Дождик небесный –
Падает на ладонь.

Намокло – и высохло:
Облако – это ты?
И над землей повисло
Капельками воды.

Земля среди неба кружится,
Тепла и легка:
За ночь выпила лужицы,
А выдохнула – облака.

Письма

То дождь как из ведра,
То снег идёт с утра,
То целый день ветра.

Такая вот зима,
Густая бахрома –
А я всё жду письма.

Потом пойду-пойду
По мостику, по льду
К знакомому коту.

С мышами заодно
Начнем глядеть в окно:
Там зябко и темно.

Мы первых листьев ждём,
Когда проснется гром –
И постучится в дом.

Увижу за версту
Листву и бересту –
Расправлю и прочту!

Странный случай, который произошел с художником Леонидом Каминским

Сижу я, рисую, вдруг слышу – звонок.
Я дверь открываю, и вижу – щенок.
Щенок лопоухий, а кроме него
Не вижу на лестнице я никого.
Гляжу с удивлением я на щенка:
– Неужто сумел ты достать до звонка?
– Ну что вы, – сказал лопоухий щенок, –
Конечно, я сам дотянуться не смог.
Но тут поднимался по лестнице дог
И он позвонить мне в квартиру помог.
Признаться, я был ошарашен слегка.
– А кто тебе нужен? – спросил я щенка.
– Ищу я Дружка, – мне ответил щенок, –
Дружок – это мой закадычный дружок.
Хочу я в гостях у него побывать,
Живет он в квартире под номером пять.
– Теперь мне понятно, хотя не совсем –
Ведь эта квартира под номером семь!
Собаки в квартире у нас не живут,
Дружками у нас никого не зовут!
– Простите, – сказал лопоухий щенок, –
Напрасно я вас от работы отвлек.
Прошу вас за это меня извинить,
Придется в другую квартиру звонить…

Знакомство

– Как зовут тебя? – спросили
у кота.
– Зовут Василий.
– А фамилия? – спросили
у кота.
Молчит Василий.
– Почему молчишь, Василий?
У кота ответ готов:
– Нет фамилии. Фамилий
Не бывает у котов!

Торопливые оговорки

* * *

Когда я быстро говорю, то иногда слова менями местаю

* * *

Мама, дай мне плотовой носок!


* * *

В лифте:
Скорей нажми стопку "кноп"!

* * *

– Что было задано на дом?
– Задом было надано…

* * *

Отрывок из басни:

– Как смеешь ты своим нечистым рылом путить мутьё моё…

* * *

– Нашу учительницу зовут Мария Геройгиевна.

Вася влюбился в Таню. И нахватал по математике двоек. Причем сделал это сознательно. Он так рассудил: Таня лучше всех в математике разбирается, а раз так, то он смело сможет обратиться к ней за помощью. Таня придет к нему домой, вот тут-то он и расскажет ей о своей великой любви.

Однажды после уроков Вася наконец попросил Таню:

– Позанимайся со мной математикой, а то меня на второй год оставят.

И так печально на нее глянул, что Таня согласилась:

– Ладно, я к тебе в три приду, – и пошла домой обедать.

Вася ликовал.

Он пулей влетел в квартиру и… растерянно замер. За его письменным столом, размазывая краски по листу картона, сидела младшая сестренка Катя.

– Ты почему не в саду? – накинулся на нее Вася.

– У нас карантин, а мама на работе, – радостно сообщила Катя.

Вася схватился за голову и зашагал по комнате. Вот те на! Хотел Тане в любви признаться, но разве при Катьке это сделаешь? Даже если запереть ее в ванной, все равно подслушает и маме наябедничает.

Вдруг Васю осенило.

– Собирайся! – потребовал он.

Петя отворил дверь.

– Выручай! – с порога взмолился Вася. – Пусть Катька у тебя побудет. Немного. Всего час!

– Это еще зачем? – удивился друг.

– Матери дома нет, а ко мне Таня должна придти. Математикой заниматься будем, – выпалил Вася.

– Ну и что? – не понял Петя. – Что она вам помешает?

– Еще как! Знаешь, какая она вредная! – и Вася дернул Катю за рукав. – Скажи!

Катя скосила глаза за спину брата. Там ее подкарауливал увесистый Васин кулак. Она вздохнула и покорно подтвердила:

– Вредная.

А Вася уже кубарем катился с лестницы, крича на бегу:

– Слышишь, я не долго… честное слово!

Петя впустил Катю в квартиру и тут же спохватился:

– Тьфу ты! Совсем забыл. Я же договорился с Мишей встретиться.

Петя взял Катю за руку и вывел на лестничную площадку. Но Васи уже и след простыл.

– Что же мне с тобой делать? – недоумевал Петя. – Взять с собой не могу – мешать будешь.

И тут его взгляд уперся в дверь соседней квартиры. Петя обрадовался. Там, за этой дверью, живет добрая девочка Люда. Она, непременно, выручит!

– Привет! – сказал Петя, когда на пороге показалась Люда.

– Уже здоровались! Чего надо? – спросила она.

– Вот эту девочку не с кем оставить, – заробел Петя. – Не могла бы она у тебя немного побыть?

– А где ее родители? – Люда подозрительно посмотрела на Катю.

Да у нее старший брат. А к нему сейчас должна придти девчонка, заниматься. А она им мешать будет! – заторопился объяснить Петя.

Люда склонила голову на бок и прищурилась. «Была охота с малышней возиться!» – подумала она, а вслух сказала:

– Нет, не могу. Мне в аптеку надо.

– Вот и отлично! Вместе сходите, – Петя подтолкнул Катю к Людиной двери и побежал вниз.

– Эй! – крикнула Люда, но было поздно. Дверь подъезда с грохотом захлопнулась. Люда с сомнением посмотрела на Катю и предложила: – Может, гулять пойдем?!

– Пойдем, – согласилась Катя и достала из кармашка мел. – Я рисовать буду.

Сначала на асфальте появился дом, затем цветы выше крыши, а еще погодя – нечто непонятное с собачьим хвостом. Люда, скучая, смотрела, как ловко управляется Катя с мелом. И тут ее окликнули:

– Привет, Вихрова!

– Привет! – обрадовалась Люда и улыбнулась подошедшему Вадику.

– Хочешь видик посмотреть? Мне новую кассету принесли. Потрясную! – сказал он.

– Спрашиваешь! Конечно, хочу!

– Тогда пошли.

– Пошли, – согласилась Люда, но тут же спохватилась: – Только я не одна, – и указала на Катю. – Ее оставить не с кем.

– Ну, извини, Вихрова! У меня дома не детский сад, – и Вадик повернулся, чтобы уйти.

– Подожди! – Люда беспомощно огляделась по сторонам.

По двору, радуясь весеннему теплу и солнцу, шла Таня.

– Выручай! – подскочила к ней Люда. – У нас Вадькой срочное дело. А тут эта! – и кивнула в сторону Кати.

– Сестра? – спросила Таня.

– Какая там сестра! Подкидыш! У нее родителей нет. Только старший брат. А к нему сейчас девица должна придти. Невеста, что ли… свататься, наверное… А она, вредная, – и Люда сердито кивнула на Катю, – будет им мешать. Вот меня и просили ее покараулить, а тут Вадик… срочное дело… Через час я ее заберу. Честное слово! – И Люда побежала догонять Вадика.

Таня присела на корточки возле Кати.

– Тебя как зовут?

– Катя, – сказала девочка, продолжая водить мелом по асфальту. – Смотри, я сказочный дворец нарисовала.

– Молодец! – похвалила Таня и протянула ей жвачку. – Держи!

– Спасибо! – поблагодарила Катя.

– Никакая ты не вредная, – улыбнулась Таня и встала. – Пошли. Я тоже иду по делу, к одному мальчику. Мы с ним математикой заниматься будем, но ты нам не помешаешь.

В квартире переливчато зазвенел звонок. В такт ему забилось Васино сердце: «Пришла!» Вася распахнул дверь. На пороге стояла Таня. Вася открыл было рот, как вдруг из-за Таниной спины выглянула Катя и закричала:

– Я уже нагулялась!

– Так это твоя сестра? – вытаращила глаза Таня.

– Его, его! – обрадовалась Катя. – И я все маме расскажу, что ты приходила к нему свататься.

– И правда, вредная! – охнула счастливая Таня.

На днях мне принесли книжку. Маленькую – в половинку ладошки. Вышла эта
книжка в Москве, в издательстве «ЭХМА-Пресс». А написал её, как мне
кажется, бывший моряк. Наверное, даже, морской волк. Почему я думаю, что
автор именно моряк? Да уж больно у него, судя по стихам, в голове штормит.
Ну, таааак штормит!… Всё у него там перепуталось, как в трюме во время
бури. И строки, и даже фамилия его – Агнец Бартец мне кого-то напоминает.
Не подскажете кого? А то у меня в голове тоже что-то штормит…

Виктец Меньшец

Агнец Бартец

СТИШКИ

* * *

С пионерской звонкой песней
гордо реет буревестник.
Пушки с пристани палят:
ламца-дрица-гоп-ца-ца!

* * *

Вышел Пушкин на опушку:
выпьем с горя! Где же кружка?
Пушкин кружку не нашел
и погрёб обратно в лес.

* * *

По долинам и по взгорьям
шел рыбак, убитый горем:
нету рыбки золотой!
А была б – сварил уху.

* * *

Сама садик я садила,
разводила крокодила,
и по осени цыплят
мне теперь не перечесть.

* * *

Вышел немец из тумана,
вынул ножик из кармана:
– Чижик-Пыжик, где ты был?
– Вот, купил… гранатомет.

* * *

Времена не выбирают,
в бридж на деньги не играют,
детям спичек не дают…
Как не тронуться умом?

– Бабенька, расскажи сказку, – прошу я бабушку Марфу.

– А каку тебе сказку набаить, много я их знавала, да вишь, милок, позабывала. Может, про лесную бабу и про её ребёнка злобёнка Воркотоная сказочку хочешь? Ну, так слушай.

Было не было, быль ли, небыль ли… Да только было это, сердечко моё, со мной, твоей бабушкой, когда я была почти така как ты. Пошли мы с девками по морошку да разбрелись по болоту. Кочка по за кочку, вот уж я и не вижу подружек своих, ягода все крупнее, да все желтее, уж и лукошко полное. Да куда не поворочусь, кругом топь, только впереди узенькая тропочка. Пошла я по ней. Стала подружек кликать, а они не отзываются. Только впереди смотрю: избушка охотничья, не охотничья.

Как зашла я в неё, а там темно, не убрано, кругом паутина да пыль. По всем углам мухоморы развешаны… На печи чугуны все в саже. Она сама, хозяйка, лохмата, да не чёсана, а сын её и того пуще: не мыт, не чесан с самого рождения. Зубами так и щёлкает, того гляди укусит. Но мать его трах в лоб: «Не смей пока её трогать! Я к брату, лесному человеку, на семь дней уйду, день рождения у него, а она тебя кормить, поить да потешать будет, как вернусь, тогда и изжарим». Поняла я, что попала к лесной бабе.

– А он хоть и злобёнок, но все одно ребёнок, – подумала я, – авось да небось как-то обойдется.

Ушла лесная баба, осталась я одна с её сыном Воркотонаем. Как ни страшно, но сон свое дело делает: прилегла я на лавку, да и уснула…

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

В избушке лесной бабы (день первый)

Утром чуть свет встала, а мово злобёнка нет. Избу вымела. Паутину из углов сняла, тесто затеяла. А сама все тру да мою. Светлее стало в избе, а тут уж тесто подошло… Пироги в печь посадила. Слышу, корова ревёт. Ей болтанки наварила, водой напоила. Подоила, а тут уж и пирогами запахло.

За заботами и не заметила, что день к вечеру. Слышу: бежит, свистит, кусты ломит. Моё дитятко влетело, чуть ли дверь с петель не долой. Уж я его кормила-кормила, ключевой водой напоила. Пирогов на неделю напекла, а он их враз – и умял. А потом и говорит:

– Хочу, чтобы ты мне байки да потешки баяла, а не то укушу.

Я ему потешку пропела:

Сенька-везенька,
Вези меня на санках.
Санки – скок
И Сеньке – в лоб.

Да как щелкну злобёночку в лоб, а он – ничего, терпит, только говорит:

– Ещё хочу, ещё сказывай.

– А ну-ка, умна голова, – опасливо придвинулась я к злобёночку поближе, – а ну-ка загану я тебе загадку:

Долга долгушка,
Куда потянулась?
Кабы встала,
Руками до неба достала,
Кабы рот да глаза,
Все рассказала.

Думал-думал малой, да так и не отгадал.

– А вить это дорога. – Смотрю, вроде как в обиде на свою няньку Воркотонай. Тут я ему небылицу припомнила:

Живала-то, бывала,
На босу ногу топор надевала,
Три пары лыж за пояс затыкала.
Пошла возле горы лычко драть,
А там избушка на курьих ножках.
Зашла в избушку:
«Бог на помочь».
Квашня бабу месит,
А баба меня не взлюбила,
Из лопаты печь схватила,
Я испугалась, вскочила,
Из юбки выскочила,
Весь порог вырвала.

Повеселее глядит злобёночек, а я ближе да ближе. Ему-то байку сказывать начала, а сама гребешком его лохмы расчесываю. Он поначалу зубами щелк да щелк, а я тихонько:

Бай-бай-бай,
Коням сено подавай,
Кони сено не едят,
На водичку всё глядят Баю-баю-баю-бай,
Не ходи Воркотонай,
Мою детку не пугай,
Мою крошку не пугай.
Моя деточка уснула,
Моя крошечка уснула.

Уснул мой злобёночек, да и я до зорьки на лавке прикорнула.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Нелегко быть в няньках у злобёнка (день второй)

Утром встала, корову подоила, тесто затеяла, пыль кругом смела, воды ключевой принесла. А тут и моя лялька проснулась. Сразу же рот шире ворот:

– Есть хочу.

А я ему по калачу, да по лепёшке, да сладкой морошки. Тут он у меня и подобрел вроде.

– Давай, Воркотонайчик, лицо твое умоем, так такой ли славный у нас будешь молодец.

А он ни в какую, верещит и кусается. Но я его всё-таки умыла. Хватил он меня пару раз за палец, но не очень больно, видать, руку, которая тебя кормит, не так легко укусить.

Убежал злобёночек на весь день в лес, а я нашла в пыльных сундуках кумача. Така материя красная, да рубашку спроворить решила. Раскроила на глазок. Шила день до вечера. На себя примеряла. Славная рубашонка вышла…

Где уж бегал ли, гулял ли, малых детушек пугал, но только прибежал мой злобёночек голодный. И опять рот шире ворот:

– Есть давай, да побольше каравай, напои да загадку загани, да сказочку набай, да байку сыграй, а не то укушу.

Смотрю, а он уж за столом почти засыпает. А мне уж к тому времени и совсем не страшен он стал. Накормила его, напоила, сухонького, мягонького мха настелила на полати и стала сказку сказывать. Сама из-под фартучка обновку-то свою и достала, как на него прикинула, куда как мил мой злобёночек стал. Да вроде уж не рычал, а котом заурчал. Понравилась ему моя обновка, и сон долой, вскочил да к ведру берестяному на свое отражение полюбоваться. А я ему:

Байки-побайки,
Матери – китайки*,
Отцу – кумацу**,
Брату – ластовицу***,
Сестричке – пестрички –
Сини рукавички,
Дедке – катанцы,
Бабушке – сапожки
На больные ножки.

– Теперь сказку хочу… – Полез он на полати, а мне долго ли. Сказку, так сказку. И рассказала ему Сказку о Вороне-Вороновиче и Настасье Прекрасной.

(*Китайка – раньше была такая ткань.

**Кумач – красная ткань.

***Ластовица – мужские наплечные украшения).

Сказака о Вороне Вороновиче

Так ли было, не так, как кто знает, так тот и бает.

Жили-поживали мужик да баба, и была у них дочка. Да такая славная, такая милая. Настасьей прозывали. Росла она и цвела отцу-матери на радость. А как выросла, так и стали её все звать Настасьей Прекрасной. В царских палатах такой красавицы не видывали. Да случилась беда великая: прилетел Ворон-Воронович и украл Настасью, унёс за три леса, да во четвертый. Мать с отцом от горя все глаза выплакали.

– Ах, кабы она у нас не одна была, а был бы у нее брат, так вступился бы он за нашу ладушку, – сокрушалась мать, да с горя-то плохо видеть стала, споткнула ногу о камень. Подняла его и говорит:

– Был бы у нас сыночек, такой крепкий, как кремень, так постоял бы он за нашу дочечку, – да и бросила камень. Тот упал, в зыбку попал. И в мальчишку превратился. Да такого ладного, что не по дням да по ночам растет, а с каждой минуткой прибывает. К вечеру того дня уж и на ноги встал, а на другое утро у отца доспехи попросил и за сестрой во четвертый лес отправился.

Ворона-Вороновича дома не было, по земле летал, разбой чинил. Смотрит Настасья, какой-то молодец на голубой лошади приехал. А ни у кого больше такой не было – серой-серой, аж голубой – только у её отца. Так Голубихой и звали.

– Кто же ты такой, добрый молодец, уж не тать* ли, отца моего пограбивший?

– Не тать я, дорогая сестрица, а братец твой Крементий, приехал тебя из злого плена вызволять.

Заплакала Настасья и говорит:

– Напрасно только голову сложишь. Мне ты не поможешь. Езжай лучше домой, да будь отцу-матери на старость утешением.

Но не послушался её молодец, остался дожидаться Ворона-Вороновича. А он тут как тут:

– Фу-фу, что-то человеческим духом пахнет.

– Налетался по белу свету, вот тебе всё и чудится человечий дух.

Но Крементий был не из пугливых. Вышел он к Ворону-Вороновичу и говорит:

– Вот он я – человек и есть. Приехал за сестрой своей.

– Такому гостю я всегда рад. Топи, Настасья, баню, пойдем мы с твоим братом париться.

Пошли они париться, а Ворон-Воронович стал его хлестать веником железным, да так и захлестал. Потом окатил холодной водой, да оборотил опять в камень.

Мать с отцом и вовсе все глаза выплакали. Однажды мать сослепу обожгла руку:

– Ах, кабы нам сыночка быстрого, как огонь, уж он-то вызволил бы сестрицу с братцем из беды.

Только успела промолвить, как в зыбке кто-то загулил, загомонил.

– Старый, глянь, какое счастье, сыночка нам Бог дал.

Стал расти сыночек не по дням, не по часам, а по минутам. На закате солнца на Голубихином жеребёнке, таком же голубом, как мать его, отправился к Ворону-Вороновичу.

И повторилось все сначала. Опять перехитрил Ворон-Воронович Огнивка. Повел его в баню да и окатил холодной водой, и превратил его в крохотный огонек.

Тут уж отцу-матери Настасьиным никакой надежды. А в глазах уж белый свет чуть брезжит. Только-то и видят, что яркий луч солнечный.

– Ничего, видать, сильнее солнышка нашего нет, – молвила мать-старушка. – Кабы нам такого сыночка сильного, быстрого, жаркого и неуловимого.

Только вымолвить успела, как со стенки соскользнул луч, да по половице прямо к материнским рукам – маленький мальчик. Пока от стенки добежал, добрым молодцем стал:

– Здравствуй, маменька, я твой сынок Луч-Лукьян. Накорми, напои да на правое дело спроводи.

Тут бедная мать в слезы:

– Не пущу я тебя, одна ты моя надежда, услада на старости лет. Кто нам с отцом глаза закроет? Не бросай ты нас старых, догляди до смерти.

Но отвечает Луч-Лукьян, поклонившись до полу:

– Не останавливай меня, матушка, дозволь в путь идти, на счастье-удачу благослови.

Что ж делать: окрестила его мать, отпустила с богом. Сел он на коня и полетел быстрее света выручать сестрицу с братцами.

А Ворон-Воронович на сосне сидит, да усмехается:

– Еще один братец пожаловал, что ж, Настенька, топи баню, посмотрим, на что этот богатырь способен.

Да рано он похвалялся, да рано усмехался. С Ворона-Вороновича уж пот градом валит, с Луч-Лукьян просит жару подбавить. С Ворона-Вороновича черная сила темными потоками сбегает, а Луч-Лукьян красотой и силой сияет. Так и не вышел Ворон-Воронович из бани.

Луч-Лукьян забрал Настасью Прекрасную, а братцев Крементия и Огнивка росой рассветной обдал, ожили они, и приехали все в отчий дом. Мать с отцом на радостях прозрели и помолодели. Вот стали все вместе жить-поживать, добра наживать, добрым людям на радость, злым – на покор.

Глядь, а мой Воркотонай не спит, глазёнками в потолок уставился, бровки хмурит. Видать, думу каку-то думает.

– Расскажи мне ещё небылицу, – просит.

– А вот изволь тебе небылицу:

Туручки-туручок,
Едет мужичок.
Санки тоненьки,
Оглобельки маленьки,
Хомут не свой:
«Поезжай, не стой!»
Приехали бояре
Избушку рубить,
Ни печки, ни лавки –
Одна доска – поперек тоска.
На той доске Окулина спит.
Окулина-вертеха погубила петуха.
Петух не поет, только житце клюет.
Житцем накормила петуха,
ПЕТЬ ПЕРЕСТАЛ.

– Не хочу больше небылицу, загадок хочу, – требует неслух.

– Ах ты, капризан, хочешь загадку? Вот тебе целый кузовок, не зевай, отгадывай.

Что же, что же?
Со стены не стесать,
За окно не побросать?

Подзадориваю я мальца, но молчит злобёночек.

– Солнышко это, глупыш, тёмная головушка, – говорю я.

Что же, что же?
За сарай не забросишь?

Думает Воркотонай, да никак не удумает.

– Пёрышко, – говорю я, – эх ты, несмышлёныш.

Что же, что же?
На гору за хвост
Не затянуть?

Пока он думает-кумекает, я опять тихонько его волосёнки и пригладила. Ай и к сердцу он мне, тако ли. Хоть и злобёнок, а все одно ребёнок.

– Знаю, знаю, – отвечает он и, вроде как бы улыбается, – это клубок ниток. Его не втащить на гору, размотается.

– Правильно, молодец! – да чмок его в головушку, а он как отдернется:

– Не кусай меня…

– Да что ты, милок, это я целую тебя.

– Как это? – удивился Воркотонай.

– А вот так, – поцеловала я его, и опять подумалось, – хоть и злобёночек, а все-таки ребёночек.

– Уж дело к ополуночи, так ты бы спал, неугомона, мне ведь рано вставать.

– А не буду спать, пока байку не споёшь.

– Отчего же не спеть, спою:

Баю-баю-баюшок,
Да ты болотный клок-клочок,
Да ты межёвый гонюшок**,
Да среди поля цвет-цветок,
Да в чистом поле одинок,
Баю-баю-баюшок.

Смотрю, спит мой буян. Да в кумачовой рубашечке, да причёсан, да умыт: совсем славное дитятко.

(*тать – вор.

**Гоноть – расколотое брёвнышко, колышек).

Джон Фул — профессор трёх наук —
спешил в Карлайл из Гулля
и в речке Уз увидел вдруг
коллегу — Клайда Буля.
— Сэр, видеть вас — большая честь! —
профессор Фул воскликнул.
— Но
что вы делаете
здесь
в четвёртый день каникул?
Глотая мелкую волну,
Буль отвечал:
— Сэр Джон,
я думаю, что я
тону.
Я в этом убеждён.
Тогда Джон Фул сказал:
— Да ну?
Клод Буль обдумал это,
помедлил
и
пошёл
ко дну.
(Наверно, за ответом).
— Простите, Буль,
сейчас июль,
а теплая ль вода?
— Буль-буль, —
сказал профессор Буль.
Что означало:
«Да!»

Обыкновенная история

Гулял по улице щенок —
не то Пушок, не то Дружок.
Гулял в метель и солнцепёк,
и под дождём гулял и мок,
и если даже шёл снежок,
гулял по улице щенок.
Гулял в жару, в мороз и в сырость,
гулял,
ГУЛЯЛ,
ГУЛЯЛ,
и вырос.

(Очень многозначительная история)

Как сейчас помню. Мне 14 лет, я сижу на уроке русского языка, тупо уставившись на доску. Там мается какой-то бедолага. Я спокойна, как «Титаник» в первый день плавания. Накануне я уже рассказала все, что знала и получила на полную катушку. Я спокойна, но глаз от бедолаги не отрываю.

– Ксюшка, будешь есть? – соседка протягивает мне кусок пирожка с капустой.

– Спасибо, не хочу, – чуть слышно шепчу я.

– Ну и дура, – Лёлька быстро заглатывает кусок ароматного домашнего пирожка, – а яблочко?

– Ты что, спятила? Оно же хрустит.

– И что теперь, голодать? – она сунула в рот кусок сыра, – все же лопают, хоть по сторонам-то посмотри. Что ты на доску уставилась?

Я отвлеклась от вялотекущего истязания у доски и огляделась.

«Мама родная, действительно все едят! Вон Катька на первой (!) парте тщательно пережёвывает бутерброд и бумажной салфеткой ручонку вытирает. А близнецы-то, Головановы – пунцовые, встрепанные, у каждого по яблочному флюсу… наверное, ещё что-то с собой прихватили, потому что дерутся. Ага, это были семечки. Вон, рассыпались. Так, а сзади что зашуршало? Понятно, это Машка шоколадку разворачивает. О, какой запах пошёл! Это Павлов Сережка котлетку интеллигентно по кусочку жрёт. Интересно, неужели Левушка Королёв, пассия моя ненаглядная, тоже к этому жору приобщился? Ну-ну, не ожидала. Этот вообще сушки трескает, да как виртуозно! Хрясь – маленький кусочек откусил, крошки с парты смахнул и снова – хрясь. И сидит как ангелочек.

Что же это с ними, одноклассниками моими дорогими делается – ведь только что в буфете по полной схеме отоварились, включая винегрет с селёдкой, с чаем, с пирожком с курагой.

А я вот не ем на уроках. То ли нет аппетита, то ли у меня такой странный принцип… А, может быть, всё еще впереди…»

– Ксюшкаааа, – я поняла, что нахальная Лёлечка довольно давно дёргает меня за рукав, – посмотри.

Я посмотрела.

Ужас… Беда… Катастрофа… Неожиданность… Чудо… Диво… Красота…

Дивной красоты морковка лежала передо мной – громадная, стройная, почищенная крупными сильными движениями, с влажно поблёскивающими склонами. Единственное, что хотелось сделать с этим видением – быстро съесть. Ну, не съесть, так хоть откусить кусочек. Но как, как откусить от такой особо прочной морковки, мечты кролика, и не хрустнуть на весь класс. Совершенно нет опыта. Лёлька тут же провела со мной краткий курс молодого бойца. Смысл указаний сводился к следующему:

1. Морковку немедленно убрать в парту;

2. Нагнуться так, чтобы голова оказалась примерно на уровне морковки;

3. Откусить вожделенный кусок;

4. Жевать и глотать можно выпрямившись.

В ушах заколотилась барабанная дробь, как в цирке перед рискованным трюком – я приступила к исполнению. Нагнулась и стала запихивать морковку в рот. Тут я оказалась перед мучительным выбором. Если я откушу очень маленький кусочек, то, конечно, всё пройдёт тихо, но радость от запретного плода будет мизерной. Если же кусок окажется размера, достойного моего с трудом сдерживаемого вожделения, то взыграют нервы, и удовольствие будет подпорчено.

Размышляя так, я намечала зубами оптимальную линию укуса. Когда я была на максимальной отметке, случилось страшное – меня вызвали к доске. От неожиданности зубы мои сомкнулись, здоровенный кусок морковки остался во рту, я вскочила и дикими глазами уставилась на учительницу. Положение у меня было незавидное. Морковка – не котлета, сразу не проглотишь. Да что там проглотить, при таком размере откушенного процесс жевания тоже был неосуществим. Об ответе на вопрос можно было и вовсе не думать – я даже мычать не могла. Какие жуткие ошибки мы подчас совершаем. Ну, почему я, например, отказалась от мягонького пирожка?

Плохо помню, что было дальше. Лёлька как-то умудрилась провести раунд переговоров с ничего не понимающей учительницей о моём выходе из класса на несколько минут. Я только кивала в подтверждение.

Я больше никогда даже не пыталась есть на уроках, а морковка стала для меня своеобразным символом. Наверное, таким же, как любая, даже самая маленькая, уже разбившаяся сосулька для оставшихся в живых пассажиров «Титаника».

На этом печальная история заканчивается, но я имею полное авторское право на некоторые обобщения и потому со всей ответственностью заявляю:

у каждого человека – своя морковка.

Листопад

Ушло тепло. Пропали птицы.
У леса ветер в голове…
И вот его цветной листве
На ветках больше не сидится.

И вот который день подряд
Шум, шорох, шелест – листопад.

Осенний лист

Надумал Егорка
На мир посмотреть,
Но дальше пригорка
Не смог улететь!..

Накануне зимы

Всё быстрее облетают клёны,
Всё темнее низкий свод небес,
Всё виднее, как пустеют кроны,
Всё слышнее, как немеет лес…

И всё чаще прячется во мгле
Солнце,
охладевшее к земле.

День и ночь

Ездят небом
Круг за кругом
Брат с сестрою
Друг за другом:
Брат – на солнышке-коняшке,
У сестры – луна в упряжке.
Он – весь день,
Она – всю ночь,
Как проедут –
сутки прочь!

Жил-был маленький Кузнечик. Целыми днями с утра до вечера играл он на своей зелёной скрипочке.

Бабочки, стрекозы, пчёлы все слетались на цветущий луг послушать чудесную музыку. Голубые колокольчики начинали тихо звенеть и понемногу становились серебряными.

Просто чудо, что это была за музыка!

Однажды маленький кузнечик, как всегда, играл на своей скрипочке. И надо же случиться такой беде, оступился кузнечик и с откоса упал прямо в реку.

– Давненько я не ел кузнечиков! – сказал толстый Карась, подплывая к нему. – Что-то редко стали кузнечики падать в воду.

– Не ешь меня, Карась! – взмолился Кузнечик. – Лучше давай я научу тебя на скрипке играть!

Согласился Карась. Отдал Кузнечик толстому Карасю свою любимую зелёную скрипку, а сам выбрался на бережок, грустный-прегрустный. Ах, для него просто не было жизни без музыки!

А толстый Карась целый день играл на скрипке. Играл, играл, да и не заметил, что на камешке возле воды пристроился Кот-рыболов.

Цап! – Кот лапой подцепил толстого Карася.

– Не часто бывает такой улов! – обрадовался Кот. – Рыбка свежая, нежная. Вот повезло!

– Не ешь меня, Кот-рыболов! – стал просить его Карась. – Лучше давай я научу тебя играть на скрипке.

Кот согласился. Очень ему понравилось на скрипке играть. А Карась плюхнулся в воду, спрятался под старой корягой, да так и дрожал до самого утра.

А Кот присел на травку и заиграл на скрипке. Играет, играет, ничего вокруг не замечает. Вот и угодил прямо в лапы Серому Волку.

– Попался! – оскалил зубы Серый Волк. – Утащу тебя домой, заставлю мои сапоги хвостом чистить. У меня сапог – три пары. Одни сапоги на резине – по болоту ходить. Вторые сапоги тихие – к зайцам подкрадываться, чтоб не услышали. Третьи сапоги красивые, лаковые – в гости к Волчихе ходить. Посажу тебя на цепь, будешь весь день сапоги чистить!

– Отпусти меня, Серый Волк, – заплакал Кот-рыболов. – Лучше давай я тебя научу на скрипке играть.

Согласился Волк. Отпустил Кота, а сам сел на поваленное дерево и стал на скрипке играть. Не смотрит по сторонам. Вот и не заметил, как из-за куста вышел Охотник с ружьем.

– Славная добыча! – обрадовался Охотник. – Сейчас я тебя застрелю, Серый Волк!

– Не стреляй меня, Охотник! – взмолился Серый Волк. – Давай лучше я тебя научу на скрипке играть!

Согласился Охотник. Присел на пенёк и начал на зелёной скрипочке играть. А ружье к дереву прислонил. Играет, ничего вокруг не замечает.

А тем временем ехал по дороге Старый Барин в карете. Вылез Барин из кареты.

– Вот ты и попался, голубчик! Наконец-то! – сказал Старый Барин. – Слуги мне давно доносили, что ты в моем лесу охотишься. Теперь я тебя в тюрьму упеку за это!

– Не сажай меня в тюрьму, Барин! – стал кланяться Охотник. – Лучше я тебя на скрипке научу играть.

– Ну что ж, пожалуй, – согласился Барин. – Давай, учи!

Отпустил Барин Охотника на все четыре стороны, а сам сел на балконе и на скрипке играет.

Да вот беда! Прилетела Муха, кружится, жужжит. То Барину на лоб сядет, то на лысину. Барин и так, и эдак отмахивается, а Муха не отстает. Вконец измучила, сил нет!

– Отстань от меня, Муха! – чуть не плачет Старый Барин. Хочешь, научу тебя на скрипке играть? Только отвяжись от меня.

Научил Барин Муху на скрипке играть. Летит Муха, играет, тоненько скрипка поёт. Да пролетал мимо Воробей и на лету поймал Муху.

– Отпусти меня. Воробышек! – стала просить Муха. – А я тебя за это научу на скрипке играть!

Согласился Воробей. Пристроился на ветке, играет на зелёной скрипочке. Час играет, второй. Не замечает, что солнце уже за лес опускается.

Прилетела Воробьиха.

– Что же это ты, муженек, делаешь! – сердито закричала Воробьиха. Даже перья взъерошила. – Где это видано! В гнезде дети сидят некормленые. И крыша давно прохудилась. Дождь пойдет, гнездо промокнет, дети простудятся. А тебе, видно, и горя мало!

Схватила Воробьиха скрипку и бросила ее в траву. А там как раз Кузнечик сидел, грустил-печалился.

Нет слов, как обрадовался Кузнечик, что вернулась к нему его зелёная скрипочка! Слетелись все знакомые бабочки и стрекозы. А колокольчики от радости зазвенели тонкими серебряными голосами.

Оттепель

Снег свисает с крыш, как одеяло.
Кажется, за край лишь потяни –
Всё сползёт. Как будто бы усталый
Великан ворочался под ним.

Худеньких сосулек тают рёбра,
От дыханья тёплого устав.
А одна с доверчивостью доброй
Мне тихонько падает в рукав.

Чуткий воздух влажен, как осока,
Будто не начало февраля.
И обычно сдержанные строки
Почему-то лезут за поля.

Я кормлю ручных драконов стаю
Трубочками с кремом по ночам.
А наутро дворники бросают
Крошки соли сонным голубям.

На снегу несмелые веснушки.
В стороне от роз и папирос
Торговала первая старушка
Здесь капелью жёлтою мимоз.

Московский домовой

Где-то есть двор, занесённый листвой
В жёлтую книгу загадок столичных.
В белом пальто пробежит домовой.
Белое осенью – так непрактично!

Можно беречь для него шоколад,
Ломтик улыбок и чай с бергамотом,
В пальцах разламывать Старый Арбат
И потайные считать повороты,

Где в переулке вернувшийся Карл
Верных товарищей ждёт терпеливо,
Ждёт и стареет. Молитвою фар
Он провожает прохожих счастливых;

Сходят с ума желтоглазые львы,
А светофор разноцветен, как клёны,
И в удивлённое небо Москвы
Связкой шаров улетают балконы.

Некоторое время я жил в университетском городке танзанийского города Дар-эс-Салама. Жил в домике на окраине парка, где студентами было поселено немало причудливых существ, которыми так богат африканский лес.

В дупле дерева, как раз напротив моего окна, жил зеленый хамелеон, странное существо, голову его украшали два острых рога. Каждое утро он выбирался на ветку перед дуплом и, сидя на ней, наблюдал за всем, что происходило вокруг. Наблюдать ему было очень удобно: каждый его глаз, шариком пристроенный сбоку головы и закрытый, как колпачком, кожистым веком, двигался сам по себе. Так, например, он мог одним глазом наблюдать за мной, а вторым смотреть вверх, где порхали красно-желтые бабочки.

Каждый раз, когда я садился за письменный стол, хамелеон (я назвал его «ндугу», что значит «друг») поворачивал один глаз в мою сторону. Ему нравилось смотреть, как мелькают вставляемые в пишущую машинку белые листы бумаги.

Но на ветке мой сосед сидел не зря. Он охотился. Дождавшись, когда рядом сядет муха или бабочка, ндугу неторопливо открывал рот – все движения его всегда были плавные, как в замедленном кино – и вдруг выбрасывал в сторону жертвы длинный, тонкий язык. Щелк! Муха приклеена к кончику языка, язык втянут, маленькое страшилище ждет очередную жертву.

Но однажды на дереве появился еще один хамелеон. Он, видно, знал законы охоты и знал, что для того, чтобы остаться на дереве, надо изгнать с него хозяина. Пришелец был светло-коричневого цвета, раза в полтора больше моего ндугу. Вот он поднялся по стволу, вот вступил на ветку, вот начал по ней движение. Шаг, второй. Глаза ндугу повернулись в сторону чужака. Оба рогатых воина замерли друг против друга.

Я представил себе, что сейчас увижу, как столкнутся их похожие на рыцарские шлемы головы, как острый рог вопьется в бок соперника, как сплетутся хвосты и пойдут в ход когти.

Но то, что я увидел, поразило меня. Враги застыли нос к носу, глаз к глазу и… начали менять свой цвет. Ндугу первый перестал быть зеленым, травяные пятна на его коже распались, возникли желтые и черные полосы. Хозяин ветки стал полосатым, как маленькая зебра. Пришелец не задержался с ответом: коричневая кожа его сперва налилась розовым, а затем стала темнеть. Он весь пошел бурыми пятнами. Не шевелясь, соперники в упор рассматривали друг друга. И тогда ндугу еще раз изменил цвет: полосы на его боках поблекли, исчезли, вместо них заалели крупные красные кольца. Враг не нашел ответа. Посрамленный, он сделался черным и, перехватив ветку пальцами, слез с нее. Он повис под ней вниз головой, освобождая дорогу победителю. Но ндугу остался на месте. Он отвернулся от врага и продолжил охоту на мух. Побежденный отправился в обратный путь, добрел до ствола, спустился по нему, и пропал.

Солнце набирало высоту. Ндугу, заметив пролетавшую стрекозу, ловким плевком поймал ее на лету и проглотил. Стало жарко, маленький шлемоносец побрел по ветке к своему дуплу. Он мог гордиться: он отстоял свой охотничий участок, свою ветку, свое дерево. Он лучше менял цвет, значит, он лучше сражался. Победа его была заслужена.

Доброе утро

Если с вечера будильник
Взять и спрятать в холодильник,
То с утра в седьмом часу
Он разбудит колбасу.

Челюсти

У акулы сводит скулы
Не зевота и не сон.
Это капитан Абдулов
В море выбросил лимон.

Поведенье

Я весь урок
Сидела без движенья
И получила «пять»
За поведенье.
А кто сидел с движеньем,
Те — «четыре»,
А те, кто дрался,
«Тройки» получили.
А Жене
«Два» поставили в дневник,
Хоть он у нас хороший ученик.
Но весь урок
Смеялся этот Женя
Над тем,
Как я сидела
Без движенья. 

Пуговица

Пуговица смотрит в два глазка:
«Оторвалась!
От ученика!
Наконец-то!
Как бы изловчиться,
Чтоб меня схватила
Ученица?
Чистая такая,
Аккуратная,
После умыванья ароматная,
Белая, как снег!
Всему ученая…»
Размечталась
Пуговица
Черная. 

«Отдохнули»

Мокрые волосы,
Встрепанный вид,
Капелька пота по шее бежит…
Может быть,
Стасик, и Рома, и Сеня
Всю перемену ныряли в бассейне?
Или на них, на несчастных,
Пахали?
Или их в пасть крокодилам
Пихали?
Нет!
В перемену
Они
ОТДЫХАЛИ! 

(Окончание. Начало в номере 16)

В другой раз у учительницы я уже не затруднялась рассуждениями, а просто выбрала патрон покрасивее, считая себя компаньоном по владению этими штучками. Я думаю даже, что рассуждала весьма логично, ведь у учительницы их было все еще много, а у меня только одна.

А в следующий раз я просто решила, что будет справедливо, если красивых тюбиков с губной помадой у нас с учительницей станет поровну. Коричневый пластмассовый патрон проследовал в мой карман.

В это время со двора возвратилась учительница. Я очень спокойно сидела на крутящемся черном табурете, положив руки на клавиатуру. Учительница села на свой стул рядом и помолчала.

— В последнее время, — мягко и лениво, как всегда, проговорила она, — у меня стала пропадать губная помада… Ты не знаешь, кто ее крадет?

Что удержало меня от признания? Страшное слово, которое она употребила для обозначения пропажи и которое никогда не приходило мне в голову применительно к моим действиям? Или нечто другое?.. Моя учительница, говорящая и двигающаяся всегда лениво и мягко, как сытая кошка, и на этот раз была так же мягка и ленива. Но совсем по-другому. Ее мягкость была затаенной готовностью рыси к прыжку.

Но в тот момент я ничего не могла объяснить себе, только чувствовала, что начинает происходить что-то очень тяжкое и неприятное. Это и заставило меня молча мотнуть головой, успокоив себя, правда, тем, что потом я все улажу.

— Не знаешь… А это что? — И она молниеносным, но в то же время очень мягким движением сунула руку в мой карман и вытащила патрон с губной помадой.

Я молчала. Самое интересное заключалось в том, что мне было стыдно не столько потому, что меня уличили в краже, сколько потому, что я врала. Противная, очень противная штука вранье! Все мои мысли в этот момент были заняты не преступностью кражи, а преступностью вранья. Моей же учительнице было наплевать на вранье, она словно и не сомневалась, что так и будет. Ее возмущение было сфокусировано на факте кражи. Вот так мы и сидели несколько минут, не зная, с какого конца подойти друг к другу.

— Это кошмар… воровать! — наконец сказала она. — Куда смотрят твои родители… Ты ведь, наверное, везде воруешь?

— Нет! — простодушно возразила я, удивляясь про себя, что вот далась же ей эта кража, в то время как я ужасно наврала! И так же простодушно добавила: — Я их вам назад принесу, они мне больше не нужны. Заберу у Кольки и принесу…

— У какого Кольки?! — негодующе и брезгливо спросила она.

— С нашего двора. У него отец с одной рукой, — охотно объяснила я.

— Что за чушь! — Она оскорбилась, по-моему, за то, что я никак не хотела проникнуться всем ужасом своего порока.

— Он на фронте был, в танке горел! — сказала я, в свою очередь оскорбляясь за Колькиного отца.

— А раньше тебя никогда не ловили с поличным? — с интересом спросила она.

— Нет! — поспешно ответила я, наивно полагая, что мой ответ разуверит ее в предположениях касательно моего прошлого. Кроме того, мне активно не понравилось слово «с поличным». Я как будто интуитивно чувствовала, что оно не имеет ко мне никакого отношения, и, наверное, поэтому так поспешила отмежеваться от него.

— В тебе вообще есть много такого… неприятного… — строго и вместе с тем лениво продолжала она. — Я бы даже сказала… авантюрного! Вот, например, я уже несколько раз наблюдала из окна, как ты выпрашиваешь виноград у Петра Матвеича. А это очень, очень некрасиво! Неужели твоя мама не покупает виноград?

— У какого Петра Матвеича? — тупо переспросила я на всякий случай, хотя уже догадалась, что она имеет в виду своего мужа. Но на это оскорбительное обвинение промолчала, удерживаемая, по всей видимости, чисто детской порядочностью и еще каким-то смутным чувством сообщничества с ее мужем.

Через несколько минут ее возмущение и брезгливость сменились озабоченностью моей дальнейшей судьбой. — Это ужасно… ужасно… — повторила она, пригорюнившись, машинально ковыряя карандашиком между клавишами. Я смирно сидела рядом, напряженно вытянув спину, уже не веря, что где-то есть пыльные улицы со свободными людьми, что где-то есть наш двор и наша квартира. — Да, ужасно… Что же с тобой будет? Послушай, девочка, а ты не больна?

— Нет! — удивившись, ответила я. — Почему больна?

— Есть такая болезнь — клептомания. Когда человек и рад бы не воровать, да не может. Болезнь, понимаешь?

Нет, я такого не понимала. Болезнь — это дело вполне определенное. Это когда опухают гланды, и я не иду в школу. Или когда у мамы бывает сердечный приступ, и она вызывает врача, чтобы он дал ей «бюллетень» — синюю бумагу, в которой написано, что мама действительно болела, а не валяла дурака.

— Это очень серьезная болезнь, — продолжала моя учительница, вроде бы даже увлекаясь. — Ею один граф болел. Богатый был, имениями владел, а вот у приятеля нет-нет да что-то стянет. Хоть коробок спичек, а стянет!

Я подумала, что граф был порядочный дурак и что интересно, если человек украдет, скажем, велосипед, даст ли врач ему бюллетень? Ведь если это болезнь?..

Но чем дольше я об этом думала, тем хуже мне становилось. Я со страхом стала прислушиваться к себе — не хочется ли мне еще что-нибудь украсть у моей учительницы? Но красть больше ничего не хотелось, а хотелось только скорей убежать отсюда и никогда больше не возвращаться.

Вскоре пришел следующий ученик, но учительница так увлеклась моим воспитанием, что, не обращая на него внимания, продолжала, то с ужасом раскрывая глаза, то зажмуривая их, что-то говорить. Впрочем, я уже не слушала ее. Все больше напрягаясь, уже не на шутку прислушиваясь к своим ощущениям и желаниям, я молча стала собирать ноты в папку.

— Да, так вот, — сказала она, — помада стоила, — она задумалась, — впрочем, я ее почти использовала. В общем, передай маме, чтобы прислала с тобой три рубля. Или нет, я напишу ей записку, а то ты не передашь.

Выйдя на террасу, я тут же развернула записку. Там было написано: «Уважаемая такая-то! Ваша дочь ворует. У меня она украла три шт. губной пом. Прошу возместить три руб. И заняться воспитанием своего реб.»

Свернув вчетверо записку и сунув ее в папку, я медленно пошла к калитке.

Когда я поравнялась с мужем учительницы и он, как всегда, стал совать в мою руку теплую от зноя кисть винограда, я, словно проснувшись, с отвращением оттолкнула его и помчалась по дорожке к калитке.

Тогда я не оглянулась на него. А сейчас, много лет спустя, я думаю: если бы оглянулась, что увидела бы на его лице? Недоумение, досаду? А может быть, боль и тоску бездетности? И еще многое, многое другое?

Нет, конечно, нет. Все это только мое воображение. Скорее всего, он просто рассердился на глупую невоспитанную девчонку.

Свой путь домой я помню до сих пор. Я даже помню, о чем думала. Мне было так плохо, что я даже не плакала. На трамвае я не поехала, а пошла пешком кружным путем, через базарчик, чтобы не так скоро прийти домой. На базарчике я останавливалась перед горками золотисто-оранжевой кураги, черного кишмиша, крупных орехов и с тайным страхом и тоской спрашивала себя: что из этого мне хочется украсть?

Перед деревянной скамьей с аккуратной, нарезанной большими кубами сушеной дыней, я стояла так долго, что молодой веселый узбек в черно-белой тюбетейке отрезал ножом кусок и протянул мне: «Эй, кизимка!» — на что я, в ужасе замотав головой, попятилась и побежала через базарчик.

— Что так долго! — спросила мама, открыв дверь. — Зазанималась?

«Бедная мамочка…» — подумала я, почему-то очень жалея ее. Мы пообедали без папы, который в этот день задержался на работе, и я стала молча собирать со стола.

Видя, что я иду мыть посуду, мама, как всегда, на всякий случай сказала: «Вымой посуду…» — и я совсем не разозлилась. По-видимому, на мытье посуды у меня ушла львиная доля энергии, потому что я вдруг почувствовала, что больше не могу.

Я зашла в комнату, где мама проверяла ученические контрольные, и как-то очень опущенно, вяло, на выдохе сказала:

— Мам, я воровка…

— Чего-чего? — спросила мама, подняв от тетрадей голову и засмеявшись. «Бедная мамочка!» — опять подумала я и повторила:

— Я украла губную помаду. Вот, — и положила на стол записку.

По мере того как мама читала записку, лицо ее все больше вытягивалось, и мне становилось все жальче и жальче ее, а заодно и себя тоже.

— Три шт. губной пом., возместить три руб. воспитанием реб., — как-то странно сказала мама. — Чудесно…

Потом в комнате наступила очень тихая тишина, и мне стало так плохо, что я не могла на маму смотреть.

— Отцу будем говорить? — спросила мама. С таким же успехом можно было спросить у преступника, сажать его на электрический стул или, может быть, не надо… С отцом были шутки плохи. Отец и уши мог надрать, чего доброго. Но я пожала плечами и ничего не сказала.

— Слушай, а зачем тебе эта ерунда была нужна? – недоуменно спросила мама.

— Не знаю… — сдавленно прошептала я и заплакала. Теперь я и в самом деле не знала, зачем мне нужны были те штучки.

— Ну да, — растерянно сказала мама, — понимаю. Я ведь не крашу губы, тебе это было в диковинку…

Беседы о вреде воровства у нас так и не получилось. Кажется, мама все-таки рассказала отцу эту историю, уже не помню, не это главное.

Главным было то, что много лет подряд после этого случая, даже в юности, я продолжала носить в себе страшную тайну своей порочности. И когда при мне кто-нибудь рассказывал, что где-то кого-то обокрали и унесли ценностей на три тысячи, я каждый раз внутренне вздрагивала и думала: «А ведь я тоже… такая…» И боялась, когда меня оставляли одну в чужой квартире хотя бы на минуту. Я боялась, что во мне проснется таинственная графская болезнь.

Такой страшной силы заряд презрения к себе сообщила мне мягкая ленивая женщина, превосходно игравшая изящную пьесу Бетховена «Элизе».

Само собой разумеется, что после этого случая я перестала брать уроки музыки в маленьком доме за зеленой калиткой. Впрочем, для жертвоприношений музыкальному идолу у нас в семье мамой было придумано кое-что иное. Но это уже совсем, совсем другая история.

Все дело в зяпятой

Добрая курица
Не сможет нахмуриться,
Не сможет, бросив грозный взгляд,
Сердито цыкнуть на цыплят:
«Ну, что вылупились?»
Она на ласку не скупа
Лишь только треснет скорлупа,
Целует всех детей своих
И нежно спрашивает их:
«Ну что, вылупились?»

Закон природы, или всегда маслом вниз

Веду весь день я
          наблюденья:
А верен ли закон природы?
Похоже, правила
          паденья
Не соблюдают бутерброды…
В груди стучало сердце гулко,
Пока надежда не угасла:
Как ни бросал я
          с сыром
                 булку,
Не появлялось снизу масла…

Все кончилось хорошо

На танцы лошадь не пускали:
Она пришла без кавалера,
Её изысканны манеры,
Её глаза полны печали.

Но лошадь к спутнику нагнулась
(Он был смешным и неказистым)
И контролёрам улыбнулась:
«Я со своим кавалеристом!»

Однажды кот Устин спал в лопухах. А рядом с ним прыгал нахальный воробей по имени Филипп. Он так сильно чирикал, что разбудил кота.

Устин проснулся и расердился:

– Мр-р-р… Раз в пятилетку приляжешь на свежем воздухе, и то поспать не дадут!

Он прыгнул на воробья и… оставив в когтях кота половину хвоста, Филипп вспорхнул на забор.

– Ну, смотри! – пригрозил он оттуда коту. – Вот стану слоном, ты у меня наплачешься!

И воробей полетел искать телефонную будку.

Нашёл будку, позвонил в справочное бюро.

– Алло, справочное? Где я могу превратиться в летающего слона?

– Вам нужно обратиться в МВСП «Лукошко».

– Куда, куда?

– В Малое Волшебно-Сказочное Предприятие «Лукошко».

И ему дали номер телефона предприятия.

– Алло, Малое Волшебно-Сказочное Предприятие «Лукошко»? Не могли бы вы превратить меня в летающего слона на два часа?

– Одну минуточку… Это будет вам стоить… Это будет вам стоить… Ага!.. Четыре дня работы на нашем предприятии!

– Согласен! – сказал Филипп, и дежурный волшебник прямо по телефону превратил его в летающего слона.

Под клювом у Филиппа вырос хобот, ноги стали толстыми, как брёвна, а сам он увеличился в размерах так, что телефонная будка сразу же разлетелась на кусочки.

– Слонолёт родился! Слонолёт родился! – закричали мальчишки на детской площадке.

Слонолёт потянулся, улыбнулся, топнул ногой, взмахнул огромными крылищами и полетел в сторону своего двора.

Летел он так низко, что чуть не задевал крыши домов. Весу-то в нём было ого-го сколько! Высоко не поднимешься.

Собаки внизу лаяли, машины останавливались, милиционеры свистели, прохожие бежали за ним следом и кричали:

– Дракон летит! Дракон летит!..

Прилетел Слонолёт во двор, стал разыскивать кота Устина.

– А ну съешь меня, Устин! Ну, съешь меня! Ну, что же ты не ешь меня, Устинушка?

Все лопухи, все кусты проверил – нет кота.

А кот Устин был не дурак. Он-то сразу понял, что со Слонолётом ему не справиться, даже если он позовёт на помощь всех знакомых котов, и спрятался в подвал дома.

Устал Слонолёт искать кота, захотел спать. Но только по старой привычке пристроился спать на тополе, и только задремал, как внизу собрались толпы людей.

Корреспонденты Слонолёта фотографируют, учёные хвост измеряют, дворники ругаются, девчонки визжат, мальчишки на дерево лезут, мамы запрещают, а дедушки, наоборот, подбадривают. Шум стоит невообразимый.

Тут Слонолёт хотел рассердиться, но вспомнил кота Устина, которому не дал поспать в лопухах, и передумал. А вдруг люди в ответ тоже рассердятся и захотят стать великанами, чтобы посадить его в клетку.

Слонолёт вздохнул и полетел в сторону Малого Волшебного Предприятия «Лукошко», где его уже поджидал, потирая руки, дежурный волшебник Ох.

Приметы

Бабах! Разбилась чашка!
Сосед вздыхает тяжко.
Его утешить норовят,
«Примета к счастью», —  говорят.

Я тоже чай сегодня пил
И чашку чайную разбил,
Но говорит примета,
Что мне влетит за это.

Бабушка проспала

Наша бабушка проспала.
Мы толпимся вокруг стола,
Всё не можем никак присесть
И не знаем, что нам поесть.

Мама шёпотом говорит,
Папа шёпотом говорит,
Маму шёпотом он корит,
Что на плитке каша горит.

Я на цыпочках выхожу,
Свой ботинок сам нахожу,
Сам пальто себе подаю,
Сам беру я шапку свою.

Ранец падает. Дверь скрипит.
Тише! Бабушка наша спит
И не делает всё за нас
В самый, может быть,
первый раз.

В кого я такой?

Опять обо мне
Говорят без конца
Родные во время обеда:
— Сережа ужасно похож
на отца!
— Да нет же, скорее – на деда…

Но вот я нечаянно
Двинул рукой.
Компот разливается лужей.
И мне говорят:
— Ну в кого ты такой?
В кого ты такой неуклюжий?!

Завтрак

В доме с утра
Снова игра:
Ложка стала лопаткой,
Мама – синичкой,
Дед – электричкой,
Бабушка стала лошадкой.

Кто как умел
Ржал и шумел
В тесной квартире нашей…
Лишь каша,
Которую Миша не съел,
Так и осталась кашей.

Недетские вопросы

– Ну почему, скажи мне, ма,
стоят мосты, стоят дома,
стоят цветущие сады,
предгорья, города, пруды,
стоит весна, стоит веселье,
и в детском парке – карусели.
И шум стоит, и тишина!
Весь мир – стоит.
Идет – война.

Нету Светы

Что-то в школе нынче грустно…
Ем пирожное – невкусно.
Днём весенним не светло,
Солнце греет – не тепло!
Не смешат сегодня шутки
Друга лучшего, Мишутки,
Неохота драться с Генкой
И не в радость переменка…
Что ж случилось в мире этом?
Заболела гриппом Света.
Нет её четыре дня –
Всё постыло для меня!

Школьный шекспир

Влюблён в Будылкину
Был милый мальчик Петя.
Она была для Пети
Всем на свете:
Встаёт ли красно солнце на рассвете –
Будылкину оно напомнит Пете.
Порхает ли танцовщица в балете –
Будылкина… – подумается Пете.
Увидит ли красотку на пакете –
Будылкина! – всё будто вспыхнет в Пете.
Он ей читал поэмы под балконом,
Пел серенады, спрятавшись за клёном…
А что ж Будылкина? Она
В Бойцова Витьку влюблена!
Она с ним ходит на тусовки,
Надев бандану и кроссовки,
На дискотеке «Йес!» орёт
И книжек в руки не берёт…
Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Будылкиной и Пете!

Схватка с судьбой

Давно я мечтал попасть на работу в Московский зоопарк. То есть не просто в такое место, которое называется заманчиво – «зоопарк», а чтобы обязательно в Московский. И было это непременным условием моей мечты. Ни на какие уступки своей мечте я идти не собирался. Или Московский, или никакой. Только так и надо обращаться с судьбой – твердо! Без обиняков и виляний.

И я своего добился. Посмотрела на меня судьба и решила, что возиться со мной – себе дороже.

Плюнула она на меня, и сделала это летним августовским и, как обычно говорят, прекрасным днем. Я вышел из Московского зоопарка, нежно неся ключ от своей комнаты, которая теперь у меня там была.

А судьба думала:

– Ладно, отыграюсь на нём в следующий раз.

И отыгралась. А я, временно выигравший у судьбы, шёл по летней Москве и нёс в кармане московскозоопарковский ключ. Нежно.

Первое лицо

Первое лицо, увиденное мною в Московском Зоопарке, было лицом небритого Миши – работника по уходу за снежными козами. И за целый год моей работы в Московском Зоопарке это лицо так и не побрилось. Хотя и нельзя сказать, чтобы отпустило бороду. Оно умудрялось как-то сохранять это промежуточное состояние небритости с помощью одного ему известного секрета.

Лицо это стало моим талисманом. Помогало и подбадривало меня весь год. Увидев меня, лицо махало издалека рукой и спрашивало:

– Ну, как, устроился?

Задавало оно этот вопрос даже через год работы, когда я уже собирался увольняться, и как будто ничего другого и знать не желало. Однако из вежливости пред лицом, я всегда отвечал, что устроился, и в доказательство махал веником и тазиком с кормом.

Лицо радостно кивало и, оглядываясь, бежало к очередному мусорному ящику, из которого извлекало бутылки, чтобы затем сдать в приёмный пункт.

Лицо это было глухо на одно ухо, а потому, возможно, сведения о моем устройстве до него так и не дошли.

С грустью я думал об этом через год, покидая Московский Зоопарк, и очень опасался, что вот сейчас из толпы посетителей появится Миша и спросит:

– Ну что, устроился?

Про когти и рога

Когда я шёл работать в Московский Зоопарк, мне, собственно, было все равно, с кем работать, если это не змеи, потому что часто они бывают ядовиты. Эта ядовитость всегда меня отпугивала, и я пенял им: зачем порядочным людям яд? Если яд есть, значит и характер у них – не сахар, потому что они этот яд используют. Этот факт и держал меня в стороне от змей, хотя, говорят, из яда и лекарства делают. Не знаю, не доверяю я этому. Зачем делать лекарства из яда? Не стал бы я такое лекарство принимать. Ядовитое. Что им можно вылечить? Подозрительно это.

А вот с другими работать, конечно, можно. Если только это не тигры. Уважаю я тигров. Хозяин тайги. Привык он быть в ней хозяином, а потому вряд ли потерпит, чтобы я вокруг него с веником ходил и кости подметал. Да и не мои ли кости в следующий раз будет подметать новый работник, если тигру что-то не по-хозяйски, не по его покажется. У тигра разговор короткий. Раз – и всё. Был такой Стасик, а теперь нет. Вон – косточка тазовая валяется. То ли его, то ли коровья, теперь уже не разберёшь.

Нет, не люблю я тигров, хотя, конечно, уважаю.

Ну и медведей я уважаю. Тоже хозяин тайги.

Только как эти два хозяина тайги вместе живут и хозяйствуют – не понятно. Может, у них две разные тайги? А может, они в разные дни хозяева?

Лапы у медведя большие, как лопаты. Когти – как плуг. Такими лапами пахать можно. Нет, не пошел бы я к медведям в смотрители. Смотреть бы пошел, а в смотрители – нет. Тут не смотритель, тут надсмотрщик нужен. С винтовкой.

Глазки у медведя маленькие – не всё, что он думает, в них помещается. Значительная часть за ними остаётся. В мозгу. Остаётся, остаётся, а потом как выйдет лапомаханием и откусыванием! А глазки всё такие же – маленькие. Будто и не он это лапами машет и откусывает.

Козлы. Ну что ж, козлы – люди мирные. Траву едят. Бородой машут. Рога вот у них, конечно. Но, как говориться, у кого из нас нет недостатков? У меня – есть. Хотя рогов – нет.

А лучше – лошади! Что может быть красивее лошади! Красивее лошади может быть только дикая лошадь. И не просто дикая лошадь, а с фамилией. Лошадь Пржевальского. Правда, особенная у нее красота – тяжёлая, сбитая, степная, рассчитанная на дальние расстояния. Лицо у нее восточное, с узким разрезом глаз, потому что живёт в Монголии.

Вот к ним-то я и хотел устроится.

Буду, думаю, ухаживать за подобной красотой. И лошади будут меня за это любить, потому что рогов и когтей у них нет.

Но начальник Отдела млекопитающих сказал:

– Мест сейчас на Лошадях нет. На Снежных Барсах есть – не хочешь ли туда? Правда, там больше месяца никто не выдерживал.

– Нет, – говорю, – не хочу. Зачем мне туда, где больше месяца никто не выдерживал? Я на год хотя бы!

И пошёл в Птичий отдел устраиваться. Потому что там тоже рогов нет.

Про пиканье

Не думал я, что в Птичий Отдел устроюсь. Но так всегда – не думаешь, не думаешь, а оно и сбывается, то самое, о чём не думал. А вот куда то, о чём мечтал, девается – непонятно.

Опомниться я не успел, как оказался в клетке с негодующе пикающим золотым фазаном. Как я здесь в клетке оказался? Леший его знает, да ещё и с фазаном. Пикающим. Не понимал я, как вообще можно так злобно пикать? Как можно злобу выражать таким пикающим голосом? Пиканье существует для другого. Для призыва цыплят матерью-курицей. Пикают, если боятся. А этот пиканьем запугивает. Нападающе пикает. Хотя с таким оперением можно и не пикать.

Боевое оперение у Золотого фазана. Как у рыцаря на турнире. Золотой шлем солнечные блики во все стороны мечет. Брюхо синее с алым, словно цвета дворянского рода. Щёки – как бока железного шлема. А главное – хвост. Хвост – меч. Острый. Алый. Одним видом сразить может. Лапы тонкие, крепкие, со шпорами. Прямо – рыцарь. И вдруг – пиканье.

– Не может быть у рыцарей пиканья! – сказал я. – Иди отсюда!

И прогнал дворянина в другой угол, чтобы подметать не мешал.

Продолжение в следующем номере

Класс замер. Изабелла Михайловна склонилась над журналом и, наконец, произнесла:

— Рогов.

Все облегченно вздохнули и захлопнули учебники. А Рогов вышел к доске, почесался и почему-то сказал:

— Хорошо выглядите сегодня, Изабелла Михайловна!

Изабелла Михайловна сняла очки:

— Ну-ну, Рогов. Начинай.

Рогов шмыгнул носом и начал:

— Прическа у вас аккуратная! Не то, что у меня.

Изабелла Михайловна встала и подошла к доске с картой мира:

— Ты что, не выучил урок?

— Да! — с жаром воскликнул Рогов. — Каюсь! Ничего от вас не скроешь! Опыт работы с детьми — колоссальный!

Изабелла Михайловна улыбнулась и сказала:

— Ой, Рогов, Рогов! Покажи хоть, где Африка находится.

— Там, — сказал Рогов и махнул рукой за окно.

— Ну, садись, — вздохнула Изабелла Михайловна.— Тройка…

На перемене Рогов давал товарищам интервью:

— Главное — этой кикиморе про глазки запустить…

Изабелла Михайловна как раз проходила мимо.

— А, — успокоил товарищей Рогов. — Эта глухая тетеря дальше двух шагов ню слышит.

Изабелла Михайловна остановилась и глянула на Рогова так, что Рогов понял: тетеря слышит дальше двух шагов.

На следующий же день Изабелла Михайловна опять вызвала к доске Рогова.

Рогов стал белым как полотно и прохрипел:

— Вы ж меня вчера вызывали!

— А я еще хочу, — сказала Изабелла Михайловна и прищурилась.

— Эх, такая улыбка у вас ослепительная, — промямлил Рогов и затих.

— Еще что? — сухо спросила Изабелла Михайловна.

— Еще голос у вас приятный, — выдавил из себя Рогов.

— Так, — сказала Изабелла Михайловна. — Урок ты не выучил.

— Все-то вы видите, все-то вы знаете, — вяло сказал Рогов. — А зачем-то в школу пошли, на таких, как я, здоровье гробите. Вам бы к морю сейчас, стихи писать, человека хорошего встретить…

Склонив голову. Изабелла Михайловна задумчиво водила по бумаге карандашом. Потом вздохнула и тихо сказала:

— Ну, садись, Рогов. Тройка.

Непонятная погода:
То ли дождик, то ли снег.
Вот такое время года
Здесь увидел человек.

То ли слякоть, то ли сыро —
Непонятно никому.
Только веточкой уныло
Ель качает. Почему?..

Маша Макеева (12 лет)

Жажда мучит крокодила…
Выпил воду он из Нила,
Осушил реку Ефрат,
И теперь он очень рад.

Таня Пысина, 12 лет

Лес – это сплошные загадки и тайны.
Лес – это место, где тебя находят мысли о сказочных героях, о великих сражениях.
Но это ещё мир, где можно увидеть себя изнутри, пробравшись за ограду собственного «я».
«Я» может быть очень тихим, тогда ты представляешь себе дебри. «Я» может быть очень весёлым и открытым, тогда ты представляешь себе светлую опушку леса, где цветёт множество цветов.
Вот какой смысл несёт в себе лес!

Настя Корчагина (13 лет)