Бумажный кораблик
По речке плывёт.
Над речкой
Бумажный
Летит самолёт.
Я маску
Могу смастерить
Из бумаги
И сделать на праздник
Бумажные флаги…
Но лучше всего
На бумажном листочке
Писать закорючки,
Крючочки
И точки,
Чтоб эти крючочки
Росли, как трава,
И сами собой
Выходили
СЛОВА!
Всю ночь Ёжику снился страшный сон. Будто он вошел в лес и стал говорить с листьями. Нет, не с одним каким-то листом: ну что тут особенного – поговорить с березовым листиком? – но с л и с т ь я м и, со всей вместе листвой, Ёжик ещё никогда не говорил.
Он шел по тропинке, шумел лес.
– Я хочу поговорить с вами, листья, – сказал Ёжик во сне.
– Говори, – прошелестела листва.
– Вот вы шумите, а потом?
Всё стихло.
– Знаю, – сказал Ёжик во сне. – Мне вас так жалко!..
– Не жалей нас, Ёжик!
– Сперва мы маленькие, глядим…
– Потом побольше – лепечем…
– Потом – шумим…
– А потом – свободны!
– И летим, летим!..
– Ты знаешь, какое это счастье – свобода?
– А в дождь? Знаешь, как это сладко – прищурившись, слушать дождь?
– Ведь ты не знаешь, что у нас есть глаза, Ёжик!
– Мы видим!
– И нас с Медвежонком?
– Конечно!
– И Зайца?
– Еще бы! Он так боится, когда мы шуршим.
– Осенью мне бывает так грустно, – сказал Ёжик во сне. – Мне кажется, ветер вас уносит с земли.
– Не грусти!
– Ты слышишь, как мы шуршим?
– Это мы смеёмся!
– Нам смешно, что какой-то ветер хочет нас сдуть с земли.
– А вас… нельзя?
– Что ты, Ёжик!
– Кто же может л и с т в у сдуть с земли?
– Но вас… жгут! – сказал во сне Ёжик.
– Зато как сладок…
– Как горек наш дым!..
– Но вам же больно!
– Нет!
– Мы сгораем все вместе…
– Тесно прижавшись друг к другу.
– Страшно, – сказал во сне Ёжик.
– Страшно остаться п о с л е д н и м листом.
– Все улетели…
– Все свободны…
– А ты один…
– И видишь, как дружно раскрываются весной новые почки…
– И появляется молодая листва…
– С ними…
– С новыми…
– Не поговорить: о чём?
– Что они видели?
– Что знают?
– А ты, ты помнишь всех своих братьев…
– И думаешь: вот на этой ветке сидел весёлый хохотун, грустный ворчун, молчаливый друг…
– И – никого!..
«Какие они удивительные, листья! – подумал во сне Ёжик. – Надо рассказать Медвежонку».
И, не просыпаясь, стал думать о том, как это можно радоваться, что после тебя останется горький дым.
Чертополох совсем не плох
Для тех, кто есть чертополох.
Тому же, кто его не ест,
Он очень быстро надоест.
Сколько ни ело
Сито,
Ни разу не было
Сыто.
Ластится ластик
к словам на листке,
льнет к предложению,
липнет к строке…
все бы неплохо!
Да ласка его
Не оставляет от них
Ничего!
Развесёлые дела:
Шла Деревня вдоль села.
Шла красавица Деревня,
На плече несла деревья,
Пол-амбара – на замке!…
Сине озеро в руке!
А в руке её другой –
Лошадь рыжая с дугой!…
На ногах корыта,
А серёжки – сита!!
Выгнал в небо пастушок
Две коровы под рожок.
Выгнал к ночи еле-еле…
Две коровы звёзды ели,
Как ромашки на лугу,
На зелёном берегу!…
О земле потом с печали
Две коровы замычали.
Им по Млечному Пути
Удалось к реке сойти.
И, сойдя, из речки пили,
О песок копытом били,
На траве родной земли
Под берёзу спать легли!
Корова жуёт в коровнике жвачку,
Спит медведь, погрузившись в спячку;
Неторопливо падает снег…
А человеку нету покоя:
Летом, осенью и зимою –
Всё время думает человек.
Роман Сеф, Думающий человек
Представьте себе: учитель задал задачу и вызвал к доске отличника Вы ещё думаете, какое будет первое действие, а он уже нашёл ответ на доске. Вот какое чувство я испытал, впервые встретившись с Рома ном Семёновичем Сефом. А лет мне тогда было почти сорок, и за пар той я уже успел просидеть лет двадцать.
В Литературный институт Сеф пришёл потому, что когда-то его туда не пустили учиться, как бывшего политзаключённого. Зачем он стал преподавателем? Думаю, чтобы научить будущих писателей мыслить самостоятельно, требовать от себя много, отвечать за каждое напечатанное слово.
Профессия писателя предполагает знание литературы, русское языка, истории, психологии, философии и так далее. Я ещё только хочу всё это знать, а он уже знает.
Если бы Роман Семёнович повел нас в лес за грибами, он бы не собрал и половины корзинки, потому что, найдя одно грибное месте, тут же пошёл бы искать следующее.
Почти всё, что он делает, он делает не для себя, а для других, для пользы дела. Успевает он очень много. Как ему удаётся столько успевать? Это называется внутренняя дисциплина. Хочется плюнуть на всё и расслабиться, а он примет таблетку и продолжает писать, несмотря на мерзкое самочувствие. Потому что привык выполнять работу хорошо и вовремя.
В Америке, куда его не раз приглашали преподавать, он давно стал бы миллионером, президентом фонда или корпорации. Но он не уехал и не уедет. Знаете почему? Потому что не может бросить вас. Да-да, именно тебя, твою соседку Ленку и тысячи других ребят, живущих в этой огромной северной стране – России.
Марк Шварц
Возьмите дом, возьмите все богатства
Возьмите блага все и все права.
Оставьте только право сомневаться
В том, что четыре будет дважды два…
Роман Сеф, из книги «Турусы на колёсах»
Когда говоришь о Романе Семёновиче с его друзьями, каждый непременно скажет такие слова: «Очень смелый человек». Это звание завоевать непросто. В сентябре Роману Сефу исполнилось ровно 70 лет. Он успел написать (и до сих пор пишет) множество детских и взрослых стихов, издать десятки книг, стать председателем Ассоциации детских писателей, но он очень скромный и не любит, когда его слишком хвалят. Поэтому в предисловии к стихам Романа Сэфа мы не будем произносить заслуженных эпитетов в превосходной степени. Просто почитайте и сами поймёте, что поэт он не просто хороший, а один из лучших.
А дождик льет,
А дождик льет,
И больше ничего.
Но поле пьет,
Но поле пьет,
Но поле пьет его.
Убежало
Молоко,
Побежало
Далеко,
По полям
И по лугам,
По лесам
И городам.
Загрустил Аэрофлот –
Не взлетает самолет.
Пассажирам
Нелегко.
Убежало
Молоко.
Шумит зеленый водопад,
Волнуется,
Струится,
И на волнах его сидят
И стрекоза,
И птица.
Стекает в реку водопад
Качается лениво…
И люди
Тихо говорят:
– Смотри,
Какая ива.
Весь лиловый Новый дом. Весь лиловый Кот на нем. Кухни и столовые Тоже в нем Лиловые. От трубы и до колес Весь лиловый Паровоз. И сиреневый букет На лиловый встал буфет. – И кому какое дело – Я люблю Лиловый цвет. И карандаша другого У меня сегодня Нет.
Полз по арбузу
Муравей
И думал:
«Ой-ой-ой!
Как необъятен
И велик
Огромный
Шар земной».
Муха едет
На слоне
И кричит:
– Дорогу мне.
И ребята,
И старухи
Все дают
Дорогу мухе,
Очень важничает муха,
Если муха на слоне.
Шел и шел я по дороге,
Надоело.
Повернул я на проселок –
То ли дело.
Шел и шел я по проселку,
Снял ботинки,
Надоело.
И пошел я
По тропинке.
Шел и шел я по тропинке
Лесом,
Рожью.
Надоело.
И пошел по бездорожью.
Я по номеру,
По своему,
Позвонил бы
Себе самому,
Поболтал бы
С собою о том,
Хорошо ли
Мы оба живем…
Позвонил,
Но никак
Не понять –
Кто успел
Этот номер
Занять.
Стоя лежать
И лёжа бежать,
Лёжа стоять
И стоя бежать
Не ухитрился
Никто из ребят.
Только
Часы наши
Лёжа стоят.
Высокий, стройный карандаш
Стал через месяц
Низким,
Коротеньким
Огрызком.
Зато сумел он
Записать
Сто шестьдесят
Стихов в тетрадь,
Их прочитают
Дети.
Наверное,
Прекрасней нет
Судьбы
На белом свете.
Вот машина,
Которая пишет,
Вот машина,
Которая слышит,
Вот машина,
Которая
Множит,
Если надо –
И вычтет,
И сложит.
Вот машина,
Которая точит,
Вот машина,
Которая скачет.
Только нет
Почему-то машины,
Нет машины,
Которая
Плачет.
Вася Пёрышкин, как обычно, восседал верхом на столе в редакции и, болтая ногами, зачитывал вслух отрывки из толстой книги:
«В нашем городке было всего два врача – кузнец и индеец-знахарь, уж не помню сейчас какого племени. Кузнец врачевал тех, у кого болели зубы. Он усаживал пациента на пень около своей кузницы, запускал ему в рот клещи, упирался коленом в грудь, и не вина пациента, если его челюсть оставалась цела… Индеец же умел составлять из трав такие снадобья, которые и каменного льва вывернули бы наизнанку… Правда, практика у обоих была небольшой, потому что люди в городке болели редко».
«Наблюдая за своим Питером я понял, что из всех божьих созданий только одно нельзя слой принудить к повиновению – кошку. Если бы можно было скрестить человека с кошкой, это улучшило бы людскую породу, но сильно бы повредило кошачьей…»
– Можете угадать, кто это написал?! – воскликнул Вася, захлопывая книгу. Молчание было ответом ему. – Это же Марк Твен! Цитаты из его «Автобиографии». Как только я в четвёртом классе познакомился с Томом Сойером, а потом и с Гекльберри Финном, Марк Твен стал спутником моей жизни. Когда мне было грустно, я брал с полки его книги и уже через несколько минут начинал улыбаться, потом смеяться, а потом хохотать.
Нет на земле уголка, где не нашлось бы книг этого чудесного писателя. Его Тома и Гека знают все. Без этих мальчишек детство любого из нас было бы неполным. Они становятся нашими друзьями, едва мы научимся читать, а вместе с ними другом нашим становится и весёлый, непрерывно подшучивающий над людьми и над самим собой Марк Твен.
Как мне хотелось попасть в Америку, увидеть его, поговорить с ним! Но беспощадное время увело его от нас ещё в 1910 году. А его голос, его чудесные интонации остались в его книгах.
Мне хотелось проломить стену времени, стоящую между нами, и увидеть его таким, какой он есть в жизни.
И однажды мне это удалось! Наш Главный Редактор поручил мне взять интервью у Тома Сойера и Гекльберри Финна. Я сел на машину времени…
– Знаем мы теперь твою машину, – махнула на него рукой Аня Немальцина, Очень Ответственный Секретарь редакции.
– Ну, ладно, ладно, – отмахнулся Вася Пёрышкин. – Пошёл я в библиотеку и провёл там
Я оказался в городке Рединг, штат Пенсильвания, около большого дома «Стормфилд».
Я вошёл в полутёмную гостиную и сразу увидел Марк Твена. Он сидел в глубоком дубовом кресле у камина, в котором не было огня, и курил трубку. У него были густые, совершенно белые волосы и косматые, нависающие на глаза брови. Это придавало его лицу сердитое выражение.
Я хотел повернуть назад, но он заметил меня, вынул изо рта трубку и положил её на столик, стоящий у кресла.
– Ну, неожиданный гость, – сказал он низким хрипловатым голосом, – раз уж вы здесь, подходите поближе, садитесь. Я, правда, давно никого не принимаю, и не могу взять в толк, как вы попали в дом. Но раз уж попали – давайте поговорим. Вы – газетчик?
– Журналист, с вашего разрешения, – признался я, вздохнув.
– Я, видите ли, ненавижу газетчиков, – нахмурился Марк Твен. – Хотя в молодости сам работал наборщиком и даже писал для газет. Скажу вам, что наши американские газеты – самые лживые в мире. Они создаются бандой малограмотных самодовольных невежд, которые не сумели заработать себе на хлеб лопатой или сапожной иглой и в журналистику попали случайно, по пути в дом призрения… Впрочем, не буду вас обижать, будем считать, что к вам это не относится. Давайте поговорим о чём-нибудь более достойном и интересном. Я вижу, что вам не терпится что-то спросить…
«Какой он старый и усталый, – подумал я. – И, конечно, совершенно один в этом мрачном и неуютном доме. На стене календарь – 25-е ноября 1909 года. Я знаю из его биографии, что у него никого не осталось – ни жены, ни детей. Все умерли. Он всех пережил. Бедный, одинокий старик… Но глаза! Тёмно-синие и совсем молодые. Глаза Тома Сойера».
– Мистер Твен, я пишу для ребят, беру «героические» интервью у героев книг. В нашей стране России все знакомы с вашими книгами – и дети, и взрослые. Все любят вас и очень хотели бы узнать – жил ли на самом деле Том Сойер и можно ли с ним поговорить?
– О, Том! – он произнёс имя на южный манер – Там, а не Том. – Говорите со мной. – Его глаза стали печальными и грустными. – Том Сойер – это я сам, своей собственной персоной. А тётя Полли – моя мать Джейн Клеменс.
– А городок Сент-Питерсберг, где вы жили…
– Это Ганнибал в штате Миссури. Вы не поверите – я долго не мог научиться плавать. Я тонул раз девять – то в Медвежьей, то в Миссисипи. Но, как видите, не утонул до конца… Славное было время! Да, сэр, я доставлял своей матери немало хлопот, не то, что мой младший братец Генри.
– Это Генри описан в «Томе Сойере» под именем Сида?
– Да, это он… Не помню, чтобы Генри хоть раз совершил по отношению ко мне дурной поступок, но многие его похвальные поступки обходились мне дорого… Он был такой хороший, что просто тошно… Это Генри обратил внимание матери на то, что нитка, которой она зашила ворот моей рубашки, чтобы я не сбежал из школы купаться, другого цвета… За столом Генри никогда не таскал сахар. Он брал его открыто, прямо из сахарницы. Мать знала, что он не будет таскать сахар тайком от неё. Но относительно меня… У неё были на мой счёт сомнения, она отлично знала, на что я способен. Однажды в её отсутствие Генри всё-таки взял сахару из этой старинной сахарницы английского фарфора, которую мать берегла, как музейную редкость… и его угораздило эту сахарницу разбить! Ну, остальное вы знаете из книжки.
– Мистер Твен, скажите, кем на самом деле был Гек Финн?
– Вот его-то как раз звали Том, – улыбнулся писатель. – Том Бленкеншип. Он был сыном городского пьяницы. В «Гекльберри» я нарисовал точный портрет Тома… Он был неграмотен, неумыт, вечно голоден, но сердце у него было золотое… Мы любили водить с ним компанию, а так как это строго запрещалось нашими родителями, то дружба с ним ценилась ещё выше и во всём городке не было мальчика популярнее его. Он стал потом мировым судьёй в одном из глухих посёлков штата Монтана, прекрасным гражданином и его все там очень уважали.
– Это правда, что он дружил с негром Джимом и путешествовал с ним на плоту по Миссисипи?
– Да, правда. Настоящее имя Джима было Дэн. Дядя Дэн был нашим верным и любящим другом, союзником и советчиком. У этого негра была ясная голова и любвеобильное сердце – чистое, простое, не знающее хитрости… Всё это время я мысленно был вместе с ним и выводил его в своих книгах то под именем Джима, то под его собственным. Он у меня ездил по всему свету – в Ганнибал, вниз по Миссисипи на плоту и даже летал через пустыню Сахару на воздушном шаре… Это в повести «Том Сойер за границей».
– Вы писали в «Томе Сойере» о страшной пещере Мак-Дугала на иллинойском берегу…
– Эта пещера милях в трёх от Ганнибала… Там было нетрудно заблудиться кому угодно. И я там тоже заблудился однажды вместе со своей спутницей. Наша последняя свеча догорела почти дотла, когда мы завидели за поворотом огоньки разыскивающего нас отряда… Однажды там заблудился индеец Джо и умер бы голодной смертью, если бы иссяк запас летучих мышей. Но их там были целые мириады. Он сам рассказывал мне эту историю… И вовсе он не был таким злодеем, каким я его изобразил… В книге я заморил его в пещере до смерти, но единственно в интересах искусства – на самом деле этого не было… Кстати, вы любите змей? Нет, не гремучих настоящих или очковых, а обыкновенных ужей?… Мы приносили их домой и сажали в рабочую корзинку тёти Патси (в «Гекльберри» я называл её Салли – это сестра моей матери)… К змеям она питала предубеждение и всегда очень пугалась, когда они из корзинки выползали прямо ей на колени…
– Простите, мистер Твен, а та ваша спутница, с которой вы заблудились в пещере… она – Бекки Тэтчер?
Он посмотрел на меня, прищурив глаза.
– Я назову её… Мэри Уилсон, потому что её звали иначе… Я перед ней благоговел, потому что она казалась мне ангелом и недостижимой для такого скверного и заурядного мальчишки, как я.
– Вы учились вместе?
– У нас в Ганнибале была всего одна школа. Она стояла на просеке, среди леса, и в ней учились около двадцати пяти мальчиков и девочек. Самому молодому ученику было семь лет, а самому старшему – двадцать пять. Мы ходили в школу летом, два раза в неделю. Отправлялись туда по утреннему холодку лесными тропинками и возвращались в сумерках, к концу дня…
Я хотел задать мистеру Твену ещё много-много вопросов.
О том, как он был лоцманом на Миссисипи, как искал серебро и золото в горах Невады и в Калифорнии, как был секретарём у сенатора, как написал свой самый первый рассказ «Знаменитая скачущая лягушка», как стал известным всему миру писателем и путешествовал по земному шару, читая свои рассказы, но вдруг увидел, что устал – ведь ему шёл уже семьдесят пятый год.
Дрожащей рукой он взял со стола свою трубку и сунул её в рот. Вынул из кармана спички. Взгляд его стал рассеян, он смотрел не на меня, а куда-то в угол.
Я понял, что надо уходить. Но мне хотелось задать ещё один вопрос, самый последний.
– Мистер Твен, простите, я сейчас исчезну, – робко сказал я. – Но мне очень хочется услышать, что вы – знаток людей – думаете о людях?
– О людях? – повторил он. – Люди –весьма странные существа. Вместо того, чтобы просто жить, они всю жизнь пресмыкаются. Одни – перед чинами. Другие – перед героями. Третьи – перед силой. Четвёртые – перед богом. Из-за этого они всё время спорят и дерутся между собой. Но все вместе единодушно пресмыкаются перед деньгами… Вот так, молодой человек. Прощайте.
Я поклонился и вышел из гостиной.
…Передо мною был письменный стол, листы бумаги, моя верная авторучка и рядом – раскрытая «Автобиография» Марка Твена.
Он родился чуть ли не двести лет назад, но он не умрёт и через двести лет, и через тысячу. Потому что добрые, честные и гениальные писатели живут на земле вечно, как и созданные ими персонажи.
Вася слез со стола и ушёл домой, путешествовать во времени. А его записи на этот раз переписывал
Николай Внуков
Мне на голову уселись
грач с грачихою своей.
– Ну, и место! Просто прелесть, –
он шепнул тихонько ей.
А потом он честь по чести
мне сказал:
– Пардон, месьё,
мы с женой на этом месте
свить хотим гнездо своё.
Будем мы вносить квартплату
за себя и за грачат…
Я воскликнул:
– Но грачата
целый день, небось, кричат!
– Что вы! – пискнула грачиха. –
Я могу поклясться тут:
наши детки очень тихо
целый день себя ведут.
– Ну, раз так, – я им ответил, –
оставайтесь. В добрый час.
И с тех пор на целом свете
нет друзей дружнее нас.
Я от кошек защищаю
беззащитных этих птах.
И давно уж не нуждаюсь
ни в ушанках, ни в зонтах.
Однажды папа попросил Петю:
– Сходи, пожалуйста, в булочную за хлебом!
– Мне лень! – ответил Петя.
– А ты, оказывается, ленивый! – сказал папа. – Это плохо!
– А разве ленивому плохо? – возразил Петя. – Лежишь себе на диване, сосёшь «Барбариски» и читаешь при свете торшера интересную книжку с картинками. Вовсе даже неплохо!
– Неплохо, – согласился папа. – Но представь, что рабочие с карамельной фабрики вдруг скажут: «Нам лень делать конфеты!» Тогда ты останешься без «Барбарисок».
– Ну и пусть, – ответил Петя. – Можно читать и без карамелек. Так даже полезно для зубов.
– Хорошо, – сказал папа. – А если электрики скажут, что им лень давать ток? Выключат они свои рубильники и пойдут отдыхать. Как ты будешь читать в темноте?
– Ну и пусть, – ответил Петя. – Я буду читать только днём, а вечером просто лежать. Так даже полезнее для глаз.
– Ладно, – сказал папа. – Но ты забыл про писателей и художников, которые делают книжки. Однажды они скажут: «Нам лень сочинять и рисовать!» Тогда что ты будешь читать?
– Ну и пусть, – ответил Петя. – Я буду просто лежать. Это еще полезнее для глаз.
– Допустим, – сказал папа. – А теперь представь, что мастерам-мебельщикам станет лень делать диваны и кровати. На чём ты будешь тогда лежать?
– Ну и пусть, – ответил Петя. – Можно прекрасно лежать на полу. Говорят, что на твёрдом лежать еще полезнее.
– Ладно, – сказал папа, – а если строители домов…
– Понятно, – перебил Петя. – Тогда я просто буду гулять по улице. Дышать свежим воздухом еще полезнее, чем лежать.
– Вот и прекрасно! – сказал папа. – Раз ты будешь гулять по улице, то зайди, пожалуйста, в булочную за хлебом!
Стар и давен город Гамельн,
Словом скромен, делом строг,
Верен в малом, верен в главном:
Гамельн – славный городок
Марина Цветаева
Много есть в Германии удивительных городов. Каждый знаменит на свой лад. Гамбург – портом и рыбой, Нюрнберг – пряниками, Дрезден – дворцами, Мюнхен – пивом. А небольшой старинный городок Гамельн в Нижней Саксонии «знаменит своей историей». Именно удивительная «история», произошедшая в средние века, принесла городу мировую славу.
Согласно городской летописи в 1284 году Гамельн подвергся нашествию бесчисленных полчищ крыс, буквально заполонивших дома добропорядочных бюргеров, склады купцов, церковные подвалы и даже ратушу. Серые хищники не только уничтожали добро горожан, но, что было особенно опасно, несли с собой страшную болезнь – чуму. Никто не знал, как избавиться от этой напасти.
И тут в Гамельне объявился загадочный странник. На нем был необычный яркий костюм, а в руках он бережно сжимал длинную дудочку. Путник назвался крысоловом и пообещал освободить город от непрошеных гостей. Обрадованные горожане посулили ему щедрое вознаграждение. Крысолов и городские старейшины ударили по рукам. Горожане замерли в ожидании.
Юноша поднес дудочку к губам и заиграл удивительную мелодию, которую никогда прежде не слышали в этих краях. И, о чудо! Из всех подвалов и щелей стали выползать жирные серые крысы: их манила удивительная мелодия. Как зачарованные слушали они пение дудочки. Крыс становилось все больше и больше. Вот они заполнили всю площадь перед ратушей. Горожане дрожали от ужаса и отвращения.
Подождав, пока последняя крыса покинула свое логово, музыкант направился к берегу реки Везер, протекающей через Гамельн. Крысы потянулись за ним следом. Не прекращая игру, юноша вошел в воду – крысы за ним. Он заходил все глубже и глубже, увлекая за собой серые полчища, пока все они не утонули в реке.
Тогда Крысолов вышел на берег и вернулся в город, где уже ждали его потрясенные и обрадованные горожане. Однако жители Гамельна были скуповаты. Теперь, когда беда была позади, им совсем не хотелось расставаться со своими деньгами, и они отказались платить Крысолову. Так и ушел он ни с чем.
Но через несколько дней юноша вернулся в город. Его узнали не сразу: на этот раз на нем был охотничий костюм и красная шляпа с пером. Он прошел к собору, где шла служба. Вот из церковных ворот стали выходить горожане с чадами и домочадцами. Тогда странник снова достал дудочку и заиграл волшебный мотив. И – о ужас! Дети – от мала до велика – устремились к музыканту, зачарованные колдовской мелодией. Родители не могли остановить их. Крысолов направился прочь из города, увлекая детей. Они уходили все дальше и дальше, пока не скрылись из глаз. Навсегда. Согласно старинной легенде, юноша отвел детей в горную пещеру, что неподалеку от Гамельна. Так наказал он горожан за обман и скупость. Ужасная расплата!
Средневековое предание со временем превратилось в народную сказку, которую знаменитые сказочники братья Гримм включили в свое собрание. Удивительная легенда облетела весь мир. Английский поэт Роберт Браунинг сочинил на ее сюжет прекрасную поэму для детей, а русская поэтесса Марина Цветаева создала фантастическую мистерию – для взрослых.
Память о трагических событиях жива в Гамельне и поныне. Туристам, охотно посещающим легендарный город, обязательно показывают скульптуру Дудочника-волшебника в городском саду и Дом Крысолова на центральной улице – неважно, что он построен спустя три столетия после загадочных событий: дом старинный, действительно, сказочно-красивый, ведь главное – сохранить память об удивительной истории. А в городском музее вам обязательно расскажут несколько версий старинной легенды: за долгие годы история эта обросла вымыслом, как старый пень мхом. Рассказывают, например, что следы маленьких гамельнцев отыскались в далекой Трансильвании, где в те далекие времена внезапно появился поселок, жители которого речью и обличием совсем не походили на местных жителей. Да, много воды утекло…
…но, удивительное дело: страшная история, полюбилась детям, и … перестала быть страшной. Каждое лето в Гамельне устраиваются театральные представления. В узких городских улочках снова звучит волшебная дудка, и снова проходит по ним удивительное шествие, в котором юные гамельнцы играют и крыс и своих средневековых сверстников, много столетий назад навсегда ушедших в сказку.
Маленькие немцы верят, что загадочный крысолов не причинил детям зла, наоборот, желая спасти их чистые души от дурного влияния алчных и корыстолюбивых взрослых, он увлек их в волшебную счастливую страну. Каждый ребенок знает – нехорошо быть жадным, а вот взрослые частенько забывают эту важную истину…
В детстве я очень любила слушать и рассказывать сказки. Когда я научилась читать, я стала рассказывать всё, что прочитывала, своим друзьям. Моя мама работала в детском саду в Карманицком переулке, у Смоленской площади. Сад располагался в большом деревянном доме с просторным двором, где когда-то часто бывал Пушкин. Там жил его друг Иван Пущин, Жанно, как его звали в Царскосельском лицее. Это ему посвящены строки поэта «Мой верный друг, мой друг бесценный…» Мама обо всём этом знала и помнила, и устраивала в детском саду вечера, посвященные Пушкину и его поэзии. Помню, как уже школьницей я рассказывала детям сказку Эрнста Теодора Амадея Гофмана про Щелкунчика, стараясь не пропустить ни одной подробности. Особенно поразили мое воображение конфеты под загадочным названием «марципаны» (у нас тогда таких не было) и предисловие, в котором говорилось о том, что Гофман жил в фантастическом мире, где ломберные столики бегали по улицам, хлопая, словно крыльями, откидными досками, с которых сыпался мел. Всё это было таинственно и очень увлекательно.
С годами я не утратила своей приверженности к сказкам, и мне захотелось перевести на русский язык те, которые были еще не известны русским детям. Первой книжкой, которую я перевела, была сказка шотландского писателя Джеймса Мэтью Барри о мальчике, который жил на своем особом острове, воевал с пиратами, дружил с русалками и феями (хотя порой и сердился, что они вечно путаются под ногами) и ни за что не хотел становиться взрослым. Эта сказка «Питер Пэн и Венди» не сразу вышла у нас в свет, но когда вышла, то заслужила большую любовь и детей, и взрослых.
Вообще говоря, я заметила, что лучшие детские сказки, да и вообще лучшие детские книжки, любят читать не только дети, но и взрослые. Особенно хорошо я это поняла, когда перевела на русский язык две сказки замечательного англичанина Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье». Их, правда, переводили и до меня, но мне казалось, что я придумала, как разгадать некоторые загадки этих удивительных сказок, так что они стали читаться совсем по-другому.
Я перевела немало сказок, но сейчас мне хочется предложить вам одну небольшую шотландскую сказку о рыбаке Родерике Мак-Кодраме, которого прозвали «Тюленьим Мак-Кодрамом». В этой сказке сказочное странным образом переплетено с подлинным, настоящим: описание скромного жилища рыбака с крышей, выложенной дёрном, тюленей, которых я тоже видела у островов, когда мне довелось побывать в Шотландии, и названия самих островов (посмотрите-ка на карту Шотландии и вы найдёте их), и название клана Мак-Дональд. Это один из старейших шотландских кланов, его охотничьи цвета – зеленая, белая и черная клетка. Я думаю, что когда Родерик укрывал пришедшую к нему девушку пледом, плед был именно таким.
Нина Демурова
Перевод с английского Нины Демуровой
Случилось это давным-давно, еще до того, как первые мореходы пустились в далекие плаванья, чтобы узнать, что лежит за родным горизонтом. Жил-был морской царь со своею царицей; жили они мирно и счастливо. У них было много прелестных детей, кареглазых и стройных, которые целыми днями резвились вместе с морскими коньками в пурпурных зарослях морских анемонов, что росли на дне океана. Они любили петь, эти сказочные моревичи и моревны, и куда бы они ни поплыли, там, словно смех волн, слышалось их пение.
Но однажды великое горе постигло морского царя и его прекрасных детей. Царица, их мать, заболела и умерла, и они с плачем похоронили ее среди коралловых гротов. После того как царицы не стало, некому было смотреть за детьми, чесать их пышные кудри и баюкать их тихой морской колыбельной. Видел царь, что волосы у детей висят, словно спутанные водоросли, слышал, как ворочаются они по ночам и никак не могут уснуть, и решил наконец найти себе новую жену, чтобы заботилась о его детях.
На самом дне моря, в темной чащобе водорослей жила морская колдунья. Ее-то и попросил морской царь стать ему женой. Он не питал к ней любви, ибо сердце его было похоронено в коралловых гротах, где лежала морская царица. Колдунья решила, что совсем неплохо стать царицей и править в огромном царстве, и согласилась пойти за царя.
Детям она стала злой мачехой. Она завидовала их красоте и задумала навести на них порчу. Пошла в свою темную чащобу, набрала ядовитых желтых ягод морского винограда, что рос там, и настояла на них зелье. Решила мачеха превратить моревичей в тюленей. Чтобы вечно плавали они тюленями по морю и только раз в году, от заката и до заката, оборачивались моревичами.
И вот однажды, когда моревичи резвились с морскими коньками в зарослях пурпурных анемонов, тела их вдруг округлились, стройные руки превратились в ласты, а чистая кожа — в шкурки, у кого в серую, у кого в черную, у кого в золотистую. Но нежные карие глаза остались у них прежними, и они не забыли песен, которые так любили.
Узнал морской царь, что случилось с его детьми, разгневался на злую колдунью и сослал ее навеки в темную чащобу.
Но снять наведенную ею порчу он не мог. Тюлени жалобно пропели, что их счастью пришел конец, и не могут они дольше оставаться с отцом, и уплыли вдаль. Морской царь смотрел им вслед и плакал.
Долгие-долгие годы плавали тюлени вдали от родного дома. Только раз в году выходили они на скрытый от людских глаз морской берег и вновь превращались в прекрасных моревичей. Но недолго резвились они на берегу: на закате второго дня надевали моревичи и моревны свои шкурки и ныряли обратно в море.
Говорят, что тюлени впервые пришли на Западные острова как тайные посланцы норвежских королей. Правда это или нет, ??? НЕИЗВЕСТНО, НО?? достоверно одно: они полюбили этот туманный западный берег. И по сей день их можно увидеть у острова Льюис, или у острова Родней, который прозвали Тюленьим островом, или в проливе Гарриса. Легенда о моревичах дошла до Гебридских островов. Все знали, что раз в году можно ненароком увидеть, как от заката и до заката резвятся они на морском берегу.
И вот послушайте, что было дальше. Жил некогда рыбак по имени Родерик Мак-Кодрам из клана Мак-Дональда. Жил он себе один на острове Бернерей на Внешних Гебридах. Шел он однажды вдоль берега, где стояла его лодка, и услыхал, что за камнями кто-то поет. Подкрался потихоньку к тому месту и заглянул за камни. Видит — на берегу в ожидании заката играют моревичи и моревны. Играют, а волосы у них развеваются по ветру, и глаза горят от счастья. Родерик знал, что тюлени боятся людей, и не стал им досаждать. Но, уходя, увидел шелковистые шкурки — серые, черные и золотистые. Они лежали на камне, там, где их оставили моревичи. Он поднял золотистую шкурку, что была самой блестящей, и подумал: «Вот славная была бы добыча, если отнести ее в домик на взморье!» Так он и сделал: взял шкурку с собой, а дома спрятал от греха за дверную притолоку.
Вскоре после заката Родерик сидел у очага и чинил свою сеть. Вдруг слышит — за окном кто-то вздохнул. Выглянул он за дверь и увидел девушку, прекраснее которой в жизни не видывал. Стройная, с нежными карими глазами, она стояла возле его дома, и лишь золотистые волосы, густой волной ниспадавшие ей до пят, прикрывали ее белоснежное тело.
О рыбак, помоги мне! — попросила она. — Я несчастная моревна. Я потеряла свою шелковистую шкурку, теперь мне нельзя вернуться к своим братьям и сестрам, пока я не найду ее.
Родерик пригласил ее в дом и дал ей плед, чтобы она прикрыла свою наготу. Он сразу догадался, что эта красавица — та самая дочь моря, чью золотистую шкурку он взял на берегу. Стоило ему поднять руку, достать из-за притолоки спрятанную шкурку, и моревна вернулась бы к своим братьям и сестрам в море. Но Родерик смотрел, как сидит она у его очага, и думал, какой приятной стала бы его жизнь, если бы он сумел удержать эту красавицу. Она стала бы его женой, утешением его одиночества и усладой его сердца.
И он сказал:
— Если ты согласишься стать моей женой, я буду чтить тебя и любить всю жизнь.
Посмотрела моревна на рыбака печальными карими глазами.
— Моя шелковистая шкурка пропала — у меня нет выбора. Видно, придется мне остаться в твоем доме и стать твоей женой, — сказала она. — Ты был так добр ко мне.
И она вздохнула, поглядев в сторону моря, куда не надеялась больше вернуться.
— Но как бы мне хотелось вернуться к своим братьям и сестрам в море! Они будут ждать меня и кликать, но напрасно.
У рыбака сердце разрывалось от жалости, но он был так очарован красотой и нежностью моревны, что ни за что в жизни не согласился бы ее отпустить.
Много лет прожили в домике на берегу Родерик Мак-Кодрам и его красавица-жена. У них родилось много детей, все с дивными голосами и золотистыми волосами. И люди, жившие поблизости от этого одинокого острова, звали Родерика Тюлений Мак-Кодрам, ибо взял он себе в жены девушку из рода тюленей, а его ребятишек звали дети Тюленьего Мак-Кодрама. Но дочь морского царя ни на минуту не забывала о своей печали. Одиноко бродила она по берегу и слушала песнь моря да смех волн. Порой видела она, как плывут вдоль берега её братья и сёстры, слышала, как зовут они свою пропавшую сестрицу, и всем сердцем рвалась к ним.
Однажды Родерик попрощался с женой и детьми и отправился, как всегда, на рыбную ловлю. Шел он к своей лодке, как вдруг дорогу ему перебежал заяц, а это, как всем известно, не к добру. Родерик заколебался: не вернуться ли назад. Однако взглянул на небо и сказал про себя: «Сегодня будет ветрено, и только. Но мне это не в новинку».
И отчалил. Скоро поднялся сильный ветер. Он свистел над морем, завывал над домиком, где остались жена и дети рыбака. Мать позвала младшего сына, который собирал раковины на берегу. Резкий порыв ветра налетел на дом, когда он входил, налетел и так сильно хлопнул дверью, что кровля из дёрна задрожала, и тюленья шкурка, которая лежала за притолокой с того самого дня, как Родерик спрятал ее туда от греха, шелковистая тюленья шкурка его красавицы жены упала на пол.
Ни словом не осудила моревна того, кто держал ее против воли у себя все эти долгие, долгие годы. Сказала детям одно только слово: «Прощайте!» — и поспешила к морю, где резвились в волнах морские коньки. Там, на берегу, сбросила с себя одежду, надела золотистую шкурку, бросилась в воду и поплыла.
Всего один раз обернулась моревна, посмотрела напоследок на домик, где, быть может, узнала немного счастья, хоть и жила там против воли. Она увидала своих детей, сиротливо стоявших на берегу, но зов моря был сильнее. Моревна плыла все дальше и дальше и пела от радости и счастья.
Вернулся Родерик с рыбной ловли и увидел, что дверь его дома распахнута, а дом пуст. А когда обнаружил, что тюленья шкурка исчезла, понял, что его красавица жена вернулась в море. Горько ему было слушать рассказ детей, которые со слезами на глазах поведали ему, как мать сказала им одно лишь слово: «Прощайте!» и оставила их одних на берегу.
— Несчастлив тот день, когда заяц перебежит дорогу, ? печалился Родерик. Вот и на меня обрушилось горе…
До конца своих дней он так и не забыл красавицу жену. И помня, что мать их была из рода тюленей, сыновья Родерика, а после них и их сыновья, никогда не поднимали руки на тюленей. Все звали их Тюленьи Мак-Кодрамы, и клан их стал известен по всему Северному Уисту и Внешним Гебридам как часть клана Мак-Дональда.
Перевела с английского Н.Демурова
По длинной тропинке
Немытая Свинка
Бежит
Совершенно одна.
Бежит и бежит она,
И вдруг
Неожиданно
У нее зачесалась спина.
Немытая Свинка
Свернула с тропинки
И к нам
Постучалась во двор,
И хрюкнула жалостно:
– Позвольте, пожалуйста,
об ваш
почесаться забор.
Бывают в жизни чудеса –
Ужа ужалила Оса.
Ужалила его в живот,
Ужу ужасно больно.
Вот.
А доктор Еж сказал Ужу:
– Я ничего не нахожу,
но все же, думается мне,
вам лучше ползать
на спине,
пока живот не заживет.
Вот.
Перевод Вадима Левина
Уж бежал кривой дорожкой,
Ни одной не топал ножкой.
Он бы топнул, да не мог,
Потому что был без ног.
ПЕРВЫЙ слон скакал на белке,
а ВТОРОЙ летал в тарелке,
ТРЕТИЙ шил лягушке шорты,
ПЯТЫЙ лаял.
– A ЧЕТВЕРТЫЙ?
– Хохотал четвёртый слон:
Это всё придумал он.
Дождик только что родился
Он ходьбе не научился
Ножки с облака спускает,
Неуверенно встает,
Огородники вздыхают:
«Ну когда же дождь пойдет?»
Но под вечер гром раздался -
– Столько шуму произвел!
Дождик на ноги поднялся
И пошел,
пошел,
ПОШЕЛ !
Тучи по небу кочуют,
Точно тучные стада,
Им поштучно
Очень скучно
Ну, а вместе – никогда!
Кучерявые, густые,
В небе топчутся – смотри! —
– Тучи-кучи кочевые,
Кучи– тучи кучевые,
Хочешь выйти – зонт бери!!
В конце курсов всем везунчикам, честно выполнившим все домашние задания, выдаются дипломы профессиональных счастливчиков с пожизненной гарантией!
В прошлый четверг мы заболели гриппом. Все до единого. Редакционные кабинеты были закрыты на замок, а около замка сидел толстый усатый охранник и умывался лапой. Время от времени охранник отрывался от своего занятия и внимательно осматривал почти пустой коридор на предмет появления в нем подозрительных личностей. В очередной раз убедившись, что все спокойно, охранник сладко зевал и возвращался к умыванию. Единственным в округе живым существом, кроме усатого охранника, был Вася. Правда, справедливости ради надо заметить, что в левом дальнем углу коридора в мягком кресле утопало худощавое тело какого-то малоизвестного поэта, но поскольку душа этого поэта большую часть времени благополучно витала в облаках, живым его можно было назвать очень условно. Особенно, если сравнить с Васей…
А Вася тем временем бесцельно слонялся по коридору с толстой папкой в руках. Из папки вываливались письма. Письма предназначались несчастной Карине и содержали ценные указания о том, что для счастья надо точить карандаши, учить уроки и не грубить старшим. Вася бродил среди кресел и столиков и переживал. Причем на одну треть он переживал по поводу того, что никого нет на месте, а на две трети он переживал по поводу того, что он переживает, вместо того, чтобы чувствовать себя счастливым по поводу того, что он может помочь несчастной Карине по поводу того… Короче говоря, в Васиной голове все было очень сложно и запутано. Вася почесал за ушком полосатого охранника, изучил висящие на стенах плакаты, прочел задом наперед таблички на дверях и стал разглядывать человека, спящего в кресле. Внезапно человек дернулся и по его лицу пробежала тень. «Сейчас проснется!» – подумал Вася. Но человек не просыпался. Наоборот, он еще плотнее зажмурил глаза, повернул голову набок и тихонько застонал. «Он болен!» – подумал Вася. Человек вздохнул и облизал пересохшие губы. «Он тяжело болен! – догадался Вася. – У него жар!»
Вася знал, что в городе эпидемия гриппа. Конечно, грипп – не чума, но ведь всегда приятно увидеть в центральной газете свою фотографию, а рядом – статью с заголовком типа: «Рискуя жизнью, Вася спас умирающего от гриппа знаменитого…» Умирающая от гриппа знаменитость не была похожа ни на Путина, ни на Киркорова, ни даже на главного редактора центральной газеты, но Васю это не смутило. Он решительно сделал шаг вперед, потряс человека за плечо и спросил:
– Вам плохо?
– Что?
Человек очнулся и попытался сфокусироваться на Васе. Похоже, умирать он не собирался. По крайней мере в ближайшее время. Это было печально.
– Я просто подумал, что вам было плохо, – пояснил Вася.
– А-а-а! – сказал человек. – Спасибо. Нет, мне было совсем не плохо. Даже, наверное, наоборот, мне было хорошо. Я стихи сочинял.
– Жалко…
– Что жалко? Что я сочинял стихи?
– Нет, что вам не было… То есть, я хотел сказать… это… а вы поэт?
– Поэт.
– Знаменитый? – обрадовался Вася.
– Да нет, – сказал поэт. – Не очень.
– Совсем плохо! – пробормотал Вася (В этом месте мы подумали, что после курсов счастливости неплохо было бы открыть курсы деликатности. Специально для Васи…)
– Зато у меня стихи хорошие! Хочешь, почитаю?
Из стихов Вася уважал только «Я помню чудное мгновенье…», а любил «Маленький мальчик нашел пулемет…». На автора «Мгновенья» его новый знакомый явно не тянул, а с «Мальчиком» стоило попробовать.
– Ладно, – сказал Вася, – читайте. Только чтоб не очень длинные и веселые. У вас такие есть?
– У меня только такие и есть! Я же детский поэт. Ну, вот, например, у меня есть такие стихи, про Сеньку и Лёньку. И про лестницу. Хотя, на самом деле это стихи, наверное, все-таки про счастье.
– Про счастье?
– Ну да, а что?
– Так это же здорово, что про счастье! Что ж вы сразу не сказали? Я, между прочим, тоже тут по поводу счастья околачиваюсь. Ну, читайте.
Вася отложил свою папку и устроился поудобнее. А поэт достал из портфеля какие-то листики, покопался в них, потом отложил все в сторону и стал читать стихи. Стихи были такими:
Сенька лез на сеновал.
Поскользнулся -и упал.
Он коленку дня четыре
Тер и жалобно стонал.
Сеньке шину накачали,
Сеньку медом угощали,
И наверно две недели
Все беднягу так жалели!
Ну а папа, он для Сеньки
Тут же вырубил ступеньки!
…Лёнька лез на сеновал.
Лёнька руки отпускал.
Целый день тренировался,
Но ни разу не упал!
Он расстроился, как мог:
Он не съел грибной пирог,
Не пошел купаться в речке,
Не ответил на звонок!
И тогда, тогда для Лёньки
Папа вырубил… ступёньки.
По ступёнькам не пройдешь-
Непременно упадешь!
Поэт замолчал, а Вася задумался.
– Ну как?
– Хорошие стихи. Прикольные. Жалко только, что не про счастье.
– А про что же они, по-твоему?
– Ну, про ступёньки… Про кривые такие, косые ступёньки… Я бы их еще для верности маслом бы полил…
Поэт обрадовался и даже вскочил с кресла.
– Вот видишь, какое у тебя развитое поэтическое воображение! – возбужденно закричал он. – Про масло даже я не догадался!
Вася скромно развел руками. В конце – концов он, Вася, не виноват, что этот поэт такой недогадливый!
– А вот как ты думаешь, Вася, для чего Лёньке кривые ступёньки?
– Чтоб падать.
– А для чего падать?
– Чтоб жалели.
– А для чего жалели?
– Ну, я не знаю. Наверное, ему нравиться, когда его любят и жалеют. Может, он просто счастлив, когда его жалеют!
– Вот! – многозначительно произнес поэт.
– Дурак этот ваш Лёнька! – сказал Вася и демонстративно отвернулся. Он хотел объяснить поэту, что когда тебя любят, потому, что жалеют, – это плохое счастье, ненастоящее. Счастьезаменитель какой-то. Но чтобы все это объяснить, тоже надо было быть хоть немножко поэтом, а Вася был обычным мальчиком, и даже сочинения обычно писал на троечку. Кроме того, поэт уже не слушал Васю, а подошел к запертому кабинету, отодвинул мяукающего охранника в сторонку и просунул в щелку под дверь свои листики.
– А вы тоже счастливы, когда вас жалеют? – спросил Вася.
Поэт задумался.
– Ну, во-первых, меня особо жалеть, слава Богу, не за что… А во-вторых, я счастлив, когда у меня получается написать какое-нибудь хорошее стихотворение. Вот это – счастье так счастье!
Теперь задумался Вася. А поэт застегнулся на все пуговицы, проверил портфель и пошел к выходу.
– Ну, до свидания! Рад был познакомиться! – сказал он и, уже открывая дверь, добавил: – А поломанные карандаши – это, по-моему, совсем не главное.
– А откуда вы про карандаши узнали? – закричал Вася.
Но поэт уже ушел. А Вася остался ждать нас и думать о том, что для счастья важнее – точить карандаши, писать стихи или понимать, чего и зачем ты ждешь от своей жизни и что ты сам можешь в ней сделать. А пока он думал, мы выздоровели. Все до единого. И тут же прибежали в редакцию, потому что в редакции нас ждали не разобравшийся в счастье Вася, некормленый с утра охранник, непрочитанные стихи и неподготовленный к печати номер журнала, который собирались купить тысячи мальчиков и девочек. Мы знали, что всем им мы очень нужны, и знать это – тоже было счастьем.
P.S. Дорогие наши читатели! Мы приносим вам свои извинения за то, что очередное занятие курсов счастливости и везучести откладывается до следующего номера. А пока оно откладывается, предлагаем вам вместо очередного домашнего задания подумать над такой очень важной темой: «Чего я на самом деле хочу от жизни?» Можно даже составить целый список того, чего вы ждете от жизни. На первое место поставьте самое-самое-самое главное, на второе – самое-самое главное, на третье – самое главное, и так дальше, по порядку. Только, чур, желания в списке должны быть реальные и в принципе осуществимые! Сначала запишите все, что придет в голову, а затем аккуратненько расставьте все записанное по местам.
Мы по-прежнему с нетерпением ждем от вас писем! До встречи!
Перевод с английского Романа Сефа,
Музыка Григория Гладкова
Был когда-то я знаком
С рыжим Мистером Жуком.
Познакомились мы так:
Мистер Жук, большой чудак.
Прямо, честно и открыто
Вечером упал в корыто,
Мистер Жук, большой чудак.
Я спросил его: «Куда Вы?
Вот так детские забавы!
Вы, наверное, хотите
Пароходом стать в корыте?»
Жук сказал, идя ко дну;
«Отвяжитесь, я тону.
Отвяжитесь, я тону!»
Тут при помощи сука
Мне пришлось достать Жука.
«Кто просил вас лезть в корыто?»
«Плыл я курсом вест-вест-норд,
Обожаю водный спорт,
Обожаю водный спорт.
Я сказал бы вам спасибо,
Но простите, слишком горд.
С детских лет, признаюсь вам,
Всё привык я делать Сам,
Ползать Сам и Сам кусаться,
Сам тонуть и Сам спасаться,
Всё привык я делать Сам!
Ползать Сам, и Сам кусаться,
Сам тонуть и Сам спасаться,
Всё привык я делать Сам !
Сам, Сам, Сам!»
Маленький Ваня не любил делать уроки. Стоило ему сесть на своё место, как Неодолимая Великая Сила овладевала его руками, и он, вместо того. Чтобы решать задачи, строил из карандашей и ластиков космический корабль. Или только начнёт учить наизусть правило какое-нибудь, как та же Неодолимая Сила насылала на бедного Ваню Жуткую жажду или голод, даже если Ваня перед этим обедал, и несчастный, умирающий от голода мальчик шёл на кухню и надолго там застревал. Естественно, ни его маме, ни его сестре это не нравилось и они его ругали. Особенно сестра. Она ведь глупая была, не понимала. Что это не Ваня отлынивает от уроков, а злобная Великая Неодолимая Сила тащит его. Сестра Ваню ругала, а ему это не нравилось, так-то сестра была очень даже ничего, если не ругалась.
И вот что Ваня однажды придумал: «Сестра меня ругает, потому что я плохо делаю уроки… А что, если я совсем их не сделаю, тогда они не будут сделаны ПЛОХО и меня не за что будет ругать. Значит. Осталось только придумать, как совсем не садиться за уроки!».
И вот сестра входит к нему в комнату и говорит противным голосом:
– Ну-ка, садись за уроки!
Ваня молчит. Сестра глянула, а Ваня лежит на полу, глаза закрыл, руки-ноги раскинул в стороны…
– Вань. Ты чего? – встревожилась сестра. Ваня молчал. Сестра села на корточки, дотронулась до брата:
– Ванечка, ты заболел?
Ваня тихо так, не раскрывая глаз:
– Я не Ваня.
– А кто же ты?
– Я – коврик.
Сестра удивилась. Она ещё не видела говорящих ковриков.
– Коврик, а где же Ваня? Он уроки должен делать.
– Нет Вани, – горько, с надрывом сказал коврик. В ресницах намокло.
Тут в дверь позвонили. Пришла мама с сумками.
– Уроки сделали?
– Нет, – заплакала сестра, – нет Вани. Он в коврик превратился.
– Ах, как жалко, – сказала мама. – а я что-то вкусное принесла.
Но коврик даже не дрогнул. Стеная и плача, мама и сестра пошли на кухню пить чай с вкусным.
Коврик лежал.
В квартире стало грустно и тихо.
Потом мама и сестра посмотрели телевизор. Коврик один раз открыл глаза, но это было совсем не по ковриковому, и глаза опять закрылись. Потом мама и сестра приготовили постели. Коврик поёрзал, но на него не обратили внимания. Раздался странный тоненький звук, вроде:
– М-м, – но кратко всхлюпнув, коврик замолчал. Коврики не только не делают уроков – они и не плачут! И не сдаются.
Мама легла спать. Сестра, делая вид, что готовится к экзаменам, тихонько положила поверх лекций книжку, и стала читать. Потом глянула на часы, ойкнула и тоже стала ложиться.
Тут коврик не выдержал:
– А-а-а! – закричал он. Сестра удивлённо надела очки. Коврик сел, согнувшись пополам, и заплакал горько-горько, как маленький половичок.
– Не плачь, коврик, – доброжелательно посоветовала сестра, намокнешь, выцветешь.
– Я не коврик – а-а-, – продолжал плакать Ваня. – Я – Ваня, тут сестра не выдержала, выскочила из-под одеяла и, подбежав к рыдавшему брату, обняла его. Он был тёплый и мокрый.
Мама тоже подошла к ним (она ещё не спала) и обняла свой коврик, ой! своего Ваню.
– Глупый ты, глупый мальчик, – сказала мама, – ведь ковриком быть так скучно, лежи и лежи себе.
– Я уроки не сделал, – всхлипывал Ваня.
– Ничего, завтра же суббота, всё сделаешь, – сказала сестра.
– А вы всё вкусненькое съели? – спросил Ваня, когда перестал плакать.
– Всё, – гордо заявила сестра, она всё-таки была вредная.
– Нет, – сказала мама, – самое вкусное я оставила своему любимому сынуле. Ведь я знала, что он у меня молодец и завтра всё сделает быстро-быстро. Ведь сделаешь?
– Ага, – ответил Ваня, – сделаю. – В этот момент он искренне верил в свои слова.
Но самое интересное, что на следующий день он, действительно. Сделал всё быстро. И мама заварила вкусный чай с лимонным кексом и земляничным вареньем.
Больше Ваня не становился ковриком. Зато он нашёл средство, как бороться с Великой Неодолимой Силой: он быстренько делал уроки, а когда Неодолимая Сила являлась, она могла делать с Ваней что угодно – уроки-то сделаны! Силе это надоело и она перестала одолевать Ваню.
За горушкой, за речушкой илистой,
Где до дому по тропе извилистой
Столько да полстолька, да чуть-чуть ещё,
Великанчик встретил Лилипутище.
Было Лилипутище немолодо,
Поросло густым зелёным волосом,
Выло Лилипутище от голода
Тонким заплетающимся голосом.
Выло так тревожаще и вяжуще,
Что на сердце отзывалось режуще.
Великанчик пожалел бедняжище,
Пригласил его в своё убежище.
Показал ему свои сокровища,
Скушал с ним по ананасу спелому,
А потом повеселил чудовище,
Песенку затейливую спел ему,
Песенку о том, как за горушкою,
Где речушка вьётся звонкой стружкою,
Возле прошлогоднего пожарища
Великанчик раздобыл товарища.
Жил на свете Барабошка,
Весил двадцать килограмм,
Целый день смотрел в окошко,
Ночью бегал по дворам.
Он жевал одни горбушки
И читал одни обложки,
И ни друга, ни подружки
Не было у Барабошки.
Раздобыв кусочек сала,
Заманил он в гости кошку,
Через день она сбежала,
Поцарапав Барабошку.
Он зовёт к себе бульдога —
Ест бульдог ужасно много,
Черепаху пригласит —
Черепаха спит да спит.
Скучно-грустно Барабошке
Жить на свете одному;
Спрячет голову в ладошки
И ни слова никому.
Дни мегут, мелькают ночи,
И не знает он, бедняжка,
Что живёт напротив очень
Одинокий Чебурашка.
Люся, мамина сестра, играла на аккордеоне. Аккордеон «дышал» на ее руках. Бас Люся брала глубоко, сочно, пальцы легко скользили по клавишам, то подгоняя, то пришпоривая танго из кинофильма «Петер», мексиканскую народную песню «Кукарача».
Люся, участница шлюпочных походов, была украшением институтских вечеров и заводилой компаний. Человек с аккордеоном притягивал, манил, и моя мама не устояла: «Пусть не я, но дочь станет аккордеонистом».
Светлана Тимофеевна, наша учительница музыки, вызвалась меня поучить.
Когда я доставала аккордеон, черный, с кожаными ремнями, запах, идущий из глубины мехов, – этот особенный, только аккордеонный запах – наполнял комнату.
– Запомни, это меченый бас, – объясняла Светлана Тимофеевна, тыча мой палец в одну из кнопок левой клавиатуры.
Светлана Тимофеевна любила французский шансон, сама поигрывала на аккордеоне, как будто аккомпанировала из Москвы своему любимому шансонье, рыцарю в канотье, – Морису Шевалье в Париже.
Морис пел о бульварах, платанах, ночных пароходиках, а мне Светлана Тимофеевна командовала:
– Затакт!
Упираясь подбородком в аккордеон, я выжимала из него тоскливую «Перепелочку», доводившую меня до отчаяния своей несчастной судьбой.
– Ты ж моя, ты ж моя, перепелочка, – тянула Светлана Тимофеевна, забыв про шансон, забыв обо всем, явно сочувствуя не мне, а птице.
Пальцы меня не слушались, плохо чередовались, жали не на те кнопки, я хотела забыть про этот аккордеон, я уже хотела гитару – вот на чем я спою, наконец, свою песню. И никто не помешает, и не будет читать в перерывах между «Перепелками», что пишет «Самоучитель»: «Во время игры пальцы должны спокойно ожидать своей очереди».
А я не хотела ждать, я пришла, чтобы сыграть одну песню, ту, ради которой и стоило, по-моему, раздувать меха, – «Степь да степь кругом» – моя любимая песня.
Конечно, здесь тоже была своя печаль, что-то случилось, какая-то беда: сбились с пути, ночь, снег, кони… Ямщик знает, что погибает, и спокойно, мужественно отдает товарищу, верному другу, последний наказ.
О чем он думал потом, лежа на полушубке, один в безлюдной степи?
Как поступила бы я, окажись на его месте? Вспомнила бы маму, учительницу Светлану Тимофеевну?
Я выхожу из школы, и та же ночь, те же крупные снежинки: видел ли их ямщик?
Я иду, поскальзываюсь, качу по льду аккордеон в футляре… В домах огоньки, там люди вернулись с работы, пьют сладкий чай… Мы одни с ямщиком на всю округу, и кто-то из нас обязательно должен запеть, и я начинаю.
(Сказка бабушки Веры)
В. А. Хомутовой, с благодарностью
На Волге много разных городов с пристанями. Есть. Анпример, город Нижний Новгород, а ещё есть, например, город Астрахань. И ходит между ними пароход. Например, «Тарас Шевченко». То есть ходил, пока эта история не случилась. Старинный пароход, с трубой и колёсным ходом, не какой-нибудь там теплоходишко! Хотели. Рассказывают, заменить его колёса винтом (для скорости), но капитан не дозволил.
– Это, – он сказал, – всё равно, что Тарасу Шевченко усы сбрить и нанести тем самым большую обиду всему украинскому народу.
В Нижнем Новгороде жила бабушка Вера и с ней – неслух Сашка. Однажды этому Сашке очень повезло, приехал в гости дядя из Астрахани и задарил его всякой жвачкой: и лимонной, и апельсинной, и бананной – целую неделю Сашка её жевал и даже во сне не прерывался. У него уж и челюсти заболели, и один молочный зуб через это сам вырвался, но азто он многому научился: лишнюю слюну сквозь прореху от зуба цвиркать, нажёванный пузырь изо рта выдувать да лопать… только вот, чтобы жёваную резину на восемь метров (как сосед Витька) выплёвывать – эта мудрость никак не давалась.
Пришёл срок бабушке Вере ехать в Астрахань, в гости к тому дяде. Она взяла билет на «Тараса Шевченко» и собрала чемодан. Сашка – тут как тут:
– Баб, я тебя провожу!
Он, ясное дело, немного подлизывался. Очень было охота, чтобы бабушка привезла ему ещё жвачки. Дядина кончилась почти, и слышал он, что бывает ещё какая-то ананасная! Но он и любил бабушку, честное слово!
Ну, пошли они на пристань. Бабушка чемодан тащит, Сашка последнюю бананную жвачку жуёт, по сторонм гордо смотрит. Вот. Мол, как я иду! По родному Нижнему Новгороду. Как по Америке! Подошли они к пароходу. Бабушка и говорит:
– Давай, внучек, прощаться. Вынь-ка холеру эту бананную изо рта, скажи, как маму слушаться будешь.
Сашка надулся, да ка-ак плюнет. Ах. Прямо в Волгу! На девять метров от берега в самую Волгу… Лихо!
Но – бабушка опечалилась, даже головой покачала.
– Эх, внучек, зря ты эту резиновую холеру в Волгу выплюнул. Она тебе не Америка, она – живая река… Эх, эх…
Поэхала бабушка и поехала. Поплыла, то есть. Ушёл пароход за мысок, и Сашка домой направился скучать без жвачки да бабушку из Астрахани поджидать. И так он её заждался, даже забыл про неё. Как-то проснулся, а в доме шум, кутерьма: бабушка приехала!
Собрались все за столом. Бабушка рассказала, как она гостила, как домой возвращалась. Не водным путём, а потом обратилась к Сашке.
– А к тебе, внучек, у меня особая речь. Помнишь ли, как ты жёваную резину в Волгу заплюнул?
– Ну-у! – подтвердил Сашка и правое ухо верх повёл и рот открыл для внимания.
– Настоящая беда, внучек. Только мы за мысок заплыли – пароход и забуксовал. Что такое? Машина пыхтит, а колёса – пшшш! И не крутятся. Команда по пароходу забегала, капитан кричит. Ругается: «Полный вперёд!». А колёса – пшшш… Стоп машина! Бросили якорь. Матросы в воду полезли, колёса проверять. Глядят – а они все жёванной резиной забиты. Капитан тогда всех пассажиров на палубе построил и допрос повёл.
– Кто на моём пароходе, на дорогом нашем «Тарасе Шевченко» резину жевал и за борт её выплёвывал? Это же огромная обида всему украинскому народу! Признавайтесь, а то я за себя не ручаюсь.
Гроза-капитан. Я-то сразу про тебя вспомнила. Это, думаю, Сашкина работа. Только он, неслух, резину на пристани жевал, и ведь как удачно заплюнул, прямо под колёса нашему пароходу! Стою, трясусь. Дело-то милицией пахнет. Арестом. Народ обижается, объясняет капитану:
– Мы никто резину не жевали. У нас вобла на то есть. Беляши, помидоры и яблоки. Это мы и жевали, но обошлись без плеванья.
Вдруг один востроносенький гражданин обрадовался:
– А я видел! На пристани мальчик-шестилеток всё жвачку жевал да жевал, да ка-ак плюнет! На девять метров от берега плюнул. Но он на берегу остался.
– Ясно. Его работа, – вздохнул капитан. – Может, он провожал кого? И здесь, например, едет в Астрахань его бабушка?
Я (бабушка Вера то есть) ни жива ни мертва стою. Ну, как укажет кто – мол, вон она! Но никто не указал.
– Его счастье, что он на берегу остался, – решил капитан. – А то бы я его или в милицию сдал, или заставил бы самого оба колеса от резиновой этой холеры очищать.
И послал нас капитан помогать команде – чистить колёса. Три дня чистили да по течению в Астрахань плыли. А резина-то твоя аж в мотор попала, там всё склеила. Теперь наш «Тарас Шевченко» в Астрахани на ремонт стал. Вот почему я назад поездом приехала, вот почему не привезла тебе, Сашка, ни лимонной, ни бананной жвачки, а привезла астраханский пряник, арбуз и завет: не жуй всякую резинную холеру, не плюй в Волгу-матушку, не обижай труженицу, да и на землю такую дрянь плевать – большой грех.
Закрыл Сашка рот, а потом сказал:
– Спасибо, бабушка, за пряник, а за то, что ты меня капитану не выдала, огромное преспасибо. Жвачек теперь я и сам не хочу, и не только ими, но и просто слюнями обещаю в Волгу не плевать.
И вот чудо: хоть и неслух наш Сашка, а слово держит. Любит он бабушку, а Волгу тоже любит. Эх, все бы так!
(из книги «Учись видеть»)
Марина Москвина — известный детский писатель, обладатель диплома Андерсена, много лет занимается с молодыми писателями. В нашем журнале «Наша школа» печатается её книга «Учись видеть». Все интересующиеся могут почитать. Но одну главу из этой книги наш Кукумбер решил поместить на этих страницах, на которых обычно печатаются произведения наших читателей. А почему – поймёте. Когда прочитаете.
Я никогда не мечтала быть детским писателем. Что это за профессия, думала я, ни то ни се. В детстве я любила читать вполне взрослые книжки типа Майн Рида или Жюля Верна, Вальтера Скотта или Фенимора Купера. А когда я вырасту, я думала, то буду просто искателем приключений. Стану путешествовать по всей Земле, встречать разных людей, пройду огонь, воду и медные трубы, а в глубокой старости я собиралась сесть в кресло у камелька, пропустить стаканчик грога, раскурить свою капитанскую трубку и рассказывать внукам о прожитой жизни, наполненной героическими подвигами.
Правда, я никак не могла дождаться старости и прямо в детстве так и норовила рассесться у камелька, раскурить трубку и уже начать свои рассказы. Ведь каждый день со мной происходили сногсшибательные события, о которых я готова была немедленно поведать миру, безбожно привирая, себя, разумеется, помещая в центр Вселенной, и эта черта – о ужас! – осталась у меня до сих пор.
И вот однажды мне в руки попадает книга рассказов Юрия Сотника: «Архимед» Вовки Грушина», «Как я был самостоятельным», «Гадюка»… Я лениво начинаю листать, так, от нечего делать, вчитываюсь и постепенно обнаруживаю, что эта книга… о моей жизни!
В точности такие ребята, как я, там дружат, врут, дерутся, сбиваются с ног в поисках какой-то неведомой птицы, строят подводную лодку, чуть ли не тонут в ней, попадают в глупейшие положения, но стараются выйти из них как можно достойнее, различными способами испытывают себя на храбрость – короче, писатель Юрий Сотник мне протянул тогда свою руку, и я ее с благодарностью пожала.
В тот день, я это отлично помню, пришла мне в голову мысль, что я, наверно, тоже когда-нибудь стану детским писателем.
Потом я выросла и сто раз могла забыть об этом, правильно? Но нет! В один прекрасный день я забросила все свои серьезные дела и отправилась в литобъединение при Союзе Писателей.
И тут выясняется, что ведут эту студию чудесный поэт Яков Аким и… Юрий Сотник!!!
Вот это было здорово, когда ты мог не только видеть вблизи любимых писателей твоего детства, но и раз в неделю выслушивать их суровые речи.
Они были страшно суровы с нами – на всякий пожарный, чтоб мы не подумали, что, мол, детский писатель – это «сю-сю-сю» или «тяп-ляп».
Помню, одна поэтесса читала свое стихотворение, там у нее какие-то «девчушки» никак не могли изловить «солнечного зайчишку».
Юрий Сотник был к нам более снисходителен, чем Яков Аким.
– Что ж, в этом стихотворении есть «скелет», – сказал Юрий Вячеславович. – И по мысли ничего. Только слишком уж много уменьшительно-ласкательных суффиксов.
А Яков Аким:
– Юрий Вячеславович – рентгенолог, он усмотрел «скелет». Я же – кроме «девчушек» и «зайчишек» не вижу ничего.
– Но я ведь начинающая, – обиженно сказала поэтесса.
– Начинающий, – ответил Яков Аким, – должен начинать не с нуля, а с того хорошего, что было УЖЕ написано.
Я всегда вспоминаю его золотые слова, когда обрушиваю на ваши головы целые миры, о существовании которых вы, как правило, ничего не слыхали. Сначала мы в поте лица своего наверстываем упущенное: читаем рассказы Николая Носова «Мишкина каша», «Фантазеры», «Тук-тук-тук», «Живая шляпа». Виктора Драгунского «Он живой и светится», «Где это видано, где это слыхано…», «Англичанин Павля»… Ну как же, как же вы ухитрились вырасти, не читая «Денискины рассказы»? Так и хочется вам сказать: растите обратно! Пока не прочитаете – не становитесь взрослыми! Иначе вы можете стать не такими взрослыми, какими следует, и вся жизнь пойдет наперекосяк.
У нас в Университете античную литературу преподавала великая Елизавета Кучборская, маленькая, всегда в черном платье, я помню, как она, вскинув голову, трагически скрестив руки на груди, стояла на сцене огромной «коммунистической» аудитории и говорила такие слова:
– Человек, не читавший Гомера, даже НА ВИД отличается от человека, который Гомера читал.
Так и человек, не читавший «Денискины рассказы» Драгунского! Да у меня сынок Серёня, когда был маленький – как заболеет, ляжет в постель, настроение у нас с ним – хуже некуда.
– Доставай «Двадцать лет под кроватью»! – говорит Серёня.
Этот рассказ Виктора Драгунского – жаропонижающий. Я даю вам честное слово: когда мы хохотали над тем, как Дениска засел под кроватью у Ефросиньи Петровны, у моего Серёни понижалась температура. И это не удивительно: Виктор Драгунский был по профессии клоун.
А Виктор Голявкин?! О, Боги! Как так получилось, что вы не читали безумно смешные рассказы писателя Голявкина? Там одна девочка все время опаздывала на урок. Уже все причины использовала, все оправдания: автобус не пришел, будильник не зазвенел… Ну, и решила что-то преподнести оригинальное, и с препечальным видом сообщила учителю, что у нее брата шкафом задавило. Учитель чуть со стула не упал. «Как так?» «Мама двигала шкаф, и не заметила, как задавила сына»…
Приходит мама в школу, учитель ей – с большим сочувствием: «Я знаю, у вас беда…» Она: «Какая беда?» Он: «У вас сына шкафом задавило». Она: «Вы что, с ума сошли?» Ну, и так далее.
Всю «Золотую библиотеку», когда-то выходившую в издательстве «Детская литература», вы обязаны прочитать, если хотите иметь со мной дело. Такие толстые красные книги в твердом переплете, где золотым – по красному: Юрий Сотник «Невиданная птица», Лев Кассиль «Кондуит и Швамбрания», Яков Аким «Девочка и лев», Валерий Медведев «Баранкин, будь человеком!», Юрий Яковлев «Багульник», Борис Житков «Избранное»…
Кстати, когда я училась на факультете журналистики на третьем курсе, мне мой приятель предложил подзаработать.
– Напиши, – он говорит, – моей подружке диплом. Она заканчивает филологический факультет МГУ, и ей надо быстро написать о детском писателе Борисе Житкове.
Этой девушке несказанно повезло, вскоре она с отличием защитила мой диплом, потому что я как открыла «Морские рассказы» Бориса Житкова – так и влюбилась в него, и позабыла обо всем на свете. Это был потрясающий человек! Чем только он не занимался с дикой страстью – музыкой, ботаникой, астрономией, учился играть на скрипке, ставил балеты в знаменитых русских операх, изучал звездное небо. Учился на математическом, потом на естественном отделении. Окончив Университет, начал учиться снова – на кораблестроителя. Участвовал в гонках яхт, пешком обошел юг России, стал штурманом дальнего плаванья. Отправился в экспедицию на Енисей, обследовал его до самого устья, до Ледовитого океана, изучил енисейских рыб. Что интересно, судно для этой экспедиции ему прислали в разобранном виде – доски, части корпуса, куски надстроек… Борису Житкову пришлось собирать судно самому вместе с ярославскими плотниками, которые и лодки-то простой ни разу не строили.
Борис Житков объехал всю планету, побывал в кругосветном плаванье, на корабле он прошел путь от юнги до помощника капитана. Ему доверили в Англии, как абсолютному эксперту в этом деле, решать – принимать или не принимать от английских заводов моторы для самолетов и подводных лодок!…
В конце концов, этот человек становится детским писателем. Можете представить, какая получилась проза – а он был талантливейшим прозаиком, это сразу понял Самуил Маршак. Именно Маршак потребовал от Бориса Житкова, чтобы тот рассказал о том, что пережил в своих странствиях по жизни.
Я умоляю вас прочитать «Три толстяка» Юрия Олеши. Не посмотреть по телевизору – хотя фильм получился замечательный: Тибул – Алексей Баталов, доктор Гаспар Арнери – Валентин Никулин, его экономка – Рина Зеленая… Но почитайте, вы увидите своими глазами, как пишутся такие удивительные, культовые, легендарные вещи. Юрий Олеша – особая фигура в русской литературе. У него была такая ответственность перед словом, будто бы от этого зависела жизнь людей – как у Бориса Житкова, когда он принимал моторы для самолетов и подлодок.
Однажды в буфете Центрального Дома Литераторов к Олеше подошел знакомый писатель и спросил:
– Юрий Карлович! Вы почему так мало написали? Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь…
– А я, – мгновенно ответил остроумный Олеша, – могу за одну ночь написать все, что вы написали.
Потом мы прочитаем с вами «Зависть» Олеши, «Ни дня без строчки» – всё это учебная для нас с вами литература, нельзя стать полноценным пишущим человеком, не встретившись с ней в жизни, будет всегда чего-то не хватать, как иногда не хватает организму белков или витамина «С».
Мы прочитаем Юрия Козакова – сначала его пронзительного «Арктура – гончего пса», дивную акварельную вещь «Голубое и зеленое», чуть позже – «Во сне ты горько плакал». Нет у этого писателя многотомного собрания сочинений. Но все, что он написал – на вес золота.
«Волчик, волчинька» Вадима Чернышева – обязательно! «Белый Бим Черное ухо» Г. Троепольского – плачьте, а читайте. Единственный случай, когда Государственная премия по детской литературе была присуждена писателю, пишущему о природе, произошел давным-давно. Это был достойнейший Николай Сладков.
Я хорошо была знакома с Николаем Ивановичем Сладковым – таким великим знатоком птиц, зверей, деревьев и трав, что когда мы однажды сидели с ним в кино, шел какой-то американский детектив – погоня, убийство, расследование, еще минута, и выяснится, наконец, кто убийца, Николай Иванович вдруг наклонился ко мне и шепотом сказал:
– Слышишь? Слышишь? Во дворе у шерифа поет певчий дрозд…
Глубоким знатоком нашей планеты во всех ее подробностях и деталях был Юрий Коваль.
Мы постоянно будем возвращаться к его прозе – читать и перечитывать рассказы «Алый», «Листобой», «Кепка с карасями», повести «Недопесок», «Пять похищенных монахов», «Самая легкая лодка в мире»…
Много больших и маленьких радостей на каждом шагу подстерегает нас в книжках Коваля. Они написаны по тем законам и заповедям блаженства, о которых говорил писатель Виктор Шкловский в своей «Теории прозы». (Запомните и это имя, друзья, почитайте книжку Виктора Шкловского – вам она здорово пригодится!)
Проза, говорил он, родилась около костров – остановок в пустыне. Разговоры на палубе, разговоры в ожидании, когда же, наконец, придет корабль, разговоры о самом замечательном и страшном в жизни человека. Прозой разговаривали усталые люди, и надо было сохранить внимание слушателя.
Мы будем вслух произносить вслед за Юрием Ковалем: «БИДОН ПАДАЛ В ПРОПАСТЬ, СЛОВНО ОГРОМНЫЙ СИЯЮЩИЙ СВИСТОК…», «Я ПЛЫЛ ПО ЯЛМЕ…», «КУМ ОКУЧИВАЛ КАРТОШКУ…», «ТОЛЬКО ОГНЕННЫЙ КАПИТАН КЛЮКВИН ВЕСЕЛИЛ ГЛАЗ»…
Вы чувствуете? Будто камешки перекатываются во рту, когда мы произносим эти фразы. Как слово Клюквин подлетает к нёбу, до чего оно славное на вид и заслуживающее внимания уха.
Нет, ни за что мы с вами не возьмем пример с печально известного чукчи из старого доброго анекдота. Если кто не в курсе – чукча сдает вступительный экзамен в Литературный институт. Его спрашивают: Льва Толстого «Войну и мир» читал? Он: нет. А «Преступление и наказание» Достоевского? Нет. А «Мертвые души» Гоголя? Тогда он отвечает им гордо:
– Чукча не читатель, чукча – писатель!…
Мы будем с вами принципиально иными чукчами.
Есть у меня сад,
Я очень этому рад.
Вот тут у меня яблоня,
Здесь у меня груша.
Я скоро наемся яблок,
Потом я наемся груш.
Но вот налетели вредители,
Садовых деревьев губители,
Сначала напали на яблоню,
Потом напали на грушу,
А я ожидаю яблоки,
Потом ожидаю груши.
Вредители дружные видно,
И вот уже листьев не видно –
Сначала не видно на яблоне,
Потом не видно на груше,
А я ожидаю яблоки,
Потом ожидаю груши.
И вот в саду соседнем
Падают фрукты осенние:
Сначала падают яблоки,
Потом падают груши,
А я сижу под яблоней,
Потом сижу под грушей.
Сижу я уже три дня –
Не падает на меня.
Сначала не падает с яблони,
Потом не падает с груши,
Вот я не наелся яблок,
Потом не наелся груш.
Шагают верблюды,
Седые верблюды
У нас в переулке
И ночью, и днем.
Шагают и думают:
«Как мы отсюда
До жаркой, далекой
Пустыни дойдем?»
А рядом с верблюдами
Медленно, чинно
Шагают по снегу
Большие слоны.
Шагают и думают:
«Ноги и спины
Мы уберечь
От простуды должны».
А мимо слонов
И верблюдов
Прохожий
Шагает и думает:
«Ну и зима!
На белых верблюдов
Сугробы похожи,
На белых слонов —
Городские дома».
Мы с Генкой поспорили. Он утверждает, что алгебра тяжелее геометрии, а я считаю, что наоборот.
Генка разозлился:
– А я вот сейчас тебе докажу! – взял учебник геометрии и «бах» меня по голове.
А потом говорит:
– Это я научный эксперимент провожу. А теперь сравнивай. – И двинул меня по башке учебником алгебры.
– Ну и что, – спрашивает, – тяжелее?
– Алгебра, – отвечаю.
Когда я пришел домой, бабушка спросила:
– Ты чего такой грустный, не заболел?
– Да нет, – говорю, – это просто у меня голова от алгебры раскалывается.
– Ох уж эти учителя, – запричитала бабушка, – совсем детей замучили. Не могли придумать что-нибудь полегче.
– Есть и полегче, – успокоил я ее, – геометрия.
Повесть в рассказах. Начало читайте в № 10
Мальчишка заплакал. Ему не снасть было жалко, а добычу. Такую рыбу не каждый день на крючок подцепишь. Решил он отыскать налима. Зашёл в воду и нырнул под корягу. Пошарил там рукой, нащупал рыбу и стал осторожно подбираться к её голове, чтобы схватить под жабры. Да воздуху не хватило. Вынырнул, вздохнул поглубже и снова исчез под водой. Нашёл рыбу, просунул большой палец под жабры, а указательный протолкнул в пасть. Закольцевал. Налим на мгновение оцепенел, но потом рванулся из-под коряги с такой силой, что крючок на его губе впился ныряльщику в палец. От неожиданной боли мальчишка отдёрнул руку, оборвал леску и с криком выпрыгнул из воды. Он схватил удочку и с крючком в пальце побежал в деревню. Упустил крупную рыбу, но хоть крючок спас. Где его в глухой деревне купишь? А палец – что, палец заживёт.
Налим проснулся от голода. Мимо норы проплывала муть и пучки травы. Это стадо коров пригнали на водопой. Буренки прядали ушами, хлестали себя по бокам хвостами, отгоняя слепней.
Одна рыжая корова зашла в реку так глубоко, что над водой осталась только её голова. Она шумно пила воду, тяжело дыша и пофыркивая.
Голодный налим уловил теплый молочный запах. Не хотелось ему покидать нору днём: он очень боялся света. Но молочный дух был так силён и аппетитен, что налим потерял осторожность. Он медленно высунулся из норы и подплыл к корове. Из её переполненного тяжёлого вымени тонкой струйкой сочилось молоко. Налим слегка придавил губами один сосок. Ему понравилось молоко. Корова не шевелилась. Ей показалось, что её маленький детёныш присосался к вымени. Молоко разносилось течением, привлекая внимание других рыб. Вокруг коровы вода серебрилась. Это быстрые уклейки очищали её бока от паразитов. Стадо уже вышло из воды, а рыжая корова всё стояла неподвижно в реке и удивлялась, как глупый телёнок залез под воду. Ей было так хорошо, что не хотелось вылезать.
Долго ещё налим вспоминал эту корову.
В конце ноября подморозило. Над рекой стелился туман. У берега и в тихих местах поблёскивала тонкая корочка льда. С наступлением холодов все рыбы становятся вялыми, сонливыми, а налим – наоборот.
Днём он отсиживался под камнем, а ночью выплывал на охоту. Он неподвижно стоял у дна, но если мимо проскальзывала добыча, то безошибочно догонял свою жертву в темноте, придавив мелкими, хваткими зубами. Однажды на зуб ему попалась такая большая плотва, что ещё долго налим плавал с торчащим из пасти зеленовато-красным хвостом. И проглотить не проглотишь, и упустить жалко.
Хрупкий лёд покрыл уже всю реку. Солнце едва пробивалось сквозь лёд и толщу воды. В трёхметровой каменистой яме было темно. Здесь зимовала большая старая щука. Короткая, с тупой мордой и толстой спиной. Щука была тёмно-зелёного цвета, с разводами по бокам и серебристым брюхом, но казалась чёрной. Ледяная вода скользила по ее туловищу, навевая сон. Вокруг щуки сновали красноперые плотвицы, рискуя оказаться в её широкой пасти.
Поздно ночью в яме появился налим. Перед этим он проглотил ерша и трёх пескарей, но не наелся, а только пробудил аппетит. Налим прошёл мимо щуки, шурша брюхом по донным камешкам. Щука не просыпалась. Налим осмелел и подошёл ближе. Он дотронулся усиком до её спины. Щука лениво шевельнула хвостом. Налим раскрыл пасть и сдавил щучий хвост. Щука пришла в себя и что было сил махнула хвостом. Налим ещё плотнее сжал зубы. Испуганная щука закрутилась на месте. Потом стремительно всплыла, пробив головой тонкий лёд, и высунулась из воды до половины. Она трясла пастью. Так она делала всегда, чтобы освободиться от рыбацкой блесны. Но налим упорно держал её за хвост. Щука нырнула вглубь, потом снова выкинулась из реки, мотая крокодильей башкой. Эти уловки не помогали. Щука потащилась к перекату, на мелководье. Она плыла вверх по течению среди больших камней. Здесь не было льда. Щука то кружила на месте, то рассекала поверхность реки, поднимая волны. Она таскала за собой налима, как раненая волчица – капкан.
Наконец щука устала и легла на дно. Она смирилась со своей участью. Боли она уже не чувствовала и не понимала, что за чудовище прицепилось к её хвосту.
Налим смекнул, что с такой добычей ему не справиться. Он устал держаться за чужой хвост, выпустил щуку и медленно поплыл куда глаза глядят. Придонная хищница, едва пошевеливая оранжевыми плавниками, пошла вниз по течению в свою глубокую темную яму. Налим забрался под камень и решил на будущее выбирать добычу помельче.
Лёд на реке окреп. Появились люди с пешнями и рыбацкими ящиками за плечами. Рыбаки осторожно ступали по льду, он слегка проседал под их ногами. Они сверлили лунки и бросали в воду мормышки с червяками на крючке. Рыболовы то опускали, то приподнимали маленькие удочки. Мормышки поблескивали в воде, играя приманкой.
Налим лежал на дне и долго наблюдал за яркой рыбкой с червячком во рту. Он был сыт. Малявка не пробуждала аппетита, а только вызывала любопытство. Вдруг к мормышке подскочил крупный ёрш и сцапал приманку. Тут же бедолагу подбросило вверх. Это рыболов подсёк рыбу, и она закрутилась на крючке. Он подтянул ерша к лунке и выбросил на лёд. Налим замер. Он не мог понять, куда исчез ёрш, на которого он нацеливался.
Рыбалов надел свежего червячка. Мормышка опять упала на дно, стала весело подрагивать и сверкать. Из-под камня высунулся другой ёрш и проглотил червя. В этот раз налим был начеку. Он мощно вильнул хвостом и ухватил убегающую еду. Прикусил ерша и хотел уйти с ним на дно, но не тут-то было. Неведомая сила удерживала добычу. Рассердившись, налим сделал небольшой круг с ершом в зубах и резко мотнул головой. Тонкая леска лопнула. Налим испуганно выплюнул странного ерша и засел под корягу. А ёрш с мормышкой на губе юркнул под камень.
Так ерши и живут: между рыбаком и налимом. Крутись, как знаешь.
Река покрылась толстым льдом, лишь в небольшой полынье у берега ещё шумела вода. Здесь кормилась утка. Она отбилась от своей стаи и решила передохнуть. Было покойно. Стояла тихая лунная ночь, и только ветлы скрипели на берегу, нарушали тишину. Утка бултыхалась в реке, отыскивая на дне червячков и личинки. Шумная возня утки привлекла внимание налима. Он издалека видел, как она взбаламучивала дно. Аппетитно мелькали её красные лапки. Течение несло всякую мелкую живность. Налиму оставалось открывать рот и глотать не слишком вкусную, но дармовую пищу. Он подкрадывался к утке всё ближе и ближе. Наконец решился и ухватил её за лапу. Утка перепугалась, пыталась вырваться, но тяжелая рыба не давала ей взлететь. Утка старалась выпрыгнуть на лёд. Одной лапой стояла на льду, махала крыльями, чтобы сохранить равновесие, а на другой чугунной гирей висел налим. Утка громко крякала, призывая на помощь. Налим несколько раз хлебнул воздуха и испугался. Того и гляди, выволокут на лёд. Налим отпустил утиную лапу. Утка, заполошно крича, полетела над замерзшей рекой на юг, где в болотах полно лягушек и нет таких подводных злыдней.
Продолжение читайте в следующем номере
– Что ты, мышка, так бела?
– Я на мельнице была.
– Как понравилась мука?
– Не понравилась. Мелка.
– А зерно?
– Что зерно –
Слишком жесткое оно.
– Хороши ли калачи?
– Хороши, но горячи.
– Что ж ты ела?
– Я не ела
Целый год, целый год.
– От чего ж ты растолстела?
– От забот, от забот.
Птички улетели,
Скрылись за горой.
Дети погрустнели
Школьною порой.
Пожелтели липы,
Покраснели клены,
Только бак помойный,
Как всегда, зеленый.
На математике сидим,
Контрольную мы пишем.
Мы ничего не говорим
И ничего не слышим.
Рабочий дух вселился в нас,
И мы сидим и пишем.
Но тут звонок, и сразу – раз! –
И дух рабочий вышел!
