На пластинке крутится
Маленький Кораблик.
А на мачте трудится
Крошка Капитан.
А на черных блюдецах
Плавают Ансамбли,
Тонут Представления
Из далеких стран.
А на дальних Улицах,
На далёком Острове,
Возле Моря чёрного,
Круглого, как диск,
Бродят Приключения
Каблучками вздорными,
Шпильками солёными
Исполняя бриз…
Может быть, уедемте?
Может быть, забросим всё?
Может, выйдем в плаванье
И увидим вид?
Где-то волны пенятся,
Водоросли носятся
И зевает с травами
Рыбо-Юдо Кит.
Не открывай эту книгу,
Она пыльная,
у тебя есть шанс задохнуться.
Не закрывай эту книгу,
Она, как вода, ее много,
у тебя есть шанс захлебнуться.
Не забывай эту книгу,
Она круглая, как глобус,
а значит правильная.
Не запоминай эту книгу,
Она моя —
значит, тайная.
Не верь в эту книгу,
Она не настоящая, а просто формула.
Не ругай меня за эту книгу,
Такая уж она бездомная.
Ира ПАНКРАТОВА, 13 лет, Санкт-Петербург
Мы будем жить в глуши лесов,
И сосен мягкие верхушки
Нам будут солнце закрывать,
И добродушные зверюшки
К нам прибегут со всех концов
И своим мягким одеяньем
По нашим лицам и рукам
Тереться будут со страданьем.
А мы за это отдадим
В подарок колотый орешек,
И сразу белок полон лес,
Как на доске от шахмат – пешек.
Они ютятся вокруг нас
И мечутся, куда-то глядя,
И птицы крыльями блестят,
Как лучи солнца в водопаде.
Маша ЧУРИЛИНА, 14 лет, Санкт-Петербург
На меня бессонница нашла.
Я лежал, почесывая пузо,
Когда вдруг ко мне ввалилась Муза,
Именно ввалилась, не вошла.
Первое, что бросилось в глаза –
Это грязная, задрипанная блуза.
«Что ж, бонжур, Саша!» – сказала Муза.
Я промямлил: «О, салют, Муза!»
Муза продолжала: «Что глядишь,
Как баран на новые ворота?
Мне всю жизнь с тобой сидеть тут неохота.
Мне к Вийону надо, под Париж!»
Подгоняем беспокойной Музой,
Не спеша тянусь я за листом
И потом пишу стихи о том,
Как лежал, почесывая пузо.
АЛЕКСАНДР БОРЗЕНКО (7 класс)
Клуб «19 октября»
Вы висите на крыше,
Прицепившись ногами,
Как летучие мыши
Вниз головами.
Вы не можете только
Безмятежно летать,
Но умеете бодро
Весне подпевать.
Вы прозрачные стаи,
Вы весенние дни.
Солнце выйдет и, тая,
Вы споете свой гимн.
ЯНА РЫЖОВА (6 класс), Клуб «19 октября»
Посыпал мелкий снежок, потом прекратился, лишь ветер слабо раскачивал верхушки деревьев.
Трава, неопавшие листья, ветви, – всё поблекло, посветлело от холода.
Но лес стоял ещё большой, красивый, только пустой и печальный.
Ворон сидел на суку и думал свою старинную думу.
«Опять зима, – думал Ворон. – Опять снегом всё заметёт, завьюжит; ёлки заиндевеют; ветки берез станут хрупкими от мороза. Вспыхнет солнце, но не надолго, неярко, и в ранних зимних сумерках будем летать только мы, вороны. Летать и каркать».
Надвинулись сумерки.
«Полетаю», – подумал Ворон. И неожиданно легко соскользнул с насиженного места.
Он летел, почти не двигая крыльями, чуть заметным движением плеча выбирая дорогу между деревьев.
«Никого, – вздыхал Ворон. – Куда они все попрятались?»
И действительно, лес был пуст и сер.
– Сер-р-р! – вслух сказал Ворон.
Он опустился на старый пень посреди поляны и медленно повернул голову с синими глазами.
– Ворона, – сказал Ёжику Медвежонок.
– Где?
– Вон на пне.
Они сидели под большой ёлкой и глядели, как лес заливают серые сумерки.
– Пойдем с ней поразговариваем, – сказал Ёжик.
– А что ты ей скажешь?
– А ничего. Позову чай пить. Скажу: «Скоро стемнеет. Пойдёмте, Ворона, чай пить».
– Идём, – сказал Медвежонок.
Они вылезли из-под ёлки и подошли к Ворону.
– Скоро стемнеет, – сказал Ёжик. – Ворона, идёмте чай пить.
– Я Вор-р-рон! – медленно, хрипло сказал Ворон. – Я чая не пью.
– А у нас – малиновое варенье, – сказал Медвежонок.
– И грибки!
Ворон смотрел на Ёжика с Медвежонком старинными, каменными глазами и думал: «Э-хэ-хэх!..»
– Я чая не пью, – сказал он.
– Мёдом угощу, – сказал Медвежонок.
– А у нас и брусника, и клюковка, – сказал Ёжик.
Ворон ничего не сказал.
Он тяжело взмахнул крыльями и поплыл над поляной. В густых сумерках с распростертыми крыльями он казался таким огромным, что Ёжик с Медвежонком даже присели.
– Вот это птица! – сказал Медвежонок. – Будет она с тобой чай пить!
– Это он. Ворон, – сказал Ёжик.
– Всё равно птица. «Позовём, позовём!» – передразнил он Ёжика. – Позвали.
– Ну и что? – сказал Ежик. – Он привыкнет. Представляешь, всё один и один. А в следующий раз – обязательно согласится…
Уже почти в темноте Ворон летел над полем, видел какие-то далёкие огоньки и почти ни о чём не думал, только широко и сильно подымал и опускал крылья.
Как хочется лета… оно должно было начаться уже месяц назад. Но нет его, и как надоели бесконечные весны, осени и зимы, сменяющие друг друга за сутки по нескольку раз. И люди в панике бросаются к самолетам и поездам – ультрафиолетовая охота. А на мою долю остаются книги, предназначенные для солнца и высокой травы, телевизор, раздражающий по-летнему скудной программой и альбомы с картинами тех, кто жил в местах потеплее. И становится горько от найденного между страницами призрачного цветка.
Искусственно созданная на подоконнике пустыня с разнообразием колючих форм выглядит унылой и покинутой: она создана для желтого, все иссушающего зноя, а здесь находит лишь серость и сырость. Она не знает прелести игры с плутающим караваном.
Беспрестанно льет дождь, и мир превратился в огромные водяные часы: мировой океан оказывается над нашими головами, обрушивает вниз потоки воды, опять поднимается вверх, — и безликий титан, вращая их, следит за током времени.
Я сижу у окна. Остался последний летний месяц, если, конечно, верить календарю, но думаю, он лишь послужит началом осени. Но календарные таблицы оказались мудрее меня. И небо стало светлеть: из серого стало белым, еще не нарисованным. Капли дождя замедлили падение, нехотя плюхались в лужи. Воздух постепенно уплотнился, с асфальта испарялась влага и оставляла серые следы. Вдруг стало очень тихо, как на большой глубине. Мимо моего окна поплыли райские рыбы: совсем маленькие и огромные, заслоняющие радужными боками все пространство снаружи. Они плыли, загребая воздух плавниками, глядя вокруг круглыми глазами и приоткрыв рты – глупые рыбы. Деревья плавно покачивались, словно огромные водоросли, подвластные глубоководным течениям. И ты чувствуешь себя членом экспедиции Кусто. В глазах рябит от ярких полос и кругов на чешуе. Рыбы заглядывали в окна, дом превратился в коралловый риф. Короткая пробежка из одной комнаты в другую, к балкону. И вот я стою окруженная рыбами, молчаливыми, любопытными, и радуюсь теплу.
О кошка,
Которая часто сидит у окошка!
Прошу Вас, подвиньтесь, немножко.
Опять ваша ножка легла мне на нос.
Обидно!
Барбос я, а может, уже не барбос?
Кто там топает по крыше? Кошки? Кони? Это мыши Волочат за хвост слона. Со слоном у них война. Умоляет слон мышей: — Не порвите мне ушей!
Тигры ходят по ночам.
Тигры ходят по врачам.
Ночью нет очередей
Из собак и из людей.
Я прощу детей не ставить.
На барьер детей не ставить.
Львов детями не кормить.
Я долго не был на даче. Наконец, приехал.
– Жасмин без тебя не цвёл, – сказали мне домашние.
– Завтра расцветёт, – уверенно ответил я.
И утром он расцвёл белым пламенем. И так мы с ним подружились за несколько дней, что я сказал кусту:
– Поедем со мной в город, будешь жить в моей квартире.
От удивления и радости он издал такой запах, что на него слетелись все местные пчёлы.
И мы поехали ко мне. В электричке контролёр строго посмотрел на него:
– Ваш билет!
Пришлось заплатить штраф.
– В следующий раз можете детский билет купить, – сказал контролёр. Он прокалывал билеты с таким видом, будто прокалывал моё сердце.
В метро тоже пришлось покупать билет. К тому же турникетом прищемило прекрасные ветви.
На автобусе к дому мы ехали в час пик. Все лепестки с куста оборвали.
Вдобавок скоро пришёл милиционер и потребовал, чтобы я прописал нового жильца.
В паспортном столе прописывать отказались, сказали – не положено.
– Если хотите, можете его усыновить.
– Но ведь не усыновят! – сказал я.
– Не усыновят, – вздохнул строгий начальник паспортного стола.
– Знаешь, я вернусь на дачу. Мне в квартире совсем плохо, – жалобно вздохнул куст.
– Хорошо, – грустно согласился я и дал ему денег на обратную дорогу…
Голявкин выступил на первенстве города Баку по боксу 1947 года, получил грамоту за второе место, и целенаправленно, будто чувствуя себя во всеоружии, начал жизнь сначала.
Для российской художественной академии он ещё не созрел – не было среднего образования. Он сел на пароход до Красноводска с намерением поехать в Самарканд, там находился его друг Тогрул: по крайней мере, хоть с другом посоветоваться о том, как быть.
Он поступил в Самаркандское художественное училище, которое очень скоро было переведено в Ташкент. Потом он почему-то уехал оттуда и заканчивал уже Душанбинское художественное училище. Таким образом, Закавказье и республики Средней Азии он не только повидал, но буквально обжил. По пути появлялись новые друзья.
Об одном удивительном парне – Лёне Леонтьеве – я не могу забыть, хотя никогда его не видала.
Ни в Средней Азии, ни на Апшероне практически не бывает зимы, можно не тратиться на тёплую одежду, обходиться самым малым её количеством. Тем более что тогда никто не щеголял друг перед другом модным одеянием: недавно была война, одежды попросту не хватало. Студенты жили в государственных общежитиях, парни имели возможность учиться, им давали отсрочку от обязательной воинской службы.
С отличным дипломом об окончании художественного училища Голявкин поступил в Академию художеств в Ленинграде.
А тут холодно. Без тёплой одежды нельзя. На стипендию не оденешься и сейчас, не только тогда, в 1954 году, времена будто остановились, к лучшему не меняются. Отец дома был уже болен и не мог прислать денег.
Из Ташкента прислал ему денег на пальто Лёня Леонтьев. Видимо, он уже имел возможность зарабатывать художественным ремеслом.
В то время вещи покупали в основном на базарах: в Баку базар назывался «кубинкой», где-то «развалом», «перевозом», а в Ленинграде – «барахолкой».
Голявкин пошёл на барахолку и, обладая уже высоким вкусом художника, купил себе красивое пальто, какого никогда в жизни у него не бывало.
Пришёл в общежитие, надел пальто – оно оказалось женским. Все смеялись.
Он снова отправился на барахолку, теперь уже продавать неподходящее пальто, но ходить там часами, потрясать досадным пальто в надежде продать, долго не смог. Он обменял его у такого же продавца на шинель. В тёплой шинели многие тогда ходили. И Голявкин подумал, что ему будет отныне тепло. Всё равно другого варианта не находилось.
Когда он примерил шинель в общежитии – она оказалась мала и не застёгивалась, пришлось отдать её художнику – студенту более мелкого телосложения. Ни денег, ни пальто.
С досады он пишет Леонтьеву в Ташкент историю со злосчастным пальто.
И получает ответ.
«Пройдёт несколько месяцев, и твоя покупка пальто будет очень смешной, а пока вся эта история печальна. Самое плохое, что ты без пальто. У меня тоже был случай, когда я купил за 450 рублей женский костюм. Тогда было очень обидно, а сейчас смешно и польза есть, потому что теперь я не буду покупать женских вещей, они мне не нужны, в этом я сильно убеждён. Но всё-таки этим не нужно огорчаться. Не очень жалей потраченные так неудачно деньги. Смешно становится невольно, когда представишь тебя в женском наряде с серьёзным и довольным выражением лица…»
Вслед за письмом Лёня прислал деньги на новое пальто. И оно, наконец, было куплено правильно.
В следующем письме Лёня писал:
«У меня к тебе большая просьба – не старайся так, ну красноречиво, что ли, благодарить меня – это совсем не нужно. Всё должно быть как-то проще…»
– Я должен тебе достаточно много. Извини меня. Немного подожди. У меня сейчас препаршивое положение. Начинаются экзамены, очень тяжело и ничего не придумаешь так сразу, настроение невесёлое оттого что нечего жрать…– говорит Голявкин.
– Ты ничего мне не должен. Не вздумай, пожалуйста, мне долг отдавать.
– Почему?
– Твоим успехам я радуюсь от всей души. Я могу тебе только позавидовать, да и не только я.
– Чему позавидовать?
– Виктор, если я тебя действительно выручил такими незначительными суммами, то ты ни в коем случае не должен быть мне чем-нибудь обязанный, у тебя не должно быть такого чувства, будто я выручил тебя. Со временем ты уйдёшь очень далеко, и я тебе буду совсем не интересен – это я знаю, но на всякий случай знай, что есть где-то место, куда ты можешь приехать (если понадобится) как домой, говорю так не ради слёзной жалости, а ради справедливости на будущее.
– Но почему??
– Знаешь, идти далеко очень не просто, никому не объяснишь. Лично я этого не могу. Я очень рад, что хоть немного помог тебе деньгами…
Как сам Лёня Леонтьев жил в Ташкенте в пятидесятые годы, можно чуть-чуть представить по одному из его писем.
«Ко мне недавно в комнату заползла вечером змея. Я сильно разозлился и убил её. Вышвырнул на улицу и разрубил топором на шесть частей, несколько раз смотрел в окно туда, где лежали части. Около сидели два кота и задумчиво стерегли змеиные части. Изредка раздавался короткий кошачий вой и фырканье. Я быстро выглядывал, но коты по-прежнему молчаливо глядели в одну точку. Когда утром выглянул, котов уже не было. Не было изрубленной змеи. Коты, наверно, так ничего и не поняли, а змею съели крысы, которые вообще ни о чём не думают…
У тебя хорошая мать. Как некстати болезнь твоего отца. А я вот не знаю, что такое мать, отец. Мать помню неласковою, поэтому чувств к ней не сохранилось. К отцу тоже не испытываю тёплых чувств…
У меня живёт младший брат, да ещё сестра младшая как следует не встала на ноги, нуждается ещё в моей помощи…»
Лёня Леонтьев был отзывчивым, щедрым, бескорыстным и понимающим человеком. Это редко в жизни бывает.
Возможно – я надеюсь – ему тоже в жизни кто-то когда-то помог.
Жили-были Петька и Федька. И решили они однажды отправиться за грибами и ягодами в густой лес. Встали с утра пораньше, собрали узелок с едой и пошли. Шли по дорожке, потом по тропинке, потом по полю, а потом и в глухом лесу оказались. Смотрят, а ягод кругом целое море, да под каждым деревцем гриб, и ветки от орехов так и ломятся, глаза разбегаются. Вот жадный Федька и говорит: «Петька, посмотри, сколько всего! Давай я в ту сторону пойду, а ты в эту, так больше насобираем!» А Петька отвечает: «Нет, Федька, давай лучше вместе собирать, врозь и заблудиться можно». Но Федька не унимается: «Какой же ты, Петька, глупый, неужто мы всю эту вкуснотищу лешему оставим?» А Леший как раз сам поблизости ягоды собирал и услышал этот разговор. Обиделся Леший, что Федька не хочет с ним ягодами делиться, и решил его проучить.
– Ладно, Федька, чего с тобой спорить, давай в разные стороны пойдём, только смотри, не потеряйся, – говорит Петька, – завязывай по дороге на каждом деревце по ленточке, а если всё-таки заблудишься, сними курточку, выверни наизнанку и снова надень.
– Это ещё зачем? – удивился Федька.
– Чтобы Лешего напугать, если он тебе следы будет путать.
– Да ну, Петька, глупости какие, – сказал Федька и пошёл в самую чащу.
Идет себе Федька, ни о чем не подозревает, ягоды да грибы собирает, ленточки завязывает, вдруг видит, что впереди каждое деревце его ленточкой обвязано. «Тьфу-ты, ну-ты, неужели я обратно вернулся?» Присмотрелся Федька, а вокруг полно ягод и грибов. «Как же я столько ягод и грибов пропустил?» – подумал Федька и принялся их собирать. Набрались у Федьки короб грибов и полная корзинка ягод, решил он к Петьке вернуться. Идёт он мимо деревьев с ленточками, а места ему незнакомыми кажутся. И слышит Федька, как кто-то за деревьями хихикает. Присмотрелся он, а там Леший–старичок сидит и над ним смеётся: «Ну что, Федька, будешь ещё жадничать?» – сказал это и пропал.
Понял Федька, что это Леший все его ленточки перевязал, сел на пенёк и заплакал: «Бедный я, бедный, как же я теперь дорогу домой найду, если сам Леший мне следы запутал!» Поплакал–поплакал Федька, да и вспомнил, что ему Петька советовал. Встал он, снял курточку, надел её наизнанку, огляделся, – нет нигде тропинки. Подумал-подумал Федька, снял сапожки и надел их наоборот: левый – на правую ногу, а правый – на левую, и сразу же дорожку вдалеке увидел. Вышел он на опушку, а там его Петька ждёт. Рассказал ему Федька, что с ним в лесу приключилось. Решили ребята Лешему гостинец из своего узелка оставить, чтобы он на жадного Федьку не обижался. Положили они вкусные пирожки на пенёк и отправились домой.
С тех пор Федька никогда не жадничал.
Однажды, когда я уже была взрослая, мы с мужем поехали на Птичий рынок. Зная о всех его соблазнах, мы тайком друг от друга взяли деньги. Один мужик продавал щенка лайки – толстого, как лепёшка, дымчатого, с такими крохотными ушками, что они почти не видны были из шерсти. Ясно было, что из этого толстопятого вырастет прекрасная собака. Ему на вид был месяц, а он уже весил килограмма два.
– Берите, – уговаривал мужик, и совал подержать сонного щенка на руки. – Еды ему много не надо. Финны их как кормят – пару рыбин кинут, и хватит на день.
При слове «рыбин» щенок поднял голову и так серьезно посмотрел на нас, что нам почему-то стало нехорошо, и мы с мужем, не сговариваясь, пошли дальше.
У самых ворот рынка, где кончался ряд с приличными собаками, и покупателям предлагались всякого рода недоразумения, типа «хвост как у барбошки, как у таксы ножки», мы остановились возле одной женщины. У нее на руках дрожал, жалко скаля меленькие зубки, щенок дворняжки. У щенка были коричневые пятна на ушках-лопушках (так что потом, зимой мы частенько различали его на снегу лишь по носу, да по ушам), и, тоненькие, как макаронины, ножки.
– Почем? – спросили мы в один голос.
– Тридцать рублей, – не моргнув глазом, сказала тетка. Тридцать рублей – это была почти вся наша месячная стипендия, но уж больно жалко стало щенка. И мы, не сговариваясь, полезли за деньгами.
Только в метро мы опомнились: как же так получилось, что мы щенка купили? На душе было радостно. Решили назвать его Чопом. Название выскочило неожиданно – не то пробка для затыкания пробоин в морском деле, не то город на границе с Венгрией, или просто сочетание звуков. Чоп – и Чоп. Во все бочки затычка.
В первую ночь Чоп так жалобно пищал под кроватью, возмущаясь, что его оставили одного, так царапал свисающую простыню своими полупрозрачными щенячьими коготками, что я, несмотря на гневное бурчание мужа, что собак надо воспитывать, не выдержала и потихоньку взяла его к себе. Чоп, немного осмотревшись, деловито полез на подушку. Вероятно, подушка казалась ему горой, а одеяло – степью. Чем же ещё объяснить, что он напустил мне с подушки прямо в ухо… Муж проснулся, когда щенок с визгом полетел обратно на пол, и даже, кажется, начал читать лекцию о том, что собак нельзя брать в постель, потому что от них бывают блохи. Тут я, не выдержав этого, в сочетании с воплями обиженного Чопа, взяла и заснула. А Чоп, поорав себе на холодном крашенном полу, уныло побрел к коробке с тряпками.
Чоп был настоящей дворняжкой: трусливой, безмерно преданной хозяевам и очень себе на уме. Весь он был чисто белый, а два рыжих пятнышка вокруг ушей образовывали как бы пробор, что позволяло моему мужу рассуждать о его низком происхождении и называть Чопа лакеем, половым и лизоблюдом. У Чопа были жёлтые подозрительные глазки и рыжий веснушчатый нос. Хвост у него был баранкой, а тельце довольно складное, поэтому многие даже подозревали в нём какую-то породу. На улице Чоп, как магнитом, притягивал к себе старушек. Он их страшно умилял. Как выразилась одна бабушка, «уж очень у него вид жалкостный». Сколько раз сердобольные старушки чуть не уводили его у меня из-под носа, сколько раз я выслушивала один и тот же вопрос: «Это ваша собачка?» – заданный с тем расчетом, что ответ будет отрицательный. Сам Чоп не очень-то баловал бабулек благосклонностью. Бывало, увидит, что к нему повышенное внимание проявили, отскочит в сторону, да как зальётся дерзким лаем! Высоко себя держал, не терпел фамильярности. Один раз ко мне пришла подруга, и давай ласковым голосом говорить Чопу утонченные гадости: «Чоп! Скрытный! Лицемер!», – а сама наклоняется, как бы приласкать его хочет. Чоп взвился в воздух и молча укусил её за глаз.
Однажды у нас на вешалке кто-то забыл роскошный пуховой платок. Мы долго носились с ним, спрашивали, чей, но хозяева так и не нашлись. Тогда я стала носить этот платок, а когда он испачкался, решила его постирать. В стиральной машине. Когда машину открыли после отжима, я долго искала среди влажных вещей свой платок, но почему-то не нашла. Зато обнаружила там откуда-то взявшийся небольшой кусок белого войлока. Когда я выкрасила этот кусок в ярко-фиолетовый цвет, он стал еще меньше, по консистенции стал напоминать валенок, и теперь уж совсем было непонятно, что с ним делать. Этот-то войлок я и нашла, когда пришла суровая зима, и Чопу понадобилось пальто. Большая часть бывшего платка пошла на обвёртку для туловища, и осталось ещё немного материала. Я решила, что раз такое дело, будем шиковать и сделаем псу на пальто рукава. Но то ли я неправильно скроила, то ли войлока было слишком мало, то ли он всё продолжал съеживаться в размерах – короче, рукава получились узкими, как дудочки. Мы сильно попотели, втискивая Чопа в новое пальто. Особенно он визжал и отталкивался ногами, когда натягивали рукава. Когда это испытание было позади, я выпихнула Чопа на середину комнаты, чтобы полюбоваться на своё произведение. Чоп, качаясь, прошёл несколько шагов и упал на бок. Но мы все-таки заставили его выйти на улицу в этом наряде. Обычно, выскакивая на крыльцо подъезда, Чоп разражался в пространство звонким лаем, как свойственно почти всем дворняжкам. В этот раз он вышел молча, было видно, что он старается сделать так, чтобы его появление на улице не было замечено никем из собак. На крыльце он ещё раз попытался завалиться набок, но после моего грозного окрика бросил эту затею и потрусил к ближайшим деревьям. Когда я отворачивалась, он быстро принимался тереться спиной о стволы, пытаясь всё-таки избавиться от ненавистного пальто. Но, заслышав мой голос, делал вид, что это он так, ничего, только хотел чуть-чуть почесаться. Потом прибежали знакомые собаки, закружили его, и он, забыв неудобство, через двадцать минут уже бегал вместе с ними в своей поддергайке, смешно подбрасывая ноги.
Ни разу после этого мы не надевали на Чопа злополучное пальто. Решили не позорить пса. Тем более что жизнь у него была и так не очень-то сладкая. С ним всё время что-нибудь приключалось.
Однажды наша гостья, беседуя с нами за столом, в задумчивости стала опускать горячий чайник на пол, потому что на столе было мало места. В этот-то момент из-под стула вышел Чоп с присущим ему чувством собственного достоинства. Чайник опустился ему прямо на спину и, сначала, видимо, просто грел, а потом раздался визг. Вообще Чоп визжал по любому поводу. Иногда среди ночи мы просыпались от дикого визга и стука снизу об кровать. Думая, что с собакой случилось что-то непоправимое, включали свет. А оказывалось, что всего-навсего Чопа кусали блохи, и он, визжа, колотился своей глупой башкой об кровать.
Как-то Чоп стоял посреди комнаты и задумчиво глядел в окно. В это время наш маленький сын Андрюша, с пеленок отличавшийся разбойным характером, встал, держась за прутья кроватки. Штаны с него слезли, и он, воспользовавшись этим, через полкомнаты пустил такой фонтан, что лужа стала быстро разрастаться прямо под животом у Чопа. Пес, оторвавшись от созерцания заоконного пейзажа, опустил голову, услышав подозрительные звуки, и было видно, как его усы встали дыбом от ужаса. Он поджал хвост и со всех ног бросился под диван.
В другой раз, вообразив себя охотничьей собакой, Чоп подкрался к пруду, где плавали утки. Утки всполошились, взлетели и окатили его с ног до головы холодной водой. Пёс шёл с прогулки понурый, посрамлённый. Войдя в лифт, он свесил нос, который тут же прижало дверцами.
Чопу доставалось от ворон. Стоило ему найти в парке, где мы гуляли, косточку или шкурку от сыра и устроиться под деревом, как тут же прилетали вороны. Одна, подпрыгивая, подбиралась к собаке сзади и клевала в хвост. Когда Чоп, визжа, кидался за обидчицей, другая утаскивала сыр. Но не совсем утаскивала, а бросала где-нибудь неподалёку. И как только бедный пёс возвращался к своему скромному угощению, повторялось то же самое: одна ворона заходила сзади и, клюнув Чопа, отскакивала, а другая уносила еду. В конце концов, затравленный, полный подозрительности, похожий на помешанного, Чоп бросал сыр или косточку и метался по всему парку с истошным лаем, а вороны посмеивались над ним, тяжело перелетая с ветки на ветку, почти у самой земли.
К сожалению, Чоп прожил у нас недолго. Уезжая на юг, мы отдали его на время своим знакомым, а те потеряли его. Как ни искали мы Чопа, так и не нашли, решили, что, должно быть, он всё-таки составил счастье какой-нибудь одинокой старушки. И эта мысль подтвердилась. Однажды, года через два после пропажи Чопа, мы смотрели телевизор. Там показывали митинг коммунистов – каких-то, в основном, старых людей, не до конца еще выжитых с лица земли безденежьем, налогами и общей бессовестностью. На экране шёл дождь. И вот под одним убогим, серым пролетарским зонтиком мелькнула знакомая мордочка.
– Чоп! – закричали мы в один голос.
Ура! Чоп попался в лапы коммунистам. Ему обеспечено светлое будущее.
Лицо женщины, которая держала нашего пса на руках, было строгим и целеустремленным. «С такой хозяйкой он не пропадёт», – решили мы.
Клавдия Сергеевна сидела на скамейке под яблоней и думала о том, что она никому не нужна. Пахло влажной сиренью, сыростью от трехдневных дождей, пропитавших землю, и еще чем-то душисто-печальным, от чего делается одновременно и грустно, и хорошо.
Клавдии Сергеевне захотелось заплакать. Она вслушивалась в затаенную тишину сада, глядела в обреченную на тайну даль неба и вспоминала.
Ее привезли сюда месяц назад.
– На воздухе тебе будет лучше, бабуль, – сказал неожиданно повзрослевший внук. – Вот тебе на всякий случай телефон…
И подробно объяснил ей, как звонить по сотовому телефону в Москву.
– А провода-то где же, Илюш? – недоверчиво спросила старушка. Илюша снисходительно улыбнулся.
– А это, бабуль, волшебный телефон. Он без проводов работает.
– Да ну? – изумилась Клавдия Сергеевна.
– Точно. Специально для тебя придумали, – сострил внук.
Клавдия Сергеевна встала и торопливо пошла к маленькому, будто запрятанному в глубине сада дому.
Позвонить дочке и внуку, сказать, что она их любит, что она не будет мешать им и с удовольствием поживет на даче, что продуктов ей хватает, и у нее все хорошо, только вот нездоровится что-то… Это и еще многое другое хотелось сказать Клавдии Сергеевне внуку, и она, удержав в себе невысказанные слезы, улыбнулась.
Клавдия Сергеевна умела быть благодарной. Когда соседка принесла ей сковородку вареной картошки с грибами, старушка пыталась всучить ей две сосиски, остававшиеся у нее в холодильнике. Соседка не взяла. Тогда Клавдия Сергеевна, возвращая сковородку, положила свои дары туда: помидор, лимон и пару конфет.
– Спасибо, спасибо, Леночка, – благодарила она соседку и в своих огромных очках была похожа на грустную больную черепаху. – Дочь у меня тоже Леночкой зовут, – радостно, будто о чем-то чрезвычайно приятном, сообщила она.
Но дочь наведывалась не часто – в Москве у нее в это время, как она говорила, налаживалась личная жизнь.
Соседка вскопала Клавдии Сергеевне две грядки и посадила на них зелень.
– Пион-то у тебя, Клавдия Сергеевна, совсем зачах, – посочувствовала она.
И в самом деле, пион тонкими веревочками вяло тянулся к небу из заросшей травой земли.
– Уж который год не цветет, ухаживать-то некому… Леночка, а ты вот что: возьми-ка его к себе, у тебя ему лучше будет… – оживилась старушка.
– Да нет, Клавдия Сергеевна, не возьму. У тебя всего-то их два… Нет, не возьму. Может, и зацветет еще.
– Да когда ж он зацветет? – засмеялась старушка – Скорее уж я умру!.. Зацветет… И не подумает даже… Гляди, какой хилый-то!..
– Прямо этим летом и зацветет, – уверенно сказала Леночка, освобождая цветок от сорняков.
Клавдия Сергеевна подошла к крыльцу. Преодолеть шаткие ступени, держась за ветхие подгнившие перила, было делом нелегким.
В прошлом году Ефимыч, алкаш, чинил ей крыльцо, но сделал плохо, кое-как, сверх заработанных денег занял еще двадцатку и исчез. Леночке, знавшей историю починки крыльца во всех подробностях, удалось отловить прошлогоднего Ефимыча по дороге на пруд.
– Ефимыч, неважно ты крыльцо-то сделал Клавдии Сергеевне, шатается там все… не ровен час – грохнется старуха…
Ефимыч недовольно поморщился, но взглянуть все-таки пошел.
– Тут одному мне не справиться, – обстоятельно объяснял он, – и потом… – Он задумался. – Материала-то нет…
– Да вон же доски лежат, – показала Клавдия Сергеевна, прищурено глядя вдаль, словно пыталась рассмотреть, правда ли они там лежат, или она что-то путает.
– Все равно… Без гвоздей ничего тут не сделаешь, – вынес окончательный приговор Ефимыч.
– Я принесу гвозди, у меня есть, – сказала Леночка.
– Ну… – глубокомысленно протянул «мастер», подыскивая еще причины, по которым он не может начать рабату, – придет помощник, тогда…
– Я могу помочь, – не дала ему договорить соседка. – Я и пилить могу, и гвозди забивать.
Ефимыч недоверчиво взглянул на нее, хмыкнул и обещал «как-нибудь» зайти.
Не дождавшись обещанного «как-нибудь», Леночка взялась за починку сама. Подложила кирпичи, как умела, приладила на них доску – не бог весть что, но все же лучше, чем было…
Клавдия Сергеевна вошла в комнату. Куда же она положила телефон? Ах, вот он – на маленькой этажерке в углу. Старушка с удивлением смотрела на эту странную продолговатую вещицу. Нажать всего несколько кнопочек, и она тут же услышит голос Леночки или Илюши! Чудо какое-то… Клавдия Сергеевна протянула руку к телефону. «Но что же я скажу им? – вдруг подумала она. – О том, как обещал прийти Ефимыч и не пришел, как потом пришла Леночка и поправила крыльцо, как отказалась взять пион, как пахнет здесь по вечерам сиренью… Может, сказать о том, что приболела?.. Или нет, об этом не надо, лучше не волновать их… Скажу, что просто соскучилась. Пусть приезжают. Наварю им щавелевых щей…»
Клавдия Сергеевна уже несколько минут держала телефон в руке и думала, что же она им скажет. И опять вспоминала…
Вспоминала, как вдруг почувствовала себя чужой в своей московской квартире, куда когда-то дочь, разведясь с мужем, приехала к ней с маленьким Илюшей на руках… Господи, кажется, это было совсем недавно!.. Как этой весной они уговаривали ее поехать на дачу, дескать, и воздух там хороший, и одна она поживет, отдохнет от них… Как Илюша привез ее сюда на своей машине (совсем взрослый стал!) с двумя сумками продуктов и вот этим телефоном, как, прощаясь, сказал, чтобы она не скучала, и, мол, если что, звонила… А они с матерью приедут через пару недель…
Клавдия Сергеевна взглянула на часы. Неужели уже вечер? Как быстро прошел день… Часы нерешительно показывали без пяти восемь. Казалось, они сомневались в том, что еще нужны кому-то, и в том, стоит ли вообще идти дальше и тянуть до бесконечности эту бессмысленно-тяжелую лямку времени…
Сколько таких вот дней ей еще осталось?.. Как надо прожить их?.. Ну, да бог с ними…
Из полуоткрытого окна остро пахнуло душистой прохладой.
«Пойду откопаю Леночке пион», – неожиданно решила Клавдия Сергеевна и положила телефон на прежнее место.
Люди теперь, наверное, между собой при встречах реже общаются, чем по телефону. Даже по улицам шагают с телефоном: «Алло! Как слышно? Я иду, скоро буду дома».
Оказывается, приспособления для разговоров на расстоянии изобрели ещё в древности. Кто бы мог подумать, что предком телефона была… обыкновенная тыква.
Однажды археологи в Перу, что в Южной Америке, изучали развалины дворца, построенного больше тысячи лет назад. При раскопках обнаружили окаменевшие остатки тыкв, которые, по мнению учёных, служили во дворце… телефоном. Из плодов выскребали сердцевину, хорошо высушивали и, соединив натянутой бечёвкой, укрепляли в разных помещениях. Если по одной тыкве щёлкнуть, звук гулко отдаётся в другой.
Представляете, утром важный вельможа с помощью тыкв передаёт слуге условный сигнал: «Подать мне в постель горячего шоколаду!» И получает в ответ: «Слушаюсь, сейчас принесу».
В древней Персии, у царя Кира имелась для связи специальная служба «Королевские уши». 30 тысяч человек были расставлены по горкам и пригоркам. Они по цепочке передавали друг другу приказания царя. Так за один день докрикивались, например, до другого города, до которого гонцу пришлось бы идти не одну неделю.
Когда в разных странах появились телефонные аппараты, назвали их по-гречески: телефон, что означает: «звук издалека».
Я отлично умею считать.
Вообще, я люблю учиться.
Мне сегодня поставили пять:
Два по пению,
Два по чтению
И по русскому единицу.
Наш учитель математики Николай Семёнович любит совершать неожиданные поступки. Вот как вчера. Он влетел в класс и с порога заявил:
— Я не буду вас мучить, как профессор Павлов собачек. Я приготовил вам сюрприз. Имею я право приготовить вам сюрприз?
— Дааа…
Вразброд, не очень уверенно отозвался класс. Знали мы эти учительские сюрпризы. Обрадуешься вот так вот, а он тебе – бабах! контрольную работу написать предложит.
С этими учителями держать нужно ухо востро. Мы с Серёжкой переглянулись и решили подождать выражать восторги.
— Скучные вы люди, — вздохнул Николай Семёнович. – Даже сюрпризу порадоваться не можете. Не стоило бы вам его делать. Ну да ладно – обещал, выполню.
Он сел за стол и открыл журнал.
По классу пронесся вздох разочарования. А Серёжка даже кулаком по парте тихонько стукнул.
— Так и знал, — говорит он, — что опять вызывать будет. Тоже мне – сюрприз!
Но Николай Семёнович посмотрел на нас и спросил, постукивая ручкой по столу:
— Кто согласен на тройку?
Я ушам своим не поверил и сразу же полез из-за парты, но меня остановил бдительный Серёжка.
— Ты куда?! – зашипел он. – Сейчас согласишься, а он тебя как спросит! Ты что, не знаешь, что даром даже фантиков не бывает?
Я согласился с ним и сел на место. Не помнил я, чтобы так вот, за здорово живешь, тройки ставили. Что-то тут было не так.
Класс напряженно молчал, все вертели головами, глядя друг на друга и на Николая Семёновича, который сидел за столом перед открытым журналом, и постукивал ручкой по столу.
— Я согласен! – пробасил с последней парты в соседнем ряду Петька Кукушкин, вечный двоечник.
— Согласен? – оживился Николай Семёнович. – Хорошо. Ставлю тройку. Есть ещё желающие?
Потянулись вверх робкие руки вечных троечников и двоечников, которым было всё равно, лишь бы получить трояк не напрягаясь. Я тоже хотел поднять руку, но меня опять остановил Серёжка.
— Ты что? – горячо зашептал он мне на ухо. – Это же провокация! Ты что, не понимаешь?! Я же тебе говорю: бесплатно даже фантиков не бывает.
Мне очень хотелось получить тройку без мучений, больше я всё равно не вытянул бы. Но Серёжке я верил.
Тем временем подняли руки все двоечники и троечники, кроме твердых «хорошистов» и отличников, которым тройка совершенно ни к чему.
Николай Семёнович осмотрел класс, заглянул в журнал и спросил:
— Больше нет желающих?
И почему-то посмотрел на меня и Серёжку.
Я тоже умоляюще посмотрел на Серёжку, но он двинул меня локтем в бок, и я остался сидеть, не подняв руку.
— Ну что же, — удовлетворённо покивал учитель. – Все, кто согласен на тройку, могут идти гулять. Только не шуметь в коридоре!
Первым вылетел за двери ошалевший от дармовой тройки Петька Кукушкин. За ним потянулись остальные, получившие трояк.
Я с укоризной посмотрел на Серёжку.
— Спокойно! – оттопырил нижнюю губу Серёжка. – Посмотрим, что будет дальше!
А дальше Николай Семёнович осмотрел оставшихся и спросил:
— Кто из вас согласен на четверку?
Потянули руки почти все оставшиеся, кроме отличников Машки Булкиной, Верки Матвеевой и Лешки Чайникова.
Потянул руку и я, но меня опять ухватил за рукав Серёжка.
— Ты что, — вырвал я рукав. – С ума сошёл?! Я последний раз четвёрку получил на уроке физкультуры два месяца назад. Да и ту мне физрук поставил только за то, чтобы я слез с каната, на котором висел под потолком.
— Ты что?! – шипел мне в ухо Сережка. – Он сейчас четвёрки поставит, а потом только пятёрки останутся. Все поспешили, а мы с тобой по пятёрке получим. Завтра нам все обзавидуются, задарма пятёрку получить!
Я задумался и представил себе, как обрадуются дома, если я принесу пятёрку!
И я согласился, только спросил Серёжку тихо:
— Ты же говорил, что бесплатных фантиков не бывает?
— Из всех правил бывают исключения, — важно ответил Серёжка.
— Больше никто не желает четвёрку? – спросил Николай Семёнович, лукаво глядя на меня и Серёжку.
Мы гордо промолчали.
— Ну что же, — пожал плечами математик. – Все, кто согласен на четвёрки, могут идти гулять.
Класс мгновенно опустел. Николай Семёнович придвинул к себе журнал и, постукивая ручкой по столу, спросил:
— Ну, что же, тройки закончились, четвёрки тоже. Остались только пятёрки. Но, как говорят, бесплатных даже фантиков не бывает. Пятёрки нужно зарабатывать. Прошу к доске. Кто первый? Может быть ты, Вася Бякин?
И посмотрел на меня добрыми глазами.
Правительство Москвы приступило к строительству моста вдоль Москвы-реки.
Министерство путей сообщения разделится на два: «Туда» и «Обратно».
Как учителя ни корми, он всё равно двойки ставит.
За одного битого родителей в школу вызывают.
Из дневника двойку не выкинешь.
Выхожу один. А на дорогеее..!
Тебе так плохо: ты меня не знаешь.
В туннеле можно встретить электричку.
Ты в банк сходи. А я покараулю.
Не знаешь, как сказать? И слава Богу!
Я лежу в своей палатке,
Надо мной комар навис.
Пусть кусает руки, пятки,
Лишь бы попу не отгрыз.
Телевизор утром включишь –
Можно лечь и умереть:
Вместо «здрасьте» – сразу страсти,
Где же мультик посмотреть?
Я ужастик посмотрела,
Даже ночью снилось,
На уроке то и дело
В туалет просилась.
Отважная дама из Питера
На рынке рейтузы похитила.
И тут же, на рынке,
Украла ботинки
И свитер, – а как же без свитера!
Дочь индийского йога в Кижах
Спать ложилась на острых ножах.
А папаша всю ночь
Волновался за дочь:
Вдруг чихнет!.. Да-а, тревожно в Кижах.
Ленивые японцы пишут стихи в три строчки. Трудолюбивый Бонифаций дописывает к ним по одной строчке и вот что получается.
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
А Я ВОТ МАЮСЬ ЧУШЬЮ
Всё кружится стрекоза…
Никак зацепиться не может
За стебли гибкой травы
ПОСРЕДСТВОМ РУЧЕК И НОЖЕК.
Хокку в переводе Веры Марковой. «Плюс» сочинил Бонифаций под руководством Германа Лукомникова.
«Крошка сын к отцу пришёл
И сказала кроха:
«Роллинг стоунз» — хорошо,
А «Берёзка» — плохо!»
В.Маяковский (черновой вариант)
Принцесса сидела в замке Дракона, когда зазвенели стёкла и посуда.
— Ой, кто это?! — ахнул Дракон.
— Это Ванькин меня спасать приехал, — сказала Принцесса.
— А почему так стёкла звенят?
– Так он же с магнитофоном. «Соня» по японски.
Тут вошел Ванькин с магнитофоном за поясом, сплюнул на пол и спросил:
— Которая из вас Принцесса?
— Они, они! — поспешно указал на Принцессу Дракон. — А вы что, не видите?!
— У него очки фирмой залеплены, — объяснила Принцесса. — «Полуройды» по французски.
— Может, тогда очки снимите? — спросил Дракон. — А то я от испуга чуть голову свою не проглотил.
— Очи-то разуть можно, — сказал Ванькин. — Только я без них ещё страшней.
— У него синяк под глазом, — объяснила Принцесса, — «Фингал» по-английски.
Ванькин закурил, выпуская дым изо рта, из ноздрей, из ушей и других органов своего отечественного тела.
Дракон стал кашлять и, забившись в угол, спросил:
— Вы к нам с чем пришли?
— С мячом, — сказал Ванькин и ударил по мячу.
Мяч угодил Дракону в один из лбов, и Дракон зажмурился.
К тому же от Ванькиного наряда у него рябило в глазах: куртка «Монтана», джинсы «Леви Страус», шапка «Тойота», кроссовки «Адидас», шнурки «Рибок».
Дракон стыдливо поджал ноги в сандалиях «Скороход» с когтями наружу и крикнул:
— Тот, кто носит «Адидас»,
Нашу родину продаст!
— Не возбухай, гриб вонючий! — сказал Ванькин. — Ща как по скулятнику выпишу — на пупе завертишься!
Ванькин рванул куртку — на груди у него было написано: «Не забуду математику», — и ниже шли формулы.
— Нехороший вы человек, — сказал Дракон.
— А ты ящер убогий! — рубанул Ванькин.
— А вы… — запнулся Дракон, — а вы… человек нехороший.
— Фильтруй базар, гребень беспонтовый! — рубанул Ванькин.
— А вы… — Дракон покраснел. — А вы человек не очень хороший.
— Глохни, фанера! — отрубил Ванькин и врубил магнитофон.
— Забирайте свою принцессу! — хором закричал Дракон.
— Не хочу с Ванькиным! — заплакала Принцесса. — Лучше уж с Драконом!
Но Ванькин уже сграбастал её своими лапами, перекинул поперёк седла и завёл мотор. Мопед по кличке «Раздолбай» взревел и помчался по лесу, распугивая леших, кикимор и водяных.
В маленький вагон вошла маленькая старушка.
Маленький мальчик нехотя встал.
– Так место не уступают! – сказала старушка.
Маленький мальчик сел и быстро встал.
– Плохо! – сказала старушка.
Мальчик сел и, кланяясь, встал.
– Лучше! – сказала старушка.
Мальчик сел и, шатаясь, встал.
– Резче! – сказала старушка.
Мальчик сел и больше не встал.
Старушка сказала:
— Ну и нахал!
Как русским обыграть в футбол бразильцев?
Семья болельщиков
Очень просто: скосить на поле траву, залить его льдом и раздать всем коньки.
Знает ли Васька Бякин хоть какой-нибудь закон физики?
Лена Бусина. Отличница
Знаю! При нагревании тела глаза расширяются!
Что сделать, чтобы в магазине получить сдачу?
Робкий Васечкин
Чтобы получить сдачу, иногда нужно ударить.
Как уменьшить грубость в хоккее?
Девочки-болельщицы
Это легко! Надо того, кто ударил чужого игрока, сажать не на скамью штрафников, а на скамью чужой команды.
Мама, я люблю Хичкока!
Посмотрела фильма три,
Но не сделалась жестока.
Все, что хочешь, говори,
Но душевен, мягок, робок
Показался мне Хичкок.
Прожила бы с ним бок о бок
Я какой угодно срок.
Я б готовила обеды,
Он бы фильмы сочинял.
И любил, любил меня,
Мой любезный, мой безвредный!
Бывало, дёрнешь за чеку,
Лимонка разорваться рвётся,
Но ты держишь на ней руку,
И ничего с ней не деётся!
(Нескладуха)
Пошла Улица запирать двери, а то ветер сильно дует. Закрыла Улица двери в одном, другом доме – всё равно откуда-то дует.
Думала-думала Улица, да вспомнила: окна я забыла закрыть. Пошла поскорее закрывать окна и форточки. Закрыла. Можно спать ложиться: нет, всё равно дует ветер. Улица побежала вдоль всех домов:
– Эй, закрывайте крепко-крепко окна и двери. А ветер всё дует и дует …. Откуда?
Вдруг Улица увидела: рядом с большими домами – малюсенький домик.
– Это чей?
– Мой.
Около домика стояла мышка. «Ах, вот откуда дует» – догадалась Улица и попросила мышку закрыть все окна и двери.
В тайге дружно жили вместе две куропаточки. У одной куропаточки были сломаны крылья, другая была слепая.
Как-то сидят они, и куропаточка со сломанными крыльями говорит:
– Если б я могла летать, я бы полетела на ягодную поляну и наелась там вдоволь.
А слепая куропаточка ей говорит:
– Я тоже слетала б, да ничего не вижу.
Сидят две куропаточки и горюют.
Посидев немножко, слепая куропаточка говорит:
– Есть хочется мне и тебе. Садись мне на спину, говори, куда лететь, и я отнесу тебя на ягодную поляну.
Так и решили. Слепая куропаточка посадила на себя куропаточку со сломанными крыльями, и они вместе добрались до ягодной поляны, и наелись там вдоволь.
События эти происходили в середине (теперь уж можно сказать далеких) пятидесятых годов.
«Мальчики, от няни Луши письмо пришло!», – закричала бабушка, выглянув во двор, где мы с братом гоняли в футбол на зажатой меж домов асфальтовой площадке. Вихрем пронеслись мы по двору, ворвались в комнату и, запыхавшиеся, остановились у стола. Чтобы отвлечь нас от игры в те годы, требовалось нечто гораздо большее, нежели кино или мороженое. Письмо было сложено треугольником. На одной стороне печатными буквами значилось: «Из деревни Лаптево. От Лукерьи Бреевой». На другой стороне – наш московский адрес. Бабушка открыла треугольник и стала читать. И хоть писала не сама няня Луша, а диктовала своему грамотному внуку Шурке, слова её, простые и ласковые, ясно представили нам крохотную, сгорбленную старушку с неизменным большим тряпичным узлом за плечами, и было не обязательно вникать в смысл какой-то длинной просьбы. Сообщала она, что хочет приехать в Москву за покупками, и просила «хозяина с хозяйкой» не отказать в ночлеге. В письме она кланялась всем, а нам с братом отдельно. «Жду ответа, как соловей лета». Этим посланье заканчивалось.
Мы с братом долго принюхивалось к письму. Оно пахло лесными орехами, деревенским молоком, ситцевым платьем в горошек, домотканым платком и ещё многими запахами, которыми пахла няня Луша, и которые хорошо помнили мы, живущие в городе мальчишки.
«Ба, пусть няня Луша приезжает!» – сказал брат. «Она же пишет, что приедет, – проговорила бабушка и села писать ответное письмо. – Неудобно же отказывать, она вашу маму вынянчила». Мы с братом не понимали, почему бабушка так говорит, не понимали, зачем няня Луша всегда спрашивала разрешения у «хозяина с хозяйкой», чтобы приехать к нам в гости. Ночью мы, лежа в кроватях, подолгу размышляли о том, чт? она нам привезёт и какую сказку расскажет. «Хорошо, если бы она жила с нами всё время», – вздыхали мы. Дни, когда приезжала няня Луша, были для нас настоящим праздником. Забывая обо всём на свете, даже о футболе, мы усаживались подле неё, готовые слушать, приникали щеками к её рукам и заглядывали в её быстрые, вечно смеющиеся глаза.
Странно: её лицо, хранящее следы тяжкой травмы (нянин нос, раздробленный в переносице, был изуродован конским копытом), не казалось нам безобразным.
Голос няни Луши, с сипотцой, протяжливый, был таким смешным и приветливым, что, как только она произносила первые слова, мы уже заливались хохотом; и она, глядя на нас, смеялась тоже. Она всегда рассказывала одну и ту же сказку про «мальчика-с-пальчика», и эта сказка каждый раз была для нас новой. Мы слушали её с такой жадностью, точно не «мальчик-с-пальчик», а мы с братом плутали по дремучему лесу и убегали от злых колдунов. Мне кажется, я и сейчас бы попросил няню рассказать именно эту сказку, обязательно вечером, обязательно на кухне, как тогда…
Её хрипловатые тихие слова, её бодрый старушечий смех, её манера сидеть в уголке, скрестив набухшие изработанные руки, привораживали нас. Мы мечтали уехать с ней в деревню Лаптево, в избушку, где потрескивают дрова в печке, а на печке лежит её мордастый внук Шурка и уписывает хлеб с салом; где в лесу волки, а в полях – сугробы. Одного мы не понимали: почему няня Луша никогда не входила в комнаты, а спала на тюфяке в кухне отдельно от всех. Сколько мы ни тянули её за обеденный стол, она отказывалась, говорила, что поест здесь, говорила, что здесь теплее. Мы удивлялись, почему «хозяин с хозяйкой», наши дедушка с бабушкой, никогда не укладывают её на кровать в большой комнате, а стелят на кухне. «Она не привыкла, что с ней поделаешь», – говорила бабушка, ставя перед няней кастрюльку с гречневой кашей. «Ешь, Луша, не стесняйся, – пододвигала ей кашу. – Сахар в сахарнице, бери сколько хочешь». «Благодарствуйте, хозяюшка, дай-то Бог вам здоровьичка, вам и деткам вашим, и внучикам золотым, дай-то Бог здоровьичка…» Она крестилась и низко кланялась, но от сахара отказывалась и вставала. «Нянь Луш, ты что? – мы усаживали её за кухонный стол.– Мы буржуи, что ли?» В эти минуты на нас находила ненависть к бабушке с дедушкой, ко всем хозяевам и жалость к няне Луше, которая это чувствовала и старалась отвлечь, развеселить нас рассказами о деревне. Потом она говорила, какие хорошие у нас бабушка, дедушка, папа и мама, доставала их чудесного своего мешка орехи, не очищенные от лесной шелухи, и накладывала полные пригоршни.
Обо всем этом думали мы с братишкой, лежа в кроватях, держа треугольное письмо под подушкой, попеременно передавая его друг другу. В твердой уверенности, что няня Луша скоро приедет, мы уснули.
Но не суждено было увидеть няню больше. Через год мы узнали, что её больше нет, что после треугольного пришло другое письмо, в котором сообщалось о её кончине, и которое скрывали от нас, боясь причинить боль.
С тех пор прошло много лет, но иногда из дальнего далека возникает пред глазами милый образ няни Луши. Сидит она в деревенской бревенчатой избе подле самовара и рассказывает внуку Шурке про «мальчика-с-пальчика» своим смешным сказочным ореховым голосом…
Взрослые чего-нибудь скажут этакое – и забыли, даже в голову больше не берут. Безответственно перепутают и даже прощенья не попросят. А нам потом расхлёбывай. Брат мой на этом как раз погорел, когда ему семь лет исполнилось.
Мама как-то раз на даче посуду моет, брат рассказывал, а он рядом вертится. И связал он перекрестно две щепки проволокой, и получился вполне приличный аэроплан. Олежич маме под нос деревяхи сует: правда, красиво? А она головой мотнула, как лошадка гривой, когда её слепень донимает. Но говорит ему поощрительно: Молодец! Красота Спасёт Мир!
И так брату понравилось, что его щепочный аэроплан спасёт мир, что он целый день им гудел и о красоте думал.
На следующий день гостей к нему собралось видимо-невидимо. Я же говорю, ему как раз семь лет исполнилось, все ребята дачного поселка Олежку как бы в школу провожали. Хотя ещё только второе июля было.
Все еле дождались полудня, когда мама стол с угощением и подарками на улицу выволокла. Все выглядывали из-за забора, а тут стали заходить по одному: и Надя Муравьёва с двумя косичками, и Катя Возная с хвостом, и Дианка стриженая, хотя ей только со второго этажа нашего дома надо было спуститься, но она всё равно из-за калитки пришла. И ещё пара пацанов – Олежич их помнит, а я нет, потому что меня тогда ещё на свете не было. Не знаю, что они ему подарили, но, наверное, что-нибудь хорошее.
И когда они на сладкое уже смотреть не могли, и пузырьки газировочные у всех в глазах стояли и на носу лопались, решили во что-нибудь поиграть. Уселись на поляне перед домом, а Олежка и заявляет: вставайте, сейчас я вас буду по красоте расставлять. И все его послушались и встали. Олежич их оглядел и говорит:
– Первым по красоте назначаю себя.
Спорить с ним никто не стал – День рождения у человека.
– Вторая будет Дианка.
И Дианка подвинулась к нему, как в строю на физкультуре. Хотя она самая мелкая, и получилось некрасиво, не по росту. Зато у неё в такую жару были удивительно белые колготки, ни обо что ещё не испачканные, и туфельки какие-то особенные.
За Дианкой братан поставил Надю Муравьёву, за то, что она его не била никогда. За ней – Катю. Та нахмурилась и губы закусила, потому что получилась уже только четвёртая по красоте. Надо было ему Надьку четвёртой, раз она всё равно драться не станет. Но брат у меня недальновидный, и пацан, который на голову его выше и на год старше, оказался пятым. Но Олежич совсем от счастья ошалел. Раскраснелся, глаза его смотрели, наверно, в разные стороны и видели на земле одну только красоту. Поэтому последнему пацану он так и сказал: а ты будешь последним. Тот прямо ушам своим не поверил. И даже не согласился. У него, видать, совсем другие соображения на этот счёт были. Настолько другие, что он даже драться не стал, а реветь убежал.
Вот тебе и Красота Спасёт Мир.
Не знаю, как они потом дальше играли, но это мама во всём виновата. Хоть она всем гостям подарки дарила.
И когда я прожил свои восемь лет, тоже хорошая погода стояла – сентябрьская золотая осень. Ко мне тоже все пришли. И мой дружок хоккеист Ванёк, и астроном Тёмик, и драчливые Димон с Дрюхычем, конечно. Пришла бы ещё и Наташка «из семейства длинноволосых», такие у неё волосы длинные. Но она переехала. И я всё думал: как бы мне случайно не начать их по красоте расставлять? Я их всех уважаю.
И тем более, я уже знал, чем это кончается, расставление по красоте или ещё по чему.
А если бы не знал, тогда первой – обязательно Наташку.
Однажды я наткнулся на книжку прозаика Калью Кангура «Сны в хрустальном чемодане» в переводе Наталии Калаус, а в книге – на остроумную сказку под названием «Рифмоплёт в клетке».
Злая колдунья Сутрапутра заманила к себе рассеянного рифмоплёта и решила сварить из него похлебку. Дальше было так:
– Кость собачья и два куриных крыла… – приговаривала она, бросая всё в варево.
Рифмоплёт, сидевший понуро в клетке, в глубокой рассеянности принялся незаметно для себя рифмовать слова Сутрапутры:
– Пугало грачье и старая метла…
Не теряя времени, Сутрапутра вылетела из дому и вскоре вернулась, таща голик (веник) и громадное пугало.
Затем опять забормотала:
– Сюда б ещё перчик, фасоли стручок…
– Сюда б ещё ларчик и банный полок…
Колдунья тотчас впихнула в котел огромный ларец и снова выскочила за дверь.
Не прошло и минуты, как она приволокла банный полок. Булькнув, он тоже исчез в котле с похлебкой.
– А теперь я… масла ложку… – пробубнила колдунья.
– А теперь – колдунью-крошку… – срифмовал рифмоплёт.
– А теперь колдунью-крошку? – Сутрапутра призадумалась. Оп-ля! – и она была в котле…
Так погибла злая колдунья, а рассеянный поэт оказался на свободе.
В этой сказке заключена мудрая метафора, которая лучше любых рассуждений показывает, что детская поэзия – это такое включение в игру, когда сама игра становится реальностью, жизнью.
Стихи эстонской поэтессы Леэло Тунгал, которые я хочу предложить вашему вниманию, на мой взгляд, и представляют из себя подобную игру. Они могут быть весёлыми или грустными, остроумными или лирическими, но, я надеюсь, вы всегда найдёте в них частичку педагогической мудрости, спрятанной между строк.
Леэло Тунгал – известная лирическая поэтесса. Кроме того, она издаёт один из детских эстонских журналов, то есть, многое знает про современных детей. И делится этим знанием талантливо и щедро.
Михаил Яснов
Перевод Михаила Яснова
Мама Юсся похожа на Юсся Ходит, весь день смеясь. Мама Ясся похожа на Ясся – Серьезная, как Яссь. А моя – поглядите сами! – Нет красивее и милей… Наши мамы Повсюду с нами, И все больше похожи с годами Они на своих детей!
Ну что за напасти!
На платье – чернила,
Из ванной торчат сапоги – чудеса!
Отмыть бы скорее котенка от мыла
И дать деревянной лошадке овса.
Ну что за напасти!
Плита в пластилине,
Посуда по дому пошла погулять.
На кухне – как в джунглях,
В шкафу – как в пустыне,
Все нужно по полкам опять расставлять.
Ну что за напасти!
Ковер не на месте,
Игрушечный клоун засунут в комод…
А времени – целых без четверти двести!
Ой, мама и папа вернутся вот-вот!
Теледень,
Теледень,
Телевизор целый день!
Телезвуки, телекраски,
Телебабушкины сказки,
Столько разных передач –
Телесмех и телеплач,
Телепесни,
Телебасни
По сигналу с телебашни!
Телепеночка поёт
На лесной поляне.
Телеветочка цветёт
На цветном экране.
Теледевочка еду
Носит Телемурке…
А когда во двор иду –
Как играю в жмурки:
Что за странные кругом
Запахи и звуки?
Это кто ко мне – бегом?
И с разбегу – в руки?
Телелапы…
Теленос…
Настоящий телепес!
Вдруг меня он цапнет?
Чур,
Не кусаться, пёсик!
Выключаю!
Где тут шнур?..
Да ведь это хвостик!
До чего же брать приятно
У других детей игрушки!
Пусть такая же пружинка
В заводной твоей лягушке,
Пусть такой же точно дома
Ждет тебя в прихожей мячик, –
Но в гостях они красивей!
Но в гостях они богаче!
Кукла, дудочка, машина,
Ослик, детская больница…
Расчудесная, чужая
Ночью комната приснится.
Сколько здесь игрушек разных!..
И от зависти спросонку
Всё сильней кусаешь ухо
Плюшевого медвежонка…
Иногда приходят грустные мысли,
Никуда от них не скрыться, не деться.
Так и лезут – прямо сердце изгрызли!..
А ещё твердят: счастливое детство!
Хоть играй, хоть хохочи до упаду –
Всё равно они приходят упрямо:
Почему так мало вижу я папу?
Почему так часто хмурится мама?
Почему болеет бабушка много?
Почему её приезды так редки?
Почему у нас ни пса у порога,
Ни кота, ни попугайчика в клетке?
Почему мне не рожают братишку?
То-то было бы вдвоём преотлично!
Почему суют термометр под мышку
А засунуть палец в нос – неприлично?
Мама купит мне на праздник игрушку.
Мама в горести мои не вникает.
А бывает в детстве горько и грустно, —
Может, чаще, чем у взрослых, бывает…
Когда я когда-нибудь буду большим,
А мама и папа – детьми,
Я стану добрей и внимательней к ним:
В кровать не отправлю с восьми,
Не буду ворчать
Если скатерть сомнут,
Не буду ругаться,
Когда разобьют
Тарелку свою или кружку, —
А просто куплю им игрушку!
Они застыдятся от этих проказ –
А я улыбнусь,
Рассмеюсь
И тотчас
Начну по головкам их гладить,
А в угол не стану их ставить.
Такие прекрасные будут дела!…
Вот только бы
выйти
скорей
из угла!
Всё началось с указа Петра Первого: неграмотных дворянских девушек — не венчать! Идея поставить женщин вровень с мужчинами принадлежала Екатерине II. Она же автор затеи организовать учебное заведение для девушек.
Обучали девиц в Смольном институте в Воскресенском женском монастыре на окраине Петербурга, называли учениц — смолянки.
Их собирались учить двум языкам: французскому и немецкому, позднее — итальянскому; физике, математике, астрономии, танцам, архитектуре. Увы, многое из этого списка осталось лишь на бумаге!..
Реально учили танцам, рукоделию. Физике и математике — слегка, литературе — неплохо, особенно в пушкинскую эпоху, когда преподавали литераторы А. В. Никитенко и П. А. Плетнев, тот самый, кому посвящен «Евгений Онегин».
Принимали девушек дворянского происхождения («дворянки») и девушек из мещан («мещанки»), для которых организовали специальное «Училище для малолетних девушек», позднее — Александровский институт. «Дворянки» и «мещанки» враждовали между собой.
В Смольном готовили: из «дворянок» — будущих фрейлин и светских невест, из «мещанок» — воспитательниц.
Учились 9 лет, брали шестилетних, и все это время смолянки были разлучены со своими близкими. Исключение составляли родители, жившие в Петербурге — они могли навещать своих девочек, и то ненадолго.
Обучение было ступенчатым:
1 ступень «кофейная», ученицы назывались — «кофейницы», потому что носили платья кофейного цвета с белыми передниками.
2 ступень — «голубая» — отличалась особой отчаянностью. «Голубые» дразнили учительниц, плохо учились и вообще безобразничали — что делать: переходный возраст!
3 ступень — «белые», хотя носили зеленые платья. Но бальные платья были белые! «Белым» разрешалось устраивать балы и даже приглашать придворных кавалеров! Иногда наезжали и великие князья.
Жили в дортуарах по 9 человек, но не одни, а с приставленной к ним дамой. В классах была своя — «классная» дама.
Распорядок дня — подъем в шесть утра, затем шесть или восемь уроков, время для игр — ограничено.
Как развлекались — помимо балов ставили спектакли, как правило, трагедии Вольтера и А. Сумарокова.
Перевод с английского Льва Оборина, 14 лет.
Жил бегемот, и мечтал он летать, Летать, тра-ля-ля, тру-ля-ля. Пришил себе крылышки (весу под стать) Под стать, тру-ля-ля, тра-ля-ля. Взобрался на гору со снегом, туманом, Взобрался, тра-ля, тру-ля-ля, Что над облаками и под океаном, Поднялся, тру-ля, тра-ля-ля. счастливый конец: Подпрыгнул легонько, от счастья взревел, Взревел, тра-ля-ля, тру-ля-ля. И словно орёл, к облакам полетел, Взлетел, тру-ля-ля, тра-ля-ля. печальный конец: Подпрыгнул как жаба, как камень, упал, Упал, тра-ля-ля, тру-ля-ля, Все кости, бедняжечка, переломал, Сломал, тру-ля-ля, тра-ля-ля. конец для трусливых цыплаков: Вниз он взглянул и вверх он взглянул, Взглянул, тра-ля-ля, тру-ля-ля. И к дому затем своему повернул, Повернул, тру-ля-ля, тра-ля-ля.
Если долго не копаться
В старом сундуке,
Или долго не кататься
На половике,
Или путать не пытаться
Бабушке клубочки –
Можно скоро разорваться
Прямо на клочочки!
Ну, а если проскрести
На столе царапину,
Или в кашу вытрясти
Папиросу папину,
Или развинтить умело
Мамины очки –
Вот тогда другое дело!
Всем спасибочки!
Стала сладкою рябина… Вся трава – как веник… Муравей несет дубину В теплый муравейник… В муравейнике напилит Из нее поленья… Потому что наступила Осень… к сожаленью…
Это кто поменьше кошки
И побольше огурца
Ходит-бродит по дорожке,
Переваливается?
Кто сердито глазки пучит,
Мух, зевая, ловит ртом?
Неуклюжая, как туча,
И в пупырышках притом?
Не зловредная ли баба,
Сплетница подъездная?
Нет, конечно! Это – жаба,
Добрая, полезная!
(Продолжение. Начало в номерах: 17, 18)
Я всё думал – сколько слонов Московскому Зоопарку в самый раз? Один? Два? Или больше? Зоопарк всё-таки не какой-нибудь, а столичный, и слон – зверь не последний. Подходят они друг другу – столичный зоопарк и не последний слон, потому что оба главные.
А оказывается, их в зоопарке – шесть! Во как! Шесть не последних слонов в главном зоопарке. От этого парк даже как-то еще столичнее делается, еще не последнее. Не в каждом зоопарке шесть слонов!
Четыре африканских и два индийских. А ведь еще и для других животных места хватило! Например, для лисиц.
А слоны, видимо, думают:
– Вон сколько нас здесь собралось! В столице. Наверное, больше нигде не осталось.
Ан нет, осталось. Еще один слон в зоопарке Сан-Диего живет в Америке. Сам видел. По телевизору.
Увидел я как-то в Московском Зоопарке бассейн с огромными голубыми окнами, через которые можно прямо в синюю глубину посмотреть:
– Кто же там плавает?
Стал я всматриваться в синюю глубину и ничего кроме этой глубины не видел. Уж не глубину ли тут показывают? Вон, мол, какая глубокая у нас глубина тут и какая синяя!
Совсем глаза уже выкатил, и вдруг мелькнул мимо окна силуэт, махнул ластами и ушел в синь.
– Батюшки, – подумал я, – кто ж это?
– А вы на табличке прочитайте! – посоветовал голос из-за спины.
Послушал я голос из-за спины и прочитал на табличке рядом с окном: «Калифорнийский морской лев».
– «Калифорнийский морской лев» написано! – ответил я голосу.
– Ну! – отозвался тот.
– А в бассейне-то кто? – спросил я.
– Как кто? – не понял голос. – Калифорнийский морской лев.
– Враки, – не поверил я. – Львов я видел. Они с гривой – желтые. А тут глубина одна синяя. Её тут показывают.
И пошёл дальше.
Устроился я работать в Птичий Отдел в Московском Зоопарке. На фазанью кухню. Рядом попугайная – там для попугаев еду готовят, а наша – фазанья. Попугайная в хорошей комнате находилась, а наша в кишке какой-то. Кишка эта как коридор, но выход с одной стороны. Поэтому и жизнь у нас на фазаннике была какая-то коридорная, неуютная. Ни чаю толком попить, ни пообедать. А чай в Зоопарке не последнее дело. Многие в Зоопарк вообще приходят только чтобы чай пить. Попил чай до шести часов и домой – ужинать. Вахтёры, например. Иногда только в окошки смотрят, чтобы кто чужой в зоопарк чай пить не прошёл. Потому что это большой секрет, что в Зоопарке все только чай пьют, а не работают. Его знать кому попало нельзя.
В Птичьем Отделе работали два человека. Эмма Ивановна и Женька Маленькая. Они точно к своим именам подходили. Эмма Ивановна такая же большая и сильная, как ее имя. У нее нога на два размера больше, чем у меня, и рост – метр девяносто. А Женя Маленькая – совсем крохотная, Эмме Ивановне по пояс. Ей все спецовки, которые для работы в Отделе выдавали – велики. Ни одна не подходит. И Эмме Ивановне тоже не подходят, но в другую сторону – коротки.
Вот так и живут у нас в Зоопарке два человека, одному все спецовки велики, другому – коротки.
Может, поэтому и нет больших друзей в Московском зоопарке, чем Эмма Ивановна и Женька Маленькая.
Обоих жизнь обделила, одну недостачей, другую излишеством. Вот поделилась бы Эмма Ивановна с Женькой Маленькой, и стали бы обе нормальными людьми, которые в спецовки вдеваются.
Однако не выйдет такого, потому что это изобилие и недостача даже в фамилиях отмечены. Эмма Ивановна у нас Козлова, а Женя – Тишкина. Что уж тут добавлять?
Ехал мужичок
В Вышний Волочок.
Вёз старичок
С собой куличок,
Яичек пяток
Да ниток клубок.
А большего себе
Он позволить не мог.
А из Вышнего Волочка
Старушка везла молочка
Литровую полную банку
И серого хлеба буханку.
Везла бережливо и нежно…
Их встреча была
НЕИЗБЕЖНА!!!
Кота держу я на коленях,
Он мил, хотя чернее сажи,
Его тихонечко я глажу,
К нему приходит вдохновенье.
И он мурлыкает мне нежно,
И жмурится так влажно-важно…
А чьи-то руки все прилежней
Касаются зверька из сажи.
Беда со мною – замарашкой –
Лицо и руки в пятнах-метках…
А кот уже сидит на ветке
И представляет себя пташкой.
Август. Астраханские арбузы
На московских сытых тротуарах.
Продавцы красны и толстопузы,
Руки потемнели от загара.
Аромат арбуза… Он особый.
Дышит — не надышится столица.
Треугольник вырезан — попробуй,
Никуда не надо торопиться.
Стоит на четырёх ногах
Мой деревянный стул.
Он мне не друг, он мне не враг,
Он спину изогнул.
Он просто ждёт меня весь день,
спокойствие храня,
Чтоб бросить на паркете тень,
Когда присяду я.
Я вчера у деда Вани
Показала номер свой:
Что умеют обезьяны
На арене цирковой.
Деду Ване целый вечер
Гвозди подаю теперь,
Чтобы он прибил покрепче
Оторвавшуюся дверь.
Не пойму, как по ладошке
Мама обо всём узнала:
По царапине – что кошку
Я вчера за хвост таскала,
По пятну от шоколадки –
То, что лазила в буфет
И взяла себе украдкой
Десять маленьких конфет.
Даже то, что понарошку
Губы красила с утра,
Рассказали ей ладошки.
Может, их помыть пора?
Первого апреля в Музее современной музыки произошла кража. Были похищены легендарные туфли на платформе Элви с Пресни, в которых он выступал на своих последних концертах. Бесценная вещь для всех его поклонников. Было известно, что похищение произошло где-то между 1100 и 1115. Сигнализация почему-то не сработала, поэтому похититель скрылся. Однако остались две сделанные скрытой камерой фотографии группы фанатов Элви, находившихся в его мемориальном зале в это время.
На левой из них фанаты перед входом в зал, а на правой – они же на выходе. Ясно, что кражу совершил кто-то из них. Но кто? Опытные сыщики ломали головы и не могли найти ответа. И только знаменитый сыщик майор Пронькин, внимательно изучив фото, сказал:
– Я знаю, кто это сделал?
Кого он имел в виду?
……………………………………………………………………….
На левом фото: 5 фанатов Элви, друг за другом входящие в зал (все разного роста, ног не видно).
На правом фото: те же пятеро, но уже на выходе из зала (видна надпись ВЫХОД) и в другом порядке (это важно). Один из них стал чуть выше.
……………………………………………………………………………………
Ответ: Как видно из фотографий, один из фанатов (тот, что с прической панка) стал чуть выше, чем он был на входе. Он-то скорее всего и украл бесценные туфли, а затем просто надел их на себя.
На уроке рисования вы мастерски изобразили два корабля, идущие полным ходом: старинный парусник и современный теплоход. Волны разбегаются от форштевня, весело развеваются флаги на мачтах…
Учитель рисования поставил вам пятёрку и показал рисунок коллегам. Преподаватель физики вздохнул и заметил, что автору рисунка следовало бы поставить двойку по физике.
Почему он так строг к вам?
Ответ:
Если вы соберётесь совершить морскую прогулку, советуем прихватить куртку и лёгкий свитер, иначе пронизывающий встречный ветер заставит вас укрыться в каюте. А что же будет на палубе парусника? Попутный ветер наполняет паруса, и фрегат бесшумно скользит по волнам. Стоп! Не встречный, а попутный ветер! Чтобы паруса были надуты, ветер должен дуть сзади. Значит, парусник движется медленнее ветра, и флаги будут развеваться к носу, а не к корме.
Немного непривычно, не правда ли?
Боже, как же я любил!
Ты б порадовался, Пушкин,
Выпьем, няня, где же кружка,
Пьем за то, чтоб я остыл!
Боже, как же я любил!
Как царевну я лягушку,
Ждал её и побрякушки
Из последних сил дарил!
Но она сказала «нет».
И смешно её подружкам!
Что мне делать, милый Пушкин?
Дай какой-нибудь совет!
Лишь поправил бакенбард,
Улыбаясь, мудрый Пушкин
И сказал: «Вам это нужно,
Мой любезный юный бард».
Я загадочно грустил,
Пил, ходил в грязи, как чушка,
Чёрта с два, свою пастушку
Этим я лишь веселил…
Всё бы ей хвостом вилять!
Тоже, мышка мне Норушка!
Что я в этой безделушке
Разглядел, чтоб так страдать?
Благородства б одолжил
Мне великодушный Пушкин,
Чтобы я своей подружке
Посвятил «Я Вас любил…»
(глава из повести «Дятел на берёзе)
Начинает тётя Дуня всегда одинаково: «…Я ещё тогда в девушках ходила…» Это значит – очень давно. Тогда ни Васи не было на свете, ни нас с Игорем. А овраг и лес были.
– Вот как-то пошла я по ягоды, тут земляники прямо сила была! Иду я – всё внаклонку, внаклонку, собираю, полно лукошко уже. А ягод – прямо земля красна, хоть граблями греби. Я косынку с головы скинула – в неё беру. И зачем так сделала, сама не знаю: всё равно ягоды помнутся. Жадность одолела.
Потом уходилась, села отдохнуть, оглянулась – а места-то незнакомые. Матушки родные! По левую руку – ельник с темнинкой, с веток мох свисает; по правую – трава зелёная, сочная, вроде осоки, и цветки белые шапками – «болеголов» их зовут,– духманные, сладко пахнут. «Что же это? – думаю.– Ведь нет у нас поблизости таких мест. Куда забрела?» И как к дому выйти, не знаю. Пошла в одну сторону – деревья стеной, валежник – не пройти. Повернула назад, а там уж не болото, а озерцо – утки плавают, лапами под водой рулят. И опять 1 думаю: нет таких мест у нас. Чужие места. Тут-то я и догадалась: да ведь это меня водит.
– Как это «водит»? – потянула я тётю Дуню за рукав.
– А так: от дома в чащу заманивает.
– Кто заманивает?
– Дедушка Лесной, кто же ещё?!
– Зачем ему?
– Не любит, чтоб лес обирали.
– А кто он, этот Дедушка? – это уже Игорь спросил. Глаза у него почернели.
Есть такие тайны, от которых глаза у людей темнеют, а голос становится тихим,– вот обратите внимание.
Тётя Дуня подумала, не сразу ответила. А потом и говорит:
– Да обычный Лесной Дедушка. Ещё его Шоптун зовут, а то и Квохтун. Сам – вот такой, чуть поболе вас будет и, кем хочет, тем и обернётся: хоть пнём лесным, хоть птицей, хоть зверем. А то и свой лик покажет. А уж голос подаст!..– и она передёрнула плечами.
– Он злой, этот… Ну… Шоптун? – опять спросил Игорь.
– По-разному. Одному повредит, другому поможет. Это уж как ему человек понравится.
– Это сказка?! – сказала я для храбрости.
– Эх ты,– повернулся ко мне Вася.– Да в нашем лесу прежде знаешь сколько всего водилось – и зверья, и нечисти. Верно, мам?
– Врать не стану,– опять помедлила тётя Дуня.– Сама не видела. Но люди говорят.
– А потом всё куда-то девалось, да?
– Помолчи ты! – рассердился на меня Игорь.– Ну, ну, тёть Дунь, дальше-то что?
– А дальше и есть самое диво. Ходила я, ходила по лесу… Свечерело, уж и солнца нет, а я всё там, всё выйти не могу. И стала я аукать. Кричу, а сама плачу от страху. И вдруг слышу – вроде ответил кто. Я ещё крикнула и жду. Опять голос. Да не человечий.
– Чей же? – выдохнул Игорь.
– Сам смекни.
– Его?
– Нет.
– Волчий?
– Нет, не угадаешь. «Бе-е-е!» – слышу. И опять – «бе-е-е!».
– Бемка?
– Ну да, коза. Уж не помню, как звали. Я на её голос и вышла. И прямо к оврагу. Отвязала козу и – домой. А ельник тот и озерцо с утками сроду больше не видела. А искала: ведь там земляники-то сила была!
Мы сидим молча. В загончике возится Бемка, жуёт, чешет о доски бок, потом вздыхает и ложится на солому.
– Ну, бегите домой! – говорит тётя Дуня.– Не боитесь? Может, проводить?
– Да что вы, тёть Дунь!
Мы, конечно, не боимся, особенно Игорь. Он очень храбрый.
– Не гляди в овраг,– командует он и держит меня за руку.
И мы идём по траве, сокращая путь, и за нами – тёмная от сбитой росы дорожка. А мама уже расстелила постели и ждёт нас на крылечке.
– Спать, спать, гулёны.
Мы быстро укладываемся в кровати. Берёза за окном шевелит ветками, вместе с чёрным воздухом сплетает паутину, и паутина эта опутывает нас, запелёнывает, утягивает в сон.
Мы с соседом Вовкой договорились стать чемпионами олимпийских игр и начали готовиться к соревнованиям. Сначала мы отжимались от пола. Вовка отжался один раз, а я в два раза больше.
— Хорошо потрудились, — сказал Вовка, — а теперь давай по улицам бегать.
Было 20 градусов мороза, и мы натянули на себя столько носков, что не смогли запихнуть ноги в ботинки. Тогда я забрался в дедушкины сапоги, а Вовка в мамины туфли на «шпильках». Свитеров на нас было столько, что Вовка еле втиснулся в бабушкино, а я в папино пальто.
На улице оказалось очень жарко. Подолы пальто мы зажали в руках. Вовка пыхтел, но с места почти не двигался, а я мчался за ним на огромной скорости. Прохожие останавливались, смотрели на нас и очень смеялись над Вовкой.
Один дяденька спросил меня:
— Мальчик, ты почему в одних носках?
— Я не в одних, я в десяти, — объяснил я прохожему.
— Но ведь кроме носков на тебе ничего нет.
— А пальто?
— Да я не о том, ты же без ботинок.
Я посмотрел, и, правда, сапог на мне не было. Я, наверное, сразу из них выпрыгнул. Тогда мы с Вовкой побежали обратно.
Дома Вовка сказал:
— Теперь займемся обливанием. Начинать надо с воды комнатной температуры.
Я поставил чайник на огонь, а Вовка разделся по пояс и склонился над раковиной. Я плеснул на него из чайника. А он завопил и начал носиться по кухне как ошпаренный.
— Холодная? — спросил я. – Может ещё подогреть?
— Я тебя самого сейчас взгрею, — заорал Вовка, — ошпарил человека, и ещё спрашивает, не холодно ли ему.
Тогда я всё понял и добавил в чайник воды из крана. Мы с Вовкой обдались ею по пояс и пошли записываться в Олимпийскую сборную.
Перевод с норвежского Юрия Вронского
Воробей сидит и плачет:
– Поломался чик-чирик!
Что теперь я буду делать?
Молча жить я не привык!
Стал он думать.
Думал, думал,
И придумал наконец:
– Полечу скорее в кузню –
Не поможет ли кузнец?
А кузнец толковый
Взял две нужных вещи –
Молот да клещи:
Пинг-панг,
Клинг-кланг! –
И чик-чирик
Как новый.
Я всю кладовую обшарил, и вдруг
Попался мне сыру засохшего круг.
Ах, только б он был не пустой!
Пытались мы резать его, а потом
Решили: разрубим его топором!
И сыр этот был не пустой.
Сначала из сыра явился портной,
Потом престарелый священник с женой.
Но сыр ещё был не пустой.
Красивая девушка вышла, а вслед
Явился хорошенький мальчик трёх лет.
И сыр ещё был не пустой.
Потом появилось двенадцать овец,
Потом наковальня, за нею – кузнец.
И сыр ещё был не пустой.
Козлёнок, телёнок, корова и вол,
Два стула, кровать, табуретка и стол.
И сыр ещё был не пустой.
Но вот появилась сова, а за ней –
Принцесса в карете с шестёркой коней.
И сыр оказался пустой.
На Иванов день оводы слетаются. И разбойничают. Литыми пулями впиваются они в тело, кровянят руки, ноги, живот. То и дело на реке слышатся оглушительные шлепки – прихлопываем на себе этих бандитов. А Николаю хоть бы что. Стоит по колено в воде. Застыл с удочкой: хариуса хочет.
На стремнине вода тянется, будто резиновая. Вот-вот, кажется, лопнет натянутая её поверхность, и откроются рыбьи горбатые спины. А пока хариуса я не видывал. Но по имени представляется он мне рыбой большой и тяжёлой. Вон как на середине реки играет! Взовьётся, мелькнёт в глазах серебристым отблеском, и бегут широкие круги. У меня в руках тоже удочка. Хороший прут срезал Николай. И червяка игривого насадил.
Овод ходит вокруг меня, опутывает игривыми нитями полёта. Прицеливается. Мешает следить за бегущим по быстрой воде поплавком. Честно говоря, нетерпелив я. Не могу стоять памятником. То на соседний омуток перебреду. А то и совсем про поплавок забуду. Взгляд мой перебрасывается на дальний берег. Он опрокинулся в реку вместе с чернеющими елями, ладными столетними амбарами, неожиданно возникшим на гребне грузовиком. Высыпают, вываливаются из отражённого кузова доярки, кувыркаются их цветные отражения в воде, чуть ли не на острие ёлок. Скорая вода рябит, рвёт упавший в неё берег, но не сдвинет с места ни грузовик, ни кустик, ни ёлочку. А грузовик сам взревел и укатил, увёз с собой отражение.
– Эгей! – весело кричат доярки. – Не агит ли бригада едет?
– Она! – отзывается Николай, следящий за подводным хариусом.
Пора, пора нам оставлять безнадёжное занятие. Вон уже и Валя помахивает гитарой. Хочется ей спеть дояркам ласковую песню своим суровым голосом. Солнце, светившее всю ночь, всю белую северную ночь, набрало утреннюю силу, греет воду, усыпляет неведомую мне рыбу хариуса. Натягиваются бегущие струйки воды, словно гитарные струны. Звенит река, большая обрисованная берегами гитара.
А хариус? Что ж хариус. Попробовал я его у гостеприимной Ольги. В слабом рассоле плотно лежали небольшие, с ладонь величиной, рыбки. Таял во рту хариус. А во мне звучала тихая мелодия реки, подхваченная гитарными переборами, мычанием сытых коров и разбойным гудением оводов.
Один человек по фамилии Лейкин
В саду отдыхал на зеленой скамейке.
И вдруг он увидел такую картину:
Какой-то художник рисует картину.
Сидит он на стульчике, краски мешая,
Рисует себе, никому не мешая.
И Лейкин подумал: «А что он рисует?
Меня это очень интересует!
Быть может, рисует прекрасную даму?
А может, про «Сникерс» рисует рекламу?
А может, рисует пятнистого дога?
А может, не дога, а носорога?
Хотя носорогов рисуют не в парке —
Удобнее их рисовать в зоопарке…»
Вот так рассуждал отдыхающий Лейкин.
Потом он тихонько встает со скамейки,
Тихонько художника сзади обходит,
Глядит на картину, и …что там находит?
Один человек по фамилии Лейкин
Сидит на зеленой садовой скамейке
И наблюдает такую картину:
Какой-то художник рисует картину…
Я люблю каникулы патамушта ни нада песать некаких дектантов!
Мы собрали много грибов, но на уху нам не хватило.
Летом мы часто купались и загорались.
Курица клюнула червяка в шею.
