Роза Хуснутдинова

ТОЧКА

Одна точка никак не могла найти себе места. Куда ни попадёт – всё не
туда. Попала к одному человеку на лицо, сказали: «Неприятный какой человек,
у него всё лицо в точках!» Попала на чашку фарфоровую, сказали:
«Бракованная чашка, не годится для подарка!»
Как-то красавица из Индии её к себе взяла, в краску красную обмакнула,
на лоб посадила.
«Красавица знатного рода!» – сказали люди.
Но на ночь красавица смыла точку с лица, пришлось точке отправиться
дальше. Долго так она по свету блуждала, наконец, попала в дом к человеку,
который писал, писал, остановиться не мог. Жена его просила остановиться,
дети, издатели, читатели, а он всё пишет и пишет. Тут точка опустилась к
нему на страницу. Человек сказал: «Всё! Ставлю точку!». И поставил. Так
точка, наконец, нашла своё место.

КВАДРАТ

Квадрат – не чёрный, не красный – белый, линией тонкой обведённый, все
углы свои пересчитал, проверил, на месте ли, равны ли друг другу, торчат ли
во все стороны, как положено углам, вздохнул, поднатужился и – в круг
обратился. Все прямо растерялись: как так, был квадратом, а стал кругом? С
какого бока теперь к нему подступиться? Не ухватишь, не зацепишь – не за
что. Одна кривая линия, без начала и конца… А ведь какой хороший квадрат
был – не чёрный, не красный – белый, линией тонкой обведённый, по бокам
углы торчат, все прямые, в обнимку стоят, и все равны друг другу…

Старая ведьма медленно помешивала кипящее в кастрюльке зелье сушёной лягушачьей лапкой, когда в дверь осторожно то ли поскреблись, то ли постучали.

– Входите, не заперто, – проворчала ведьма.

Вошёл кот. Ведьма удивлённо хмыкнула, не отрываясь от процесса помешивания.

– Надо же – стучится он! Никак случилось чего?

Кот в явном смущении уселся на пол, обвив лапы хвостом.

– Дело у меня к тебе, гм… хозяйка. Важное.

– Ну так говори! – заинтересовалась ведьма.

– Я тут… не один пришёл – кот покосился на дверь.

– Гостей привёл? Так пусть заходят, что ли…

– Ну, не совсем гостей… – задумался кот, махнул лапой и распахнул дверь. В комнату радостно вкатился рыже-чёрный мяфкающий клубок.

Ведьма уронила лягушачью лапку в обиженно булькнувший котелок.

– Эт-то… что? Кто? Сколько???

– Это мои. Котята. Восемь,– исчерпывающе пояснил кот.

Клубок рассыпался на восемь пушистых мячиков.

– И что они тут делают?! – возмущённо спросила ведьма. – В моём доме? Восемь котят!!! Ты с ума сошёл, Казанова хвостатый? Отец-герой выискался! А мать у них что себе думает?

– Мать ничего не думает, – погрустнел кот. – Домашняя кошечка, хозяин ей пригрозил, что весь выводок утопит. Что мне оставалось делать?

– Ну, разумеется, – всплеснула руками ведьма, – разумеется, их надо было тащить сюда!

Кот молчал, всем своим видом показывая, что да, именно. Ведьма плюхнулась в кресло.

– И что прикажешь с твоим семейством делать? Раз, два, три… трое чёрненьких, допустим, одного себе оставим, двоих на ближайшем шабаше пристроим. А рыжих? Рыжих-то куда, дуралей?

*

Девочка проснулась от осторожного стука в окно.

– Кто там? – девочке стало страшно.

– Кхе-кхе… Здравствуй, малышка. Это добрая фея.

– Да? – не очень поверила девочка. – Фея? А что ты тут делаешь… ночью?

– В гости прилетела – объяснила темнота за окном. — Тебя с днём рождения поздравить. Ты же Маша? И у тебя завтра день рождения? На вот, держи тебе подарочек!

На подоконник шлёпнулся и возмущённо мяукнул рыжий мячик. Забыв все страхи разом, девочка вскочила и побежала к окну, подхватив котёнка.

– Ой, это мне? Правда? Настоящий?

– Тебе, тебе, – проворчали снаружи окна, – не кричи, родителей разбудишь… С днём рождения, Маша.

– Спасибо, – прошептала девочка, не веря своему счастью. Котёнок громко мурчал, сидя у неё на руках.

– Пожалуйста. Имей в виду, он ещё может оказаться говорящим… если тебе повезёт. Смотрите, не обижайте друг друга, я через пару месяцев прилечу, проверю, – пообещали от окна. – Счастливо оставаться!

*

– Так, – задумался кот, листая блокнот. – Кто у нас следующий? Зелёная улица, дом 15, квартира 33. Мальчик, завтра исполняется семь лет, зовут Алёша…

– Что мне квартира, ты окно покажи! – проворчала ведьма, осторожно направляя метлу между многоэтажками…

Улица Хвойная оправдывала своё название. По обе её стороны росли высоченные ели, посаженные бог весть когда, в каком-то очень лохматом году. А на участках – сосны с пышными или отбитыми молнией верхушками. У многих стволы обвиты разросшимся диким виноградом.

Юлька ехала по Хвойной на старом велике, ехала медленно, заново разглядывала домики с мансардами, крылечками и пристройками, смешные таблички со злыми собаками, похожими на добрых крокодилов, и заржавленные почтовые ящики на калитках.

Улица эта не её, но живописнее нет во всем посёлке. А ещё здесь в конце лета одно удовольствие рыскать вдоль заборов по канавкам: грибов всяких завались, от белых до опят.

«Васька! Невеста едет!» – раздался басовитый мальчишеский голос где-то впереди за забором. Юлька не обратила на него внимания и продолжала ехать медленно и мечтательно: пропустила красивую трёхцветную кошку, оглянулась на дятла, самозабвенно долбившего дырку в низу старой ели.

Вдруг калитка почти напротив неё распахнулась, и оттуда появились двое мальчишек лет десяти-одиннадцати. Они стояли с таким видом, будто всю жизнь только её и ждали. Юлька продолжала ехать вперёд как ни в чём не бывало. Вдруг из сада раздался резкий свист, и она увидела ещё одного, стоявшего в развилке старой берёзы. В тот же миг один из тех двух нагнулся и, подобрав с дорожки горсть гравия, с залихватским видом швырнул ей прямо под колёса. Пришлось остановиться. Юлька почувствовала, что сердце у неё застучало громко и часто. Она быстро развернула велик, вскочила на него с разбегу и помчалась в сторону дома.

«Васька! Уматывает!» – послышалось вслед. Оглянувшись, она увидела погоню. Двое? Трое? А может, больше? Она поднажала на педали.

В глазах стало горячо. Тут уже не до красот. Мальчишек этих она не знала. Но никакого доверия они не внушали.

Поворот. Ещё один. Родная улица Нестерова – самая узкая в посёлке, заросшая по бокам шиповником и крапивой. В это время один из преследователей догнал её слева: «Врёшь – не уйдёшь!» Юлька рванула из последних сил. Преследователь попытался сделать подсечку. Она резко повернула руль вправо и полетела в канаву – к счастью, почти возле собственной калитки. «Мааам!», – изо всех сил крикнула она.

Мама сидела прямо в саду за столом – они с её подругой, тётей Мариной, писали бесконечную книгу по театральному костюму. Она выбежала на крик и увидела Юльку с велосипедом в канаве с крапивой и уносящуюся на велосипедах ораву каких-то охламонов.

У велосипеда обнаружилась безнадежная «восьмёрка». («Ничего, – сказала мама, – он и так отслужил своё. Значит, пора покупать новый»). Колено и локоть залили зелёнкой. Красиво! И сели пить на веранде чай.

Пришла бабушка.

– Ты их знаешь? – спросила она.

– Не-а. Кажется, с Хвойной. Одного Васька зовут.

– Изверги, – сказала бабушка.

Приключение забылось. Юлька мечтала о новом велосипеде.

Прошло дней десять. Как-то вечером она рыхлила землю вдоль садовой дорожки: на следующий день они с бабушкой собирались высаживать рассаду астр. Верхушки сосен уже начинали зажигаться оранжевым светом.

Дятлы ещё чего-то не додолбили, сойки не докричали, зяблики не допели. Вдруг в щель калитки кто-то тихо сказал: «Эй! Привет! Подойди, а?»

Она подошла. Посмотрела: мальчишка. Белобрысый, стриженный почти под нуль, глаза серо-голубые, улыбка – хоть завязочки пришей.

– Привет, – сказала Юлька. – Ты чего?

– Щенок не нужен?

– Наверно, нет.

– Почему?

– Бабушка не хочет.

(У них год назад умер старый пёс по имени Дюк, настоящая немецкая овчарка).

– Ну, посмотри хотя бы!

Юлька оглянулась, не видно ли бабушки, и открыла калитку.

На руках у мальчишки был щенок – серый, уши висят, как привядшие в жару подорожники, а на носу почему-то большое розовое пятно.

Щенок посмотрел ей прямо в глаза – и Юлька засмеялась.

– Откуда? – спросила она.

– Чара у нас ощенилась, – сказал мальчишка. – Остальных дед утопил. А этого не знаем, куда девать. Тоже грозится. Возьми, а?

Юлька посмотрела на щенка и быстро сказала: «Давай».

Он осторожно переложил его ей на руки.

– Можно зайду?

– Заходи.

Он вошел.

– Скорей в резиденцию! – скомандовала Юлька.

«Резиденцией» назывался маленький зелёный домик под большим каштаном. Летом в нём часто заночёвывали гости, приезжавшие на уикэнд. Там Юлька организовала щенку гнездо из своего старого свитера, потом сбегала в дом и принесла размоченного в молоке хлеба на блюдце и воды в кошачьей миске. Щенок быстро всё это съел, полакал водички и задремал.

– Можно я буду иногда приходить? – спросил мальчишка.

– Можно, как тебя зовут.

– Вася.

– Меня Юлька. Где живешь?

– На Хвойной, – сказал он с кривой улыбкой и отвернулся…

Потом был разговор с бабушкой.

– Это ещё что?!

– Щенок.

– Я же сказала: пока собаку не берём.

– Но так получилось, ба. Принесли, попросили. Чистокровная овчарка.

– Ага, вижу. С поросячьим носом.

Бабушка подняла щенка за шкирку.

– И на пузе пятна такие же.

– Да нет, – сказала Женька. – Это просто он маленький ещё.

– И откуда такое сокровище?

– С Хвойной.

– От извергов, что ли? – спросила бабушка и посмотрела на неё неуютным всезнающим взглядом.

– Ну и что, – сказала Юлька упрямо. – Они же его не утопили. А вот мы, если не возьмём, точно будем изверги.

Бабушка замолчала. Поглядела ещё раз на щенка и сказала, как махнула рукой:

– Ладно, бери. – Потом, скрывая хитрую улыбку, добавила: – Ну смотри, если он вырастет у тебя прыщеватым коротыгой!

– Да ты что! Бабушка! – закричала Юлька. – Посмотри, какой он красивый. Вылитый овчар!

Они опять посмотрели на серый комочек в углу.

– Ба, – спросила Юлька тихо, – а можно он будет к нему приходить?

– Кто?

– Вася. Ну, который принёс.

– Изверг?!

И они обе захохотали.

Домашний робот Танюша оказался девочкой. Во всяком случае, он так считал, и когда его купили в магазине «Робототехника», робот упросил хозяев дать ему женское имя. Сергей Петрович и Галина Ивановна не возражали, да и их десятилетний сын Петька тоже ничего не имел против. А для того чтобы робот Танюша соответствовал своему имени, Галина Ивановна сразу сшила ему из старой шторы юбочку и небольшой кокошник, которым новоиспёченная Танюша и украсила свою квадратную металлическую голову. Правда, всех немного смущало то, что стокилограммовая Танюша говорила громоподобным мужским басом и легко разламывала манипуляторами самые крепкие кокосовые орехи. Но и к этому все скоро привыкли.

– Девочка так девочка, – пожав плечами, сказала Галина Ивановна на семейном совете.

– А по мне, пусть хоть сумчатым тигром назовётся или египетской пирамидой Хеопса, – поддержал жену Сергей Петрович. – Лишь бы своё дело хорошо выполнял… то есть, выполняла.

– Девчонка даже лучше, – в свою очередь сказал Петька. – Вы мне давно обещали сестрёнку. Вот она и появилась, только железная.

– Я только боюсь, что через месяц она захочет стать мальчишкой, и придётся нам давать ей новое имя, – задумчиво проговорил Сергей Петрович. – А ещё через месяц взбредет нашему роботу в сумасбродную голову, что он собачка-фокстерьер. Надо будет привыкать к новому имени, то есть, кличке. Да и неприлично как-то робота Жучкой звать.

– Не выдумывай, – остановила мужа Галина Ивановна. – Хочет быть девочкой, пусть будет. А то мне одной с двумя мужчинами очень трудно управляться. Хоть будет с кем поплакать да о женских делах поговорить.

Робот Танюша довольно быстро доказала всем, что женского в ней действительно больше, чем мужского. Она очень хорошо вела хозяйство, частенько вертелась перед зеркалом и примеряла наряды и шляпки Галины Ивановны. Петькина мама смотрела на это сквозь пальцы, даже когда у неё пропали губная помада и накладные ресницы, а вот Сергей Петрович как-то не выдержал. Однажды утром он обнаружил почти пустой пузырёк из-под одеколона, который купил всего два дня назад. Сергей Петрович сразу направился к Танюше, но уже за три метра зажал пальцами нос и спросил:

– Ты что, вылила на свою лысую железную башку весь флакон?

– Не весь, – обиженно ответила Танюша. – Там ещё осталось.

– Ну почему нам всегда попадаются самые сумасшедшие роботы? – в сердцах воскликнул Петькин папа. Он имел в виду другого робота по имени Автандил, которого три года назад пришлось вернуть назад в магазин. У Автандила была страсть к холодному оружию, он ходил по квартире весь увешанный столовыми ножами, бряцал ими и пугал Галину Ивановну своим грозным видом. – Почему нельзя купить обыкновенного домашнего робота без пола, национальности и возраста, но умелого и послушного? – сокрушался Сергей Петрович. – В общем, запомни, – наконец обратился он к Танюше. – Если тебе ещё раз захочется вылить на свой глупый горшок мой одеколон, подойди и спроси у меня разрешение. Тебе всё ясно?

– Какой вы грубый, – пробасила Танюша. – Больно мне нужен ваш противный одеколон.

Об этом случае все скоро забыли. Жизнь снова пошла своим чередом, но как-то Сергей Петрович заметил, что Танюша ходит, понурив голову.

– Что случилось, Танюша, – спросил Петькин папа. У него сегодня было хорошее настроение, и он решил оказать роботу хоть какой-то знак внимания.

– Да поговорить не с кем, – печально ответила Танюша. – Вы, люди, не можете понять тонкой души робота. Вы чёрствые и эгоистичные. Вот я и грущу. Одиноко мне.

А в ближайшие выходные Сергей Петрович и Галина Ивановна решили пригласить гостей. Разговаривая по телефону, Петькин папа прикрыл трубку ладонью, чтобы Танюша не услышала, и тихо попросил своего сослуживца:

– Николай Николаевич, если можно, приезжайте со своим роботом Борей. Нашей Танюшке будет с кем поболтать. А то мается, бедняга, извелась вся от одиночества. Того и гляди, книжки начнёт читать или по театрам шастать.

Боря оказался очень застенчивым, но галантным роботом. Когда его познакомили с Танюшей, он долго переминался с ноги на ногу и вдруг схватил Танюшин манипулятор и поцеловал её металлические пальцы. Все были потрясены. Когда же роботы удалились в Петькину комнату, Сергей Петрович сказал своему сослуживцу:

– Кажется, ваш Боря тоже сбрендил. Чтобы один робот целовал другому манипуляторы, я такого ещё не видел.

Вечером, когда гости собрались уходить, выяснилось, что Танюши с Борей в доме нет. Вначале все подумали, что роботы ушли погулять, и спустились во двор, но роботов нигде не было. Поиски продолжались до полуночи, а затем Николай Николаевич с женой попросили приютить Борю до завтра, пообещали утром забрать его и уехали.

Танюшу с Борей искали целых две недели, но безрезультатно. Петька очень скучал без Танюши. Он к ней сильно привязался и каждый вечер выходил из дома на поиски. Петька подолгу бродил по улицам, надеясь, что Танюша вот-вот выйдет из-за поворота и скажет: «А вот и я». Но этого так и не произошло. В конце концов, хозяева решили, что роботов украли, или с ними что-то случилось, и их отправили на металлолом.

Через полгода Сергей Петрович и Галина Ивановна купили другого домашнего робота. Такого, о каком мечтал Петькин папа – работящего и без странностей. Его назвали Сеней, и это имя очень подходило этому покладистому железному работнику. А о Танюше, чтобы не расстраивать друг друга, старались больше не упоминать.

Уже глубокой осенью Танюшу с Борей обнаружили на окраине города Серпухова, на берегу Оки. Обнявшись, они сидели на огромном гранитном валуне и невидящими, потухшими фотоэлементами смотрели друг на друга. Аккумуляторы у обоих роботов давно сели, из-за дождей Танюша с Борей так заржавели, что намертво приросли друг к другу. Сейчас они напоминали очень древний памятник всем влюбленным, которые жили, может, и не так долго, но умерли в один день.

Мы с Мишкой встречаем на стадионе Сашку Мурашкина. Он как всегда улыбается, рад-радёшенек. Я тоже улыбнулся ему, но снисходительно. Мол, ты один, а я с приятелем. И вот он какой, мой приятель – речистый, бойкий отличник, не то, что ты, Мурашка, – рохля и двоечник.

Сашка рассказывает, что отец дал ему пятнадцать копеек на мороженое. Мы недоверчиво хмыкаем – знаем, что Мурашкин-старший пьёт, и денег дома вечно нет.

Но Сашка и правда достаёт из кармана пятнадчик. Мишка рассматривает Сашину монетку и вдруг суёт мне её в руку и говорит: «Бежим!..»

Куда? зачем? – даже не задумываюсь. Так я привык, что Мишка – командир, и надо его слушаться.

И вот бегу изо всех сил, Мишка тоже. Оглядываюсь: Сашка стоит ещё несколько секунд в изумлении, и доверчивая улыбка не оставляет его веснушчатое лицо. Он бросается за нами, но где там! – мы дружно улепётываем по беговой дорожке. Я сжимаю в кулаке монетку. Сашка начинает нагонять нас, и в тот момент, когда он уже готов схватить меня, я размахиваюсь и запускаю монетку на трибуну.

Сашка ткнулся мне в спину, потом я вижу его лицо – раскрасневшееся и потрясённое. Он не лезет драться, а просто тяжело дышит и беспомощно смотрит в ту сторону, куда я кинул монету.

Я тоже тяжело дышу и смотрю на пустую трибуну. На Сашу я смотреть уже не могу. Какая-то тяжесть стала подминать меня.

Не помню, что я сказал Саше. Возможно, утешил тем, что завтра принесу точно такую же монету. Мишка осуждающе смотрел на меня, будто бы он тут ни при чём.

Саша вдруг заплакал – тихо, беззвучно.

Я полез на трибуну, за мной полез и Мишка. Порылись в бумажках и шелухе, что лежали повсюду под скамейками, – ничего.

Мы разошлись.

На другой день всё открылось. Возвращаясь из школы, я увидел, что дедушка стоит у калитки. Я с испугом заметил на его лице выражение решимости и презрения.

– Ты брал у Саши Мурашкина пятнадцать копеек? – спросил дедушка и я услышал в этих словах клокочущий ужас перед тем, что я натворил.

Я замямлил что-то, низко опустив голову.

Когда мы вошли в дом, дедушка ушёл к бабушке в спальню и закрыл дверь. Я слышал, как он там вздыхал и сокрушался: «И это наш внук!..» Бабушка сомневалась: «Не может быть, чтобы он… Это всё Мишкины проделки…» Дедушка был безутешен.

Я стоял у белой двери, уткнувшись лбом в холод косяка. «Проклятая Мурашкина монетка, – ругался я про себя, – всю жизнь мне испортила!..»

Вечером дедушка собрался и ушёл, ничего не сказав нам с бабушкой. Мы сидели и ждали его. Бабушка проронила лишь несколько слов: «Что ты делаешь с дедом, у него же сердце слабое…»

Дедушка пришёл к ночи. Сквозь сон я услышал, как хлопнула дверь в коридоре.

На другой день я отозвал Сашку и извинился. Помню свой удвоившийся стыд, когда Сашка добродушно и удивлённо принял мои извинения.

– А я давно тебя простил… У тебя такой дедушка!..

Глаза мои вмиг набухли от слёз, мне нестерпимо захотелось плакать – за все эти дни, когда я почему-то не плакал.

Страшный сон приснился Серёже: старый Олеш протягивал к нему дрожащую руку и никак не мог дотянуться. Из глаз старика катились слёзы, губы кривились и хотели что-то произнести.

– Дедушка Олеш, я тебя не боюсь! – испуганно крикнул Серёжа и проснулся.

Он ещё долго лежал, зажмурившись. А если и правда Олеш стоит у кровати?..

«Я же хотел перед ним извиниться!» – вспомнил Серёжа и открыл глаза.

Была белая северная ночь. В распахнутом окне сражалась с ветром занавеска. Серёжа отодвинул её, чтобы закрыть окно, и чуть не вскрикнул: он увидел, как на скамейке перед своим дряхлым, врастающим в землю домом как-то странно сидит Олеш. Голова его запрокинута назад, на тёмную бревенчатую стену, словно дом, ровесник Олеша, принял старика на свою грудь.

Догадка пострашнее сна кольнула Серёжу в сердце.

У него не хватило духу громко позвать маму. Дрожа всем телом, он осторожно спустил ноги с кровати и босиком побежал в ту комнату, где она спала.

– Мам, мама!– Серёжа потряс её за плечо.

– Что случилось, сынок? – мать подняла с подушки растрепанную голову.

– Там… там Олеш умер! – отчаянно прошептал Серёжа.

Мать взглянула в окно, охнула и начала суетливо одеваться.

Серёжа вернулся в свою комнату, с головой забрался под одеяло и заплакал.

В смерти Олеша он чувствовал виноватым себя.

Никто из ребят ничего не знал о прежней жизни старика. Никто даже из взрослых не мог сказать, сколько Олешу лет. Сам он уже лет двадцать не разговаривал. Непонятно было – то ли не мог, то ли не хотел. Самые старые старики в посёлке говорили, что когда они родились, Олеш уже был взрослым.

В углах глаз старика ветвилось два дерева морщинок. Их зимние вершины спускались на впалые щёки и соединялись с другими вершинами – их на лице старика целый лес. Маленькие голубые глазки напоминали болотца – большие и ясные озёра заросли тиной и ряской.

Олеш жил один. Просыпался рано, до солнца, опираясь на палку, выходил на улицу. Медленно передвигая ноги в стареньких валенках, шёл к широкой скамье, сработанной им самим в давние-давние годы. Много лет это был его единственный путь – от дома к скамье и обратно. По-стариковски осторожно садился, клал скрещенные руки на палку, воткнутую в землю между коленями, и замирал. В это время он напоминал чучело большой, неизвестной птицы.

За Олешем ухаживала его дальняя родственница Зинаида. Три раза в неделю она приходила к старику готовить еду и подметала пол. Старика она побаивалась. Мало того, что ни слова не говорил, ещё и смотрел на неё странно, жалостно, словно молил о чём-то.

– Что, дедушка? – заботливо спрашивала Зинаида.

Старик молчал, а взгляд его говорил что-то очень важное.

Серёжа вспомнил, когда соседская трёхлетняя Танюшка начинала плакать, мать сердито пугала:

– Не перестанешь, сейчас Олеша позову!

Танюшка замолкала. Наверно, и других детей пугали стариком, потому что даже самые смелые мальчишки боялись его.

Вчера днём веснушчатый Лёвка Огнев сказал Серёже:

– Знаешь, почему все Олеша боятся? Да он колдун! А я вот колдунов не боюсь!

Чтобы доказать это, он бросил в старика палкой. Палка несколько раз перевернулась в воздухе и упала к ногам Олеша. Тот не шелохнулся.

– Эх ты! – сказал Серёжа. – Жрабрец-удалец палками швыряться! А ты вот так докажи: подойди к Олешу и постой около, пока я не досчитаю до ста. Идёт?

– Ишь, хитрый какой, – сощурился Левка. – Сам, небось, ни за что не пойдёшь!

– Я не пойду? – закричал Серёжа. – Я не пойду? Я, между прочим, палками не кидался!

– Ты трус! Ты, Серый, трус!

– Я трус?

Серёжа возмутился и решительно направился к Олешу. Внутри у него всё холодело от страха, но повернуть назад было нельзя: конопатый обсмеёт, проходу не даст.

Серёжа подошел близко к Олешу и нарочно громко, чтобы Лёвка слышал, сказал:

– Здравствуй, дед, сто семьдесят лет!

Старик услышал. Медленно поднял голову и увидел Серёжу. Олеш смотрел прямо на него, а мальчику казалось, что стариковский взгляд скользит мимо. Он обернулся, чтобы проследить за взглядом старика, а заодно показать конопатому трусу язык.

В тот же миг Серёжа почувствовал, как холодная старческая рука легла ему на затылок и медленно поползла ко лбу. Серёжа замер. Никогда в жизни он не испытывал ещё такого ужаса, а рука Олеша погладила светловолосую Серёжину голову и легла на своё место, на палку.

«Что же там Лёвка молчит? – думал Серёжа, глядя на старика расширенными от ужаса глазами. – Неужели ещё не досчитал до ста?»

И тут Серёжа увидел, как из глаз Олеша катятся крупные слёзы. Они сползли по руслам морщинок и заблестели в реденькой белой бородке.

– Сто! – крикнул Лёвка, но поражённый Серёжа не мог оторвать глаз от лица старика, по которому в дебрях морщин ползли и ползли блестящие капли.

– Сто! – испуганно заорал Лёвка, удивлённый, что Серёжа не бежит от старика сломя голову. – Сто, Серый, сто!

Внезапная жалость к старику переполнила всего Серёжу, и ком подступил к горлу. Чтобы не разреветься, он резко повернулся и побежал.

Лёвка ждал за забором.

– Ты чего там застрял? – испуганно спросил он. – Я на всякий случай смотри что приготовил. – На Лёвкиной ладони лежал обломок красного кирпича. – Я думал, этот колдун тебя заколдовал!

Серёжа разозлился и изо всех сил толкнул Лёвку. От неожиданности Лёвка упал. Он даже сдачи не дал – так удивился, даже не заорал на Серёжу, только спросил удивленно:

– Рехнулся ты, что ли?

Мрачный, Серёжа пошёл домой. Его дом был напротив избы Олеша. У крыльца оглянулся: старик продолжал смотреть перед собой, словно всё ещё видел Серёжино лицо.

И Серёже очень захотелось вернуться и попросить у старика прощения – и за Лёвкину палку, и за все нелепые страхи перед ним, беспомощным, одиноким.

Но он не вернулся. Лёвки постеснялся.

– Почему я не вернулся, почему? – уткнувшись в подушку, шептал Серёжа сквозь слёзы. – Что мне дурак Лёвка? А теперь Олеш умер, и никогда, никогда не узнает, что я хотел перед ним извиниться.

На дворе зафырчала машина. «Скорая помощь» увозила старика.

Остался дом. Казалось, ещё быстрее он стал врастать в землю, словно спешил вслед за хозяином.

Серёжа не мог глядеть на этот дом.

Как только выглянуло солнце, мама повела Мышонка на море. Он в первый раз был на море, и ему понравились три вещи.

Во-первых, длинная-длинная линия между песком и водой. Мышонок назвал её началом моря.

Во-вторых, длинная-длинная линия между морем и небом. Он назвал её концом моря.

И в-третьих, ему понравились белые птицы Чайки.

Так что когда одна летевшая Чайка закрылась, как зонтик, и села на песок рядом с Мышонком, он очень обрадовался. Хотя и не знал, как начать разговор с такой белой и важной птицей, и молчал. А Чайка ходила по пляжу.

Наконец Мышонок решился и сказал:

– Добрый день. Меня зовут Митя. Но все обычно называют меня Мышонком. Может быть потому, что я больше всего на свете люблю сыр. Считается, что мыши тоже. Хотя я думаю, люди точно не знают, что больше всего на свете любят мыши. Это знают только сами мыши… Правда, хорошо, что поменялась погода?

Но Чайка даже головы не повернула и продолжала ходить по пляжу.

– А кстати, – сказал Мышонок, – я никогда раньше не видел таких красивых птиц.

Чайка продолжала молча ходить по пляжу.

– А кстати… – снова начал Мышонок.

Но тут пришла мама.

– Что ты тут делаешь? – спросила мама. – Хочешь искупаться?

– Ура! – закричал Мышонок, забыв обо всём на свете.

И он купался, купался, купался, купался, купался, купался, купался, купался… и мама один раз сказала: иди на берег, и другой раз сказала: иди на берег, и наконец пошла и вытащила Мышонка из воды.

Когда мама растирала его полотенцем, он хмурился и опускал голову. Оттого, что у него было плохое настроение, он вспомнил про Чайку, которая отказалась с ним разговаривать. И совсем расстроенным голосом он сказал маме:

– Ты всегда велишь мне со всеми здороваться и говорить приятное, а тут была одна Чайка, я с ней поздоровался, а она мне не ответила, и потом я ещё сказал ей приятное, а она не ответила, и потом…

– Ну конечно, – сказала мама, надевая на Мышонка халатик. – Ведь Чайки говорят на другом языке. Чайки – иностранки.

Мышонок задумался. Он думал очень долго. Потом спросил:

– А что же делать, если с Чайкой вправду надо поговорить не просто из вежливости, а потому что ОЧЕНЬ НАДО?

– Если тебе придется долго жить с Чайками, тебе нужно будет выучить их язык.

– А что, они все слова говорят не так, как мы, и мне придётся выучить КАЖДОЕ СЛОВО?

– Да, каждое слово. Надень панамку.

Мышонок снова задумался. В это время рядом на песок опять села Чайка, не та, что в первый раз, но такая же белая.

Мышонок поднял камешек, лежавший у воды, подошёл к Чайке и сказал:

– Ка-ме-шек.

Чайка крикнула:

– Гу-га-лу.

Потом она клювом подцепила веточку, валявшуюся на песке, выплюнула её и прокричала:

– Гал-ла.

Мышонок снял с головы панамку и проговорил:

– Па-на-ма.

А Чайка сняла клювом с одной лапки кольцо и сказала:

– Лу-ло-кка.

Чтобы не забыть, Мышонок повторил:

– Гугалу, галла, лулокка.

Он и Чайка прыгали по песку, повторяя:

– Гугалу, галла, лулокка.

А потом сверху другая Чайка крикнула:

– Куао-а.

Мышонок понял, что его новую подругу зовут домой. Она крикнула в ответ другой Чайке:

– Уа.

Наверное, это означало «Лечу!».

– Уа? – спросил он у Чайки.

– Уа, – ответила она.

– До свидания, – сказал Мышонок.

– Анья, – прокричала Чайка Мышонку.

Взмахнула крыльями, оттолкнулась от песка, открылась, как зонтик, и полетела.

Сначала она парила над той линией, которую Мышонок про себя назвал началом моря, а потом вдруг оказалась возле другой, которую он назвал концом моря.

– Неужели она так быстро перелетела всё море? – думал Мышонок.

– Пора обедать, – сказала мама и стала собирать сумки. – Пошли.

– Уа, – ответил Мышонок.

– Не понимаю, – ответила мама.

– Уа, – повторил Мышонок.

– Не балуйся, – сказала мама и взяла его за руку. – Нам надо посмотреть, какие здесь кафе.

– Уа, – проговорил Мышонок, семеня вслед за мамой. – Это значит «иду» на языке чаек.

Он всё время чувствовал, что море стоит у него за спиной.

Доктор сказал, что при кашле очень полезно стоять на голове.

Доктор сказал, что надо есть по куску мела утром, днём и вечером, запивая холодным чаем, и живот никогда не будет болеть.

Доктор сказал, что при ангине нужно мазать горло черничным йогуртом.

Доктор сказал, что горчица – лучшее средство от зубной боли.

Доктор сказал, что вместо йода разбитую коленку можно мазать оранжевой акварелью.

Доктор сказал, что если нам не нравятся его советы, пусть доктором будет Машка, а он лучше во двор гулять пойдёт. Не очень-то ему и хотелось играть в нашу дурацкую больницу.

* * *

Маленькая собачка
Говорит: ав-ав!
Собака большая басом
Ей отвечает:
ГАВ.
Но даже она не знает,
Что говорит жираф.
Насчёт любого павлина
Ясна речевая картина:
Многие слышали, как он кричит.
Ревёт бегемот,
А львица рычит.
И только жираф жуёт
И молчит.
В шее жирафа, как нотки в ряд,
Спрятаны семь позвонков.
Ну неужели такой аппарат
Акустически бестолков?
И нужен только затем,
Чтоб жираф не сказал:
Я им ем.

(Так написал бы Маяковский)

Как
самолет, 
обугленный
в сотне войн,
МУХА!
Она так ХОЧЕТ
отведать сладкого.
Вот. Приближается. 
Слышите
Этот вой?
Мухе теперь никто не отменит посадку.
Мухин
мотор,
захлебываясь,
ОРРРЕТ! -
Чувствуя это вокруг себя и нутром.
Муха
В варенье - 
маленький самолёт,
Пьющий большой, расплавленный
АЭРОДРОМ. 

Перевод с немецкого Веры Комаровой

(Из повести «Бабушка! – кричит Фридер», издательство «Самокат»)

– Бабушка! – кричит Фридер и дёргает бабушку за юбку. – Я не хочу всё время быть Фридером, хочу побыть разочек бабушкой!

–  Да отстань от меня ради бога! – ворчит бабушка. – Радуйся, что ты мальчик. Детям живётся лучше!

– Вовсе нет, – говорит Фридер и берёт бабушкину шляпу – серую, и бабушкину сумку – чёрную. – Лучше живётся бабушкам, это же ясно!

– Ты что, с ума сошёл? – вскрикивает бабушка и хочет отнять шляпу. Тут Фридер шлёпает бабушку по пальцам, нахлобучивает шляпу на голову и приказывает:

– Марш в детскую. Теперь я буду бабушка, и всё тут!

– Да как ты со мной разговариваешь? – удивляется бабушка и хочет схватить свою сумку. Но Фридер быстро отдергивает её и низким голосом повторяет:

– Марш в детскую, я сказал! Там и играй. Но аккуратно, ты меня поняла? А я пойду на кухню!

И Фридер с достоинством удаляется, оставляя бабушку в полной растерянности.

Она смотрит ему вслед, потом качает головой и бормочет:

– Ну, озорник окаянный! Ну, погоди!

И исчезает в детской, плотно закрыв за собой дверь.

Фридер стоит на кухне, на голове шляпа, в руке сумка. Он смотрит вокруг. Потом кладёт на кухонный стол сначала шляпу, а рядом с ней – сумку.

Вот так.

Теперь он, значит, на кухне. И теперь он –  как будто бабушка. Что делает бабушка на кухне? Она моет посуду. Но мыть посуду скучно, и вообще, бабушка её давно уже помыла. Всё на своих местах. Кухня сверкает чистотой.

Что же ещё бабушка делает на кухне? А, ясно, она готовит еду.

Значит, надо что-нибудь приготовить. Лучше всего – рисовую кашу. Фридер её очень любит. Для рисовой каши нужен рис, и молоко, и корица, и сахар. Это Фридер давно уже знает. Рис стоит в кухонном шкафу. Фридер приносит табуретку, залезает на неё, открывает дверцу шкафа и так сильно дёргает за пакет с рисом, что тот рвётся, и рис сыплется на пол. Но это пустяки. Можно ведь всё подмести.

Теперь  нужен сахар. Банка с сахаром тоже стоит в шкафу. Фридер осторожно вынимает её,  осторожно слезает с табуретки и хочет поставить банку на стол. Но тут банка опрокидывается – можно сказать, сама – и сахар сыплется в бабушкину шляпу и сумку. Вот ведь незадача…

Ну ничего, теперь можно заняться корицей. Но Фридер не может её найти. Он вытаскивает из шкафа все миски, тарелки и кастрюли, но корица исчезла. Ладно, ничего страшного, это может подождать. Теперь нужно молоко.

Фридер достаёт из холодильника молоко и наливает его в кастрюлю. Только… почти половина молока разлилась. Но это пустяки, всё можно вытереть.

Теперь молоко нужно подогреть. Фридер ставит кастрюлю с молоком  на плиту.

Теперь нужно зажечь под ней огонь. Фридер ищет спички, ищет, ищет – и не находит. Но спички ему совершенно необходимы. Без них не будет никакого огня. А без огня молоко не подогреешь, это ясно.

– Бабушка!– кричит Фридер и распахивает дверь, – принеси мне спички, ба, и побыстрее!

– Разве я твоя служанка? – кричит бабушка в ответ. – Я в детской, играю в интересную игру, если хочешь знать!

Фридер прислушивается. Что там бабушка делает? Играет в интересную игру? Надо посмотреть.

Фридер мчится из кухни в детскую. Там сидит бабушка. Игрушки она разбросала по всей комнате. Гоночные машинки лежат на кровати, детали «Лего» – все, абсолютно все – валяются под кроватью и на столе, принадлежности для рисования – на полу, плюшевые игрушки – на стуле.

А бабушка занимается тем, что выкидывает кубики из коробки.

– Вот! – говорит она довольно, встаёт и бодро марширует мимо Фридера на кухню.

Фридер изумлён. Комната выглядит как неизвестно что! Вот это беспорядок! Он никогда ещё такого не устраивал!

– Бабушка! – вопит он возмущённо. – Моя комната теперь как свинарник!

– Как ты мне, так и я тебе! – кричит бабушка в ответ. – Моя кухня теперь тоже как свинарник! И вообще, тебе ещё рано зажигать плиту, сколько раз нужно это повторять!

– И вообще, – кричит Фридер, – тебе нельзя разбрасывать мои игрушки, сколько раз нужно это повторять!

 – Да ладно уж, – говорит бабушка, выглядывая из кухонной двери, – я замечательно поиграла. Когда бабушки становятся Фридерами, они именно так играют!

– А я, – говорит Фридер, усмехаясь, – я замечательно готовил. Когда Фридеры становятся бабушками, они именно так готовят.

– Да, к сожалению! – говорит бабушка и тоже усмехается.

Потом она чмокает Фридера в щёку и говорит:

– Знаешь что? Теперь я снова буду бабушкой, а ты – снова моим внуком. Я уберусь на кухне, а ты уберись у себя в комнате, ладно? А потом я сварю нам что-нибудь вкусное. Рисовую кашу, хорошо?

Фридер кивает, Фридер вздыхает и начинает укладывать кубики в коробку, собирать «Лего», и плюшевые игрушки, и ещё… и ещё… и ещё…

Вообще-то ему нравится снова быть Фридером. Стоит только подумать о просыпанном сахаре, о бабушкиной шляпе и сумке…

Бабушка вздыхает, и стонет, и трёт, и метёт, и убирает. Наконец она закончила уборку. Фридер тоже.

А потом бабушка и Фридер вместе сварили рисовую кашу. С корицей и сахаром. Бабушка сразу нашла корицу. Потому что она знает, где что стоит.

А потом бабушка и Фридер вместе играли. В «Лего». И построили очень красивый, очень большой дом. Потому что Фридер знает,  как это делается.

Не волнуйтесь

Пришли как-то две кошки на берег моря, а на берегу сидит дедушка, ловит рыбу.

– Опять этот дедушка, – говорит одна кошка. – Ты только посмотри, какой у него мех на голове! Какие-то клочья торчат в разные стороны!

– Да, – согласилась другая кошка. – Чучело!

А дедушка увидел кошек и дал им рыбы. Кошки поели и опять стали разговаривать.

– Если бы этот дедушка знал кошачий язык и понял, что мы о нём говорили…

– Он бы никогда не угостил нас рыбой.

– Да знаю я ваш кошачий, – сказал дедушка на кошачьем языке. – Только человек не должен на животных и насекомых обижаться. Потому что он умнее.

Одна кошка подмигнула другой, потом повернулась к дедушке и сказала:

– Умнее, умнее, не волнуйтесь.

Пожалуйста

– Однажды рыбак поймал большую рыбу, а рыба говорит:

– Не ешь меня, я несъедобная. Если ты меня съешь, у тебя онемеет язык, заболят зубы, и ты будешь всё время чихать.

«Отлично, – подумал рыбак. – Засолю и подарю гончару». Рыбак поругался с гончаром, из-за земли.

– Мириться пришёл, – усмехнулся гончар. – Согласен, что земля не на китах лежит, а на горшках?

– Согласен, – говорит рыбак (на самом деле он был не согласен). – Вот принёс тебе подарок.

Съел гончар рыбу, и ничего с ним не случилось.

– Спасибо, – говорит, – очень вкусно.

– Тьфу ты! – огорчился рыбак. – Наврала! Чтобы я испугался и отпустил её в море!

– Что? – спросил гончар.

– Ничего. Пожалуйста.

Вывод: Рыбы очень часто обманывают людей. И другие животные.

Калька спряталась под ворох чистого белья и только изредка высовывала то руку, то ногу, дико и таинственно хохоча.

– Ну чего ты, чего ты, слушай же, – теребил её ворох Раня. – Каль! Ну Каль, тссс – самое интересное осталось.

И заурчал не своим голосом:
– «Шота ничего не видел кругом и бродил впотьмах, натыкаясь каблуком на что-то стальное и странно звенящее. А в глазах плясал зелёный огонёк, и уж забыл капитан о кладе, только и видел, что огонёк этот прыгающий и манящий. Десять дней искала команда капитана Шота Эгнатьевича, но так и не нашла ни его, ни сундука. И каких бы то ни было следов. Странно, что и поляна с сосенками тоже как в воду канула, то-то оно, что в воду – была поляна – стало озеро».

– Вот, озеро! – наигранно устрашающе повторил Раня. – Чертовщина!

– Чертовщина? – вылезла Калька, всё ещё улыбаясь. – Это так, капелюшечка от чертовщины.

– Почему это капелюшечка?! – обиделся Раня.

– Это что, вот я тебе про вмятинку расскажу. – Калька уселась, будто приличная ученица за партой, даже улыбка куда-то спряталась, и начала: – В одном детском саде в полу, в спальне у окна была вмятинка. Обычная совершенно, все так думали, пока как-то летом не закрыли детский сад на ремонт. И вот рабочие замазали вмятинку, выровняли, а на другой день приходят, глядь – опять вмятинка, только на полметра подальше. И ту заделали, на третий день в другом месте, так они всё лето за этой вмятинкой и гонялись.

– Подумаешь, фантастика!

– А ничего и не фантастика, самое-то ужасное, что она и на стены перебралась, а как-то даже на окно, всё стекло тогда пришлось поменять, но она на потолок ушла. А детский сад до сих пор закрыт, и дети те уже давно выросли, а вот рабочие, – Калька перешла на шёпот, – рабочие, говорят, и сейчас там, им только материал подвозят, а сад стал маленьким внутри, и скоро там даже для рабочих места совсем не останется, и они – умрут!

Раня аж подпрыгнул, так она его этим «умрут» придавила!

– Ну а куда же она сама-то денется?

– Куда, куда, – передёрнула плечами сестра, – на соседний дом, видимо, перепрыгнет, – и кивнула головой в окно. Тут только Раня, понял что рядом с ними стоит заброшенный детский сад, спрятанный в зарослях. И так испугался, что озноб пробежал – перепрыгнет! Это значит, и мы за ней гоняться будем, и она нас вытеснит, и мы умрём, а она перепрыгнет! – думал Раня, покрываясь мурашками.

– Ой, Раник, смотри, мотыльки, – закричала вдруг Калька, подбегая к окну, а Раня только дёрнулся, как в кошмаре, и обернулся.

Густо чернела ночь, и белые летящие лепестки хаотично мелькали у форточки. Раня подошёл и закрыл её.

– Спать пора. – И спрятался под одеяло калачиком, даже одежду не скинул.

Калька тоже скоро легла. Походила мышонком по комнате, и тихо скрипнув пружинами, замерла.

– Рань, – послышалось глухое шептание. – Слышь, ты чего… я про вмятинку-то… выдумала. Выдумала я. Ох и пугливый ты, спи.

Под зонтом на руках у папы

Папа крепко держит зонт,
Под зонтом мне сухо,
Но не вижу горизонт –
Вижу папы ухо.
 
Это ухо – просто блеск!
До того родное,
Что немедленно полез
Целовать его я!

Недобритый папа

Папа небритый
Ходит сердитый,
Ходит колючий –
Бритый-то лучше!
 
- Ты бы побрился,
Пугаешь ты нас.
Он согласился:
- Прямо сейчас!
 
Бритву наладит он,
Щёки побреет,
Станет он гладеньким,
Станет добрее!

Упрямый мяч

- Заходи домой, Серёжа.
Где ты бегаешь? Темно же!

- Я пошёл бы, только мяч
Заупрямился, хоть плачь – 
Возле дома скачет.
Недопрыгал, значит…

Ночью

Спят до утра под кроватью ботинки,
Дремлет рубашка в шкафу платяном.
Брюки на стуле повисли вдоль спинки,
Кепка - на вешалке… Тихо кругом.

Тихо…
             Но скоро в весёлой надежде
Солнце проснётся, заглянет в наш дом.
Встанет наш Павлик. 
                                  И эта одежда
Сразу сама соберётся на нём. 

«Не годится доска богу, молиться, годится горшки накрывать».
Русская пословица

Да ну их, что я, пацан какой им, что ли! Маленький, маленький… А вот фиг вам, не маленький, и очень даже не маленький, и вообще она моя, моя. Я её нашёл и что хочу с ней, то и сделаю. Захочу – Петьке в огород брошу, захочу – в пруд. Имею я право сам решать или нет? Тяжёлая какая… а красивая! Одно слово, настоящая. Никто, слава богу, не знает, что она у меня есть, и мамка не знает. Эх обидно, не показать никому, не похвастаться, отберут. Нет, я тебя никому не отдам, лимоночка, зелёненькая, тяжёленькая, настоящая…

Мамка рассказывала, что мужики активисты, до войны это было, в избе раскулаченного кулака Спиридонова, почитай, каждый вечер собирались, вопросы счастливой жизни обсуждали, так вот, как-то на своём партактиве порешили церкву, что на бугре стоит, взорвать, да у них всё руки не доходили. Петькин отец как напьётся, так орёт на всю деревню: я эту гадину да под корень, да чтоб и следа, да чтоб навсегда, да чтоб и в помине, чтоб сыну моему, это Петьке, значит, пакость эта глаза не мозолила и свет божий не застила. Аж визжит, у самого рожа злющая, глаза красные, герой да и только, на войну, правда, не пошёл, больным сказался. А чем, спрашивается, застит, говорят, у неё на макушке крест был, так я этого креста и не видал, стоит вдали от деревни, дверей да окон нет, только на стенах картинки нарисованы. В прошлом году мы с Петькой были там, интересно, жутковато, правда. Мамка узнала, ухо накрутила. Почему – не объяснила, мал, говорит, огонёк, да всем виден, но ходить туда строго настрого запретила, грех какой-то. Активисты болтают, мол, плохо, что церковь над деревней возвышается, символ, говорят, старорежимный. Какой символ, какой старорежимный, загнут словечко, а чего загнули, и сами не знают. Кладбище там, вот это, действительно, страх один, да и только. Уж что-что, а от могилок надо бы подальше держаться. Говорят, покойники по ночам поднимаются, в лунную ночь вылазят да бродят в округе, народ пугают. Я их не видел, да и по ночам ни разу из избы не выходил, мамка не пускает, двери на засов запирает – неспроста, боится их, проклятущих. Петька рассказывал, как однажды, когда родители были на сенокосе, он вышел ночью на двор, так еле ноги унёс, хотели с собой утащить, говорит, чуть не защекотали до смерти, так он не дался. Всю ночь потом под одеялом продрожал от страха, а на утро на двор выйти боялся. Петька, он врать не будет, не такой он человек, нашенский.

Солнце сегодня какое, а небо голубое, ни облачка, красотища, просто жить хочется. Целую неделю дождь поливал, из избы не выйти, а сейчас глядишь – не наглядишься.

Наши-то отступали, отступали, так до нас и доотступались, додрапались, значит, до деревни нашей. Тут-то два здоровенных таких к Миланьке соседской приставать начали, за руки хватали. Да дед Ерофей вступился. Начальству пожаловаться погрозился, они и отстали, а то придумали чего, к девке прилипли: пошли да пошли. Тоже мне, вояки вшивые. У них ружья со штыками настоящие, стреляй не хочу, патроны, гранаты, каски, а они за подол хватаются. И где таких понабрали, умора.

Так потом эти вояки весь наш бугор ямами ископали. Я сам слышал, как они меж собой говорил, мол, плацдарм хороший. Немецким каким-то словом обозвали, всё изрыли да ушли. Хороший, хороший, так почему тогда отступили, бросили нас немцам, а сами ноги в руки – и тикать. Хорошо, немец в деревне не злой попался, да был не долго, неделю постояли по домам, потом тихо так собрались да ушли. Всё сожрали, сволочи. Последний запас соли – и тот в носок фашист ссыпал да в мешок засунул. Я тогда на печке лежал, видел. Немцы ушли, наши ушли, а склон расползается, как зимой кататься будем, придётся другое место искать. Земляники сколько было, всё перекопали, затоптали, а сейчас вон в реку смывает.

Небо, какое сегодня небо, чудо сказочное…

Он поднялся на бугор, на самый верх. К церкви подходить не стал, вспомнил материн запрет, да и что гусей дразнить, нельзя так нельзя, и вообще, не до церкви сейчас, холодная она какая-то, одинокая, чужая, всем видом своим отталкивает от себя. Посмотрел вниз, туда, где бежала и несла свои холодные воды, полные рыбы, речушка.

Узенькая наша переплюйка-кормилица, как мамка говорит. Не будь её, чем бы питались, а так с корзинкой, по колено, а то и по пояс в воде полазишь по траве, что вдоль берега растёт, мелюзги наловишь, вот тебе и уха, и котлеты – объедение. Холодно, правда, пока, да голод не тётка. Мамка просит долго в воде не сидеть, застыну, боится, да куда там застыну, не тот я человек чтобы застыть, не той породы, как отец, бывало, говаривал. Как ему там сейчас, небось, не сладко приходится. Давно письма от него нет. Мамка извелась вся. Ругаться часто стала. Сядет и смотрит на печку, об отце думает, а о ком же ещё.

Надо спуститься пониже, вон к тому окопу, он поровней и на самой середине».

Под горку ноги не то чтобы бежали, переступая, а как бы сами несли. Не хочешь, а идёшь. Паришь. Будто в спину кто подталкивает, аккуратненько так, незаметно. Похожее чувство лёгкости только во сне бывало, давно, правда, но бывало.

Несколько секунд – и он уже у самого широкого окопа, того что выбрал, стоя на верху. Присел на корточки, огляделся. Солнце слепило глаза огромным пятном, размазываясь по поверхности реки. Почему-то вспомнился тот здоровенный, белобрысый немец с зелёными глазами да ручищами, какими только муравьёв ловить, придавит и не заметит, как придавил.

Я тогда в углу сидел, зябко мне было, знобило, но на печь не полез, наблюдал за ним. А он разложился на столе, гад, разобрал свой автомат весь до винтиков, тряпочкой каждую детальку протирает, любовно так, в свете керосинки рассматривает, а что не рассматривать, керосин-то не его, хозяйский, дармовой значит, а сам всё на меня косится. Не соберёт, думаю, уж очень много их, всяких штуковин было, ан нет, собрал, ни одной детальки не оставил, только пятнище масляное на столе. Мамка потом меня заставила это пятно ножом выскребать. Говорит, отец вернётся, сядет обедать, а тут такой непорядок. Когда немец, довольный, закончив свою работу, вставил патронник в автомат чёрный, блестящий, красивый, протёр напоследок его ещё разочек тряпицей, передёрнул затвор направил ствол в мою сторону и прицелился. Прямо на меня, в лицо, в глаза. Смотрит сквозь прицел и лыбится, а потом плавно так на курок нажал. Щёлк… И тишина, хоть топор вешай. Не было в автомате патронов, а у меня в голове будто бомба разорвалась. Гудит всё, кружится, а немец лыбиться продолжает. Как я тогда сдержался, не заревел, не знаю. Одно жаль, здоровенный он, а то бы я ему полыбился кочергой по хребтине. Старым буду, всё забуду, а этого выстрела беспатронного – никогда. Дурак здоровенный. Немца немецкая. Дылда белобрысая. С тех пор почему-то бояться стал, ну не бояться, а так как-то не по себе, противно становится, когда на меня оружие направляют, даже игрушечное ружьё, а о Петькином пистолете и говорить нечего. Откуда он у него, не говорит, мне под великую клятву показал и чтобы я никому и никогда, а кому я кроме Петьки, никому. Интересно, а отец его знает? Жаль, патронов нет, забрели бы куда подальше в лес да постреляли. Везёт Петьке.

Нет, окоп очень глубокий, из него не увижу самого главного, взрыва. Надо встать на этот, как его, бруствер. Потом, когда она бабахнет, прыгнуть вниз, и осколки пролетят мимо, надо мной. Говорят, слышно будет, как они запоют. Поживём, послушаем. Какие наши годы. Петька, конечно обидится, обзавидуется, ну и пусть. Я, только я должен бросить её, потому, что она моя и больше ничья, и я большой, взрослый я мужик или нет, в конце-то концов. Грохоту будет на всю округу. В деревне перепугаются, небось, побегут смотреть, что там да кто там, а меня тут уже не будет, я тихим цапом «огородами» за церкву да и в лесок. Ищи свищи. Классно они все переворошатся: что, где? К Петьке приду, как ни в чём не бывало. «Что случилось, какой взрыв, на каком бугре, у церквы, надо же, а я и не слышал, опять на сеновале всё интересное проспал»… Потом, конечно, ему расскажу, но потом. Петька свой парень, мамке не проболтается, а то ремня огребу, как пить дать, такого она не спустит, сколько раз предупреждала ничего не поднимать, в лес не ходить, опасно. Что она понимает, женщина, для неё патрон или осколок от мины одно и то же, железяки, которые выбросить срочно надо, да подзатыльник мне, сыну, чтоб не хватал и домой не притаскивал что попало, или того хуже, отцу напишет, мол неслух растёт, а ему огорчаться нельзя, воевать надо.

Какое сегодня небо!..

Он достал из-за пазухи маленький, тяжёлый трофей. Граната. Лимонка. В кулаке не помещалась, ну да ладно, недолго ей осталось. Серебряное кольцо взрывателя вылезать не хотело. Пришлось повозиться, прежде чем оно осталось в зубах. Вынув его изо рта, повертел в руке и сунул за пазуху на память…

И тут что-то произошло. Жаром обдало, как в парилке. В руке он держал не драгоценность, которую надо было прятать ото всех, не игрушечную металлическую болванку гранаты, а тяжёлую, неподъемную, с впивающимися в ладонь острыми краями, рифлёную железяку, улыбающуюся смертью. Она шевелилась, дышала, заглядывая ему в глаза. Смерть. Смерть, которую надо держать и держать как можно крепче. Холод побежал от ступней к коленям и выше по спине, заставляя дёргаться коленные чашечки. Ужас, ужас и страх. Захотелось избавиться от этой чудовищно тяжёлой штуковины. От стыда потекли слёзы. Ну вот так всегда, моя, моя, конечно, моя, и что с ней теперь делать, куда бросать и как… Мамочка… Не было сил не то что отшвырнуть её от себя подальше, не было сил поднять руку. Он вспомнил, что можно обратно вставить кольцо, да где оно, за пазухой, под рубахой. Даже если нащупаю, одной рукой достать не смогу. Слёзы, залепляя глаза, стекали по щекам. Отчаяние овладело им. Стало жалко маму, сестрёнку, Петьку, отца. Вспомнил, как совсем недавно, недели две назад всей деревней хоронили двух пацанов, постарше его лет на пять, подорвавшихся где-то в лесу на мине. Как плакали почти все и даже мамка. Как не мог понять, почему столько слёз, а сейчас представил, как его самого понесут на кладбище, как все будут плакать, сестрёнка, мамочка, Петька и все, все на деревне.

Что же, меня просто так закопают, зароют в землю, сделают мёртвым, и я то же буду вставать по ночам и пугать, и затаскивать к себе в могилу прохожих… Не хочууу… Мамочка…

Он так ярко представил и увидел похоронную процессию, заплаканное лицо матери, ему так стало жалко всех и себя, что зарыдал, зарыдал в голос. Развернулся и с силой бросил эту уже ненавистную, колющую руку железяку, в сторону кладбища, туда, на бугор, вверх, к церкви. Как во сне, она медленно летела, медленно ударилась о склон бугра, подскочила, зависла в воздухе и покатилась обратно, вниз, к нему. Ещё миг – и раздастся взрыв. Ещё миг – и конец. Ещё миг – и его не станет, не станет навсегда. Резко развернувшись, он отчаянно оттолкнулся и прыгнул. Хотел перелететь окоп и умчаться вниз к реке, но поскользнулся, неуклюже перевернулся и со всего маха упал лицом и грудью в грязь, на дно окопа. Лимонка плюхнулось рядом. Слёзы душили, не давали дышать, он хрипел, пытаясь кричать, бился руками, разбрасывая во все стороны брызги грязи, и рыдал, рыдал, рыдал…

Как долго страх и безумие терзали его, он не знал, не помнил. Холод и дрожь во всем теле заставили придти в себя. Зубы стучали как заведённые. С трудом перевернулся, сел в лужу, вытер грязными руками слёзы. На зубах скрипело. Сплюнуть не было сил. Полез за пазуху. Скрюченными, окоченевшими пальцами нащупал и достал кольцо. Долгим пустым взглядом смотрел на него, что-то соображая. Зажал в кулак.

– Не взорвалась, отсырела, гадина, не взорвалась. Не взорвалась.

В такт ударам сердца повторял про себя:

– Не взорвалась, отсырела, гадина…

Всё тело тряслось. Руки дрожали, не слушались. Огляделся.

– Надо выбираться… не взорвалась…

Сидя в луже, поклялся, что никогда и никому не расскажет о случившемся. Мамка убьёт, точно. Пацаны засмеют. Петька запрезирает, ехидно спросит, заглянув в глаза: что, струсил, в штаны наложил, земли наелся…

– А я не струсил, нет, поскользнулся, поскользнулся просто, понятно, поскользнулся…

И снова зарыдал.

– Поскользнулся…

Надо выбираться. Домой таким грязным не пойдёшь…

Обессиленный, на четвереньках, соскальзывая и срываясь, вылез-таки из окопа. Поднялся на ноги, огляделся. Солнце слепило, резало глаза. Зубы, скрипя песком, продолжали стучать. Съёжившись, пошатываясь, поплёлся вниз к реке мыться, сжимая в правой руке кольцо, на память.

Как известно, любой колдун должен уметь:

1. Насылать страшные проклятия.

2. Летать по воздуху.

3. Жить вечно.

4. Превращать все, что угодно, во все, что угодно.

У колдуна Марципана Аркадьевича как раз не ладилось с одним из этих пунктов.

Марципан Аркадьевич, человек крайне деликатный, тихий и даже боязливый, уже давно умел насылать страшные проклятия. Правда были они настолько страшными, что, насылая их, Марципан Аркадьевич в ужасе зажмуривался.

Несмотря на свой страх высоты, Марципан Аркадьевич умудрялся даже летать. Правда невысоко и не очень далеко.

– Я ведь не птица, честное слово, – жаловался Марципан Аркадьевич свой тете, Бегонии Васильевне. – Это всякие пташки пусть летают и резвятся. Ну если человеку не дано? Ну просто – не дано?

И даже жить вечно у Марципана Аркадьевича вроде бы получалось. Он отпраздновал недавно свой пятьдесят восьмой день рождения и считал, что пока справляется.

Но с превращениями у нашего колдуна ну никак не ладилось! Так ещё со школы было. Каждый ученик мог превратить написанные на доске слова «Домашние задания» в «Завтра уроки отменяются». Но у маленького Марципана ничего не выходило. И в классе его прозвали обидным прозвищем «Ципчик».

Даже учительница на выпускном экзамене дала ему задание полегче. Делов-то всего! Превратить муху в слона! Кое-как тогда Марципан Аркадьевич школу закончил…

Частенько Марципан Аркадьевич думал о своих неладах с превращениями. Он пытался – и так, и эдак, но решительно ничего не получалось.

И вот однажды Марципан Аркадьевич – человек деликатный, тихий и даже боязливый – рассердился. На самого себя.

– Сколько можно? – кипятился он. – Стесняться своих друзей и любимой тетушки! Вот возьму и превращу!..

Его глаза стали судорожно искать объект для превращения.

– О! Муха! Превращу-ка я муху в слона!

Марципан Аркадьевич прищурился и сосредоточился на мухе. Но стоило ему открыть рот, как муха тут же взлетала с места, и приходилось всё начинать с начала.

После пятой попытки Марципан Аркадьевич от злости взлетел над полом ровно на пять сантиметров и помчался на кухню.

Сначала он хотел принести сладкой воды на блюдечке – чтобы заманить муху. Но потом вспомнил про арбуз, который томился в холодильнике в ожидании расправы.

И вот Марципан Аркадьевич, утолив голод одним кусочком арбуза, предложил мухе другой.

Муха обрадовалась сладкому угощению, но предпочла сидеть не на каком-то куске, а на самом арбузе.

«Ну ничего, главное, чтобы неподвижно сидела», – подумал Марципан Аркадьевич.

Он закатал рукава и начал говорить заклинание, не отводя глаз от мухи. Та, ничего не подозревая, шевелила передними лапками.

И тут – бах! Повалил густой дым! Марципан Аркадьевич закашлялся и зажмурился. Вдруг раздался трубный звук. Никаких сомнений – это был слон.

Дым ещё не рассеялся, а колдун уже ликовал. Тут мимо него пролетела муха. Еще одна или?..

Последние клубы дыма исчезли, и перед Марципаном Аркадьевичем оказался самый настоящий слон. Зелёный, в полоску. С чубчиком на голове. Больше всего этот слон походил на арбуз. Сказать по правде, раньше он арбузом и был.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Слон.

Бедный Марципан Аркадьевич так и сел на пол, раскинув ноги в тапках.

– Вы меня изволили превратить, – продолжил Слон. – И мне хотелось бы вас предупредить. Становиться обратно арбузом у меня нет никакого желания.

– Ох… – только и смог вымолвить Марципан Аркадьевич.

– И ещё одно – питаюсь я исключительно арбузными семечками. У меня в животе всегда должно быть большое количество семечек.

– Но… простите… – начал Марципан Аркадьевич, поднимаясь на ноги.

– Охотно прощаю, – ответил Слон по имени Арбуз. – Мне никогда не нравилась перспектива быть съеденным между обедом и ужином. Кстати, время ужина как раз близится. Я бы не прочь перекусить. Ведёрко семечек – это как раз то, что мне нужно.

– Но вы… вы ведь… – мямлил колдун.

– Ах, ну как же я голоден! – воскликнул зелёно-полосатый Слон и бухнулся на диван.

Марципан Аркадьевич, будучи человеком деликатным, тихим и даже боязливым, был ещё человеком робким и безответным. Поэтому он молча поплёлся в магазин.

Семечек отдельно от арбузов не продавали, и нашему колдуну пришлось купить два крепких арбуза и кое-как дотащить их до дома.

Слон Арбуз тем временем смотрел телевизор, но никак не мог сделать выбор: смотреть передачу об африканских слонах или репортаж о бахчевых культурах.

Тем временем Марципан Аркадьевич разрезал арбузы и выбирал из них семечки. С трудом набралось маленькое ведёрко. Если честно – вёдрышко.

Увидев сие подношение, Слон оттопырил нижнюю губу, но семечки в себя всё-таки сгрузил.

– А теперь, если вы не против, я хотел бы немного поспать, – сообщил Арбуз. – Есть у вас большая, мягкая кровать?

Такая кровать у Марципана Аркадьевича имелась, но, как назло, только одна. Это значило, что ночевать колдуну придётся на диване.

Но он не унывал. Уложив Слона спать, он вдруг закружился по комнате.

– Да! У меня получилось! Я превратил арбуз в слона! Пускай я целился в муху! И пускай он зелёный в полоску и питается арбузными семечками! Ведь превратил же я, превратил!

Тут из спальни донесся сонный голос Арбуза:

– Ах, потише, пожалуйста! Здесь слон предаётся отдыху!

Марципан Аркадьевич притих, но продолжал улыбаться.

Впрочем, на следующее утро от улыбки на лице колдуне и следа не осталось.

Слон Арбуз оказался самым капризным и привередливым существом в мире! И он требовал то одно, то другое, то пятое, то десятое!

Марципан Аркадьевич с ног сбился, выполняя его указания, но не мог противиться вежливому Слону, который кривил губки, закатывал глазки и качал хоботом, если что-то шло не так.

Просто не мог Марципан Аркадьевич сказать «Нет». Никому наш колдун никогда не отказывал. Боялся высоко летать. Старался жить вечно. И пытался превращать. Тихонький он был колдун, его и в школе дразнили «Ципчиком», а теперь за глаза звали «рохлей» и «тюфячком».

Но не такой уж Марципан Аркадьевич рохля. Решился же он избавиться от свалившегося на него гостя!

Когда Слон предавался отдыху в послеобеденные часы, Марципан Аркадьевич позвонил в одно место.

– Алло? Это зоопарк? – шёпотом спросил он.

– Да, зоопарк. А почему шёпотом?

– Да потому что… Вам слоны нужны?

– Слоны, знаете ли, никому не помешают. А какого он вида?

– Да такого… полосатого.

– С зеброй скрестили?!

– Ну… он зелёный.

– С крокодилом?!

– И семечками арбузными питается.

– Нетушки, нам такого чуда-юда не надо! Вы лучше в цирк обратитесь!

Вздохнул Марципан Аркадьевич и позвонил в цирк.

– Вам слоны не помешают?

– Слоны? О, конечно, не помешают! Публика любит слонов!

– Только он, как бы сказать, необычный.

– О, публика любит экзотику!

– Он вообще-то зелёный в полоску…

– Публика любит всё пёстрое и яркое! А что он умеет делать?

– Делать?.. Не знаю… ничего не умеет. Есть умеет, спать…

– Это плохо. Публика любит трюки и всякие смертельные номера. А может, он у вас умеет ездить на велосипеде, бить в барабан, трубить в хобот – всё это на канате под куполом цирка?

– Н-нет. Не умеет.

– Ну тогда извините. Можете в музей позвонить, вдруг там помогут.

– А разве в музеях держат животных?

– Ну, чучело, например.

Марципан Аркадьевич повесил трубку и вздохнул вторично.

И опять он целый день носился, прислуживая Слону Арбузу, который уже забыл про вежливость и начинал грубить.

«И в кого он такой уродился? – думал Марципан Аркадьевич. – Впрочем, что же это я? Ведь раньше он был арбузом, какое уж тут воспитание. Знай себе лежи, созревай на солнышке, все тебя поливают».

– Ну чего ты там застрял? Я водички хочу попить! – донеслось из спальни, где на кровати развалился Слон.

«Лучше бы я его никогда не превращал, – думал колдун, наливая в стакан воду. – Съел бы его тогда, да и дело с концом».

– Ну чего ты мне стакан суёшь? Я же соломинку просил! Что мне, хоботом водичку втягивать?!

Тут Марципан Аркадьевич ка-ак грохнет стакан об пол! Ка-ак топнет ногой в тапочке!

Прищурился Марципан Аркадьевич, закатал рукава и стал бормотать под нос заклинание.

Сжался Слон в одеяле, задрожал и тоже забормотал:

– Только не в арбуз.. только не в арбуз…

Вдруг пыхнуло, и зелёно-полосатый Слон исчез. С простыни взлетела зелёно-полосатая муха.

Марципан Аркадьевич скатал газетку и припечатал муху к столешнице.

Лишь лужица растеклась – красная, сахарная!

А Марципан Аркадьевич с тех пор больше превращениями не занимается.

Ну если человеку не дано!..

Тощий был не такой, как все. Имелась в нём некая элегантность, утончённость, что ли. Сородичи-дворняги – и те перешёптывались: «Необычный какой-то, благородных кровей, видать».

И вправду, у стройного Тощего были слишком длинные, изящные лапы, слишком чёрная и шелковистая шерсть, слишком блестевшая даже при отсутствии регулярных водных процедур, а ещё чересчур одухотворенная морда.

– Тебе не по помойкам шастать, – сурово советовали товарищи, – а на выставках выступать.

Но Тощий не зазнавался, хотя догадывался о своей необычности. Как все, участвовал в дворовых стычках, спал на канализационном люке, охотился на голубей и зализывал ушибы после рандеву с дворником. Но в отличие от остальных дворняг Тощий был мечтателем. По ночам грезилось, что лежит он в доме, на мягкой перине, в окружении деликатесов, а красивая добрая хозяйка чешет его за ухом и на ужин предлагает утиное рагу.

Это самое утиное рагу не давало Тощему покоя – являлось, проклятое, в каждом сне. Но самое удивительное – Тощий его отродясь не пробовал: так, слышал однажды, как о сём кулинарном изыске отзывалась одна болонка. С тех пор эта болонка стала его проводником в мир наслаждений. С упоением делилась она подробностями непростой, но завидной жизни питомца, и информация эта кружила Тощему голову. Найдя в нём благодарного слушателя, болонка вещала о новинках собачьей моды, секретах красоты и шелковистости шерсти, рецептах приготовления вкусного, некалорийного обеда их трёх блюд и прочее, прочее, прочее… Однажды пригласила Тощего в гости, но что-то сорвалось, и пёс, переступив лишь порог, был отправлен в нокаут грубияном-охранником. С тех пор болонку не видел, но мечта прописаться по адресу уже не покидала его.

В то обычное свежее утро ничто не предвещало беды. Тощий прогуливался в парке, предусмотрительно огибая обманчиво радужные лужи. Неспешной трусцой обходил свои владения, и тонкий нюх не оставлял без внимания ни одну мусорную урну.

Вдруг идиллическую тишину летнего утра резанул чей-то заливистый, нахально-радостный лай. Голос неизвестного Тощий слышал впервые. Он оторвался от мусорки и вгляделся в быстро увеличивающуюся точку на горизонте. Ещё приподнял на загривке шерсть и обнажил жёлтые клыки. Вообще-то Тощий был нрава незлобного, но в случае приближения НБО (неопознанного бегущего объекта) по собачьему кодексу полагалось поступать именно так. Он жил на улице, и неукоснительное исполнение её законов считал делом чести.

Тем временем точка росла, превратившись сначала в чёрное пятно, а потом трансформировалась в… в…

Нет! Быть того не может! Зрение играло с ним злые шутки. Отдуваясь от быстрого аллюра и блестя глазами, перед Тощим стояло его зеркальное отражение…

Тощий, конечно же, знал, как выглядит: нередко любовался своей поджарой фигурой в луже или засматривался на благородный профиль в витрине.

– Друг, где здесь можно спрятаться? – переведя дух, молвило отражение приятным баритоном.

Тощий сел. Выходит, это не галлюцинация и даже не результат голодного воображения. Это самый настоящий пёс, как две капли похожий на него, Тощего. Невероятно!

Выражение его морды было столь ошарашенным, что незнакомец участливо поинтересовался:

– Тебе плохо, приятель?

– Нормально всё! – взял себя в лапы Тощий. – Только не находишь странным: я и ты несколько схожи фигурами, да и длина носа у нас одинаковая?

Незнакомец присмотрелся к Тощему.

– Действительно, некоторое сходство есть. Пожалуй, темный цвет шерсти и изогнутый хвост нас в чём-то роднят, но не более. Братец, скажи-ка мне лучше, где можно укрыться? Понимаешь, я из дома сбежал. Меня уже наверняка ищут, – незнакомец затравлено озирался.

– Погоди-ка, – опешил Тощий. – Говоришь, из дома сбежал? Но зачем?! – он что-то не улавливал.

– Надоело в четырёх стенах сидеть! – пояснил незнакомец. – Вольной жизни захотелось: чтоб гулять, сколько влезет, чтоб друзей – ватага, чтоб воробьёв гонять, по лужам бегать! – словно в подтверждение, незнакомец с воодушевлением принялся скакать по лужам. Тощий лишь диву давался.

– Свобода! – орал не на шутку разошедшийся пёс. – Ты, брат, сам не знаешь, какой счастливец! Куда захотел – туда пошёл. А я… Мне хозяева твердят: «Куда с лапами на кровать, мерзавец!» А ты прикинь, ну как я без лап-то залезу? Эх, да ну их к лешему! Вот скажи мне, нравится тебе жизнь вольная?

Тощий открыл рот, чтоб объяснить блаженному, почём на улице фунт лиха, да вдруг передумал и вместо этого сказал:

– Чего ж не нравится! Кто хошь такой жизни позавидует! Ем – до отвала, иной раз такую вкуснятину в мусорке найдёшь, сплю – сколько влезет, гуляю – где вздумается, а друзей – целая орава!

Разинув рот, слушал незнакомец Тощего, живо представляя все прелести открывшейся перспективы.

– Везунчик! – с завистью подытожил он, прослушав рекламный ролик «Жизни Вольной Великолепной». – Но теперь я тоже свободный житель планеты Земля. Никто меня не остановит! Только хозяйка переживать будет… Она хоть вредная, но меня любит, – незнакомец сник.

Тощий того и ждал:

– А давай махнемся местами!

– Как это?

– Ты и я похожи, как две подушечки «Чаппи» – и лицом, и фигурой, и даже голосами.

– Находишь? – незнакомец вновь окинул Тощего недоверчивым взглядом.

– Разуй глаза, братец, нас родная мать не различит! Предлагаю следующий план: я тебе вкратце рассказываю, где здесь что, с кем дружить, кого стороной обходить. В общем, делюсь правилами выживания и тонкостями наслаждения вольной жизнью. А ты за это говоришь мне номер своего дома и квартиры, и мы производим подмену. Проще говоря, ты станешь мной, а я – тобой. Что скажешь? Хороший план?

– Хороший?! Да ты что, обалдел?! – глаза незнакомца округлились. – Это не хороший план! Это отличный, великолепный, потрясающий план!!

– Но запомни, твой путь в дворняги не будет усеян розами. Готов к трудностям?

– На всё готов!! – ответил незнакомец, и Тощий позавидовал его решительности.

…

Тощий остался необычайно доволен: всё складывалось как нельзя лучше. Наконец собачья фортуна повернулась к нему мордой. Молитвы услышаны, он станет полноценным домашним любимцем, будет разгуливать в ошейнике и отращивать живот.

– Ударим по лапам? – предложил он незнакомцу.

– Ударим!

– Отныне имя тебе – Тощий. А мне?

– А мне, ой, а тебе – Принц! – выпалил пёс и с лобзаниями обрушился на Тощего своей в меру упитанной массой.

– Недурно… А теперь слушай внимательно…

– Принцушка вернулся! – Тощий стоял на пороге новой квартиры улучшенной планировки. Красивая молодая хозяйка (точь-в-точь о какой мечтал) обнимала его и плакала счастливыми слезами. У хозяйки розовые щёки и блестящие голубые глаза – было видно, она вполне довольна жизнью. – Зачем сбежал? Я ведь так тебя люблю, негодник! – чистым как серебро и музыкальным, словно пение дрозда, голосом причитала хозяйка, заводя Тощего в прихожую.

«Неплохое начало», – для вида Тощий покрутил хвостом, исподтишка изучая помещение.

А изучать было что – один запах из кухни чего стоил! В квартире Тощему понравилось: коридоры были широки, ковры приятно массировали подушечки лап, кондиционер бесшумно создавал температуру комфорта, а на кухне, в духовке, шкворча и благоухая, готовилось утиное рагу! Дурачок этот Принц, такое счастье променял!

– Бедняжка, ты устал, проголодался? Сейчас покормлю, – отвлекла от приятных мыслей не менее приятным предложением хозяйка. – Вот помоемся сначала. Наталья Петровна, сделайте Принцу ванну. Не забудьте шампунь от блох и каплю пачули – от него помойкой воняет!

«Еще чего! Ничем от меня в жизни не воняло, я в районе самый ароматный был», – запротестовал в душе Тощий, но сильные руки Натальи Петровны уже волокли его в ванную. Сопротивлялся пёс, как мог, но коварный кафель был на стороне домработницы. Вскоре Тощий весь в мыльной пене стоял в сверкающей белизной джакузи. Наталья Петровна усердно втирала в него шампунь с дёгтем, приговаривая басом: «Ишь, измазался, точно год не мыли. Сущий поросёнок!»

От дегтя Тощего тошнило, пена нещадно щипала глаза, но он не роптал. Мысль об утином рагу, томящемся в духовке, согревала душу и придавала уверенности в себе. Наконец, пёс был вытерт и отпущен на все четыре стороны. Он с облегчением встряхнул шкуру и прямиком направился на дурманящий запах.

– Боже, Принц, что случилось! – путь преградила любвеобильная хозяйка. – Ты такой… такой… тощий! Наталья Петровна, взгляните, какой худой!

Действительно, мокрый, с прилипшей к бокам шерстью Тощий смахивал на свежевыкупанный скелет.

– Вы, голубушка, с диетами переборщили. Сами на них сидите, и пса замучили! – ядовито заметила домработница. – Посмотрите, на кого он похож – кожа да кости!

– Так по породе полагается, у нас выставка скоро… – вяло запротестовала хозяйка.

– Вы в могилу его сведёте со своими выставками. Собаке надо питаться! Пойдём, Принцушка, покормлю, – домработница поманила Тощего в заветную кухню.

«Что за чудо эта Наталья Петровна!» – думал пёс, пока та колдовала над миской, а запах рагу приятно щекотал ноздри. Рассказы болонки становились реальностью, и он уже чувствовал, как нежные кусочки тают на языке.

– Ешь! – домработница поставила перед носом миску, до краев наполненную утиным ра…

Но что это? В миске никакого рагу не было. Распространяя неаппетитный запах, в ней лежал сухой корм! Деликатесами Тощий избалован не был, но чтоб вот так, грубо рушились мечты… Разочарование накрыло горькой волной, и пёс недоуменно уставился на хозяйку.

– Вот видите, Принцу не нравится ваш корм. Он не солдат, чтоб сухим пайком питаться, – хозяйка торжествовала. – Сейчас, сейчас, милый, я тебе капустки с морковкой… – демонстративно выхватив у домработницы нож, она полезла в холодильник.

«Только не это!» – подумал Тощий и с усердием голодного Робинзона Крузо захрустел кормом.

После трапезы и впечатлений Тощий решил вздремнуть. Памятуя о запрете «залазить на кровать с лапами», отправился в коридор, где давеча заприметил уютный диван на изогнутых ножках.

«Неплохое местечко», – думал он, устраиваясь поудобней для непродолжительного полуденного отдыха. Но тут внимание привлекли деревянные, приятно пахнущие подлокотники.

«Как удобно, можно, не вставая, поточить зубки», – он попробовал подлокотник на вкус. Клыки легко вонзились в податливое дерево, и Тощий с удовольствием принялся за дело.

– Принц! Что ты делаешь?! – раздался истошный крик хозяйки. – Это антиквариат! Людовик XIV!

Как укушенный, пёс вскочил с антиквариата, забился в первый попавшийся угол и затравленно уставился на хозяйку.

– Боже! Я этого не вынесу! – заламывая руки, та понеслась по коридору в неизвестном направлении.

Стоило Тощему перевести дух, как перед носом возникла мощная фигура домработницы. Она сверкала глазами, а в руках сжимала веник.

«Побьют и погонят», – решил пёс, зажмурившись в ожидании сокрушительного удара. Но такового не последовало.

Однако наказание за поглоданного «Людовика» оказалось гораздо изощрённее….

Когда он, наконец, забылся неспокойным сном, в дверь позвонили. Тощий вскочил и на всякий случай залаял: внутри шевельнулось нехорошее предчувствие.

На пороге стоял бледный мужчина с голубыми прожилками на запястьях. Экстравагантной наружностью – стройный, разодетый и увешанный бесчисленными косметичками и ридикюлями – мужчина напоминал девушку. Его голову покрывала шевелюра цвета розового синтетического ковра, а маникюром мужчина смахивал на хозяйку. Не менее странно от незнакомца пахло. Тощий чихнул.

– Проходите, Николай, – приветствовала хозяйка. – Полюбуйтесь, что наделал, – указала женщина на варварски повреждённый диван. – Кажется, он перед выставкой нервничает. А может, зубы заболели? – она ужаснулась.

– Сейчас посмотрим, – голосом мягким, словно булочка, отозвался Николай и пропорхнул в гостиную. – Расположимся тут – мне необходимы свет и воздух, – изящными жестами Николай выкладывал на кофейный столик содержимое ридикюлей: расчёски, щётки, тюбики, коробочки, баночки, назначение которых было для Тощего тайной. От этой тайны шерсть на холке непроизвольно встала дыбом, во рту пересохло, и пёс украдкой направился к выходу.

– Куда, дурачок! – улыбнулся Николай и, схватив за загривок, потащил пса обратно. – Посмотрим, что у нас тут? – Николай бесцеремонно разинул Тощему пасть и нагло заглянул внутрь. – Фу-у! – сморщил нос, – что же вы, милочка, зубы не чистите? Немудрено, он скоро у вас всю мебель сгрызёт. Мы, собачьи стилисты, рекомендуем уход за полостью рта не реже раза в неделю.

– Но ведь я чистила… – стала оправдываться хозяйка, – каждую неделю, собственноручно…

– Не зна-аю, – с сомнением протянул стилист и, намазав щетку розовой массой, засунул её Тощему в пасть.

От такого нахальства пёс растерялся и не возражал.

Когда с гигиеническими процедурами было покончено, стилист принялся за педикюр. По-орлиному выгнутые когти Тощего, когти, которые всегда были предметом гордости и не раз выручали в бою, полетели в урну. Стилист заорудовал пилкой. На позорные остатки былой роскоши умело нанёс слой перламутрового лака и, если бы морду Тощего не покрывала густая шерсть, заливший её румянец стал бы достоянием общественности. Затем Николай методично его вычесал и под занавес прочистил уши, суя в них ватные тампоны. Ангельское терпение Тощего подошло к концу. Он попытался укусить стилиста. Тот ловко увернулся и профессиональным движением натянул на физиономию пса намордник.

Сеанс наведения красоты был окончен. Тощий, униженный и посрамленный, но красивый, как девушка на выданье, стоял, позорно зажимая меж лапами хвост. Стилист довольно взирал на результат своей тяжёлой, но высокооплачиваемой работы.

– Разве он не похож на фавна? – пропел Николай вопросительно.

– Вы просто волшебник! – в глазах хозяйки блеснули слёзы умиления.

Вечерело. Тощий уснул. Он спал тревожно, то и дело вздрагивая в ожидании новой напасти, и та не заставила долго ждать.

В дверь вновь позвонили. Тощий попытался укрыться в туалете, но уборная была заперта.

– Здорово, Принц! – на пороге стоял мальчик и не по-детски ухмылялся. – Ты сегодня какой-то не такой… – уверенным взглядом скептика окинул он Тощего. – А, опять стилист приходил! – догадался малыш и задорно швырнул в него школьный рюкзак.

– Андрюша, не смей трогать Принца, ему укладку сделали, – пожурила сына хозяйка. – Мой руки и ужинать. Потом с собакой погуляешь.

Услышав о прогулке, Тощий завилял хвостом. Сдерживаться он не привык, но болонкин завет: «не писать дома!» нарушить не смел.

– Чего радуешься, тупая морда, – невежливо обратился к нему Андрюша. – Жрать хочешь? Пошли, вкусным угощу, – поманив за собой Тощего, мальчик деловито отправился на кухню.

На столе шкворчало разогретое домработницей рагу. Дождавшись, когда та выйдет, мальчик, поколдовал над тарелкой и сунул её под нос Тощему. Не веря в людскую доброту, пес с благодарностью поглядел мальчику в глаза и, растягивая удовольствие, понюхал благоухающую еду. Божественный запах дурманил: чуть прикрыв глаза, Тощий начал есть.

Жуткий спазм вдруг сжал горло! Стало трудно дышать – пёс повалился на пол. Кусок утки вылетел из глотки, словно живой. Во рту жгло невыносимо! Тощий завертелся по кухне, круша всё кругом. Андрюша загибался в припадке смеха и методично посыпал бедолагу перцем. Чёрное облако лезло в глаза, в нос, пёс кашлял, чихал и, как ему казалось, сходил с ума.

Натыкаясь на углы, Тощий помчался в коридор, подальше от злого Андрюши и его перечницы. Оказавшись в холле, пёс открыл глаза. В дверях стоял рыхлый мужчина с кулаками боксера и румянцем только что извлечённого из ванны младенца.

– Принцушка, что же ты от меня сегодня сбежал? Ну, ничего, папа купил обновку, – добрым голосом сказал мужчина и воздел к небу кулак, в котором острыми шипами сверкнул строгий ошейник.

«С меня хватит!» – в сердцах подумал Тощий и, протаранив сердобольного мужчину лбом, кинулся вон из кошмарной квартиры.

Как выбрался из подъезда, не помнил. Бежал, не разбирая пути, не обращая внимания на несущиеся вслед проклятия, пока вновь не оказался в спасительном парке.

Звуки погони стихли. Тощий остановился, переводя дух и с наслаждением справляя малую нужду. Завершив долгожданную процедуру, он принялся пить из радужной лужи. Пил и не мог напиться. Перец нещадно щипал горло, но желанная вода постепенно приводила в чувство. Боже, как хорошо!

– Спасите! Помогите! Help! – раздался вдруг чей-то пронзительный баритон.

Тощий обернулся. Двигаясь аллюром, через улицу с оглушительным лаем неслась свора дворняг. Впереди с искаженной от ужаса мордой бежал…

– Принц! – поразился Тощий и кинулся наперерез дворнягам.

– Стойте! – зарычал он, оттесняя от бедняги скалящих клыки преследователей. – Чего вам надо?

– Тощий, здорово! – пружиня бицепсами, приветствовал его пёс с челюстью обширной, как сжатая нива. – Куда запропастился? Только представь, этот нахал явился сегодня к нам и заявил, что он – это ты! Думал, своих не признаем!

– Серьёзно? – неподдельно изумился Тощий. – Это правда? – свирепо глянул он на трясущегося Принца.

– Да-а, – виновато промямлил тот.

– Ладно, парни, спасибо, что привели негодяя. Разберусь с ним, мало не покажется, – прорычал Тощий и, спохватившись, добавил: – Я пронюхал, на мусорку отходы из столовки привезли – целый контейнер…

– А, ну, ты разберешься, значит, – быстро заговорил здоровяк, глотая слюну. – У нас тут ещё дела в округе…

– О чём речь, старина! Счастливо!

Через минуту дворняги скрылись из виду.

Два пса, как две подушечки «Чаппи» похожие друг на друга, стояли у играющей всеми красками лужи. Оба молчали и лишь пристально вглядывались в радужные отражения.

– Ну, я пошёл, – заговорил, наконец, тот, что был грязнее.

– Давай, – отозвался второй. – Знаешь, я там диван погрыз, ты уж извини.

– Ничего… – ответил чумазый и побрёл вон из парка.

– Спасибо тебе… – прошептал оставшийся пёс вслед уходящему.

Пережив сегодняшний день, Тощий понял одно: ему никогда не стать настоящим принцем.

А в руках у нашей Светки

А в руках у нашей Светки
В ярких фантиках конфетки.
— Ах, какие фантики!
Будут Ёлке бантики!
— Свет, повесь на веточку
Хоть одну конфеточку!

Надо было подождать

— Что ты, шарик, так надут?
— Долго гости не идут!
Не поспеют гости в срок —
У меня обвиснет бок!
Спинка запылится —
Как же тут не злиться?!…

И – «баабаххх» — от злости!
Тут как раз и гости.

* * *

В темноте, в тишине,
на большой глубине
рыба спорила с рыбой…
А вы бы могли бы
(только честно-пречестно скажите-ка мне!)
выяснять отношения в тишине?

замени в выделенном слове ОДНУ букву

Домашние мошки – ласковые животные. Они трутся о ноги хозяина, любят, когда их чешут за ухом. Но ни одной мошке не понравится, если её дергать за хвост.

Арктика – страна львов. Львы здесь повсюду. И когда они сталкиваются, раздаётся грозный рёв, треск и звон.

Разбушевался баран, расходился. Поднимает снежинки с земли и кружит. Все люди по домам сидят, в окно глядят.

Орлу без хвоста никак нельзя. Кисточкой помахивает, всякую летающую мелочь отгоняет. Весь день в работе. Мухи к нему так и липнут.

Павлик не ходит, а выступает. Хвост – веером, а закричит – хоть уши затыкай.

Величайшая репа Индии достигает ширины двух-трех километров.

Сахарный, мясистый порох очень полезен в сыром виде. Употреблять его можно целиком.

Жаловалась лиса на зайца: «Ободрал меня косой».

Ответы: буран, осёл, павлин, горох, река, липа, кошки, льды.

 

Яна Игоревна Хорева — если кто не знает — первой нарисовала наш огурчик тогда, когда о нём ещё никто не знал.

Выпускница Университета печати или, по- старому, Полиграфа, ученица Владимира Ва­сильевича Киреева, она была главным худож­ником журнала «Кукумбер» с самого начала. Можно смело сказать, что она — одна из наших мам. И она по-прежнему с нами, чему мы очень рады, и чем от всей души гордимся!

У Яны богатая и интересная творческая биография. Она работала и иллюстратором, и художественным редактором, и дизайне­ром, и даже мультипликатором, да не где нибудь, а на «Союзмультфильме» — в главной кузнице «мультиков» нашей страны в те вре­мена. Много и с удовольствием училась рисо­вать —с самого детства.

Яна очень любит животных, она замеча­тельный анималист. Посмотрите, как искренне смотрят со страниц журнала «мохнатые чело­вечки», нарисованные её заботливой рукой! Этими же руками спасено немало больных, бездомных кошек и собак.

На этой зимней обложке Кукумбер мчится на спине оленя Серебряное копытце напра­во, против солнца, то есть на восток. Долж­но быть, за Уральский хребет, к сокровищам Медной горы хозяйки. Сколько сказок он при­везёт оттуда!