Унылый вечер в окна градом стукнул,
Все быстро побежали со двора.
Я шла последней. И чужую куклу
На травке возле столика нашла.
Решила – раз нашла – моя! И точка!
Мы с нею не пойдём во двор гулять.
Я буду дома найденную дочку
Кормить, купать, ласкать и одевать.
Я назвала чужую куклу Катей
И положила спать к себе в кровать.
Она лежала на моей кровати
И не хотела глазки закрывать.
Задумалась… О чём? Поди узнай-ка,
Что в куклиной творится голове.
Наверно, вспоминает о хозяйке,
С которою гуляла во дворе.
Сердито дождик за окошком пляшет.
В Катюшиных глазах застыла грусть.
А вдруг на месте этой растеряши
Случайно я когда-то окажусь?
И буду под дождём искать упрямо,
Пока за мною мама не придёт.
А кто-то подберёт мою Ульяну
И как-то по-другому назовёт?
И скажет: «Раз нашла – моя – и точка!»
Я на себя сердиться начала…
Мне вовсе не нужна чужая дочка,
Я просто куклу от дождя спасла!..
Мне расставаться с ней не жаль ни грамма!
И я сказала тихо кукле: «Кать!..
Давай сейчас поспим, а завтра маму
Пойдём с тобою во дворе искать!»
У всех были кошки и собаки, а у меня был лев. Я не помню, откуда он взялся: он был всегда, как мама, бабушка… У него была такая симпатичная, бархатная, горячая морда. Он разрешал над собой издеваться. Может быть, ему это нравилось, и он лениво крутил башкой, если взять его всей пятернёй за нос.
Ещё было замечательно сесть на него верхом и, запустив руки по самые локти в его рыжую гриву, ухватиться за уши. Тогда он медленно поднимался и шёл по коридору, и под его горячей шкурой мягко перетекали мощные мышцы.
Так он катал меня по всей квартире.
Лучше всего нам было зимой. Придёшь с мороза, а лев лежит на журналах у тёплой батареи и чутко дремлет, приоткрывая сощуренный рыжий глаз. Ага! Попался! И начиналась возня. Лев поворачивался на спину и, как гигантский котёнок, извивался и хватал меня лапами за лицо и плечи. Но когда мы шли по городу, никто бы не подумал, что он позволяет так с собой фамильярничать.
Мы выходили из дому. Льву полагался намордник. Так надо. Попробуй, объясни всем, что это не простой лев, а лев человечный, и он не кусается. Лев всё понимал и будто пожимал плечами и разводил лапами, дескать, что поделаешь, и, покорно закрыв глаза, совал морду в ременную сбрую. Потом он терпеливо сидел у двери и ждал, когда я запахну пальто. Критически скосив глаз на мои ботинки, он слегка проводил по ним кисточкой своего хвоста, и, потянувшись и зевнув, выходил вслед за мной.
Мы шли по нашему переулку. Лев брезгливо отворачивался от встречных собак. Особенно презирал он маленькую курносую сучонку на паучьих лапках, с вечно слезящимися от преданности глазками. На ней всегда, зимой и летом была потёртая стёганая курточка.
Иногда нам попадался пудель, «выстриженный под льва». Гладко выбритая спина и пузцо вызывали у льва неудержимый хохот. Прохожие шарахались, думая, что он рычит.
У булочной лев останавливался и начинал пристально рассматривать витрину. Он скромно топтался, исподтишка заглядывая мне в лицо. Из кондитерского отдела доносился непреодолимый запах миндальных орешков и халвы. Лев занимал очередь в кассу. Потом, сидя возле столика, на который тётки ставили сумки, он терпеливо ждал, когда продавщица отвесит полкило халвы и триста грамм леденцов. Его толкали, задевали сумками, наступали башмаками на кисточку хвоста. Лев ждал. Под конец он от нетерпения уже переступал лапами и глотал слюнки. И вот наступала долгожданная минута, и лев, закрыв глаза от удовольствия, разевал пасть и захлопывал не раньше, чем в неё пересыплется содержимое двух пакетов. Вот когда особенно не верилось, что лев хищник. Такой удивительный сластена.
Затем мы полукруглой лестницей поднимались к метро. Здесь лев останавливался у газетного киоска с таким видом, будто говорил: «Вот видишь, я помню о тебе, покупай свои журналы». И он начинал нервно ходить взад-вперед, садиться, вставать, судорожно зевать с тоскливым подвывом. Он просто терпеть не мог литературу. Он ненавидел газеты, от которых исходил тошнотвотный запах типографской краски. Он никак не мог понять, почему я так усердно обнюхиваю каждую страницу какого-то толстого журнала. И ещё он никак не мог понять, что влечёт меня к серому железному ящику со стеклянной дверью. Там, в его красном нутре, на стене прилепилось какое-то странное животное с хвостом, на котором вместо кисточки висел его чёрненький детёныш. Лев всегда внимательно смотрел, как люди прикладывали его к уху и что-то кричали, а выходя, хлопали дверью.
Потом мы молча шли по скверу и спускались на набережную. Там, остановившись у парапета, мы смотрели на воду. Лев стоял рядом, опираясь передними лапами о гранит, он грустно провожал глазами плывущие мимо палочки от эскимо.
А когда мне приходилось уезжать ненадолго, лев на прощанье тёрся башкой о моё плечо, чуть не валя меня с ног, и ложился на стопки журналов возле батареи под окном. Я оставляла ему длинную гирлянду сосисок, и она до самого пола свешивалась с крючка, на котором до этого висело моё пальто. А где у нас туалет, лев знал ещё с детства.
Возвращаясь домой через несколько дней, я находила на гвозде обрывки верёвочек. А лев всё так же лежал на своём месте, пыльный и слегка похудевший. Но тут он вскакивал, встряхивался, будто вылез из воды, и на минуту пропадал в облаке пыли. Потом он, радостно суетясь, тащил откуда-то мои тапки, полотенце и домашнюю курточку.
Вечером, когда уходили друзья и смолкали телефонные звонки, мы лежали врастяжку на ковре, и лев чутко дремал, на всякий случай придерживая меня тяжёлой лапой, чтобы снова куда-нибудь не убежала.
К моим друзьям лев относился с добродушной снисходительностью. Встречал их у дверей, давал лапу, а кое-кому позволял трепать себя за ушами.
Но однажды ко мне пришёл знаменитый дрессировщик. И лев на него бросился. Он так разнервничался, что дрессировщик схватил стул и выставил его перед собой, как пушку.
– Лёвка! Ты что? Назад! – вылетела я из комнаты со щёткой. Лев, дёргая верхней губой и щеря большущие клыки, задом отступал за письменный стол. Хвост его воинственно метался из стороны в сторону.
– Вот гад! – сказал дрессировщик, опуская стул. – Он тебя когда-нибудь сожрёт.
– Что ты… это же Лёвка, Лёвушка, а не кто-нибудь… Мой друг!
– Ха! Он же зверь!
– Ну и что?!
– Ну и то! Зверь есть зверь! Он любить не может. Вот у нас в цирке тысяча случаев. Всё идёт прекрасно, и вдруг, раз – и отъел голову. А один раз…
– Ну, хватит, – я разозлилась не на шутку, – мало ли что, а мой не такой. Он меня любит.
– Лю-у-у-би-и-т? Ха-ха-ха! Он просто хорошо устроился. Тепло, светло и сытно. Мясом кормишь?!
– Ну, мясом. Он и кислую капусту ест, и морковку, и даже конфеты.
– Во! А я про что говорю! Он просто ленивый… Ишь – приспособился! Порядочные львы в цирке работают, а твой к тёпленькому местечку пристроился.
– Тише! Он же всё понимает.
Конечно же, лев всё понимал. Он чутко поводил ухом и смотрел не мигая в окно. Дрессировщик сидел до ночи. Он протянул ноги под столиком вдоль ковра, и, поглаживая себя по сытому животику волосатой ручищей, говорил авторитетно:
– Ты мне-то, мне поверь. Я на это дело жизнь истратил. Из меня эти звери пять метров кишок вымотали. Чуть не сожрал один такой. Во – палец! Видишь!? Ну!? Половинка осталась, а мог всю руку оттяпать! Плёвое дело.
Дрессировщик ушёл, оставив на столе груду окурков и объедков.
Лев тихо подошёл ко мне и положил гривастую голову на колени.
– Лёва, Лёвушка… Ты не такой? Да? – гладила я его по усам.
Лев закрыл глаза и помотал головой.
– Ты никогда на меня не бросишься?
Лев раздул ноздри и с шумом втянут воздух. Он ничего не ответил.
С этого дня он не подходил ко мне первый. Он ждал, когда я подойду. А я стала всё реже его гладить. Нет, не то, чтоб я его боялась, а просто всё-таки иногда вспоминала: «Зверь есть зверь – он любить не умеет». Я проклинала дрессировщика. Я с ним поругалась и вычеркнула его телефон из записной книжки.
– Ну Лёвушка, Лёвка! – тормошила я своего льва, запуская руки в его гриву. А лев смотрел на меня, не мигая. О чём он думал? В его глазах была печаль. Он чувствовал… О! Звери тоньше нас, людей, чувствуют…
Я боялась, я не верила, я предавала.
И лев от меня ушёл. Просто однажды его не стало. Я не заметила, как это случилось. Я пошла одна по нашему переулку, по бульвару, по набережной, и рядом никого не было. Только теперь я начинаю понимать, что это навсегда.
Однажды в цирке я увидела льва. Очень похожего на моего. Я пошла потом за кулисы. Мне разрешили подойти к клетке. Но это был другой лев. Он даже не взглянул на меня. В зоопарке тоже был не он. Господи! Все львы так похожи!
Я теперь всегда одна. Знакомые мне советуют завести собаку или кошку. Но я не могу. Потому что у меня был лев.
Перевод с английского Ивана Мельника
На двери дома Роузи, висела записка: «Если хотите узнать секрет, постучите три раза».
Кэтти постучала три раза, и Роузи открыла дверь.
– Привет Кэтти!
– Привет, Роузи. Что у тебя за секрет?
– Секрет в том, что я больше не Роузи.
– И кто же ты теперь? – удивилась Кэтти.
– Я – Алинда, поп звезда.
– Ух ты!
– И когда-нибудь я устрою грандиозное музыкальное шоу!
– Когда?
– Да прямо сейчас, на заднем дворе. Придёшь?
– А можно тогда я тоже кем-нибудь буду? – попросила Кэтти.
Роузи задумалась на минуту.
– Я думаю… Ты можешь стать моей арабской танцовщицей Чачарой.
– Ладно, – согласилась Кэтти, – я приду.
Пришли все. И Долли, и Толстяк, и Сол.
– Садитесь, – пригласила Роузи.
Все расселись на складных стульях.
– Теперь тихо, – сказала Роузи. – Шоу начинается!
Все затихли. Роузи и Кэтти исчезли за дверью в подвал.
– Хорошее шоу, – шепнул Толстяк.
– Точно! – согласилась Долли.
БАМ, БАМ, БАМ! Загремел барабан за дверью в подвале.
– Дамы и господа! – послышался далекий голос. – Представляем вам арабскую танцовщицу Чачару. Поприветствуйте её!
Все закричали и захлопали в ладоши. Дверь подвала открылась, и вышла Кэтти. Она была в длинной ночной рубашке, а на голове у неё было полотенце.
Кэтти взмахнула руками и сделала три шажка.
– Ча-чару-ру-ру, – пропела она негромко.
– Достаточно, – послышался голос из подвала. – Хлопайте и кричите ура!
Хлоп. Хлоп. Хлоп!
– Ура! Ура! Ур-а-а!
– А теперь – лучшая часть шоу, – продолжил голос. – Я – несравненная Алинда, спою для вас песню «На солнечной стороне улицы». Умирайте от восторга!
И все стали умирать от восторга:
– Ох!
– Ах!
– Ох, ах!
Распахнулась дверь подвала, и появилась Алинда. Она была в шляпе с пером, в платье и в туфлях на высоком каблуке.
– Всем привет! – раздался чей-то голос.
Все повернулись и увидели Ленни в шляпе пожарника.
– Можно мне тоже с вами поиграть?
– Мы не играем, – закричала Алинда, – это настоящее шоу! Тебе нельзя.
– Почему?
– Потому.
– Между прочим, – заявил Ленни, – я собираюсь тушить пожар. Все хотят посмотреть?
Но все отказались, и Ленни убежал.
– Теперь я спою, – сказала Алинда.
Она закрыла глаза:
– На солнечной…
– Хотите узнать кое-что? – раздался голос неожиданно возвратившегося Ленни.
– Что? – прервала свою песню Алинда.
– Я знаю одну штуку.
– Что за штука?
– Я подброшу свою шляпу вверх, и кто первым её поймает, может взять себе. Все хотят сыграть?
Все согласились: «Да!»
– Ладно, – сказала Алинда.
Ленни подбросил шляпу в воздух, и она упала на карниз.
– Как теперь мы её достанем? – спросила Кэтти.
– Для этого нужно забраться на карниз, – сказала Алинда.
Так они и сделали. Сол взобрался на Толстяка. Долли влезла на Сола. Кэтти – на Долли. Ленни уселся на Кэтти, а Алинда вскарабкалась на самый верх. Она сняла шляпу пожарника с карниза и надела себе на голову.
– Я поймала её, теперь она моя, – закричала она. – Ура мне!
Все спустились вниз.
– Теперь я спою, – сказала Алинда.
Она вытянула перед собой руки.
– На солнечной…
– Отдай мою шляпу, – сказал Ленни. – Мне нужно потушить ещё один пожар.
– Нет, – сказала Алинда, – ты сказал, кто поймает, может взять её себе.
– Но это была всего лишь игра. Моя мама сказала, чтобы я больше ничего не раздавал.
Он сорвал шляпу с головы Алинды.
– Пойдёмте со мной, Толстяк, Сол, – крикнул он и побежал со двора. – Помогите мне тушить пожар!
– Мы лучше поможем ему, – решил Толстяк.
– Мы ему нужны, – подтвердил Сол.
– Но… – начала Алинда.
Но ребята уже скрылись.
– Я тоже пойду, – сказала Долли.
– Я ещё не спела свою песню, – сказала Алинда.
– А я хочу есть, – сказала Долли и отправилась домой.
Ушли все. Два складных стула остались валяться на земле.
– Уже поздно, – сказала Кэтти. – Мне тоже пора домой.
– А правда, здоровское получилось шоу? – спросила Роузи.
– Это было лучшее шоу, которое я видела, – ответила Кэтти. – Давай в ближайшее время сделаем ещё одно.
– Да, в этот же час, в этом же месте, – сказала Роузи. – Пока, Чачара!
– Пока, Алинда!
Роузи осталась совсем одна. Она встала на складной стул и очень тихо объявила:
– Дамы и господа, а теперь Алинда споёт «На солнечной стороне улицы».
И она спела песню, всю – от начала до конца.
Было нечего делать.
– Мама, мне нечего делать, – сказала Роузи.
– Ну, сделай что-нибудь, – ответила мама.
И Роузи сделала «что-нибудь». Она написала записку и прикрепила её на входную дверь.
– Что ты сделала? – спросила мама.
– Я прикрепила на входную дверь записку, – ответила Роузи.
– Хорошо, – сказала мама, – займись чем-нибудь ещё.
Роузи нашла красное одеяло. Накрылась им с головой и села на заднем дворе у входа в подвал.
– Мама, – сказала Кэтти, – мне нечего делать.
– Иди поиграй с Долли, – сказала мама.
Кэтти пошла к дому Долли.
– Привет, Долли, что ты делаешь? – спросила она.
– Не знаю, – ответила Долли.
Они отправились к дому Толстяка. Тот сидел перед домом на ступеньках вместе с Солом.
– Что вы тут делаете? – спросила Кэтти.
– Мы не разговариваем друг с другом, – ответил Толстяк.
– Не слишком утомительное занятие, – заметила Долли.
– А что делаете вы? – спросил Сол.
– Ничего, – ответила Кэтти. – Мы думали, вы будете что-нибудь делать.
– Что бы вы хотели делать? – спросил Толстяк.
Все смотрели друг на друга и не знали, что сказать.
– Давайте спросим у Роузи, что делать.
И они отправились к дому Роузи.
– Роузи! – позвали ребята.
Но ответа не было.
– Смотрите, – сказала Кэтти, указывая на записку, приклеенную на дверь. – Тут написано: «Если вы будете меня искать, это будет нелегко, потому что я замаскировалась. Искренне ваша Алинда».
– Давайте поищем на заднем дворе, – предложила Долли.
Все побежали на задний двор. У двери в подвал сидел кто-то, завернутый с головы до ног в красное одеяло.
– Это ты, Роузи? – спросила Долли.
Ответа не последовало.
– Скажи нам, пожалуйста, кто ты? – спросила Кэтти.
– Я Алинда, потерянная девочка.
– Кто тебя потерял? – спросил Толстяк.
– Я сама себя потеряла.
– Разве ты не Роузи на самом деле?
– Раньше я была Роузи, – ответила Алинда, – а теперь нет.
Все присели рядом с входом в подвал.
– От кого ты прячешься? – спросил Сол.
– От Чародея, – сказала Алинда.
– Кто он такой?
– Мой лучший друг, – ответила Алинда.
– А что будет, когда он тебя найдёт? – спросила Кэтти.
– Он скажет мне, что делать.
– Можно мы подождём его с тобой? – спросил Толстяк.
– Думаю, можно, – сказала Алинда. – Только сидите очень тихо.
Они сидели очень тихо.
Они не говорили ни слова.
Они не делали ничего.
Они просто ждали.
– Это смешно, – прошептала Кэтти.
– Ш-ш-ш! – зашипели все.
Они молчали долго.
Стало очень поздно.
– Уже очень поздно, – прошептала Долли. – Мне пора домой.
– Мне тоже, – сказал Толстяк.
– Боюсь, Чародей сегодня не придёт, – сказала Кэтти.
– Боюсь, нет, – сказала Алинда.
– Может быть, он придёт завтра? – предположил Сол.
– Может – да, – сказала Алинда. – А может – нет.
– Можно мы придём и подождём с тобой завтра? – спросила Долли.
– Можно, – сказала Алинда.
– Мы придём завтра пораньше, – сказала Кэтти. – Тогда мы сможем ждать дольше.
– Давайте встретимся все в двенадцать часов здесь, у входа в подвал, – предложил Толстяк.
– Точно в двенадцать! – сказал Сол.
– Точно! – согласились все.
И отправились домой.
В тот вечер, когда мамы начали допытываться у детей, что они делали весь день, те отвечали, что дел было так много, что не хватило времени, чтобы их закончить. И они собираются переделать всё завтра.
– Хорошо, – сказали все мамы.
– Мама, – спросила Роузи, – я ведь твоя маленькая девочка?
– Конечно, – ответила мама.
– Я хотела бы… – начала Роузи.
– Ты хотела бы этого, – сказала мама и поцеловала Роузи три раза.
– Я хотела бы… – сказала Роузи. – Можно мне взять фейерверк?
– Нет, – решительно ответила мама.
– Но ведь четвертое июля – День Независимости, – сказала Роузи.
– Я знаю, – сказала мама.
– У Кэтти и Долли есть фейерверки, – сказала Роузи.
– Я этому не верю, – ответила мама. – Фейерверки опасны, и я не хочу, чтобы мою маленькую девочку поранило.
– Я уже не маленькая девочка, – сказала Роузи. – Я большая, и у всех остальных уже есть фейерверки.
– Я этому не верю, – повторила мама.
Роузи не произнесла ни слова.
– Поиграй с кошкой Милкой, – сказала мама. – Это будет гораздо лучше.
– Я этому не верю, – сказала Роузи.
– Что ты сказала?!
Роузи вышла из дома и села на ступеньки крыльца.
Было двенадцать часов. Кэтти, Долли, Толстяк и Сол пришли и встали перед ней.
– Двенадцать часов, – сказала Кэтти. – Время ждать Чародея.
Роузи сходила в дом и вернулась, завернутая в красное одеяло.
Когда она вышла, все уже сидели у подвальной двери на заднем дворе.
Она села рядом с ними.
Никто не произнёс ни слова.
– Он скоро появится, Роузи? – спросила Долли.
– Меня зовут Алинда, – напомнила Роузи.
– Он скоро появится, Алинда?
– Я не знаю, – ответила Алинда.
– Лучше нам помолчать, – прошептал Толстяк.
Все притихли.
Кошка Милка тихо мяукнула и забралась к Роузи на колени.
Время шло.
– Я слышу, кто-то идёт. Быстро, – сказала Алинда – закройте все глаза!
Все закрыли глаза.
– Привет, это я. Что с вами?
Все открыли глаза. Это пришёл Ленни в ковбойской шляпе.
– Если хочешь ждать с нами, – сказала Алинда, – сядь и молчи.
– Хорошо, – сказал Ленни и сел. – А чего вы ждёте?
– Чародея, – прошептал Толстяк.
– О! А кто это?
– Ш-ш-ш!
Все снова замолчали.
– Мне показалось, я заметила, как шевельнулись листья, – прошептала Долли.
– Теперь это точно он, – сказала Алинда. – Закройте опять глаза!
Все снова закрыли глаза.
Сжали руки.
Слушали.
Все услышали, как Алинда сказала:
– Здравствуйте, Чародей… О, как приятно… Большое спасибо.
– До свиданья, пожалуйста, передайте от меня привет Вашей жене.
Все помолчали ещё немного, и Кэтти спросила:
– Можно теперь открыть глаза?
– Да, – сказала Алинда.
– Я не видел его, – сказал Ленни.
– У тебя же были закрыты глаза, – сказала Долли.
– Его не было слышно, – сказал Сол.
– Он носит ковбойскую шляпу? – спросил Ленни.
– Да, – сказала Алинда.
Все начали кричать одновременно.
– И маску?
– И крылья?
– И голубую накидку?
– И наушники?
– Конечно, – сказала Алинда.
– Тогда это действительно был Чародей! – закричал Ленни.
– Конечно, – согласились все.
– Что он тебе сказал, Алинда? – спросила Кэтти.
– Он сказал, что я больше не Алинда – потерянная девочка.
– А что ещё? – спросил Толстяк.
– Он сказал мне…
– Что? – закричали все.
– Он сказал, что я могу быть Большим Красным Фейерверком!
– О-о-о!
– И он сказал мне…
– Что? – закричали все.
– Он сказал, что вы все можете быть небольшими серебряными фейерверками!
– Крак-питц-бум! – закричала Кэтти.
– Визз-бам-бум! – закричали Толстяк и Сол.
– Бум-м! – закричала Долли.
– И он сказал мне…
– Что?
– Он сказал, что мы все можем быть фейерверками весь день четвертого июля!
– Ура Чародею!
Ленни высоко подпрыгнул.
– Я взрываюсь. Визз-бум!
Сол встал на голову.
– А я ещё не погас.
Кэтти и Долли стали кружиться, взявшись за руки:
– Бум-те-де бум-бум.
Роузи взобралась выше всех и завопила:
– Я самый Большой Красный Фейерверк в целом мире и взрываюсь: БУМ-М! БУМ-М-БУМ-М-а-ВИШ-Ш-Ш-Ш!
Все начали прыгать, бегать, и побежали прочь со двора Роузи.
Все свистели, жужжали и с треском взрывались всю дорогу домой.
Кошка Милка тихо мяукнула.
– Ты устала, милая? – спросила Роузи. – Пойдём домой.
Она взяла кошку на руки и постучала в дверь.
ТУК-ТУК.
– Кто там? – спросила мама.
– Это Алинда, поп звезда, – сказала Роузи.
– Я не верю этому, – ответила мама.
– Это Алинда, потерянная девочка, – сказала Роузи.
– И этому не верю, – сказала мама.
– Это Алинда – Большой Красный Фейерверк, я взорвусь, и весь дом рухнет!
– Не делай этого, – сказала мама и открыла дверь.
– Роузи? – удивилась мама.
– Ты не поняла, что это я?
– Я, думала, что это ты, но не была уверена.
– Я устала, мама, И Милка тоже устала. У нас был большой День Независимости.
– Вот этому я могу поверить, – сказала мама. – Почему бы вам обеим не отправиться спать?
С кошкой на руках Роузи поднялась по лестнице в свою комнату. Скоро мама пошла проверить, спят ли они. Она открыла дверь и увидела Милку в кровати под одеялом и Роузи, свернувшуюся калачиком на коврике.
– Роузи! – позвала мама.
– Ш-ш-ш! – сказала Роузи. – Милка спит.
– Ты почему лежишь на полу, дорогая? – прошептала мама.
– Потому что я спящая кошка, – ответила Роузи.
– Ах, так, – сказала мама и на цыпочках вышла из комнаты.
– Мяу, – ответила Роузи.
В марте хоронили учителя рисования… Он был высокий и прямой, очень спокойный и красивый, он преподавал у нас потом черчение, но до этого учил рисовать акварелью, мыть кисточки, смешивать краски на палитре, отбирал у нас ластики и ругал за плохую бумагу в альбоме. Рисовать можно на чём угодно, хоть на сером картоне от коробок, – весь вопрос: чем? – Должен быть правильно составлен «диалог» двух материалов. Акварель – самое прекрасное и нежное, что есть в красках, она, как маленькая девочка, любит нежную, белую, немного рыхловатую, как снег, бумагу, любит растекаться за пределы серых границ, начерченных тобой до этого карандашом. Поэтому вообще бесполезно рисовать карандашом под акварель: всё равно она растечётся, а карандаш под нею станет таким ярким и «закрепленным», что тереть его резинкой, – можно до дырки дотереть и вообще всю работу испортить. Мы убеждались в этом на собственном опыте, потому что – естественно – учителю на слово не верили. Ну, портили бумагу, сопели-пыхтели. Ревели: жалко было красивых-то рисунков!
«А повторить акварель – невозможно…», – так, с глубоким вздохом, говорил наш высокий учитель, задумчиво глядя в окно.
Там, за окном, проходили снегоуборочные машины, серые вороны крошили пушистый снег с лиственниц. Мы на перемене выбегали и ели этот пушистый, новенький снег горстями. А у кого особенно хватало прыти, добегал до аптеки на перекрёстке и закупал на весь класс брикеты какао с сахаром, чтобы потом грызть его на переменах и уроках. Но снег был вкуснее. И наш учитель тоже, наверно, мечтал, когда смотрел в окно, что на перемене успеет пробежаться – поесть снега.
Он к весне становился какой-то задумчивый и бледный, словно краски из него вымывались… Черчение пришло как-то нежеланно для нас: вроде тот самый простой карандаш, с которым наш учитель так воевал на уроках рисования, и тот самый ластик-резинка, который вводил нас в слёзы и грусть по поводу утраченных наших акварельных «шедевров» (и возможных пятёрок по рисованию!!!), – они стали нашими основными «орудиями борьбы за успеваемость в классе».
Но нам стало жалко, что исчезли стаканчики с цветной водой, мягкие беличьи кисточки, и краски больше не надо было носить из дома в портфеле. И нас угнетало даже, что появилась точность линий, рамки, шрифты, наклоны, точилки (а дома даже бритвы) для затачивания грифелей, эта подлая графитовая пыль, мазучая, – везде… И то, что, если не получилось, надо перечертить какую-нибудь втулку или винт!
А «акварель повторить – невозможно»…
– Зачем нам рисовать эту муру!? Я её рисовать всю жизнь не собираюсь! – возмутился один из наших мальчишек, когда учитель ему «пару» влепил.
– Можешь рисовать что угодно, но черчение воспитывает твой характер, – спокойно сказал учитель. – Если хочешь быть мужчиной, сделай правильно и красиво. Время ещё есть, возьми чистый лист.
И он выдал Кольке настоящий чертёжный лист из своей личной папки.
Колька, конечно, уши прижал, сел тихо, карандаш наточил. Бумагу погладил: гладкая и плотная какая! – На такой-то чертить – прямо красота. Все, кто поближе сидел, к Кольке руки тянули: бумагу погладить! Такая она была – красивая. И все переживали за Кольку, чтобы он опять чертёж не испортил.
Он и сам старался. Даже дышать забывал.
Потом, как закончил, – сразу такой вздох по всему классу прокатился! И звонок прозвенел особенно пронзительно и весело.
И учитель улыбнулся, посмотрев на Кольку и на чертёж. А Колька даже заплакал и убежал. Потому что ему пятёрку поставили первый раз за весь год.
В марте всё расплывалось, как акварель. Мы шли всем классом за длинной, нелепой машиной, которой, кажется, убирают зимой снег, но для нас она была похожа на орудийный лафет. И на её длинной задней части стоял длинный гроб, где неподвижно лежал наш учитель рисования. Он лежал в том же пиджаке, в котором приходил на уроки, – прямо на белом покрывале и подушке, среди цветов и еловых веток, – с торжественно сложенными руками и закрытыми глазами. Было яркое солнце и холодно, и мне казалось, что он наконец не выдержит лежать раздетым, вскочит и наденет тёплое пальто с красивым вязаным шарфом и шляпу с шёлковой лентой… Но он лежал, а мы шлепали кучей по лужам и ревели. Вся школа растянулась за нами, конца не было видно. И оркестр духовой гремел навзрыд – на весь город, расплываясь медными отблесками и пятнами на фоне веток, весёлых воробьёв и старых деревянных домов с прозрачными окнами на уровне наших глаз.
За чистыми стёклами виднелись красивые строгие лица, цветы, кружева… И что-то ещё, что повторить, наверно, уже невозможно.
Не декабрь, не январь с февралём – когда хочется тепла, труднее всего переждать март. По календарю, имеешь право на весну, а всё зима и зима.
Разные народы, чтобы ускорить дело, придумали особенные, притягивающие тепло, песни и танцы. Но это было давно. Сейчас – по крайней мере, в Москве, их никто не помнит, так что весна на них, наверное, не рассчитывает. Когда сугробы уж очень долго залёживаются на газонах, она просто выплёскивает на город дождь и смывает остатки зимы.
Поэтому в марте я жду не солнца, а дождя.
Было уже 28-е число, а противоснежный дождь запаздывал. Утром за мутным от солнца окном, за капелью хохотала ворона, заглушая шум трамвая. Я тоже люблю солнце, но поглядывала в окно в надежде на тучи. Очень уж затянулся этот на редкость зимний март.
Во второй половине дня, когда солнце озарило дом через двор от нас, на одном из его балконов появился немолодой гражданин. Он был не по погоде раздет – даже майки не надел из уважения к нулевой температуре воздуха. Несвежие снега во дворе, обесцвеченные деревья, – всё это его как будто не касалось. Со своего восьмого этажа он смотрел поверх зимы – прямо на светило.
Солнце дотянулось до него ещё не горячими лучами, погладило выпуклый, как линза, живот, плеснуло светом на грудь. Гражданин заблестел на своём балконе и пустился в пляс.
Для начала он просто задвигался влево-вправо, влево-вправо. Темп он взял довольно быстрый. Солнечные зайчики так и отскакивали от его плеч.
Я притаилась у окна за цветочными горшками, чтобы как-нибудь случайно не спугнуть это зрелище.
Танец получался на удивление однообразным. Ни взмахом руки не оживил его гражданин, ни прыжком, ни даже поворотом головы.
Он плясал, держа равнение на солнце.
Мне была видна только верхняя половина его фигуры: нижнюю скрывал балконный экран. И эта верхняя половина смещалась над краем балкона то влево, то вправо с чёткостью механизма и безостановочно, словно её завели ключом.
Время шло, а завод всё не кончался. Мне наскучило смотреть. Но всё-таки я не раз ещё подходила к окну, проверяла – пляшет гражданин или нет. Он продолжал свой странный танец, только понемногу разворачивался, как подсолнух, вслед за уходящим солнцем.
Влево-вправо…
Потом солнце тоже отвлеклось от него, и он исчез.
А на следующее утро пошёл наконец растворяющий зиму дождь.
Уже год почти я наблюдаю за тем балконом. Он пустует. Может, танец был – для весны?
Скоро снова март. Вот бы на этот раз гражданин пораньше сплясал!
До чего же,
удивительно,
Аскорбинка оскорбительна!
В день всего одну таблетку
Выдают,
что возмутительно!
Как же подвиг утомителен
Быть кому-нибудь родителем!
В цирке как-то
Во время антракта
Среди зрителей
И укротителей
Шло обычное голосование:
Кто за трюк головою сования
Дрессировщика тигру в пасть?
Оказалось, что большая часть.
Были против таких увлекательных игр
Только двое из всех – дрессировщик и тигр.
Если б серой мышке – рожки,
Да копыта ей на ножки,
Да жила б она в хлеву,
Да жевала бы траву,
А еще бы ко всему
Говорила мышка «Му-у…»
И как слон, была здоровой,
Мышку звали бы ……
Прибыл к нам из Колорадо.
Почему ему не рады?
Машет лапками:
– Хелло!
Где дорога на село?
Говорат, там ест немношко
Очен фкусная картошка.
Зашагал он по полям,
Только слышно:
– Ням-ням-ням!
Дима и Лёня сидели на скамеечке.
По улице бежала большая кошка. А около мусорного бака стояла маленькая собачка.
– Эта кошка сейчас схватит собачку за шкирку и забросит в мусорный бак, – сказал Дима. – Она ей отомстит за всех кошек, которых обижали большие собаки.
– Маленькие собаки ещё злее, чем большие, – сказал Лёня. – Когда кошка схватит её за шкирку, собака раскачается и даст кошке лапой в живот.
Кошка пробежала мимо собачки, не обратила на неё никакого внимания. Даже головы не повернула.
– А потом родители удивляются, что мы смотрим телевизор, – сказал Дима. – Говорят, что лучше погулять.
– Вот именно, – согласился Лёня.
Дима и Лёня зевнули.
– Белый шоколад, – презрительно говорил Лёня, – это всё равно, что синий арбуз.
– Вот именно, – согласился Дима.
Дима и Лёня с презрением съели по половинке белой шоколадки.
Потом купили ещё одну.
И с презрением её съели.
Один человек любил выражаться сложно.
Если копал огород, называл себя исследователем чернозёма.
Если смотрел в небо, называл себя смотрителем звёзд, провожатым облаков.
Если у него падал забор, и он ставил новый, называл себя любителем вертикальных плоскостей.
Однажды у него во дворе загорелся сарай.
– Пожар! – закричала жена.
– Возгорание соломы из-за изменившейся траектории полёта спички? – произнёс муж.
Прибежали соседи, помогли погасить огонь.
Жена стала думать, как заставить мужа жить проще, выражаться короче.
– Уйду я от тебя! – говорила она мужу.
– Покинешь мыслящую субстанцию? – уточнял муж.
– Умру я от тебя! – сердилась жена.
– Твоя бессмертная душа расстанется с безжизненной формой? – произносил муж.
К врачам его водила, в бане подолгу парила – ничего не помогало.
Но как-то на голову ему свалилась балка и сильно его ушибла. Целый час пролежал он без сознания, потом очнулся, снова стал ходить, говорить, есть, спать.
Но говорил мало.
– Поешь, – говорила жена.
– Поем, – говорил он.
– Дождь будет, – говорила она.
– Дождь будет, – повторял он.
Жена забеспокоилась.
– Дождь-то будет, а как бы ты по-своему об этом сказал? – спрашивала она.
Муж молчал.
– Ну, скажи, очень тебя прошу, – говорила жена.
– Будут наблюдаться атмосферные осадки в виде тёплого грибного дождя, – наконец, выговорил он.
Оба улыбнулись, обнялись.
С тех пор они не ссорились из-за того, как выражаться.
На нашем Лембозере водяник испокон веку жил. Хозяином. Полноправным хозяином.
Само имя у озера стародавнее, от карел, которые здесь раньше жили. По-карельски «лембой» значит: чёрт лесной или озёрный. Выходит, ещё в древние времена его тут люди приметили и имя ему дали – «Бурчало».
Старые люди рассказывали, что Бурчало характером не вредный был. Понапрасну душ христианских не губил, не было за ним такого. Но – нравный, шибко нравный…
Видом Бурчало был страшного, – на две головы выше самого здорового мужика, ручища длинные, ниже колен, ладони с перепонками. На нём рубаха из рядна, пузо висит, сзади из-под рубахи хвост по траве волочится – гладкий, как у налима. Борода и усы зелёные, в них тина озёрная запуталась. Глаза круглые, на выкате, ровно у лягухи болотной, а голова лысая, шишком.
Водяник любил пугать народ. В тихую ночь вдруг зашлёпает своими ладонями перепончатыми по воде, – да так звонко! Страх берёт и волосы на голове шевелятся. Мог и злобствовать Бурчало Акимов, мог человека за пятку ухватить, – если тот не по времени, после захода солнца, купаться надумал, а креста с себя не снял! Но до смерти редко топил: попугает, пощекочет и отпустит.
Много чего рассказывали люди о водянике Бурчале, рассказывали и знаменитую историю о том, как он для «Императорской ухи» рыбу поставлял…
Как-то летом отошла дневная жара, и под вечер выбрался Бурчало на тихий берег за Марушкиным болотом. Взгрустнулось ему, или просто задумался? Присел он на любимую коряжину, мурлыкал себе под нос, костяным гребнем тину и водоросли от усов и бороды счёсывал, – вдруг затренькал невдалеке колокольчик.
Вылетела на берег двуколка со становым приставом Ипполитовым. (Должность в те годы была, вроде начальника РОВД по нынешним временам). Слева и справа от двуколки два урядника верхами, вроде нынешних участковых, Семён Ермилов, да Пётр Кузя. Ипполитов ещё издалека что-то на них орал да прикрикивал.
Бурчало от греха подальше убрался, – растаял в воздухе, только гребень под коряжиной лежит.
Ипполитов с двуколки соскочил, кругами забегал:
– Смотрите мне! Чтоб по чести было! Сам губернатор обещался почтить пикник своим посещением! Чтоб улов на славу был! Тройную императорскую уху! С палией! С лососем! – у станового пристава сабля по голенищам стучит, под усами тонкими два золотых зуба блестят. Сердитый больно. – Чтобы сом был на три пуда! А то я… Я таких чертей на вас напущу!
Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя спешились. Кузя наклонился к начальнику, попросил шепотком:
– Ш-ш-ш! Ваше Благородие! Тиш-ша! Да нешто мы… Водяник в наш-шем Лембозере, Бурчало, ш-шибко нравный. Не любит он, кода громко бают. И ругаются. Всё от него: и улов, и рыба! Он токо Акима Бурчалова слухаеть.
– Кто таков? – взвился становой пристав.
– По пачпорту Акимка, мельник местной. Петров сын, Кикин, – пояснил Ермилов.
– Бурчало!? Кто таков? Беспаспортный? Бродяга? Вор? – аж подпрыгнул на месте Ипполитов.
– Ш-ш-ш! Ваш-ше Благородие! Ну – не любит Он, кода ругаются. Водяник он. Порядок на Лембозере блюдёт. Хозяин, значится. Испокон веку здесь… – Кузя всё шепотком, шепотком старался говорить.
– Три тысячи чертей! Двадцатый век на носу, а мои полицейские в леших верят? Кем же мне приходится командовать? Идиоты! Быдло! Тупые скоты!
– Осмелюсь доложить: Бурчало не Леш-шой, а чистый Водяник. – поддержал своего приятеля урядник Ермилов.
– С Лешим он друголетошный год разругался. Кода ему в карты Федосьено болото проиграл. Топерь Бурчало токо с мельником, Акимом Бурчаловым, и знаеться.
– Другие хрестиане яго и зреть не могут. Потому и зовут их: «Аким Бурчалов» да «Бурчал Акимов». Чисто братья.
Становой пристав вроде как успокоился немного, портсигар серебряный вынул, папироску прикурил, да как ткнет Кузю папироской в нос! Чуть усы ему не подпалил:
– Так!!! Ты!!! Рысью за мельником! В шенкеля! В шенкеля! – и к Ермилову на одном каблуке повернулся: – А ты за мужиками! В деревню! Подводы сюда, палатки, припасы! Всё!!! Быстро! Чтоб к утру всё поставили. Столы и лавки сколотили! Лодки пригнали! Сети закинули!
Повскакивали урядники н?-конь, погнали начальственные приказы исполнять.
Ипполитов один на берегу остался, ручонки в бока упёр, – папироска во рту так и прыгает! Подошёл он к бурчаловой коряжине, увидел его гребень, а гребень размером с детские грабельки. Опять неожиданно обозлился, истоптал гребень каблуками:
– Иди-оты! О!!! Быдло сермяжное!
Стали подъезжать коляски с припасами и телеги с пилёными досками, слегами и большими плетёными корзинами. Работники собрались. Поставили шатры рассадистые, столы и лавки на козлах сколотили, две купальни полотняные для дам и господ соорудили на самом берегу.
Мужики пригнали лодки из Лембозера, приготовили сети, мережи, – невод на берегу расправили и вновь уложили. Отставной солдат в фуражке без кокарды водрузил на пару с урядником Семеном Ермиловым высоченный шест для государственного флага. Повсюду суета, шум, стук топоров.
И повсюду мелькала фигурка станового пристава Ипполитова в белом парусиновом кителе. Он махал руками, указывал, грозил кому-то кулачком. Только один его визгливый голос раздавался на берегу, – словно крику в становом было на пятерых человек!
А над берегом, по-над озером луна уж встала: бледно-жёлтая, круглая и большая – с тележное колесо. Белая ночь незаметно слизнула остатки летнего вечера. Озёрная гладь мир раздвоила: две луны, два неба друг на друга смотрелись, и лес островерхий на дальнем берегу раздвоился. Божья благодать на Лембозеро сошла! – только начальственный голосок всю гармонию царапал визгливо и настырно…
Недовольный Бурчало Акимов из-за тресты следил за суетой на берегу. Сам водяник по ноздри в воде сидел не шелохнувшись, только пузыри изредка подпуская. Голова его шишковатая и лысая торчала из озера, словно камень прибрежный…
Вернулся наконец урядник Кузя, а за ним на телеге трясся Аким Петрович. В тот же миг к ним Ипполитов подлетел, заговорил быстро-быстро, нагайкой взмахнул.
Мельник с телеги слез, шапку степенно снял, стоял понурившись, пережидая вспышку начальственной активности, – мелкий ростом Ипполитов был едва по грудь матерому Акиму, и потому, наверное, всё подскакивал и подскакивал на одном месте, чтоб побольше пространства собой заиметь…
Отпрыгался становой, крик его приумолк, и Акима Петрович указал: где надо сети ставить, где мережи расправлять, и откуда следует невод заводить.
Ипполитов в свою двуколку вскочил, к рыбакам ринулся, приказы насыпал и, наконец, в деревню направился. Отсыпаться.
Акима Петрович уздечку со своей кобылки снял, побрёл, прихрамывая, к берегу, поднял сломанный гребень, присел на коряжину, самокрутку скрутил, и только хотел кресалом щёлкнуть, как из влажного зеленоватого воздуха воплотился рядом с ним Бурчало Акимов.
– Народ-то не пугай! – попросил соседа мельник.
– Не видят они меня. Не волнуйся. Угости и меня табачком!
– Кури, Бурчалушко! – улыбнулся Аким Бурчалов и кисет ему подал.
– Нет уж, сам и скрути. Знаешь же, что неловко мне, пальцы-то с перепонками.
Покурили они не спеша, и мельник принёс из телеги штоф да пару стаканов гранёных. Выпили по первому.
– Надо будет тебе новый гребень смастрачить, – разливая вторую порцию по стаканам, сказал Аким Бурчалов. – Ты шибко-то не серчай на плюгавенького. Его должность така: на всех ором орать.
– Экий он юркий! Ну, ровно – головастик! Только хвостика не отрастил. Ну, я ему хвост-то вытяну! – погрозил водяник и водку в себя вылил.
Тут Аким Бурчалов прикинул о своём и стал водяника уговаривать:
– Не серчай, Бурчалушко. Прошу тебя: не серчай. И подпихни ты им сома из запасов своих. Не ровен час, заставят меня плотину срыть. Ведь без плану мельница строена. Мою плотину сроют, и тебя без родного омута оставят…
– Лады… Наливай ишо, что там осталось. Не пришёл ишо плюгавому его час. Топить не буду. Но…
… со стороны могло показаться, что тронувшийся разумом мельник с воздухом чокается и сам с собою беседу ведёт.
День для торжества выдался, как по заказу: лёгкий ветерок мошкару и гнус от столов и палаток отогнал. Скорый дождик воздух омыл. Столы были накрыты, под салфетками угадывались закуски и ведёрки со льдом под «Шампанское». Всё было готово для пикника.
Стали съезжаться гости: и в колясках рессорных, и на таратайках, и верхами. Появились дамы в кринолинах – пёстрые и воздушные, как бабочки, и с кружевными зонтиками в руках. Господа чиновники и господа офицеры вальяжно друг с другом раскланивались, господские детишки в матросках сразу же запустили в небо воздушного змея.
Прибыл и сам губернатор: статный седой красавец в золотых эполетах, – как на картинке! Становой пристав двумя руками взмахнул – дирижируя встречу, – и слева, из патефонного раструба «Боже царя храни!» захрипело. А справа, с приплясом, – «К нам приехал, к нам приехал…» – цыгане вышли цветастые.
Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя на флагштоке Российский флаг вздёрнули. Господа чиновники в единый миг все разом засверкали на солнце лысинами и проплешинами, а господа офицеры во фрунт вытянулись, честь государственному символу отдали. Всё – как положено!
Подошли к берегу лодки рыбачьи, мужики стали вытягивать корзины с сёмгой, окунями и палией. Общество налюбовалось уловом из сетей и мереж. Дам и господ сменили около корзин повара и кухонные мальчишки.
«Купаться! Купаться, господа!» – весёлые возгласы, смех. Дамы и господа по купальням разделились…
Ипполитов по-хозяйски весь берег оглядел: не нужно ли где распорядиться? Нет, все отлично идёт своим чередом. Становой пристав последним в мужскую купальню зашёл, разоблачился до полосатых трико в обтяжку, плеснул на себя водой, – тут из камышей выплыла молодая крестьянка с золотыми волосами. Смутилась при виде господина пристава, улыбнулась загадочно, хихикнула как бы испуганно. Ипполитов нырнул за ней, пытаясь ухватить, – волна от купальни дальними кругами разбежалась по спокойной воде…
Наплескавшись, дамы и господа выбирались на берег, долго звенел смех из-за полотняных стен купален.
– А где же сом, господа? Обещанный? На три пуда? – громко вопросил губернатор, когда общество вновь собралось к столу.
– Сейчас-сейчас, Ваше Сиятельство! Сейчас! – поспешили к лодкам рыбаки.
Вывели мужики невод на всю загубину, с песнями вытянули на берег тугую мотню с рыбой и тиной, выпростали сома плоскоголового и усатого под пять пудов весом.
Толпа завздыхала на разные лады: – Чудо! – Истинное чудо! – Словно кит! – Императорская уха будет! – Истинно!
Сом ошалел от страха, глаза закатил, даже хвостом шевельнуть не может, – в пасти у него под усами что-то блеснуло, как слюной…
Сома на огромном серебряном блюде водрузили посреди стола, сразу же бутылкам с наливками, настойками и водкой от Смирнова стало тесно рядом с ним. Защёлкали тут пробки от шампанского, зазвенели бокалы и рюмки.
Восторженный молодой чиновник руки к небу возвёл:
– Этот сом войдет в анналы! О нём в наших «Губернских ведомостях» надо поэму написать! Стихами Гаврилы Романовича Державина!
Губернатор радостным взором общество окинул:
– А где же наш становой пристав? Что-то я его не вижу! Где же Ипполитов, господа? Его слава, ему и потрошить!
Пехотный штабс-капитан усы подкрутил, голос подал:
– А я вот слышал, Ваше Сиятельство, что перед ухой сома надо обязательно высечь. Хорошенько высечь!
– Зачем?
– Какое варварство!
– Странный обычай?!
– Дичь! К чему это?
– Сома? Шомполами? Сечь?
– Конечно же, не шомполами! Лозой, вицами! – не сдавался штабс-капитан. – Положено… По уставу Императорской ухи положено. От порки сом огорчится, а от огорчения у него печень увеличится! В Императорской ухе главное – печень сомовья!
Урядники Семён Ермилов да Пётр Кузя вежливо подступили к господскому обществу с пучками прутьев:
– Их Благородие господин становой пристав Ипполитов расстарался!
– Пожалуйте! Ваше Сиятельство! Свеженькие! Их Благородие приказал приготовить на такой случай…
Пикник на взлёте!
Цыганский хор заходится в «Барыне»!
Господа офицеры и господа чиновники пьют шампанское и наливочки, дамы щебечут и веселятся, губернатор произнёс здравицу обществу, похристосовался с вице-губернатором и Благочинным, и все гости по очереди подбегали с прутьями к сому и секли его от души. Даже сам губернатор к такой забаве генеральскую руку приложил, – взмахнул вицею, как саблей! – и рубанул по сому с оттяжкою!
Особенно довольны мальчишки! – как же! Случай такой редкий! Не тебя за шалости по попке наказывают, а ты сам сома сечёшь! Надо же! Так ему! Так ему! Так ему! Голохвостому!
Сом извивался и дико пучил глаза.
К серебряному блюду с сомом уже подобрался шеф-повар с длинным узким ножом в руке. Кончиком ножа он прочертил на желтом сомовьем брюхе косую линию над печенью, – намереваясь следующим движением вскрыть пузо и вынуть печень…
Вдруг! – пушечный выстрел, фейерверк и конфетти взлетели в воздух, – дым цветной растаял, конфетти ветерок унёс, – а на серебряном блюде посреди стола оказался полуголый становой пристав Ипполитов! Со свежей царапиной на животе и с красными полосами на спине и ниже, – следы усердия всего благородного общества по увеличению его печени…
Его купальное трико было разорвано в клочья на ягодицах. И не только на ягодицах! Жалкие лоскуточки даже срама не прикрывали…
Завизжали дамы от смущения, из-за стола повыскакивали. Губернатор бокал красного вина на свой белый мундир, на ордена и звёзды опрокинул! Офицеры и чиновники, – кто поперхнулся, кто гогочет, кто свою супругу успокаивает. Шеф-повар содрал с себя белый колпак, на корточки возле стола присел, – нож из его рук выпал. Хватает повар, хватает ножик в траве, а всё схватить не может – пальцы трясутся! С одним господским мальцом чуть родимчик от страха не случился: заколотил кулачками по воздуху: – «Уберите его! Уберите его! Уберите его!» – кричит, остановиться не может. Лишь цыганки оказались довольны скандалом и нагло смеялись из-за господских плеч, трясли монистом и звонко хлопали в ладоши.
Губернатор, с кроваво-красным пятном «бордо» на белом мундире, возвысился над столом, над голым приставом:
– Ипполитов?! Вы – негодяй! Как вы посмели! Что за казарменные шутки!? Вы забываетесь!
– Да я, Ваше Сиятельство, сам в полном недоумении…
Губернатор, не слушая извинений, встал из-за стола, к своей рессорной коляске направился.
– Ваше Сиятельство!.. Ваше Сиятельство… – глотая воздух, взмолился с серебряного блюда Ипполитов.
Пикник оказался окончательно испорченным. Какая там «Императорская уха» с сомовьей печенью!? До неё ли?!
Ведь офицера чуть живьём не съели!
Добро бы, как сие издавна принято между коллегами по государственной службе: интригами, докладными записками и доносами чиновника «съесть», – а тут ведь в натуре живого станового едва не выпотрошили и не сварили!
Скандал! А если до столичного начальства слух дойдёт?
Сердитые и голодные гости рассаживались по коляскам и таратайкам, не глядя друг на друга, и разъезжались по разные стороны, едва раскланявшись.
Некоторые офицеры и чиновники – кто помоложе и поотчаянней, – наскоро, не чокаясь, хватанули по паре рюмок водки «на посошок», и прихватили с собой в дорогу «сухим пайком» астраханского балычка да по бутылке прозрачной слезы от Смирнова…
Долго сидел на серебряном блюде становой пристав Ипполитов, пучил глаза, мотал головой и всё никак не мог прийти в полное сознание… Вероятно, от огорчения у него всё-таки сильно увеличилась печень.
– Вот, Ваше Благородие. Прикройтесь, – подал начальнику свою шинель урядник Семён Ермилов. – Прохладно на озере будет. Ещё и простынете…
– Нравный наш Бурчало Акимов… Очен-но нравный! – удручённо вздохнул урядник Пётр Кузя, – Ну, не любит Он, кода громко бают и ругаются… Очень не любит. Чуть что не по нём, так такое отмочит! Диву даёшься…
А в это время на Лембозере неяркое солнце уже клонилось к закату, и невдалеке от кромки берега торчал из воды странный гладкий камень – шишком, и почему-то всплывали из-под него пузыри…
Свернувшись на мутной воде колесом,
Прибрежные травы обгладывал сом.
Цветами не брезговал, грыз камыши,
Кувшинки и лилии кушал в тиши.
Лягушки наглели, над сомом смеясь,
Под носом резвился бесстрашный карась.
Казалось бы, к сытости путь не далёк,
Но сом благодушно жевал стебелёк.
Наевшись травы, он ушёл в глубину.
Я голову долго ломал: ну и ну!
Сидим на диетах, бывает, все мы…
Сидим и страдаем… Но чтобы сомы?!
Хитёр он, наверно, и очень не прост…
Мне в голову лез за вопросом вопрос,
Пока не увидел, как в поте лица,
Удильщики ловят сомов на живца.
Чтобы Коля
Подтянулся в школе, -
Николая
Прикрепили
К Оле.
Стало всё у мальчика
В порядке:
Двоек нету.
Ни в одной тетрадке!..
И в журнале классном
Тоже нету
Двоек.
Ни по одному предмету!..
…Бабушка у Оли
Заболела.
К ней на Север
Оля полетела.
Тут же
Коля
Стал – опять –
Лениться:
Двойка, двойка, двойка,
Единица…
- Где,
Ответь нам, Коля,
Сила воли?
Николай ответил:
- Сила – в Оле!..
По дну оврага бежал ручей. Весной он был и шумный, и большой, он нёс бурные потоки талой воды с окрестных гор. Летом ручей пересыхал, только по самому дну оврага тянулась тоненькая, как ниточка, струйка. Ручей впадал в Озеро. Озеро было огромным, дальний берег терялся в тумане где-то на горизонте, и было очень похоже на море.
Мостик стоял на ручье совсем недавно, но всё равно он не мог бы сказать, кто и когда его сделал. Маленький был Мостик – три сосновых доски на толстых чурбаках, вот и всё. Характер у него был восторженный. Он весело поскрипывал всеми тремя досками, когда по нему ходили, издавал радостное «тр-рр-р!», когда мальчишки с разбега прыгали с берега ему на середину, и любил смотреть в туманное утро в даль озера.
Мостик мечтал. Он мечтал быть кораблём. Пусть не настоящим, пусть без парусов, пусть даже не кораблём, а лодкой, ну хотя бы плотом – только бы плыть и плыть в туманную озёрную даль. Мостик тяжело вздыхал, когда мальчишки из листьев камыша и сосновой коры делали кораблики и пускали в плаванье.
– Ничего! – шептали ему сосны. – У тебя ещё всё впереди. Ведь недаром ты сделан из нас, корабельных сосен!
– Какие глупости! – смеялась лодка, толстой цепью прикреплённая к берегу. Это была старая заслуженная рыбацкая лодка. В юности она исходила это Озеро вдоль и поперёк, с неё ставили невод, в неё грузили рыбу и уж она-то знала, где он – тот берег Озера.
– Лодка! Ах, Лодка, расскажи мне, как там, в плавании? – просил Мостик.
– Ну-у… – задумчиво растягивала такое коротенькое слово Лодка. – Там по-разному. Тебе, Мостик, этого – увы! – никогда не понять! Это надо испытать самому.
Но всё-таки иногда Лодка ударялась в воспоминания. Во всех приключениях она была настоящим героем, и Мостик слушал её, затаив дыхание. Потом ночью он вздыхал и даже плакал иногда. Ему так сильно хотелось оторвать свои ноги-чурбаки и поплыть, поплыть, поплыть… Но его сделали на совесть, и земля держала крепко.
– Лодка, скажите, Лодка, – спросил однажды Мостик, – а почему вы теперь никуда не плаваете?
– Ну-у… – И Лодка прятала свой дырявый бок. – Я жду прилива, конечно. Ни один уважающий себя корабль не уходит без прилива в море!
Море… корабли, приливы и отливы, шторма и крики альбатросов – эти слова звучали музыкой в каждой из трёх досок Мостика.
– А я? – волновался он. – Скажите уважаемая Лодка, когда будет прилив, я смогу уплыть?
Но Лодка только насмешливо фыркала.
Так проходили день за днём и ночь за ночью. Однажды пришла зима, и Мостик, и Лодка, и Овраг с ручьём, и Озеро, и все Сосны уснули под снегом и видели сны. Каждый – свой. Мостику снился волшебный прилив. Он пришёл большой и гулкий, оторвал от земли все сосны, все дома, и его, Мостик, тоже. Мальчишки сидели на крышах плавающих домов и радостно махали Мостику руками, а женщины, что полоскали на озере бельё, подарили Мостику белоснежную простыню, и он сделал себе парус. Все плыли к морю, где приливы и отливы, где шторма и крики альбатросов. Впереди всех плыла важная лодка и показывала дорогу. Что снилось Лодке, никто не знал, но когда Весной вся земля проснулась, она стала задаваться ещё больше.
Снега в эту зиму выпало очень много, весеннее солнце топило его, топило и устало. Пока солнце отдыхало, лили дожди. Они старались вовсю! Ручей в овраге превратился в настоящую реку, и когда по Мостику проходил особенно тяжёлый человек, Мостик прогибался, и три его доски, касаясь воды, чуть-чуть подмокали. Мостику казалось тогда, что он почти плывёт. А потом началась буря. Большой южный ветер поссорился с дождями, и они спорили всю ночь: свистели, кричали и даже подрались. Мостику было страшно, он весь съёжился и притих. А когда настало утро, и Ветер с Дождём наконец-то помирились, Мостик почувствовал себя как-то странно. Было тихо. Туманно. Плескалась молчаливая озёрная вода. И где-то позади остался родной овраг и корабельные сосны. И Лодка. Вода наполнила её, дырявую, до краёв и она не могла двинуться с места. А Мостик плыл! Мостик был счастлив. Так счастлив, что будь у него глаза, он бы зажмурился, а будь голос, он обязательно что-нибудь крикнул. Что-нибудь такое, радостное! Но ни глаз, ни голоса у Мостика не было, и он продолжал плыть к далёкому озёрному берегу, с виду очень спокойно и даже безразлично.
Второклассник Егорка на уроке краеведения прочитал, что в его родное озеро впадает три реки и одна из него выпадает. Эта одна «выпадающая» долго-долго бежит по равнине и впадает в другую реку, побольше; а река побольше через всю страну бежит прямо к морю. Может быть, Мостик, который сорвало с места бурей, доплывёт до моря. На третьей справа доске Мостика Егорка написал своё имя. Море прочитает его и запомнит. И когда Егорка вырастет и станет капитаном, они с морем будут уже знакомы.
А корабельные сосны смотрели вслед Мостику и перешёптывались:
– Да, молодец он, наш Мостик. Сразу видна порода. Настоящий корабль.
Конечно, обычная история, и ничего в ней особенного нет, но, знаете, когда сам становишься свидетелем… Ох, и возмущалась же Дырявая Лодка! Говорила, что произвол и безобразие… что не доплывёт, пропадёт, сгинет. Но он доплыл, конечно, доплыл. Ведь Егорка-то стал капитаном. И с морем на «ты», по-приятельски…
На Севере-трали, на Севере-вали,
где вы, трали-вали, бывали едва ли,
там трудно, там вахту несут рыбаки,
и морю, и ветру, и сну вопреки.
На Севере-трали, на Севере-вали,
мы там, трали-вали, треску добывали.
Там в стылую глубь опускается трал,
там ловится в штиль и, особенно, в шквал.
На Севере-трали, на Севере-вали
мы полные трюмы треской набивали,
и рыба лавиной текла к рыбакам,
которые были подобны богам.
На Севере-трали, на Севере-вали,
там-там, трали-вали, вы там не бывали.
Вы там не бывали, а я там бывал.
Бывал, и бушлат на себя надевал.
На Севере-трали, на Севере-вали,
мы с сейнера звёзды плечом доставали.
О, если бы, если бы видели вы
тот север, тот сейнер…
Да где вам, увы…
История эта случилась в то время, когда я работал пожарным сторожем в Кандалакшском заповеднике на Крайнем Севере.
Возьмите карту России. Видите, слева вверху, где кончается суша, топает зверь, сразу и не скажешь какой: лохматая голова с рогом на носу, две передних, вроде тигриных, лапы, мощная задняя и толстый короткий хвост. Весь хвост – это северо-западная граничная часть нашей страны – Кольский полуостров. Южный берег полуострова омывается заливом Белого моря. Слева залив упирается в город Кандалакша. Нашли? Вот по обоим берегам залива и на его многочисленных островах и находится Кандалакшский заповедник.
Жил я на лесном кордоне вместе с лесником Володей Щепковским. Служба наша заключалась в том, что мы на катере обходили острова, входящие в наши владения, и смотрели: нет ли пожаров, браконьеров, да вообще, всё ли спокойно в заповедной жизни островов.
Был конец лета – время напряжённое: грибники, рыбаки, моторки туда-сюда снуют.
Один из семи наших островов назывался Власов остров, вернее, это были два острова – Большой и Малый. Во время отлива обнажалась перемычка, соединяющая их в один.
Примечателен остров был тем, что кроме основного населения – морских уток, гаг, – жили на нём лиса и два зайца. Видно, зимой по льду перешли с материкового берега, да и остались до следующей зимы. Но «жили» – не то слово! Боролись: зайцы за жизнь, а лиса за пропитание. И однажды на Малом Власовом острове нашли мы остатки заячьей шкурки. Лиса, хитрая бестия, во время отлива перегнала зайца по перешейку на Малый остров – там легче поймать – и сцапала несчастного.
Володя грозился:
– Ну, рыжая, погоди! Пойдёшь зимой на материк, уж я тебя!
Мы поохали, посокрушались, завели мотор и пошли к себе на кордон.
Я предложил леснику:
– А чего зимы ждать? Давай сейчас поймаем лису. Она и второго зайца так же загонит, да и уток, наверное, ловит…
Володя укоризненно покачал головой:
– Что ты! Заповедник! Нельзя вмешиваться в естественную жизнь. Тут натуральная природа! Я же сказал: пойдёт зимой на материк, тут я её и подкараулю…
Я ворчал:
– Природа, природа! Тут зайцы гибнут, а ты – природа…
Но природа распорядилась по-своему.
К берегу мы подплывали, когда солнце проходило по горизонту, как раз над Власовым островом. Летом-то солнце здесь вообще не заходит. Я взял ружьё, канистру с бензином и пошёл в дом, а Володя остался возиться с мотором. И вдруг я услышал его крик:
– Улю-лю! Лови, лови его! Ай да косой, ай, молодчина!
А от катера к материковому лесу метровыми прыжками нёсся заяц.
– Что случилось? – растерялся я.
– Да понимаешь, заяц-то второй, пока мы ходили по острову, спрятался в носовом отсеке катера, а теперь выскочил – и будь здоров! Ищи-свищи его рыжая!
Вот какой хитрый заяц. Даже лисы хитрее оказался!
Вы когда-нибудь бежали
Наяву или во сне
Ради кубка и медали
С толстым дядей на спине?
Если нет – тогда, похоже,
Вам ужасно повезло:
Вы, скорей всего, не лошадь,
И уж точно – не седло!
Заведующей садом
под номером 12
Я буду очень рада
Сегодня повидаться
Со всею старшей группой,
Со всею средней группой
И Пузиковым Женей –
Любимым из детей.
Отправьте их, пожалуйста,
Пожалуйста, пожалуйста,
Без лишних промедлений
Купаться поскорей!
Подписана заявка
(Ну как вам это нравится!):
Голодная пиявка
Из озера Красавица.
Крохотный, крохотный мальчик
Для крохотной, крохотной птички
На крохотном, крохотном блюдце
Вкусную крошку принёс.
Птичка сказала: - Спасибо!
Большое, большое спасибо!
Такое большое спасибо,
Что мальчик немножко подрос!
Спросила у лошади автомашина:
- А сколько в тебя наливают бензина?
Лошадь подумала: - Вот чудеса!
Наверно, она переела овса.
Где голова у червяка?
Нигде, на первый взгляд.
Одним концом ползёт вперёд,
Другим концом – назад!
В кустах малютка-светлячок
Зажёг зелёный огонёк.
Жучок его спросил:
- Скажите, вы – такси?
Эта маленькая повесть Дмитрия Шеварова замечательна. Она продолжает и развивает заветнейшую тему этого писателя: тему детства, поэзии детства, и его человечности. А у героя этой автобиографической повести человечность проявляется очень рано. При этом в книге совсем нет нытья и в ней, не покладая рук, работает светлый юмор. И еще – проза Шеварова очень живописна! Большое яблоко, подобранное в заснеженной траве и пахнущее Ледовитым Океаном – лишь одна из находок, – из поразительных ребяческих озарений, наполняющих книгу поэзией. И, к слову сказать, маленький герой дарит это глобальное яблоко – неприкаянному, совсем неприкаянному человеку!
Новелла Матвеева
(Главы из повести)
Пока дедушка собирается, я скатываюсь по перилам с нашего второго этажа, вылетаю во двор. Солнце сверкает на заиндевевшей траве. Упавшие листья обзавелись белой морозной опушью и лежат торжественно, как ордена.
Напротив наших окон, за штакетником – маленький сад с единственной яблоней. Я вспомнил, как в конце лета на ней созрело всего лишь одно яблоко. Всем двором ходили вокруг него и сторожили, чтобы никто раньше времени не сорвал. В конце августа ветка с яблоком опустилась, и мы, дети, уже могли дотянуться до него. И вот тогда, в один из вечеров, взрослые после недолгих прений решили, что яблоко пора сорвать.
Моей бабушке доверили поделить яблоко поровну, мы торжественно всей гурьбой отнесли его в дом, и бабушка поделила его столовым ножиком на пять долек: Мишке, Маринке, Ире, Илонке и мне. Терпко-холодная, кисловатая долька.
И вот сейчас в траве я увидел огромное яблоко, чуть присыпанное снегом. Откуда оно взялось? Я поднял его – тугое, зелёное, налитое ночным морозом. Понюхал: пахнет Ледовитым океаном.
В карман пальто яблоко не лезет; я вернулся в подъезд, открыл деревянную дверцу нашего почтового ящика и положил туда яблоко. «Посиди-ка тут…» – сказал я и захлопнул дверцу.
Дедушка вышел во двор, огляделся и мечтательно продекламировал: «Нам тихий свой привет шлёт осень мирная!..»
– Привет-привет! – заторопил я его и потянул за руку. Дедушкина рука была тёплая, большая, моя спряталась в ней.
«Скорей, скорей!» – торопил я. Мы шли привычной дорогой, но привычного ничего не было. Старая улица наша будто раздвинулась. У колонки билась в ослепительные вёдра ледяная вода, и брызги летели как салют.
Мы пошли дворами, где все сараи были усыпаны листьями, на скамейках и заборах грелись сонные коты и кошки. В одном доме женщина, завязанная серым платком, мыла окно, из открытых створок шёл пар.
Бодро прошагав несколько переулков и один пустырь, мы увидели Ивана Баобабыча. Так в Вёдрышках зовут самый старый дуб.
Он такой неохватный, что и десять таких мальчиков, как я, его бы не охватили. Возможно, его охватили бы десять дедушек.
Верхушки Ивана Баобабыча я никогда не видел, она высоко в небе, там, где летают самолёты, и я удивляюсь: отчего на дуб не повесят красный фонарик, чтобы воздушные лайнеры не столкнулись с дубом?
Дедушка говорит, что большие самолёты, вроде ИЛ-62 или ТУ-144, в наш город не летают. Летают только кукурузники, АН-2, а они местные. Наши лётчики про Ивана Баобабыча с детства прекрасно знают и облетают его за три версты.
Мы принялись собирать жёлуди. Дедушка быстро устал и сел на корень, как на скамейку, а я не мог остановиться. У меня были полные карманы, и когда я наклонялся, желуди сыпались обратно на землю. Тогда я стал таскать желуди к дедушке и набивать глубокие карманы его пальто и сумку-«бобра». В одном месте я собрал все-все жёлуди и даже полюбовался: как чисто получилось.
Обходя вокруг дуба, я вдруг увидел что-то похожее на картофельный мешок в кепке. Но это был не мешок, а человек, который сидел, прислонившись спиной к дубу, и грелся на солнце, натянув на глаза кепку.
Я зашуршал листьями, облезлая кепка чуть приподнялась, и я увидел кирпичное лицо, заросшее щетиной. Потом обнаружились голубые глаза – будто на кирпиче два василька расцвели.
Не то, чтобы я испугался, но от неожиданности попятился и, запнувшись, упал. Можно было подумать, что свалился большой жёлудь. Но дедушка так не подумал; он бросился ко мне на помощь.
Тем временем поддубный человек тоже поднялся, отряхивая свои мешковатые штаны и заношенный ватник. Глаза-васильки спрятались в щёлки и погасли. «Вот, разморило на остатнем пригреве…» – виновато сказал поддубный дяденька.
Он опасно уставился на дедушку, на его пальто с карманами, округлившимися от желудей.
Я вспомнил, что давно, до революции, жил такой богатырь по фамилии Поддубный. Он выступал в цирке и, наверное, был добрым. А этот поддубный – кто его знает?
– Пойдём домой, – тихонько шепнул я дедушке.
– Люди добрые, погодите чуток! – окликнул нас поддубный. – Я вас узнал!
Я прижался к дедушке, прицеливаясь укусить поддубного, если он вздумает драться.
Поддубный посмотрел на меня, как смотрят на маленькую, но всё-таки довольно опасную собаку, и отошёл чуть в сторону.
Дедушка твёрдо сказал:
– Не имею чести быть с вами знакомым.
– Сорок седьмой год, станция Крыжополь, – напомнил поддубный.
Дедушка задумался:
– Хм… Крыжополь… Это где было разбойное нападение на кассира?
– Кассир! – усмехнулся поддубный, обнаружив зияющую нехватку передних зубов. – Не на кассира, на тебя там было разбойное нападение! Тяжелый ты был парень, еле доволок до фельдшерицы. Вот, говорю, выкинули парня с поезда, расшибся. А ты уж вроде и не дышишь. Ну, сейчас вижу, что слава богу живой…
Ничего себе, подумал я, вот это приключения, а дедушка ничего мне о них не рассказывал.
– Васильков?.. – спросил дедушка растерянно.
– Миру – мир! – обрадовался поддубный. – Василёк я, как был Василёк, так и остался.
Дедушка вдруг обнял поддубного Василька. Тот стал хлопать дедушку по спине, будто хотел выбить пыль из дедушкиного пальто. Так они стояли под Иваном Баобабычем и радостно поколачивали друг друга, а я стоял под ними и думал о том, как хорошо, что поддубный оказался Васильком.
– Ты иди, ещё пособирай, – попросил меня дедушка.
Жёлуди мне надоели, их некуда было уже пихать, и я решил устроить салют из листьев. Я подкидывал их, они кувыркались надо мной, янтарно светясь.
Потом мы вместе пошли к дому. Дедушка помахивал сумкой, а Василёк мял кепку и шуршал ботинками по листьям. Я заметил, что один ботинок у него просит каши, как сказала бы бабушка.
Мы подошли к нашей калитке.
«Ты молодец, Николай, что свинью держишь…» – вздохнул Василёк.
– Какую свинью? – удивился дедушка.
– Ну, а жёлуди-то для чего набрали?
– Так то Димка играется.
– А я чего-то про свинью подумал…
– Ты, Васильков, не стесняйся, пойдём к нам. С женой познакомлю…
Василёк испуганно замотал головой. «Вот тут, на лавочке, ещё причалю, а к тебе – ни-ни…»
Они сели на лавке у ворот.
Я почувствовал, что Василёк не такой, как другие. Он среди взрослых – ну как неприкаянный. Мне захотелось что-то подарить человеку, которого час назад я боялся, а сейчас почему-то всё больше любил. Вспомнилось яблоко, оставленное в почтовом ящике.
Я побежал в подъезд, открыл ящик. Там лежали газеты и письмо, за ними спряталось яблоко. Я схватил его и вернулся к калитке.
На лавке сидел один дедушка.
– А где дядя Василёк? – спросил я и тут сам увидел, что Васильков понуро уходит по опавшей тополиной листве. Я оглянулся на дедушку. В его глазах я прочитал: «Ну, что ж ты стоишь, беги…»
Я догнал Василька и протянул ему яблоко.
– Это мне?.. – спросил он и его глаза снова стали васильковыми, как там, у дуба.
Мне захотелось придать своему простенькому подарку хоть какую-то важность и я сказал: «Это не простое яблоко…»
– Вижу-вижу, что золотое, – улыбнулся Василёк.
– Не золотое, а почтовое, – поправил я.
– А-а, вон оно как. Ай да мичуринцы…
Василёк взял у меня яблоко, понюхал мечтательно: «Э-эх, брат, к этому бы яблоку, да еще бы зубы…» Потом порылся в карманах ватника, снял свою кепку, пахнущую табаком, пробежал пальцами вдоль замусоленной подкладки.
– А, вот он… Дай-ка, Митька, твою мужественную руку.
Василёк вложил мне в ладонь что-то маленькое, металлическое, с острыми крайчиками и тут же зажал это что-то в моем кулаке. Я подумал, что Василёк подарил мне солдатскую звёздочку.
– Ну, миру – мир? – сказал Василёк своё любимое присловье.
– Миру – мир! – бодро отрапортовал я и побежал к дедушке. Оглянувшись, я увидел, что понурая спина Василька скрылась из виду.
– Дядя Василёк ещё придет к нам? – спросил я.
Дед вздохнул и пожал плечами.
– А кто он?
– Очень хороший человек.
– А у нас в школе, когда Сашка Мурашкин сказал, что хочет быть хорошим человеком, над ним смеялись. Хороший человек, говорят, не профессия.
– Я тоже раньше думал, что не профессия. А теперь думаю, что это самая важная профессия. Вот посуди сам: если бы не Васильков, я бы не сидел сейчас с тобой…
Мы ещё немного помолчали.
Я и не заметил, как погода испортилась. Солнце спряталось, стало промозгло и сыро. Мы зашли во двор. Снег во дворе почти стаял. Серые вороны грузно сидели на почернелых ветках тополя, как рыбаки над лунками.
В сумеречном парадном я открыл ладонь: там лежал медный крестик. Старый, может быть, даже старинный. Посредине виднелась небольшая вмятинка, а на кончиках креста запеклись капельки зелёной эмали.
Дома я положил крестик в железную коробочку из-под монпансье, там у меня хранятся секретные вещи: гильза от пистолетного патрона, свинцовый шарик, пачка пистонов.
Если бы Василёк подарил мне звёздочку, я бы всем её показывал. А крестик не хочется никому показывать. Почему? Сам не знаю. Об этом мне что-то сейчас не думается, а думается лишь о том, какой удивительный был сегодня день, хоть и не праздник.
– Дожили вы, Горюнов и Зимин, – сказал наш классный дам Григорий Никитич. – Что ж, рассказывай, Горюнов, всё как было. У тебя язык лучше подвешен.
И я вышел к доске и рассказал. Но класс начал смеяться, а у Красной Стружки, нашей старосты, лицо стало сердитым. Мы её называем Красная Стружка, потому что её фамилия Стружкина, и она ходит в красном свитере.
– Что ты выдумываешь! – заявила Красная Стружка. – Как это можно бросить в человека камень за то, что у него нижняя губа в повидле?
– Верхняя, – сказал я. – Если ешь хлеб с повидлом, обязательно вымажешь верхнюю.
И тут все опять засмеялись.
– Дисциплинки не вижу! – наш классный дам шлёпнул по столу ладонью. – А ну-ка, Горюнов, расскажи всё как следует. Мы ничего не поняли.
И тогда, чтобы всё было понятно, я начал с самого начала, с того, что многое на свете получается очень обидно. Ну, не обидно разве? Человека-неведимки, оказывается, не было – это только фантазия; человека-амфибии тоже не было, и даже неизвестно, есть ли жизнь на Марсе.
И Мишка Мешалкин знал, как мне всё это обидно, потому что я думал, что он настоящий товарищ, и всё ему рассказывал. И вот на прошлой неделе, когда мы шли в школу, он мне и говорит:
– А знаешь, ботинки изобрели…
– Какие ботинки? – интересуюсь.
– А такие, в которых по воде можно ходить. Один в таких ботинках из Европы в Америку пешком отправился.
Я так обрадовался, что даже запрыгал, и до самой школы шёл по лужам и представлял себе, что иду в таких ботинках.
– Мишка, ты откуда это узнал?
– В журнале «Привирайка» прочёл. Приходи ко мне – покажу.
После школы я к нему пошёл, а он говорит:
– Приходи завтра: соседка взяла читать.
И на следующий день сказал то же самое. Но я всё-таки ему верил.
Каждый день перед сном я думал об этих ботинках, засыпал очень поздно, а во сне ходил в этих ботинках по морям и рекам, и у меня начали болеть ноги. В школе мне хотелось спать, и я тогда получил две тройки. Но тройки я уже исправил, так что это к делу не относится. А на четвёртый день подходит ко мне Мишка и говорит:
– Обманули дурака – таких ботинок нет.
Он ел хлеб с повидлом и при девчонках и первоклассниках смеялся надо мной. С тех пор я с ним не разговариваю и никогда разговаривать не буду.
После этого я подружился с Игорёшкой Зиминым. Скоро Игорёшка придумал игру, и мы каждый день играли во дворе на тачке дворника. Двориник говорил: «Можете летать на тачке куда угодно, хоть на Марс, только никуда её не увозите».
Но Мишка нам мешал. Между нашими дворами заборчик из штакетника, и Мишка из своего двора смотрел на игру и кричал: «Никакая это не ракета – это тачка!» Или: «Никакая это не луна – это мусорный ящик!» – и ел хлеб с повидлом. И мы всё это терпели.
А вчера я не выдержал. Мы как раз прилетели на Марс и встретили марсианина. Он был похож на людей, только уши у него были треугольные и нос не такой, как у нас. Марсианин познакомил нас со своей сестрой, и мы пошли на марсианский стадион. Там проходили соревнования по лёгкой атлетике, и оказалось, что марсианский рекорд по прыжкам в длину равен одному метру девяноста пяти сантиметрам. Мы с Игорёшкой решили поразить марсиан и сказали, что хотя и устали с дороги, но всё равно будем защищать честь Земли и нашей школы. Мы разделись, и трибуны замерли – все увидели, какие мы богатыри. И уже я хотел разбежаться и прыгнуть, но вдруг слышу голос:
– Скелеты! Вы зачем джинсы сняли?
И трибун не стало, а вместо марсиан я увидел смеющееся Мишкино лицо, и оказалось, что у него верхняя губа в повидле. И я уже не смог дальше терпеть и запустил в Мишку камнем. Мы схватили в охапку наши одёжки и убежали.
И вот вижу: все в классе подняли руку, даже Толик Зенков, который очень редко поднимает руку, потому что застенчивый.
– Вот это активность! – удивился наш классный дам и дал слово Толику.
Толик встаёт и спрашивает:
– А какие у марсиан носы?
И я взял мел и нарисовал на доске нос марсианина. И хотя я рисую плохо, никто не смеялся.
Потом наш классный дам сказал:
– Задавайте вопросы по существу.
Встала Красная Стружка и заявила:
– Всё это здорово, но ученик не должен бросаться камнями…
Классный дам велел нам извиниться перед Мишкой. Но мне не хотелось. И Игорёшке тоже. Мы посмотрели на нашего классного дама – у него был очень строгий вид. Такой вид, что мы поняли: он не отпустит нас домой, пока мы не извинимся. Мы пробурчали: «Ладно, извини…» И классный час окончился.
В коридоре ко мне подошла Красная Стружка и спросила:
– А у марсианок такие же носы, как у марсиан?
– А тебе зачем знать? – говорю. – Ты у Мишки Мешалкина спроси.
Машины мчатся, люди идут, размахивают сумками, портфелями, и вдруг… лошадь едет. По нашей улице – живая настоящая лошадь! Вся коричневая и с гривой! Хвостом машет, гривой кивает, и дорога под ногами у неё цокает. Такой приятный звук. Сразу слышно – живая лошадь едет. А на ней дядька. Она его везёт, а он сидит и управляет. Они медленно едут. Я подбежал к ним. Иду рядом и на лошадь смотрю. Как она головой кивает и фыркает. Я шёл, шёл и нечаянно спросил:
– Дядя, это лошадь?
А дядька сердито так по сторонам смотрит, меня не замечает. Может, я ему управлять мешаю?
– Лошадь, да? – опять спрашиваю.
– Лошадь… Конь это – понятно тебе?!
– Понятно, – говорю, – а он хлеб ест?
– А ты?! – разозлился дядька.
– Ем. Только я больше с мясом люблю.
– Ну, и он ест. Ступай своей дорогой.
– Эх, жаль!.. – говорю. – Я бы ему хлеба из дома принёс, если бы знал. Может, подождёте? Я быстро сбегаю. И конь пока отдохнёт…
– Ты чего к нам привязался, а?! Вот репей… Чего тебе надо?!
– Мне бы на коня посмотреть. Ведь он живой и настоящий. Я теперь когда ещё такого увижу – может, и не увижу.
– Сказал бы сразу: прокатиться охота…
– Не-ет, ему и так тяжело, раз вы на нём сидите. Мне бы потрогать…
– Вот оно что, – сказал дядька совсем другим голосом. – А ну-ка, иди сюда.
Я подошёл. Дядька нагнулся и схватил меня за рубашку на спине. Я и опомниться не успел: сижу на коне, впереди дядьки.
– Мне тут некогда с тобой разговоры разговаривать. Поедем потихоньку, дорогой Коржика и потрогаешь, – сказал он.
– Коржик?! – удивился я. – Это его такое имя?!
– Угу.
– А вас как зовут?
– Ну, меня не так вкусно – меня Николаем.
– Дядя Николай, а Коржику не тяжело от нас двоих?
– А что ему? Это не телегу перегруженную тащить.
Я потрогал Коржикину гриву. Она вся была из толстых и очень длинных чёрных волос. Если бы Коржик захотел и помчался быстро, то грива бы развевалась.
А шея у Коржика мягкая и тёплая. Ему, наверно, приятно, когда его гладят.
– Ну, натрогался? – сказал дядя Николай.
– Нет ещё, – говорю.
– Ладно, хватит. Слезай, а нам дальше надо. – Он спустил меня на землю. – Ну, бывай!
– Я вас тут подожду, – говорю, – когда обратно поедете.
– О, брат! Мы не скоро.
– А куда вы?
– Да вот Коржика подковать надо. Через час только назад будем.
– А я успею домой за хлебом сбегать?
– Успеешь. Только ты уж лучше захвати сахара кускового.
Я помчался домой. Набрал сахара и хлеба. Выбегаю на улицу, а мне навстречу Вадька с Толькой.
– Ты что, на Северный полюс собрался?! – кричит Вадька.
– Нет, – говорю.
– Не ври! Я вижу: вон как хлебом запасся!
– Это для Коржика.
– Для какого ещё Коржика? – удивился Толька.
Тут я им всё и рассказал.
– Вовка! – говорит Вадька. – Ведь мы тоже можем взять для Коржика хлеб и сахар!
– Ведь это же лошадь, ведь ей же надо много! – обрадовался Толька.
– Правильно! – говорю. – Давайте! Только Коржик – это не лошадь, а конь.
И вот мы стоим с хлебом и сахаром. Мы стоим на нашей улице, смотрим, как мчатся машины и автобусы. И нам совсем не интересно, куда это они все едут. Ведь мы ждём Коржика и дядю Николая.
– Я его вперёд вас увижу – у меня зрение очень хорошее, – говорит Толька. – А ещё я длиннее всех.
– Сказал тоже… может, я вперёд. Я его узнаю за километр, – говорю.
Вадька толкнул меня:
– Чего спорите?! Вы лучше смотрите, а то с вашим зрением только прозеваем.
У меня в руке было два куска сахара. Мы так долго уже стояли, что сахар начал таять. И даже пальцы от этого стали липкие.
Мы и не заметили, как на нашей улице зажёгся свет. В небе появились звёзды, а Коржика всё не было.
– Что же это его нет? – сказал Вадька.
– Давайте съедим по одному кусочку сахара, ведь он всё равно тает, – предложил Толька.
Мы съели по кусочку сахара, а Коржика всё не было. И когда мы съели по пять кусочков, мы пошли домой.
Я уже совсем не думал про Коржика. Только во сне два раза его видел и разговаривал с ним и дядей Николаем про лошадиную жизнь.
И вот однажды прибегает ко мне Толька. Я дома был.
– Вовка! – кричит. – Ты здесь сидишь, а у магазина, может, Коржик стоит и ждёт, когда его угостят сахаром!
– Коржик?! Не может быть!
– Кто же ещё?! Забыл, что ли?! Бежим!
– Бежим!
Подбегаем к магазину.
– Коржик! Коржик! – закричал я, потому что увидел и сразу узнал его. Конечно, это был он – коричневый и с чёрной гривой. Только он стоял, смотрел в землю и будто не слышал, как я ему кричу. Может, он меня забыл? А может, он просто устал, потому что к нему была прицеплена телега на таких толстых резиновых колёсах? Конечно, он устал. Конечно, он меня узнал и тоже обрадовался, только про себя.
Мы стали угощать Коржика. Он брал у нас хлеб прямо с ладоней. И губы у него были такие мягкие и тёплые. А на нижней губе несколько жёстких волосков. От них моей ладошке становилось немного щекотно.
Толька прыгал от радости, что Коржик берёт у него хлеб и сахар и совсем не кусается.
– Глупый, – сказал я, – зачем же он будет кусаться, если ты его угощаешь как друга.
– Зачем, зачем… Вон у него какие зубы!
– Такими зубами, если хочешь знать, очень здорово пережёвывать пищу.
У нас кончился хлеб и сахар, и мы стали гладить Коржика по лицу. Коржик уткнулся мне прямо в шею. Я стоял и не шевелился. Я стоял и чувствовал, какой он весь тёплый и живой.
– Вовка, вы там шепчетесь, – сказал Толька, – а тут муха хочет укусить Коржика в глаз.
Я посмотрел – и правда. На длинной ресниченке Коржика, как на веточке, сидела муха. Толька стал изо всех сил дуть, чтобы её согнать. Муха испугалась ветра и улетела, а мы с Толькой стали смотреть Коржику в глаз. Он был большой и тёмный. Он был весь, как тёмная, глубокая вода. И ещё в Коржикином глазу мы увидели себя, как мы стоим рядом, и у Тольки – рот до ушей.
– Ну, чего уставились?! – услышали мы вдруг.
Это был не дядя Николай, а какой-то совсем незнакомый дядька.
– Муха хотела укусить Коржика в глаз, а мы её согнали. Вот, – сказал Толька.
– За муху спасибо, – дядька стал поправлять ремни на Коржике, – только мою лошадь зовут Пчёлка.
– Какая Пчёлка?! А где Коржик?!
– Не знаю, где ваш Коржик. Садитесь – прокачу.
– А она у вас подкована? – спрашиваю.
– А ты как думал. На неподкованной ездить – значит, лошадь не жалеть.
Но мы с Толькой не сели. Мы пошли домой.
– Эх… не Коржик оказался. А я-то думал…
– Ну и что, что не Коржик?! Пчёлка – тоже замечательная лошадь! – сказал Толька. – И как похожа на него – почти Коржик. Ведь правда?
– Правда…
– И чего ты расстраиваешься? Я вот с одной Пчёлкой подружился, а ты ещё и с Коржиком. Тут радоваться надо, что так повезло – сразу две лошади…
– Толян, как ты думаешь, может, дядя Николай работает с Коржиком в другом месте? Может, ещё и к нам приедут?..
– Конечно! Я как увижу – сразу тебе скажу.
– Интересно, дядя Николай подковал Коржика?
– А ты как думал?! На неподкованной ездить – значит, лошадь не жалеть. Сам же слыхал, – сказал Толька и положил руку мне на плечо.
Кота-незнакомца зову на обед.
«Тебе, –
Говорю ему, —
С к о л ь к о к о т л е т?»
Молчит, как шпион, озадаченный кот,
Как будто бы он объявил мне бойкот.
И думает:
«Что же имеют в виду?
Мой возраст?
А может быть,
Всё же
Еду?»
Однажды улитка решала задачу.
Мы ей не мешали.
Мы строили дачу.
Когда мы построили дачу уже,
Попили чайку на седьмом этаже,
Покрасили новый заборчик с калиткой,
Полили каштан, что взошёл под улиткой,
Собрали каштаны,
Сложили в корзине
И жарили целую зиму в камине,
Вязали носки и пуховые шали,
Задачу улитке решать не мешали.
Ходили всё лето в поход вокруг света
И в Африке были три раза за лето,
Три раза на чай заходили к слону,
А после решили махнуть на луну,
Оттуда в трубу мы смотрели на дачу,
На то, как улитка решает задачу,
И думали мы удивленно с луны
О том, как улиткины мысли длинны.
Как много всего совершается в мире,
Пока дважды два переходит в четыре!
(Продолжение, начало в № 95)
И попал я на море. А там акула, которая любит летать, выскочила из воды, и мы вместе улетели на воздушном шарике в волшебный замок. Я там живу. Опустил её погостить в своё море. Мы очень часто купались. Она меня не ела, потому что очень любила мир.
Начал звать рыбёшек, даже кито-акулы пожаловали. Я им ванну приготовил. Когда разгонял очень большие волны, они прятались. А волны то всего четыре балла.
И корабли у меня там плавали – ванна очень глубокая.
Один кит любил пряники, и всё норовил залезть ко мне в буфет. Наестся и очень весёлый.
Наконец наелись и легли у меня спать. Поутру проснулись и поплыли домой. А я остался.
Я превращу тебя в пчелу. Будет хорошо – ты узнаешь, как летать, станешь садиться на листики, жужжать. Подарю тебе пчелиную книжку, чтобы читала и писала в ней. Работай, приноси мёд, а я буду намазывать на хлеб и есть, когда заболею. Только не жалься, ты же знаешь, что я твой сын. Можешь просто садиться на меня. Я построю тебе из кубиков улей – там и живи.
Потом ты выйдешь сама из себя радостная. А плохую жизнь я от тебя уберу – зачем она. Если нападёт Кощей, ты мне скажи. Тогда я стану
такой огромный, превращусь в болото и буду его всасывать. А захочешь искупаться – превращусь в речку.
Меня с тобой не было. Был мой дух, он живой – я ведь живой. Я перешагнул через горы и дошагал быстро до Москвы. Я так уже давно ходил. Это очень трудно. Я шагал по холмам, мог бы даже наступить в болото. Но там, где я проходил, болота становились хорошей землёй. Потом бежал. Отдыхал где больше людей – мне было скучно одному.
Я очень быстро рос и очень громко кричал со звезды. Это я обиделся, когда ты меня хотела бросить. Если б ты бросила, я бы превратился в другого мальчика и ушёл бы к другой маме.
Я стал очень высокий. Небо мне было по пояс. И через него ничего не было видно на земле. Видел только звёзды. Наступил на какую-то избушку, даже брёвна провалились. Наклонился и увидел Ягу – та хотела забраться на ногу, но я превратил ногу в огненную.
И попал сюда. Уменьшился и – к тебе.
Я могу быть цветочком, тогда за мной будешь ухаживать не ты, а весна – поливать дождями и греть. Ведь на воле хорошо, не то, что в узкой клетке сидеть. Там каждый цветок пахнет свободой. А потом ты меня сорви, и я буду жить у тебя. У меня есть одна полянка, где я храню время. Там и мои лица. Я тебя туда отведу, и ты станешь маленькой и больше не будешь меня учить.
Ещё могу стать кузнечиком и жить в кузнечнике, прыгать к тебе на руку.
Могу за тебя писать.
Могу превратиться в тетрадку, и пиши во мне. Испишешь – я вырасту.
Вот сейчас люди борются со змеями московскими, которые роют глубокие норы. А я тебя от чёрной беды загородил и удерживаю двери. Там невидимый пожар, сожжёт, если залезешь. Я всё отгородил.
Я был всеми, кто есть на свете, если не был – обязательно буду.
Моя внутренняя мама и мои мысли старше меня. Я – сын моих мыслей. Мы с внутренней мамой друг друга придумали и перемешались друг с другом. Только мама появилась до меня. Голос у неё такой же, как у меня, только мощнее. Я начал угадывать её портрет. Когда-то смогу дописать. Но ты раньше времени не спрашивай.
Внутренняя мама сделала мне игрушку – космический кораблик. Потом мы решили сделать настоящий, который летит со скоростью миллион километров в секунду. Дела вроде пошли хорошо. Но тут кое-чего не стало хватать – мотора. И ещё отвалился бак от космического корабля. Тогда мама сказала:
– Ну, всё. Мне эта галиматья надоела, – и бросила волшебным песком во Вселенную. И тут из огня и дыма получился мощнейший космический корабль, который нам и был нужен. Потом всё затихло.
– Что же мы нигде не бываем? – спросил я маму.
Тогда мама завела космический корабль, и мы полетели.
