Перевод с английского Григория Кружкова


Господь, ухмылки не тая,
Сказал мне:
– Хочешь Богом быть,
Немножко миром порулить?
– Попробую, –
Ответил я. –
Когда обед?
Каков оклад?
И сколько в день часов?
– Отдай мне руль, – сказал Господь. –
Пока ты не готов.

В столовую вошёл Григорий Александрович, держа за руку незнакомую девочку. Он огляделся в поисках свободного места, увидел Саньку, загадочно улыбнулся и подвёл её к столу.

– Ты ничего не имеешь против? – Он внимательно посмотрел на Саньку, потом на девочку, словно бы решая, понравятся ли они друг другу. – Пусть пока посидит здесь, а потом разберётесь. Хорошо?

Уходя из столовой, Григорий Александрович всё оборачивался и приветливо кивал. Санька удивился – с чего бы такая честь? – и недоверчиво оглядел незваную гостью. Возраста не поймёшь – то ли десять, то ли четырнадцать, кофточка с чужого плеча, потёртая на локтях, зубы со щербинкой и глаза мутные, заплаканные. В общем, смотреть не на что, да ещё к тому же неряха, а он презирал девчонок, которые не умеют следить за собой. Сам он был большой аккуратист: всё на нём пригнано, чисто и красиво – брюки в стрелочку, курточка на молнии, кепочка с помпончиком лежит на коленях.

– Тебя как зовут? – спросил Санька.

– Сойка, – невнятно ответила девочка, не глядя на него. Наверно, Сонька, подумал он и не стал уточнять.

– А фамилия?

– Кудярова, – едва слышно сказала она.

Санька поднял брови: может, он ослышался? Ку-дярова? Прямо-таки невероятно! Он ещё в жизни не встречал людей с такой фамилией, но не в этом дело, а в том, что фамилия была похожа на его собственную – Кудеяров. Кудярова какая-то! Курам на смех! Но может, он всё-таки ослышался?

– Твоя фамилия Кудярова или Кудюрова?

Девочка молчала, уткнувшись в тарелку. Санька начал сердиться, это показалось ему вызывающим, будто она его презирала.

– Может, Курдюкова?

Девочка склонила голову ещё ниже, и Санька вдруг успокоился. Ясное дело – не Кудярова, а Курдюкова. А то чепуха какая-то получается: Кудярова это почти Кудеярова, а он точно знал, что это редкая фамилия и происходит от знаменитого разбойника Кудеяра, незаконного сына Ивана Грозного, который грабил богатых и стоял за бедных, и не замухрышкам носить такую историческую фамилию. Санька покровительственно посмотрел на Сойку, всё ещё не смевшую поднять глаза.

– Рубай, Курдюкова, а то остынет!

Сойка зачерпнула ложкой, да так неловко, что расплескала борщ на стол и забрызгала рукав Санькиной курточки. Этого ещё недоставало!

– Вот что, Курдюкова, – сказал Санька, бледнея. – Пообедаешь здесь, так? А ужинать будешь вон где, – он указал на дальний столик, за которым сидели два малыша. – Запомнила? А то Генка из больницы придёт, ещё стукнет. Ему аппендикс вырезали, он от бешенства может укусить. Они все после операции злые…

Генка Веточкин, его сосед по столу, действительно лежал в больнице и вскоре должен был вернуться. Сойка поверила всему, что он сказал. Глаза у неё от страха стали косить. До чего же тупые бывают девчонки! Санька ушёл из столовой, промокая платочком рукав. Он испытывал лёгкое презрение ко всему девчоночьему племени и о Сойке Курдюковой больше не вспоминал. Выбросил её из головы – и всё!

…Однако новенькая то и дело попадалась на глаза. То сама прошмыгнёт, опустив глаза, то девочки зовут её с собой в швейную, то из бани ведут её, закутанную, как старую бабку. Такое к ней внимание было непонятно Саньке. «Сойка, Соичка, Соинька», – то и дело раздавалось в разных местах. И чего такого нашли они в ней?

Как-то Венька Шапкин, разлетевшись по коридору, чуть было не сбил Саньку с ног.

– Кудеярову не видел? Её в медкабинет вызывают!

Санька недобро нахмурился.

– Это кого ты звал?

– Не тебя, а эту самую, Сойку…

– Не Кудеярова, а Курдюкова, – поправил Санька.

– Это как же?.. А Серафима сказала: позвать Куде… позвать её…

– Кого её? – терпеливо переспросил Санька.

– Куде… Кур…

– Правильно, Курдюкову, – уточнил Санька.

– Курдюкову? – пробормотал огорошенный Венька.

– Её самую,– сказал Санька.

– Курд… Куде…

– Заплетыкался! Не знаешь, а кричишь! Курдюкова – так и заруби!

– Ладно, понял. Эй, Курдюкова! – заорал Венька пуще прежнего. – К врачу!

По дороге в мастерскую, где Санька мастерил шкатулку, он задержался возле детдомовской канцелярии и заглянул в окно. В директорском кабинете никого не было. Он проскочил прихожую, пробрался в кабинет и уселся в директорское кресло. Надо было кое-что выяснить. Санька выдвинул ящик стола и сразу нашел то, что искал, – книгу регистрации, куда записывались поступающие в детский дом воспитанники. Он быстро перелистал её, и на последней странице… Вот она – Кур… Куде… Куди… Куде-я-рова? Не может быть! Но ошибки не было – не Кудярова, как ему послышалось от Сойки, тем более не Курдюкова, как ему хотелось, а самая настоящая Кудеярова. Вот тебе и на! Может, она ему какая-нибудь дальняя родственница? Но ему не нужны были такие родственницы, он и без них прекрасно проживёт. Однако что же дальше там написано? Мать Капитолина – не знаю такую… Отец Василий… Василий? Как же так? Ведь он, Санька, по отцу Васильевич, а она, выходит, Софья Васильевна? Что-то неправдоподобное было в этом. Мало того, что фамилия одна и та же, так ещё и отчество! Он чувствовал себя смертельно уязвлённым. Он вырвал последний лист, скомкал его и спрятал в карман. И только было сунул книгу регистрации в ящик стола, как в дверях показался директор.

– Уф! – вздохнул Григорий Александрович. Он бухнулся в кресло напротив, выпил прямо из горла графина воды и только после этого заметил Кудеярова, сидевшего на его месте. Санькины уши горели. – Сиди, сиди, голубчик, занимайся своим делом, а я отдохну немного.

Сорокин закрыл глаза и сразу заснул, а Санька вертелся, задыхаясь от стыда. Это какое же дело он имеет в виду? Может, догадался? Санька тоскливо проследил за бабочкой, которая влетела в форточку и могла вылететь обратно, а он был намертво пришит к креслу – ни уйти, ни улететь.

– А у меня стерженьки, – пролепетал он. – Стерженьки кончились…

Сорокин проснулся. Он поднял на мальчика свежие, отдохнувшие, хорошо проспавшиеся глаза. Он умел высыпаться за несколько секунд.

– А старые где? – строго спросил он.

– Выбросил.

– Сколько раз говорил: старые не вернёте, не получите новых…

– Мне ещё тетрадки…

Стерженьки и тетрадки – это он ловко придумал, теперь не надо объяснять, как он здесь оказался, хотя Григорий Александрович не стал бы спрашивать. Ребята в его кабинете только что кошкам хвосты не крутили, бегали сюда по делам и без дела, затевали игры, рисовали плакаты, проводили репетиции, и Григорий Александрович не то чтобы терпел всё это, а и сам играл здесь с ребятами в шахматы, обсуждал футбольные матчи и разные детдомовские дела. И никакой шум не мешал ему работать.

Санька пришёл в себя. Книга регистрации лежала на месте. Всё шито-крыто. Никаких следов, что он лазил в ящик.

– Ладно, – сказал Григорий Александрович и открыл сейф, где хранились письменные принадлежности, как очень важные документы. – Три тетрадки тебе хватит?

– Мне бы четыре…

– Нахал! Возьми тогда пять. А одного стерженька хватит?

– Мне бы два…

– Дважды нахал! Возьми три. И вот тебе ещё карандаш и ластик. И больше не проси.

Саньке стало весело и не хотелось уходить.

– В шахматишки не сыграем, Григорий Александрович?

– Некогда сейчас, дружок.

– Нам ещё две партии осталось.

– После, после как-нибудь…

Григорий Александрович проводил Саньку глазами до дверей и вдруг спросил:

– Как там, Кудеярову не обижают?

Санька резко повернулся. Лицо его побледнело.

– А… а…

Он потерял голос и стал пятиться, не сводя с Григория Александровича чёрных затравленных глаз.

– У неё недавно мать умерла, учти это.

– А мне-то… мне-то что?

– Так она же сестра твоя по отцу…

Лицо у Саньки стало нехорошим, больным.

– А я-то думал, что вы уже объяснились, – сказал Григорий Александрович.

Санька выскочил, хлопнув дверью, и стоял ещё какое-то время в прихожей, потеряв всякое понимание происходящего. Кровь билась толчками, в глазах расплывались круги. Он уже пошёл было к крыльцу, но какая-то сила снова толкнула его в кабинет.

– Неправду говорите! – закричал он осевшим, страшным голосом и чуть не подавился своим криком, однако пришёл в себя и заторопился, боясь, что его прогонят, не выслушав: – Никаких детей у него нет! Я один! А сам он погиб… Вместе с подлодкой утонул…

– Когда же это было? – мягко спросил Григорий Александрович. – Война-то давно уже закончилась.

– На одной войне погибают, что ли? – Лицо у Саньки исказилось от презрения. – Пожар был! Огонь пошёл от взрыва, а отец тушил, а потом радировали: спасите наши души! А когда пришло спасательное судно, на воде нашли одни обломки.

Сорокин улыбался одной щекой, сочувственно смотрел на Саньку, с каким-то даже интересом слушая легенду, которая рождалась на глазах, удивляясь подробностям, а ещё больше рыданиям, сопровождавшим рассказ. Вот уж не подозревал в нём склонности к сочинительству, именно в Саньке Кудеярове, пареньке практичном и немногословном, хотя сочинять себе родню и всякие обстоятельства, связанные с ней, было в ходу у детдомовцев, круглых сирот. Но такого, чтобы придумать гибель отца, когда известно, что тот недавно отбыл срок и благополучно живёт на Алтае, и адрес есть, и исполнительные листы на алименты! А этот черноглазый размазывал слёзы и всё не уходил, стоял в дверях и измышлял что-то насчёт подводной лодки, будто бы даже известно, где всё это произошло, будто бы в честь погибших уже поставлен памятник на Диксоне, и один человек по фамилии Чашников может даже приехать в детский дом и всё подтвердить… Главное – мальчишка не хотел уходить, повторялся, перевирал то, что сам сочинил, и страх разоблачения ужасом плескался в его несчастных глазах. Сорокин налил в стакан воды и дал Саньке таблетку.

– На вот прими и успокойся. И еще вторую возьми про запас, – Сорокин обнял Саньку за плечи и проводил до дверей. – Однако чего же убиваться – дело прошлое, печальное, конечно, но зато теперь у тебя сестрёнка объявилась. Будете жалеть друг друга, вам и легче будет без отца-то. Разве это не замечательно, что вы нашлись? У меня вот никогда не было сестры, и я всегда чувствовал, что в жизни мне чего-то не хватает.

Санька высморкался и вышел во двор. Сорокин стоял у окна, наблюдая, как тот прячется в кустах, усмехался грустной усмешкой и покачивал головой. Он, кажется, понимал Саньку. Какого отца сочинил, какую смерть красивую придумал, рассказал, наверно, всем ребятам, а тут на тебе – сестрёнка свалилась!

Санька привёл себя в порядок, вытер щёки, взбил расческой волосы, натянул кепочку и вышел из кустов. На аллее его поджидала Инка Савельева и пошла сбоку, заглядывая в глаза. Сорокин отошёл от окна, сел за стол, вытащил книгу регистрации, надел очки и первым долгом вписал Кудеярову. Но какому-то наитию он знал всё, что здесь произошло. И не удивился. Здесь случались и не такие дела.

Санька слонялся по детдому, хмуро заглядывая то в мастерские, то на скотный двор, то в столовую. Он не находил себе места. Несколько раз на глаза попадалась Сойка, но не одна, а с девочками. Он сам искал случая поговорить с ней, хотя и не очень ясно представлял себе, о чём. После ужина он всё-таки подкараулил её в коридоре и увязался как бы невзначай. Она ускорила шаг и вдруг споткнулась – на туфельке развязался шнурок.

– Иди за мной!

Засунув руки в карманы, делая вид, что он сам по себе, Санька пошёл в сад, а Сойка, чуть приотстав, поплелась за ним. В беседке она присела, подобрав ногу, и уставилась на него без испуга. В больших глазах её было скорее дружелюбие и робкое любопытство, словно она хотела о чём-то спросить, но не решалась. К удивлению Саньки, она совсем не была похожа на ту робкую девочку, забитую и неряшливую, какую он видел в первый раз. Плиссированная юбочка и сиреневая кофточка неузнаваемо изменили её. Да и лицо с веснушками на тугих смуглых щеках, с открытым лбом было ясное и приятное. Однако Санька не собирался с ней любезничать.

– Говорила кому-нибудь?

– Что ты мой брат? – спросила Сойка затаённым голосом.

Санька хотел сговориться с ней об отце, рассказать о подлодке, о памятнике на Диксоне, да вдруг представил, как она будет врать, глядя на ребят ясными глазами (нет, такое невозможно было представить!), и разозлился на себя, на неё и на всех на свете.

– В другой детский дом не могла напроситься?

Сойка так и не поняла, зачем он её вызывал, и ушла, не решаясь оглянуться, чтобы не встретиться с невидящими, отчужденными глазами брата.

Прошло много дней. Санька осунулся и потускнел от тайной заботы, угнетавшей его. Инка Савельева не сводила с него встревоженных глаз, а подойти не решалась – он был вспыльчив.

Вернулся из больницы Генка Веточкин. Он поправился после операции, заголял перед всеми пузо и хвастался розовым швом, как будто это было ранение, полученное на войне. Он рассказывал о своих новых знакомых, о каком-то старике Глебе Николаевиче, который будто бы съел нечаянно ложку, а когда ему вскрыли живот, то нашли там один жалкий обсосок, и все смеялись, потому что язык у Генки был без костей, но рассказы его нисколько не забавляли Саньку.

Сойка ему почти не попадалась теперь на глаза. Она, видно, никому и не рассказала, что они брат и сестра, хотя, наверно, многие знали, но избегали заговаривать об этом – с Санькой связываться было опасно, а Сойка очень уж была тихой и незаметной. Где-то изредка мелькнёт – то во дворе, то в столовой, то в школе – и тут же исчезнет. Но однажды Санька всё-таки столкнулся с ней – так уж получилось. Пошёл по делу в пионерскую комнату и остановился от того, что кто-то смотрел ему прямо в глаза. Это была она, Соня Кудеярова, так было написано под фотографией, никакой ошибки, а ещё было написано, что она очень хорошая закройщица, прекрасно учится, пользуется всеобщей любовью и вообще девочка, с которой надо брать пример. И смотрела с фотографии глаза в глаза, и даже улыбалась доброй, приветливой улыбкой, чуточку смущенная от того, что ей некуда было спрятаться с доски Почета. Санька в первый раз хорошенько рассмотрел лицо своей сестрёнки Сойки, разглядывал, чувствуя неловкость, будто это живая Сойка краснела под его бесцеремонным взглядом. Видно, фотография висела уже давно, уголок на ней отклеился, кто-то, наверно, собирался отодрать. А он-то, Санька, бывал уже здесь раньше, но почему-то Сойку не замечал…

По субботним вечерам в клубе устраивались танцы. Музыки было больше, чем надо, – репетировал детдомовский оркестр, чаще всего два-три человека, саксофон, музыкальные тарелки, пианино, на котором Эдик Коновалов мог играть что угодно и даже фантазировать. Здесь, на танцах, завязывались дружбы, ребята учились вальсам, фокстротам и танго, тогда ещё не вышедшим из моды. Девочки приходили разодетые, с чуть подкрашенными губами и подведёнными глазами, в туфельках, которые не значились ни в каких детдомовских ведомостях. Воспитатели не беспокоили, – уложив малышей, они уходили, оставляя ребят резвиться до самого поздна. Танцы эти назывались вечерами отдыха, и Санька был их усердным посетителем, однако в последнее время он не заглядывал в клуб – пропала охота. Он бы и на этот раз не пришёл, если бы не Инка Савельева, которая вцепилась в него и затащила силком. В клубе он еле отвязался от неё и спрятался за колонной. Инка разобиделась, схватила Генку Веточкипа и закружилась с ним, бросая на Саньку презрительные взгляды, но Санька вовсе не смотрел на неё, потому что увидел Сойку, да не одну, а с Вовкой Чукалдиным, верзилой из девятого класса. Растопырив свои ручищи, Чукалдин крутил Сойку так, что она почти не касалась пола, далеко откинув голову и трепеща плиссированной юбочкой. И только сейчас до Саньки дошло, что Сойка даром что ростом не вышла, а девочка хоть куда, настоящая девушка, даже, можно сказать, красивая. Санька следил за нею, ошеломленный своим открытием, и радовался, что она ему не кто-нибудь, не посторонняя, а сестрёнка, родная кровь, и что кроме неё у него нет никого здесь ближе. И вдруг он подумал: а Чукалдин причём? Он-то какое имеет к ней отношение? Амбал же этот с выпученными от усердия глазами держал её своими руками-граблями, и она висела на нём, сияя ласковыми глазами, будто роднее Чукалдина нет ей человека на свете.

Санька дождался окончания танца, вышел из-за колонны, чтобы потолковать с Чукалдиным по душам, но его опять подхватила Инка Савельева и потащила в круг. Она была отходчива и не помнила обид, однако настырность её превышала всякую норму.

– Сгинь! – шепнул он, ища глазами Сойку, но подойти к ней не успел – начался новый танец. Сойку увел Генка Веточкин и закрутил её, как заправский танцор.

– Ну, аппендикс, мы с тобой ещё поговорим! – процедил сквозь зубы Санька, несказанно удивляясь: Сойка и на Генку смотрела, как на родного, и это уже попахивало предательством. Саньке стало душно в клубе, он выскочил на крыльцо и увидел малышей, прилипших к окнам.

– Брысь! – крикнул он.

Малыши разлетелись, как воробьи, а Санька, замирая от стыда, приник к окошку и встретился глазами с Инкой, искавшей его в темноте двора. Он нагнулся и продрался сквозь кустарники к беседке. Что же это получается, с тоской подумал он, чувствуя, как забота о сестрёнке все больше поглощает его. Кто там снова охмуряет её? Он поднялся на носки, но ничего не увидел. Тогда ухватился за карниз беседки и вскарабкался на покатую крышу. Там он, разогнувшись, взялся за ветку ясеня и вгляделся в окно. На этот раз возле Сойки увивался Витька Сипягин, сельский паренёк, всегда непрошеным являвшийся к ним на танцы. И на него Сойка смотрела, как на родственника, и это становилось уже невыносимым. Ещё поселяне эти зарятся на их детдомовских девчонок!

– Я вот тебе покажу, куркулёнок!

И замахнулся рукой, да так, что крыша вдруг поплыла под ногами, закачалась и запрокинулась в небо. Он рухнул вниз, ударился головой о цветочную тумбу, схватился руками за лицо и побрёл вперёд, склоняясь от боли…

Сорокин сидел возле кровати, широко раскинув колени, и рассматривал Саньку, перевязанного бинтами.

– Ну-ка сожми руку в локте. А теперь собери пальцы в кулак. А улыбнуться можешь? На-ка попробуй яблоко откусить – больно? А я-то думал…

Сорокин был разочарован.

– Вот у меня посмотри… – Он расстегнул рубаху и обнажил на груди рваный вишнёвый рубец невероятной величины. – Что скажешь? – Сорокин потрогал рубец с уважением. – А теперь сюда посмотри. – Он оттянул рубаху, изогнулся – под лопаткой зияла ямка глубиной в кулак.– Я тебе ещё кое-что показать могу, да лень раздеваться. По частям меня разбирали, а потом собирали, клепали и сваривали. Два месяца жил без сознания, как чурбан, ел, пил, а ничего не понимал, думали, что так и останусь, а вот видишь – полностью восстановили. А у тебя что? Так – мелкая авария. И чего это тебя на крышу угораздило? За спутником следил? В астрономы собираешься?

Санька смотрел на директора одним глазом и облизывал сухие губы. Ему было хорошо. Сорокин по деликатности ни о чём не расспрашивал, никуда не торопился, хвастался ранами, о которых Санька уже знал, как знали и другие ребята, потому что не раз купались вместе, и ребята всякий раз без стеснения водили пальцами по искромсанному телу директора, а потом слушали, разинув рот, как его шарахнуло воздушной волной и забросило на крышу. Санька корёжился от боли, бинты горячо стягивали заживающие раны, но он всё же улыбался, слушая быстрый говорок Григория Александровича, видя его узкое с горбатым носом лицо, его хитрющие, жизнерадостные, добрые глаза.

– К тебе тут девочки набиваются, и твоя сестренка, между прочим. Ты как к ней относишься? Не обижаешь её?

Санька промолчал.

– У неё, ты ведь знаешь, недавно мать умерла, – Григорий Александрович вздохнул. – И, кроме тебя, у неё нет никого.

Санька отвернулся, чувствуя, как его заливает горячим волнением.

– Ну ладно, я пошёл.

Санька вскинулся, чтобы что-то сказать ему, но так ничего и не сказал. Он и сам толком не знал, как сказать о том, о чём с болью думал всё это время: до чего же это худо, когда люди не знают родных, и что неправильно, когда родители бросают своих детей, и что каждый должен знать, от кого он произошёл и кого оставит после себя, и было бы совсем тошно, если бы не было таких людей, как Григорий Александрович.

Вечером, после ужина, к Саньке снова пришёл Сорокин. Он подвинул на постели подушку, повернул Саньку боком и стал расставлять на шахматной доске фигуры. Оба они были участниками турнира, который длился вот уже месяца три и пока ещё не мог закончиться, все игроки должны были сыграть друг с другом по четыре партии, а он, Санька, и Григорий Александрович сыграли только две и пока с ничейным счётом. Допоздна в изоляторе горел свет. За окнами кто-то шумел, кто-то заглядывал, кто-то смеялся, но игрокам было не до них. Григорий Александрович потерял ладью за слона и отчаянно сопротивлялся, а Саньке надо было во что бы то ни стало прижать его, а это было непросто, если для каждого движения приходилось поднимать руку, затянутую бинтами, разгибать её в локте и переставлять фигуры с одного конца доски на другой…

Завтрак Саньке принесла Сойка. Она придвинула стул с тарелками и присела на краешек койки, украдкой глядя на его забинтованную голову.

Санька повернулся, вытащил руку из-под одеяла и попытался взять ложку. Она присела рядом и заботливо задышала на него.

– Я покормлю тебя, ладно?

– Я сам. Ты подними подушку.

Он пропихнул ложку в рот и скривился, а после третьей ложки отставил тарелку, чтобы отдохнуть.

– Ты в шахматы играешь?

Сойка покачала головой.

– А в шашки? Она опустила глаза.

– Что ж ты неграмотная такая…

Сойка вытащила из-под матраца носовой платок, носки и рубашку.

– Это я заберу с собой. Постираю.

– Не уходи ещё, посиди. Я вот телевизор не смогу посмотреть, а сегодня «Динамо» с «Торпедо» играют… Ты за кого болеешь? А из игроков кого знаешь? Н-да… А я вот Сатикова уважаю. Он из второго состава, а играет классно, только никто не догадается, какой бы из него нападающий был. Тренер там не тянет… Не волокёт. Нет!

Сойка сидела, пока он высказывал ей какие-то свои тактические соображения, и упорно смотрела на нейлоновую куртку с пятнышком на рукаве. Она потянулась к куртке, взялась её рассматривать.

– Я попробую вывести.

– Ничего у тебя не выйдет. А впрочем, валяй.

Сойка сложила куртку и встала, чтобы уйти.

– Посиди ещё немного…

– Ну давай тогда хоть покормлю тебя, тебе же трудно самому…

– Мне-то что! Вот Григория Александровича разобрали на части, а потом клепали и сваривали, так он два месяца жил, как чурбан, пил, ел, а ничего не понимал. Не видела его шрамы? У него под лопаткой ямка, прямо кошелёк. Это знаешь когда с ним случилось? Уже в конце войны, он из танка вылез, чтобы раненого подобрать…

Сойка присела на краешек постели, подбила одеяло и стала терпеливо слушать брата.

Кто-то…

Вечер… В дом вошла дремота,
За дремотой – темнота…
Во дворе мяукнул кто-то,
Так похожий на кота.

Мрак сгущался… И из мрака
Вынул месяц острый нож.
Кто-то лаял как собака,
На собаку так похож.

– Утром – новые заботы,
А теперь – не жги огня.
Спать ложись, – промолвил кто-то,
Так похожий на меня.

Почему?

– Почему в ботинках дети,
А собаки – не обуты?
Я просил у всех: – Ответьте!
Отвечают: – Почему-то.

– Что мне делать, чтобы мама
Не спешила на работу?
Всех просил: – Скажите прямо!
Отвечают дружно: – Что-то.

– В мире есть такое место,
Где на всё дают ответы?
Где оно? Скажите честно!
Отвечают честно: – Где-то.

Вы видали? В час заката
Было небо полосато:
Это было не просто небо –
А прекрасное 
           небо-Зебра!

А вечера было небо закатное
Разукрашено рыжими пятнами:

И летело быстрее ветра
Над ковром из цветов и трав…
Это было не просто небо –
Это было небо-Жираф.

А сегодня – ни пятен, ни линий,
Небосвод удивительно синий:

Но это не просто небо
Над нами, сияя, висит,
Не небо-Жираф 
           или небо-Зебра…
Это небо – Синий кит!

Нет ничего лучше, чем падать в мягкий, будто пух птенца, сон, когда небо делается серым, и его край начинает розоветь, и когда усталость после ночной охоты приятно растекается по сытому животу до самых кончиков крыльев.

Сова вздрогнула и хлопнула глазами. Солнце, будто ящерица, карабкалось на вершину сосны и било в затылок. Сова брезгливо тряхнула головой. Сколько звуков приносит с собою утро – уши закладывает. Ночью такого нет – шёпоты, шелесты, крики, скрипы, писк, топот, беготня. Всё тайно, тихо. Сова поправила перья на груди и перевалилась с ноги на ногу, подальше в тень. Бельчата на соседнем дереве принялись прыгать, стрекотать и швыряться ягодами черники. Сова расправила крылья и щёлкнула клювом, повернув к ним свои жёлтые, невидящие глаза. Бельчат мигом сдуло с сосны.

Сова медленно, бочком пробралась по ветке в дупло. Там было сыро, со стен сыпалась труха, под когтями скрипели мышиные косточки и лягушачья шкура. Она распушилась и захлопнула глаза.

– Тюти-тють.

– А провались ты, – уныло выругалась сова.

– Тюти–тють.

Голос был пронзительный и звонкий. Как опытный охотник, сова знала – чем меньше зверь, тем громче он кричит.

– Тюти-тють.

Она высунула голову из дупла и угрожающе, на весь лес ухнула. На мгновение стало тихо. Казалось, ветер и тот замер, и трава под сосной перестала шелестеть.

– Тюти-тють.

Робко и намного тише.

– Отлетела подальше, – подумала сова. – Надо бы её совсем отсюда прогнать. И чтоб дорогу забыла.

Голова у неё начинала болеть.

– Тюти-тють.

На этот раз совсем близко, под самым ухом, на ветке, прямо рядом с дуплом. Разозлённой взлохмаченной молнией сова вылетела наружу. Она зацепилась когтями за ветку и стала бить себя крыльями по бокам.

– Если не замолчите и не дадите мне поспать, – грозно ухнула она…– Ночью я всех найду! Хоть звук…

Сова сложила крылья и повернула голову. Туда, где за веткой, она это знала точно, хотя и не могла видеть, сидела, сжавшись в комок, крохотная, не больше сосновой шишки, бурая птичка с жёлтой грудкой.

– Тебя первую.

– Это просто утренняя песня, – удивленно пискнула птичка. – Как мне её не петь?

Сова вздрогнула. И вспомнила. Однажды утром такие же резкие и пронзительные, будто холодный весенний дождь, звуки проникли в её чёрный и глухой сон, и до сих пор так и сидят в голове.

– Тюти-тють.

– А! Так это из-за тебя я заснуть не могу, – зашипела сова, бочком по ветке пододвигаясь в ту сторону, где сидела птичка, которая сжалась в комок ещё сильнее и оттого стала ещё больше похожа на сосновую шишку с жёлтой грудкой и круглыми испуганными чёрными глазками. – Ну-ка, отправляйся со своей песней подальше отсюда.

Птичка обиженно встрепенулась.

– Это хорошая песня, – пискнула она расстроено, – от неё все просыпаются.

– Вот именно! – закричала сова. – А я хочу спать!

Птичка на всякий случай пошевелила крыльями, готовясь, если что, и вправду дать дёру.

– Проваливай! – закричала сова ещё громче, но птичка никуда не улетела, а осталась сидеть, где сидела, хотя и пододвинулась на самый краешек ветки.

– У меня много песен, – сказала она осторожно. – Есть и такая, под которую засыпают. Даже река течёт помедленнее. Я могу её спеть тихонько и только тебе одной.

– Слышать ничего не желаю, – проворчала сова – она почувствовала, что вот-вот свалится от усталости вниз, прямо в мох. – Если не уберёшься, пожалеешь.

Она широко зевнула и полезла в дупло. Там, в темноте, сова поглубже втянула голову, отвернулась и тяжело вздохнула.

– Я их напугала, – с удовлетворением подумала она. – Будет тихо.

Но лес не желал молчать. Ветер перебирал ветки, в кустах шептались кролики, сороки прыгали по верхушкам. Сова недовольно заворочалась. И вдруг она услышала песню. Тихую и нежную. Песня была похожа на тёплый мамин бок, на самую тёмную ночь на свете, на высокую, круглую луну. На что угодно, только не на те ужасные звуки, которые только что издавала крохотная бурая птичка с жёлтой грудкой.

– Спи-спи, – пела песня. – Спи-спи.

И впервые за много дней сова почувствовала, как сон, мягкий, будто пух птенца, вперемешку с усталостью приятно струится по её животу и стекает в самые кончики крыльев.

– Будешь петь мне по утрам, – пробормотала сова, засыпая, – или я до тебя доберусь.

– Ну вот, придется теперь петь ей по утрам, – подумала крохотная птичка, похожая на сосновую шишку, – иначе она до меня доберётся.

– Тюти-тють.

Сова проспала крепко целых два дня, и ничто её не потревожило – ни утренняя песня, ни гроза, ни бельчата и их черника. И проснулась она на следующую ночь только лишь оттого, что крепко проголодалась.

– Вот пошумите-ка теперь! – довольно ухнула сова и, с удовольствием расправила крылья, чтобы вылететь из дупла, ввинчиваясь в ночь – чёрную и глухую – без шепотов, шелестов, криков, скрипов, писка, топота и беготни – какой и положено быть настоящей ночи.

Жил-был король. Правда, не целый, а только три четверти. Три четверти короля. Прибавить бы ему всего одну четверть, и стал бы он полным королём. А три четверти короля – это ещё не король. Это всего лишь три четверти короля.

Где же ему достать одну четверть? Да и есть ли где-нибудь четверть короля? Если и найдётся король, так уж во всяком случае целый и ни четвертушки больше. А целый король ни за что не даст отломить от себя одну четверть. Каждому понятно – отдай одну четверть, сам с тремя останешься. А три четверти короля – это уже не король.

На счастье, нашёлся в одной неблизкой стране счастливый король с половиной. А король с половиной – это уже больше, чем просто король. Это полтора короля.

– Уважаемый король с половиной, – сказал три четверти короля, – не могли бы вы уделить мне от вашей половины одну четверть?

– С удовольствием, – сказал король с половиной. – Надоела мне целая половина. И потом, четвертью больше, четвертью меньше, какая разница?

Три четверти короля взял у короля с половиной одну четверть и стал целым королём. А король с половиной стал королём с четвертью, что всё равно больше, чем просто король.

Так что, если кому-то не хватает всего одной четверти до короля, то милости просим. Но ни четвертушки больше! Не рассчитывайте!

Один мальчик, Федя Григорьев, влюбился в одну девочку, Померанцеву Машу. Влюбиться-то он влюбился, но не был уверен: по-настоящему или нет?

И тогда он стал читать разные книги про любовь, чтобы отыскать приметы настоящей любви.

И вот в одной толстенной книжке он нашёл такую Мысль: если ты по-настоящему влюблён в кого-то, значит, ты должен любить всё-всё-всё вокруг – весь мир.

И Федя решил проверить свои чувства.

– Вот, например, я не люблю гречневую кашу, – сказал он себе, – но если я по-настоящему влюблён в Померанцеву Машу, значит, я должен любить и кашу…

Также Федя не любил яичный желток, селёдку, овсяное печенье, компот из сушёных яблок, солянку, лимон, хлебные корки… Но больше всего на свете он ненавидел чеснок!

И вот Федя поместил перед собой на стол все эти продукты и спросил себя: люблю ли я их?..

Но тут раздался телефонный звонок. Федя поднял трубку и обомлел: звонила Маша Померанцева и приглашала его в кино.

Федя договорился с Машей о встрече, потом как в тумане подошёл к столу с нелюбимыми продуктами, медленно съел всё и закусил тремя головками ненавистного чеснока. Потом вдруг встрепенулся и побежал в кинотеатр покупать билеты.

– От тебя сильно чесноком пахнет, – сказала Феде Маша Померанцева после фильма. И добавила тихо: – Но это ерунда. Ты всё равно мне нравишься.

Жило-было увеличительное стекло. Оно лежало себе, лежало в лесу – видно, кто-то его уронил. И вот что из этого получилось…

Шёл по этому лесу ёж. Шёл-шёл, смотрит – лежит увеличительное стекло. Ёж всю свою жизнь прожил в лесу и никогда не видел увеличительных стёкол. Он даже не знал, что увеличительное стекло называется увеличительным стеклом, и поэтому сказал сам себе:

– Что это за штука такая валяется? Штукенция какая-то интересная, а?

Он взял увеличительное стекло в лапы и начал смотреть сквозь него на весь окружающий мир. И увидел, что окружающий мир стал большой-большой, намного больше, чем раньше.

И ещё намного больше стало всякой всячины, чего он раньше и не замечал. Например, маленьких песчинок, палочек, ямок, чёрточек и козявок.

И вот тут он увидел муравья. Раньше он не замечал муравьёв, потому что они были маленькие. А теперь муравей был большой, увеличенный увеличительным стеклом, и ещё он тащил настоящее бревно. Хотя на самом деле это была травинка, если посмотреть без увеличительного стекла.

Ежу очень понравился этот муравей, как он тащил тяжёлое бревно. Да и лицо его понравилось: хорошее было у муравья лицо – доброе и задумчивое.

И вдруг… муравей попал в паутину к пауку. Зазевался и – бац! – попал. Запутался сразу, а паук тут как тут, к себе муравья тащит, хочет съесть!

Наставил ёж увеличительное стекло на паука и даже испугался – такое у этого паука было злое, сердитое и жадное лицо!

Тогда ёж сказал пауку:

– А ну, отпусти муравья, а не то как дам! Места мокрого от тебя не останется, злюка ты и жадина такая!

Струсил паук, потому что ёж был намного больше его и намного сильнее. Отпустил он муравья, сделал вид, как будто он изменился в лучшую сторону, и говорит:

– Я больше не буду. Я теперь буду кушать только грибы и ягоды. Ну, я пошёл…

А сам думает:

«Что это с ежом? В добрые старые времена я муравьёв целыми кучами ел – он никогда ни за кого не заступался. Это всё стекло увеличительное виновато! Ну я ему отомщу, уничтожу, разобью вдребезги!»

И пошёл паук незаметно за ежом. А ёж его не замечает, шагает себе и глядит по сторонам сквозь увеличительное стекло.

– Скажи, дорогой, ты откуда? Ты кто? – спрашивает он у каждого встречного.

– Я – тля!

– Я – сколопендра!

– Я – клоп лесной…

– Приятели! Земляки! Братцы-кролики!!! – удивляется ёж. – Кого-кого только не бывает на свете!.. Гусеница, хватит листья обгрызать!

– Это мое личное дело! – огрызнулась гусеница.

– Да! – высунулся из кустов паук. – Личное дело каждого – что и кого он ест.

– Нет, общественное! – говорит ёж. Он обернулся, но паук исчез. – Товарищ! – кричит ёж сороконожке. – Вы почему мрачнее тучи?

– Я ногу подвернула. Как видно, перелом.

Еж положил увеличительное стекло, хотел оказать первую медицинскую помощь. А паук как кинет лассо! Набросил на увеличительное стекло и потащил в кусты!

К счастью, ёж без стекла не разобрал, какая нога болит у сороконожки – тридцать третья или тридцать четвёртая. Вовремя успел. А то бы ищи-свищи стекло!..

На каждом шагу подстерегала увеличительное стекло опасность.

– Друзья! – кричит ёж. – Братья одноклеточные! Мошки, букашки, инфузории туфельки! Зову всех в гости! Закачу вам пир!

Он стекло прислонил к сосне, на минуту оставил без присмотра. Паук хвать лопату! И давай увеличительное стекло быстро-быстро в землю закапывать.

А сквозь стекло солнце как начало шпарить на паука, жара-то получилась увеличенная!! Как в Африке, в пустыне Сахара. Такую только тарантул какой-нибудь вытерпел бы или скорпион. А это был наш среднерусский паучок. Еле ноги унёс, а то бы солнечный удар был обеспечен.

Шагает ёж домой, а за ним – бессчётная компания, которую не увидеть невооруженным глазом. Летят, ползут, плывут, кое-кто скачет… Шу-шу-шу! – в чём дело, не поймут. Никогда ёж на них никакого внимания не обращал, а тут вдруг – друг-раздруг!

Но и паук не отстает.

«Я не я буду, – думает, – если не наврежу ежу! Не напакощу! Увеличительное стекло не погублю!»

Все гурьбой – в дом, а он на улице ждёт не дождётся удобного момента.

Сели насекомые за стол, приготовились угощаться, слышат – из-под стола хриплый бас:

– Баста, уезжаю! Буду жить и работать на речном пароходе.

Взглянул ёж под стол в увеличительное стекло – а там ужасное существо. У него такое длинное туловище, длинные крылья, длинные ноги и длинные усы. Но это не всё. Там же под столом лежал музыкальный инструмент – саксофон.

– Это кто это? – спрашивает ёж.

– Эх ты, – сказало существо. – Мы век живём с тобою в одном доме, а ты даже не знаешь, что я сверчок.

–Лучший саксофонист нашего времени! – добавил клоп лесной.

– Здесь жизнь сверчка полна печали, – сказал сверчок. – Я вечно хожу больной. В окне уже год как нет стекла. Устроюсь в уличный оркестр!.. Биг-бэнд!.. А то ёж, видимо, решил, что играть джаз может любой балбес.

– Не уходи! – говорит ёж. – Ещё не спето столько песен!..

И он вставил в окно увеличительное стекло.

Праздничный ужин начался! Сверчок согрелся и один заменил целый танцевальный оркестр. Он даже сам не ожидал, что может получиться так здорово. Лесной клоп пел, остальные – в том числе ёж и сороконожка с загипсованной ногой – танцевали. Инфузория туфелька лихо отбивала чечётку!

А гусеница ела без остановки. Слопала шесть булочек с повидлом, яблочный пирог, четыре кулебяки, выпила два литра молока и кастрюлю кофе.

За окном стемнело. В небе зажглись звёзды. Через увеличительное стекло они казалась огромными и яркими. А паук тут как тут. Подкрался к дому под покровом темноты с большим-большим футбольным мячом, прицелился в увеличительное стекло и ка-ак даст!

«Ага! – думает. – Сейчас оно – дзынь-дзынь – и нету!»

А оно стоит в раме целое-невредимое и увеличивает, как ни в чём не бывало. Бил его паук, бил, палкой бил, шишками пулял – ничем не раскокошил.

Толстое оно ведь очень и крепкое – увеличительное стекло.

В капле плавают, как в море,
Вереницы инфузорий.
Я загадочных особ
Наблюдаю в микроскоп.

Вдруг малютки встали скопом
Перед длинным телескопом
И, достоинство храня,
Смотрят, прямо на меня!

Ты попробуй
Быть микробой –
Не протерпишь полчаса:
Ведь когда мы моем руки –
Мыло щиплет им глаза!

* * *

Около лампы, ярко горящей,
Живёт мотылёк, иногда говорящий.
Только, бывает, увидит меня, 
Как начинает кружить у огня.

Знает, проказник, что мне очень страшно
Видеть, как вертится он бесшабашно
Хитрыми петлями возле огня,
Будто нарочно пугает меня.

Я говорю ему: «Это опасно!
Жизнью своей ты рискуешь напрасно!»
Он отвечает мне: «Я не дурак!» –
И улетает во мрак.

(Из книги «Вафельное сердце»)

Перевод с норвежского Ольги Дробот

«Вафельное сердце» – первая книга молодой норвежской писательницы Марии Парр, получила в Нидерландах премию «Серебряный грифель». Это забавный, увлекательный и нежный рассказ о жизни двух маленьких жителей бухты Щепки-Матильды – девятилетнего Трилле, от лица которого ведётся повествование, и его одноклассницы и соседки Лены.

…Проект – обычно строительство чего-нибудь большого и трудного. Что строить, всегда решает мама. В этом году ей захотелось, чтобы вокруг площадки перед домом была каменная стенка. Лена ужасно обрадовалась. Она очень любит балансировать на чём-нибудь.

– Стенка должна быть высокая и узкая, – распорядилась она.

Папа крякнул. Он стоял и разбирал камни. Он почему-то не любит проектов. Летом ему больше нравится пить кофе на лужайке. Мы совсем недолго постояли, глядя, как он кладёт стенку, но папа попросил нас отойти далеко-далеко и играть там.

– А у тебя папы нет? – спросил я быстро-быстро, одним выдохом, когда мы промчались через наш сад и прибежали в Ленин, к Лениной каменной стене.

– Есть, конечно, – ответила Лена.

Она вытянула руки в стороны и шла по стенке задом наперёд. Я смотрел на её старенькие разбитые кроссовки, они уходили всё дальше и дальше.

– А где он?

Этого Лена не знала. Он сбежал ещё до её рождения.

– Сбежал? – переспросил я в ужасе.

– Ты что, плохо слышишь?

Лена смотрела на меня сердито.

– А кстати говоря – для чего человеку вообще папа?

Я не нашёлся, что ответить. И правда, какая от пап польза?

– Они могут что-нибудь построить. Стенку, например.

Стенка у Лены уже есть.

– Ещё они могут… ну…

Я никогда раньше не задумывался, для чего нужны папы. В поисках какой-нибудь идеи я привстал на цыпочки и заглянул за изгородь. Папа с очень красным лицом костерил на чём свет дурацкий проект. Сходу и не сообразишь, на что он мне.

– Папы – они едят варёную капусту, – сказал я наконец.

И я, и Лена ненавидим варёную капусту. Она на вкус как водоросли. Но, к несчастью, у нас в Щепки-Матильды огромное капустное поле. Поэтому и моя мама, и Ленина стоят на том, что капусту надо есть обязательно, это очень полезно. А папа ничего такого не говорит. Он доедает за мной капусту. Надо только перекинуть зелёные тряпки к нему на тарелку, когда мама отвернётся.

Насколько я понял, Лену моё сообщение, что папы едят капусту, заинтересовало. Со стены ей было отлично видно моего папу, занятого проектом. Лена поджала одну ногу и долго его рассматривала.

– Хм, – сказала она в конце концов и спрыгнула на землю.

Попозже днём мы пошли в магазин, чтобы купить всё, что забыл купить Магнус . В магазине работает Ленина мама. Когда мы пришли, она пересчитывала товар.

– Привет! – сказала она.

– Привет! – ответил я.

А Лена только рукой помахала.

Выйдя из магазина, мы стали читать объявления на двери. Мы так всегда делаем. Сегодня кто-то повесил большущее объявление. Мы наклонились поближе.

«В хорошие руки возьмём щенка.
Можно беспородного.
Обязательное условие: должен быть чистоплотным».

Лена перечитала бумажку несколько раз.

– Ты хочешь собаку? – спросил я.

– Нет, папу.

Магнус как-то рассказывал нам с Леной про объявления о знакомствах. Если человеку нужен жених или невеста, он публикует в газете такое объявление. Оказывается, Лена думала об этом в связи с папой, нельзя ли дать про него объявление. Но с газетами что плохо – никогда не знаешь, кто их читает. И можно нарваться на кого угодно – на бандита или даже на директора школы. Конечно, повесить объявление на нашем магазине, где мы знаем всех покупателей, гораздо безопаснее.

– Трилле, пиши ты, у тебя красивый почерк, – сказала Лена, выходя из магазина с бумагой и ручкой.

Одна косичка у неё расплелась, но в остальном вид был очень боевой и решительный.

Мне её затея представлялась сомнительной.

– Что писать? – спросил я.

Лена легла на деревянный столик рядом с магазином и стала думать. Она думала так сильно, что даже мне было слышно.

– Пиши, – скомандовала она. – «В хорошие руки возьмём папу».

Я вздохнул.

– Лена, ты думаешь…

– Пиши!

Я пожал плечами и написал.

Потом Лена замолчала, для её непоседливости – очень надолго. Наконец она прокашлялась и продиктовала громко и четко: «Обязательное условие: должен быть хорошим и любить варёную капусту, но возможны варианты, если только он хороший и может доесть варёную капусту».

Я нахмурился. Очень странное объявление.

– Лена, ты уверена, что надо писать про капусту?

Нет, этого Лена не знала. Главное, чтобы был хороший.

В конце концов, получилось такое объявление:

«В хорошие руки возьмём папу.
Обязательное условие: должен быть очень хорошим.
И любить детей».

На самом верху она написала свое имя и телефон, а потом мы приклеили наше объявление прямо под объявлением про щенка.

– Ты сошла с ума! – сказал я Лене.

– Вовсе нет, просто я хочу ускорить события, – ответила Лена.

И это ей удалось. Не прошло и получаса с тех пор, как мы вернулись к Лене домой, как зазвонил телефон. Мне кажется, Лена как-то не успела спокойно подумать над тем, что мы затеяли. А теперь поняла. Телефон звонил и звонил.

– Брать не будешь? – прошептал я наконец.

Она встала и через силу подняла трубку.

– Алло?

Голос у Лены был тоньше нитки. Я прижался ухом к трубке с другой стороны.

– Приветик. Меня зовут Вера Юхансен. Это ты повесила объявление на магазине?

Лена вытаращила на меня глаза, прокашлялась и сказала:
– Да…

– Отлично! Тогда у меня есть интересный вариант. Он еще шалопай, конечно, но представляешь, он уже две недели ни разу не писал в доме!

Челюсть у Лены отвалилась приблизительно до пупка.

– Он писает на улице? – спросила она в ужасе.

– Представляешь, какой молодец!

Вера Юхансен была страшно этим горда. Совсем сумасшедшая. Папа, который не может писать дома!

Лена изменилась в лице. Но потом решила, что надо всё-таки держать себя в руках. Прокашлялась и спросила очень светски, ест ли он варёную капусту.

На том конце трубки стало тихо.

– Нет, капусты я ему не давала. А твоя мама дома? Её ведь это тоже касается, да?

Лена осела на пол.

Напоследок Вера Юхансен сказала, что заедет в пять с ним вместе. Когда увидишь своими глазами, легче решать.

Положив трубку, Лена долго сидела и смотрела перед собой.

– Трилле, твой папа писает на улице?

– Очень редко.

Лена легла на живот и стала биться головой о пол.

– Ой-ой-ой, что скажет мама?

Это мы узнали быстро, потому что тут же с шумом распахнулась дверь, и в дом влетела Ленина мама с пунцовыми щеками и объявлением в руке. Они вообще очень с Леной похожи.

– Лена Лид! Что это такое?

Лена молчала, распластавшись на полу.

– Отвечай! Ты с ума сошла?

Я понял, что Лена забыла ответ.

– Она хотела ускорить события, – подсказал я.

Мама Лены, к счастью, привыкла быть мамой Лены, поэтому такие происшествия не выбивают её из колеи. Я посмотрел на неё и подумал, что наверняка многие хотят на ней жениться. У неё серьга серебряная в носу.

– Я никогда больше не буду так делать, – сказала Лена снизу.

Мама села рядом с ней. У них это в доме запросто, сидеть на полу.

– Хорошо ещё, я сорвала бумажку прежде, чем кто-нибудь её прочитал, – со смехом сказала мама Лены.

Я понял, что снова должен вмешаться.

– Вера Юхансен привезёт нам одного в пять часов.

Мама Лены звонила Вере Юхансен семнадцать раз. Трубку никто не брал. А время шло. Без пятнадцати пять мы все трое сели за стол и стали ждать. Минутная стрелка подбиралась к двенадцати, деление за делением.

– Вы меня разыгрываете, – сказала мама Лены.

И тут позвонили в дверь.

На пороге стояла Вера Юхансен: улыбка, красная рубашка, голова наклонена к плечу. Мы стали заглядывать ей за спину. Папы никто из нас не заметил, но как знать – может, писает за углом.

– Здравствуйте, – сказала мама Лены.

– Здравствуйте, здравствуйте! – загремела Вера Юхансен. – Ну что, ждёте не дождётесь посмотреть, кого я вам привезла?

Мама Лены попробовала улыбнуться. Не вышло.

– Мы пе-ре-ду-ма-ли! – закричала Лена.

Но эта Вера Юхансен уже сбежала с крыльца и неслась к своей машине. Есть такие дамы, которых невозможно остановить.

Но и Лену унять нельзя. Она выскочила на лестницу и побежала к машине, обгоняя Веру Юхансен.

– Он нам не нужен! Мы хотим, чтоб он писал в доме!

И когда она это прокричала, мы услышали писк из машины, и в окне показалась щенячья голова.

– Собака? – шепнула Лена.

Вера Юхансен сдвинула брови.

– А кто же ещё? Ты разве не собаку хотела?

Лена ловила ртом воздух.

– Нет. Я хотела…

– Шиншиллу! – крикнула ее мама от двери.

Щенок Веры Юхансен был гораздо симпатичнее любой шиншиллы. Лена очень хотела его оставить, но всему есть предел, сказала её мама.

Потом Ленина мама долго-долго возилась с мотоциклом, чтобы успокоиться. Мы с Леной сидели на стиральной машине и наблюдали за ней. Время от времени она просила подать ей инструмент. А в остальном было тихо.

– Лена, это ведь не просто так – взял и повесил объявление, – наконец сказала мама. – Ты хоть подумала, кто нам мог достаться?

Я перебрал в уме всех молодых людей, которые ходят в магазин.

– К тому же у нас нет места ни для какого папы, – донеслось из-под мотоцикла.

С этим Лена не согласилась. Можно ведь разобрать подвал.

– И у нас и так достаточно мужчин, – продолжали из-под мотоцикла. – Трилле, например.

Ничего глупее Лена давно не слыхала.

– Трилле не мужчина!

– А кто же я? – поинтересовался я.

– Ты сосед!

Вот оно что, подумал я. Нет бы ей сказать, что я её лучший друг.

 

Две другие главы читайте в номерах 94 и 93 Кукумбера. Книга «Вафельное сердце» выходила в издательстве «Самокат».

Хорошие люди живут у нас на Крайнем Севере. Только с новичками сближаются медленно. Ко мне тоже долго присматривались: что за человек? Вдруг временный какой? Временный – он ненадёжный. Налетел, схватился за одно дело – не вышло, попробовал другое – бросил. И за третьим полетел… Таких здесь не уважают.

Прожил я на Севере два года. Смотрю: потеплели у людей взгляды, мужчины руку крепко жмут, женщины уважительно здороваются, ребята-дошколята во дворе пристают: то сказку расскажи, то стихи почитай. Доверие, значит, оказывают.

Теперь друзей у меня видимо – невидимо. Приехали они сюда издалека, да, притом, давно. И стали северянами. Но всё равно у каждого в памяти осталось своё, родное, заветное, к чему с детства душа прикипела.

Прихожу я к своему другу Ивану Пилипенко в гости. Он сажает меня за стол, наливает большую миску украинского борща.

– Ешь,– говорит,– не стесняйся! Такой борщик научила меня варить моя ненька.

Ненька – мама, значит.

А на окне у Ивана цветочный горшок. А в нём вырос большой куст красного перца. Смотрит Иван на пламенеющие стручки, вздыхает: вспоминает родное украинское село.

Захожу к Сане Черникову. Он рад моему приходу и, как лучшему другу, рассказывает о лошадях. Для примера, чтоб ярче я себе всё представлял, тащит кучу книг и журналов о коневодстве. Саня – донской казак и, похоже, сначала научился на лошади ездить, а потом уж по земле ходить.

С другом Резо Тахадзе мы любим ходить в сопки, для него, наверное, похожие на маленькие Кавказские горы. Жарим шашлыки, пьём грузинский чай с нашим ароматным брусничным листом. Резо смотрит на небо и качает головой – не такое оно на Кавказе.

– Слушай, Резо, – спросил я его как-то, – ты зачем с Кавказа уехал? Там тепло, фрукты всякие чуть ли не на заборах растут, а тут стужа, ночь полярная…

– Э, дорогой, на Кавказе легко. Хотелось себя проверить. А вот смогу ли?

– Сможешь, – успокаиваю я его. – Все первое время скучают.

Разных национальностей люди живут на Севере. Даже африкандцы. Только не те, которые из Африки, а те, что живут в нашем посёлке Африканда.

Есть у меня ещё один друг, который родился и вырос на Кольском полуострове, коренной житель Севера, саам по национальности – Аскольд Бажанов. Он написал книжку о тундре, об оленьих гонках, о северном сиянии, о северном радушии, о горячих сердцах северян.

Вы видели северное сияние? А на оленях катались? Нет? Тогда приезжайте! Мы с Аскольдом непременно вас прокатим!

* * *
Что вижу, о том и пою,
А что ещё делать в раю?
Вот вижу большую ворону,
Что важно идёт по перрону.

И нет здесь особых красот.
Льёт дождик с небесных высот,
И льёт он всё пуще и пуще
На здешние райские кущи.

 

Дорогие ребята! Наверное, вы знаете, что я написала пьесу «Все мальчишки дураки». Может быть, вы смотрели такой спектакль в театре, или читали эту пьесу, или просто знаете, что есть история с таким названием.

Так вот. Пора признаваться…

Когда я была маленькая, я организовала тайное девчонское общество «Все мальчишки дураки». Даже не помню теперь, с чего всё началось. Кажется, была начата какая-то война мальчишек и девчонок. Спрашивается, почему? Ведь я всю жизнь дружила с мальчишками.

В детском саду я дружила с мальчишками, потому что девчонки были вредины и воображалы с капроновыми бантами и розовыми пупсами в руках. А я ходила лохматая, моя мама не умела плести косички с бантами – ведь до меня у неё был мой брат совершенно без косичек. Пупсов пеленать у меня не получалось, и от злости я отламывала им руки-ноги. Так что с девчонками у меня не было общих интересов.

Кроме Саши Табаковой – мы с ней вместе придумывали пытки для воспитательниц.

Вот с мальчишками я хорошо дружила в детском саду. Мы тайком проносили чёрный хлеб в спальню и сушили сухари для предстоящего побега. Все они хотели на мне жениться, и мы договорились, что я выйду замуж за всех по очереди – за близнецов Пашу и Егора Коганов, потом за другого Егора, потом за Лёшу Королёва, Гришу, Никиту, и когда уже буду старенькая, за Юру Андреева. Однажды всю эту команду женихов наказали за то, что у них на руках цветными ручками было написано «Ксюша» и нарисовано сердце, «пронзитое» стрелой. Ни за кого из них выйти замуж мне так и не удалось – Пашу и Егора их мама увезла в Америку, остальные женихи тоже куда-то подевались. Но я их до сих пор помню.

Дальше – школа.

Там вообще какое-то безобразие, девчонок тридцать штук, а приличных людей, то есть, парней – всего девять. Плюс Коля Агеев, его то и дело грозились отдать в школу для отсталых. Рот у него всегда был приоткрыт, и глаза сквозь толстые стёкла очков здорово косили. Однажды, классе в пятом, я опоздала, и в пустой раздевалке долго стаскивала сапоги и ненавистные рейтузы. Поодаль возился тормознутый Коля. Вот он упаковал в мешок свои ботинки, поглядел на меня, и глаза его стали ещё косее. Тогда я тоже посмотрела на себя. Оказалось, что дома впопыхах я забыла надеть платье. На мне майка, хб колготы расцветки типа «за наше счастливое детство спасибо, родная страна» и чёрный фартук. Я так застеснялась, что ушла домой и больше в тот день в школу не вернулась.

И на следующий день я шла туда с ужасом, что все будут надо мной смеяться, насмерть задразнят меня, ведь Агеев им всё рассказал.

Но никто ничего не узнал!

Потом Колю всё-таки перевели в школу для дураков, и я не успела поблагодарить его за благородство.

Недавно я встретила его в метро – рот у него так до конца и не закрывается, и косовато-близорукие глаза устремлены во мрак тоннеля – Коля теперь машинист и водит поезда московского метро по оранжевой линии.

Спасибо тебе, Коля. Я тебя помню. Ты хороший. Счастливого пути!

Пожалуй, пора писать другую пьесу. «Не все мальчишки дураки».

Юрик пришёл к нам в пятом классе. Папа у Юрика был очень известный ученый-химик, профессор, автор бесчисленных книг и изобретений… А вот мамы не было. Она, вскоре после рождения сына, мужа с ребенком бросила и сбежала неизвестно куда, потому что Юрик инвалидом родился, умственно неполноценным, и не смогла она, и не захотела с таким ребёнком жить и возиться.

Юрик пришёл к нам в пятом классе потому, что папа-ученый долго не мог смириться с неполноценностью своего ребёнка, в специнтернат его отдавать не хотел ни за что, воспитывал дома с помощью старшей сестры-педагога. По той же причине и в нормальную школу отдал (как уж он все препоны, связанные с инвалидностью мальчика, обошёл – остаётся только догадываться). Думал, наверное, что так будет лучше, что так, среди нормальных детей, разовьётся он больше. Да мало ли что он думал. Я ведь всё это только предполагаю.

Я помню, как всё это началось. Мало того, теперь понимаю, что это неизбежно должно было произойти, ведь в любом классе обязательно есть завистливое, мерзкое шакальё, которому слёзы чужие в радость, кому чужая боль – сладкий праздник.

Однажды, я запамятовал уже по какому поводу, нас – всех мальчишек – пригласили в профессорский дом. Ах, какие игрушки там были! Я до сих пор помню всехний щенячий восторг от невиданной никогда огромной железной дороги, радиоуправляемых и электрических автомобилей, работающих экскаваторов и подъёмных кранов, огромных оловянных солдатиков в какой-то невиданной амуниции, а пушки стреляли, а танки и автомобили двигались… Еще там роскошный был, невиданный просто аквариум и колли, и кот персидский…

На другой день нас вывели в сквер напротив школы, и Юрик каким-то образом, или же с чьей-то помощью, отбился от класса. Его стали искать и нашли сидящим на другом конце сквера в кустах, с землею за шиворотом, измазанного какой-то дрянью. Так и пошло. Юрика всё время старались как-то унизить. Но основным развлечением было — тихонько подкравшись, сдёрнуть с него штаны и толкнуть в спину; тогда неловкий и толстый Юрик барахтался с голым задом посреди коридора на потеху многочисленной публике. Ещё его надрессировали, что когда подносят кулак к лицу и спрашивают, чем пахнет, то отвечать нужно, что салом, а чтоб побыстрее дрессировался – били. Ещё множество и других имелось придумок, но первые две были основными и пользовались неизменным успехом, а потому и применялись чаще других.

Когда я перешёл в седьмой класс, родители получили квартиру, мы переехали, меня перевели в новую школу, и Юрик на время из моей памяти выпал. Я перешёл на последний курс политехнического, когда какое-то дело привело меня в мой старый район. Я остановился возле молочного магазина, чтоб прикурить, и вдруг из него вышел Юрик – растолстевший ужасно, огромный; он крутил над головой пустую авоську и мурлыкал под нос непонятно что.

— Юрик, привет, — окликнул я.

Он остановился, продолжая крутить авоську, и замолчал, свесив голову набок.

— Юрик, ты меня помнишь? Как дела, как папа, как тётя?

Юрик постучал себя по голове, ухмыльнулся и стал по порядку, монотонно, отвечать на мои вопросы.

— Не помню. Дела хорошо. Папа работает. Тётя умерла. Послали за молоком. Молока нет. Сказали прийти в три. Сколько времени?

Я хотел посмотреть на часы и непроизвольно сжал левую руку в кулак. Увидев мой жест, Юрик переменился в лице, отступил поспешно назад и с этого, как ему казалось, безопасного расстояния выпалил:

— Пахнет салом! Салом пахнет! Ты знаешь!

Потом ткнул в меня указательным пальцем и прошептал:

— А штаны, пожалуйста, не надо снимать.

– Сплаваем? – спросил Вовка.

– Не-а…

– А чё?

– Холодно, боюсь, ногу сведёт.

– Чего вдруг?

– А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!

– Ну, так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.

– А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как всё равно водяной на дно потащит.

– Ну, ты даёшь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?

– Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются…

– Это на какой?

– Ну, как в Берёзки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело… И вдруг смотрит: она уже в Берёзках, рядом с Ужей, повернулась – а деревни нашей нет.

– Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!

Мы помолчали.

– А я знаешь, чего боюсь? – спросил Вовка. – Белой лошади.

– Какой?

– Какой-какой… Такой! Я её в тумане видел. Открыл окно – а там всё белое, а в белом – она, лошадь. Туда прошла, обратно – медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда её, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!

– А я монаха боюсь. Чёрного…

– Откуда здесь монах?

– Не знаю… Однажды я у бабушки заночевал, а у неё дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи-ка, дверь проверь. Я пошёл. Иду в темноте, уже к двери подошёл и вдруг слышу – вздохнул кто-то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Всё мне монах представлялся. Чёрный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его…

– Да где ему тут взяться? – Вовка говорит. – Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «чёрный»? Он, что, негр?

– Да нет, ну, весь в чёрном, и лицо такое – страшное…

– Да, надо тебя от страхов лечить, – сказал Вовка, помолчав.

– А сам-то? С белой лошадью?

– Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня ещё один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.

И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.

– Быстро-быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!

– Так ты не бегай! Стой себе, как все!

– Скучно! И потом, что я, трус, что ли?

– А я в городе в лифте боюсь… – сказал я.

– Застрять, что ли? – засмеялся Вовка.

– Нет. Я боюсь… улететь.

– Куда?

– Наружу. Понимаешь, если в доме 8 этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?

– Никуда не попадёшь. Раз нет десятого, лифт не поедет.

– А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.

– Ну, ты даешь! Ноль – это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20-м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!

– Чего?

– Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да ещё не в ноту!

– И что?

– Дураки… Все как засмеются!

– Да, я тоже на пении боюсь… Вообще, на уроках боюсь чего-нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…

Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела – столько всего накатило!

– Знаешь, я ещё боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что-то живое…

– Кошка, что ли?

– Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!

– Наоборот, хорошо: живое существо!

– Не-а, кошки, они страшные, какие-то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…

– Что – вообще?

– Ну, будто знают что-то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.

– Сказки всё это, не слушай. Кошки – такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…

– Ну, не знаю, а только я чуть не умер от страха, когда по столу шарил и на мягкое наткнулся…

– Слушай, а ты умереть боишься?

– Не знаю. Бабушка говорит: у Бога все живы!

– Так то у Бога, а ты где?

– Не знаю…

Дедушкин портрет

Я дедушку решил нарисовать,
велел ему сидеть и не моргать,
и взяв бумагу, взяв карандаши,
в работу погрузился, от души.

Вот результат: как вылитый мой дед,
но вышел странным чуточку портрет.
Всё потому, что дедушка моргнул,
да так моргнул, что тут же и уснул!

* * *

на улице
я нашёл море
и принёс в дом
пусть – думаю –
у меня поживёт…
оно конечно шумело
и конечно полно в нём
было рыбы
конечно чайки
вопили…
море – это
такая чудесная вещь!..
когда у тебя море
то так и хочется
сделать что-то хорошее…
однажды
из моего моря
приплыл кораблик
а в кораблике
(кто бы мог подумать!)
был я сам

* * *

солнышко!
солнышко!
падает!
падает!
бам
упало
бум
скрылось
бом
нет его
бам бум бом
это закат

Я гуляю в темноте!
ГДЕ?
В чаще страшной и густой!
ОЙ!
Я запутался в кустах!
БАХ!
Ёлки тут растут кругом!
БОМ!
Чтобы дальше выжить здесь…
ТРЕСЬ!
Нужен очень крепкий лоб!
ХЛОП!!!

Я продавал часы на рынке

Я продавал часы на рынке
В том месте, где теперь ботинки
Дед Афанасий продаёт.
Я продавал часы на рынке,
Когда котята, выгнув спинки
Ходили возле взад-вперёд.

Я продавал часы на рынке.
Я продал их. Купил ботинки.
И взял котят, что выгнув спинки,
Ходили возле взад-вперёд:
Теперь один грызёт ботинки,
Другой – шнурки на них грызёт.

Считалочка

Cамолёт летит в Канзас.
Это – раз.
Вертолёт летит в Техас.
Это – два-с.
Ну а я лечу в кювет –
Посмотри!
Вот уже лежу в траве.
Это – три.

Встретились однажды самое большое существо на планете и самое маленькое.

Встретились и не заметили друг друга.

Маленькое подумало, что случилось солнечное затмение, а большое – что неплохо было бы чего-нибудь перекусить. Так и разошлись.

Да и писать, в принципе, здесь не о чем.

Мне говорят:

— Что же ты так быстро идёшь!

И я иду медленнее.

Тогда все возмущаются:

— Ползёшь как черепаха!

Я от обиды вовсе останавливаюсь.

Вокруг все замирают, только смотрят укоризненно.

— На вас не угодишь! – говорю я, и снова начинаю идти.

— Ну куда ты несёшься! – тут же слышится со всех сторон.

Всё-таки тяжело быть временем.

Невылупившийся циплёнок

Однажды невылупившийся циплёнок решил не вылупиться.
Сидит он себе, и не вылупляется, не вылупляется, не вылупляется.
А все ходят вокруг и думают, что это не циплёнок, а еще яйцо.
А он уже циплёнок!

Ындывыдуальность

Однажды, в одной из школьных тетрадок циплёнок обнаружил, что его
написали через «и», а надо – через «ы».

Вылез из тетрадки, взял штрих, замазал «и», и «ы» вместо неё
написал. А школьник увидел «ы» и опять на «и» переправил.

– Зачем? – надо же через «ы», я же цыплёнок?

– А мне через «и» больше нравится тебя писать, и не цыплёнок ты, а
циплёнок! – ответил школьник циплёнку.

– Значит, я циплёнок! А зачем быть как все? – подумал
циплёнок…

Черепаха ушла из дома и не вернулась. Ее дом, то есть панцирь, остался лежать под кустом, а сама она ушла. Черепаха решила поселиться в ветках рябины, как ее знакомая рябиновка. В планах у нее был сбор ягод, подготовка гнезда к зиме, а в будущем и высиживание птенцов. Этот план они разработали вместе с клестом, который часто залетал к черепахе на чай. Все это произошло, потому что черепаха была недовольна своим домом и своей жизнью. Интерьер панциря не менялся годами. Он был тяжелой и неуклюжей конструкцией. Сама черепаха не могла ни летать, ни копать землю, как крот. Она не могла ни прыгать как лягушка. Ни бегать как заяц. Куда ты убежишь, неся на спине целый дом.

До того, как уйти из дома, черепаха ходила советоваться к белкам.

— Ну как вам кажется, что мне делать в моей такой ситуации, — утвердительно спрашивала черепаха.

— Надо все бросать и начинать новую жизнь! — отвечали белки хором, помахивая хвостами.

— Ну а что меня защитит от дождя, — утвердительно сомневалась белка.

— Например, шалаш! — опять хором отвечали белки.

И черепаха, которая была волевым животным, решительно ушла из дома.

— Ну я ушла из дома! — сказала она белкам. Они одобрительно похлопали ее по плечу.

Сделано — сказано.

И вот теперь черепаха сидела на траве у ручья и смотрелась в зеркальное отражение воды. Без дома на спине она выглядела моложе.

Мимо проходил енот.

— Ты кто? — удивился он виду черепахи.

— Я черепаха, просто без панциря. Решила начать новую жизнь, — ответила она.

— А что ты тут делаешь? — спросил он.

— Я размышляю. Думаю поселиться на рябине, — терпеливо ответила черепаха. А сама подумала, что без панциря она кажется себе не таким волевым животным и, пожалуй, торопиться особенно некуда. По большому счету перед началом новой жизни можно перекусить и поспать.

Она пожевала кувшинки и съела пару водяных орехов, которые она заранее нарвала на дне пруда. Вкусно! Хотя, вероятно, не так вкусно, как скоро будет на рябине.

Можно было готовиться ко сну. Вокруг было много мха, из которого черепаха сделала матрас, подушку и одеяло. Все это немного кололось, но в целом было вполне ничего. Цикада спела черепахе пару колыбельных и один марш и улеглась спать, и с ней заснул весь лес.

Ночью черепахе снилось, как гусеница в большом зеленом платье попросила почесать ей спинку. Но гусенице стало так щекотно, пока черепаха чесала ей спинку, что гусеница чихнула, и ее платье разошлось по швам, а из платья показалась чем-то знакомая черепахе разноцветная бабочка с крыльями!

Черепаха удивилась и проснулась.

Вокруг было тихо. Луна  висела над лесом. «На веревочке, видимо, висит.» — подумала про луну Черепаха и ей почему-то стало грустно.

Она достала из-под мха водяной орех и стала задумчиво его грызть. В кустах что-то подозрительно зашуршало, и  тут из леса выкатился уж, свернутый в колесо.

— Ой! — ойкнула черепаха, и выронила от удивления водяной орех.

Уж энергично катился по поляне, задумчиво глядя по сторонам. Это был молодой и веселый уж, и он вечно то куда-то то уползал, то откуда-то приползал. Черепаха встала и пошла за ним.

— Куда ты катишься? — спросила она его.

— Я качусь и думаю, — ответил уж, — А ты кто? — спросил ее он.

— Я черепаха, но без панциря, — привычно отозвалась черепаха.

— Потеряла?

— Да, но нарочно. А почему ты колесом?

— Да надоело быть самим собой, решил побыть колесом. Только оно у меня все время разваливается! Не хочешь меня скрепить?

Черепаха изумленно приподняла брови.

Уж предложил: «Можешь попробовать встать внутри моего колеса и придерживать его?»

Черепаха поразилась изобретательности ловкого ужа и решила попровать. Она встала внутри ужиного колеса, раскинула руки и ноги, и они покатились дальше, уже вместе.

Светлячки были в восторге.

— Мы тоже можем кружиться, как вы!

И они стали летать вокруг их с ужом колеса — тоже кругами! Получилась красота!

Минут через пять голова у светлячков закружилась, и звери решили сделать перерыв. Светлячки пошли светиться дальше, уж пошёл на ночную охоту, а черепаха вернулась в свою моховую постель и крепко заснула.

Утром про рябину она и не вспоминала. И так весело!

Каждый вечер новые друзья ходили колесом и веселились, а днём черепаха сидела на берегу пруда и разговаривала с белками. Плавать в пруду ей больше не хотелось — без панциря почему-то не получалось уйти на дно и нарвать водяных орехов. Без орехов ей было грустновато, но терпимо. Орехи — это ерунда.

Надвигалась осень. Уж перестал крутить колесо — ему было пора как следует готовиться к зиме. Он теперь только и делал что охотился и утеплял нору.

Всё чаще шли дожди. Черепаха любила дожди — обычно в это время она плавала в пруду, подставляя каплям лицо. Но остальное тело было сухим, потому что она же была в панцире! А теперь черепахе не очень нравилось плавать — было холодновато и мокровато. Так что она предпочитала сидеть под кустом и читать старые газеты.

Ещё черепахе не нравился взгляд старой совы, которая обычно охотилась на мышей. Черепахе казалось, что сова хочет её съеть. Казалось бы, ерунда, конечно, но неприятно! Одно дело, когда ты кого-то съедаешь, и совсем другое — когда-то кто-то съедает тебя.

Однажды она пошла гулять далеко в кусты и нашла там красивый зелёный дом, покрытый мхом. Внутри было тепло и уютно. Она забралась туда, и ей показалось, что в таком милом месте вполне можно перезимовать. Тем более что он подходил черепахе идеально, сидел как влитой. Как панцирь, честно говоря, вот как он сидел. Естественно, ведь это и был он, только как следует заросший. Так вот, в нём оказалось очень уютно. Разве что что-то щипало её за бок. Но и это было в целом терпимо. Вдруг она услышала недовольный писк:

— Эй! Кто это в мой дом зашел без разрешения? Я сейчас лося вызову!

Черепаха неохотна покинула панцирь. Лось в лесу отвечал за порядок и был известен своим справедливым, но строгим характером.

Из панциря выглянул крошечный барсучонок. Он возмущенно крикнул:

— Мы с вами даже не знакомы, а вы уже напрашиваетесь в гости! Хоть бы постучались!

— Я… Я не знала, что этот панцирь обитаем. Простите.

— Это не панцирь, это мой дом!

— Отнюдь! Это именно панцирь, в прошлом я его населяла.

Барсучонок недоверчиво уставился на черепаху и сказал: — Ну что ж, а теперь его населяю я.

Так черепахе пришлось вернуться к своему рябиновому плану. Она медленно побрела к рябине. Но что это? Листья с дерева облетели, на ветках оставались только пустые гроздья веточек из-под ягод и голодные птицы.

— Из такой рябины кашу не сваришь, — совсем расклеилась черепаха.

Она вернулась на поляну и грустно уселась на землю.

— Что такая печальная? — спросили белки черепаху.

— Да вот, хотела перезимовать в панцире, а там живёт этот тип, барсучонок. А мне куда заселиться? — пожаловалась друзьям черепаха.

Белки почесали затылки, и вдруг их осенило:

— А ты дай объявление в газету! — воскликнули они хором.

— Это мысль, — недоверчиво согласилась черепаха.

Она взяла листик, и вывела на нём:

«Требуется панцирь, гнездо, нора или дупло для милой черепахи без всяких привычек».

Она отнесла листик сороке, и на следующий день оно появилось в лесной газете. И черепаху просто засыпали предложениями!

Приходила перелетная цапля и рассказывала скрипучим голосом:

— Имеется одно уютное место в болоте в Австралии, вылетаем завтра утром.

Черепаха изумленно приподнимала брови. Летать она пока не умела, тем более без панциря. Она зачитывала знакомым белкам удивительные письма: «Я приятный одинокий дятел без материальных и духовных проблем. Имею два высших образования и припасы под кочкой. Буду рад встрече с вами, особенно если у вас нет черепашат. Приходите на чашку пьянящего дубового отвара сегодня в семь.»

— Но я ищу только дом, причем тут дятлы? — спрашивала она белок. Они пожимали плечами: «А что, почему бы не выпить отвара с приятной птицей?»

Но черепахе было не до посиделок. С каждым днём всё больше холодало, и ночью ей приходилось скатываться в клубочек, поджимая под себя лапки с острыми коготками. Уютного в этом было мало. Наконец, она решила поставить вопрос ребром. Черепаха решила просто пойти по лесу и поискать какой-нибудь подходящий дом. Она замоталась в шарф, взяла зонтик из кувшинки и отправилась в путь.

Сначала она шла в прекрасном настроение. Правда, по пути ей ничего не попадалось, потому что все звери уже спрятались в свои норки и стали грызть припасы и отдыхать от весны, лета и осени. Потом пошёл дождь, черепаха накрылась зонтиком, но всё-таки подмокла, и настроение тоже стало неважным. Ей захотелось поплакать вместе с дождём. Но тут она услышала какие-то звуки. Она подошла поближе к звукам и увидела семью барсуков. Мама-барсук и папа-барсук строго говорили своему барсучонку:

— Ты уже большой и должен жить с нами! Это раньше ты был маленьким и мог баловаться, петь с малиновками, прыгать с кузнечиками и жить во всяких заброшенных панцирях! А теперь пришла осень, и тебе пора вернуться домой, иначе кто будет есть наши орешки и корешки? Сам посуди. К тому же мы приготовили для тебя отдельную теплую норку и вообще ужасно соскучились.

Барсучонок молча стоял и думал. Потом улыбнулся и сказал:

— А сыроежки сушёные у вас есть?

— Да, — сказала мама.

— А можно я возьму с собой два сучка, три палочки и свои камушки?

— Да, — сказал папа. Мама поморщилась, но потом вздохнула и кивнула, погладив барсучонка по голове.

— А мы будем играть в буриме?

— Да, — хором сказали барсуки. И барсучонок обрадовался, весело запрыгал, собрал свои игрушки и ушёл с родителями зимовать.

А черепаха подошла к своему панцирю, который теперь был похож на валун, заросший мхом, и заглянула внутрь. Там было тепло и сухо, и очень уютно.

— Пожалуй, можно и вернуться домой! Пока погода не наладится, во всяком случае! — сказала она себе и уютно устроилась в своём панцире. Про себя она думала, что в следующий раз, когда она уйдёт из дома, она возьмёт дом с собой.

На следующее утро дождь кончился, и стало довольно мило. Черепаха пошла к пруду и провела генеральную уборку. Она отчистила панцирь от мха, и она весь прямо заблестел. Белки выглянули из своих норок и поздравили черепаху с новым старым домом. Потом друзья попрощались, и черепаха долго сидела у пруда и смотрелась в воду, как в зеркало. Все было как прежде, и в то же время по-другому. Как будто она насовсем ушла из старого дома, потом шла-шла и пришла – в какой-то новый дом. В панцире она выглядела немного взрослее, и черепахе это нравилось. Теперь ей не хотелось скакать, как кузнечик, или рыть землю, как крот. Наоборот, она вспомнила семью барсуков, и вдруг твердо решила встретить ещё одну черепаху и, пожалуй, завести пару маленьких непослушных барсуков, то есть черепах. Но всё это весной, а пока пора зимовать. Для этого черепаха забралась под корни одного приятного дуба, который рос поблизости, и прикрылась сухой травой и ветками. А потом она сладко заснула.

Наступила ночь. Лес спал, как младенец. Зима выглянула из-за осени, осмотрела лес и облегченно вздохнула. Теперь-то уж точно все были готовы к заморозкам. Тогда она собралась с мыслями и вступила в свои права. И наутро лес был аккуратно укрыт блестящим снегом. Красота!

– Вот так кроссовочки! – закричали ребята, как только я к ним подошёл.

– Сколько стоят? – спросил Славик.

– Пятьсот рублей, – ответил я.

– А ну, покажи, какая подошва, – сказал Валерка.

Я задрал ногу, и все стали рассматривать подошву. Но я долго не смог так стоять, и моя нога опустилась. Тогда я поднял её ещё раз, а Генка стал её держать.

– Ух ты! Америка! – сказал Валерка и постучал по подошве пальцем. И Ромка тоже сказал: «Ух ты! Италия!» – и тоже постучал по подошве пальцем.

– Если бы у меня были такие кроссовки, – сказал Генка, – знаешь, как бы я играл в футбол!

– Если бы у тебя были бутсы, – сказал Славик, – тогда другое дело, а кроссовки ничего не дают.

– Нет, – сказал Валерка, – кроссовки тоже помогают, только бутсы лучше.

И тут Славик посмотрел на мяч, который держал в руках, и сказал:

– Поднимите руку, кто будет играть в футбол!

Моя правая рука дёрнулась из кармана, но я её удержал и засунул ещё глубже. Все посмотрели на меня.

– Павлик, – спросил Генка, – правда же ты целый месяц не будешь играть в футбол?

– Я не буду играть в футбол три месяца! – сказал я.

Ребята пошли на полянку, и я пошёл вместе с ними. Они играли, и забивали голы, и падали, и спорили, а я стоял и смотрел то на них, то на кроссовки. А один раз, когда я посмотрел на кроссовки, то увидел, что они идут. И я подумал, что надо бы что-нибудь сделать, чтобы они не шли, но ничего не делал, а только смотрел на них. А когда мои кроссовки остановились, я огляделся и увидел, что стою в воротах. И я сказал Генке:

– Гена, иди поиграй, а я постою вместо тебя.

– Павлик, – спросил Генка, – правда же ты не будешь бить по мячу ногами?

– Я буду ловить его руками, – сказал я, и Генка ушёл играть, а я остался в воротах. Когда мяч пролетал над самой землёй или катился, я на него падал, а ногами не отбивал. Трава была мокрая, земля под ней размякла, потому что ночью шёл дождь, и я выпачкал куртку и брюки. Я всё время боялся за свои кроссовки. Но лучше бы мне не бояться, потому что когда чего-нибудь боишься, то это обязательно случается. Славик так сильно ударил по мячу, что я не успел отдернуть ногу, и мяч попал в мою левую кроссовку. И тогда я решил, что раз такое дело, то буду играть левой ногой. И я сказал Генке:

– Гена, постой в воротах, а я поиграю.

Гена посмотрел на мою левую кроссовку и сказал:

– Павлик, правда же ты будешь играть одной левой ногой?

Я ответил «правда» и побежал к мячу, чтобы ударить его левой ногой, но левая нога бить не захотела, а ударила правая. И тогда я посмотрел на свою правую кроссовку и подумал, что теперь просто глупо мучиться. И я решил о кроссовках больше не думать, а играть в футбол. Когда я бил по мячу правой ногой, то кричал «Пятьсот!» – а когда бил левой, то кричал «Рублей!» И все ребята тоже кричали: «Пятьсот!», «Рублей!».

А вечером я шёл домой и не смотрел на свои кроссовки. Я думал: «Как же жить, если на свете существуют и футбол, и кроссовки?» Просто невозможно так жить! Если ты хочешь играть в футбол, то у тебя никогда не будет новых кроссовок, а если ты хочешь, чтоб у тебя были новые кроссовки, то, значит, нельзя играть в футбол.

Дома я это хотел объяснить маме, но она не стала слушать. Она оглядела мои новые кроссовки, джинсы, куртку и спросила:

– У тебя есть совесть?

Но тут в переднюю вошёл папа. Он сказал:

– Не надо паники. Павлик обновил свои кроссовки.

После этого мы с папой вымыли кроссовки под краном, а когда они просохли, помяли их в руках и смазали кремом. И кроссовки опять стали как новые. Я был счастлив: раз можно играть в футбол и иметь новые кроссовки, значит, на земле всё в порядке.

* * *

Кто там лает громко, звонко?
Это крошечка болонка
с белым бантом в волосах.
Честь собачью не роняет 
и хозяйку охраняет –
у хозяйки на руках.

* * *

Эта кружка молока
широка и глубока.
Шире миски, глубже таза,
словно пруд или река.
Мама просит: «Выпей сразу!»,
папа  сердится: «Скорей!»,
Я с утра сижу над ней.

Я сижу над нею час.
Я сижу над нею день.
Я сижу над нею год –
скоро снег уже пойдёт. 
Молоко не убывает
и само себя не пьёт.

Ну а если б в эту кружку
Вдруг налили лимонад,
я бы выпил сразу залпом
двести кружек все подряд!
То-то мама бы смеялась,
то-то папа был бы рад!

Про собаку

Мимо мусорного бака,
Над которым дождь повис,
Шла бездомная собака:
Ушки вниз и хвостик вниз.

Я её окликнул, чтобы
Дать сосиску, словно приз.
Подошла она без злобы:
Ушки вверх и хвостик вниз.

А поев, тряхнула мордой — 
Мол, спасибо, человек,
И ушла походкой гордой:
Ушки вверх и хвостик вверх.

Внезапный вопрос

У папули
Из кастрюли
Убежало молоко.
– Далеко? – спросила Юля.
– На плиту, недалеко, –
Отозвался папа, Юлю
Провожая в детский сад…
– А потом оно в кастрюлю
Прибежит с плиты назад?

Задача 1

В киоск поступило 10 пачек новогодних открыток по 100 штук в каждой пачке по цене 5 рублей за открытку. Директор школы попросил киоскёра продать ему 976 открыток, чтобы поздравить всех своих учеников с Новым Годом. Сколько денег заплатит за открытки директор школы и сколько времени потратит киоскёр на подсчёт открыток, если каждую открытку он отсчитывает за 1 секунду?

Задача 2

Мужик пришел на строительный рынок за гвоздями.

– У Вас есть стомиллиметровые гвозди? – спросил он продавца.

– Есть.

– Продайте мне 1 килограмм, – попросил мужик.

– У меня есть упаковка таких гвоздей весом ровно в 16 килограмм, – сказал продавец. – Есть и весы, но куда-то пропали все гири.

Как поступить в такой ситуации? Удастся ли мужику получить 1 килограмм гвоздей?

Задача 3

Вова купил булочку. Он дал продавцу 9 рублей и получил сдачу. Сколько рублей  стоит булочка? Добавим, что стоит она целое число рублей.

Задача 4

В бар вошел ковбой в огромной шляпе и высоких сапогах.

– Дай мне три бутылочки пепси-колы и шесть бутербродов с любительской колбасой, – обратился он к индейцу, стоящему за буфетной стойкой.

Индеец молча поставил перед ковбоем три бутылки и кладёт на тарелку шесть бутербродов, потом долго щёлкал костяшками счёт.

– С Вас причитается тридцать семь центов, – сказал он ковбою.

– Как ты смеешь меня обманывать? – закричал ковбой.

– Вы не знаете наших цен, – попытался оправдаться индеец дрожащим от страха голосом, – но утверждаете, что я ошибся. Почему?

Как ковбой догадался, что индеец неправильно сосчитал?

Задача 5

Маша и Петя захотели кушать. Маша взяла 1 бутылочку лимонада, 2 булочки и 2 конфеты, и заплатила за всё это 45 рублей. Петя взял 2 бутылки лимонада, 4 булочки и 3 конфеты, и заплатил 85 рублей. Сколько стоит 1 конфета?

А ответы найдешь в следующем номере журнала «Кукумбер»