Обо мне
Знает в городе
Каждый.
Десять лет –
Но уже знаменит,
Потому что
Случайно
Однажды
Я споткнулся
О МЕТЕОРИТ.

Никого
Не тревожа собою,
Пролежал он
В земле
Тыщу лет.
Видно,
Был я отмечен
Судьбою –
И споткнулся
Об этот
Предмет.

И теперь он
В музее столичном,
Там
У камня
Толпится
Народ.
А нога зажила,
Всё отлично,
Ничего,
Что хромал
Целый
Год.

Но с тех пop
Я хожу
Осторожно,
Опасаюсь
Неровных дорог…
Да,
Немало открытий
Возможно!
Вот и думаю –
Хватит ли
Ног?

Ни свет ни заря к Ёжику с Медвежонком прибежал Заяц.

– Эй! – закричал он. – Эгей! Эге–ге–гей!

– Ну что? Говори, – сказал Медвежонок.

– Эге–ге–ге–ге! – вопил Заяц.

– Да говори же! – Ёжик начал сердиться.

– Эге–ге–ге–ге! Ге–гей! Ге–гей! – И Заяц убежал.

– Чего это он?

– Не знаю, – сказал Медвежонок. А Заяц птицей летел по лесу и вопил истошным заячьим голосом.

– Что с ним? – спросила Белка.

– Понять не могу, – сказал Муравей.

А Заяц сделал полный круг и снова выбежал на медвежью поляну.

– Скажешь или нет? – крикнул Медвежонок.

Заяц вдруг остановился, замер, встал на задние лапы и…

– Ну же! – крикнул Ёжик.

– Ха–ха–ха–ха–ха! – расхохотался Заяц и понёсся со всех ног прочь.

– Может, он с ума сошёл, с ума сошёл, с ума сошёл? – тараторила Сорока.

– Да нет, он в своём уме, в своём уме, в своём уме! – долбил Дятел.

И только Заяц ни у кого ничего не спрашивал, никому ничего не говорил, а вольный, как ветер, летел по лесу.

– Знаешь, – сказал Медвежонок. – Мне кажется, он вообразил себя… ветром. Он мне как–то сказал: «Представляешь, Медвежонок, если я стану ветром?»

– Это здорово, – сказал Ёжик. – Только Заяц никогда до такого не додумается.

И ошибся.

Потому что Заяц в этот лёгкий солнечный день действительно с утра почувствовал себя вольным осенним ветром, летящим по полям и лесам.

Посреди аула росло старое тюльпановое дерево – магнолия. Высокое и широкое – не обхватишь. Часто мы с другими ребятами пытались на него влезть. Внизу совсем не за что было ухватиться – ствол гладкий, как труба.

Весной дерево расцветало и юноши лазили наверх, чтобы сорвать цветок возлюбленной. Цветы были белые, огромные, величиной с ребячью голову, и точно восковые – без запаха. Не каждый мог взобраться на дерево и не сорваться – ветки были очень хрупкие. Но когда кто–нибудь добирался до вершины и возвращался назад с цветком, вокруг говорили: «Машалах! Какой парень вырос! Красавец! Гордость родителей.»

Одной весной мой старший брат Инвер достал с вершины белый бутон своей жене Нафисет.

– Я тоже туда залезу, – сказал я брату.

– Мал ещё, подрасти сначала, – ответил тот, улыбаясь Нафисе. – А то сорвёшься, кто за родителями смотреть будет?

Я был младшим в семье, а по обычаю младший остаётся с родителями, чтобы оберегать их в старости. Но что мне были тогда слова брата! Я уже видел себя на вершине и слышал голоса соседей и эфенди: «Машалах, Фатима, какой у тебя сын большой вырос! Машалах!»

И однажды ранним весенним утром, когда было уже светло, и нана хлопотала по хозяйству, мы с другими соседскими мальчишками собрались под тюльпановым деревом. Листьев на нём пока не было – они появляются потом, в апреле, только цветы на самых кончиках веток и бутоны стояли как белые фарфоровые чашечки.

Четверо ребят подсадили меня, подтолкнули, как следует, и потом стоя внизу подбадривали криками, хлопали в ладоши, свистели.

– Вверх! Азамат! – кричали они и их радость подталкивала меня всё выше и выше.

Сверху дерево казалось ещё красивей, будто ты очутился внутри облака из белых цветов. И я лез вверх и вверх, радуясь, как легко мне это даётся, как удобно ветви ложатся в ладони. И вот я встал на вершине, прислонился к стволу. Внизу лежал мой аул. Я видел его от края и до края. На крики ребят сбежались люди, соседи, из нашего двора вышла нана. Я отпустил руки и помахал ей с вершины.

Только мне показалось, будто она вовсе не гордится мной! Нана упала возле калитки… Я спустился быстрее, чем влез наверх. И вовсе не ко мне сбежались люди, а к моей милой нане. Люди поднимали её и несли в дом, перешёптывались, спрашивали, что случилось.

Это было сердце. Целый месяц потом Нана лежала в постели, а я сидел рядом, и ругал себя. Мне не хотелось бегать с мальчишками, играть, шалить. Я оставался с наной и ухаживал за ней, и всё ждал, когда она поправится.

Однажды утром нана сказала:

– Азамат, сынок, помоги мне подняться.

Это было нелегко. Нана была мягкая и тяжёлая. А ещё тёплая. Она шла по ковру к креслу, и я держал её под руку.

Мы вместе сели у окна.

– Ты у меня молодец. Машалах, какой большой вырос! – тихо сказала нана.

За окном отцветало тюльпановое дерево.

Не пойму!

Поставили в угол.
За что – не пойму.
Ну, ладно.
Хотя бы учебник возьму –
Чего же стоять-то без дела?
А мне говорят:
– Надоело!

А что надоело –
Никак не пойму!
Я просто сказал, что учебник возьму.
Что толку стоять, фантазировать
И тупо коситься на тряпку и мел?..
А мне говорят:
– Ну, совсем обнаглел!
И нечего иронизировать!

А что это значит –
Никак не пойму!
Я ж просто сказал, что учебник возьму:
Там скорость… и как ее… масса…
С чего, не пойму я,
Учитель взбешен?
– Со всей вашей массой и скоростью –
Вон!
И пальцем на двери:
– Из класса!

Драка

Иван Иванов и Пётр Петров
Встретились на пути.
Каждый к драке был готов,
Ну, как тут мимо пройти.

Подрались и разошлись без слов –
Всё, как всегда, пустяк –
Иван Петров и Петр Иванов.
Но что–то было не так.

Молитва

Господи, помоги,
Сбереги,
Господи, спаси,
Пронеси,
Господи, молю я в тоске,
Ты всё можешь,
Ты – Бог.
– Иванов, иди к доске! –
Не помог…

На перемене

Нужно быть очень сильным,
То есть иметь силу воли,
Чтоб у соседа кусочек
Пончика не попросить.

Нужно быть очень сильным, 
То есть иметь силу воли,
Чтобы не дать соседу
Пончика откусить.

Этот рассказ был написан так. Шел 1966 год. Первое лето в Коктебеле. Меня разместили в доме Волошина, в очень неудобной комнате – его библиотеке на первом этаже. Вдова Мария Степановна Волошина присматривалась ко мне, присматривалась и, наконец, однажды, сказала: – Идемте, наверх, я покажу вам весь дом… Вот за этой конторкой , стоя, писали сам Макс, Алексей Толстой..– и она назвала еще несколько громких фамилий.

Я был тогда молод и самоуверен. Принес бумаги, стал за конторку и написал – тот рассказ. Простенький рассказец. Особенное в нем только то, что он был написан за знаменитой конторкой.

Один мой приятель – капитан теплохода – уходил в рейс из Петрограда в Бразилию.

– Что тебе привезти? – спросил он на прощание. – Хочешь, привезу чучело колибри? Птица, а вся, с хвостом, в спичечный коробок влезет.

– Знаешь что, – ответил я, – привези мне пиранью. Только смотри, чтобы она тебя по пути не съела!

Пошутили и расстались. Приятель ушел в плавание, а я про свою просьбу забыл на другой же день. Ну кто, в самом деле, будет везти через полсвета маленькую речную рыбку! Даже если это пиранья.

Кстати, вот что она такое.

Пиранья – родич нашего карпа, живёт в реках Южной Америки. За хищный нрав её часто называют речным волком. Ходят пираньи стаями и, как волки в стае, наглы и беспощадны.

Вот какие истории рассказывают.

Один путешественник катался по реке в лодке и веслом ранил себе палец. Чтобы умерить боль, он опустил руку в воду. Вокруг раненого пальца тотчас же закурилось розоватое кровяное облачко.

В то же мгновение в руку впились десятки острых зубов. Путешественник закричал от боли и выдернул руку.

Она была вся в крови, кусочки мяса из неё были выхвачены, как бритвой, а раненый палец изуродован окончательно.

Другой раз в реку, спасаясь от слепней, вошло стадо коров. Пираньи напали на них. Через час в жёлтой воде остались только дочиста обглоданные коровьи кости…

Прошло более месяца после ухода моего приятеля.

Сижу как–то я днём дома. Звонок. Открываю дверь, вижу – стоит на лестнице мой капитан, весь коричневый от загара, и держит в руках банку, прикрытую марлей.

– Держи! – говорит он. – Еле довёз: три раза из банки на пол выпрыгивала… Ну, прощай, я ещё дома не был!

И ушёл.

Взял я банку. В ней плавает небольшая, с нашего окунька, голубоватая рыба. Бока в красных пятнышках. Морда тупая, короткая. Ничего особенного, только, когда раскрывает рот, видны зубы.

«Ого, если такими тяпнуть за палец!»

Мне от такой мысли даже неприятно стало. Осторожно внёс пиранью в квартиру, перелил вместе с водой в пустой аквариум.

– Ну, теперь живи! Только чем тебя кормить? «Конечно, сырым мясом!»

Сбегал в магазин. Принёс. Бросил кусочек в аквариум.

«Сейчас как цапнет! – думаю. – Брызги полетят!»

Жду. Ничего. Отошла моя пиранья в сторону. Наверное, хитрит. Бросил я второй кусочек, а сам ушёл по делам.

Возвращаюсь – мясо не тронуто. Пиранья стоит над самым дном, шевелит плавниками, на мясо никакого внимания.

Тогда я набрался отчаянной смелости и, чтобы разбудить в рыбе хищника, сунул в аквариум палец.

Пиранья не шелохнулась…

Не знаю, что она ела у моего приятеля на теплоходе, – может быть, у него была для неё какая–то особенная бразильская пища, – но у меня рыба заскучала.

В одном углу аквариума стёкла были с браком – жёлтые, мутные. Отойдёт, бывало, пиранья в этот угол, уставится в стекло и смотрит. Должно быть, стекло напоминало ей мутную воду родной Амазонки.

Всего три дня прожила у меня диковинная гостья.

Когда на четвёртый день я вошёл утром в комнату, рыба неподвижно лежала на песке. Жабры её не шевелились. Она лежала, обращенная головой в тот самый жёлтый угол аквариума, где простояла накануне целый вечер.

(Из повести «Лунные дорожки, или приключения Эно»)

Жил–был король, купавшийся в лучах удачи и славы, как молоденькая купальщица в страстных лучах солнца. Он победил в трёх войнах; он поставил золотой трон на том месте, куда его прадед приплыл простым продавцом морских капель; он даже, говорят, добился того, что весь его народ работал — весь, до единого человека! – а это фокус потруднее прочих. Он был уже не молод, но ни жены, ни сына у него не было. Его советники часто говорили о необходимости жениться и родить наследника, но он не любил такие разговоры, хотя и соглашался, что они правы. Вот однажды они подступили к нему особенно настойчиво, и он опять согласился и объявил, что займется выбором невесты сразу же после короткого отпуска, куда уходит сегодня же. Он быстро собрал министров, раздал им поручения, и вечером, оседлав коня, ускакал один через западные ворота.

Два дня он скакал через поля, леса и луга. Он выбирал места поглуше, чтобы не сталкиваться с подданными и не слышать надоевших криков «Ура!». Он сам не знал, куда едет. Ему очень не нравилось и самому себе не хотелось признаваться, как встревожила его идея женитьбы, и он отгонял её бегом прекрасного коня и думал, что всё само пройдёт.

На третий день он заблудился.

– У–у–у, — пели волки в неизвестных оврагах.

– Вот чёрт, – ругал он себя, – расслабился, старый дурак. А ну живо возвращаться и к делу!

Но возвращаться не получалось, получилось только найти какую–то узенькую тропинку, петлявшую среди леса, и ехать по ней медленным шагом, чтобы не пораниться о низкие ветки. А впрочем, в этом не было ничего страшного.

Потом настала ночь, а он ехал и ехал, не видя окрестностей, потому что Луна была на исходе и, кажется, исчезла совсем.

А потом он увидел дом, да такой, что даже и не в таком неудобном положении он не проехал бы мимо. Весь дом светился серебристыми бликами; как лунная дорожка бежит по морю, по его стенам струились тысячи огоньков. Король подъехал ближе и попытался на ощупь определить, из какого материала были сделаны эти светящиеся точки и нити. Но они и вправду были неизвестно откуда взявшимися бликами, потому что его рука не различала ничего кроме деревянной стены.

Тогда король заглянул в окно — и аж присвистнул оттого, что там увидел. Красиво наряженная девушка что–то готовила на кухне, и вся она светилась таким же серебряным светом, как весь дом. «Сыграю–ка я с тобой шутку, красавица!» — подумал король, снял корону, припрятал её вместе с прочими гербами– цепочками поглубже в мешок и постучался в дверь.

*

Три счастливейших дня и ночи он провёл в этом доме. Каждое утро он думал уехать, но оставался. Разум не покидал его, но потерял своё главенствующее значение. Значение имела она, когда говорила, пела, молчала, стояла, лежала, вздыхала, закусывала губы, смеялась и так далее, и всем этим король вначале стыдливо, а потом откровенно любовался; как школьник, собирал ей цветы; как влюбленный или сумасшедший, слушал пульс на её руке. На третий день он чуть было не предложил ей стать его женой и королевой, но, собравшись говорить, вдруг поперхнулся и одумался. Он знал, что это политическое безумие — брать девицу простой фамилии, за это можно и трона лишиться. Чтобы не множить сомнений и мук, он решил уехать сразу же.

Она показала ему дорогу, и он погнал коня без остановок. Голова его продолжала кружиться от счастья, как все последние дни и ночи. Он решил не останавливаться на ночёвку, а продолжал гнать коня к столице. Ночью он увидел, что и он сам, и его конь светятся теми же серебряными бликами, что и Лунная женщина (так он называл её про себя). Ему хотелось лететь, а не скакать. Конь мчался, как глупый мальчишка с горы. Весь обратный путь они проскакали за сутки, и к вечеру король спрыгнул на землю у своего дворца. Самодовольно улыбаясь, он вытащил спрятанные в мешке гербы и корону, оделся как подобает и вступил в свою вотчину. Не заметив стражи, он прошёл по залу. Там заседали министры и советники. Он хотел, чтобы они упали от восхищения тем, как он светится, и крикнул на весь зал: – Добрый вечер! – Но никто не обернулся. Тогда он подошёл к креслу, где сидел канцлер, толкнул его в спину кулаком и сказал:

– Эй, вставай, канцелярская крыса!

Канцлер беспокойно обернулся, но тотчас повернулся обратно, будто ничего не заметив.

Через полминуты король понял, что стал невидимым.

Он вышел из дворца, оседлал коня, закусил губу и прошептал:

– Хорошую шутку ты сыграла со мной, Лунная женщина!

*

Король, разом лишившийся королевства и множества других вещей, тихо поехал прочь из города. Бесконечная тоска затопила его сердце. Он бросил поводья, и конь сам скакал куда хотел. Питаться им было легко, где угодно они могли брать что хотели, оставаясь невидимыми. Безучастно король слушал простые разговоры крестьян, крики птиц, вой волков, свист ветра. Спал днём, а ехал обычно ночью, при свете Луны. Поднимая голову, он часами смотрел на неё. Охватывавшую его при этом печаль он не знал как выразить, и ему нравилось слушать, как воют на Луну волки, внутренне он присоединялся к ним.

Однажды, в полнолуние, он сидел на вершине какого–то холма. Вдруг вой раздался совсем рядом, король повернулся и увидел уши и морду волка, лежавшего в пяти шагах. Долго, в вое и тишине, они были рядом, а потом король сказал:

– Ах, волк. Наверное, я скоро умру. Всё пропало, я лишился всего на свете.

– Что ты говоришь, — ответил волк.

*

Эти слова стали для короля тем, чем были для его прадеда слова старенького молитвенника. Он встал, оседлал коня, поклонился месту, где провёл ночь, и поехал на поиски дома Лунной женщины. Ровно через две недели он стоял перед ним, наблюдая переливы серебряного света на стенах и силясь прогнать комок в горле. Он постучал, и она открыла. Они обнялись и жарко поцеловались. Потом он сел, не выдержав слабости в ногах, и сказал:

– Я стал невидимым для людей. Верни мне мою видимость.

– Я не могу вернуть тебе то, что не брала у тебя, – мягко ответила она. – Но я могу дать тебе кое–что получше. Во всяком случае, дать подержать. – Она счастливо засмеялась, вышла в другую комнату и вынесла на руках белый свёрток, переливавшийся таким же светом, как она сама. – Это твой сын. Возьми.

Он взял на руки сына и открыл маленькое лицо.

– Боже мой, – сказал он. Поднял глаза на неё и повторил: – Боже мой.

– Возьми его себе, – сказала она. – Он–то будет видимым, я уверена. И ты, наверное, станешь вместе с ним. Мне трудно оставить его у себя. Мне надо возвращаться на небо, а он слишком маленький и земной. С тобой ему будет лучше. И тебе с ним, я уверена.

И, покручивая браслет, который он подарил ей в первый свой приезд, она лукаво добавила:

– Когда начинают дарить подарки, никогда не знаешь, где это кончится.

На следующее утро, после счастливой ночи, они разъехались в разные стороны. Король соорудил на седле эдакую колыбель и поехал с малышом куда глаза глядят.

Младенец рос очень быстро. Король самозабвенно возил его по стране, показывая и рассказывая, какая она, чем богата, где он воевал и прочее, а младенец вначале лежал, а потом сидел и стоял в своей колыбели. И только одного король не замечал, завороженный своим отпрыском. По всей стране люди то здесь, то там видели чудесного младенца, плывущего по воздуху, и всё громче шептались, что это сын исчезнувшего короля. Этого король не учёл: сын–то и вправду был видимым, а он и конь — всё ещё нет. Он бы долго этого не видел, потому что отвык обращать на людей больше внимания, чем на деревья и птиц, если бы однажды, когда они приехали на какую–то ярмарку, не услышал пение бродячих музыкантов:

Плывёт по воздуху постель,
Как будто голубь или стриж.
Я вижу — это колыбель,
И в ней лежит малыш.
Смущая лучшие умы
Пареньем легким над землёй,
Прекрасный сын, дитя Луны,
Спешит к себе домой.

«Так они уже всё знают! — понял король. — Интересно, откуда?» И он направил своего коня к столице. И музыканты, и многие другие люди с ярмарки пошли вслед за ними, продолжая петь про чудесного младенца, а тот стоял в колыбельке, и ветер развевал его белую рубашечку.

Так подъехали они ко дворцу, сопровождаемые уже целой толпой народа. Перед дворцом король снял с головы корону и попытался надеть её на малыша. Конечно, ничего не получилось. Тогда он просто поднял его высоко и проехал шагом до самых дверей дворца, перед которым беспомощно стояли советники и министры. С сыном в руках он спешился и пошёл (а они расступались) прямо во дворец, пересёк все залы, подошёл к трону… Он не задумывался, что будет дальше, но тут–то понял, что должен что–то решить. Он прижал сына к сердцу и крепко поцеловал. А потом посадил на трон, поставил рядом корону и спросил:

– Ну что, не пропадёшь?

И малыш изо всех сил замотал головой: нет, мол.

– Ну, тогда я пошёл. Кому я здесь нужен, невидимый.

Он помахал сыну рукой и пошёл обратно, к дворцовым дверям, прочь. Люди валили внутрь, и только дворцовая стража сдерживала их натиск перед входом в тронный зал, где вокруг трона собрались советники и министры. Люди орали всякие глупости, и он пробрался через толпу, вышел, сел на своего коня и медленно поехал. Откуда он знал, что каждую секунду становится всё лучше видимым! И только когда вокруг заорали: – Король! Король вернулся!! — он развернулся, чтобы посмотреть, и увидел бежавшего к нему канцлера и прочую какую–то совсем уж взбалмошную суету, и вошёл опять во дворец — уже королём, а не тенью — сел на трон, посадил сына к себе на колени и вызвал из толпы тех самых музыкантов, чтобы сыграли ту песенку, что навязчиво крутилась в его голове весь этот день:

Смущая лучшие умы
Пареньем легким над землей,
Прекрасный сын, дитя Луны,
Спешит к себе домой.

Из коллекции Учителя Смеха Леонида Каминского

***

ОДЕЖДА НИЩЕГО БЫЛА ВСЯ В ЗАРПЛАТАХ

***

В магазине лежали уголовные уборы.

***

В нашем городе проживает сорок тысяч кв. человек. (249)

***

Поезд шёл медленно, но с большой скоростью. (22)

***

Самая большая плотность населения – в автобусе (136)

***

Вдоль дороги росли деревья, дома и сараи

***

Остановившись, поезд замедлил ход. (68)

***

Лётчик медленно спускался с парашюта.

***

– Какие предприятия есть в нашей области?

– Мухомольный завод!

***

Я являюсь более совершенным продуктом, чем мои родители и предки. (262)

***

Я люблю своих родителей, особенно папу и маму

***

Бабушка вязала носок тремя пальцами.

***

– Завтракать! – молча позвала бабушка. (68)

***

На лестнице что–то зашебуршало: это мама позвонила в дверь… (85)

Мы с братом взялись за руки и пошли в разные стороны.

У меня есть попугай с говорящим носом. (103)

***

У мамы около рта появилась весёлая улыбка. (108)

***

Мама купила сахар для засолки варенья. (163)

***

На диване лежало вечнозелёное покрывало. (170)

На столе стоял самовар и другие сладости.

Мы с мамой купили на рынке полтора с половиной арбуза. (225)

***

У моего папы вытянутый нос с двумя густыми бровями.

Сестра стояла хмурая, надвинув лоб набекрень.

В центре города растёт парк, обсаженный нашими родителями.

Собирался слон в полёт

Собирался слон в полёт:
Взял билет на самолёт,

В чемодан сложил штаны
Во-от такой ширины,
Новую рубашку
С во-от таким кармашком.

И для носа взял платок,
Я б таким укрыться смог,
А ещё от ветра –
Шарф - четыре метра.

К отправленью самолёта
В нужный час примчался слон,
Но его ни три енота,
Ни четыре бегемота,
Ни ещё там сзади кто-то
Не смогли впихнуть в салон.

Подводник

В пучине морской на большой глубине
Подводная лодка плывёт.
Подводные скалы видны в стороне,
Там злая акула живет.

Спокойно, акула, а ну, отойди,
Укусы твои не страшны.
Героя отважного ждут впереди
Секреты подводной страны.

Кончается воздух, но я потерплю,
Ищу затонувший фрегат.
Он в трюмах сокровища вёз королю,
Который был очень богат.

Ура! Получилось! Удача! Нашёл!
Теперь бы обратно дойти…
Тут в ванную комнату папа вошёл:
«Помылся, сынок? Выходи!»

Прихожу я домой из школы. В этот день я как раз двойку получил. Хожу по комнате и пою. Пою себе и пою, чтоб никто не подумал, что я двойку получил. А то пристанут ещё: «Почему ты мрачный, почему ты задумчивый?» Отец говорит: «Чего он орёт?» А мама говорит: «У него, наверное, весёлое настроение, вот он и поёт». Отец говорит: «Наверное, пятёрку получил, вот и весело на душе человеку. Всегда весело на душе, когда какое–нибудь хорошее дело сделаешь». Я как это услышал, ещё больше заорал. Тогда отец говорит: «Ну ладно, Вовка, порадуй отца, покажи свой дневник». Тут я сразу петь перестал. «Зачем?» — спрашиваю. «Да ладно уж, — говорит отец, — показывай, чего там, я вижу, тебе очень хочется дневник показать». Берёт он у меня дневник, видит там эту двойку и говорит: «Ты гляди, получил двойку и поёт! Этого ещё не хватало! Что он, с ума сошёл? Ну–ка, Вова, иди сюда! У тебя случайно нет температуры?» — «Нету у меня, — говорю, — никакой температуры…» Отец развёл руками и говорит: «Тогда придётся тебя наказать за это пение…»

Вот как мне не везёт!

А вот ещё одна страшная история из серии про телевизоры…

Всё началось как обычно. Один парень случайно нажал на пульте секретный код и вышел на секретный канал. Там шла передача «Магазин желаний». И вдруг, парень увидел, как по заснеженному склону горы несётся сноуборд без сноубордиста. А какой–то голос из телевизора спрашивает:
– Если очень захочешь, станешь крутым сноубордистом!

А парень, конечно очень хотел. А голос:
– Ещё сильней захоти!

И парень ещё сильней захотел. А голос:
– Ещё, ещё сильней!

Парень захотел сильно– сильно, и вдруг, произошла телепортация. Он оказался в телевизоре, на том склоне. Катил на сноуборде, как настоящий мастер.

И тут в комнату вошла мать. А сына нету. Хотела выйти, а голос из телевизора говорит:
– Если хочешь, эти драгоценности, эти платья, эти шубы будут твои!

Она посмотрела на экран, а там драгоценности, о которых она всю жизнь мечтала: платья, которые ей снились, и шубы /две/, которые даже не снились! И она это всё страшно захотела. А голос:
– Сильней хоти, сильней!

Она ещё сильней захотела. А голос:
– Ещё, ещё сильней!

Ну, она захотела – сильней некуда – и тоже произошла телепортация. Она оказалась в телевизоре. И все драгоценности были на ней и все платья, и все шубы…

А потом в комнату вошёл отец. А на экране – «Мерседес» последней модели… Ну, в общем, всё повторилось и он тоже оказался в телевизоре. Уехал на «Мерседесе» куда–то вдаль.

А в комнату вошла бабушка. Она была очень старенькая и думала о смерти. И вдруг, голос говорит:
– Если хочешь, будешь лежать в этом хорошем гробу!

Посмотрела бабушка, а на экране хороший гроб.

И она захотела… А голос:
– Сильней хоти, сильней!

Ну, бабушка сильней захотела. А голос:
– Ещё, ещё сильней!

А бабушка говорит:
– Нет, я лучше поживу ещё немного! – и выключила телевизор.

Теперь она живет одна в большой квартире. Судьба остальных членов семьи неизвестна.

Наступила весна. И с разбойником что–то случилось. Он не мог спокойно смотреть на маленькие нежно– зелёные листочки и на подснежники.

– Ура! Я не разучился чувствовать! – воскликнул разбойник. – У меня даже слёзы выступают!

Он подошёл к зеркалу и посмотрел на свои слёзы.

– Эх, то, что я нападал на прохожих и отнимал у них деньги и драгоценности, мучает и мешает радоваться! И портит настроение! Не буду больше!

И разбойник пошёл погулять. В тёмном переулке ему встретился ювелир. Одни только наручные часы ювелира стоили пять или шесть золотых монет.

– Вы, наверное, думаете, что я отниму у вас часы? – вежливо спросил разбойник.

– Конечно, отнимите, – кивнул ювелир. – Ножик доставать не обязательно, я сам отдам.

– Да не отниму я, – махнул рукой разбойник. – Вы лучше посмотрите, какое сегодня небо!

Но ювелир не успокоился, наоборот.

– А у меня больше ничего нет, – затараторил он. – Честное слово, больше ничего. Больше ничего! Больше ничего! Вы мне не верите? Клянусь королём, королевой, детьми короля, министром обороны, министром культуры!..

«У него что–то есть», – понял опытнейший разбойник и спросил:

– А в карманах?

Действительно, в карманах у ювелира оказались драгоценные камни.

Настроение у разбойника сразу же испортилось. Он тяжело вздохнул.

– Ладно, последний раз. С завтрашнего дня больше никого. Хотя, завтра суббота. Тогда лучше с понедельника.

– Что–что? – спросил ювелир.

– Это я себе, – сказал разбойник и достал ножик.

Вечер потихоньку смолк –
Отошёл ко сну…
Только ветер –
Вольный волк –
Воет на луну…

Фантазия

Мама с папой кричат:
«Безобразие!
Кто слона рисовал на обоях?»—
«Это я рисовал.
И Фантазия».—
«Безобразие!
В угол обоих!»

Медведи

На Северном Полюсе зябко медведям.
Решили медведи:
«На юг переедем!»

Лежат, загорают на Полюсе Южном,
На полюсе снежном,
Холодном
И вьюжном.

Воздушные змеи

Змея колыбельную песенку пела.
Змея на змеёнышей нежно шипела.
Змеёныши спали в своей колыбели
И сладко друг другу в затылки шипели.
И снились малюткам воздушные змеи,
Не те, что из ниток, бумаги и клея,
А те, что с хвостом и тремя головами,
Как папа, как мама, и как они сами.

Всем бы такую маму, как у меня.

Она может станцевать на улице, когда играет весёлая музыка. Я хватаю её за руки, и мы кружимся, а потом смеёмся. И все на нас оглядываются, а маме хоть бы хны. И мне ни капельки за неё не стыдно, ну, разве что чуть– чуть. Тогда мама берёт меня на руки, тихонько дует на мои волосы, а потом начинает щекотать. Я брыкаюсь и вырываюсь, а мама говорит:

– Вот глупышка.

Но я уже далеко– далеко впереди – бегу и смотрю, как здорово я отражаюсь в машинах. Одна, вторая, третья… Какая–то машина останавливается прямо напротив меня. Я тоже останавливаюсь и смотрю. Всю меня не видно, только глаза и макушку. И тут рядом со мной отражается мама.

Всю её не видно, только до шеи. Она машет машине рукой, и та уезжает.

– Смотри, самолёт летит! – кричу я.

Я высоко задираю голову и вожу пальцем по весеннему небу.

– Хочешь, подарю? – безразлично спрашивает мама.

– Но у меня уже есть вчерашний поезд, – говорю я и прищуриваю один глаз. Самолёт становится тоненьким–тоненьким, будто иголка.

– Вчерашний поезд… – хмыкает мама и дёргает меня за руку. Но я не движусь с места и всё смотрю наверх.

Иногда я говорю то, что не хочу говорить. Слова сами вырываются и говорятся, и от этого так неуютно, как в холодной комнате. Ну, мама, дари, дари скорей, а то улетит!

– Какой он, твой самолёт? – спрашиваю я, и даже боюсь взглянуть на маму, как будто это всё решает.

Мама пожимает плечами.

– Обычный. На боках нарисованы птицы.

– Птицы? – подпрыгиваю я.

– А на крыльях жёлтые листья.

Мы идём по людной улице, я стараюсь улыбаться так, чтобы мама этого не видела – мне кажется, что я выгляжу немного глупо. Но мама изредка смотрит на меня, отворачивается, и только потом улыбается. Я ещё крепче хватаюсь за её руку и прижимаюсь к рукаву.

Сегодня у меня есть поезд, самолёт и мама.

Ещё позавчера у меня ничего этого не было.

Новая школа пахнет мелом и мокрыми коридорами.

Перемена, и я стою в сторонке – в самом–самом углу и думаю, что буду делать, если ко мне кто–то подойдёт. Я не очень умею быть вежливой и смущаюсь. Мне думается, что кто–то спросит:

– Привет, ты новенькая?

И я скажу:

– Да. Ты не покажешь мне школу?

– Пойдём, смотри, тут у нас учительская…

Но никто не подходит, я переминаюсь с ноги на ногу. Все в этой школе какие–то «слишком» – слишком шумные, слишком беззаботные.

И вот что удивительно – все они после уроков пойдут домой.

И я тоже.

В мою сторону идёт какой–то мальчик. У меня начинает так быстро колотиться сердце, что я хватаюсь за свой рюкзак – так спокойнее. Мальчик подходит совсем близко, и тут звонит мой мобильник. Это мама.

– Подожди секунду, – говорю я мальчишке, и тот кивает.

– Ну как там? – слишком громко говорит мама, и я прикрываю трубку ладонью. – Осваиваешься?

– Прошёл только один урок, – шепчу я.

– Значит, всё нормально, – говорит мама. – После уроков я тебя заберу.

Я кладу мобильник в рюкзак, и мальчишка говорит:

– Ох уж эти родители.

– Ну да, – пожимаю плечами я.

– Пойдём, я покажу тебе школу.

Мы бежим коридорами, и Петер тащит меня за руку. Все двери в кабинеты открыты, изнутри бьёт яркий свет. Петер забегает в один из пустых кабинетов и хлопает ладонью по партам. Я забираюсь на табуретку и поднимаю вверх руки. Зажмуриваюсь и прыгаю вниз. Рядом со мной летит моя мама, вокруг нас пустое небо и птицы. Мы приземлимся где–то на другой планете, где будет столько людей, сколько я захочу.

Петер залезает на подоконник и прячется за занавеской.

– Тебя видно, дурак, – смеюсь я.

Звенит звонок, но это ни капельки не страшно.

Мама стоит под зонтиком у дверей школы. Я быстро сбегаю по лестнице, отталкиваюсь с последней ступеньки и прыгаю к ней. Чуть не сбиваю её с ног, обхватываю за пояс, и мы молча стоим.

По зонтику барабанит дождь, а лужи такие большие, что кажется, будто море.

Мимо проходит Петер и машет мне рукой. Я поднимаю ладонь.

– До завтра! – кричит Нора, и я ей бормочу то же самое.

Мы идём под мокрыми деревьями, смотрим на блестящие крыши. Сейчас можно ничего не говорить. Но я не выдерживаю:

– Как же так получилось, что мы не всегда были вместе?

– Не болтай глупостей, – говорит мама, и мне становится так легко, как будто я лечу в сантиметрах двух над землёй.

Больше мне не нужно – я никуда не хочу улетать.

Мы заходим в магазинчик, и мама рассеянно смотрит по полкам.

– Хочешь чего– нибудь?

– Не знаю, – говорю я и ковыряю кроссовком пол. – Домой…

Мама покупает ирисок, клюквенный морс и пачку макарон. Я замечаю на витрине шоколадные монетки, на которых нарисован зонтик. Я тычу в них пальцем, и мама покупает десяток.

Я не стану их есть.

Интересно, как долго хранится шоколад?

Мой папа не знает, что со мной делать.

Мама возится на кухне. Он сидит в кресле напротив, неловко улыбается и молчит.

– Ты можешь помочь мне выучить уроки, – подсказываю ему я. – Ты знаешь математику?

– Когда–то знал… – смущается папа.

Мы никуда не идём и продолжаем сидеть.

Почему–то сейчас мне кажется, что я взрослее его.

– Я совсем обычный ребёнок, – говорю я.

– Прости, – говорит папа.

Он вертит в руках коробку с диском и то закрывает, то открывает её.

– Ты знаешь… – осторожно говорит он. – Ведь это была моя идея. Ну, взять кого–то. Так что ты не думай… Тина… Твоя мама… Она поначалу была даже против…

– Можно мне иногда брать велик из сарая? – перебиваю его я.

– Он не слишком большой для тебя?

– В самый раз.

– Конечно, – выдыхает папа. – Что там у тебя с математикой?

Мы с мамой лезем на чердак. Он весь прокоптился пахучими травами. Я провожу пальцем по пыльным балкам, дую на книги. Мама манит меня пальцем, и я даже вскрикиваю – на чердаке лодка!

Мы садимся в неё, держимся за борта и раскачиваемся.

По крыше всё ещё барабанит дождь.

Я хватаюсь за вёсла.

– Куда тебя отвезти? – спрашиваю я маму.

– Куда– нибудь подальше, – говорит мама. – Но так, чтобы к вечеру вернуться.

Я неумело размахиваю вёслами, но мы плывём. Куда–то вверх – к звёздам, а среди звёзд болтаются острова. Мы подплываем совсем близко, я дотрагиваюсь веслом до берега, отталкиваюсь – и мы движемся дальше.

Мама зевает.

– Морская болезнь, – улыбается она.

– Хочешь, спою тебе колыбельную? – предлагаю я.

– Если можно, – говорит мама и сворачивается клубочком на широком лодочном сидении.

Я пою все песни, которые только знаю, но медленно – и получается колыбельная.

Мама засыпает, я укрываю её слегка пыльным пледом. Мы плывём дальше – мимо полузатопленного острова, мимо стаи воздушных дельфинов, проплываем мимо чьего–то светящегося окна…

– Итта… – беспокойно бормочет мама во сне. – Итта…

Я улыбаюсь и глажу её по щеке.

Итта – это я.

Внизу скрипит лестница.

– Ах, вот вы где! – говорит папа и влезает на чердак.

Я показываю на спящую маму и прикладываю палец к губам.

– Поплывёшь к Сириусу? – шепчу я.

Папа садится рядом со мной и берёт второе весло.

Оказывается, вместе грести – гораздо быстрее.

Я никак не могу привыкнуть к своей комнате. Цветные обои с нарисованными зверюшками. Куча игрушек. Ковролин, в котором можно утонуть, всякие девчоночьи штуки.

Вечером я стою посреди комнаты, держу в руке бутерброд и смотрю на потолок. На потолке нарисованы аквариумные рыбки. Мама стоит на пороге, но я этого не вижу.

– Ужасно глупо, правда? – спрашивает мама.

Я вздрагиваю от неожиданности.

– Нет, – испуганно говорю я. – Нисколечки!

– Пойдём, – говорит мама, – переселяешься.

Я хочу что–то крикнуть, но мама уже уходит. Я хватаю за лапу плюшевого мишку и бегу за ней.

Моя новая комната завалена старыми журналами, диван не раскладывается до конца, а обои – в ромбик. Мама ложится сзади и дышит мне в затылок. Всё так хорошо, что у меня почему–то капают слёзы. Я вытираю их плюшевым мишкой.

– Мама… – говорю я.

– Да, Итта, – говорит мама и целует меня в макушку.

Я засыпаю, и мне снится Петер, как он сидит на своей первой парте.

Я посмотрела потом – рыбки на потолке были нарисованы гуашью.

Мы с мамой идём рядом с моим детским домом.

Я болтаю, болтаю и стараюсь не смотреть на здание.

– Сегодня учительница вызвала меня к доске, – тараторю я. – Нужно было решить задачку, простую такую, знаешь. А потом на перемене мы рисовали мелом. Я нарисовала цветок и тебя. А Петер совсем рисовать не умеет, он прямо как маленький, такие каракули. Смотри, какое большое дерево!

Мой голос слегка дрожит, и мама как будто специально подходит ближе к забору. Я замолкаю и закрываю глаза.

– Ты что же, совсем нас забыла, Итта? – доносится до меня.

У забора стоит Калачик. Он маленький, у него светлые мягкие волосы и грустные глаза. Он прижимается к забору щекой и часто моргает.

Я смотрю на маму.

– Давай зайдём, – говорит она.

Мы открываем скрипучую калитку, и Калачик хватает меня за руку. Я ерошу ему волосы. Здание совсем не страшное, а за забором вместе со мной – мама.

Мы катаем Калачика на карусели, он смеётся. Садимся на скамейку, мама достаёт термос и наливает нам чай.

– Идика забрали, – говорит Калачик и трёт ладошкой нос. – Он передавал тебе привет.

– Вот как, – говорю я.

Мы с Калачиком носимся между деревьями, а мама нас ловит. А потом мы гоняемся за Калачиком.

– Хватай его, Итта! – весело кричит мама.

Калачик визжит и хохочет. Из окон детского дома на нас смотрят, но никто не решается выйти. Как будто могут нас спугнуть. Я изредка улыбаюсь им, чтобы им было не грустно. Они прижимают ладони к стеклу и беззвучно открывают рты.

– Мы будем заходить, – обещаю я. – После уроков.

Калачик провожает нас до поворота.

Когда я жила ещё здесь, Калачик рассказывал мне, что родители бывают трёх видов: добрые, злые и никакие.

Теперь я знаю, что четырёх.

Добрые, злые, никакие и твои.

Я сижу на маминой работе. Верчусь на крутящемся стуле, жую печенье и болтаю ногами.

– Посидишь пять минут, ладно? – спрашивает мама.

Я киваю и выкладываю на столе карандаши. Получается домик.

– Я быстро, – говорит мама и уходит. – Можешь поиграть на компьютере.

На мамином столе звонит телефон, я поднимаю трубку и молчу.

– Алло? – говорят в трубке. – Алло? Тина? Алло, слышите меня?

– Это Итта, – говорю я и нажимаю на рычаг. Слушаю, как часто пикает в трубке.

Вокруг меня собираются люди, почему–то посмеиваются и шепчутся.

– Это та самая девочка, – доносится до меня.

Какая–то женщина улыбается мне и спрашивает:

– Привет. Тебе сколько лет?

– Достаточно, – огрызаюсь я, и все снова смеются.

– Тебе нравится у папы и мамы? – спрашивает она. – Хочешь конфетку?

Я дуюсь и молчу.

– Какая неразговорчивая девочка, – качает головой женщина. – Ты всегда так молчишь?

Я встаю со стула и ухожу.

– Куда же ты? – спрашивает женщина.

– В туалет, – говорю я и стараюсь не слушать, как они хохочут.

В коридоре мама хватает меня за руку.

– Прости, – мама прижимает меня к себе. – Прости.

– Тебе звонили, – тихо говорю я.

– Кто?

Я пожимаю плечами.

– Мы только заберём сумку, ладно? – виновато говорит мама.

Она смотрит на всех так грозно, что никто не решается подойти.

На мамином столе я замечаю свою фотографию в рамке.

– Это просто так, – смущается мама.

Я роюсь в кармане, достаю оттуда слегка завявший одуванчик и кладу на фотографию.

Мы улыбаемся друг другу, хотя нам почему–то немного грустно. Мы выходим из здания, и я иду по поребрику, расставив руки в стороны.

– Хочешь, я всегда буду дома? – внезапно спрашивает мама и осторожно смотрит на меня.

– Нет, что ты, – говорю я.

Я не знаю, как по– другому сказать, что иногда я должна скучать по ней.

Утром дверь на кухню закрыта, а за ней о чём–то говорят мама с папой.

Я на цыпочках крадусь к двери, сажусь, прижимаясь спиной к стенке. Обхватываю колени и прислушиваюсь. Становится страшно – вдруг они станут говорить про меня? Мне ужасно стыдно, но я не могу сдвинуться с места. Наверное, на краю пропасти дышится так же тяжело.

Гремит посуда, и вот папа говорит:

– День сегодня отличный. Можно съездить.

– Да, – говорит мама. – Но попозже. Пусть Итта выспится. Она набегалась вчера. Давай не шуметь.

– А я вовсе и не сплю, – говорю я, просовываю пальцы под дверь и открываю её.

Мама усаживает меня на колени, я пью чай из её кружки. Она подворачивает мне рукава махровой пижамы и, улыбаясь, посматривает на папу. Я отклоняюсь назад, потягиваюсь и съезжаю с маминых ног, как будто с горки.

Папа сидит на подоконнике, трёт кулаком глаза и пьёт кофе.

Он ужасно смешной.

Мы с папой и мамой идём по подземному переходу. Он длинный и такой запутанный, что одна бы я потерялась. Но вот уже видно выход, и ветер задувает в него солнечные пылинки.

Какой–то парень играет на флейте, и внутри у меня что–то щекочется.

– Знаешь, мам, – говорю я. – А я могу писать стихи.

– Какие? – спрашивает мама.

– Ещё не знаю, какие, – говорю я. – Но точно знаю, что могу.

Мы с папой бежим наверх, перескакивая сразу через несколько ступенек, и наверху ждём маму.

– Куда дальше? – спрашивает мама.

Папа машет рукой:

– Туда.

Я крепко держу папу за руку.

Без него мама тоже потерялась бы.

В электричке почти пусто. Я скачу по вагону, выбираю места посерёдке и сажусь к окну.

– Поехали! – машу рукой я, и поезд отправляется.

Мама разувается и залезает с ногами на сиденье. У неё полосатые носки, а в мои волосы она вплела сегодня серебристые ленточки. Мы едем по длинному мосту. Внизу не река, а здания и деревья.

– Вон наш дом, – говорит мама и показывает в окно.

– Где? Я не вижу, мама! – подскакиваю я, становлюсь на сиденье и выглядываю в форточку. Дует прохладный ветер, и я щурюсь.

– Вон же, – говорит мама и снова куда–то показывает.

Домов так много, что я ничего не могу разглядеть.

– С зелёной крышей, – подсказывает папа.

Надо же, я до сих пор не знала, какая крыша у нашего дома. Я тут же замечаю его и машу рукой, как будто он может ответить.

Мы выезжаем за город, и с каждой станцией мне становится всё больше не по себе.

Мне думается – какие они, бабушка с дедушкой?

Будут ли задавать странные вопросы?

Понравлюсь ли я им?

Я нахлобучиваю на голову панамку и отворачиваюсь к окну.

– Ты чего? – спрашивает мама и дёргает меня за мизинец.

Я только вздыхаю.

– Они тебе понравятся, – говорит мама и достаёт шоколадку. Папа мотает головой, и мама разламывает шоколадку пополам.

Я запиваю шоколад минералкой и сажусь рядом с мамой.

– Смотри, какой смешной пёс, – говорит мама.

Пёс на станции виляет хвостом и пытается допрыгнуть до нашего окна. Я высовываюсь в форточку и бросаю ему кусок шоколадки. Он обнюхивает её, фыркает и становится на задние лапы.

Поезд трогается, и пёс долго бежит за нами.

Потом он отстаёт. Я не вижу, но знаю – он садится, бьёт хвостом по пыльной земле и смотрит нам вслед.

Бабушка с дедушкой ждут нас на станции.

Дедушка худой и долговязый. Он протягивает мне руку, и я крепко жму её.

Бабушка низенькая и немного растерянная. Она то улыбается, то вздыхает.

– Вот и славно, – вздыхает она и ласково смотрит на меня. – А то мы уже заждались.

Мне кажется, что она хочет обнять меня, но почему–то не решается. Мы идём вперёд по незнакомой дороге.

– Надо же, – говорит мне бабушка. – А у тебя пуговица отрывается.

Бабушка дотрагивается до пуговицы у меня на животе.

– Где? – спрашиваю я и опускаю голову.

– Попалась, – хитро говорит бабушка и осторожно хватает меня за нос.

У бабушки тёплые и шершавые ладони.

– Смотри, а меня вчера оса укусила, – говорю ей я и показываю руку.

Я оглядываюсь на маму с папой.

По– моему, они тоже довольны.

В моём рюкзаке лежит шоколадная монетка с зонтиком. Дома у бабушки с дедушкой, когда никто не видит, я забрасываю её далеко под шкаф.

Говорят, так делают, чтобы вернуться.

На каждой руке по пять пальцев. На двух – десять. Я быстро дёргаю ладонью туда– сюда, и вместо неё вижу какое–то размытое пятно.

Сегодня мне десять лет.

Папа подарил мне велик и смешного игрушечного бегемота.

Мама в каждом ромбике обоев в моей комнате нарисовала то лодку, то парусник, то пароход – как я её и просила.

Уже пришли Нора с Майкой, и Тим – он что–то им рассказывает.

Звонит звонок, и я бегу открывать. Это Петер.

Петер с порога суёт мне в руки большой пакет и цветы:

– Это тебе, в общем.

Он как–то слишком быстро разувается и убегает дальше в дом.

В пакете лежит подушка в виде сердечка и открытка.

Мама смотрит на меня через открытую дверь с улицы.

Мы с ней удивлённо переглядываемся. Она машет рукой, и я бегу к гостям. Мама уходит. Но ненадолго – она отпросит Калачика и вернётся.

Петер обещал показать ему, как делать из бумаги правильные самолётики.

– Ненавижу! – кричу я и громко всхлипываю. – Ненавижу! И зачем вы меня только взяли!

– Итта, ты что, что с тобой?

Мама трогает меня за плечо, но я сбрасываю её руку и рыдаю.

Я и сама не знаю, что со мной. Только что–то внутри разрывается, и мне хочется далеко убежать – на край света. Я зашвыриваю подальше солёного плюшевого медведя. Он ударяется о стену и с каким–то всхлипом падает на пол.

Папа хочет что–то сказать, но я хрипло кричу:

– Не трогайте меня! Никогда, никогда! Зачем я вам?

Я сую босые ноги в кроссовки, выбегаю на улицу и мчусь куда–то туда, в сторону пристани. Слёзы заливают мне лицо. Папа и мама растерянно смотрят друг на друга и бросаются вдогонку.

Я плачу не из– за них, а из– за себя. Что на меня нашло? Зачем я всё это сказала? Позади меня дом с зелёной крышей, но мне больше некуда возвращаться.

Я просыпаюсь в слезах. Папа гладит меня по лбу:

– Итта, родная, успокойся, это сон. Ну что же ты…

Я смотрю на него и всё ещё не верю. Из– за слёз я вижу папу, будто через стекло.

Я ещё раз всхлипываю и бросаюсь ему на шею.

Папа теперь совсем настоящий.

Его зовут Пауль.

Он сажает меня на плечи, и мы галопом скачем к маме на кухню.

На завтрак у нас сегодня яичница с помидорами.

Поехали мы раз с братом на велосипеде кататься. Я – за рулём, на дорогу смотрю, а Гоша на раме сидит, головой в разные стороны крутит. Вдруг он говорит:

– Смотри, какой камень чёрный!

А камень и в самом деле чёрный–пречёрный.

– Давай посмотрим, – предложил я.

Слезли мы с велосипеда, подбежали к камню. Гоша провёл по нему рукой.

>– Сажа что ли? – спросил он, показывая чёрную ладонь.

>– Похоже, – кивнул я.

>– Странно, костёр здесь не жгли, – сказал Гоша.

Камень в том месте, с которого я соскрёб сажу, оказался абсолютно стального цвета и весь был усыпан маленькими прозрачными точечками.

– Раньше его не было. Я бы такой красивый сразу заметил, — недоумевал Гоша.

А я почему–то подумал: «Это он так обгорел, когда летел», – и тихо прошептал:

– Слушай, я всё понял: он с неба свалился. Это метеорит. И Гоша тоже шёпотом ответил:

– Конечно, метеорит. Стал бы я обращать внимание на какой–то камень. Вон их сколько валяется.

Другие камни, и правда, просто валялись. И лишь этот торчал из земли, словно маленький кустик. И я сказал:

– На большой скорости врезался в землю. Видишь, какую вмятину сделал!

И мы решили выкопать метеорит. Гоша остался метеорит караулить, а я помчался за лопатой и тачкой. Лопату я сразу в сарае взял, а вот тачку пришлось у соседа дяди Коли просить.

– Тачка–то зачем? – спросил дядя Коля.

– Мы с Гошей метеорит нашли! Хотим его домой привезти.

– Ме– те–о– рит, – произнёс по слогам дядя Коля. – Надо же, выдумали. Одно баловство на уме. Нет чтобы бабушке и мамке помочь.

Но тачку всё же дал. А Гоша уже волноваться стал. Увидел меня и даже руками замахал от нетерпения:

– Ты что, побыстрее не мог?!

– Хорошо тебе в тенёчке сидеть. А я…

– Ладно, ладно, – перебил меня Гоша, – отдыхай тогда, а я откапывать его начну, – и схватил лопату.

– А я и не устал. По очереди будем.

Тут подошёл к нам Ромка Белов:

– Клад ищете?

– И не ищем, а уже нашли. И не клад вовсе – метеорит! – похвастался я. Белов свистнул:

– Эта каменюга, что ли, метеорит?

– Да, каменный метеорит, – подтвердил я.

– А вы видели, как он упал? – спросил Белов.

– Нет, не видели. Он ночью упал, – ответил Гоша.

– Так и знал: заливаете, раз ничего не видели.

– Пожалуйста, не верь, – сказал спокойно Гоша и откинул ком земли. – Только он всё равно упал, потому что следы столкновения сохранились. Видишь, откапываем.

Белов присел перед метеоритом на корточки.

– Камень как камень, – хмыкнул он.

Тут Гоша бросил лопату. Втроём мы вытолкнули метеорит из кратера, с трудом положили в тачку и повезли.

Гоша первым подбежал к нашей калитке, распахнул её и как закричит:

– Бабушка! Оляха! Идите сюда скорей!

На крыльцо выбежала наша старшая сестра Оляха.

– Смотри, метеорит!

Оляха взглянула на метеорит и давай хохотать:

– Ой, не могу! Метеорит! Ха–ха–ха! Булыжник это грязный, а не метеорит, – и опять хохотать: – Ой, не могу! Ой, не могу!..

И Белов тоже засмеялся. Неустойчивый он всё–таки человек. Опять засомневался.

А бабушка на террасе бельё гладила и всё слышала. Вышла она на крыльцо, посмотрела на метеорит, потом на нас с Гошей и на Белова, который всё ещё не знал, то ли ему верить в метеорит, то ли нет, и на Оляху взглянула, которая всё «ой, не могу!» повторяла, и сказала:

– А что, может, и метеорит ребята нашли. Ведь случается, что даже звёзды с неба падают.

Оляха сразу замолчала и уставилась на метеорит совсем другими глазами. А я сказал:

– Надо ему имя придумать.

– Чего проще, назовём его Тунгусский, – предложил Гоша.

– Нет, так нельзя, – возразила Оляха. – Тунгусский метеорит уже есть.

– Ну и что! Будет ещё один, – стоял на своём Гоша.

– Тот метеорит назвали Тунгусским оттого, что он упал в Сибири, в районе Подкаменной Тунгуски, – объяснила Оляха. – Понятно?

– А вы где свой нашли? – спросила бабушка.

– В районе деревни Зайцево, – ответил я по–научному.

– Значит, он не Тунгусский, а Зайцевский, – осенило Белова.

– Теперь к нам журналисты, учёные и всякие туристы понаедут! А то что – плохая у нас деревня, ничем не знаменита, – сказал я.

– Самая обычная, – вздохнул Белов. – Лес да речка.

– Как нехорошо вы говорите, – нахмурилась бабушка.

– Так ведь нет у нас ничего интересного, – развел я руками.

– Вон Успенское все знают, – поддержал меня Белов. – Там церковь государством охраняется. Архитектурный памятник. Восемнадцатый век.

– Зато теперь все успенские от зависти лопнут! – воскликнул Гоша. Вижу: лицо у бабушки стало грустным. Мне неловко как–то сделалось. Я посмотрел на наш дом, на огромную старую сосну у забора, потом на сосны и ёлочки около дороги. И вот мой взгляд побежал по дороге. И вот уже дорога исчезает вдали, и опять я вижу сосны, сосны и ели, и нет им конца–краю, потому что там начинается лес.

И тут неожиданно я вспомнил, как весной в школе мы поздравляли Ромкиного дедушку Романа Фёдоровича с Днём Победы.

– Когда фронт подошёл совсем близко к Зайцево, – рассказывал он, – вся наша деревня как один человек ушла к партизанам.

И он пригласил всех в лес, и по потаённым тропкам он привёл нас в бывший партизанский лагерь. Показал землянки, блиндажи, деревья, на которых несли караул часовые.

Я знал, что наша бабушка и Роман Фёдорович были тогда ещё детьми. Так вот где они жили той страшной зимой!

– В таком лесу чужаку ничего не стоит заблудиться, пропасть, – говорил Роман Фёдорович.

Я слушал Романа Фёдоровича, а сам, так же, как сейчас, смотрел на деревья, и они мне казались могучими богатырями. И я уже видел не лес – войско.

– Наш лес помогал партизанам сражаться, – сказал я. – Правда, бабушка?

– Конечно! – оживилась бабушка. – Лес и кров нам дал, и накормил, и защитил. А речка у нас какая? Красавица!

– Судоходная, – важно произнёс Гоша.

– И рыба в ней водится, – заметил Белов.

– А я плавать в ней страсть как люблю, – сказала Оляха.

– А я на коньках кататься, – вспомнил Гоша.

– Эх, хорошо у нас тут! Я моё Зайцево очень люблю, – признался я.

– И я люблю, – подвердил Гоша.

Теперь по вечерам мы с бабушкой частенько на крыльце сидим, тишину слушаем и на звёзды смотрим. Август сейчас. Звездопад…

Прутик

Я нашла на снегу
Тонкий, голый прутик.
А ветер-то вертит!
А ветер-то крутит!
Принесла его домой:
—	Погляди-ка, мама!
Налила воды живой
Прямо из-под крана.
Он живой воды напился, 
распрямился, 
оживился
А из почки
Удивленный
Носик выглянул зеленый.

Бабочка на Луне

Пушистые крылья, мохнатое тело…
К нам бабочка-совка в окошко влетела.
Наверно, решила она,
Что лампочка наша — Луна.
Настольная лампа над книгой склонилась…
И вот космонавтка на стол прилунилась,
Где стопкой учебники встали, 
вздымаясь, как лунные скалы.
—	Как все на луне интересно и странно!
Горячие льдины… (коснулась стакана),
И сладкие камни….(на сахар присела),
А листик совсем не зеленый, а белый…
И вдруг — что случилось?
Какая-то сила
Настольную лампу-Луну погасила!
И совка метнулась к окну
И там увидала… Луну!
И совка с тех пор уверяет знакомых
Жуков, мотыльков и других насекомых, 
что тайну открыла она:
Луна-то у нас — не одна!

                                                    Если Вам нечем кормить свою кошку –
                                                    отдайте ее нам, нам нечем кормить нашу собаку!!!

 Я хочу рассказать про своего старого кота, который был подобран на улице. Его принесла нам моя тетя. История стара как мир:

– Мне ее так жалко. Она ведь беременная, а живет на улице. Бедная кошечка. Я обязательно найду ей хозяев. Пусть она пока у вас побудет. Дня три, не больше.

Никаких хозяев, как водится, не нашлось. Да и беременная кошечка по имени ДраКошка (Драная Кошка) оказалась на поверку толстым котом Драконом (ну, не менять же имя). Дракон остался жить у нас.

Несмотря на домашнее воспитание, кот был страшным охотником. Он охотился на все, пока на него не охотились собаки. Собаки вполне мирно с ним уживались, за исключением тех случаев, когда Дракона надо было за что–нибудь поругать. В таких случаях я или мама строгим голосом начинали:

– Дракоша!

Собаки понимали, что это начало выволочки и тут же бросались за Дракошей: «Ага, есть повод на него напасть!» Дракоша прятался от них на шкафу и обиженно сидел там пару часов.

Но вообще кот знал подход к двум девочкам собачьей породы. Известно, что коты воруют вкусные вещи. Как– то я размораживала рыбу. Дракон обожал рыбу. Он залез на рабочий кухонный стол и напал на мороженых рыбок. Рокки не вынесла такого нахальства и залаяла. Я тут же пришла, сделала выговор коту и похвалила собаку. Кот сделал вид, что рыба его больше не волнует и ушел куда–то на кресло отдыхать. Я отодвинула рыбу подальше от края и снова ушла.

Спустя какое–то время на кухне послышался странный подозрительный шорох. Меня насторожили непонятные звуки, и я снова пришла на кухню, где застала совершенно невозможную картину. Кот сидел и ел рыбу на столике, а Рокки ела – на полу. Сама дотянуться до лакомства она бы не смогла, значит, это кот дал ей взятку: «Чем бы собака ни тешилась, лишь бы не лаяла».

На этот раз оба получили взбучки и были отправлены на место. Кухня была закрыта.

Летом на даче кот отрывался по полной программе. Драки с другими котами, из которых он всегда выходил победителем, кроме того лета, когда крысы сделали ему педикюр, лучшие кошки и много–много мышей.

Дракоша почти не ел дома. Зачем? Когда вокруг так много вкусных серых комочков. Он охотился пять раз в день. Это как раз то количество мяса, которое необходимо кошке для полного счастья. Завтрак, второй завтрак, обед, полдник и ужин.

Мы очень гордились ловчими качествами своего кота. За тридцать дней ему удавалось съесть 150 вредителей огорода. Поскольку он ел мышей, никто ничего не имел против его увлечения охотой.

Как– то он поймал явно лишнюю шестую мышь. То есть он только что пообедал, но случилась оказия: мимо бежала мышь. Как тут устоять коту с данными хорошего охотника? Пойманную мышь он принес к гамаку, где я сидела. Кошкам вообще свойственно показывать свою добычу людям. Почему – не знаю. Может, просто похвастаться, какие они молодцы.

Мышку кот начал зверски мучить. Он подбрасывал ее, отпускал и ловил каждый раз, отрабатывая все новые приемы. Прикусывать, прихватывать и все мучения, какие только может придумать кот для мыши, достались на долю несчастного комка шерсти. Когда стало окончательно понятно, что есть мышь Дракон совершенно не намерен, я решила положить конец безобразиям. Я подошла и нагло отняла у него измученную, но вполне еще живую мышку. Кот посмотрел на меня взглядом, полным осуждения.

Я попыталась отойти на какое–то расстояние и отпустить несчастное создание. Но кот тут же снова поймал мышь. Я все равно отняла ее и быстрым шагом отправилась к лесу. По законам человеческой справедливости мыши надо было дать шанс. Кот следовал за мной, но поскольку кошки как–то медленно и настороженно следуют за человеком, мы с мышкой заметно оторвались от погони. Однако кот понял, что если не поспешит, то добычи ему не видать. Когда разрыв между нами стал сокращаться, я решила, что пришло время отпускать мышь. Та поняла, что у нее остался последний шанс на спасение, и со всех ног припустила бежать в лес.

Вот так домовая мышь на время стала лесной. Не знаю, удалось ли ей выжить. Но хочу верить, что она прекрасно дожила до старости и нанесла еще немалый урон дачному хозяйству.

С другой стороны Дракон был истинным котом. Иногда он поражал своим альтруизмом по отношению к представителям своего племени. Каждый год он приезжал на дачу в начале июня, да так и жил там в свое удовольствие на свободе, как и полагается настоящему бойцу. Других котов он обычно побеждал в течение первых двух недель и наслаждался своей победой, захватывая всех кошек в свой гарем. Как–то на дачу он опоздал. У соседской кошки уже были котята, она еще кормила их молоком.

Известно, что коты очень часто в таких случаях просто убивают котят, потому что пока кошка кормит, она ничего не хочет знать ни про каких котов. Наш кот не стал убивать котят. Наоборот, он стал приносить им мышей, чтобы они тренировались в охотничьем искусстве, а сам садился рядом с кошкой на соседских дровах, и они вместе наблюдали за игрой котят. Все были просто поражены таким поведением Дракона, и среди людей он прослыл самым лучшим отчимом за всю историю человечества.

Дракон терпеть не мог собак. Со своими собаками он еще худо– бедно уживался, а вот чужие собаки, которые приходили в гости, ему совсем не нравились. Особенно Гаяр, который обожал на кота охотиться. Кот измывался над ним самым наглым образом. Он специально ходил медленно. Гаяр никак не мог дождаться, когда же кот побежит. Пока дичь не бежит – это не дичь. Гаяр мог смотреть часами на бессмысленные медленные передвижения Дракона по квартире. Гаяр ходил за котом, пытался прихватить его своей огромной челюстью – напугать. Но кот не боялся его и продолжал медленно ходить. Когда Гаяру надоедала эта игра, пес садился у ног хозяина. Но кот и тут доставал Гаяра. Он ложился прямо под лапы огромной овчарки и начинал вылизываться. Гаяр с самым острым интересом смотрел на кота, но сделать ничего не мог, ведь кот не бежал. Гаяр тяжело дышал, обливая кота слюной. Кот насквозь вымокал, но продолжал свои психологические пытки собаки. В такие минуты мне становилось ужасно жаль пса. А поведение моего кота никак нельзя описать природными инстинктами. Скорее всего, все–таки можно говорить о том, что животные, живущие рядом с человеком, начинают приобретать какие–то иные знания помимо инстинктов. Возможно, меняется даже их образ мышления.

Практически все котята нашего небольшого дачного поселка могли похвастаться, что их отцом стал Дракон – великий победитель и охотник. Доказательством тому служили извечные пара котят с черным окрасом в потомстве любой кошки. Но некоторые кошки отличались особой сообразительностью. Как– то в майские праздники Дракон пошел к кошке Муське, которая принадлежала одной из моих подруг, Оксане.

Кошка не стала отказывать великому и ужасному, но прежде чем уединиться вместе с ним в сарае, прошла на кухню, где как раз обедали хозяева, и показала им своего жениха: «Это Дракон, мой жених, мы пошли в сарай. Будем орать, не обращайте внимания», – словно отчиталась она, и сладкая парочка удалилась. Оксана пришла ко мне через пару дней.

– Алименты платить будем?

– Какие?

– А твой Дракон скоро папой котят моей Муси станет.

– Откуда известно?

Оксана рассказала, что их кошка показала будущего папу. Отпираться было бессмысленно. В августе мы с Оксаной собрали Мусиных котят и повезли их в Москву. Было решено раздавать их не на Птичьем рынке, а на Арбате в переходе, так как там больше праздного народа, который с удовольствием взял бы Мусиных котят.

По дороге на станции нам навстречу попался совершенно несчастный котенок, который окрасом был очень даже похож на наших. Мы решили, что это знак, и нам обязательно надо взять этого котенка с собой.

За три часа, которые понадобились для того, чтобы добраться до дома, подобранный котенок успел заразить весь набор котят блохами. Заблошивели все до одного. До трех часов ночи Оксана по два раза вымыла и высушила каждого котенка. Но без хорошего шампуня от блох до конца побороть паразитов не удалось. И на Арбат мы поехали с блохастыми котятами.

Мы встали на лесенке, ведущей в переход, и стали наперебой нахваливать наших котят. Тогда фелинология в России еще не была так развита, как сейчас, но интерес к ней уже был. И мы присвоили своим котятам породу «Московская крысоловка», тем более, у них был один окрас да и крыс их мама ловила мастерски. Котята неплохо расходились.

Но тут одному продавцу книг очень не понравилось, что мы стоим слишком близко к его лотку, хотя я, как авторитетное лицо в торговле, могу заявить, что его претензии были абсолютно не обоснованы. Он решил угрожать нам местной мафией. Я хихикнула, чуть ли не в голос, и пошла срочно звонить Мише, который подрабатывал в то время торговлей с рук и знал всех авторитетов Москвы, особенно ее центра. Миша приехал через полчаса со своим псом Нордом, миттельшнауцером. Собаку он на самом деле так просто для солидности прихватил. Миша быстро разобрался с продавцом – он прекрасно владел даром убеждения. Под конец перепалки продавец готов был уступить нам весь переход, не то что одну ступеньку. Потом Миша принял активное участие в рекламной кампании, применяя своего пса. Итак, рекламировались следующие достоинства котят:

– Ловят крыс, мышей, обожают детей и прекрасно уживаются со всеми животными, которые проживают в вашем доме!

Мы даже не рассчитывали на такой успех: мы раздали всех котят. Одного взяли какие–то иностранцы. Котят мы раздавали бесплатно, но у владельцев животных существует поверье, что за животное обязательно надо давать хотя бы копеечку, чтобы оно прижилось в новом доме. Мы насобирали не так уж мало денег. Каждому хватило на маленькую банку сока и «Сникерс». Так что, мы, счастливые, отправились домой, радуясь тому, что каждый котенок отныне будет радовать хозяина и жить в достойных кошачьих условиях.

Жарко. Душно. В автобусе людей набилось, что селёдок в бочке. Ни шевельнуться, ни повернуться. А тут ещё прямо перед моим носом болтается полиэтиленовый пакет, и как автобус встряхнётся на какой–нибудь колдобине, так он мне по лбу — рраз!

— Уберите пакет с моих глаз, — говорю.

— Не могу, — отвечает вежливая старушка. — Извините, конечно, за причиняемые неудобства…

— Ишь, барыня какая! — заступается за меня другая старушка. — Можно подумать, она тут одна едет!

— Извините, — шепчет вежливая старушка. — Я шуршавчика везу на дачу. Как же пакет–то на пол опущу? Ведь его задавят – замнут…

— Что ещё за шуршавчик?! — негодует моя заступница. — Тут и самим дышать нечем, а она каких–то животных возит…

— Это не животное, это шуршавчик…

И тут в пакете что–то как зашуршит!

— Ни за что не поверю, что там шуршавчик! — сощурилась принципиальная бабуля. — Это она нарочно придумала! А сама, поди–ка, котёнка какого–нибудь замурзанного везёт…

— А пусть покажет своего шуршавчика! — зашумел автобус.

— Пожалуйста, — сказала вежливая бабуля. — Шуршуля, покажись!

В пакете зашуршало ещё громче, и вдруг из него выглянул Шуршавчик. Самый настоящий!

— Хорошенькое дельце! — вскипела принципиальная бабуля. — У неё шуршавчик есть, а у нас нет. Индивидуалистка! Да знает ли она, что шуршавчики любят шуршать везде, где могут?

— А что? Разрешаете? — спросил Шуршавчик.

Никто не отказался. И тут Шуршавчик вылез из пакета и принялся шуршать в каждом кармане, и сумке, и портфеле, и букетах цветов, и везде–везде, где только мог. А принципиальной бабусе он что–то такое прошуршал на ушко, отчего та зарделась как маков цвет. И все увидели: да и никакая она не бабуля, а очень даже ещё Ничего Так Себе Женщина. Значит, правильный был шуршавчик!

Я болел и не знал, что Егорка стал поэтом. А сам он мне из скромности не сказал. Тоже друг называется! Только через неделю все выяснилось.

Оказывается, шел Егорка в школу. И так как меня с ним рядом не было, и разговаривать было не с кем, он рассматривал все, что вокруг делается. А вокруг, прямо сказать, происходило что–то непонятное: на календаре 3 февраля, а никакого снега нет, только дождик, как весной накрапывает, на деревьях даже почки наклюнулись. Егорка, конечно, очень удивился, и сами собой у него стихи получились:

На ветвях набухли почки,
Дождик капает два дня.
Я прошу ответ скорее:
Что же это за зима?

Он пришел и Марии Степановне их рассказал. А она на доске записала. Потому что первым уроком было как раз природоведение и проверка календарей погоды. И такие хорошие стихи были очень даже кстати. Ведь те ребята, которые компанией в школу ходят, вполне могли этих странностей не заметить.

Затем Мария Степановна стихи в другие классы передала, потому что там тоже природоведение было. В 3–А и в 3–Б. А потом, не знаю как, оно попало в школьную радиопередачу. Представляете?!

Только я все это пропустил, потому что лежал дома с ангиной.

А через неделю в школе был конкурс рисунков «Моя любимая сказка». Мария Степановна мне об этом заранее по телефону сказала, а Егорке поручила, чтоб он мой рисунок принес, а заодно и стихи к ним придумал. Что это очень хорошо будет: и рисунок, и стихи.

Егорка прибежал из школы и сразу позвонил мне по телефону:

– Ты что нарисовал?

Я спрашиваю:

– Когда?

Потому что я все время что–то рисую, а когда болею – особенно.

А он говорит:

– К конкурсу! Понимаешь, мне к твоему рисунку нужно стихи сочинить.

Я удивился: почему стихи, какие вдруг стихи? И Егорка мне все рассказал про непонятную зиму.

Я еще больше удивился.

– Ух ты! – говорю, – Когда вырастем, книжки будем вместе делать. Ты будешь писать, а я картинки к ним рисовать.

– Иллюстрации, – важно заметил Егорка. – Рассказывай скорее, а то по русскому много задали.

Из– за того, что я болел, мамы строго– настрого запретили нам видеться, чтоб я Егорку не заразил. Я не мог ему сам рисунок отдать, но рассказать запросто!

– Сидят семь гномиков около костра и поют песенки, – начал я и пояснил: – Это к сказке «Белоснежка и семь гномов».

Егорка сказал:

– Ага, пока!

И позвонил через пять минут:

– Все, сочинил, слушай:

Гномики пели задорно и весело
Там у костра их целое месиво!

Я прямо ахнул:

– Ты что! Какое месиво? Что они, салат, окрошка или тесто? Первая строчка годится, а вторая – ерунда!!!

Егорка говорит:

– Правда? Ну, это я не подумал. Просто я хотел сказать, что их много. Подожди.

И чрез три минуты позвонил снова.

– Вот, слушай!

Гномики и тут и там маячат,
Они песни распевают, значит!

Я говорю:

– Ты что, Егор, издеваешься? Где это они у меня маячат? Сидят себе около костра, и все. И к чему тут это «значит»? Что же, если они маячат, то обязательно с песнями? Ерунда опять.

А Егорка отвечает:

– Понимаешь, когда не видишь картины, ее описывать трудно.

– Ну и не пиши сейчас, – поддержал его я, – вечером сочиняй. Придет моя мама – заберешь рисунок.

– Нет, – возражает Егорка, – не могу. У меня сейчас вдохновение.

По тому, как значительно он последнее слово произнес, я понял, что это серьезно.

– Ладно, – говорю, – звони еще.

И подробно описал свою картину. Сидят, значит, гномики около костра. У одного колпачок розовый, у другого красный, у третьего желтый, у четвертого синий, а у остальных в разноцветную полосочку. Над костром висит котелок. А гномики сидят и ждут ужина.

– Очень хорошо, – сказал Егорка, – наконец мне все понятно.

И позвонил еще через пять минут.

– Ну, слушай, теперь здорово получилось!

Гномики и пляшут, и поют!
Значит, они весело живут!

Я ушам не поверил!!! Только что я рассказывал, что гномики сидят, а они у него танцуют!

– Ты что! – кричу – Как это они пляшут?! У них на это сил нет. Они голодные ужина дожидаются!

– Подумаешь,– говорит Егорка, – петь у них, значит, силы есть, а плясать нету!

– Нету! – отвечаю твердо. – Поют из последних сил.

– Ну ты еще гномиков нарисуй, которые пляшут. Пусть одни поют, а рядом, которые не такие голодные, пляшут.

– Ты чего! – возмутился я. – Это значит: одни поют еле– еле, с трудом, им голодно и плохо, а другие танцульки устроили? Если б я голодный сидел, ты б рядом приплясывал?

– Нет, конечно… – задумчиво протянул Егорка, – Я как–то не подумал. Подожди.

И снова звонит:

Песню унылую, грустную
Гномики в поле поют
Из котла пахнет капустою.
Как наедятся – заснут.

– Это почему в поле? – удивился я. – У меня гномы в лесу сидят.

– Ты же не сказал, что в лесу.

– Ну так говорю: в лесу! Елки вокруг косматые и кусты с грибами.

– А ты зарисуй эти елки – поле и получится.

– Еще чего! Как же я зарисую? Ты лучше другое сочини.

– Ага!– обиделся Егорка. – Ты, значит, перерисовать не можешь, а я пересочиняй и пересочиняй!

– Так у меня же краски высохли. Я ж не на холсте рисую, как настоящий художник, а на бумаге. Не могу их смыть.

– Сверху закрась! – настаивал он.

– Так бумага покоробится. Некрасиво будет. И вообще, Мария Степановна сказала, чтоб ты к моему рисунку стихи сочинял, а не наоборот.

– Ладно, – вздохнул Егорка, – Жди.

Только я трубку положил, опять звонок.

– Слушай!

Песню унылую, грустную
Гномы в лесу распевают.
Из котла пахнет капустою.
Кто съест ее – засыпает.

– Это еще почему? – удивился я. – Получается, что у тебя капуста сонная и волшебная. Про это в сказке ничего не написано.

– Нет, – объяснил Егорка, – просто они наелись, и их в сон потянуло.

– Так бы и написал, что потянуло. А то у тебя «трах– бах!»: кто капусту съел – тот и заснул. И песня почему унылая? Они у меня веселые.

– Как это? – возмутился Егорка, – ты ж сам говорил – голодные!

– Голодные, но веселые, – не унимался я, – еще какие веселые!

– Ну, знаешь, – обиделся Егорка, что я ни сочиню, все тебе не так. С тобой просто невозможно работать!

– И с тобой тоже! Все какую–то чепуху выдумываешь!

И мы так разозлились, что трубки бросили. И это из– за одной картинки, а что если бы целую книгу вместе делали! Подрались бы, наверное!

Вечером, правда, Егорка все– таки пришел, и мама ему отдала этих несчастных гномов.

Этот рисунок потом второе место в конкурсе занял. И когда я выздоровел, мне вручили блестящую грамоту с узорами по краям и флагом нашего государства сверху. А Егорка так ничего и не сочинил.

Он вообще перестал писать стихи. Совершенно. Мария Степановна спросила на каком–то уроке: почему?

А Егорка только плечами пожал и голову опустил.

Тогда Мария Степановна сказала, что у поэтов бывают перерывы в работе, но это совсем не означает, что они перестают быть поэтами.

– Настоящий поэт постоянно мыслит как поэт, – добавила она и попросила Егорку не расстраиваться.

Егорка кивнул. А когда мы шли домой, сказал:

– Подумаешь… Очень мне нужно быть поэтом… Я хочу быть аквалангистом и больше никем. Вот представь: северное солнце маленькой лагуны, в море затерялся белый островок… Я в скафандре… Плыву…

– Постой, постой! – замахал я руками и остановился. – Послушай, что ты сказал:

Северное солнце маленькой лагуны.
В море затерялся белый островок…

Это же стихи, понимаешь?

– Ага, – заулыбался Егорка, – сейчас досочиняю…

Он посмотрел вверх, чего–то там пошептал, подумал, а потом продекламировал:

Северное солнце маленькой лагуны.
В море затерялся белый островок…
Гномик держит удочку и в дорожке лунной
Плавает веселый красный поплавок.

Это было немножко глупо: тут тебе и луна, и солнце – все одновременно. Но я не стал Егорке надоедать с замечаниями, потому что стихи ведь хорошие. Я к ним потом рисунок нарисовал, и Егорка его дома над кроватью повесил. Там все: и островок, и гномик, и поплавок. И луна, и солнце.

Одинокая звёздочка. Или нет?

 Вот наступил поздний вечер. На небе ни одной звёздочки. Ой, нет, я ошиблась! Я нашла одну звезду. Она одна? Не может быть! Поищу другие…

Здесь нет и здесь нет. Неужели она одна? Наверное, ей грустно, и она там плачет. Одна– одинёшенька! Месяц далеко от этой звезды. А мне даже жалко её. Ведь она там одна, молчит. Не веселится и не поёт. А сидит и грустит.

А может, просто других звёзд не видно, и она с кем–то разговаривает, и ей весело? Да нет, вряд ли.

Интересно, как она называется? Она там только висит и ничего не делает? Ох, как мне хочется подняться на небо и поболтать с ней. Но это, конечно, невозможно! Бедная звёздочка!!!

Ой, а вон же ещё одна звезда! Она с ней разговаривает. Ой, теперь я повеселела. Как же я могла не заметить! Теперь она не одинокая!!! (Для меня!)

Огонёк

Новый Год! Ёлка! Как весело!.. Скоро придёт Дед Мороз и всем подарит подарки. Вот мы зажигаем свечи и выключаем свет. Я смотрю на огонёк. Я об этом никогда не думала, но сейчас заметила, что он такой красивый! Он синий, нет, он красный, нет, он начинается с синего и заканчивается светло– жёлтым цветом. Он горит, как солнце. Раньше я всегда задувала свечи на Новый Год, а сейчас я не хочу этого делать…

Я готова была всю ночь смотреть не него. Но я очень хотела спать. Я терпела и терпела, но чувствую, что у меня слипаются глаза. Я ходила в ванную и промывала их. Я думала, что это поможет, но это не помогало. Я уже начинала засыпать, но меня разбудил звон часов, которые звонили 12 раз. Спасибо часам, а то бы я уснула!.. И я продолжила смотреть на огонёк. Я не могла оторваться от него. Я даже не думала о подарках. И забыла, что сейчас Новый Год. Я так увлеклась им, что даже не слышала, что вокруг поют песни и шумят. Я не слышала маму, папу и бабушку. «Ой, ну какой же он красивый!»— думала я. Я даже перехотела спать.

Но тут меня отвлекла мама, которая сказала: «Иди смотреть подарки!», и я побежала к ёлке. Под ёлкой в пакете лежала кукла. Как раз такая, как я хотела. Я так отвлеклась, что забыла про огонёк и легла спать. А утром я проснулась и вспомнила про огонёк. Я попросила маму зажечь свечку, но она не зажгла. И мне было так жалко, что я отвлеклась и не досмотрела, как потухает свеча. Правда, у меня зато есть кукла. Но всё– таки жалко. Ох, если бы я не отвлеклась… Но что случилось, то случилось, это же не последний Новый Год. До следующего ещё далеко — целый год, но ничего, я подожду…

Жила–была сова по имени Кукуля. Она была глупая. Один раз Кукуля полетела в деревню и на окне увидела чайник. Она очень заинтересовалась этим непонятным предметом и решила прихватить его с собой в лес — вдруг понадобится?

Кукуля поудобнее ухватила чайник лапами и понесла в своё дупло. Но едва она начала искать ему применение в своём домашнем хозяйстве, как чайник крикнул:

— Ты ещё кто?!!

Сова очень испугалась, но сохранила присутствие духа и ответила:

— Сов– ва…

— Ага, сова… Ну, это хорошо, что сова. Ты, небось, умная, да?

— Ну… в– вроде.. — совсем растерялась Кукуля.

— А зачем тогда ты положила в меня дохлую мышь?!..

Сова наконец опомнилась и ответила чайнику столь же возмущённо:

— А что же прикажешь с тобой делать?!! А?

— Разбей меня! — сгоряча посоветовал чайник.

Кукуля поняла его буквально и стала выталкивать из гнезда. Чайник испугался и хотел было брызнуть в неё кипятком, как вспомнил, что никакого кипятка у него нет, а только дохлая мышь. Так что Кукуля всё–таки вытолкнула чайник из гнезда, и он, естественно, разбился.

Вот такая дурацкая история.

Жил–был как–то человек, и была у него лампа. Но лампа не любила своего хозяина. Потому что он давно не давал ей керосина. И вот как–то раз человеку надо было зажечь лампу. И он, так и не вспомнив о керосине, стал зажигать её. Но лампа не горела. Тогда хозяин стал думать, почему лампа не горит. «Если бы я был лампой, — подумал он, — почему бы я не горел?» И он понял, что в лампу надо налить керосина. Он налил керосина, и лампа зажглась. И сразу полюбила своего хозяина.