Перевод с польского Юрия Вронского
Сказку тебе о зиме расскажу.
Видишь, снежинки в ладонях держу?
Первая будет тебе, а вторая
Птицей домчится до южного края
С просьбой к Весне – воротиться опять.
Третью мы просто отпустим летать…
После «летать» увидав многоточие,
Верно, ты спросишь: «А где же все прочие?»
Прочие вьются, в дали маня:
Ветер нашёл их раньше меня.
Бабушка возвращалась из магазина. Тут налетел ураган. Он сносил крыши домов, поднимал в воздух автобусы и триумфальные арки… Бабушка сама едва держалась на ногах – спасибо, что у неё в руке сумка, набитая продуктами для нашей семьи. Именно сумка спасла ей жизнь, не позволила урагану ото рвать бабушку от дороги и унести неизвестно куда вместе с крышами домов, автобусами и триумфальными арками…
Нету
В комнате
Моей
Подпола
И печек,
Но живет
Под шкафом
В ней
Странный
Человечек.
Поздней
Ночью,
В тишине,
Отворяет
Двери мне.
Рано утром
Мы вдвоём
Песни
Славные
Поем,
Варим кофе,
Ходим вместе
В прачечную
За бельем.
А теперь
Признаюсь вам,
Я его
Придумал
Сам,
Потому что
Очень скучно
Одному
По вечерам.
Перевод Михаила Яснова
Мой друг играет на тромбоне;
Мой дядя – на аккордеоне;
Сестра – на скрипке;
Лучше нет
Контрабасиста, чем сосед;
Отец – с кларнетом;
Мать – с гитарой;
Рояль по вкусу бабке старой
Племяннику соседа – альт;
А мне милей всего... асфальт!
Нет у меня ни капли слуха,
Мне наступил медведь на ухо,
Отец не рад,
И я не рад,
И мне купили самокат,
Чтоб я играл, пока дуэтом
Играют контрабас с кларнетом!
У почтальона один ответ:
«Для вас ничего, сударыня, нет!..»
Он смотрит с улыбкой,
Как поутру
Я жду его на ветру.
А меня каждый раз бросает в озноб,
Когда открывает он сумку, чтоб
Достать какой-то секрет.
«Вот этот счёт, – говорит почтальон, –
Вашему папе будет вручён,
А эту, с сердечком, открытку
Как раз
Я вашей старшей сестре припас,
А для вас
Ничего, сударыня, нет!..»
И с улыбкой,
Пока я гляжу вослед,
Закрывает калитку.
Да, да! Я знаю этот ответ,
Всегда один и тот же ответ:
«Для вас ничего, сударыня, нет!..»
Но каждый день поутру
Стою и жду на ветру.
С детства меня не любили петухи. Я не помню, с чего это началось, но, если заводился где-нибудь по соседству воинственный петух, не обходилось без кровопролития.
В то лето я жил у своих родственников в одной из горных деревень Абхазии. Вся семья — мать, две взрослые дочери, два взрослых сына — с утра уходила на работу: кто на прополку кукурузы, кто на ломку табака. Я оставался один. Обязанности мои были легкими и приятными. Я должен был накормить козлят (хорошая вязанка шумящих листьями ореховых веток), к полудню принести из родника свежей воды и вообще присматривать за домом.
Присматривать особенно было нечего, но приходилось изредка покрикивать, чтобы ястреба чувствовали близость человека и не нападали на хозяйских цыплят. За это мне разрешалось, как представителю хилого городского племени, выпивать пару свежих яиц из-под курицы, что я и делал добросовестно и охотно.
На тыльной стороне кухни висели плетёные корзины, в которых неслись куры. Как они догадывались нестись именно в эти корзины, оставалось для меня тайной. Я вставал на цыпочки и нащупывал яйцо. Чувствуя себя одновременно багдадским вором и удачливым ловцом жемчуга, я высасывал добычу, тут же надбив её о стену. Где-то рядом обречённо кудахтали куры. Жизнь казалась осмысленной и прекрасной. Здоровый воздух, здоровое питание — и я наливался соком, как тыква на хорошо унавоженном огороде.
В доме я нашёл две книги: Майн Рида «Всадник без головы» и Вильяма Шекспира «Трагедии и комедии». Первая книга потрясла меня. Имена героев звучали как сладостная музыка: Морис-мустангер, Луиза Пойндекстер, капитан Кассий Колхаун, Эль-Койот и, наконец, во всём блеске испанского великолепия Исидора Коваруби де Лос-Льянос.
«- Просите прощения, капитан, — сказал Морис-мустангер и приставил пистолет к его виску.
— О ужас! Он без головы!
— Это мираж! — воскликнул капитан».
Книгу я прочел с начала до конца, с конца до начала и дважды по диагонали.
Трагедии Шекспира показались мне смутными и бессмысленными. Зато комедии полностью оправдали занятия автора сочинительством. Я понял, что не шуты существуют при королевских дворах, а королевские дворы при шутах.
Домик, в котором мы жили, стоял на холме, круглосуточно продувался ветрами, был сух и крепок, как настоящий горец.
Под карнизом небольшой террасы лепились комья ласточкиных гнёзд.
Ласточки стремительно и точно влетали в террасу, притормаживая, трепетали у гнезда, где, распахнув клювы, чуть не вываливаясь, тянулись к ним жадные, крикливые птенцы. Их прожорливость могла соперничать только с неутомимостью родителей. Иногда, отдав корм птенцу, ласточка, слегка запрокинувшись, сидела несколько мгновений у края гнезда. Неподвижное стрельчатое тело, и только голова осторожно поворачивается во все стороны. Мгновение — и она, срываясь, падает, потом, плавно и точно вывернувшись, выныривает из-под террасы.
Куры мирно паслись во дворе, чирикали воробьи и цыплята. Но демоны мятежа не дремали. Несмотря на мои предупредительные крики, почти ежедневно появлялся ястреб. То пикируя, то на бреющем полете он подхватывал цыплёнка, утяжеленными мощными взмахами крыльев набирал высоту и медленно удалялся в сторону леса. Это было захватывающее зрелище, я иногда нарочно давал ему уйти и только тогда кричал для очистки совести. Поза цыплёнка, уносимого ястребом, выражала ужас и глупую покорность. Если я вовремя поднимал шум, ястреб промахивался или ронял на лету свою добычу. В таких случаях мы находили цыплёнка где-нибудь в кустах, контуженного страхом, с остекленевшими глазами.
— Не жилец, — говаривал один из моих братьев, весело отсекал ему голову и отправлял на кухню.
Вожаком куриного царства был огромный рыжий петух. Самодовольный, пышный и коварный, как восточный деспот. Через несколько дней после моего появления стало ясно, что он ненавидит меня и только ищет повода для открытого столкновения. Может быть, он замечал, что я поедаю яйца, и это оскорбляло его мужское самолюбие. Или его бесила моя нерадивость во время нападения ястребов? Я думаю, и то и другое действовало на него, а главное, по его мнению, появился человек, который пытается разделить с ним власть над курами. Как и всякий деспот, этого он не мог потерпеть. Я понял, что двоевластие долго продолжаться не может, и, готовясь к предстоящему бою, стал приглядываться к нему.
Петуху нельзя было отказать в личной храбрости. Во время ястребиных налётов, когда куры и цыплята, кудахтая и крича, разноцветными брызгами летели во все стороны, он один оставался во дворе и, гневно клокоча, пытался восстановить порядок в своем робком гареме. Он делал даже несколько решительных шагов в сторону летящей птицы; но, так как идущий не может догнать летящего, это производило впечатление пустой бравады.
Обычно он пасся во дворе или в огороде в окружении двух-трех фавориток, не выпуская, однако, из виду и остальных кур. Порою, вытянув шею, он посматривал в небо: нет ли опасности?
Вот скользнула по двору тень парящей птицы или раздалось карканье вороны, он воинственно вскидывает голову, озирается и даёт знак быть бдительными. Куры испуганно прислушиваются, иногда бегут, ища укрытое место. Чаще всего это была ложная тревога, но, держа сожительниц в состоянии нервного напряжения, он подавлял их волю и добивался полного подчинения.
Разгребая жилистыми лапами землю, он иногда находил какое-нибудь лакомство и громкими криками призывал кур на пиршество.
Пока подбежавшая курица клевала его находку, он успевал несколько раз обойти её, напыщенно волоча крыло и как бы захлебываясь от восторга. Затея эта обычно кончалась насилием. Курица растерянно отряхивалась, стараясь прийти в себя и осмыслить случившееся, а он победно и сыто озирался.
Если подбегала не та курица, которая приглянулась ему на этот раз, он загораживал свою находку или отгонял курицу, продолжая урчащими звуками призывать свою новую возлюбленную. Чаще всего это была опрятная белая курица, худенькая, как цыпленок. Она осторожно подходила к нему, вытягивала шею и, ловко выклевав находку, пускалась наутек, не проявляя при этом никаких признаков благодарности.
Перебирая тяжёлыми лапами, он постыдно бежал за нею, и, даже чувствуя постыдность своего положения, он продолжал бежать, на ходу стараясь хранить солидность. Догнать её обычно ему не удавалось, и он в конце концов останавливался, тяжело дыша, косился в мою сторону и делал вид, что ничего не случилось, а пробежка имела самостоятельное значение.
Между прочим, нередко призывы пировать оказывались сплошным надувательством. Клевать было нечего, и куры об этом знали, но их подводило извечное женское любопытство.
С каждым днём он всё больше и больше наглел. Если я переходил двор, он бежал за мною некоторое время, чтобы испытать мою храбрость. Чувствуя, что спину охватывает морозец, я всё-таки останавливался и ждал, что будет дальше. Он тоже останавливался и ждал. Но гроза должна была разразиться, и она разразилась.
Однажды, когда я обедал на кухне, он вошел и стал у дверей. Я бросил ему несколько кусков мамалыги, но, видимо, напрасно. Он склевал подачку и всем своим видом давал понять, что о примирении не может быть и речи.
Делать было нечего. Я замахнулся на него головешкой, но он только подпрыгнул, вытянул шею наподобие гусака и уставился ненавидящими глазами. Тогда я швырнул в него головешкой. Она упала возле него. Он подпрыгнул ещё выше и ринулся на меня, извергая петушиные проклятия. Горящий, рыжий ком ненависти летел на меня. Я успел заслониться табуреткой. Ударившись об неё, он рухнул возле меня, как поверженный дракон. Крылья его, пока он вставал, бились о земляной пол, выбивая струи пыли, и обдавали мои ноги холодком боевого ветра.
Я успел переменить позицию и отступал в сторону двери, прикрываясь табуреткой, как римлянин щитом.
Когда я переходил двор, он несколько раз бросался на меня. Каждый раз, взлетая, он пытался, как мне казалось, выклюнуть мне глаз. Я удачно прикрывался табуреткой, и он, ударившись об неё, шлёпался на землю. Оцарапанные руки мои кровоточили, а тяжёлую табуретку всё труднее было держать. Но в ней была моя единственная защита.
Ещё одна атака — и петух мощным взмахом крыльев взлетел, но не ударился о мой щит, а неожиданно уселся на него. Я бросил табуретку, несколькими прыжками достиг террасы и дальше — в комнату, захлопнув за собой дверь.
Грудь моя гудела как телеграфный столб, по рукам лилась кровь. Я стоял и прислушивался: я был уверен, что проклятый петух стоит, притаившись за дверью. Так оно и было. Через некоторое время он отошёл от дверей и стал прохаживаться по террасе, властно цокая железными когтями. Он звал меня в бой, но я предпочёл отсиживаться в крепости. Наконец, ему надоело ждать, и он, вскочив на перила, победно закукарекал.
Братья мои, узнав о моей баталии с петухом, стали устраивать ежедневные турниры. Решительного преимущества никто из нас не добился, мы оба ходили в ссадинах и кровоподтеках.
На мясистом, как ломоть помидора, гребешке моего противника нетрудно было заметить несколько меток от палки; его пышный, фонтанирующий хвост порядочно ссохся, тем более нагло выглядела его самоуверенность. У него появилась противная привычка по утрам кукарекать, взгромоздившись на перила террасы прямо под окном, где я спал.
Теперь он чувствовал себя на террасе как на оккупированной территории.
Бои проходили в самых различных местах: во дворе, в огороде, в саду. Если я влезал на дерево за инжиром или за яблоками, он стоял под ним и терпеливо дожидался меня.
Чтобы сбить с него спесь, я пускался на разные хитрости. Так я стал подкармливать кур. Когда я их звал, он приходил в ярость, но куры предательски покидали его. Уговоры не помогали. Здесь, как и везде, отвлечённая пропаганда легко посрамлялась явью выгоды. Пригоршни кукурузы, которую я швырял в окно, побеждали родовую привязанность и семейные традиции доблестных яйценосок. В конце концов, являлся и сам паша. Он гневно укорял их, а они, делая вид, будто стыдятся своей слабости, продолжали клевать кукурузу.
Однажды, когда тётка с сыновьями работала на огороде, мы с ним схватились. К этому времени я уже был опытным и хладнокровным бойцом. Я достал разлапую палку и, действуя ею как трезубцем, после нескольких неудачных попыток прижал петуха к земле. Его мощное тело неистово билось, и содрогания его, как электрический ток, передавались мне по палке.
Безумство храбрых вдохновляло меня. Не выпуская из рук палки и не ослабляя её давления, я нагнулся и, поймав мгновение, прыгнул на него, как вратарь на мяч.
Я успел изо всех сил сжать ему глотку. Он сделал мощный пружинистый рывок и ударом крыла по лицу оглушил меня на одно ухо. Страх удесятерил мою храбрость. Я ещё сильнее сжал ему глотку. Жилистая и плотная, она дрожала и дергалась у меня в ладони, и ощущение было такое, как будто я держу змею. Другой рукой я обхватил его лапы, клешнятые когти шевелились, стараясь нащупать тело и врезаться в него.
Но дело было сделано. Я выпрямился, и петух, издавая сдавленные вопли, повис у меня на руках.
Всё это время братья вместе с тёткой хохотали, глядя на нас из-за ограды. Что ж, тем лучше! Мощные волны радости пронизывали меня. Правда, через минуту я почувствовал некоторое смущение. Побеждённый ничуть не смирился, он весь клокотал мстительной яростью. Отпустить — набросится, а держать его бесконечно невозможно.
— Перебрось его в огород, — посоветовала тётка.
Я подошел к изгороди и швырнул его окаменевшими руками.
Проклятие! Он, конечно, не перелетел через забор, а уселся на него, распластав тяжёлые крылья. Через мгновение он ринулся на меня. Это было слишком. Я бросился наутек, а из груди моей вырвался древний спасительный клич убегающих детей:
— Ма-ма!
Надо быть или очень глупым, или очень храбрым, чтобы поворачиваться спиной к врагу. Я это сделал не из храбрости, за что и поплатился.
Пока я бежал, он несколько раз догонял меня, наконец, я споткнулся и упал. Он вскочил на меня, он катался по мне, надсадно хрипя от кровавого наслаждения. Вероятно, он продолбил бы мне позвоночник, если бы подбежавший брат ударом мотыги не забросил его в кусты. Мы решили, что он убит, однако к вечеру он вышел из кустов, притихший и опечаленный.
Промывая мои раны, тётка сказала:
— Видно, вам вдвоём не ужиться. Завтра мы его зажарим.
На следующий день мы с братом начали его ловить. Бедняга чувствовал недоброе. Он бежал от нас с быстротою страуса. Он перелетал через огород, прятался в кустах, наконец, забился в подвал, где мы его и выловили. Вид у него был затравленный, в глазах тоскливый укор. Казалось, он хотел мне сказать: «Да, мы с тобой враждовали. Это была честная мужская война, но предательства я от тебя не ожидал». Мне стало как-то не по себе, и я отвернулся. Через несколько минут брат отсёк ему голову. Тело петуха запрыгало и забилось, а крылья, судорожно трепыхаясь, выгибались, как будто хотели прикрыть горло, откуда хлестала и хлестала кровь. Жить стало безопасно и… скучно.
Впрочем, обед удался на славу, а острая ореховая подлива растворила остроту моей неожиданной печали.
Теперь я понимаю, что это был замечательный боевой петух, но он не вовремя родился. Эпоха петушиных боёв давно прошла, а воевать с людьми — пропащее дело.
Стихи, которые вы сегодня прочтете, написаны давным-давно, лет сорок назад, а то и все пятьдесят. Их автор, Сергей Васильевич Погореловский (1910-1995), не только прожил большую и плодотворную жизнь (он автор свыше семидесяти сборников стихов для детей, многих поэтических переводов, песен и даже либретто трех детских опер), – самое интересное, что по его стихам можно буквально изучать историю нашей страны. Начиная с тридцатых годов, когда стали появляться его детские стихи, поэт, чутко улавливавший веяния времени, в каждый свой сборник старался привнести приметы и детали всего, что его окружало.
Недавно дочь поэта, Татьяна Сергеевна, подарила мне оставшиеся в архиве отца дубликаты его старых книжек. Многие стихи, напечатанные в них, кажутся сегодня немного наивными и восторженными. Но сколько же в них, в этих книжках, неподдельного аромата времени, той задушевности и простоты, которыми отличались стихи верных учеников маршаковской школы! А Погореловский был как раз из них.
В 1933 году он написал стихотворение «Подшефник», с которого, собственно, и началась его поэтическая судьба. Кто из маленьких читателей поймет сегодня это слово – «подшефник»? А тогда оно было у всех на устах – и сельские дети нередко брали на себя взрослые обязательства вырастить очередного коня для какого-нибудь романтического бойца Красной Армии… Время очень скоро показало, что не коней надо было растить а, по крайней мере, производить танки. Нынче мы уже много знаем про те трагические и далеко не во всем счастливые годы, – но как бы ни было горько наше знание, нас по-прежнему не оставит равнодушными упругий и радостный ритм стихотворения Сергея Погореловского:
Молодой отвагой хвастай,
доброй силой озорной,
мой прекрасный,
мой гривастый,
мой подшефник вороной!
В лучших своих стихах Сергей Васильевич умел с помощью двух-трёх тонко найденных деталей буквально в нескольких строчках нарисовать образ, близкий и понятный каждому. Да еще так, что этот образ становился маленькой притчей, иносказанием, которое воспитывало душу. Как, например, в стихотворении «Что сказал карандаш»:
– Карандашик, ты грустишь?
Был большой, а стал малыш?!
– Но зато художник мой
был малыш, а стал большой!
Право слово, иногда так хочется почитать уже давние детские стихи – и если наша взрослая нежность к ним передастся и тебе, читатель, то что может быть лучше?
Михаил Яснов
Здравствуй, лес,
Дремучий лес,
Полный сказок и чудес!
Ты о чем шумишь листвою
Ночью тёмной, грозовою?
Что нам шепчешь на заре,
Весь в росе, как в серебре?
Кто в глуши твоей таится –
Что за зверь?
Какая птица?
Всё открой, не утаи:
Ты же видишь, – мы свои!
Садись на камень под сосну.
Лесную слушай тишину.
О чём лепечет ручеёк?
О том, что путь далёк-далёк.
Упала шишка.
Скрипнул сук.
Жужжит, жужжит тяжелый жук…
Листва рассказывает сны…
Ты слышишь
Голос тишины.
Мы бродили
Тёмным бором.
Мы спросили
Громко хором:
– Дома бабушка Яга-а?..
Бор ответил нам:
– Ага-а!
Удружил бы
ты, рыбак,
угостил бы
просто так:
без подвоха,
без крючка
подарил бы
червячка!
Новый доктор,
Говорят,
К нам приедет в детский сад!
Новый доктор Авербах –
Он в халате и в очках –
Он приедет,
Он приедет,
Он войдет и скажет:
– Ах,
это что же, в самом деле, -
Простудиться захотели?
Ой, какие сквозняки!
Эй, закройте дверь в прихожей!
И окно закройте тоже!
Покажите языки… -
И в постели нас уложит,
И пропишет порошки.
*
Новый доктор Авербах –
И в халате, и в очках –
Он приехал,
Он приехал,
Он вошел и крикнул:
– Эй,
Окна настежь,
Двери настежь
Открывайте поскорей!
А теперь за мной – айда!
Вперегонки до пруда!..
Вот так доктор!
Мы такого
Не видали никогда!
Интересно с ним играть,
Даже некогда хворать!
Мы теперь ныряем сами,
Скачем в рощах и полях.
И ныряет, скачет с нами
Новый доктор Авербах.
Сказка обойных человечков
В густых зарослях на обоях, среди цветов и метёлок травы, жили обойные человечки. Только заметить их было нелегко, потому что человечки вели себя скрытно и прятались от постороннего взгляда. Питались они всякими зернышками и ягодами, которые обильно росли в обойных зарослях, спали где-нибудь за кустом в ложбинке и горя не знали.
Но однажды среди кротких обойных человечков появился смелый и предприимчивый человечек по имени Кикиман. Он говорил удивительные вещи. Мир, утверждал он, это комната с четырьмя стенами. Если долго идти в одном направлении, можно перейти на другую стену, где никто из нас никогда не бывал, а если идти все дальше и дальше, ничего не боясь и никуда не сворачивая, можно, в конце концов, вернуться на то место, откуда ты ушёл. Многие смеялись, слушая такие речи, и мало кто им верил. Но нашлись несколько удалых голов, которые сказали: «Мы пойдём за тобой, Кикиман, куда бы ты нас не повёл».
И тогда надели они на плечи рюкзаки с самыми нужными припасами и пошли всё вперед и вперед, никуда не сворачивая. Долгим и трудным оказалось это путешествие. В Кромешной Тьме за шкафом на них напали два ужасных паука, от которых человечки едва отбились. Наконец впереди забрезжил выход. Это была уже другая стена, на которой Кикимана и его команду ждало много необыкновенных открытий. Во-первых, они открыли два обширных квадратных моря (портреты дедушки и бабушки), которые они назвали Морем Желания (дедушка) и Морем Судьбы (бабушка). Во-вторых, за книжной полкой они обнаружили кусок отклеившихся обоев, из-под которых виднелся рисунок зайца с морковкой. Так они установили, что до цветочно-ягодного периода в мире был другой период, когда мир был населен Ископаемыми Зайцами, питавшимися морковью.
Но труднее всего им пришлось, когда они добрались до противоположной стены. Здесь путь им перегородил огромный Белый Океан (окно), который, казалось, невозможно было обойти – так широко он простирался. Наконец, уже отчаявшись, они сумели обнаружить Северный Проход между окном и потолком, где путешественникам пришлось подтянуть животы, потому что этот край был весьма скуден пищей. Однако миновав его и пройдя под Отопительной Трубой, Кикиман с товарищами вступил в знакомые ягодные заросли. И он шёл вперед, ничего не боясь и никуда не сворачивая – разве только для того, чтобы обойти встретившуюся им Великую Бездну (это была дверь в другую комнату). Вождь чувствовал, что уже недалеко до родных мест, но – увы! – вернуться домой ему было не суждено.
Ворона, которая жила на девочкином рисунке (и которая по ночам летала) украла со стола чернильный карандаш и покрасила им ягоды, росшие возле того места, где спокойно спали расположившиеся на привале путешественники. Проснувшись, Кикиман съел всего лишь одну ядовитую Воронью Ягоду – и умер, успев на прощанье махнуть рукой товарищам и указать им верный путь на родину.
Так закончилось первое кругосветное путешествие обойных человечков. Они вернулись назад без своего предводителя, без прославленного Кикимана, но зато раз и навсегда было доказано, что мир имеет форму комнаты с четырьмя стенами и что его можно обойти кругом и вернуться на то же самое место, откуда ушел. Если только идти всё время вперед и вперед, ничего не боясь и никуда не сворачивая.
Я видела подушку
Однажды из окна,
Светила ей в макушку
Унылая луна.
Она во тьме летела,
Почти что не дыша,
От счастья тихо пела
Подушкина душа.
Пусть кто-то с недоверьем
Воскликнет: «Чудеса!»
Но тянут птичьи перья
Подушку в небеса!
И правда, жизнь подушная
Не так уж и скучна,
Когда в ней есть отдушина-
- Полёты и луна!
«Мне кланялись фламинги...»
Нет, что-то тут не то.
«Мы кланялись фламинге...»
И тут я вспомнил, что
Фламинго не склоняются,
А просто так слоняются!
Снова прятки. Я вожу,
От стены не отхожу.
Я зажмуренный стою,
Вслух считаю и пою:
«Кто за мной стоит,
Тот в огне горит»…
Пахнет тополем, травой,
Новой лужей дождевой…
Прислонился я к стене.
Солнце греет спину мне.
До чего же стало жалко,
Что кончается считалка!
Сидел я шумно на уроке,
И мне сказали:
«Встань! Постой!»
Я встал.
Увидел двор широкий, -
Без нас он был такой пустой.
Ещё увидел я деревья,
Дома.
И вдалеке – завод.
Потом,
Глазам своим не веря,
Увидел близко вертолёт.
И тут я, как назло, услышал:
«Ну хорошо, Алёша, сядь».
Зачем я лучше стал и тише?
Мне так понравилось стоять!
Жил один человек. Каждую среду, летом и зимой, в любую погоду, даже когда штормило, он выходил на берег, снимал одежду и уплывал в океан. Плыл он долго: иногда час, иногда два, хотя это было опасно: у него могло свести ногу, он мог утонуть… Но человек плыл и плыл, несмотря на усталость, до тех пор, пока не встречал в океане дельфина. Только после этого человек разворачивался и плыл обратно к берегу. А дельфин спешил к своим сородичам, чтобы сообщить им, что сегодня среда.
Жил один человек. Он часто ходил на охоту и стрелял — мимо белки, мимо зайца, мимо оленя… Испуганные звери разбегались куда глаза глядят. А потом, отдышавшись, страшно радовались, что остались живы и чувствовали себя заново рожденными.
– Представляешь, – рассказывал человек своей жене, – сегодня промахнулся всего на три сантиметра – это когда в оленя, а в белку – и вовсе на один!
– Но ты же мог попасть! – всплёскивала руками жена.
– Что ты, что ты! – успокаивал её муж. – Я стрелять умею!
Жила в дремучем лесу страшная старуха. Баба Яга. Вокруг избушки частокол стоял. А на каждом колу– череп человеческий. И год, и десять лет, и тридцать – никто мимо не проходил, не проезжал. А потом добрый молодец появлялся. Вежливо просил накормить, истопить, постелить… И кормила его старуха, и баньку топила, и постель стелила. А потом из дома провожала: была у молодца задача – дальше путь держать. Выходил он за ограду, кланялся, спрашивал:
– А чьи это, бабушка, на кольях черепа?
– Таких же, как ты, добрых молодцев! – отвечала Страшная.
– Это ты их?..
– Больше некому!
– Наверное, они были не такие смелые, как я!
– Ну почему же! – вздыхала Старая. – В эти края только смельчаки добираются. А вон тот – видишь, череп с дыркой в темечке, – я такого смелого отродясь не видала, – до самой последней секундочки шутки шутил!
Чесал голову добрый молодец:
– Ну, значит, они были не такие сильные, как я!
– А вон посмотри на тот череп, что больше лошадиного. Уж такой был богатырь – тебя в кармане мог унести!
Хмурился добрый молодец:
– Ну, значит, не такие красивые были!
– Не скажи! – качала головой Баба Яга. – Вон тот, с круглыми глазницами, на третьем колу слева, уж такой был красавец – была б я девушкой – пошла бы за него замуж!
– Понял! – хлопал себя гость по лбу. – Невежливые были!
– Нет, не в этом дело!
Разводил тут руками добрый молодец:
– Ну, тогда я не понимаю!
Вздыхала Страшная:
– Я тоже!
(Зашифрованное стихотворение. Прочесть невозможно, так как шифр утерян)
МОЖНО
что с крыши С
о том, В
забывать лишь А
НЕЛЬЗЯ Л
Всё можно. И
развалиться Т
Можно лечь, Ь
побегать потом. С
по крыше Я
Можно !
влезть.
по лестнице
можно на крышу
есть,
и лестница
есть крыша
ЕСЛИ
По дереву бегает сороконожка.
Бегает, бегает, бегает.
Бегает, бегает, бегает, бегает.
Конец.
Продолжение следует.
Вот она постояла немножко
и снова — бегает, бегает,
бегает, бегает, бегает, бегает.
Как будто её кто-то преследует.
Да, преследует – тридцатиног,
которого можно понять:
любовь.
Но с таким количеством ног
ему её не догнать.
Перевод Дины Крупской
Масса умножить на Ускорение –
Формула Силы. Итак,
Если у Силы есть направление,
Что будет в месте её приложения?
Правильно, дети. Синяк.
Вот Шимпанзе. Да вон же, вон:
сидит на древе родовом.
С него - века тому назад -
спустились мы, чему я рад.
Ведь если не спускались БЫ,
таким как он остались БЫ!
Полночь, и солнце заходит, не грея,
или на западе тихо встаёт.
Медленно реки бегут всё быстрее,
жаба пушистое гнездышко вьёт.
С ветки на ветку, нюхая розы,
весело скачут коровы и козы.
(Глава из повести «Мой капитан»)
Когда нет Нины Игоревны, в доме слышны счёты. Это Муж-и-Повелитель на них щёлкает. Нине Игоревне не нравятся эти счёты.
– Бухгалтер на пенсии! – говорит она. – А что бы мы делали, если бы ты был трубач на пенсии или барабанщик?
А сегодня Нины Игоревны нет. Петя бродит по дому, потому что дождик.
Он приоткрывает дверь, за которой слышатся счёты. Муж-и-Повелитель сидит у стола, глядит в какие-то бумажки и – кык! кык! – перекидывает круглые костяшки на счётах. Косточки чёрные и жёлтые, краска кое-где стёрлась, и видно, что они вовсе не косточки, а деревяшки – сухие, лёгкие и старые. Кык! Кык! Пете совсем нечего делать. Он не знает, как позвать: Муж-и-Повелитель или Лёка?
Петя просто скрипит дверью. Муж-и-Повелитель оборачивается, и лицо у него как косточка на счётах.
– Мне нечего делать, – говорит Петя.
Муж-и-Повелитель смотрит на него и жуёт губами. Раньше Петя думал, что он что-нибудь сладкое жуёт. Но теперь знает, что никто бы ему столько сладкого не дал. Он просто так жуёт, без еды.
– Иди сюда, я тебе игру сделаю. Это замечательная игра.
Муж-и-Повелитель берёт газету и ножницы, газету складывает в несколько раз, так что она делается толстой. Потом ножницами режет её сверху.
Сперва режет кругло: это голова.
Потом режет узко: это шея.
Потом режет длинно: это туловище и ноги.
И, наконец, совсем тонко: это руки.
– Раз-два-три! – говорит он и перестаёт жевать.
Но тут падают ножницы. Он их не поднимает и сердится на Петю:
– Оставь, оставь! Пусть валяются! Лучше посмотри, что у нас вышло!
И разворачивает то, что осталось от газеты. Получается много-много газетных человечков. Они держатся за руки, и ноги у них тоже соединены – носок одного к носку другого!
– А?! – радуется Муж-и-Повелитель. – Видал? Теперь будешь играть – не наиграешься! Я всё детство с ними провёл!
Петя берёт этих человечков с газетными лицами. Они все одинаковые и свисают, как ёлочные гирлянды. Один раз – это было давно, ещё зимой, – Петя видел, как мама наряжала ёлку.
Она думала, что он уже спит, а он не спал – сделал в одеяле окошечко и смотрел.
– Ты как будто не рад, – удивляется Муж-и-Повелитель.
– Нет, я рад, – говорит Петя.
Ему хочется спросить, как с ними играть. А ещё – что такое «Лёка».
– Ну, теперь иди, – говорит Муж-и-Повелитель.
А счёты лежат на столе. И у каждой костяшечки своё лицо.
Слышно, как хлопает дверь, и Нина Игоревна стряхивает в сенях пальто.
Петя скорей подбегает к столу:
– А вы мне дадите пощёлкать?
Муж-и-Повелитель кладёт на его плечо руку – лёгкую, тоже как из дерева.
– Никогда не трогай мои счёты, – говорит он медленно и тихо.
Но Нина Игоревна всё же слышит.
– Не пугай ребёнка! – кричит она из-за двери. – Он и так вялый.
Петя осторожно складывает газетных человечков – голова к голове, ручки к ручкам – и идёт в свою комнату. Он вытаскивает из-под кровати чемодан и кладёт человечков на самое дно.
Ему хочется заплакать.
Ему почему-то жалко Мужа-и-Повелителя, будто он меньше Пети. Вот подарил ему своих человечков, в которых играл всё детство.
А Пете они не понравились.
Имя замечательной австрийской писательницы Ренаты Велш хорошо известно читателям разных стран. Её книги удостоены самых престижных литературных премий.
Ренате Велш родилась в 1937 году в Вене. И никогда не разлучалась надолго с этим замечательным городом. Здесь училась в университете, здесь выросли три её сына, здесь она работала и работает на радио и в различных журналах, здесь долгие годы вела детскую литературную студию.
Писать Ренате начала рано, еще в детстве – «чтобы познать саму себя». С тех пор ею написано немало книг для детей и взрослых. Книг серьезных и глубоких, озорных и веселых, мудрых и добрых.
Так, в забавной сказочной повести «Мышиный переполох» рассказывается о том, как спасшиеся от наводнения мыши преобразили жизнь приютившей их семьи, преподав им урок доброты и понимания.
Ренате Велш часто пишет о людях, попавших в беду, об отверженных, инвалидах. Но книги её лишены сентиментальности, ведь она хочет помочь, а не разжалобить. «Я думаю, – признавалась писательница, – что книги призваны дарить надежду, что они помогают расширять кругозор и понять непонятное, что они дают язык тем, кто ещё не умеет говорить сам за себя. Я пишу в надежде на надежду…»
В жизни немало проблем, и не все они разрешимы. Это в жизни. Но ведь писатель ещё немножко и волшебник, и, значит, может (и должен!) творить чудеса. Именно о таком чуде, примирившем большое и весьма темпераментное семейство, повествуется в рассказе, который мы предлагаем нашим читателям.
Ольга Мяэотс
Перевод Ольги Мяэотс
Бабушка печёт огромный торт. Завтра у дедушки день рождения – семьдесят лет. Съедутся все дети и внуки. Большой шоколадный кекс уже красуется на буфете.
«Вот все соберутся, и снова затеют ссору», – вздыхает бабушка. Старший сын болеет за футбольную команду зелёно-жёлтых, средний – за красно-белых, а младший – за сине-фиолетовых. Так что отцу вечно приходится их разнимать, словно судье на поле. А ещё сыновья спорят о политике, и о телепередачах, и о марках автомобилей, и о воспитании – обо всём.
Лишь в одном они сходятся – всем нравится бабушкино угощение. Особенно кексы.
Не только сыновья ссорятся, и жены их тоже, а глядя на родителей, и дети лезут в драку. Но дедушка всё равно пригласил всех на день рождения. Он всех любит. А бабушка любит мир, цветы и духовую музыку.
– Сварю-ка я, пожалуй, гуляш, – говорит она дедушке. – Да поострее, чтобы у всех дух перехватило, и никто ничего сказать не мог. Тогда всем будет не до споров.
Дедушка одобрительно улыбается.
– Принеси-ка мне луку из подвала, – просит бабушка.
И дедушка отправляется в подвал.
На следующий день бабушка варит огромную кастрюлю супа.
Приезжают сыновья с жёнами и детьми, привозят подарки. Дедушка всех вежливо благодарит: за тапки, пусть они и малы, за табак, ничего, что он такой не курит, за книгу, которую прочёл ещё в прошлом году.
Бабушка зовёт гостей к столу. Она знает: стоит на минуту замешкаться, и ссоры не миновать. Бабушка ставит на стол супницу с гуляшом и снимает крышку.
В комнате распространяется удивительный аромат. О чудо – из супницы вырастают тюльпаны: красные, белые, жёлтые, пёстрые – их всё больше и больше.
Гости раскрыли рты от изумления. Один бутон ткнулся маленькому Франци прямо в нос. Апчхи! – Щекотно!
Дедушка чешет затылок. «Не иначе я вчера луковицы перепутал: вместо лука принес тюльпаны, – бормочет он. – Видно, старею».
Но бабушка на него не сердится, а лишь ласково хлопает по руке.
Весь день гости ведут себя смирно, и в доме царят покой и счастье.
Отведал ли кто в тот раз праздничный гуляш – не знаю, в окно мне было не разглядеть. А вот торт и кекс съели дочиста – и крошек не осталось. И ещё запомнился мне огромный букет тюльпанов на праздничном столе. Сам видел.
У сосульки льёт из носа,
Стала, бедная, курноса.
Грач к ней прибыл участковый,
Старый, опытный, толковый.
По сосульке он стучал
И болезни исключал:
– Не мигрень,
Не скарлатина,
Не ветрянка,
Не ангина,
Не краснуха,
Не бронхит,
Не подагра,
Не колит
И уж точно не ячмень…
А сосулька:
– Звень, звень, звень.
– Ах, сосулька, дорогая, —
Грач сказал, себя ругая
За склероз. – Ты не больна,
Это, знаешь ли,
Весна!
Я чашку разбила, я блюдце разбила,
Тарелку разбила в обед.
Разбитую чашку я очень любила,
А счастья все нету и нет!
Когда же мне, мама, судьба улыбнётся,
Когда приготовит сюрприз?
– Для этого, – мама сказала, – придётся
разбить наш столовый сервиз!
Рогатый жёлтый месяц
Сиял на небесах,
Из дома вышла кошка
С ромашками в усах.
Вся юбочка в оборках,
А шляпка – просто «Ах!..»
Спешит куда-то кошка
С ромашками в усах.
– Ах, дорогая Кошка! –
Сказал я, чуть дыша. –
Вас проводить немножко?
Уж больно хороша!
Но хвостиком махнула
И скрылась в лопухах
Застенчивая кошка
С ромашками в усах.
У жирафа
во-от
какая
шея!
Метра
два!..
А может,
и длиннее!
Думает
жираф:
«Я
выше
всех!»
И
на небо
смотрит
сверху
вверх!
Наигравшись во всевозможные компьютерные «стрелялки» и «бродилки», ты, наверное, и представить себе не можешь, как это жили твои предки лет эдак сто или двести назад. Бедные люди! Ведь у них же не было компьютера! Во что они вообще могли играть дома? Тоска зеленая!
А вот тут ты как раз сильно ошибаешься. Наши с тобой прабабушки и прадедушки еще как умели развлекаться! В какие только игры они не играли, собираясь веселой и дружной компанией! А что оставалось делать – ведь компьютера же у них не было…
Одной из самых любимых была игра в «живые шарады». Присутствующие делились на две команды, и одна из них сначала загадывала какое-нибудь слово, составленное из нескольких других, скажем, пар-ад, стой-кость, гриф-ель, приз-рак и т.д. Затем эта команда показывала другой команде части задуманного слова, а потом и само это слово (например, пар, ад и парад ) в виде забавных немых сценок. По этой пантомиме и нужно отгадать задуманное слово.
Для того, чтобы хорошо играть в шарады надо иметь не только артистические способности, но и сообразительность, и чувство юмора. Вот почему «живые шарады» любили и взрослые и дети. В эту замечательную веселую игру с превеликим удовольствием играли Пушкин и Блок, Гоголь и Тургенев, Рахманинов и Шопен, а также многие и многие другие выдающиеся люди. А один наш известный академик-физик как-то в шутку сказал, что лучшим своим изобретением считает шараду, которую он однажды изображал с друзьями. Загадано тогда было имя знаменитого голландского ученого и писателя 16-го века Эразма Роттердамского. А изображалось это так: сначала перед зрителями появились несколько ребят и хором (разом) сказали «Э!» (то есть «Э разом», а слышится «Эразм»), а потом один из них подбежал к даме из другой команды и шутливо потер ей рот (получилось «Рот тер дамский»). Интересно, что эту же шараду загадывал в юности и знаменитый музыкант Мстислав Ростропович.
Но в шарады можно играть и в одиночку, если загаданное слово описать (сначала по частям, а затем и в целом) в кратком стихотворении. Ну, например, слово стойкость можно описать так:
Суровый оклик часового,
И то, что любят грызть собаки,
А в целом – доблесть рядового
Бойца в походе иль атаке.
А в этой старой шараде зашифровано слово борода (бор-ода):
Начало слова – лес,
Конец – стихотворенье,
А целое растет,
Хотя и не растенье.
Шарады стихотворные появились практически одновременно с живыми шарадами, в конце 17-го века века во Франции (кстати, само слово «шарада» происходит от французского charade – беседа, болтовня ), откуда попали в Россию и другие страны. Вот только в «живые шарады» сейчас, увы, играют все реже, зато стихотворные продолжают жить, украшая страницы множества газет, журналов и занимательных книг. Отгадывание (и придумывание) шарад по-прежнему одна из лучших игр со словами.
Попробуй теперь отгадать несколько моих шарад:
Рожденный ползать извивается вначале,
За ним пилот прославленный парит,
А кто меня испытывал, едва ли
Отныне по ночам спокойно спит.
Корова вам подскажет первый слог,
Смеясь, легко отыщете другой.
Ответ садится нагло на пирог
Иль чешет крылья заднею ногой.
Слог первый ты отыщешь в алфавите,
Второй средь книжек ждет тебя давно,
А целое есть в пухе и в граните,
Хотя его увидеть не дано.
Вот первый слог, он раньше жил в Иране,
Второй за ним влачился до заката,
А их союз на ручке милой пани
Переливался и сверкал когда-то.
[Ответы: 1. Уж-ас. 2. Му-ха. 3. А-том. 4. Перс-тень.]
Хотя «живые шарады» со временем становятся все менее «живыми», на смену им приходят новые разновидности шарад. Две из них – шароиды и кубраёчки – особенно любимы игроками в «Что? Где? Когда?» и ими же, похоже, придуманы.
Первые шароиды – почти твои ровесники и появились на свет совсем недавно, в 1994 году (идею и название шароидам придумал житель украинского города Харьков Павел Мартынов). В них также загадываются слова, составленные из нескольких других, но, в отличие от шарад, эти «внутренние» слова образуют некое осмысленное выражение, например: ТРУБА-ДУР, ШАР-АДА, ГОР-ДЫНЯ, КАРА-ПУЗ, ТОВАР-ИЩИ и т.д. Вся загадка заключается в одной фразе – в ней сначала описывается то самое выражение ( шар ада, гор дыня, … ), а потом и все слово целиком. Как правило, получается смешная, но и непростая одновременно, головоломка. Скажем, слово ТРУБАДУР будет зашифровано так: Духовой инструмент очень глупых женщин, или средневековый певец . Вот еще два шароида: Усатое млекопитающее теплого времени года, или зажаренный кусок мяса. (Ответ: кот-лета). Мелкий мусор древнего индейца, или частичка отбросов. (Ответ: сор-инка).
Интересно, сможешь ли ты разгадать эти шароиды: 1. Конспиративная квартира самок домашнего животного, или букашка. 2. Горный козел знаменитого комика, или двигатель. 3. Место стоянки жалящих насекомых, или мушкетер. 4. Короткое мычание древнеегипетского бога, или чепуха.
[Ответы: 1. Коз-явка. 2. Тур-бина. 3. Порт-ос. 4. Му-ра.]
Еще одни двоюродные родственники шарад, кубраёчки, тоже родились недавно, однако их изобретатель неизвестен. Как и в шароидах, в кубраечках загадываются слова, в которых спрятано какое-нибудь словосочетание, но описываются они иначе – каждое из слов-слагаемых заменяется на противоположное. Так, если мы берем, например, слово шарада (т.е. «шар ада»), то после «переворачивания» оно превратится в куб рая , — отсюда и пошло название игры. Вот по такому-то «перевернутому» выражению (некоторые из них не всегда можно найти в словарях, но пусть тебя это не смущает) и надо разгадать искомое слово. Еще несколько кубраёчков: Успех велик. (Ответ: крах-мал). Свобода глупости. (Ответ: умо-заключение).
Очень часто задание в кубраёчках задается в виде вопроса «Почему не говорят…». К примеру: Почему не говорят «куб рая»? Тогда ответ звучит так: Потому что говорят «шар-ада» . Такая словесная игра так и называется «Почему не говорят…?». Полюбуйся на другие почемунеговорилки: Почему не говорят «пёс зимы»? (Потому что говорят «Кот-лета»). Почему не говорят «пятерок рай»? (Потому что говорят «пар-ад»).
Иногда части из загаданного слова заменяются в почемунеговорилках не противоположными по смыслу (то есть антонимами), а, наоборот, близкими (то есть синонимами). Например: Почему не говорят «дубина об живот»? (Потому что говорят «кол-о-бок»). Или: Почему не говорят «грабитель севера»? (Потому что говорят «вор-юга»). А в некоторых случаях одно слово заменяют антонимом, а другое – синонимом. Как в этой почемунеговорилке: Почему не говорят «стар ишак»? (Потому что говорят «нов-осёл»).
Посмотрим, как ты отгадаешь эти кубраёчки и почемунеговорилки: 1.Одно личико. 2. Против трусости! 3. Задница долин. 4. Надкошка. 5. Почему не говорят «продай Волгу»? 6. Почему не говорят «после шашек»? 7. Почему не говорят «этот изменяет»? 8. Почему не говорят «юбка-девка»?
[Ответы: 1. Сто-рож. 2. За-мужество. 3. Гор-лица. 4. Под-мышка. 5. Потому что говорят «купи-дон». 6. Потому что говорят «до-лото». 7. Потому что говорят «та-верна». 8. Потому что говорят «рубаха-парень.]
Вот видишь, какая симпатичная троица – шароиды, кубраёчки и почемунеговорилки – выросла из старинной словесной забавы под названием «шарады». Я надеюсь, ты обязательно попробуешь придумать свои примеры. Ведь это такое удовольствие – вглядываться, вслушиваться в слова, открывая в них новые смыслы. И может быть ты, как и я, захочешь поделиться с кем-нибудь своей шарадостью от этих чудесных превращений слов…
Привет, коллега! Я тоже люблю читать. В восьмом классе мне понравился роман «Анна Каренина». Книга, в общем-то, грустная. Однако есть там одно бодрое местечко. Это когда удачливый Вронский оплошал на конноспортивных соревнованиях. И мне ни капли его не было жалко. Ведь обскакал Вронского офицер по фамилии Махотин. «Вдруг родственник?» – думал я. Без особой, правда, надежда. Предки мои происходили из Вятской губернии и в гвардии не служили. Но все равно было приятно. Будто Лев Николаевич Толстой по плечу меня похлопал.
Принялся я читать с новой силой. Толпа замечательных героев обступила меня: Бендер, Пуаро, Куролесов, Петушков, Иван Топорышкин, Прохоров Сазон…Но Махотин почему-то больше не попадался. И тогда я решил сам книжки писать. Беспроигрышный, скажу тебе, вариант. На каждой книге твоя фамилия печатается как минимум дважды.
Лев Николаевич за сочиненные мной стихи, рассказы, сказки по плечу меня уже не сможет похлопать. Поэтому вся надежда на тебя.
До новых встреч!
Твой Сергей Махотин
Неизвестно, о чем мечтала Таня Косарева, когда ее вызвали к доске читать наизусть Пушкина. Она, будто очнувшись, тряхнула головой и начала мягким певучим голосом:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестиклассник Серафим
На перепутье мне явился…
Девятый класс захохотал. Молодая учительница не выдержала и засмеялась тоже. Улыбнулась и Таня. «Надо же, – удивилась про себя, – какая оговорка смешная!»
Никто примерную Таню не заподозрил в озорстве. Все видели, что она случайно оговорилась. От этого было еще смешнее. Кто-то крикнул, что в шестых классах и правда есть Серафим. Решили, что на перемене его нужно отыскать. В общем, урок был скомкан.
Серафим Перецын ничего этого не знал. Шла география. Географ Юрьич рассказывал про лесотундру. День шел, как обычно, и не обещал сюрпризов.
И перемена началась, как обычно, шумно и бестолково. Скользкий линолеум в коридоре, крики и беготня. Перецын не сразу обнаружил, что оказался вдруг в окружении взрослых ребят. Те смеялись и похохатывали, глядя на него свысока, и беспрестанно повторяли: «Шестиклассник Серафим!»
Наконец, это им наскучило, и они ушли, оставив его в покое. К Перецыну приблизились шестиклассники. Толстый Юрка Бурлакин, показывая на него пальцем, крикнул во все горло: «Шестиклассник Серафим!» И все захохотали, даже девочки.
Впервые в жизни Перецын ощутил одиночество.
Его называли Серафимом одни учителя. Дома всегда звали Симой. В классе тоже Симой и еще Перцем. На Перца он охотно отзывался, ибо имя своё не любил. Но что поделаешь, раз так назвали…
– Зря ты, – говорила мама. – Красивое имя. Дедушка твой был Серафим Львович, папа Лев Серафимович, ты опять Серафим Львович. Родится у тебя сын – будет Лев Серафимович. И не прервется цепочка поколений.
– А если дочь?
– Что?
– Если родится дочь?
– А не беда, – смеялась мама и ворошила его рыжеватые волосы. – Что-нибудь придумаем.
Новое прозвище прилепилось к нему, как липучка. Прозвище обидное и странное. Ну, как можно обижаться на «шестиклассника Серафима», когда он и есть шестиклассник Серафим! Но было все равно горько на душе. Он пробовал отвечать обидчикам тем же, кричал в ответ: «А ты – шестиклассник Юрка! А ты – шестиклассник Славка!» Без толку. Издевательски звучало только его прозвище – «шестиклассник Серафим».
Он перестал улыбаться, нахватал двоек и похудел.
– Что происходит? – недоумевал географ Юрьич. – Что с твоим взглядом, Перецын? Он потух! С таким взглядом ты завалишь мне районную олимпиаду.
– А он у нас «шестиклассник Серафим»! – гоготнул на задней парте Юрка Бурлакин.
Класс захихикал. Юрьич, ничего не поняв, лишь развел руками.
Как-то на лестнице его окликнула Таня.
– Привет, шестиклассник Серафим! Вот, значит, ты какой. Совсем не страшный Серафим. А я из-за тебя чуть четверку не получила.
«Ненормальная», – подумал Перецын.
– Да не дуйся, я ведь не нарочно. Ты сам-то «Пророка» читал?
– Какого еще пророка?
– Пушкинского, какого! Прочитай, развеселишься.
Об этом нелепом разговоре он вспомнил через несколько дней, когда вытирал пыль с книжной полки. Бросил на подоконник тряпку и вытащил Пушкина в мягкой обложке. «Пророк» обнаружился на 156 странице.
Стихотворение поразило Перецына.
Строчки вспыхивали, как ожившие вулканы, непонятные и страшные: «неба содроганье», «жало мудрыя змеи», «отверзлись вещие зеницы»! Что это за шестикрылый Серафим такой? Зачем он вырывает у героя язык, грудь ему рассекает мечом? А герой, этот самый пророк, не умирает, несмотря на ужасные пытки. Ему даже как будто и не больно. Сейчас встанет, как ни в чем не бывало, и пойдет глаголом жечь сердца людей. Тоже непонятно: зачем их жечь и что вообще значит – «жечь глаголом»? Много было в стихотворении странного, оно волновало, беспокоило. «Гад морских подводный ход» пробирал до мурашек.
– Сима, ты уже убрал свою комнату? – крикнула из кухни мама.
Он сунул Пушкина в школьный рюкзак и взялся за веник.
Перецына продолжали дразнить. Но он уже привык к своему одиночеству и не испытывал прежней горечи. Двойки он исправил, не географической олимпиаде заработал грамоту, и Юрьич досрочно наградил его годовой пятеркой. Все это случилось как бы само собой и потому не слишком обрадовало. Иная радость согревала его душу. «Пророка» он уже давно знал наизусть. Знал, что означают вышедшие из употребления слова: виждь, внемли, десница. Но самое главное, он полюбил свое имя – Серафим.
Зима в том году выдалась снежной, морозной и долгой. Прихватила март. А в апреле вдруг сразу стало тепло, почти жарко. Грохотали оттаявшие водосточные трубы. Повсюду текли бурливые ручьи и речки. Вода заливала подвалы, выталкивала крышки канализационных люков. В один из таких люков Серафим и провалился.
Рядом со школой возвышалась гора строительного песка, оставшаяся еще с прошлогоднего ремонта. На горе стоял брошенный рабочими большой деревянный барабан без электрокабеля. Вода подточила песок. Барабан качнулся и покатился, набирая скорость, в сторону стройплощадки.
Серафим коротал большую перемену, бесцельно слоняясь по школьному двору. Когда он увидел мчащуюся огромную катушку, у него похолодел затылок. У турника, с закрытыми глазами, подставив солнцу лицо и шею, загорала старшеклассница. Барабан почти бесшумно летел прямо на нее. Оставалось каких-то метров десять.
– Беги! – выкрикнул Серафим сухим ртом, сам бросился к ней через поребрик и ухнул с головой в ледяную воду…
Врач определил воспаление легких.
Через неделю домой к Серафиму пришла Таня Косарева. Она о чем-то поговорила с мамой и вошла к нему в комнату.
– Можно?
«Ненормальная», – узнал ее Серафим.
– Меня зовут Таня. Здравствуй.
– Здравствуй. Меня – Серафим.
– Я знаю, – Таня улыбнулась. – Ты мне даже снился.
«Ненормальная и красивая», – подумал Серафим. У него опять начали гореть щеки и лоб, поднималась температура. Хотелось выбраться из-под одеяла, но он не смел.
– Я пришла тебя поблагодарить, – сказала Таня, помолчав. – Ты меня спас.
Серафим с трудом сообразил, что это на нее катился тогда деревянный барабан. Голова налилась свинцом. Он попробовал приподняться.
– Лежи, лежи, – забеспокоилась Таня. – Я сейчас уйду, к тебе нельзя надолго.
Она вытащила из сумки двухлитровую бутылку лимонада и три апельсина.
– Поправляйся. Ты теперь мой друг, мне тебя Бог послал. Не сердись на меня, пожалуйста.
Она наклонилась и поцеловала его в горящий лоб. Губы были прохладны. Серафим зажмурился и не спешил открывать глаза, не зная, что говорить и как себя вести с красивой Таней. А потом он уснул.
«Почему у тебя шесть крыльев?» – спросил он во сне.
«Не крыльев – крыл», – поправил его ангел.
«А у меня такие будут, я ведь тоже Серафим?»
«Будут, но не скоро. Не торопи время свое»,
«Я слышу тебя, но не вижу твоего лица. Какой ты?»
«Нельзя тебе видеть лица моего. Живи, мальчик».
Кризис миновал. Болезнь медленно отпускала Серафима. До летних каникул он провалялся дома. В школе Юрьич настоял, чтобы Перецына перевели в седьмой класс вместе со всеми, ручаясь, что за лето тот все наверстает. Так оно и случилось. А когда наступил сентябрь, Серафима уже не дразнили. Потому что прозвище «семиклассник Серафим» даже Юрке Бурлакину казалось лишенным всякого смысла и юмора.
Мане Меерович
На табуретке у кровати
пипетка, кукла, эфедрин,
резиновый цыпленок в вате,
засохший рыжий мандарин.
Играет гаммы дочка Каца
внизу, под слоем кирпичей;
с окошка скучно смотрит кактус,
пылинки плавают в луче.
Скорей, пока никто не слышит,
и доктор вышел в коридор,
к окну с постели, только тише –
и можно выглянуть во двор!
Под снегом спавшие карнизы
уже отмыли зимний грим,
надвинув низко капор сизый,
гуляют голуби по ним.
А высоко, над людным сквером,
барашков белых череда:
они, мохнатые, наверно,
из южных стран идут сюда.
И там, где, утомясь от бега,
ложится стадо на покой,
вокруг него светлеет небо,
и нимб сияет золотой.
И если б смолк дворовый гомон,
не хлопал дверцей самосвал,
и на окне атласный голубь
немного тише ворковал,
то, верно, слышно было б Мане
через оконный переплет,
как в синем небе-океане
пастух задумчивый поет.
Рисунки с тетрадками
В папку сложив,
Завёл я, как папа,
Рабочий архив.
В нём письма
И первая – с двойкой! – тетрадь,
Всё то,
Что полезно порой вспоминать.
Когда-нибудь я
Свой архив полистаю,
И старые прописи
Сразу узнаю,
И в прописях
Первое слово найду –
Какое хорошее слово:
«Ау!»
Когда-нибудь я
Старшеклассником буду,
Но эти каракули
Я не забуду.
– Ау! –
Я с улыбкою снова прочту,
И детство мне тихо ответит:
– Ау!..
Кувырок у меня всегда выходил вбок. Потому что голова у меня не круглая. Ну и что? Мне это даже нравится. Да и ребята попривыкли. И наш учитель физкультуры только посмеивался, бывало, когда я постою на голове, постою и набок валюсь.
Он вообще толстый такой был, добродушный. Задумчивый. Всё ладонью по груди шлёпал, искал, где у него свисток болтается. А свисток маленький был, и вообще не свисток, а манок на уток – свись-свись, – ничего не слышно. Однажды проходили соревнования – бег на сто метров. Мы согнулись на низком старте в напряжении. Стоим, ждём. А свистка всё нет. Оборачиваемся – а он сидит, на солнышке дремлет. Увидел нас:
– А! Что же вы? Пошли, пошли…
А секундомер давно уже – тик-тик-тик.
Вот такой он был. И однажды – исчез. Вернее, пришел на урок другой. Совсем. По фамилии Ционский. Сначала он мне понравился: молодой, подтянутый. И свисток – три дудки. Громкий, резкий.
Ционский нам сразу же такую дал разминку, что ночью потом никто заснуть не мог – кости гудели.
— Я, – говорит, – сделаю из вас людей!!
А после разминки устроил всем нам испытание.
– Присесть на одной ноге!
Только шестеро смогли. И я.
– Теперь встать на одной ноге!
И вдруг – встаю один я. Остальные валятся.
– Фамилия?
– Горохов.
– Я, – говорит, – беру тебя к себе в спортшколу…
Потом ещё на велотрек записал и в бассейн. И пошло! Раньше после уроков я с друзьями во дворе сидел. Ефремов со своими рыжими кудрями. Соминич в зелёном свитере. Хохмили. Смеялись. А теперь я занятой стал. Только прохожу мимо:
– Привет, ребята!
– К Ционскому пошел? Ну, вали, вали.
А Ционский всё человека из меня делал – раз-два, раэ-два! И действительно, я здорово изменился. Раньше, скажем, походка у меня была необычная: я так правой рукой двигал внизу. Меня все издалека узнавали:
– А вон Горох наш гребёт!
А теперь не узнают.
Потом постричься велел коротко. Мне вообще шла причёска, но раз надо…
И вот примерно к весне я уже быстрей всех бегал. Ционский смотрит, глаза щурит:
– Я, – говорит, – узнавал, ты к тому же отличник, и вообще…
– Да, – говорю, – так уж вышло.
– Пожалуй, – говорит, – я за тебя возьмусь. Сделаю хоть из тебя человека.
И вот в воскресенье заезжает за мной на своей машине. Сигналит под окном. Я выхожу. Едем.
– Что это, – спрашивает, – на тебе за хламида?
А на мне вельветка была, ещё бабушка сшила. Пообтрепалась, конечно, но я её любил.
– Завтра снимешь. Спортобщество тебе куртку выдаст, стального цвета. Форменную.
Едем.
– А чего заспанный такой?
– Да спал.
– Ты, я вижу, любишь поспать.
– Ага. Люблю.
– Придётся бросить.
– Да я после обеда.
– Да… И ешь ты много, парень. Придётся об этом забыть.
– Понимаете, очень уж вкусный был обед. Холодец. Давно так ножек в продаже не было. И вдруг входит моя тётка в мясной и видит на прилавке четыре коровьих ноги. Она, конечно, схватила их сразу. Обрадовалась. Так прямо домой и вбежала – на четырех коровьих ногах…
Ционский слушает и внимательно так на меня смотрит.
– Знаешь, – говорит, – я давно за тобой замечаю. Что-то ты часто фантазируешь. Брось. А то ничего у нас не выйдет.
И тут вдруг такое зло меня взяло!
Прическу состригли, походку изменили, разговоры свои оставь, от этого откажись, то брось, это забудь, – что такое?! Скоро вообще ничего от меня не останется. Уж и не я буду, а так, приложение к шиповкам.
– Понимаешь, – говорит Ционский, – задумали мы одно дело. Создать летний показательный лагерь. Из образцовых ребят, эталонных. Для кино будем снимать, в журналы.
«Да, – подумал я, – представляю, какая там будет тоска!»
Что-то не захотелось мне быть эталоном.
– Сейчас, – говорит, – тебе только испытание пройти – и всё.
«Ну ладно!» – думаю.
И вот вхожу в зал. За столом – комиссия. Сбоку шкаф.
– Ну, расскажите о себе. Какими видами спорта занимаетесь?
– Я? Да никакими. В футбол иногда гоняем. Помню, однажды дотемна гоняли. Мяча уж не было видно. Тогда мы натерли его чесноком и по запаху играли.
– Та-а-к, – озадачены.
– Ну, а какую вообще работу ведёте?
– Где? Во дворе?
– Ну, хотя бы.
– Недавно кошачью почту наладили.
– Та-а-к,–зашептались.
– Ну, а вообще как? С девочками дружите?
– Была одна. Зимой. Очень любила по морозу гулять, через весь город. Я побелею весь, дрожу, а она – хоть бы что – румяная, смеётся.
– Ну, а дальше?
– А дальше весна пришла.
– Ну и что?
– Ну, понятно, и растаяла она.
Тут Ционский вспылил, вскочил и в шкаф ушёл. И дверью хлопнул.
– Как же это, — говорю, – он в шкаф-то ушел?
– Это не шкаф. Там у нас ещё одна комната.
– А-а, понятно.
Шепчутся.
— Подождите пока в коридоре, мы вас вызовем.
Вышел в коридор. Тут взбешённый Ционский подбегает.
— Эх ты, не мог уж удержаться! И эти выдумки твои…
– А если мне нравится выдумывать?
– Мало ли что тебе нравится! Иногда приходится отказыватсья от своих слабостей. Да и не только от слабостей! Вообще ради успеха приходится от себя отказываться!
– А я, – говорю, – не хочу. Понимаете?
И ушёл. Домой уже пешком шёл.
Во дворе друзья мои сидят. Сначала они вообще не хотели принимать меня в беседу.
– Иди, – говорят, – к своим эталонам!
Но потом ничего, разговорились
А вечером я собрал портфель и в бассейн пошёл. Я вообще люблю поплавать. Но не для рекордов, а так, для удовольствия.
Плыву я, и вдруг рядом Ционский плюхается.
– Послушай, – говорит, – дело есть…
Ничего я ему не сказал. Только молча отплыл по-собачьи.
Перевод Леонида Мезинова
- Тебя просили опустить
Письмо, ты помнишь, котик?
- Письмо? Да мог ли я забыть?
Клянусь здоровьем тёти!
- Забыть, мой зайчик, не беда,
Вот лгать старушке тёте...
- Письмо отправил я, когда
Была ты на работе.
- Тогда ты вспомнишь, спору нет,
И мне ответишь, мышка,
Какого цвета был конверт
У этого письмишка?
- Конечно, тётя! Чудный цвет,
Неяркий, но красивый.
- И все же ты отнёс конверт
Зелёный или синий?
- Твоё письмо - в руках нести?!
А если нападенье?
Его я спрятал на груди
И нёс - как донесенье!
А забежав за уголок,
Тотчас же бросил в ящик.
- Ответ прекрасный, голубок,
К тому же - подходящий.
- Да, чтоб достать его рукой,
На цыпочки поднялся.
- И не упал?.. Ах, Боже мой,
Как козлик мой старался!
- Минуты две - нет, три! - пыхтел,
А подошел военный
И даже чуточку присел –
Такой был здоровенный!
Потом две девочки прошли...
Такси промчалось вроде...
Корову мимо провели.
Клянусь здоровьем тёти!
Потом купил я эскимо
У дома... Вот как было!
- Всё было, ослик, лишь письмо
Я дать тебе забыла!
Опустилась под берега, обмелела Пинега. Что за речка? Курица перебредёт. Над песчаным дном – на ладонь воды. Легко нести такую воду реке, течение так и тянет.
А с берега, из деревни, доносится ток-ток-стукоток. На этот стукоток я и пошёл. Но как подошёл ближе к дому большому, почерневшему от времени и дождей, так меня и оглушило: бум! Будто великан по железной крыше – бум-м! Сначала он как бы прилаживался дробной стукоталкой, а потом со всего маху и бумкнул. От такого удара дом в землю по брови уйдёт. Но где тут железная крыша? И где тот великан?
А вышел из-за дома обыкновенных размеров человек, пожалуй, пониже меня. Тут он живёт, тут и лодки ладит. Лодейный мастер Иван Васильевич. По-за домом на деревянной колодке, будто сапог, растянута у него лодка из жести – шумка. Гремит она, шумит под молотком. Склёпана из нескольких листов. Перевёрнутой десятиметровой акулой лежит. Лодка мне нужна, но не эта акула.
– Раньше осиновки ладил, долбёнки, – говорит Иван Васильевич. – Лёгкие лодки, ходкие. А перевернётся – не утонет.
Обхлопал я ладонью гудящую шумку. Сколько же дней её клепать-собирать?
– А месяц. День в день с утра до вечера.
– Ну, работка! Небось, дорого берёте?
Иван Васильевич смутился, пожал плечами.
– У кого как, – говорит. – Рубликов тридцать, а то и пятьдесят. Ну, конечно, если материал свой дадут. Да я и мало их уже делаю. Пенсии хватает. И силы уж не те. Разве что кто-нибудь попросит. Здесь все свои. Как откажешь?
Походил я по мягким стружкам вокруг лодки. За такие малые деньги неловко и просить старого человека работу делать. А он словно угадал.
– Всю, – говорит, – жизнь работал. Что ж, теперь бросать? Стыдно не работать.
Стыдно не работать! Вот как сказал. Эти простые слова мне теперь как лодочка, на любой глубине и быстрине вынесут. Стыдно не работать.
Глянул я на обмелевшую реку с высоты и замер. Была река совсем плоская, на этой речке ехать на палке, на шесте. И вдруг отразились в ней облака. Ухнуло небо в тёмную воду. И обнаружилась космическая глубина. Как в словах лодейного мастера Ивана Васильевича.
Скажи мне, ты любишь одна оставаться?
А лучше скажи мне – ты любишь бояться?
Тогда нужно дома остаться под вечер,
Чтоб сердце дрожало, как хвостик овечий,
Чтоб тени бродили по тёмной квартире,
Чтоб всеми была ты покинута в мире, –
Ну то есть ушли папа с мамой в кино…
А в доме так страшно, а в доме темно.
Как так – не темно? Значит, выключи свет.
Чтоб мелко дрожать по пути в туалет,
Чтоб кашляли глухо на лестничной клетке,
– Грабители! Воры! К тебе, не к соседке!
Чтоб кто-то тихонько царапал обои,
Как будто бы роя подкоп за стеною…
Уже под кроватью, – ты слышишь? – он дышит.
А вдруг там вампир или – мамочка! – мыши?
Кривится со стенки оскаленный постер.
Ноль два позвонить: «Извините, что поздно…»?
Конечно, ноль два! Почему не ноль два?
Звони поскорее, покуда жива!
Так страшно, так страшно, так страшно, так стра…
Ну вот и родители дома! Пора
На шею кидаться, вопя и рыдая.
Ты любишь бояться?
Я тоже такая.
– Скажите поскорее,
Кого боится мышка?
– Она боится кошки
И больше никого!
– Кого боится кошка?
– Боится злой собаки,
Огромной злой собаки
И больше никого!
– Кого боится злая,
Огромная собака?
– Хозяина боится
И больше никого!
– Зато хозяин храбрый!
Кого ему бояться?
– Боится он хозяйки
И больше никого!
– Но никого на свете
Хозяйка не боится!
Конечно, не боится
Хозяйка никого!
– Ну как же не боится!
Она боится мышки!
Боится только мышки
И больше никого!
В тот день ослик купил себе зелёную шляпу.
– Ну и как? – спросил он медвежонка. – Как я выгляжу?
– Как кастрюля с серыми ушками. Если сейчас тебя взять за ушки, то есть за ручки, и поставить на солнышко, ты будешь обязательно кипятиться.
Обиделся ослик.
– Я кастрюля, кастрюля… – сказал он и заплакал.
– Вот видишь, – грустно покачал головой мишка, – тебя ещё не поставили на солнышко, а ты уже кипятишься. Настоящая кастрюля.
Ещё сильнее обиделся ослик и громко закипел, заплакал. Так он плакал и кипятился весь день.
А к вечеру весь выкипел. Ни слезинки, ни капельки в нём не осталось.
А когда медвежонок хотел его успокоить, снял шляпу и погладил, то от него парок пошёл:
– Пых… Пух…
Белый пар поднялся к небу, а там, в вышине, лёгкие облачка появились.
– Да, – вздохнул медведь, – теперь я знаю, почему облака. Значит, сегодня в мире кто-то плакал и выплакался весь.
Пора было в школу, но пятиклассница Таня Корючкина всё-таки выкроила минут восемнадцать, чтобы просто повертеться перед зеркалом.
«Ах! – повторяла она в который раз. – Вот же он, вот он перед тобой, идеал женской красоты! Тонкий безупречный вкус, изящество форм, грация и обаяние! Ничего не скажешь, только – ах!..»
Восемнадцать минут перед зеркалом пролетели, как одно мгновение. Танька Корючкина схватила портфель с учебниками и бегом помчалась в школу.
Возле раздевалки без дела околачивались Хлопотов и Мымрин, балбесы.
Увидев Корючкину, они сразу же начали её дразнить:
– Дылда! Эй ты, дылда конопатая!
«Вот кто совсем не понимает в женской красоте, – гордо подумала Танька Корючкина. – А ещё какая низкая культура у нас в городе!»
До начала первого урока оставалось две минуты, и Танька Корючкина с размаху запустила в Хлопотова с Мымриным тяжёлым портфелем.
Ломтик лимона – месяц в окне
Едет вдоль моря Ночь на коне
Всадник укутан синим плащом,
Звездные шпоры над каблуком.
Там, на горе, где маслина цветет,
Тихую песню всадник поет,
Только о чем – не могу рассказать,
Слов по-испански не разобрать
Ветер уносит в теплую даль
Те лепестки, что бросает миндаль,
Кажется всаднику, что в темноте
Снег на тропе….
Пыль на дороге, цветы на кустах,
Руки у сердца, вздох на губах,
Все замирает, всадник молчит.
Ночь спит…
Почему, почему
Говорят, коровы — МУ,
Кошки - МЯУ,
ГАВ — собаки,
Овцы — БЕ,
Козы - МЕ,
А киты — ни БЕ, ни МЕ?
Почему киты молчат,
Ничего не говорят,
Если рот у всех китов —
Будь здоров?..
Потому, что киты
В рот набрали воды!
Чтобы жизнь
За шагом шаг
Не прошла вдруг
Просто так,
Ничего
Нельзя в ней делать
Нам с тобою
Просто так:
Просто так
Смотреть в окно,
Просто так
Ходить в кино,
Огорчаться
Просто так,
Просто так
Смеяться,
Расставаться
Просто так,
Просто так
Встречаться.
Почему?
А просто так…
Просто мир
Устроен так.
Он стоит на улице Бомбея у самого тротуара в стороне от мелькающих автомобильных шин. Перед ним расстелен грязный потёртый коврик, и лежит одинокая плоская круглая корзинка. Крышка с неё откинута, и рядом, едва приподнявшись на хвосте и даже не раздув капюшон, вяло покачивается змея. Кобра старая, это видно по отлетевшим в разных местах чешуйкам и по тому, как она неохотно следит за наконечником дудки. Мальчишка то стоит, то садится на корточки перед змеёй и, высвистывая незамысловатую мелодию, поводит дудкой из стороны в сторону.
– Танцуй, танцуй, Наг, – бормочет он.
Всего несколько прохожих стоит перед корзиной. Среди них двое англичан – парень и девушка.
– Какие у змеи страшные зубы! – восхищенно говорит девушка и теснее прижимается к парню. – Look, look, смотри, видишь? 0ни все ядовитые?
– Не все. Кажется, всего несколько зубов, – отвечает парень, делает шаг назад и лезет в карман за мелкими монетами…
Радж вырос в деревне на юге, под Мадрасом. Семья была большая -пятеро детей, четыре девочки. Отец ненавидел жену: четыре липших рта, кто возьмет девчонок без приданого? Нищета. Когда Раджу исполнилось десять лет, отец отправил его в город. Прощаясь, Радж сказал: «Я знаю, все что заработаю, я должен присылать вам. Я буду это делать».
– Смотри-ка, как удивительно, – сказал как-то жене турист-американец в номере отеля, проснувшись и подойдя к окну. – Я только что видел, как из-под земли вылез человек. Пустырь, никого не было видно, и вдруг он появился. Причём, он был в гостиничной форме!
Это он видел Раджа. Тот ночевал на пустыре в яме, над которой растягивал на ночь на четырех палках кусок подобранной на свалке ткани. Форменный китель и брюки он аккуратно складывал и клал под голову. Деньги семье в деревню – несколько рупий – посылал каждые две недели.
– Прежде чем войти в номер или постучать, ты должен посмотреть, не висит ли на дверной ручке ярлык «No disturb!» – «Не беспокоить!». Смотри! – предупреждали его другие слуги.
Однажды Радж не заметил, что ярлык упал и лежит на полу, постучал и приоткрыл дверь.
Его уволили в тот же день.
Новую работу он долго найти не мог. Однажды, когда он брёл по улице, его окликнул старик, сидевший на корточках у тротуара. Около старика стояло несколько плоских круглых корзин, закрытых крышками.
– Да ты, никак, Радж из нашей деревни? Что ты тут делаешь? – спросил старик. – Ты давно оттуда?
Радж рассказал ему свою историю.
– Что ж, помощник мне всегда нужен. Последний, кого я взял, сбежал на прошлой неделе. Ты не боишься змей? – и старик приподнял крышку с одной из корзин. На дне её зашевелилась, потекла толстая чёрная змея. – Это Старый Наг, самая большая моя кобра. Работа у меня простая, но нужны смелость и быстрота. Завтра мне возвратят мангусту, которую я одолжил одному тамилу. Мангуста каждый раз должна загрызать нужную змею. Только её. Ты понял?
– Я согласен на всё. Пусть будет так, – ответил Радж.
Так начались для него новые рабочие дни. Пока перед стариком танцевала кобра, Радж стоял в сторонке, держа мангусту на поводке. Когда старик прятал кобру, Радж быстро сбрасывал крышку с другой, стоявшей рядом, корзинки. Из неё стрелой вылетала змея, как две капли воды похожая на кобру. Но это была рат-снейк, крысиная змея, полоз. Радж отпускал поводок, мангуста одним прыжком набрасывалась на змею и перекусывала ей горло.
-Крысиные змеи дешевы, и их много, а новую кобру надо или покупать, или ехать далеко ловить самому, – объяснял старик. – Что ты делаешь с деньгами, которые я тебе плачу? Ты не купил себе даже новой рубашки вместо старой. Купишь?
Радж покорно кивал.
Как-то, когда они показывали очередной номер, старик покачнулся и, чтобы не лечь, уцепился обеими руками за землю.
– Видно, я совсем плох, – сказал он Раджу, когда народ разошёлся. – Надо кончать. Поеду умирать домой. Продам змей и поеду. Две змеи молодые, за них дадут хорошие деньги, а вот Старый Наг, – он покачал головой, – если его никто не купит, я оставлю его тебе.
Так Радж стал хозяином старой кобры. Он сам сделал себе дудочку, нацепил на неё свисток и начал давать представления. Ни своей мангусты, ни рат-снейка у него не было. Старый Наг каждый раз вылезал из корзины и начинал заученными движениями, даже не глядя на свисток и на дудку, покачивать головой. Покачавшись, он норовил скользнуть назад в корзину.
– Ну, что же ты, – тихо говорил ему Радж, – ещё немного! Я понимаю, как тебе трудно, но потанцуй ещё, прошу тебя. Выше голову, Наг. И, пожалуйста, открой пасть, покажи им зубы.
Никаких ядовитых зубов у Старого Нага не было. Они были вырваны, как у всех змей, которых их владельцы показывают на улицах и площадях Индии.
Так тянулись дни, но последнее время Раджа всё чаще стала посещать мысль: что будет, если Старый Наг умрёт? Что будет делать он один, без змеи?
И ещё – каждую ночь ему стали сниться родная деревня и сестры.
– Выше голову, Наг!
Перевод Бориса Вайнера
Белый лист бумаги
Взял художник в руки.
Белый лист бумаги,
Только и всего.
Кисточку и краски
Вынул он из сумки,
Кисточку и краски,
И больше ничего.
Посидел немножко,
Будто над задачей,
И ушел тихонько,
И унес с собой
Улицу с домами
С лужицей в придачу
И кусочек неба -
Самый голубой.
Я могу как дождик булькать
И как ветер завывать,
Я котом могу мяукать
И голубкой ворковать,
Я могу как утка крякнуть,
Как собака зарычать…
А когда меня попросят -
И как рыба помолчать!
