Мальчик строил лодку.
И построил лодку.
И поплыл по речке
В тихую погодку.
Лодка острым носом
Воду бороздила.
Облако дорогу
Ей загородило.
Мальчик въехал в облако,
В белое, густое.
А за первым облаком –
Облако второе,
Облако пуховое,
Облако из снега.
А за третьим облаком
Начиналось небо.
Мальчик плыл не речкою,
Мальчик плыл по Млечному,
По небу проточному
В сторону восточную.
Мальчик плыл по звёздам,
К месяцу тянулся.
Покатался по небу
И домой вернулся.
После дождичка, в пятницу, из травы показались заячьи уши.
«Зачем они здесь? – подумал Медвежонок и расколол полешко. – Обычно Заяц приходит по субботам».
Подул ветер. Заячьи уши затрепетали, а потом снова встали торчком.
– Удивительные уши! – пробормотал Медвежонок, замахиваясь топориком. – И ветер им нипочём…
«Кррык!» – раскололось последнее полешко.
Медвежонок огляделся и увидел, что рубить ему больше нечего.
Заячьи уши выросли на полвершка и не шевелились.
Медвежонок сел на колоду и стал смотреть.
Уши подросли ещё немного.
«Ничего удивительного, – думал Медвежонок. – В любую пятницу такое могло случиться!»
А уши между тем росли не останавливаясь. Вот они выросли с бузиновый куст, покачнулись и стали расти дальше.
«Прекрасные уши, – подумал Медвежонок. – С такими ушами можно слушать весь лес». И устроился поудобнее.
На левое ухо села птичка.
– Чирик! – крикнула она.
Ухо поморщилось.
– Чирик! Чирик! – закричала птичка и перепорхнула на правое. Правое ухо дёрнулось, и птичка улетела.
А уши продолжали расти.
Вот они поравнялись с сосной, потом подросли ещё чуть-чуть, строго вытянулись и упёрлись самыми кончиками в мохнатое небо.
– Уши, – сказал Медвежонок, – где ваш Заяц?
Уши насторожились.
– Где ваш Заяц, я спрашиваю? – повторил Медвежонок.
Уши потерлись друг о друга, пошуршали что-то и снова вытянулись – от земли до неба.
– Чего только не бывает в пятницу! – пробормотал Медвежонок и встал с колоды…
Пошёл дождь.
Уши потемнели, набухли и теперь уже не казались такими стройными.
«Вот. Теперь вымокнут мои дрова! Если б не эти странные уши, я бы успел их сложить под навес…»
Уши тяжелели с каждой минутой, и по ним ручейками стекала вода.
Одно ухо покачнулось и с шумом повалилось на бузиновый куст, другое всё ещё глядело в небо.
Потом, обломив верхушку сосны, упало и оно.
– Заяц! – сказал Медвежонок. – И тебе не стыдно меня дурачить?
Заяц молчал.
– Нехорошо! – сказал Медвежонок. – Теперь из-за тебя у меня вымокли дрова.
Заяц ничего не ответил.
Шумел дождь, и заячьи уши, как поваленные бурей деревья, выглядывали из травы…
Если вдруг
Придет
Тебе охота
Сделать бутерброд
Из бегемота —
Что тут нужно?
Хлеба ломоток,
Да салата свежего листок;
Может быть,
Немного майонеза,
И,
Конечно,
Нужен —
До зареза! —
Бегемот.
Вот.
Готово.
Ешьте
Бегеброт.
Лишь бы только
Не наоборот!
Роза с Луком
Повстречались где-то,
Где-то
В самой середине лета.
Попеняв
На долгую разлуку,
Роза грустно
Заявила Луку:
— Как ты можешь,
Бедный,
Жить на свете?
Кто тебя
Хоть раз
Встречал в букете?
— Эка невидаль,
Мадам,
В букете!
А вот вас
Держал ли кто
В буфете?
Синяя чашечка
С беленьким дном,
Синяя чашечка
С тёмным пятном,
Думаю, думаю,
Глядя в окно:
«Чудо! Откуда
На чашке пятно?!
Может быть, это пятно неспроста?
Может, у чашки душа не чиста?»
Вот моя бабушка.
Все говорят:
Бабушка – золото,
Бабушка – клад!
Моет посуду,
Стирает бельё, –
Пятен на совести
Нет у неё.
…А у меня на душе не одно
И не второе по счёту пятно.
Хоть бы его керосином свести!
Хоть перочинным ножом соскрести!
Прошлого я вспоминать не хочу
И про вчерашние пятна молчу.
Эх!.. Но сегодня, хоть я ещё мал,
Всё-таки целую парту сломал!
А у подобных ломателей парт
Совесть пятнистая, как леопард.
Синяя чашечка с беленьким дном,
Чашка-бедняжка
С печальным пятном.
Видно, пятно на тебе неспроста:
Видно, душа у тебя не чиста,
Видно, на совести тоже разбой.
Что же мы делать-то будем с тобой?
Я очень люблю ездить, но меня никуда не пускали: ни на Южный полюс, ни на Северный, ни даже к бабушке в город Егорьевск. И вот однажды я сказал волшебные слова.
– Сарына-пына-пок!
И мы сразу очутились с мамой на вокзале. Там стоял поезд. Я подошёл к паровозу и спросил:
– Куда ты собрался ехать?
– В город Его-о-орьевск, к бабушке, – басом ответил паровоз.
– В город Егорьевск? К бабушке? Ведь нам тоже туда надо, – обрадовался я.
Мы сели в поезд и поехали. Мы ехали мимо домов, мимо больших и маленьких собак, мимо других поездов. И мы выехали на луг. Тут наш поезд вдруг остановился. Я, конечно, побежал поглядеть, что случилось.
– Почему мы стоим? – спросил я у паровоза.
– Посмотри, – ответил мне паровоз, – впереди идёт рыжая корова, а за ней рыжий телёнок. Пускай они перейдут через рельсы.
Корова кивнула нам и перешла через рельсы. А за ней побежал рыжий телёнок.
Наш паровоз загудел им вслед:
– Ду-у-у!
Рыжий телёнок остановился и замычал:
– Му-у-у!
Паровоз сердито:
— Ду-у-у-у!
А рыжий телёнок вытянул морду и ещё громче:
– Му-у-у-у-у-у-у!
Тогда наш паровоз как выпустит пары: тш-ш-ш-ш… Ударил пар в куст ольхи, а под кустом стоял телёнок. Посыпались на телёнка листья. Испугался он, побежал, только уже не рыжий, а пятнистый.
А мы поехали дальше. Мы ехали через поля, мимо деревень. А потом въехали в лес. Из окошка я увидел большой красный гриб. Паровоз запыхтел и остановился. Наверно, он тоже увидел красный гриб. Я подбежал к паровозу, кричу:
– Давай поглядим, как растёт гриб.
– Мо-жно-о-о! – прогудел паровоз.
И мы стали смотреть, как растёт красный гриб. Потом мы слушали, как поют птицы. Паровоз даже попробовал подсвистывать птицам: «Фьють-фью-фью». И я тоже попробовал: «Фьють-фью-фью».
Пока мы стояли, солнце спряталось за деревья. Сразу сделалось темно и страшно.
– Поедем поскорее, – сказал я паровозу.
– Не могу-у-у! Впереди путь закрыт.
Вдруг из темноты показались два огромных разноцветных глаза: красный и зелёный. Паровоз испугался, попятился.
– Гу! Гу! Гу! Не бойся, паровоз! Разве ты меня не узнал?
Паровоз зажёг фонарь и увидел сову.
– Не бойся, – сказала сова. – Я буду лететь впереди тебя. Если путь свободен, у меня загорится зелёный глаз. А если путь закрыт – загорится красный.
Мы подождали и увидели: впереди загорелся зелёный глаз.
– Поехали!– крикнул я паровозу. – Это сова подаёт нам сигнал.
И тогда мы помчались быстро-быстро, изо всех сил. И приехали в город Егорьевск.
– Что ж вы так долго ехали? – закричала нам с платформы бабушка.
А я сказал:
– Нет, мы быстро ехали. Очень быстро. Только рыжая корова с телёнком медленно дорогу переходили, и много птиц пело в лесу, и гриб на поляне долго рос. Посмотри, бабушка, какой он большой и красный! Я тебе его привёз в подарок.
Юрка пришел в школу какой-то грустный. Или задумчивый. В общем, не такой какой-то.
Я решил, что он просто не выспался. Или встал не с той ноги. Но Юрка даже на переменах не носился по коридору, не кричал, не толкался. Он стоял у окна и строго на всех поглядывал.
– Ты чего? – спросил я.
– Ничего, – сказал Юрка и опять нахмурился.
Я решил к нему не приставать. Если он что-то придумал, всё равно первый заговорит. Надолго его не хватит.
Но Юрку хватило аж до большой перемены. Наконец, он отвел меня в самый конец коридора и, убедившись, что никто не подслушивает, произнес тихо:
– Скажи, ты мог бы без меня обойтись?
Я сначала подумал, что он про парусник. Мы три дня уже склеивали новую модель у меня дома. Совсем чуть-чуть осталось.
Я огорчился:
– Ты что, не придешь вечером?
– Не в этом дело, – Юрка мотнул головой. – Ты вообще мог бы без меня обойтись?
– Без тебя, что ли, склеить?
– При чем тут склеить! Представь, что меня нет. Что бы ты делал?
– Ну, – я пожал плечами, – подождал бы денек. Клей лучше схватится.
– Ты что, не понимаешь, что ли! – закричал Юрка. – Нет меня и никогда не было! Смог бы?
– Чего ты орешь? – рассердился я. – Чего смог бы?
– Обойтись. Без меня…
«Вот привязался», – подумал я и оглядел Юрку с ног до головы. Ему, пожалуй, пора было постричься. Или хотя бы расческу завести. Волосы у него плясали во все стороны. Левое ухо почему-то было запачкано синей пастой. Из-под пиджака вылез край белой рубашки в горошек.
Никак нельзя было представить, что его нет. Как же нет, когда вот стоит! К стенке прислонился.
Я пожал плечами и спросил:
– А ты без меня?
– Нечестно, – возмутился Юрка. – Я первый спросил. А ты отвечай. Только честно.
– Наверное, смог бы, – честно ответил я. – Если тебя нет, я с тобой вообще бы не познакомился никогда.
– Я так и думал, – вздохнул Юрка и двинулся от меня прочь, бормоча: – Друг называется…
– Постой, – догнал я его. – А ты-то сам смог бы без меня обойтись?
Юрка остановился. Он посмотрел мне прямо в глаза и тоже честно ответил:
– Не знаю… Иногда я думаю, что не смог бы. А иногда, что смог бы.
Мне вдруг сделалось грустно. Все-таки он смог бы без меня обойтись. Иногда, но смог бы… Тьфу ты! Всё настроение испортил.
До конца уроков мы не разговаривали. Изредка я поглядывал на Юрку. Он сидел на своей третьей парте у окна, смотрел на тополь, начинающий уже зеленеть, и неизвестно было, о чём он думает. Наверное, дуется на меня.
Но из школы мы, как всегда, вышли вместе.
Мы шли и молчали. Довольно противно было так идти. Я начинал всё больше и больше на него злиться, и мне стало казаться, что без Юрки я и вправду спокойненько мог бы обойтись. Вдруг он спросил, не поворачивая головы:
– Слушай, а без кого ты вообще не смог бы обойтись?
«Заговорил, наконец!»
– Без родителей, наверно, – ответил я, немного подумав. – А ты?
– Без родителей, конечно, не смог бы.
– А без Пирата?
– Без Пирата? – Юрка остановился и посмотрел на меня. – Ты что! Он, знаешь, как меня всегда ждет! Я только дверь в подъезде открою, а Пират уже лает на весь дом. Радуется, что я пришёл.
– Ну, ладно, – согласился я. – А знаешь, без чего ты уж точно не смог бы обойтись?
– Без чего?
– Без воздуха.
– Ха! Без воздуха никто не смог бы. И без воды тоже.
– Я где-то читал, – вспомнил я, – что когда на Земле не было суши, а был один сплошной океан, люди дышали жабрами. И обходились без воздуха.
– Ну, сказанул! Это ж когда было! Тогда и людей не было.
– Я читал, что были.
– Откуда же они взялись?
– Из космоса. Их высадили осваивать Землю, но потом что-то там случилось, взрыв какой-то, и за ними никто не прилетел. Считалось, что от обезьяны люди произошли, а оказывается – из космоса.
– И негры тоже?
– Ну, да… – кивнул я, правда, не очень уверенно. – И негры. У них же там, в космосе, разные национальности живут.
– А я вот о чём думаю! – воскликнул Юрка. Он опять был прежним. – Вот если самолет идёт на посадку, закладывает ли у мухи уши?
– Чего, чего? У какой ещё мухи?
– Ну, муха в самолете летит! Залетела в самолет, когда он ещё на земле был, где-нибудь на юге. И полетела в Петербург.
Я засмеялся.
– Да я сам видел! – закричал Юрка. – Мы летом возвращались с юга, и с нами муха летела. Даже на нос мне села один раз.
На меня напал такой смех, что я даже портфель в руках не мог держать и поставил его прямо на землю.
– Ой, не могу! – задыхался я, раскачиваясь из стороны в сторону. – На нос села!.. Муха!.. С ушами!..
Юрка с опаской глядел на меня. Потом сам хихикнул раза два и тоже захохотал. Так мы стояли и хохотали прямо посреди тротуара, а прохожие обходили нас и глядели, как на ненормальных.
…Поздно вечером, когда я уже лежал под одеялом, у нас зазвонил телефон. Мама долго кого-то расспрашивала: почему так поздно, ничего ли не случилась? Потом вошла в комнату и позвала:
– Вставай. Тебя Юра к телефону. Говорит, очень срочно.
Я прошлепал на кухню и взял трубку.
– Привет! – услышал я Юркин голос. – Я тут думал… В общем, я, наверно, не смог бы без тебя обойтись. Алло? Ты слышишь?
– Слышу, Юрка, – ответил я, улыбаясь. – Я тоже не смог бы. Честно.
Мы помолчали.
– Ну, ладно, – сказал Юрка. – Тогда, пока?
– Ага. До завтра.
Я тихо повесил трубку.
– Что Юра звонил? – спросила мама. – Ты чему улыбаешься?
– Да так… Мам, как ты думаешь, когда самолет идет на посадку, закладывает ли у мухи уши?
Мама всплеснула руками:
– И это называется «очень срочно»! Нашли, о чём разговаривать по ночам. Нет, я телефон отключу, ей Богу! Иди спать скорей.
И я пошел, хотя спать совсем расхотелось.
Из открытой форточки пахло весной. Прозрачная занавеска чуть подрагивала от влажного воздуха. Сперва осторожно, а затем всё уверенней и громче застучал по подоконнику дождик. К утру, подумал я, он смоет остатки грязноватого талого снега. Первый весенний дождь в этом году.
Длинная старинная винтовая лестница.
Кружится, кружится – никогда не кончится.
А внизу, за окнами, улица плещется,
Усталая, веселая, словно велогонщица!
А здесь ступеньки грязные да перила шаткие.
Винтовая лестница – ржавая пружинка.
С каждым кругом все темней темные площадки,
Лишь мерцает за окном серая снежинка.
А с каждым кругом круче, а с каждым шагом тише.
Только слышно – сыплется сухая штукатурка…
Я давно уже звоню, но никто не вышел.
Крепко заперта жилья древняя шкатулка.
На меня звонки глядят печально и степенно.
Говорят: «Ушли, ушли…» Ну что за околесица!
Как футбольные мячи, взлетают вверх ступени.
Снова вьется подо мной винтовая лестница.
* * *
Помилуй, Боже, стариков,
Их головы и руки!
Мне слышен стук их башмаков
На мостовых разлуки.
Помилуй, Боже, стариков,
Их шавок, васек, мосек...
Пучок петрушки, и морковь,
И дырочки авосек.
Прости им злые языки,
И слабые сосуды,
И звук разбитой на куски
Фарфоровой посуды,
И пожелтевшие листки
Забытого романа,
И золотые корешки
Мюссе и Мопассана.
Ветхи, как сами старики,
Немодны их одежды.
Их каблуки, их парики —
Как признаки надежды.
На них не ляжет пыль веков,
Они не из таковских.
Помилуй, Боже, стариков!
Помилуй, Боже, стариков...
Особенно — московских.
Перевод Татьяны Берфорд
В эту среду, как и в каждую вторую среду месяца, Мэр маленького французского городка Дерни-За-Веревочку (а надо вам сказать, что в тех местах когда-то очень давно проезжал сам Шарль Перро, и восторженные жители сочли необходимым увековечить это событие в столь оригинальном названии) вошел в большой зал заседаний городского совета. Там его уже ждали Дворник, Священник, Почтальон и Библиотекарь.
В эту среду, как и в каждую вторую среду месяца, Мэр налил каждому из них по стакану черешневого сока и сказал:
– Так, а теперь мы должны по совести распределить государственные деньги. Скажите-ка мне, что каждому из вас нужно.
Первым поднял руку Дворник:
– Мне нужен барашек!
– Ну вот, – тотчас же нахмурился Мэр, – если тебе нужен барашек, то это не значит, что городской совет должен его для тебя покупать.
– А вот и должен! Это ведь общественно полезный барашек, он необходим, чтобы стричь траву на новом стадионе. Барашек не так дорого стоит, как газонокосилка, ему не нужно электричество, и он не производит никакого шума.
Мэр немного поразмыслил. В любом случае, на новом стадионе нет электричества.
– Хорошо, – сказал он, – договорились.
И он повернулся к Священнику:
– А тебе, Альфред, что нужно?
Мэр всегда называл Священника по имени, поскольку они знали друг друга с детского сада.
– Мне? – отозвался тот.– Мне нужны затычки для ушей!
– Зачем же тебе затычки?
– Это не мне, а моему псу!
– Твоему псу?!
— Ну да. Он громко воет всякий раз, когда в церкви играет орган.
Тут вмешался Почтальон:
– Вообще-то твоему псу совсем не обязательно быть в церкви, когда играет орган.
– Нет, без пса мне никак не обойтись – ведь это он собирает пожертвования с прихожан!
– Ну, так найди кого-нибудь другого, чтобы собирать пожертвования, – продолжал настаивать Почтальон.
– Не могу! Больше никто не умеет рычать, если люди кладут в тарелочку мало денег.
Мэр в задумчивости почесал за ухом.
– Делать нечего, – заключил он, – договорились. Будут твоему псу затычки для ушей.
– А я, – вставил словечко Почтальон, – я хочу почтовых голубей!
И он пояснил:
– Это все из-за безобразного состояния единственной дороги между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется. Когда идет дождь, склон между двумя городками превращается в страшную грязь, просто ужас какой-то! Пройти невозможно, или я рискую своей жизнью!
– Ох! – покачал головой Мэр. – А ты, часом, не преувеличиваешь?..
– Говорю тебе, я рискую жизнью! Мне в самом деле нужны голуби: я собираюсь пересылать с ними почту в Дверка-Откроется.
Мэр все еще сомневался. Он не считал голубей таким уж необходимым приобретением, но если Почтальон сломает ногу, это обойдется еще дороже, да к тому же придется искать ему временную замену…
– Хорошо, договорились, – наконец вздохнул он.
Под конец Мэр повернулся к молодому Библиотекарю, который, кажется, не собирался даже рта раскрыть, и, как в каждую вторую среду месяца, спросил его:
– А вам, господин Библиотекарь, что нужно вам?
– Да, честно говоря, ничего…
Мэр возвел руки к небу:
– Опять ничего?! Но как же так? Я слышал по телевизору, что библиотекам нужны средства. Сам Министр это сказал!.. Немедленно возьмите деньги!
И он протянул Библиотекарю купюру.
Тут опять вмешался почтальон:
– Господин Библиотекарь, почему бы вам не приобрести хотя бы одну книгу для вашей библиотеки?
Библиотекарь, потупившись, расправил купюру на столе, потом вздохнул и ответил:
– Да вообще-то, одна там уже есть.
На следующее утро Библиотекарь отпер дверь библиотеки. Он вынул из кармана купюру, полученную накануне от Мэра, и положил ее на этажерку в стопку других таких же купюр. Потом с удовольствием оглядел пустые полки – нигде ни пылинки, все сияет чистотой. Покупать книги? Зачем? Какая глупость! От них только пыль и беспорядок, больше ничего.
Он погрузился было в свои размышления, когда внезапно дверь распахнулась. Он поднял голову. Посетитель в его библиотеке? Такого отродясь не бывало! Да к тому же это такая очаровательная девушка… Сердце Библиотекаря забилось сильнее. Он покраснел, он побледнел.
– Здравствуйте, – весело произнесла Очаровательная Девушка. – Я приехала сюда на каникулы и я обожаю записываться в библиотеки.
– Записываться в библиотеки?.. – смущенно пробормотал Библиотекарь. – Но… знаете… сюда никто никогда не записывался…
Очаровательная Девушка очень удивилась:
– У вас можно брать книги, не записываясь?
– Эээ… да… эээ… нет. У нас вообще нельзя брать книги! – неожиданно выпалил Библиотекарь.
Когда же Очаровательная Девушка широко раскрыла глаза от удивления, он быстро поправился:
– Но можно читать в прямо в библиотеке!
– Ах вот как… – ответила Очаровательная Девушка.
Библиотекарь прекрасно видел, что девушка разочарована и собирается уйти. Его сердце забилось еще сильней. И он решил:
– Хорошо, я запишу вас. Как вас зовут?
– Розмари.
– А меня Фульберт, – сказал Библиотекарь, ничего не записывая и не отводя глаз от прекрасной посетительницы.
Потом он добавил:
– Книга там, на столе. Вы можете ее почитать. Обратите внимание: она прикована к стене толстой цепью. Так ее никто с собой не унесет… Иначе мне пришлось бы покупать еще одну, а это довольно трудное дело.
– Да, это довольно трудное дело…– повторила Очаровательная Девушка ошеломленно.
Потом она быстро отвернулась, чтобы Библиотекарь не увидел, что ее распирает от смеха, и уселась перед книгой.
Розмари провела в библиотеке весь день, медленно переворачивая страницы прикованной к стене книги, и Фульберт-библиотекарь тоже сидел там целый день, не уставая созерцать свою единственную читательницу.
Наконец, девушка закрыла книгу и поднялась:
– Это очень интересно. Я узнала, что рододендроны не растут с лилиями, и что ни в коем случае нельзя сажать капусту на одну грядку с розами, а лук – с фасолью.
– Вот как! – удивился Библиотекарь. – И обо всем этом написано в книге? Там говорится про растения?
– Это вполне понятно, ведь книга называется “Ваш сад и огород”. Ну что ж… жаль, конечно, что здесь больше нечего читать. До свидания!
– До… до свидания, – поперхнулся от огорчения Библиотекарь.
С тоской наблюдал он, как Розмари вышла из библиотеки. Все кончено! Она никогда больше не вернется. Он почувствовал, как слезы застилают ему глаза, и поспешно вытер их тряпочкой для пыли.
это самое время в единственном кафе маленького французского городка Дверка-Откроется (как вы догадываетесь, Шарль Перро там тоже проезжал, хотя и несколько позже) противные разбойники держали совет. Всего их было трое – Низенький Толстый, Длинный Тощий и Длинный Толстый.
Длинный Тощий разбойник с тоской взглянул на свой бокал и выдохнул:
– Ох, как есть охота!.. А бутерброды со сгущенкой и зелеными солеными помидорами купить больше не на что…
Длинный Толстый, мечтательно облизнувшись, ответил:
– А я с удовольствием полакомился бы шоколадом с горчицей…
– Ну хватит о еде! – прорычал Маленький Толстый разбойник. – А то мне сразу хочется стащить что-нибудь с бутербродной фабрики!
– На худой конец, – предложил Длинный Толстый, – можно было бы отобрать у ребят пирожки, которые они берут с собой в школу на завтрак.
– А если начинка их пирожков придется тебе не по вкусу? – заметил Длинный Тощий.
Этот вопрос подвиг трех противных разбойников на продолжительные и глубокие размышления.
Тут в кафе зашел не кто иной, как наш знакомый Почтальон. Он буквально с ног валился, в очередной раз взобравшись по крутому склону между Дерни-За-Веревочку и Дверка-Откроется. Почтальон плюхнулся на стул и крикнул Хозяину кафе:
– Добрый день! Приготовь-ка мне, пожалуйста, сок одного выжатого лимона. Уфф… по правде говоря, я сам выжат как лимон!
– Вот он, уже готов! – бодро откликнулся Хозяин. – А твои почтовые голуби? У тебя их пока что нет?
– Голубей я еще не заказывал: не знаю, где их держать – достаточно ли будет клетки или нужно строить голубятню? А ты как думаешь?
Хозяин кафе надул щеки и произвел смешной шум губами, будто приказывал лошади остановиться. Это означало, что он не знает. Потом он предложил:
– Нужно справиться в какой-нибудь подходящей книге.
– Да у меня такой книги нет.
– Так сходи в библиотеку.
– В библиотеку? Там есть всего-то одна книга об огороде. Наш Библиотекарь никогда не покупает книг.
– Что же он делает с деньгами, которые ему выдает Мэр?
– Складывает их в стопочку на этажерку. Говорит, это не так громоздко, как книги.
Услышав эту новость, три противных разбойника переглянулись, а затем дружно начали насвистывать, как будто ничего не случилось.
Из сборника «Сказки про мам»
Жила была мама. А сын у нее был людоед. Целыми днями он рыскал по окрестным лесам в поисках маленьких сирот (взрослых он не любил). А когда находил, притаскивал домой и говорил:
– Ма, приготовь на ужин эту девочку !
Тогда мама всплескивала руками и говорила:
– Ой! Дочка! Где ж ты пропадала?
– Сестренка, значит? Ну надо же! – качал головой людоед и отправлялся спать не евши…
Семья постепенно растет, и людоеду приходится теперь работать на трёх работах, чтобы кормить младших братьев и сестёр. На сегодняшний день их уже около двухсот.
Жила была мама. А дочка у нее была Красная шапочка. Раз в неделю мама пекла пирожки и просила дочку отнести гостинцы старенькой бабушке.
– Только не разговаривай, пожалуйста, в лесу с волками, – говорила мама. (А раньше в лесах Франции водилось мно-о-ого волков!).
Но девочка не слушала маму. И волк съедал её вместе с бабушкой.
Охотники, слава Богу, поспевали вовремя, и всё заканчивалось хорошо. Мама, на радостях, угощала охотников не только пирожками, но и капустой (сама солила), колбасой (сама коптила) и настойкой (сама настаивала). Угощение было таким вкусным, что охотники потом до-о-олго причмокивали губами и с нетерпением ждали, когда же Красная Шапочка снова пойдет к бабушке.
Жила была мама. Очень забывчивая. Бывало, накормит детей и забудет, кормила ли, нет. Снова:
– Дети! Идите обедать!
А дети знают, с мамой спорить бесполезно, идут и обедают – девятнадцатый раз!!!
Старик Кулебякин был добрейший человек. Если бы не так, он давно бы уже переехал из своего деревенского домика-развалюхи в новую просторную однокомнатную квартиру в самом центре города. Но по своей доброте он не мог не считаться с кобылой Милой, которая жила у него уже больше двадцати лет. А она всякий раз, когда он затевал разговор о переезде, начинала плакать. И приходилось им вдвоем, старику Кулебякину и жеребенку Равкину, её утешать. А утешать её было совсем не просто. Старик бежал в станционный буфет за двенадцать километров и покупал там булочку с маком, а жеребёнок Равкин чего только ни делал, чтобы утешить плаксивую кобылу Милу: на дудочке играл, кувыркался, ходил на передних ногах, проигрывал ей в шахматы и пел романс “Я помню чудное мгновенье”…
Кое-как Милу утешали, и старик Кулебякин зарекался говорить с ней о переезде, однако долго не выдерживал и – нет-нет – опять заговаривал. Уж больно надоел ему домик-развалюха без водопровода, без газа, с уборной во дворе. Но Мила опять начинала плакать, даже не объясняя никак своего нежелания переезжать.
В конце концов она сказала:
– Кулбякин! Нас загонят на пятый этаж без лифта. Я терпеть не могу высоты. На балконе мне будет страшно, а переезжать в квартиру без балкона обидно, раз у других балконы есть. Я не умею ходить вниз по лестнице, да и вверх по лестнице, признаться, мне тоже не нравится ходить. Я не хочу пить воду из унитаза. Я уже старая кобыла, я хочу умереть в своем доме, а не в проклятой однокомнатной квартире!
Кулебякин возражал, как мог:
– Мы не поедем на пятый. Нам дадут квартиру на первом этаже. Мы посадим деревья под окном так, чтобы ветки заглядывали в окно. Я никогда не предложу тебе пить из унитаза, будешь пить из своего ведра, к которому ты привыкла. И недалеко от нас, просто в двух шагах, будет кафе, и там можно будет в любой момент купить тебе булочку с маком, а мне – бутылку пива.
Но на Милу такие слова не действовали, – она опять начинала плакать. В конце концов, не выдержал Равкин:
– Послушай, Мила, – сказал он. – Я ещё молодой. У меня вся жизнь впереди. Я хочу получить образование, чтобы в нашей семье был хоть кто-нибудь с высшим образованием. Я хочу стать цирковой лошадью. Неужели ты не понимаешь, что нам необходимо переехать в город, чтобы я мог поступить в цирк.
Мила задумалась, опустив голову. Так она простояла всю ночь и половину следующего дня – она вовсе не была глупой, просто она медленно думала. Наконец, она сказала:
– Равкин, ты прав. Тебе действительно надо получить образование. Сегодня ночью я вспомнила, что когда я была молодой, я тоже хотела стать цирковой лошадью. Но тогда была война, и мне пришлось вместо цирка служить в обозе. Я согласна переехать, только пусть Кулебякин знает, что на пятый этаж я не поеду ни за какие деньги, это — во-первых. А во-вторых, – чтоб каждый день у меня была булочка с маком.
И на всякий случай она опять заплакала.
Равкин немедленно побежал к старику Кулебякину сообщить, что Мила согласна переезжать, а уж потом взял свою дудочку и стал играть Миле самую весёлую из известных ему песен.
В один прекрасный день Кулебякин сложил в тележку все свои пожитки: ведро, кастрюлю, веник, телевизор, который никогда не работал, три подушки, ложку и свои вставные зубы, которые были очень красивые, но такие неудобные, что он держал их обыкновенно на окошке просто для красоты.
Потом Кулебякин долго извинялся перед Милой, что ей придется их перевозить. Наконец, он запряг её, и они поехали. То есть поехала тележка, а Кулебякин, конечно, шёл позади и подталкивал тележку. Равкин бежал рядом, с ключом от новой квартиры в зубах, а Мила на всякий случай плакала.
Наконец, они доехали до центра города и остановились около очень симпатичного пятиэтажного дома, в котором все квартиры были заселены, кроме одной, на первом этаже. В неё и въезжали. Кулебякин вносил вещи, а Мила стояла у подъезда и крутила головой, и слезы от этого падали в разные стороны, на большое расстояние, и весь дом видел, как убивается кобыла Мила, переезжая на новую квартиру.
Старик Кулебякин тихонько просил её перестать плакать, потому что жильцы дома могут подумать, что он плохо с ней обращается, и вызвать полицию.
Равкину в новой квартире всё очень нравилось – и газ, и водопровод, и выключатели. Он быстро научился пользоваться всеми этими штучками, а Мила плакала не переставая, так что старику Кулебякину пришлось подставить ведро, чтобы она не мочила паркет, потому что он от воды, то есть от слез, портился. И быстро сбегал за булочкой.
На следующее утро, а это было воскресенье, самый рабочий из всех рабочих дней в цирке, Равкин проснулся очень рано, надел кулебякинскую кепочку, причем без спросу, – Кулебякин, конечно, разрешил бы, но он ещё спал, и Равкин не хотел его будить, – и побежал в цирк.
Он подошёл к служебному входу и спросил у швейцара в униформе с большими металлическими пуговицами, нельзя ли видеть директора.
– А по какому вопросу? – спросил швейцар.
– Видите ли, я бы хотел поступить в цирк учиться, то есть работать. В общем, я не умею ничего такого, что мне хотелось бы… – тут Равкин совершенно запутался и замолк.
Швейцар смотрел на него строго и задумчиво, как будто решал что-то. И Равкин подумал, что, наверное, он и есть директор цирка.
– Нет, – сказал швейцар. – Ты нам не подойдешь. У нас уже есть лошади. Вот если бы ты был лев, тогда можно было бы ещё подумать.
– Нет, – вздохнул Равкин, – я не лев, я жеребёнок.
– Ну, тогда хоть леопард!
– Нет, я не леопард. Я жеребёнок.
– Ну ладно, не огорчайся. В конце концов, я тоже не директор цирка, нанимать зверей не моя забота. Зайди к директору, вон по тому коридорчику, потом вниз. Первая дверь налево.
И Равкин пошёл к директору. Он нашёл нужную дверь и постучал легонько копытом.
– Войдите, войдите! – раздался голос за дверью.
И Равкин вошел. Толстый лысый человек в майке сидел за столом. Перед ним на столе стояли четыре бутылки лимонада, полный ящик мороженого в стаканчиках и куча леденцовых петушков на палочках.
– Здравствуйте, – пробормотал Равкин.
– Здравствуй, здравствуй, дорогой! Что тебе нужно? Ты, наверное, хочешь работать в цирке, но ничего не умеешь делать, и хотел бы научиться цирковой науке? – спросил Директор.
– Да, – вздохнул Равкин и понял, что всё пропало.
– Ну ладно, поговорим потом. Сейчас я как раз собираюсь завтракать. Надеюсь, ты ещё не завтракал? Давай-ка поближе к столу. Я терпеть не могу есть в одиночестве.
Равкин сел на стул, который подвинул ему Директор. Директор дал Равкину бутылку лимонада, четыре порции мороженого и двух петушков. Пока Равкин любовался этими красными петушками, чья-то маленькая коричневая ручка – раз-раз! – и вытянула их из-под носа. Это была обезьянка, которая до этого момента сидела тихо на шкафу и ни во что не вмешивалась. Директор увидел, как она стащила петушков, и сделал ей замечание:
– Генриетта, отдай петушков. Да, кстати, как тебя зовут?
– Равкин.
– Так вот, Генриетта, отдай петушков Равкину, а то вообще ничего не получишь.
Как ни странно, бесцеремонная обезьянка послушалась и сунула петушков Равкину прямо в ухо.
– Так, так, так, – сказал Директор. – Сейчас я тебя расшифрую. Ты, наверное, сын Радия и Виконтессы?
– Нет, – удивился Равкин.
– Тогда ты наверное сын Раймоны и Виктора?
– Нет.
– Так откуда же образовалось твое имя? Разве ты не знаешь, как называют жеребят? Берут первые буквы имени их родителей и получают новое имя. Например, мать Балерина, отец – Дар. Их ребенок будет Бал-да. Да. Не очень красивое имя получилось. Возьмем другой пример: мать – Даная, отец – Морской, их жеребенку дадут имя Мор-да. Да. Опять не очень красиво получилось. Так ты скажи, как же твое-то имя образовалось?
– Да никак особенно, – ответил Равкин. – Просто в тот день, когда старик Кулебякин нашел меня совсем маленького на выгоне, как раз выросла новая зеленая травка. Он взял зеленую краску, другой у него и не было, и написал на загородке ТРАВКИН, но первая доска держалась на одном гвоздике, я взбрыкнул копытом, и она оторвалась вместе с первой буквой, и вместо ТРАВКИН я сделался РАВКИН.
– Да, очень интересно, – кивнул Директор. – Да ты ешь мороженое. Какое ты больше всего любишь? Я – фруктовое.
– А я еще никогда не пробовал мороженого, – сказал Равкин.
– Да ты что? – изумился Директор. – Неужели такие существа на свете бывают? Скорей попробуй, как оно тебе?
Равкин аккуратно положил в рот стаканчик с мороженым и закрыл глаза. Он молчал.
– Ну, как оно тебе? – нервничал Директор. – Ну, что же ты молчишь? Нравится?
Равкин молчал.
– Что, не нравится?
Но Равкин все молчал. А потом сказал:
– Это, как его, мороженое – просто как музыка во рту. И оно растаяло как музыка, но что-то прекрасное во мне осталось, как остается после музыки.
– Вот именно! Вот именно! – закричал Директор, – Возьми фруктовое, розовое, оно имеет отношение к «Венскому вальсу».
И они съели весь ящик мороженого. Обезьянка сидела на шкафу и скалила зубы, – ей Директор не дал мороженого, потому что у неё вчера болело гордо. Она грызла леденцовых петушков вместе с палочками и сердилась.
Когда мороженое было съедено, Директор спросил Равкина:
– Ты умеешь бегать по кругу?
– Я никогда не пробовал, так что можно считать, что не умею, – честно признался Равкин.
– А ты умеешь брать барьеры?
– А что это такое? – переспросил Равкин.
– Это значит на полном бегу перепрыгнуть через заборчик, – объяснил Директор.
– Этого мне тоже не приходилось делать.
– Так. Танцевать ты, конечно, тоже не умеешь. Это плохо, что ты ничего не умеешь. Но всё-таки пойдём на арену, ты пробежишь кружок-другой, а я посмотрю, как это у тебя получается.
И они вышли на арену. Ах, как понравилась Равкину арена!
Она была посыпана опилками, и пахли они так восхитительно, что Равкин подумал, что сегодня у него самый счастливый день в жизни, потому что он ел мороженое и видел арену цирка, и что теперь весь остаток жизни он будет вспоминать об этом счастливом дне.
– Ну, чего ты мешкаешь, иди сюда и пробеги кружок.
Равкин стал бегать по кругу, пока Директор не остановил его:
– Плохо дело. Ты слишком забрасываешь задние ноги при беге и задираешь голову, это никуда не годится. Попробуй теперь взять барьер.
Равкин разбежался и прыгнул. Он прыгнул гораздо выше барьера, но его прыжок был скорее в высоту, чем в длину, и поэтому, когда он приземлялся, задние копыта зацепили барьерчик, и он упал на желтые опилки вместе с барьерчиком.
– Да-а, – задумчиво произнес Директор. – Ну просто не знаю, к чему тебя приспособить. Может, ты умеешь ходить на задних ногах?
– Нет. Не умею. Только на передних, – чуть не плача, сказал Равкин.
– Ты хочешь сказать, что умеешь ходить только на всех четырех?
– Нет, я хочу сказать, что я не умею ходить на одних задних, я умею ходить только на одних передних. Да что толку, если нужно как раз на задних…
– А ну покажи, – попросил Директор просто так, на всякий случай.
И тогда Равкин задрал вверх задние ноги и пошел не спеша на передних вокруг арены. Он сделал полный круг и остановился возле потрясенного Директора.
– Ну, я тебе скажу… – развел Директор коротенькими руками. – А что ты еще умеешь делать?
– Да я же говорю, ничего.
– Да, ты говоришь – ничего, а после показываешь такой удивительный номер. Вот я потому и спрашиваю, что еще ты умеешь делать?
– Ничего.
– Ладно. Того, что ты умеешь, вполне достаточно, чтобы взять тебя в цирк.
Равкин опустился от неожиданности на все четыре ноги и тихо сказал:
– Это правда? Ты не шутишь?
– Какие тут шутки! У тебя готовый номер – жеребёнок, который ходит на передних ногах. Я ужасно рад, что ты пришёл к нам в цирк. Даже если бы ты умел петь романсы или играть на дудочке, я бы не смог обрадоваться больше, чем сейчас! – сказал Директор.
– Послушай, но всё-таки немного бы обрадовался? Я ведь немного умею петь и играть на дудочке. Только дудочка осталась дома. Но я могу за ней сбегать!
– На тебе дудочку! – и Директор немедленно вынул из кармана деревянную дудочку.
Равкин сел на стул и заиграл. Потом Директор взял у него дудочку и заиграл сам. Пожалуй, Директор играл несколько лучше, чем Равкин, но зато когда Равкин запел своим прекрасным голосом романс «Я помню чудное мгновенье», Директор прослезился. А когда Равкин дошел до «Я встретил вас», Директор попросил немедленно прекратить пение, потому что врачи категорически запретили ему волноваться, а он чувствует себя таким взволнованным, как никогда в жизни.
Директор пожал Равкину копыто, поцеловал в холку и попросил, чтобы он немедленнно привел в цирк своих родителей.
– Я приведу кобылу Милу и старика Кулебякина, они у меня вместо родителей, – сказал Равкин и побежал домой, высоко задирая на бегу задние ноги и закидывая голову, но это уже не имело никакого значения. Он был уже принят в цирк!
Когда он прибежал домой, кобыла Мила, как всегда, плакала, на этот раз из-за того, что в комнате не было изгороди, на которую она привыкла класть подушку, прежде чем положить на подушку голову. Старик Кулебякин вбил гвоздик и повесил на него подушку, но так Миле не нравилось, и она теперь плакала, зачем она допустила такую глупость и согласилась переехать в город.
Кулебякин уже побежал в кафе за булочкой, а по дороге ему еще нужно было раздобыть доску, чтобы сделать на стене полочку для подушки или, может, если Миле не понравится полочка, сбить загородку, на которую она сможет положить подушку, а уж на подушку – голову.
– Мила! – закричал Равкин с порога. – Меня приняли в цирк! Пойдем скорее к Директору, он хочет познакомиться с тобой и с Кулебякиным!
– Ты сошел с ума, я никуда не пойду в таком виде. У меня заплаканные глаза, и вообще я сегодня плохо выгляжу! – отрезала Мила.
– Мила! – взмолился Равкин. – У тебя всегда заплаканные глаза, и выглядишь ты, по-моему, всегда одинаково. А Директор цирка очень хочет с тобой познакомиться.
В это время пришёл Кулебякин с доской и булочкой с маком. Равкин ему рассказал всё, как было, и Кулебякин страшно обрадовался и начал уговаривать Милу поскорее привести себя в порядок и идти в цирк. Мила, наконец, пошла в ванную и долго там сморкалась, всхлипывала, причёсывалась и пудрилась. Вышла она при полном параде и даже с ленточкой в гриве. Кулебякин и Равкин даже удивились, какая она еще интересная кобыла (откровенно говоря, она была совсем не молодая, ведь двадцать лошадиных это совершенно не то же самое, что двадцать человечьих).
И вот они втроем пошли в цирк: впереди бежал Равкин в кулебякинской кепочке, которую ему Кулебякин на радостях подарил, а позади шла очень интересная кобыла Мила и старик Кулебякин в старой пилотке, которая сохранилась ещё с того военного времени, когда он служил в обозе. Вид у них был очень торжественный.
Так и пришли они к Директору цирка. Директор ждал их у себя в кабинете, и на столе перед ним стоял полный ящик мороженого. Директор тут же пригласил их к столу – пообедать мороженым. Но кобыла отказалась, сказав, что любит только булочки с маком и ничего нового никогда не пробует. Равкин наступил ей под столом на копыто и шепнул:
– Мила, попробуй, это мороженое – вкуснее всего на свете!
Но Мила только фыркнула. Кулебякин, напротив, не стал ломаться, а съел четыре стаканчика, запивая лимонадом. Хотя на самом деле пиво он любил гораздо больше, чем лимонад.
Когда они таким образом пообедали, Директор объявил очень торжественно, что принимает Равкина в цирк, потому что Равкин умеет делать то, чего ни одна лошадь на свете делать не умеет, и что он восхищен стариком Кулебякиным, который сумел Равкина всему этому обучить. Кулебякин только плечами пожал:
– Да я его ничему и не учил. Наоборот, он умеет делать многое такое, чего я сам не могу. Например, Равкин умеет кувыркаться, а я в силу моего возраста совершенно этого не могу. Или взять шахматы: ведь это Равкин меня научил, и с каким трудом! Откровенно говоря, я так ни разу у Равкина и не выиграл…
Тут Мила фыркнула, – она вообще не любила, когда кого-нибудь хвалили:
– Оставь, пожалуйста, Кулебякин, не так уж он хорошо играет. У меня он, между прочим, ни разу не выиграл.
Равкин ужасно смутился. Мила действительно играла в шахматы хорошо, но он никогда не выигрывал просто потому, что не хотел её огорчать.
Директор тотчас же предложил сыграть партию, и Генриетта достала со шкафа деревянную коробку с фигурами…
Вот и все. Осталось рассказать немного. Они все живут теперь при цирке. Равкин выступает на арене – он ходит на передних ногах, играет на дудочке, а «на бис» поёт романсы. Зрители его обожают, хотя никто не верит, что поёт он сам. Все думают, что это транслируют по радио какую-то запись, а жеребёнок только открывает рот. Это потому что уж больно хорошо он поёт. Для лошади.
Мила во время выступлений непременно сидит в первом ряду с недовольным видом, но аккуратно причесанная и с бантиком в гриве. В свободное от выступлений время она играет в шахматы с Директором, но пока что ему ни разу не удалось выиграть. Об этом, конечно, никому не рассказывают, потому что всё равно никто не поверит.
Старик Кулебякин из старой тележки оборудовал настоящий цирковой фургон, обил его парусиной и написал зеленой краской «Здесь живёт знаменитый цирковой жеребёнок Равкин, кобыла Мила и Старик Кулебякин».
Но Мила как увидела эту надпись, начала плакать, – но ни за что не хотела сказать, чем ей эта надпись так не понравилась. Пришлось зачеркнуть. Получилось большое зеленое пятно.
В фургон Кулебякин сложил все свои пожитки: ведро, кастрюлю, веник, сломанный телевизор, три подушки, ложку и свои вставные зубы, которые были очень красивые.
Они путешествуют вместе с цирком. Это всех вполне устраивает: Равкина – потому что он стал цирковой лошадью, кобылу Милу – потому что ей всё-таки не надо жить в городской квартире, а старика Кулебякина – потому что ему на самом деле нужно только одно – чтобы всем было хорошо!
Каждый день он приходил на берег моря, садился на песок, слушал крики чаек и вспоминал, что ему рассказывали: впереди – море, позади – берег, а наверху – небо. В море рыбы, в небе – птицы, на земле – люди.
Наконец он сказал:
– Не так это. И небо, и земля, и море – во мне. Я – и птица, и рыба, и человек.
У одного человека ресницы моргали, моргали – такой ветер поднялся, всех из города выдуло. Решили надеть человеку на глаза очки. Дуть стало меньше, но грохот стоял страшный, очки ходуном ходили, и стёкла в них дрожали. Поставили перед человеком мельницу ветряную, она сразу заработала: и муку молола, и свет давала, и крыльями махала. Тогда человеку спасибо сказали, за такие ресницы.
Одна нога вытянулась и стала, как пика, как стрела летящая, как струна. А вторая – лежит, бревно бревном, не шелохнется. Хорошо, прошёл кто-то мимо, на дудочке заиграл, бревно вскочило и в пляс пустилось. Оказывается, эта нога музыку любила.
Во всей его комнате было светло, только под кроватью темно. Как ни заглянет под кровать – там всё темно. Во всей комнате светло. А под кроватью – темно.
Взял он и передвинул кровать на другое место.
Пусть на другом месте будет темно, а на этом – пусть светло!
Какой-то человек увидел, что за ним другой человек гонится. И побежал от него.
Вбежал в дом – человек за ним.
Выпрыгнул из окна – человек за ним.
Прыгнул в трамвай – человек за ним.
Вбежал в лес – человек за ним.
Перебежал поле – человек за ним.
Но тут перед ним оказалась стена – не перелезть.
Достал он из кармана воздушный шарик, хотел надуть, перелететь, – лопнул шарик.
Тогда он сел возле стены и больше уже не двигался. Стал смотреть на лес.
Из леса выбежал человек, который за ним гнался, сел рядом и тоже стал смотреть на лес.
Потом из леса выбежал третий, сел рядом и тоже стал смотреть на лес.
И четвертый, пятый, шестой… Они подбегали, садились и смотрели на лес. Оттуда все время кто-нибудь выбегал. А потом выбежал человек, после которого никого не было. И когда его спросили, почему за ним никого нет, он ответил: больше некому – все уже здесь…
(из повести «Цветные стёклышки»)
Садись поближе,
Нагнись пониже,
Погляди получше.
Отгадай: как зовут этого мальчика?
Верно, Казис.
А почему у него нет косы?
Да ведь её никогда не было. Разве мальчики носят косы?
Это он сам живёт на косе. А коса – это длинная, узкая полоса берега, которая вдаётся в море.
Тут, на косе, умещается дом Казиса, огород, ещё несколько домов с огородами. А на берегу много лодок. Это лодки рыболовецкого колхоза.
Казис проснулся от шагов, открыл глаза и увидел: отец собирается на лов.
– А я?
– Давай! – ответил отец. – Только быстро.
Казис быстро оделся, а ботинки надевать не стал: знал, что будет тепло. Потому что небо было ровное, сероватое, без облачка. Над морем прозрачно серебрился воздух, и казалось, что ветер вот-вот сдует эту воздушную пенку. А солнца не было. Оно ещё не вставало.
В окно было видно: возле лодок возились с сетями рыбаки в резиновых сапогах и широких резиновых шапках.
– Собери еду, – сказал отец.
Казис отрезал большой кусок белого сала, два ломтя хлеба, отсыпал соли в тряпочку, положил две луковицы, несколько яиц, варенных ещё с вечера. Всё это сложил в целлофановый пакет и выбежал вслед за отцом.
– Лабас дьена, – сказал отец рыбакам. Ты, наверное, догадываешься, что по-литовски это значит «добрый день».
– Лабас, – ответили ему.
Отец отвязал большую широкодонную лодку, а Казис вскочил на ходу.
Лодка закачалась на волнах рядом с другими лодками. Все они были толстыми тросами привязаны к катеру. Катер шёл далеко впереди, и за ним тянулись усы из пены.
– «Ой, лари-лари-ла!» запел Казис. Ему было весело.
– «Ой, лари-лари-ла!» – подтянули рыбаки. Они плыли и тихонечко, себе под нос, напевали. Казис хотел быть таким, как эти люди – загорелые, сильные, молчаливые. И очень смелые. И очень верные друзья. Казис сидел на корме рядом с отцом и ждал, когда доплывут до того места, где поставлены сети.
Больше всего Казис любит, когда выбирают сеть: тянут её – и он тоже тянет! И сеть поднимается над водой, а там плещется, скачет, сверкает разноцветная рыба, а вода тяжёлыми потоками стекает обратно в море. И вот уже рыбины на дне лодки, теперь можно разглядеть их. Казис рад, что такой хороший улов, и ему жалко рыб – как они разевают рты и раскрывают живые красные жабры, точно просят: «Воды! Воды!»
Он присмотрел одну рыбёшку, совсем маленькую, невзрачную, серенькую. Схватил её и выкинул за борт. Руки после рыбы стали скользкими и пахли морем, водорослями, рыбным духом.
Казис глянул за борт. Мимо лодки прошла та рыбёшка и золотисто сверкнула на него глазом. «Узнала, – подумал Казис. – Потом, наверное, приплывёт к берегу, приручится, как чайка Барбара. И я покажу её Нюре».
И ещё подумал: «Как это Нюра там живёт совсем без моря? Вот бы посмотреть, как это бывает, когда кругом только жёлтое поле да жёлтое поле…»
Но тут начало подниматься солнце. Сперва его не было видно, только море стало розовым. Потом на волнах закачался его ярко-малиновый бок. А потом – скоро! – и весь красный шар без лучей выкатился на голубую поверхность. Качался, качался, плавился, горячел…
Стало тепло. Потом жарко. А сети ещё были выбраны не все. Теперь уже Казису хотелось поскорее домой. Только он не говорил про это никому. И никто его не спрашивал: «Устал?»
Все работали. Все устали.
Возле берега было много чаек. Одни качались на волнах, другие ходили по песку, летали… Они были все разные – у каждой свой поворот головы, своя осанка, свой цвет. Лапы тоже у всех разные: чёрные, розовые, красные, серые.
Когда Казис с отцом шли к дому, одна чайка отделилась от остальных и полетела за ними.
— Барбара! – крикнул ей Казис и помахал рукой.
Она пролетела над двором, прошумела крыльями и вернулась к морю. Казис подошёл к крыльцу и около нижней ступеньки, в песке, увидал жёлтое стёклышко. Он отчистил стекло, потом подышал на него и потёр об рукав. И только тогда поглядел сквозь него на море. Море стало жёлто-зелёным, а пена тускло блестела, и было похоже, что это рожь гнётся под ветром, течёт, колышется, идёт ровными волнами.
«Вот оно как?! – подумал Казис. – Ничего. Красиво». Он спрятал стёклышко, взял свой лук, стоявший возле крыльца.
И вдруг увидел: сбоку, возле самой тетивы, была привязана очень красивая лента в зелёную и коричневую клеточку. Казис удивился и поскорее пошёл в дом, чтобы спросить, не знает ли кто, откуда лента.
Отец уже сидел за столом. А рядом с ним – его приятель, Нюрашин отец. Казис обрадовался:
– Здравствуйте, дядя Митя, лабас дьена!
– Здравствуй, герой. Привет тебе от Нюры.
Он весело кивнул Казису, и Казис решил, что лучше, пожалуй, не спрашивать про ленту. Мама налила большую тарелку ухи:
– Ешь, рыбак.
Казис пододвинул стул, уселся поудобней, поглядел на маму, на Нюриного отца и улыбнулся:
– Ачу.
Ты, наверное, догадываешься, что по-литовски это значит «спасибо».
У ленинградского писателя Виктора Голявкина есть один маленький рассказик:
«После лета все во дворе собрались.
Петя сказал:
– Я иду в первый класс.
Вова сказал:
– Я во второй класс иду.
– А я? – спросил маленький Боба. – Выходит, я никуда не иду? – И заплакал.
Но тут Бобу позвала мама. И он перестал плакать.
– Я к маме иду! – сказал Боба.
И он пошел к маме».
В детской литературе 60-80-х годов прошлого века было немало «взрослых» поэтов и прозаиков, обративших свой взгляд на ребенка. В те же годы, в том же Ленинграде жила поэтесса Майя Ивановна Борисова (1932-1996), посвятившая свои стихи детству маленького горожанина:
Очень просто сесть в трамвай
И сказать:
– Вези давай! –
Очень просто сесть в такси
И сказать:
– Давай вези! –
Ну, а если вам не к спеху,
Если город вам знаком,
Интереснее не ехать,
Интереснее – пешком!
Среди её стихотворений есть такие, в которых оживает городской фольклор, – песенки и припевки, стихи о городских достопримечательностях или зарисовки городского быта. Как легко запоминаются такие, например, строчки:
Трудный день у рыболова:
Он не вымолвит ни слова,
Он все время начеку…
Ой, Нева-река,
Подтолкни к его крючку
Хоть пескарика!
Поэтические прогулки по городу, которая предлагает нам Майя Борисова, действительно, куда интереснее совершать пешком, не спеша: тогда появляется возможность пристально разглядывать детали и обращать внимание на приметы, сегодня ставшие маленькими городскими легендами, – вроде лошади, ещё недавно верной помощницы в городском хозяйстве, или полуденной пушки, которая оказывается «ручной» (потому что она «не для войны»), или простого, но такого всем знакомого «городского» пирожка (который не из булочной, а «лоточный, уличный»)…
Приятно жить в городе, у которого есть не только своя история, но и свои стихи, с ней связанные.
Михаил Яснов
Мост нагнулся над рекой,
Над водою ровной:
«Ах, красивый я какой!
Ах, какой огромный!»
А всю зиму напролет
Он грустит ужасно:
Воду сковывает лед –
Не в чем отражаться.
Садовый парикмахер
Шагает по траве,
И ножницы, как птахи,
Чирикают в траве.
Такой у ножниц бодрый,
Такой веселый звон!
– Стриги меня под «бобрик», –
Советует газон.
Уходит парикмахер,
Калитка на замке…
Не видит парикмахер,
Что в дальнем уголке,
Весь в тополином пухе,
Задорный, как петух,
Хохочет лопоухий
Нестриженый лопух!
Вот памятник царю Петру
И царскому коню,
Фотографирую его
По двести раз на дню.
Царь много славных дел свершил,
А конь
неоднократно
Его на подвиги возил
И привозил обратно.
Над грохотом и пылью,
Над шумной суетой
Плывет на тонком шпиле
Кораблик золотой.
Летают рядом чайки,
Звезда горит вдали.
Он бы и рад причалить –
Да в небе нет земли.
Стреляет в полдень пушка,
Скрывается в дыму.
Когда стреляет пушка,
Не страшно никому!
Шумит волна речная
У крепостной стены,
А пушка ведь
ручная:
Она не для войны.
Чтобы утки прибежали,
Надо крикнуть: ути-ути!
Чтобы гуси прибежали,
Надо крикнуть: тега-тега!
Чтобы куры прибежали,
Надо крикнуть: цыпы-цыпы!
Но не знает никто из людей,
Как подзывать лебедей.
Уж очень он гордый!
Уж очень нарядный!
Наверное, с ним
Поздороваться надо.
Потом предложить ему
Хлеба кусочек…
Он сам подплывет,
Если только захочет.
Как славно по мокрой
Бежать мостовой,
Где все отражается
Вниз головой!
Бежим по витрине
«Хрусталь и фарфор»!
Под шину машине
Попал светофор!
Трамвайные рельсы
Теперь ни к чему –
Ведь едет трамвай
По себе самому.
Мы даже увидели,
Как через сквер
Шел кверху ногами
Милиционер!
Возвращение Раима-бобо для меня всегда праздник. Время от времени старик отправляется в горы собирать разные лечебные травы. И не было случая, чтобы на обратной дороге сосед не заглянул на наше подворье, не стукнул в наше окошко. Я тотчас же выскакиваю во двор – за долгожданным гостинцем. Иногда это горсть горной ежевики, иногда – с десяток зимних яблочек, а то и просто пестренький камушек причудливой формы. А однажды… Раим-бобо, ни слова не говоря, вытащил из кармана… аккуратно обструганную веточку дикой арчи.
– Дудочка?
– Дудочка, – лицо старика просто сияло от удовольствия. – Только не простая, а волшебная.
– Ну уж… – не поверил я.
– Волшебная, волшебная, – уверял Раим-бобо. – Знаешь, по вечерам на ней играл горный див…
Я недоверчиво повертел дудочку в руках. Боязливо поднес к губам. И… Что за чудеса? Одно легкое дуновение – и из дудочки полились мягкие, нежные звуки. Так трепещет под ветром листва, поёт незнакомая птица, звенит по камням ручей…
– Если это див, – улыбнулся я, поддерживая шутку старика, – то очень хороший.
– Правильно, сынок, – серьезно сказал Раим-бобо. – Это добрый див наших Курамин.
В начале лета Раим-бобо снова ушёл в горы. Прошло несколько дней. Старик не возвращался… Родители забеспокоились, не случилось ли уж чего с нашим соседом. Бабушка несколько раз посылала меня к старой чинаре возле дороги, откуда хорошо просматривались горы. Прильнув к биноклю, я внимательно изучал каждую тропку.
Раим-бобо не показывался.
В кишлаке сосед появился только через неделю, в воскресенье. Рано утром я услышал во дворе знакомый, чуть хрипловатый голос. Раим-бобо разговаривал с мамой.
– Будулен? Спит еще, – отвечала мама, гремя самоварной трубой.
– Да? А я ему подарок припас! – последние слова старик произнес громко-громко, на весь двор.
Сна у меня как не бывало! Босиком, в одних трусиках, я выскочил на крыльцо.
– Салом, дедушка!
– Здравствуй, Будулен, – заулыбался Раим-бобо.
Старик стоял ко мне боком, как будто пряча что-то под полой чапана.
– Я вас так ждал!
– Ну вот и дождался. А теперь пошли со мной…
В сарае было прохладно и темновато. Плотно закрыв дверь, старик распахнул полы чапана, и… на глиняный пол вывалился маленький зверёк. Мы с мамой так и ахнули. Лисёнок! Да такой хорошенький! Рыжий, длинноносый. А глазки испуганно бегают: куда это, мол, меня принесли?
– В горах нашёл, – вздохнул Раим-бобо. – От выводка отбился. А, может, мать убили.
– Не бойся. Рыжик, – я осторожно погладил лисёнка по мягкой шерстке. Но лис не заворчал, не огрызнулся…
Найдёныша мы поместили в сарае, где раньше жили гуси. Постелили соломы, сверху положили старую попону. Рядышком поставили консервную баночку со свежим молоком.
Долгое время Рыжик не притрагивался к еде. Сидел, забившись в угол сарая. Молоко из банки исчезло только в полдень. Я тут же притащил ему с кухни парочку бараньих косточек. Так началась наша дружба. Рыжик бегал за мной по двору, как щенок, а на ночь я запирал его в сарае. Теперь в нашем дворе стало шумно и многолюдно. Соседские ребята то и дело забегали посмотреть на ручного лисёнка.
Все мы были уверены, что лисенку хорошо в нашем доме. Однако вскоре я стал замечать перемену в поведении своего питомца. Лис уже не так охотно носился по двору за курами, реже играл с нами. И мордочка у него стала другая, какая-то грустная. А однажды, подойдя поздно вечером к запертому сараю, я услышал, как лисёнок тоненько и протяжно скулит…
– Плачет малыш, – сказала мама, – по родным горам скучает.
Чтобы Рыжику не было так тоскливо взаперти, я брал дудочку горного дива и садился с ней у дверей сарая. И снова плескалась под ветром густая листва, пели птицы, звенел ручей.
Лисенок тотчас же замолкал. Наверно, в эти минуты он видел перед собой пахучие кусты, извилистые тропинки, теплую нору.
Стоило же мне отойти от двери, как «плач» возобновлялся. Приходилось снова браться за дудочку…
Как-то я проснулся позднее обычного. Сделал зарядку, умылся. Плотно позавтракал. И только тут вспомнил про лисёнка – как же он там, бедняга? Небось, с утра во рту крошки не было. Сарай встретил меня подозрительной тишиной.
– Рыжик, Рыжик! – покликал я. Тихо, пусто в сарае. Осмотрел все углы. Лисёнка не было. Выскочив наружу, я со всех ног кинулся к соседям. Запыхавшись, крикнул с порога:
– Рыжика украли!
Сидящий за столом Раим-бобо удивлённо поднял брови.
– Украли? А ну-ка посмотрим.
Подойдя к сараю, старик сначала подергал дверные запоры, потом не спеша обошёл убежище Рыжика со всех сторон. А возле двери снова остановился.
– Нет, Будулен, – сказал Раим-бобо задумчиво, с расстановкой. – Рыжика никто не украл. Он ушёл сам.
– Но как? – закричал я. – Ведь дверь была заперта.
– А ты посмотри сюда, – показал дедушка.
Я нагнулся и оторопел. Прямо под досками виднелась свежевырытая норка. А доска над ней наполовину искрошена чем-то острым. Я пригляделся – на свежей засечке багровели совсем еще свежие капельки крови.
– Это зубы лисицы, – покачал головой Раим-бобо. – Нашлась-таки, рыжая. Сама нашлась и детёныша своего увела. Обратно, в родные горы. Не грусти, Будулен, всё вышло правильно, сынок.
Старик, как всегда, был прав. Конечно, в горах Рыжику будет лучше, вольготнее. Там он вырастет не игрушечным, а настоящим лисом.
Но вот наступил вечер, и ноги как будто сами понесли меня к двери сарая. А что если ветер донесет звуки дудочки до чутких ушей лисёнка, и он… Нет, никого! До поздней ночи перебирал я лады волшебной дудочки. Заунывная, протяжная мелодия поднималась к далёким, слабо мерцающим звёздам. Наверно, вот так же выплакивал своё одиночество в ветку из старой арчи добрый горный див.
Я в хоре пел! Какое время было!
Как за душу брало и как знобило!
Как зал глядел! Как было горячо!
Как мучило соседское плечо!
Как сладко разливалось фортепьяно!
Как было мне просторно – и туманно!
Как жгло гортань! Как ликовал язык!
Как звук переходил внезапно в крик!
Какие песни были! Как нам пелось!
Какая подступала к горлу смелость!
Какой восторг пульсировал в груди!
Какая жизнь вставала впереди!
Как жаль, что юный голос мой сломался.
Как жаль, что петь я больше не пытался.
Быть может, тот восторг, простор и крик
вернулись бы ко мне – хотя б на миг!
Григорию Гладкову
Уличный точильщик
нажимает педаль.
Вертится серый камень,
пористый, как миндаль.
И огромный ножик –
инструмент мясника –
прижимается к камню
легче волоска.
Выходит из дома дворник,
широкоплеч и высок,
он в огромной ручище
несет глубокий совок
и огромной метлою,
что великану под стать,
маленькие листики
начинает сметать.
Идет по асфальту собака
и грозно глядит вперёд,
и крохотную улыбку
на могучей морде несёт
Радости и печали –
вместе, давным-давно,
маленькое с огромным
тесно переплетено.
И от их сопряженья
крутится круг времен,
и возникают искры,
и звенит небосклон.
Но огромный точильщик
знает об этом едва ль
и все нажимает ногою
на маленькую педаль…
Я сидел в шкафу – прятался от молний. Я боюсь молний. А тут как раз гроза. Сперва короткие вспышки. Грома не слышно. Потом как брёвна покатились: «Бу-бух! Бах! Тр-рах!» Ветер, дождь!..
Вдруг звонок в дверь – длинный, громкий, так обычно звонят дети или милиционеры. Все пошли открывать: мама, папа, я выбрался из шкафа, такса Кит…
Глядим: чужой дядька во всём мокром – хоть выжми! И говорит:
– Я путник запоздалый. На улице непогода. Пустите переночевать.
Папа смутился, мама насупилась, я остолбенел. Один наш свирепый Кит встретил путника как родного.
– Меня зовут Автандил Эльбрусович, – сказал путник запоздалый, – фамилия Кубанишвили. Ночь застала меня в пути.
– Очень рад, – сказал папа как мог приветливо. – Снимайте свой плащ и шляпу и пойдёмте пить чай. Надеюсь, вам у нас понравится.
Автандил Кубанишвили пожал руку папе. Потом он пожал руку мне.
– А это вам, – и он протянул маме пакет, ну, такой тёмно-зелёный, который, когда пассажирам плохо, выдают стюардессы в самолёте. НО ЭТОТ ПАКЕТ БЫЛ ПОЛОН ЧЕРЕШНИ!
Утром он вошёл ко мне, свежий, утренний. Белые зубы, чёрная грудь, голубая майка с пристроченным ценником на плече. Загар очерчивал другие майки, – видно, совсем новую надел Автандил Эльбрусович майку в Москву! Длинные волосы были зачёсаны зелёной гребёнкой с пупочками. На чёрных брюках в серую полоску сиял оранжевый ремень.
– Всё спишь, Андрюха?! – сказал он. – А я уже лудил, занимался жестяными работами. Возродил тарелку, которая ТУТ У НАС была крышкой от помойки, а теперь будет блюдом на торжественных обедах. Давайте вставать!.. – постучал он в комнату к родителям. – Позавтракаем, сыграем в шахматы, нарисуем картину…
– КАКУЮ КАРТИНУ??? – послышался из-за двери голос мамы.
– «Весна пришла»! – ответил Автандил Эльбрусович. – Или «Утро в горах»…
Я спросил:
– А что, вашего папу звали Эльбрус?
– Что значит «звали»? – воскликнул Автандил. – Эльбрус Кубанишвили – живой, всеми уважаемый торговец шнурками в Кутаиси. Неделю назад в районном конкурсе на самые голубые глаза он занял первое место!
Мой папа Миша, тоже в майке, прошествовал на кухню и вскричал:
– Люся! Автандил Эльбрусович приготовил завтрак!
Это была ни с чем не сравнимая яичница с двойным перевёртышем. Он как почувствовал, что я не люблю жидкие желтки. Когда я гляжу на жидкий желток, мне кажется, он выпустит ножки и поползёт.
– Однажды я в море потерял штаны, – рассказывал Автандил Эльбрусович, намазывая маслом хлеб всем по очереди. – У меня мощность прыжка очень большая. И очень большие купальные штаны. Представляете, – говорит, – как человек может испугаться, если мои штаны обовьются у него вокруг ноги!..
Тут мы заметили, что очень покраснел чайник. Папа хотел налить, но из носика посыпался один только пепел.
– Урон хозяйству какой! – сердито сказал папа. – Кто ж ставит на плиту пустой чайник?
– А вы живёте у моря? – спрашивает мама. В мамином голосе я уловил, что она не прочь была бы нанести Автандилу ответный визит – летом, на каникулы, со всеми нами.
– Да, – сказал Автандил Эльбрусович. – Всего в двух шагах от моря у меня есть маленький дом, очень большой.
– А с кем вы живёте, с семьёй? – допытывалась мама.
– С орлом, – ответил Автандил.
И рассказал, что он у себя дома развёл ужей – от мышей. Ужи быстро плодятся, и не успел он глазом моргнуть, как дом закишел ужами. Тогда он купил орла. Случайно. В ресторане у пожарных.
– О, с каким кровожадным клёкотом кидался он за моим спаниелем! Раскинув крылья больше, чем у меня руки!.. – и Автандил Эльбрусович раскинул руки, похожие на крылья какой-то чёрной косолапой птицы.
– У вас и спаниель есть? – спрашивает папа.
– Два! – заявил Автандил. – Херольд Первый и Херольд Второй.
– А где спит орёл? – поинтересовалась мама.
– Я ему полочку сколотил. В форме буквы «Т». Он на неё сядет и сидит. Правда, иной раз пуляет.
– Как пуляет? – удивилась мама.
– Хвост поднимет и пуляет, – просто объяснил Автандил Эль-брусович. – На расстоянии семи метров попадал. В стене вмятину делал. И ЧУТЬ ЧЕЛОВЕКА НЕ УБИЛ. Я нёс его на плече, а он…
– Давайте переменим тему разговора, – попросила мама.
– Хорошо, – согласился Автандил. – ОДНА МОЯ ПОДРУГА ПОЕХАЛА НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК ЛОВИТЬ КРАБОВ…
Его оранжевый ремень становился всё оранжевей. А зелёный гребень в волосах – зеленей. Весь Автандил Эльбрусович на глазах разгорался, прямо как заря.
– Матросы, – продолжал он, – вытаскивали крабов из сетей. И она тоже с ними, МОЯ ПОДРУГА.
Дикое веселье поднималось во мне, хотя – чуяло моё сердце – ничем хорошим эта история с ПОДРУГОЙ не кончится. Зловещая пауза подтверждала мои подозрения.
– Она взяла краба, – сказал Автандил, – бросила, НО НЕ ТАК, КАК НАДО. И МАТРОСУ ОДНОМУ КРАБ КЛЕШНЁЙ НОС ОТХВАТИЛ.
– Совсем? – мама чуть в обморок не упала.
– Напрочь, – махнул рукой Автандил.
Мама упала в обморок. А папа забеспокоился и спросил:
– Что это за грохот?
Когда всё утряслось, они с Автандилом Эльбрусовичем сели играть в шахматы.
Автандил Эльбрусович очень жульничал. Папа рассердился. Но потом смягчился, потому что Автандил Эльбрусович сказал:
– Благодаря моему дедушке (у меня есть с собой его фотография) Батуми был освобождён от турок.
И тут он увидел гитару.
– Андрюха! – вскричал он. – Сыграй, а? Мою любимую!.. – Он обнял меня за плечо, прикрыл глаза и улыбнулся. – МОЙ ДРУГ научил меня ей! – и он запел, сбросив тапочки и с ногами забравшись на стул:
Мы все-е ухо-одим понемно-огу
В ту страну-у, где тишь и благодать!..
Он сидел на стуле, как орёл на Эвересте. Глаза блестят, взор вперён в облака. Мама смотрела на него боязливо: не устремится ли этот орёл ввысь, не раскокошит ли окно?
– МЫ ВСЕ-Е-Е УХО-ОДИМ ПОНЕ-ЕМНО-ОГУ, – с чувством подхватил папа, так же раздувая ноздри и безумно улыбаясь, как Автандил, – В ТУ СТРА-АНУ, ГДЕ ТИШЬ и БЛАГОДАТЬ!!!»
Я прямо зашёлся от таких чудесных слов. Я бешено ударил по струнам. А Кит взревел.
– Так не пойдёт, – сказал Автандил Эльбрусович. – Вы меня заглушаете. И вообще, что у тебя за инструмент?
– Отличнейшая гитара, – сердито сказал папа.
На папиной гитаре надпись: «Мотивы дембиля – крик свободы». Кто-то выжег. И роза. Я раньше думал: кто такой Дембиль? Я думал, это иностранный композитор. А это демобилизованный солдат!
– Однажды я сделал себе гитару, – сказал Автандил Эльбрусович. – Просил лучших мастеров, никто, как я хотел, делать не соглашался. «Это всё равно, – говорили они, – что просить кривой гроб». Я сделал её за два года. Пришёл с ней и встал во дворе консерватории. Все высыпали на балконы. «Сыграй!» – кричат. Я только струны тронул. Они: «Что это было, слушай! Это же бархат и хрусталь. Нижние – бархат, верхние – хрусталь!»
Тут приезжает гитарист из Испании. Со своей гитарой. «Три тысячи, – говорит, – за неё заплатил! Чистая бразильская ель и палисандр». А у Автандила Эльбрусовича – адыгейская ель и тута.
Разошлись Автандил Эльбрусович и знаменитый испанский гитарист по разным комнатам. А слушатели столпились в коридоре. И что же? Всемирно известного гитариста от Автандила Эльбрусовича ни один профессор консерватории не смог отличить!!!
– А вы кто по профессии, если не секрет? – папа бросил на Автандила пронзительный взгляд.
– Сторож корабля на приколе. Корабль «Титан». Смотрю, чтоб не подожгли. А то он сгорит в пятнадцать минут. ОН ВЕСЬ – ДЕРЕВО И КРАСКА!
Звук полыханья корабля «Титан» я слышал в себе, когда смотрел на Автандила. Я и Автандил – мы одного поля ягода. Я плохо себя чувствую, когда вокруг ничего не происходит. А в жизни Автандила не наступало затишья.
Все мои знакомые взрослые в любой момент готовы уснуть или впасть в уныние. Автандил же Эльбрусович, хоть ночью разбуди, готов поведать волнующую историю или захохотать во всё горло.
Он едал пиявок, запечённых в гусином жире, в Сирии. Пускал «блинчики» на Белом, Чёрном, Красном, Эгейском и Мраморном морях. Он – это я, когда стану взрослым. Он казался мне великаном. От него шёл такой жар, что я снял рубашку.
Автандил же Эльбрусович надел плащ и прижал к груди шляпу.
– Прощайте! – сказал он. – Спасибо за ночлег. Я еду в Подлипки делиться семенами.
– Семенами чего???
– Моей тыквы. Я вырастил тыкву размером с «Запорожец». Она получила приз – сто лотерейных билетов.
Он обнял меня и вздохнул:
– Жаль, нет фотоаппарата со вспышкой. А то бы все вместе сфотографировались на память.
И он ушёл походкой садовода-любителя, без всяких чемоданов, с одной только сумкой – она же сумка, она подушка, она же плавательный баллон. Он уносил в ней тыквенные семечки, фото дедушки, спасшего Батуми от турок, и моё сердце.
– Абракадабра! – сердито сказал папа, как только за Автандилом Эльбрусовичем закрылась дверь. – Не верю ни одному Автандилову слову. И я не потерплю, чтобы какой-то ПУТНИК ЗАПОЗДАЛЫЙ сжигал МОЙ чайник и морочил голову членам МОЕЙ семьи.
– Ты раздражаешься из-за чепухи, – говорила мама. – Он в жизни неустроенный. А сам – фантазёр.
– Автандил «тюльку гонит»! – стоял на своём папа. – Терпеть не могу вранья. Подавай мне чистую правду. Говори только то, что было на самом деле!
Папа ходил взвинченный, называя Автандила пройдохой и лапчатым гусём. И вдруг как закричит:
– Люся! Люся! Опять Кит грызёт мою стельку!
– Но это не стелька, – сказала мама.
Это была оброненная Автандилом Эльбрусовичем тыквенная семечка размером с папин ботинок.
Узенькая улица,
Старенькая улица
В горку медленно идёт
И чуть-чуть сутулится.
Еду готовить нужно долго
И очень быстро можно съесть.
Как хорошо, что чувство долга
Ещё у нашей мамы есть!
— Мама! – малыш выкликает упрямо: –
Необходима немедленно мама!
Так вот и тянется: сколько живём,
Больно ли, страшно ли – маму зовём.
Ёлка, ёлка! Всё вверх дном!
Пляшет ёжик, пляшет гном,
Пчёлка крылышками машет, –
Дед Мороз один не пляшет:
Он устал, едва идёт,
Его Снегурочка ведёт.
Хорошо, когда хозяин дома.
Хорошо, когда хозяйка дома.
Ох, как плохо в доме быть пустом –
Хочется на всё махнуть хвостом!
Говорит Яйцо Яйцу:
«Не судите по лицу!»
Еду я, еду верхом на Коне,
Не знаю, что думает Конь обо мне.
Жил Человек с бородой и усами –
А остальное придумайте сами.
Сегодня до вечера Солнце светило.
На большее, видно, его не хватило.
Человек построил Дом.
Дом стоит с большим трудом.
Вот под мостом течёт Река,
Но только без воды пока.
У Лужи за домом работа простая:
Зимою – замёрзнуть,
А летом – растаять.
Ко? Кто такие эти загадочные ко?
«Это же коровы! – ответят, наверное, все ребята. – Пейте, дети, молоко, будете здоровы?»
Да, многим знакома весёлая песенка-загадка про коров. И всё же, давайте познакомимся с обычной коровой, узнаем удивительную историю бурёнки.
Всё больше людей живут сегодня вдали от природы, в огромных городах, молоко и сметану покупают в магазинах. И кое-кто из ребят никогда не видел живую корову или лошадь. Однажды в Японии школьников спросили, как выглядит курица. И нашлись такие «знатоки», кто утверждал, что у курицы… четыре ноги. Наверное, они были знакомы лишь с куриными окорочками, упакованными в коробки. Вот почему сейчас в больших городах стали в зоопарках с успехом показывать посетителям обычных домашних животных – коров, овец, кроликов, свиней.
Итак, знакомьтесь – корова. Предком домашних бурёнок считаются дикие быки – туры. Это были грозные и сильные животные весом более 800 килограмм. У них была густая, длинная шерсть, мощные рога, направленные вперед. Одомашнивание диких туров произошло около 10 тысяч лет назад. Но много еще диких быков жило в лесах и горах. Последний тур стал добычей охотников в начале 17 века на территории современной Польши.
Коровы и быки стали для людей символом богатства и могущества. В Древней Персии говорили так: «В коровах наша сила, в коровах наша пища, в коровах наша одежда, в коровах наша победа!» А некоторые африканские племена и сегодня убеждены – за исключением вождя нет никого важнее коровы.
В Древнем Египте, когда новый фараон занимал царский трон, он совершал такой обряд: на священном быке торжественно вспахивал первую борозду на освящённом жрецами поле. Это был залог будущего богатства и процветания страны.
Интересно, что для священного быка это была единственная работа за всю его жизнь. Всё остальное время бык жил в особом дворце, где за ним ухаживали жрецы, кормили его и поили, и даже купали в бассейне. А когда бык умирал, тело его бальзамировали и с почестями хоронили в специальном храме. В середине 19 века археологи нашли в подземельях такого храма 64 гробницы священных быков. Кстати, сегодня во многих странах можно увидеть памятники… коровам! Например, в Голландии памятник корове украшает надпись «Нашей матери».
Все любят вкусные йогурты, сыры, мороженое, сделанные из молока. Но человечество обязано коровам и своим здоровьем, и даже жизнью! В старину эпидемии оспы уносили жизни миллионов людей. Так, в Исландии в 1707 году от оспы погибло более половины всего населения страны. В 18 веке английский врач Эдвард Дженнер создал прививку от чёрной оспы на основе безвредной для человека коровьей оспы, и назвал свой препарат «вакциной» – от латинского слова «вакка» – корова. Сегодня различные вакцины помогают нам сохранить здоровье, защищают от страшных болезней.
А в конце нашего рассказа давайте вспомним весёлое стихотворение из сборника «Песенки матушки Гусыни» в переводе Григория Кружкова:
Купил корову музыкант, но прокормить не мог,
Когда она хотела есть, он брался за смычок.
Корова слушала его и говорила: «Ах!
Как это чудно. А теперь – сыграй об отрубях! »
(Кто не знает, отруби – это корм из зёрен).
Мы с младшим братом сидели в ванне. Я пускал военные кораблики и стрелял «Бах! Ба-бах!!!». А брат пел громкие песни.
– Ля-ля-ля!
– Про что эта песня? – спросил он.
– Эта песня про «ля-ля-ля», – ответил я и снова выстрелил из корабельных пушек «Бах! Ба-бах!!!».
Тогда брат спел новую громкую песню:
– Трам-пам-пам!
И спросил:
– Про что эта песня?
– Эта песня про «трам-пам-пам», – ответил я и снова выстрелил из пушек «Бах! Ба-бах!!!».
Брат снова спел очень громко и длинно:
– Киль-бум-бум! Киль-бум-бум!
Он не успел спросить, про что эта песня, а я не успел выстрелить из пушек, потому что за дверью ванной комнаты раздались голоса наших родителей.
– Вай-вай-вай! – кричали они.
Через дверь невозможно было понять смысл их слов. И тогда мы с братом замолчали и прислушались. А родители прислушались к нам.
И в нашем доме наступила полная тишина.
В аквариуме у мальчика жила рыбка. Она плавала-плавала, уснула как-то раз, и во сне сама не заметила, как проплыла сквозь стенку аквариума и полетела по комнате.
Мальчик неожиданно проснулся и увидел в воздухе комнаты летящую рыбку. Мальчик подумал, что он сам оказался в аквариуме. «Если я в аквариуме, значит, я стал рыбкой», – подумал он и поплыл по воздуху комнаты.
…С тех пор так они и жили: рыбка летала, а мальчик плавал. И комната была как аквариум.
А где-то далеко, за стенами дома было много-много разных рыб, много-много разных птиц и много-много людей. Они летали, ходили, плавали.
И почему-то никто этому не удивлялся.
Идёт по дорожке серьёзный Индюк,
везёт на тележке железный сундук.
Навстречу Корова бежит налегке:
– Скажите, – кричит, – Что лежит в сундуке?
– Простите, я с вами почти не знаком.
Пустите, не то зацеплю сундуком.
Но грозно Корова идёт к сундуку
и очень сурово ревёт Индюку:
– Ну, нет! Не уйду я отсюда, пока
не скажете, что там, внутри сундука…
Стоит до сих пор на дорожке Индюк.
Лежит до сих пор на тележке сундук.
И эта Корова не сдвинулась с места.
И что в сундуке, до сих пор неизвестно.
Жил на свете один Носорог.
Мир не видел таких толстокожих:
Толстоморд, толстобрюх, толстоног,
Он расталкивал злобно прохожих.
И никто догадаться не мог,
И никто не хотел приглядеться,
Что под кожей носил носорог
Очень нежное доброе сердце.
Когда-то верблюды крылатыми были.
Носили верблюды громадные крылья.
Летали верблюды в заморские дали,
И небо им даже орлы уступали.
И следом верблюжьим, не ведая страха,
Летела на юг перелётная птаха.
И слух о верблюдах дошел до людей:
«Верблюды летают быстрей лошадей!»
Подумали люди: «Навьючим тюками,
Приручим — и будем летать облаками!»
Когда караван отдыхал под барханом,
Со свистом взметнулся аркан за арканом...
Сильны были люди. Верблюды — горды.
И крылья верблюды сложили в горбы.
О том, что когда-то крылатыми были,
Забыли верблюды... И люди забыли.
Здравствуй, друг Серёга! Пишет тебе Юра Шурупов. Как я уже тебе писал раньше, я отдыхаю у бабушки в деревне. Здесь хорошо. Щебечут птицы, мычат коровы, кукарекают петухи. Деревня находится недалеко от станции, мимо которой проходят пассажирские и товарные поезда. Между прочим, расстояние, которое пассажирский поезд проходит за 3 часа, товарный проходит за 5 часов. Теперь представь, что поезда отправились одновременно навстречу друг другу, и к моменту их встречи путь, пройденный пассажирским поездом, оказался равным 180 километрам. Спрашивается: какой путь прошёл товарный поезд? Но это я так, к слову. Моя бабушка работает в колхозном огороде. Чего только здесь не растёт! Недавно с огорода собрали моркови 176 килограммов, капусты на 468 килограммов больше, чем моркови, а картофеля даже на 750 килограммов больше, чем моркови и капусты, вместе взятых. Представляешь, сколько собрали овощей! Ты спрашиваешь в письме, какой глубины речка и есть ли ягоды в лесу. На это я тебе ответить не могу, так как купаться и ходить в лес мне некогда. Ты же знаешь, что по матеше у меня в четверти пара, и если я ее исправлю, то отец обещал подарить мне на день рождения велик. Вот я и взялся за ум. Я уже решил из учебника 34 задачи, что составляет 2/5 от всех задач, или 40 %. Как видишь, Серёга, мне не до отдыха! Ну, ничего, в сентябре отдохну!
Вот и всё. Как твои дела? Как отдыхаешь? Пиши.
Больше писать нечего. Пойду отнесу это письмо на почту. Почта находится от нашего дома на расстоянии 5 километров. Если я буду идти со скоростью 3 километра в час, то я дойду до почты за 100 минут. Твой друг Юра Шурупов.
– Третья парта! Петухов и Серёжкин! Извините за то, что я прервала вашу увлекательную беседу, но нам нужно продолжать урок. Сережкин, к доске! Давай представим, что ты писатель. Сочини нам не-большой рассказ из двух-трёх предложений и напиши его на доске. На-писал? Хорошо. Посмотрим, что у тебя получилось.
Учительница подошла к доске и прочитала:
«Папа и мама ругали Вову за плохое поведение. Вова виновато молчал, а потом дал обещание исправиться».
– Прекрасно. Похоже, что рассказ взят прямо из жизни. Но нас сейчас больше интересует грамматика. Подчеркни, пожалуйста, в своём рассказе все существительные. Готово? Теперь, Юра, определи, в каких падежах стоят эти существительные. Ты понял задание, Серёжкин?
– Понял, Людмила Аркадьевна.
– Тогда начинай.
– «Папа и мама». Кто, что? Родители. Значит, падеж РОДИТЕЛЬНЫЙ. Ругали кого, чего? Вову. «Вова» — это имя. Значит, падеж ИМЕНИТЕЛЬНЫЙ. Ругали за что? За плохое поведение. Видно, что-то натворил. Падеж — ТВОРИТЕЛЬНЫЙ. Дальше — Вова молчал как? Виновато. Значит, здесь у «Вовы» падеж ВИНИТЕЛЬНЫЙ. Ну, а «обещание» – конечно, в ДАТЕЛЬНОМ, раз Вова его дал. Вот, всё…
– Да-а, разбор получился оригинальный! Неси-ка дневник, Серёжкин! Интересно, какую отметку ты предложил бы себе поставить?
– Какую? Конечно, пятёрку!
– Значит, пятёрку? Кстати, в каком падеже ты назвал это слово – «пятёрку»?
– В ПРЕДЛОЖНОМ.
– В предложном? Почему же?
– Ну, как же! Ведь я же её сам предложил!..
На карте Америки Северной —
Точка.
В ней радостно встретились
Мама и дочка.
И только друг друга
Они повстречали —
На чистом английском
Они зажурчали.
Увы, я в английском
Не слишком сильна,
Я только запомнила
Их имена,
Такие красивые,
Цвета лазури:
Одно — Миссис Ипи,
Другое — Мисс Ури.
Выковывал молотом сильный кузнец
Ивану-царевичу меч-кладенец.
Кому не страшны наковальня и печь?—
И молот сбежал, а за молотом меч.
Бежали они через множество стран
И спрятались в Ти-и-хий такой океан,
На самое дно постарались залечь,
И сделались рыбами молот и меч.
Ещё в океане есть рыба-пила.
Она с лесопилки туда приплыла.
Омонимы
У него такая
В банде роль:
Получать на почте
Бандероль…
Воду в ступе
Уже потолок.
А теперь вот –
Плюю в потолок!…
Стихотворения и ударения
Слишком звонок
Наш звонок.
Ну-ка срежь его,
Сынок!..
Гости мамины ушли.
Лишь один, последний,
Полчаса стоит уже
Перед ней в передней…
Сняла Полина крылья.
Ливрею сбросил я.
Без всякого усилья
Отклеил ус Илья…
Надя Богаткова, 7 лет, ДЮЦ «Пресня»
Люстра висит на большом потолке
И светит в окно на огромной стене.
Мышка живёт в голубом уголке,
Где вечер уснул на белом коне.
Варится суп в золотом котелке.
Кто-то жужжит у меня в коробке.
Оля Алтухова, 10 лет, ДЮЦ «Пресня»
Я собираю лепестки,
Купая в тонких лужах их,
И капли падают с руки,
С деревьев, с неба… Воздух тих.
Игривый дым течет, летит,
Я собираю хвощ и мяту.
И черный, будто антрацит,
Свой поправляю плащ измятый.
Я траву рву, срываю сныть,
И ветер помешать мне хочет,
А дождик прекращает ныть
И вновь заливисто хохочет.
Юля Шефтелевич, 9 лет, ДЮЦ «Пресня»
Шмели и осы шуршали в цветке. Оттуда доносились звуки: «Шшшш-жжжж, шшшш-жжжж…» Через некоторое время шмели улетали. И постепенно «Жжжж-шшшш» слышалось тише. Потом и осы улетели, и всё это послышалось из другой клумбы. Я сделала шаг к другому цветку – там была оса. Потом меня позвала бабушка. Но шуршание и жужжание продолжались.
Мимо остановки «Городской» проезжали добродушные машины, шумные грузовики, весёлые автобусы и умные троллейбусы. И только трамваи — глупые, ленивые, неповоротливые существа — останавливались. Сначала робкая Остановка хорошо относилась к ним. Пока не произошёл такой случай.
К Остановке подъехал новенький автобус с зелёными фарами-глазами. Он объявил: «Остановка Городская!» — приятным добрым голосом и добавил: «Здравствуйте!» остановка растерялась: «Простите меня, но я не ваша! Посмотрите внимательней на мою табличку! Я для трамваев!» Автобус повращал зелёными глазами: «И правда! Простите!» — и уехал. С тех пор остановку раздражали дребезжащие голоса трамваев, их жёлтые глаза и медлительность. Она с грустью вздыхала, вспоминая автобус.
Ну кто-нибудь, поменяйте табличку…
Фонарь, фонарь, какой чудак!
Зачем ты светишь просто так?
Зачем встаёшь у нас к окну?
Мешаешь видеть нам луну!
Смотреть, как золотой ручей
Течёт, излитый из лучей!
Луна поёт нам до зари...
Вот чудаки вы, фонари!
Рыжая осень — деревьев праздник.
Дождь людей умывает, проказник.
Кроны деревьев — как тёплый пирог,
Ветер лизнуть его ласково смог.
Люди не видят — у них огорчения:
Думы, работа, расходы, лечение...
Места для осени нету внутри-то,
Только тревогами души набиты.
