Рассветный лес
И пуст, и нем,
Как будто нету в нём
Сегодня
Никого совсем,
А только мы вдвоём,
Да первый
Робкий ветерок,
Листок
Катящий
Возле ног...
Но — чу!
Ты слышишь
Веток хруст:
Чащобою насквозь,
Неся рогов
Тяжёлый куст,
К реке
Шагает лось.
Он так огромен,
Что привык
Ходить
Повсюду
напрямик.
Прошёл...
И сделалась слышна
В лесу рассветном
Тишина,
И оказалось,
Что совсем
Он не был пуст
И не был нем,
Что просто
И душе, и глазу
Жизнь
Открывается
не сразу.
Однажды лягушонок сидел у реки и смотрел, как в голубой воде плавает жёлтое солнышко. А потом пришёл ветер и сказал: «Ду». И по реке, и по солнышку пошли морщинки. Рассердился тут ветер и сказал ещё раз: «Ду, ду, ду». Очень сильно. Он, видимо, хотел разгладить морщинки, но их стало больше.
И тут рассердился лягушонок. Он взял прутик и сказал ветру: «А я тебя прогоню. Ты зачем морщишь воду и любимое солнышко?»
И он погнал ветер, погнал через лес, через поле, через большую жёлтую канаву. Он гнал его в горы, где пасутся козы и овцы. И весь день там лягушонок скакал за ветром и махал прутиком. Кто-то думал: он отгоняет пчёл. Кто-то думал: он пугает птиц. Но он никого и ничего не пугал.
Он был маленький. Он был чудак. Просто скакал в горах и пас ветер.
А вчера в гости к лягушонку пришла рыжая корова. Помычала, покачала умной головой и вдруг спросила:
– Простите, зелёный, а что бы вы стали делать, если бы вы были рыжей коровой?
– Не знаю, но мне почему-то не очень хочется быть рыжей коровой.
– А всё-таки?
– Я всё равно бы перекрасился из рыжего в зелёный.
– Ну а затем?
– Затем я отпилил бы рожки.
– А зачем?
– Чтобы не бодаться.
– Ну а потом?
– Потом я подпилил бы ножки… Чтобы не лягаться.
– Ну а потом, потом?..
– Потом бы я сказал: «Посмотрите, ну какая я корова? Я просто маленький зелёный лягушонок».
Наверное, он всю жизнь был бы маленьким, но однажды случилось вот что.
Каждый знает, что он ищет. А что искал лягушонок, он и сам не знал. Может быть, маму; может быть, папу; а может быть, бабушку или дедушку.
На лугу он увидел большую корову.
– Корова, корова, – сказал он ей, – а ты хочешь быть моей мамой?
– Ну что ты, – замычала корова. – Я большая, а ты такой маленький!
На реке он встретил бегемота.
– Бегемот, бегемот, ты будешь моим папой?
– Ну что ты, – зачмокал бегемот. – Я большой, а ты маленький!..
Медведь не захотел стать дедушкой. И здесь лягушонок рассердился. Он нашёл в траве маленького кузнечика и сказал ему:
– Ну вот что! Я – большой, а ты – маленький. И всё равно я буду твоим папой.
– А что такое бабочки? – спросил кузнечик.
– Цветы без запаха, – ответил лягушонок. – Утром они расцветают. Вечером они осыпаются. Однажды я видел на лугу: отцвела голубая бабочка. Её крылья лежали на траве – их гладил ветер. Потом пришёл я и тоже погладил. Я сказал: «Откуда эти голубые лепестки? Наверное, облетает голубое небо».
Если голубое небо облетит – оно станет розовым. Если голубое небо облетит – расцветёт солнце. А пока мы должны сидеть на лугу и гладить голубые лепестки.
– А что такое звёзды? – спросил однажды кузнечик.
Лягушонок задумался и сказал:
– Большие слоны говорят: «Звёзды – это золотые гвоздики, ими прибито небо». Но ты не верь.
Большие медведи думают: «Звёзды – это снежинки, что забыли упасть». Но и им ты тоже не верь.
Послушай меня лучше. Мне кажется, виноват большой дождь.
После большого дождя растут большие цветы. А ещё мне кажется, когда они достают головой небо, то они и засыпают там, поджав длинные ножки.
– Да, – сказал кузнечик. – Это больше похоже на правду. Звёзды – это большие цветы. Они спят в небе, поджав длинные ножки.
Каждый хочет быть больше. Вот козлик – он хочет быть бараном. Баран хочет быть быком. Бык – слоном. А маленький лягушонок тоже хотел стать больше. Но как, как это сделать? Потянуть себя за лапку? – не получается. За ушко – тоже. А хвостика нет…
И тогда он вышел в большое поле, сел на маленький бугорок и стал ждать, когда будет заходить солнце.
А когда солнце покатилось к закату, от лягушонка начала расти тень. Вначале она была как козлик; потом – как баран; потом – как бык; а потом – как большой-большой слон.
Тут лягушонок обрадовался и закричал:
– А я большой слон!
Только большой слон очень обиделся.
– И никакой ты не слон, – сказал он лягушонку. – Это твоя тень – большой слон. А ты, ты просто так – большой чудак на закате дня.
Вот что я открыл! Если из русского языка убрать отрицательные частицы, я был бы послушным, внимательным и алаберным.
– А я выносимым! – обрадовался Юрка, когда я сообщил ему о своём открытии.
В это время Лидия Яковлевна велела всем достать тетради и приготовиться к контрольной.
– Звонок скоро, и на тебе – контрольная… – проворчал Юрка.
– Она вообще какая-то… предсказуемая, – согласился я.
Но нам повезло. В класс заглянула директорская секретарша Леночка и срочно позвала учительницу к телефону.
– Из роддома, – добавила она громким шёпотом.
– Ой! – засуетилась Лидия Яковлевна. – Леночка, пожалуйста, побудьте с ними пять минут, я скоро.
По коридору, удаляясь, застучали её каблуки.
– Хороши! – покачала головой Леночка. – На пять минут вас нельзя оставить. – Она подошла к доске и села за учительский стол.
– Леночка, а что случилось? – вкрадчиво спросила Соня Козодоева.
– Не Леночка, а Елена Владимировна, – поправила та строгим голосом. Но быть строгой ей быстро надоело, и она призналась: – У Лидии Яковлевны дочь должна родить вот-вот. А, может быть, уже…
Девчонки заверещали:
– А кого, мальчика или девочку?
– Откуда ж она знает?
– Теперь об этом заранее сообщают.
– А ты-то откуда знаешь?
– Вчера по телевизору сказали, – заявил Валера Скориков, – что в Аргентине одна семерых родила!
– Да ну тебя!
– Интересно, кто у неё муж? – мечтательно произнесла Козодоева.
– Диего Марадона.
– Дурак!
Поднялся гвалт. Леночка пыталась навести порядок, но её никто не слушал.
– Все девчонки у нас… нормальные, – сказал я.
– Какие же они нормальные! – Юрка с удивлением посмотрел на меня. Но, вспомнив начатую игру, кивнул: – Вообще, ты прав. Орут, как… дорезанные! А пацаны у нас все… дотёпы!
Мы засмеялись.
Вдруг Юрка спросил:
– А твои родители часто ругаются?
– Да когда как. А что?
– Мои часто. Вот родили бы мне в свое время брата или сестру…
– И что?
– Заботились бы, а не ругались.
– Разве о тебе не заботятся?
– А чего обо мне заботиться – я уже большой. – Он вздохнул и добавил: – Подождут ещё немного и разведутся.
Мне стало жалко Юрку. Я спросил:
– А как они ругаются?
– Да ну, повторять неохота. Когда отец приходит с работы, мама кричит: «Терпения моего больше нет!..» Ну, и так далее.
– Может, ты с ними в нашу игру сыграешь?
Юрка пожал плечами.
Шуму в классе поубавилось. Леночка пугала всех какой-то важной комиссией, которая явится в школу на следующей неделе.
Юрка хмыкнул.
– Ты чего? – поинтересовался я.
– Смешно выходит. Представил, как мама на отца ругается: «Вернулся, годяй трезвый! Дельник радивый!»
– А он что? – улыбнулся я.
– А он, – Юрка сделал важное лицо и пробасил: – «Зря ты такими справедливыми словами меня и себя рвируешь».
Мы захохотали. Леночка погрозила нам кулаком.
– Я им вечером расскажу про игру, – прошептал Юрка. – Как думаешь, поможет?
Я кивнул.
В класс вошла Лидия Яковлевна. Все замерли.
– Итак, продолжим, – сказала она деловым тоном. Потом оглядела всех нас. Глаза её вспыхнули, она всплеснула руками и крикнула: – Ой, ребятушки! Я такая счастливая! У меня внучка родилась!
Девчонки завизжали. Леночка бросилась целовать Лидию Яковлевну.
Козодоева, которой светил трояк за полугодие, встала и заявила с проникновенностью:
– Дорогая Лидия Яковлевна! Мы все желаем, чтобы ваша внучка была такая же красивая и добрая, как вы! И чтобы она была… – Соня споткнулась, подыскивая слова.
– Заботной и наглядной! – подсказал Юрка.
Все засмеялись, хотя никто ничего не понял. Кроме меня.
Как-то раз в одном из журналов я прочитал стихи о детском спектакле со строчками, которые тут же навсегда запомнились:
Знаю сам, что волк голодный –
Пожилой артист, народный,
А медведь простуженный –
Молодой, заслуженный…
Стихи были подписаны известным именем: Юрий Кушак. Веселая фамилия Юрия Наумовича всегда у меня ассоциировалась с не менее веселыми именами нашей детской поэзии – с Маршаком или Хармсом. И так же, как у них, его стихи – это товар редкий, штучный. Каждое слово выверено, каждый образ внезапен и нередко просто поражает воображение:
В зимних сумерках
Деревня.
В синем инее
Деревья.
Словно маленький зверёк,
На трубе
Стоит
Дымок.
Этот зверёк, который «стоит» на трубе, долго меня преследовал своей необыкновенной зрительной точностью и одновременно – детскостью восприятия. Таких образов у Кушака немало, кроме того, он подкупает какой-то удивительной, чистой, доброй поэтической интонацией. Однажды я написал стихотворение, которое начиналась строчкой: «Мы снежную бабу слепили вчера…». А потом схватил себя за ухо: строчка Юрия Кушака так въелась мне в память, что я непроизвольно стал воспринимать ее так, будто сам написал! Точь-в-точь маленький читатель, который говорит о своем любимом стихотворении: «Это я сам придумал!»
У Кушака вышло немало стихотворных книг для детей – вот некоторые из них: «Плывет кораблик в гости», «Заветная дверца», «Где зимуют радуги», «Почтовая история», «Будь здоров, пушистый!»… Кроме стихов, в этих книжках напечатаны поэтические сказки, которые я бы тоже с удовольствием предложил вашему вниманию, если бы у нас было чуть-чуть побольше места. А в последние годы Юрий Наумович занимается ещё одним – взрослым, но не менее веселым – делом: под его руководством и по его проекту выходит многотомная и очень популярная у читателей всех возрастов «Антология сатиры и юмора России ХХ века». Будем надеяться, что в этой антологии найдёт своё место и том детской поэзии, а в нём – и замечательные стихи самого Юрия Кушака.
Михаил Яснов
Мы снежную бабу
Слепили вчера,
И шляпа у бабы
Была из ведра,
А нос – из морковки,
А руки – из палки,
Метла – из метлы,
А коса – из мочалки.
Но только домой
Разошлась детвора –
Чихнула она
И сказала:
– Пора!
Ах, как она мчалась
С горы ледяной,
Консервную банку
Гоняла метлой,
Ловила снежинки,
Как бабочек, шляпой,
Коса развевалась
За снежною бабой!
Мы снежную бабу
Искали с утра.
Нашли мы ведро
Посредине двора.
Нашли мы метлу
Возле старой беседки,
Морковку в снегу,
А мочалку на ветке.
Одни удивились:
– Вот это дела!
Другие сказали,
Что вьюга была.
И вскоре
Про случай печальный
Забыли
И новую
Снежную бабу слепили.
И только мальчишка один
Не лепил:
Он прежнюю
Снежную бабу любил.
Вышла утром
Из угла
В белом фартуке
Метла.
От крылечка
На пробор
Причесала
Сонный двор.
Снег скрипит
За поворотом,
Почтальон
Идет к воротам:
– Очень рад,
Имею честь
Вам вручить
Лесную весть…
И фонарь,
Что жил в беседке,
Прочитал письмо
Соседке:
«Здравствуй,
Матушка-метла,
Как здоровье,
Как дела?
Неужели ты зимой
Не воротишься
Домой?
Шлют поклон тебе
Деревья,
Наша речка
И деревня».
В синих сумерках
Метла
Долго улицу
Мела…
Ах, когда-то
Не метлою,
А ветлой
Она была!
Только как
Домой уедешь –
Все дела,
Дела, дела…
Среди всяких объявлений
На столбе висит листок:
«ДЛЯ СОВМЕСТНЫХ ВЫСТУПЛЕНИЙ
ИЩЕТ КЛОУНА ЩЕНОК.
ПРИЛАГАЕТСЯ ПОРТРЕТ.
ОЖИДАЕТСЯ ОТВЕТ».
Построили псу
Конуру во дворе.
Он печку поставил
В своей конуре.
Приятно на печке
Погреться зимой,
Со службы собачьей
Вернувшись домой.
Снаружи – слякоть, мокрота.
На лужах пузыри…
Зато какая красота
Под колокольчиком зонта
У дождика внутри!
Собаки – друзья человека,
Однако
Об этом не каждая
Знает собака.
И прежде чем лапу
Бульдогу пожать,
Узнайте – не будет ли
Друг возражать…
Мы в театре!
В настоящем!
И у каждого билет!
Мы сидим, глаза таращим,
Долго в люстре
Гаснет свет.
Как троллейбус с остановки –
Чиркнул занавес, пошел!..
От волнения у Вовки
Номерок упал на пол.
И за Вовкою под кресло
Тут же староста полезла –
Тише!
Вы же не в кино!
А на сцене –
Небо в звездах,
Полон музыкою воздух
И распахнуто окно…
Что-то будет в этой сказке!
Я-то знаю, но молчу,
Да любого за подсказки
Я и сам поколочу!
Знаю сам, что волк голодный –
Пожилой артист, народный,
А медведь простуженный –
Молодой, заслуженный…
Только пусть
Подольше длится
Сказка, тайна, волшебство!
А вокруг
Такие лица –
Не узнаешь никого!
У рыбы вечно полон рот:
Я спать ложусь –
Она жует.
Я просыпаюсь –
Рыба ест.
Я кашу ем –
И рыба ест.
Иду гулять –
А рыба ест.
Как только ей не надоест?
Невероятный аппетит,
Нелепая ошибка,
Что до сих пор она не кит,
А маленькая рыбка!
…Однажды я здорово обиделся на маму и папу. Было это так.
Мама попросила сходить меня за хлебом.
– Не хочу, – сказал я честно. – Лучше вы кто-нибудь сходите.
– Интересно, – возмутилась мама, – а чай ты пить хочешь?
– Чай хочу, – спокойно ответил я.
В это утро я весь был какой-то тяжёлый: тяжёлые были руки и ноги, голова сама собой ложилась подбородком на стол, и даже ресницы хлопали неохотно.
– Ну вот что, – сказала мама твердо. – Быстренько переобуйся и сбегай, мы тебя ждём.
Я тяжело вздохнул и тяжёлыми шагами отправился переобуваться.
Булочная была за углом, можно сказать, во дворе. Но сегодня – вернее, в тот день – этот путь представлялся мне необычайно длинным.
…Хлопая крыльями, вылетали из чердачных окошек толстые голуби. Сверкали окна первых этажей, пуская мне в глаза крупных солнечных зайцев. Я вяло похлопал носком ботинка по краю лужи, и серые брызги стали быстро таять на сухом асфальте.
Дворничиха чуть не облила меня из шланга, и я пробежал вперёд, в густую тень старого жёлтого дома на Большевистской улице, здесь у подъездов всегда пахло мышами, а на окнах торчали противные цветы в горшках – нежное утро не радовало меня, и я шёл и сочинял про себя историю, грустную и поучительную.
Вот приду я в булочную, возьму батон белого и полбуханки чёрного, а тут и окажется, что хлеб-то подорожал!
– Ещё две копейки, – скучно скажет толстая тётя с густо накрашенным лицом у кассы и нетерпеливо постучит ногтями по пластмассовому блюдечку для денег.
А денег-то у меня нет! Только две пятнашки. Буханки, понятное дело, я оставлю напротив тёти, на железном столике рядом с кассой, а тридцать копеек — в пластмассовом блюдце с выемкой, прибегу домой и крикну с порога:
– Сами идите доплачивайте за свой хлеб!
И расстроенный папа заспешит в булочную, сжимая в кулаке две копейки, а мама станет утешать меня, нальёт горячего чая и насыплет в чашку четыре полные ложки сахара.
Но денег оказалось достаточно. Тётя равнодушно бросила две копейки сдачи и я, сунув хлеб в рыжую рваную авоську, полетел назад, домой.
Я был рад, что всё кончилось хорошо, и я победил упрямство и сосущую слабость в затылке и под коленками.
Но радость была преждевременной.
Мама встретила меня в прихожей, сунула в руку рубль и весело оказала:
– Знаешь, а у нас и сахара нет! – и вот тут что-то случилось.
– Не пойду, – упрямо сказал я и сел на табуретку, даже не успев толком ничего подумать. Видеть опять тётю у кассы не хотелось.
– Что ты маячишь перед глазами, – скажет она раздраженно. – Сразу всё надо покупать, я вам тут не нанималась на счетах щелкать…
Я так ясно услышал тётины слова, что почти сразу повторил их вслух:
– Я вам… не нанимался бегать туда-сюда, – сказал я глухо и отвернулся к стене.
– Что-что? – слабо спросила мама. И крикнула в кухню: – Отец! Иди посмотри, что он вытворяет!
Она знала, что я боюсь, когда папа сердится. Это было с её стороны маленькое, но предательство.
– Всё равно не пойду! – закричал я и бросил авоську с хлебом на пыльную галошницу.
Мама начала медленно наливаться пунцовой краской. Она дёрнула меня за руку, втолкнула в ванную и крикнула:
– Давай умойся, остынь, а потом будем разговаривать!
И опять кто-то ошпарил меня внутри кипятком, и я захлопнул дверь, шумно закрыл щеколду и громко сказал:
– Всё равно никуда не пойду! Пейте чай без сахара!
Тяжело дыша, мама ушла на кухню. Я осмотрелся, сел на край ванны и включил холодную воду.
Равнодушно блестел белый кафель. Мерно и спокойно текла вода. Я вдруг почувствовал какую-то странную радость.
Ванна показалась просторным и замечательным убежищем. Вот именно – убежищем. Заперев за собой дверь, я впервые и всерьез убежал от родителей. Это был очень серьезный поступок. И я начал его обдумывать.
Мне было не лень хоть десять раз сбегать в булочную.
Пожалуйста, если надо.
Глухое и непонятное упрямство проснулось во мне. Оно звонко трубило в свою боевую трубу: победа! победа!
Надоело быть послушным, маленьким, бессловесным, хватит меня тыркать, хватит мне велеть и приказывать!
Вот какой великий, даже грандиозный смысл был в моем пребывании в запертой ванне. Этот смысл даже немножко испугал меня. Я выключил воду и прислушался. Наверное, немножко испугались и родители – они о чём-то тихо шептались на кухне, иногда звякая ложками. Время вдруг показалось томительно длинным. Сколько ещё его пройдет, прежде чем они додумаются извиниться? Я закрыл глаза и сразу представил двор с плавающим по воздуху тополиным пухом, высыхающие лужи, шуршащие по асфальту конфетные обертки. А в ванной было холодно и скучно.
Во всем этом была мучительная неразрешимость. Я не мог объяснить, что со мной. Я только знал, что дело не в том, и не в этом, а совсем, совершенно в другом. Это другое было гораздо важнее, чем мои крики, мамина обида и всё прочее! Это другое и был я сам, со своим глухим упрямством, с сосущей слабостью в затылке и под коленками, с заиканием и веснушками на носу – и это всё вместе так плохо склеивалось, соединялось, сливалось, а тут его ещё дёргали с каким-то килограммом сахарного песку и батоном хлеба.
Почему я закричал на маму, что за тяжесть в голове, почему я боюсь кассирши и сижу, как дурак, здесь?
И вдруг я понял, что убежал сюда не от родителей и не от булочной.
Я сбежал сюда от щемящего чувство тревоги. Это оно ходило за мной по пятам, с самого утра, как насморк или икота.
Это оно сделало меня злым и разбитым.
Моя тревога – это и был я. Она не могла бы кончиться, даже если бы мама и папа встали сейчас передо мной на колени, а вместо булочной предложили пойти в зоопарк.
…И мне показалось, что эта тревога всегда будет со мной. И что если взять с собой в магазин на всякий случай сто рублей, чтобы уж точно на всё хватило, она всё равно будет жечь потихоньку, как прожигает линза из сломанных очков листок бумаги – сначала жёлтое пятнышко, потом чёрное, потом дым. Ведь солнце горячее.
Тревога за всё – чтобы не погасло солнце, чтобы всё успеть. Чтобы тебя не разлюбили…
Чтобы не показаться смешным, не стать дураком, не делать никому плохо.
– Ты там живой? – с любопытством спросила мама и постучала в дверь. Я молча щелкнул задвижкой, вышел и протянул ладонь за рублем.
– Да ладно, можешь не ходить, – удовлетворенно сказала мама и чуть-чуть подтолкнула меня к двери, несильно, необидно.
Я ещё раз посмотрел на свое убежище.
Все так же равнодушно блестел кафель, пахло хозяйственным мылом, шумно текла вода.
– Воду-то зачем включил? – спросила мама и повернула кран.
Стало тихо.
Я снова вышел во двор и почувствовал, что жить стало легче.
Обида совсем прошла. Да и была ли она вообще?
Ты ещё
Не видел
Чуда?
Никогда
Не видел
Чуда?
Вот беда –
Не видел чуда!
Так сходи
И посмотри.
Ты увидишь
Просто чудо,
Удивительное
Чудо:
Там,
Где магазин
«ПОСУДА»,
Возле дома
Номер три,
Сквозь асфальт
У перёкрестка
Пробивается
Берёзка.
Стоит
У обрыва
Плакучая ива.
Все очень обычно
И очень красиво.
В саду осеннем,
У дорожки,
Осина хлопает
В ладошки.
Вот почему
На той неделе
Ее ладошки
Покраснели.
Раньше мой дедушка старенький
Тоже был мальчиком маленьким.
В шутку ему захотелось
Попробовать дедушкой стать.
Он выбрал волшебное время,
Пришёл он в волшебное место,
Сказал там волшебное слово
И...— стал бородой обрастать.
В испуге воскликнул он: — Ах! —
И с палочкой стал.
И в очках.
Хочет мой дедушка старенький
Снова стать мальчиком маленьким.
Бегать в пятнашки со всеми
И на заборы влезать.
Но он позабыл то место,
Он позабыл то время,
Забыл навсегда то слово,
Которое нужно сказать.
Внучек на палочке
Скачет верхом,
Дедушка с палочкой
Ходит пешком.
Скакал он на палочке тоже,
Когда он был помоложе.
Скакал да покрикивал: — Но-о-о!..
Как это было давно!
Дедушка ходит
Там, где посуше.
Внучек на палочке
Скачет по луже.
Прыгал и дедушка тоже,
Когда он был помоложе.
Да как ещё прыгал он!.. Но —
Как это было давно!
Внучек забрызгал
Слегка старика,
Дедушка внука
Отшлёпал слегка.
А дедушку шлёпали тоже,
Когда он был помоложе?
Шлёпали, шлёпали! Но...
Это ведь было давно!
Утром, перед тем как идти в школу, Серёжа и Коля обычно десять минут сидели во дворе, на скамеечке.
– Вот мы вырастим, потом состаримся и тоже, наверно, будем такими, как они, – сказал Серёжа.
Из четвёртого подъезда вышла Ольга Дмитриевна. Её бультерьер Петька-Комар залез в песочницу.
– Начинается. Не двор, а собачья площадка, – сказал Коля и покачал головой.
Из второго подъезда выбежал Игорь Семёнович.
– Ну, конечно, – усмехнулся Серёжа.
– В новом костюме, – усмехнулся Коля.
– Скоро погода будет меняться! – весело крикнул Игорь Семёнович. – Поясница болит! Сегодня я – салка!
– И у меня голова разламывается! – обрадовалась Ольга Дмитриевна. – Давление! Догоняйте!
Они начали бегать и смеяться, а Петька лаять.
Из третьего подъезда вышел Колобов. Он залез на качели, стал раскачиваться и петь:
– Жених и невеста! Жених и неве-е-е-е-е-е-еста!
– Колобок, – сказала Ольга Дмитриевна.
– Давно по шее не получали? – спросил Игорь Семёнович.
– Давно! – Колобов ловко спрыгнул на землю и, хромая, побежал в сторону автобусной остановки.
Петька побежал за ним.
– Фас! Фас!
– Москва – Воронеж, не догонишь!
– Каждый день одно и то же, – вздохнул Коля. – Сейчас Ольга Дмитриевна скажет: какой противный этот Колобок, он и в лифте про нас нацарапал.
– А Игорь Семёнович скажет: а ещё учителем по русскому языку работает, – добавил Серёжа.
– Какой противный этот Колобок, он и в лифте про нас нацарапал, – сказала Ольга Дмитриевна.
– А ещё учителем по русскому языку работает, – сказал Игорь Семёнович.
Серёжа, Коля встали и медленно пошли в школу.
В стекле появилась трещина. До большой перемены её не было.
– Кто это сделал? – спросила Вера Петровна.
Все молча посмотрели на муху, которая настойчиво билась о стекло.
– Хорошо, – сказала Вера Петровна, – тогда откройте тетради и приготовьтесь писать сочинение. Тема сегодняшнего сочинения: «Как я провёл время (Вера Петровна посмотрела на часы) с 10.15 до 10.30».
Все открыли тетради и стали писать.
– Сдаём, – сказала Вера Петровна через десять минут.
Во всех сочинениях было написано одно и то же: «Первого апреля, 2002 года, с 10.15 до 10.30, я на глазах у Чесноковой ела бутерброд с красной икрой». Было ясно, что весь класс, как всегда, списал у Сереберцевой.
Вера Петровна сглотнула слюну и спросила:
– Чеснокова, как это ты ела бутерброд на своих собственных глазах?
– А я в зеркало смотрела,– не растерялась Чеснокова.
– Понятно, – вздохнула Вера Петровна. – Кулаков, Гаврилов, Мячиков, Зубов, Данилин, разве вы женского рода?
– А мы пошутили, – не растерялись Кулаков, Гаврилов, Мячиков, Зубов, Данилин. – У нас юмористические сочинения.
– Понятно, – вздохнула Вера Петровна. – Но всё-таки, кто же разбил окно?
Все молча посмотрели на муху, которая настойчиво билась о стекло.
Утром солнышко тихонько постучало в окошко и сказало:
– Мяу-у!
Проснулось молоко в блюдечке и сказало:
– Мяу-у!
Проснулось блюдечко и сказало:
– Мяу-у!
Проснулся котёнок и сказал:
– Доброе утро!
Котёнок подошёл к блюдечку. Выпил молоко. А потом погрел усы на солнышке. И солнышко опять сказало котёнку:
– Мяу-у!
Котёнок отодвинул мордочкой пустое блюдце и вдруг снова услышал:
– Мяу-у!
– Некогда мне с вами разговаривать, – рассердился котёнок. – У меня сегодня много-премного дел. Очень много дел.
Только почему-то глаза у котёнка сами собой закрылись, только почему-то голова сама легла на лапки.
– Мяу-у! Мя-у! – закричали разом солнце и блюдце.
– Да ведь я уже вам говорил доброе утро! – сказал им котёнок. И тут же заснул.
В курятнике кто-то тихонько постучал: тук-тук… А потом послышалось: крак!
Клуша Рыжуха замахала крыльями. А из разбитой яичной скорлупы выклюнулся цыплёнок, первый цыплёнок. Можно про него сказать–Желтячок. Потому что он был кругом жёлтый.
Цыплёнок затряс головой и сказал:
– Пин… пин… пи.
А в это время из-за леса выглянуло солнышко.
И по земле побежал солнечный лучик. Искупался в холодной реке, прокатился по крыше дома и заглянул в окошко. Желтячок зажмурился и притаился. Вдруг закудахтала клуша Рыжуха, залаял пёс Шустрый, громко замычала корова:
– Му-у! Пора на волю!
А цыплёнок подумал: «Сколько света и шума. Это всё я сделал?! Пин! Это всё я! Это я! Я!»
Нет, не надо смеяться над Желтячком. Ведь это было самое первое утро в его жизни. А как хорошо, как чудесно увидеть мир рано утром! Как хорошо жить на земле!
Кролик в Африке живёт,
Усики подстрижены,
В барабан багряный бьёт
У порога хижины:
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Деревенскою толпой
Набегают кролики,
Под банановой листвой
Накрывают столики.
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Умереть за этот звук
С голоду согласные,
Всё же — все едят вокруг
Кушанья прекрасные.
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Над оранжевой землёй
Сумерки спускаются.
Кто-то машет головнёй —
Искры рассыпаются...
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан!
Разгораются впотьмах
Звёздные сокровища...
В крытых зеленью домах
Спит деревня кроличья.
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан.
Ну-ка, спать, крольчата, спать!
Ночью бегать нечего!
Только сходит к ним опять
Голос дня прошедшего:
Бан! Бан!
Бинг-диль-бан! —
Кроличий барабан!
Только плачет при луне
Флейта одинокая.
...Зимней ночью
Снится мне
Африка далёкая!
...Бан! Бан!
Бинг-диль-бан!
Кроличий барабан.
Выйду в рощу погулять,
Где высоких трав река,
Стану флейте подпевать;
Африка! Африка!
Будет вполне справедливо, если мы начнём наш рассказ с одного случайного открытия, точнее, находки.
В самом конце 19 века студент Петербургского университета А.П. Гершун на летние каникулы приехал в Вильно. (Ныне столица Литвы – Вильнюс). Юноша увлекался физикой и свободное время проводил в городской библиотеке. Однажды он обратил внимание на небольшую книгу, изданную ещё в 1803 году. Название было по-старинному длинным и обстоятельным – «Известие о гальвани-вольтовских опытах, которые производил профессор физики Василий Петров посредством огромной наипаче баттереи, состоявшей иногда из 4200 медных и цинковых кружков, находящейся при Санкт-Петербургской медико-хирургической академии». Содержание оказалось не менее удивительным. Оказывается, Василий Петров открыл явление электрической дуги на много лет раньше, чем считавшийся её первооткрывателем англичанин Г. Дэви.
Так случайная находка в библиотеке сделала вновь известным, вернула из почти полного забвения имя замечательного русского ученого Василия Владимировича Петрова. И сегодня без упоминания о нём не обходится ни один справочник, ни одна энциклопедия.
На рубеже 18-19 веков первые опыты с электричеством, или как тогда говорили – гальванизмом, часто служили лишь забавой на ярмарках и в самых аристократических салонах.
Профессор Петров не для развлечения проводил эксперименты с гальванической батареей конструкции итальянского ученого А. Вольта, её еще называли «вольтовым столбом». Петров создаёт свою, самую мощную в то время батарею. И в его «огромной наипаче баттереи» металлические кружки, образующие «вольтов столб», не возвышались, как обычно, а лежали горизонтально в ящиках красного дерева. Для их соединения Петров изготавливает провода, изолирует их сургучом. Приборов, измеряющих силу тока и напряжение, ещё не существовало, и учёный измеряет мощность своей батареи… пальцем! А для большей чувствительности даже срезает на пальце кусочки кожи.
Во время одного из опытов в 1802 году Петров замечает, что при размыкании контактов проскакивают искры, а если использовать угольки, то вспыхивает между ними «весьма яркий свет или пламя, от которого тёмный покой довольно ясно освещён быть может». Это и была электрическая дуга. Русский ученый первым предложил использовать электричество, электрическую дугу для освещения, а также для сварки металлов.
Но выражение «русский свет» связано с именем другого ученого и изобретателя – Павла Николаевича Яблочкова.
П.Н. Яблочков родился в 1847 году в родовом имении отца в Саратовской губернии. В 1863 году Павел Яблочков поступает в Петербурге в Николаевское военно-инженерное училище. Позже Яблочков окончит ещё Офицерские гальванические курсы. Но армейская служба оказалась недолгой. В 1873 году П. Н. Яблочков уже занимает должность начальника телеграфа Московско– Курской железной дороги.
…Поезд с очень важными пассажирами, императором Александром II и его свитой, мчался сквозь ночную мглу по недавно постренной железной дороге. В темноте дым из трубы паровоза почти незаметен, но по рельсам впереди состава бежит яркое пятно света. На открытой площадке паровоза, кутаясь в тулуп от пронизывающего ветра, устроился высокий человек с окладистой бородой. Время от времени он подкручивает регулятор фонаря, в котором пылает огонь электрической дуги. Провода от фонаря тянутся к багажному вагону, где находятся гальванические батареи. Человека, всю ночь освещавшего путь царскому поезду, зовут Павлом Николаевичем Яблочковым.
Конструкция фонаря, которым пользовался Яблочков, была неудобна. И тогда возникла идея – создать дуговую лампу, не требовавшую постоянной регулировки угольных контактов– электродов.
Рассказывают, что эта идея родилась во время одного эксперимента, который проводил Яблочков со своим товарищем, инженером Глуховым.
…Что-то пошло не так, и в дорогостоящем приборе вспыхнула яркая электрическая дуга. Яблочков ничего не стал предпринимать, чтобы спасти ценный прибор, он любовался ярким свечением, пока не треснула стеклянная стенка прибора. Яблочков лишь сказал: «Замечательно. И не надо никакого регулятора»,
Яблочков был прекрасным изобретателем, ученым, но плохим предпринимателем. В 1875 году, спасаясь от кредиторов, он уехал за границу…
Одной из сенсаций Всемирной выставки 1878 года в Париже стал «Русский свет». Павильоны, площади освещали матовые стеклянные шары, внутри которых сияли электрические свечи Яблочкова. Патент на свое изобретение П. Н. Яблочков получил еще в марте 1876 года.
А вскоре «русский свет» осветил театры, магазины, улицы, мосты и площади многих европейских городов. Писатель И. С. Тургенев сообщал в одном из писем: «Яблочков, наш соотечественник, действительно изобрёл нечто новое в деле освещения».
В 1878 году электрические свечи Яблочкова озарили покои Зимнего дворца в Петербурге. А в 1883 году электрическая иллюминация украсила коронацию императора Александра III и вызвала всеобщий восторг.
Ярким, но недолгим был триумф «русского света»… В конце 19 века его вытеснили более удобные, экономичные лампы с нитью накаливания. Но и сегодня в мощных осветительных приборах трудится электрический разряд дуги, и, наверное, можно сказать, что «русский свет» не погас.
В овечий хвостик вцепился репей.
Овца по-английски — sheep, sheep…
Ни матери нет у репья, ни отца.
Корабль по-английски — ship, ship...
Пытаясь из хвостика выдрать репей,
Овца по-английски — sheep, sheep…
В заморские страны пустилась овца.
Корабль по-английски — ship, ship...
С тех пор ничего я не знаю о ней,
Овца по-английски — sheep, sheep…
Но знаю — репейник повсюду растёт,
Корабль по-английски — ship, ship...
И, значит, в далёкой заморской стране
Овца по-английски — sheep, sheep…
Заморский репейник к овце пристаёт.
Корабль по-английски — ship, ship...
С паршивой овечки — паршивая шерсть,
Овца по-английски — sheep, sheep…
А с песни что взять, ведь она не овца!
Корабль по-английски — ship, ship...
Но всё же изюминка в песенке есть —
Овца по-английски — sheep, sheep…
Ты знаешь теперь два английских словца:
Корабль по-английски — ship, ship...
Овца по-английски — sheep, sheep…
Хозяйство у водовоза Николая несложное: кони Серко и Туман, бричка, кнут и бочка на тридцать два ведра. И работа простая: развозить воду по комбайнам, в прохладную погоду – раз, а в жару – и два раза. Вёрст тридцать приходилось давать, а то и больше.
Часто с водовозом ездил внук его Вася. Усядутся рядом на облучке и погоняют в два голоса. Иногда дед позволял внуку вожжи подержать.
Однажды что-то занедужил дед. Запряг он коней, налил в бочку воды, присел на ступицу и дрожащими руками стал скручивать цигарку.
– Я, дед, сам повезу, ладно?
– А справишься?
– Что ж я, не ездил с тобой?
– Ну, поезжай, – согласился дед, – а я прилягу. Мне к полудню полегчает.
Ехал Васька тихо, пока стан видно било, а как выкатил далеко в поле, оглянулся и гикнул:
– Но, ми-илай!
«Эх, – думает, – прокачусь, благо деда нет!» – и огрел Серко. Конь шарахнулся ВЛЕВО, бричка с дороги съехала прямо в пшеницу. «Не так, – думает Васька, – я лучше Тумана вытяну». И жиганул его плёткой по шее. Туман всхлипнул, рванул вперед, бричка ещё дальше в пшеницу заехала.
Еле Васька выправил коней на дорогу. Сидит он на мягком облучке, лоб утирает и прислушивается. Впереди КОНСКИЕ СЕЛЕЗЁНКИ ёкают, а сзади вода а бочке взбулькивает. Чем дальше едут, тем сильнее булькает. Оглянулся он и захолодел: бочка на бок свернулась, а из неё хлещет вода. И шланга не видно. Чем же воду теперь разливать?
Васька остановил коней и побежал шланг искать. Всю дорогу обыскал, в пшенице бегал, нигде не нашел. Обернулся он, смотрит – коней на месте нет. Забыл он про шланг – и обратно. А кони в поле ушли, бричку за собой таскают и пшеницу топчут. Забежал Васька спереди – и кнутовищем по морде. Кони на дыбы, бричка задом катится, а Васька, знай, охлёстывает.
Мимо прошла машина с зерном, выглянул из кабины шофёр и пальцем погрозил. Насилу вывел Васька коней на дорогу. На место бочку водворил. Смотрит, а в щели между планками шланг торчит. Заглянул в бочку, а там половина осталась. Напился он, лоб смочил и поехал дальше.
«Как же мне с ними? – с тоской подумал Васька. – Не бить их, что ли? – и перестал бить. Только теперь уже ничего не помогало – кони и вовсе встали.
Сидит Васька и думает, как бы их, окаянных, задобрить? Может, что и придумал бы, но тут вдруг сзади зашумела машина. Васька дернул коней в сторону, чтобы дать дорогу, но машина остановилась.
Смотрит Васька – из машины дед вылезает. Прихрамывая, подошел к бричке, сел на облучок, кивнул шоферу – езжай, мол, а сам забрал у Васьки кнут и пустил коней.
Долго молчал. Потом закурил.
– Видал я поле затоптанное, – сказал он, выдувая дым из-под сивых усов. – Не твоя ли работа?
Васька молчал.
– Зря, получается, доверился я тебе.
– А что, я виноват, что бочка свернулась? Да ещё шланг задевался куда-то.
Дед пыхнул дымком и усмехнулся.
– А с чего это бочка сама свернётся? Бил, небось, признавайся? Васька посмотрел в сторону и ничего не сказал.
– Эх ты, голова куриная! – продолжал дед. – Конь молчит, а ведь про себя соображает: ты меня бьешь по дурости, а я ведь знак понимаю… Кони чуть замедлили шаги, словно прислушивались.
– Но, милые! – причмокнул дед и чуть приподнял кнут. Кони послушно наддали, а Васька смотрел во все глаза и не понимал: почему же так: дед только приподнимет кнут, – они уже бегут, а он хлестал, – они ни с места?
– Какой такой знак?
– А такой. Ты ему махни разок, он надбавит. А мало, так ещё махни, он ещё надбавит. Вроде как в машине: переводишь с одной скорости на другую. А ты хлестать!
Внук, устыжённый, смотрел в поле.
– А ведь Туман и Серко памятные у меня кони.
– Памятные? – удивился Васька.
– Памятные, – повторил дед и помолчал. – Я на Тумане и Серко в Берлин в сорок пятом пришёл.
Васька недоверчиво покосился на деда.
– Их в сорок пятом и на свете не было, – сказал он.
– Не было… А вот и были, да только другие. Тоже Туман и Серко. Сколько я на них мин на огневую перевозил – и не упомнишь. Кони молчат, а разуменье в них человечье. Как услышат, бывало, артиллерийский налёт, так сразу ложатся безо всякой команды. А из Берлина отправил я их домой. С полной, можно сказать, демобилизацией. В сохранности отправил. Берёг я их пуще глаза своего, да и они меня спасали. Как награды мне давали, я и думал про себя: ведь это и Серко с Туманом награды.
Дед вздохнул, вынул цигарку и уставился поверх Тумана и Серко. А Васька увидел вдруг Берлин. Стоит на улице солдатская шеренга, а с краю – Туман и Серко. Всем ордена дают, дошла очередь до коней, командир подходит к коням, а куда ордена повесить, не знает.
– Дед, а дед, – сказал Васька. – А если конь подвиг сделает, ему медаль давали?
– То-то и оно, что не догадались, – усмехнулся дед. – Конь тварь бессловесная, сам об себе не скажет. Ну, а по делу если, так иной конь больше воевал, чем солдат. А ты кнутом…
– Наверно, потому не давали, что коню носить негде, да, дед?
– Э-э, голова! – рассмеялся дед. – На конных состязаниях дают медали и жетоны, а хозяин хранит. А вот в войну не додумались. По справедливости, так моим Туману и Серко не только медали, – ордена полагались. Мало ли ихнего брата в войну поубивало!
Долго они по полю. Вокруг желтела пшеница, и казалось, никогда не выедешь из неё. Кони спокойно цокали, и мерно взбулькивала в бочке вода.
– Дед, а дед, – тихо сказал Васька, – дай кнут, а?
Васька взял кнут, расставил ноги и хриповатым дедовским голосом просипел:
– Но, ми-илай!..
И тихонько так приподнял кнут. Кони, словно по знаку, наддали вперёд и легко помчали по дороге.
Наверное, польского поэта Яна Бжехву, чьи стихи представлены в сегодняшней подборке, вы знаете по превосходным пересказам Бориса Заходера. В поэзии для детей не редки случаи, когда поэт именно пересказывает, то есть, по-своему пересоздает своего иноязычного коллегу.
Стихи Бжехвы, какими вы их видите на этой странице, – это не пересказ, а перевод. Его автор, Леонид Михайлович Цывьян, постарался сохранить все национальные особенности оригинала, а когда дело имеешь, как в нашем случае, с польской поэзией, эти особенности касаются, прежде всего, размера и звучания, того, что в поэтике называется просодией стиха. В русской поэзии мы обращаем внимание на ударения, в польской всё дело в количестве слогов. Поэтому при достаточно точной звуковой передаче польского стиха по-русски появляется немного сбивчивый, разностопный размер, который придает особенное очарование поэзии; такие – польские – стихи не спутаешь ни с какими другими.
«Бжехва» по-польски значит «шутник»: этот псевдоним выбрал себе писатель Ян Лесман (1900-1966), и действительно, его многочисленные книги, написанные для детей, не оставляют сомнения в том, что их автор – человек веселый и очень занятный. Бжехва писал для самых маленьких и для подростков, писал не только стихи, но и прозу, не только оригинальные произведения, но и делал переработки известных сюжетов, а еще переводил, в том числе и русскую прозу и поэзию.
Детские стихи Яна Бжехвы обладают особым качеством: это маленькие притчи, истории, в которых всё, вроде бы, поставлено с ног на голову, но такой «перевёртыш» даёт возможность автору заострить внимание на вещах, зачастую не попадающих в обычное поле зрения. Главное: стихи Бжехвы очень интересно читать. И как показывает опыт – интересно и детям, и взрослым. А это – первое и непременное условие существования настоящей детской литературы.
Михаил Яснов
Перевод Леонида Цывьяна
Недалеко от нас
Живет Любопытский Стас.
Только Стасик с постели встанет,
Как сразу затянет:
«Зачем такой круглый шар?
Бывает ли ночью загар?
Почему у нас крокодилов нет?
Что подают королю на обед?
Можно ли мерить линейкой лень?
Как оторвать от дерева тень?
Кто сказал, что осел очень глупый?
Сколько мух помещается в супе?
Для чего носит лысину лысый?
Почему кота называют кисой?
Зачем спереди рот, а не сзади?
Сколько весят кляксы в тетради?
Почему немой не скажет ни слова?
Отчего корова - не слон, а корова?»
Дедушка прямо с рассвета
Сидит и ищет ему ответы.
Бабушка тоже с ним посидела
И вдруг поседела.
От этих вопросов едва жива,
Лежит и пьет валерьянку мама,
А у папы кругом идет голова,
И неизвестно, пойдет ли прямо.
Неужели вы не слыхали
Про щенячьи печали?
У каждой печали своя причина:
Во-первых, не велено грызть пианино,
А во-вторых, очень грустно,
Что пианино ужасно невкусно.
Но куда печальнее, что никогда
Не бывает сухою вода,
И что не падают с неба сосиски и кости,
И что нельзя соседа за ногу цапнуть,
И что у кота страшно острые когти
И он может больно царапнуть,
И что хозяин поехал, а бедный щенок,
Чтобы угнаться, должен бежать со всех ног.
Но стоит в блюдце налить молока,
Все печали мигом оставят щенка.
Энтличек-пентличек, тонкие ножки,
Красное яблоко в жёлтом лукошке,
В яблоке этом живёт червячок,
Ярко-зеленый на нём пиджачок.
Молвил червяк: «И отец мой, и дед
Яблоки ели всегда на обед,
Я же котлету хочу отбивную –
Можно баранью, а можно свиную».
В город пошел он, неделю шагал.
И вот в ресторанный заходит он зал,
Официант говорит ему: «Съешьте
Кнели из яблок и яблоки в тесте,
Яблочный пудинг, шарлотку, омлет.
Нынче в меню у нас нету котлет».
Где же твоя, червячок, отбивная?
Очень история вышла смешная,
Зря истоптал ты в дороге сапожки,
Энтличек-пентличек, тонкие ножки.
На островах Бергамотах
Корова танцует в ботах.
Ещё там водятся щуки,
У которых есть ноги и руки.
И видели там осла,
Которого утка снесла.
Там зреют на яблоках шишки,
Драчливые, как мальчишки,
И плавают в речке опёнки,
Смешливые, как девчонки.
Там слева на дереве кит,
Свернувшись калачиком, спит.
Там справа на дереве кот
Котятам сапожки шьёт,
А кошка читает газету.
Жаль, островов этих нету.
Мы стаей живем. Вожак – наш папа. В стае – мама, дети и этот подлый криминальный элемент, по имени Ольгерд Гернет фон Оффенбах Четвертый, а коротко – то ли Место, то ли Фу.
А я – кот. Но жизнь у меня – собачья. Ответственности много. За всем не успеваю. Наблюдать надо, что там за окном. Охранять. Миску мою. А то все норовят… Особенно этот, нос свой мокрый в мою миску! Потом псиной пахнет… Миска моя. Мисочка… Свиреп я, но в меру. А насчет внешности, что скрывать очевидное. Да, красив. Как юный Зевс. Меня так и зовут – Мурло. Что значит – лик. Умен. Талантлив. Но нервы… Псу под хвост такую жизнь.
Мальчик наш решил на физмат поступать. В голове его знаний полно. А высказать не умеет. Примерно, как я. Ему преподаватель говорит, ты вслух рассказывай кому-нибудь. А кому?! Этому блохастому Месту – Фу? Или девочке нашей, глупенькой, необразованной? Папа занят. Он где-то там, за окном работает. Еду добывает. Мама тоже занята. Она эту еду нарезать должна и мне в миску складывать. Хотя к обязанностям своим относится безответственно, должен сказать. Сядет к столу и тюкает клавишами. Как дятел за окном: тюк-тюк-тюк… Или куда-то с Местом-Фу уходит. За окно куда-то. Что они там делают, не знаю. Но так и слышно «Фу! Фу!»
Что нашему мальчику делать, стал рассказывать мне. А у меня и выбора нет. Если не буду сидеть у него на диване, смотреть на него умильно преданно внимательно и ушами кивать, то он все равно заставит сидеть на диване, смотреть на него умильно преданно внимательно и ушами кивать. И совсем не деликатничает. Хвать меня за шкирку! Прямо у миски! Прямо от еды! И тащит так. Идем, мол, физику учить. Поэтому и нервы у меня.
Я этой физики по горло набрался. А от избытка информации стал даже сознание терять. Брык! И сплю без сознания. Нервы. Тогда мальчик, добрая душа, принялся меня печенкой за каждый раздел физики кормить. От себя отрывал, Прометей, печенку куриную. А псина эта, Место – Фу, оттуда, из-за окна придет, печенку чует. Извивается весь перед мальчиком, мол, почитай мне физику. Я тоже физику хочу. Ну почитай хоть немножко второе начало термодинамики… Хвостом мотает. Скулит. Негодяй такой сладкий. А физика, она же не каждому дается. Физика – наука совсем не простая. Почти как жизнь… Там, за окном. Вот и мальчик наш не справился. Жаль его. Так он работал. Так старался. Провалил он экзамен вступительный.
Я? А что я? Вы сомневались? Я – поступил!
Одно из семечек в пакетике под названием «Семена» было совершенно не похоже на все остальные – те, из которых должны были произрасти астры. А вот что должно было произрасти из этого семечка, оставалось только гадать. Но уж, конечно, не астра. Было оно ярко-красного цвета, а по форме походило на пулю.
– Должно быть, из него вырастет какой-нибудь тропический цветок, – сказали в саду и отвели под это семечко отдельную грядку.
Тем не менее, оно тут же начало кашлять и чихать, жалуясь на плохую погоду:
– До чего же неблагоприятные условия для произрастания! Может быть, какие-нибудь астры это и устраивает, но только не меня. Я, конечно же, сейчас простужусь окончательно, я ведь растение тропическое!
– А какого Вы будете цвета? – осмелилось спросить самое бесстрашное из семечек будущих астр.
– Я еще не решило… Выберу себе что-нибудь поярче: скажем, красный с черным и желтым. И побольше золота: это всегда украшает.
– Ах, что за красота! – принялись шушукаться семена астр. – Никто еще не видывал в нашем саду ничего подобного.
– А кто у вас тут до меня был самый яркий? – равнодушно поинтересовалось Тропическое Растение.
– Один гладиолус, – наперебой затараторили семена. – У него такое имя, что никто еще не выговорил его с первого раза. Правда, в окраске его нет ничего золотого…
– Он беден? – спросило Тропическое Растение с отвращением.
– Пожалуй, так, – отвечали семена.
– Как это неприлично! – прочувствовало ситуацию Тропическое Растение. – Все мои родственники из жарких стран ужасно, ужасно богаты… откуда же он, этот бедняга?
– Кажется, из Бельгии, – ответили ему.
– Из Бельгии? – Тропическое Растение некоторое время помолчало и потом с горечью произнесло. – Бельгия – это такая провинция, чтобы не сказать дыра! У меня на родине даже не слышали про Бельгию.
Тем временем семена начали пускать ростки.
– Взгляните! – воскликнул один из ростков. – Какое приятное совпадение: росток нашего заморского гостя так напоминает нас! Выходит, что и тропические растения начинаются с того же, с чего и мы?
Тропическое Растение приосанилось и заявило:
– Дело не в том, с чего начинается растение, а том что, чем оно кончается.
И тут все ростки зашикали на простодушного соседа, который кстати сказать, так и не понял, за что.
…К концу лета каждый обычный росток увенчался хорошеньким цветком: один розовым, другой лиловым, третий желтым. И кто бы ни пришел в сад, всякий восхищался:
– Что за астры! Просто чудо!
Астры страшно смущались от таких похвал: они-то знали, что настоящее чудо еще впереди. То-то обомлеют гости, увидев Тропическое Растение! Жалко только, что оно так медленно растет и до сих пор не зацвело…
– Извините меня, пожалуйста, – обратилась как-то к Тропическому Растению Сиреневая Астра – та самая, что получилась из простодушного ростка, – но я просто умираю от любопытства, хоть и знаю, насколько оно предосудительно! Скоро ли мы наконец увидим ваш цветок? Очень не хотелось бы увянуть прежде, чем это произойдет!
– Вместо того, чтобы торопить меня, – проворчало Тропическое Растение: в последнее время у него совсем испортился характер, – отодвинулись бы лучше от света. Вы мне полнеба загородили, а еще и понукаете! Может быть, я в этом году вообще откажусь от идеи цветения.
Астры опять зашикали на простодушное сиреневое существо, которое и на сей раз не поняло, в чем дело: Тропическое Растение находилось так далеко от них, что было совершенно не ясно, как кто-то из них мог бы заслонить от него полнеба…
Между тем становилось прохладно. Астры начинали уже шмыгать носами, боясь расчихаться в присутствии Тропического Растения: если даже им холодно, то каково же ему бедному! Но Тропическое Растение и само жалело себя сильнее всех.
– Поместят в толпу уродов и идиотов, – то и дело доносилось с отдельной грядки, – а потом ждут чудес!
– Неужели мы так никогда и не увидим этой красоты? – теряя надежду, шептались между собой уже сильно пожухшие Астры.
А к середине сентября случилось самое страшное: хозяин сада подошел к грядке с Тропическим Растением и вдруг расхохотался:
– И это – всё? – спросил он сквозь смех, разглядывая долговязый зеленый прут без листьев. – Надо же было мне не угадать в красном семечке такой роскошный сорняк!
Тропическое Растение немедленно увяло от злости, а Астры дружно разрыдались: хозяин сада, конечно же, ошибся, и никакой это был не сорняк… Несколько дней оплакивали они кончину заморского цветка, а потом устроили ему пышные похороны, возвели огромный памятник и золотыми буквами написали на нём: «ТРОПИЧЕСКОЕ РАСТЕНИЕ».
И выстроились у памятника в почетном карауле.
Плющ обтекает дом
со всех сторон,
гремит со стен
зеленым водопадом,
который,
раздробившись о балкон,
стремится
дальше вниз,
к подножью сада.
И набегают волнами
кусты
на ветхий дом,
на выступы забора,
захлёстывают яркие цветы,
пестреющие всюду
без разбора.
Скалою замер дом
на берегу
зелёного,
бушующего моря,
и ветра шум
напоминает гул
далёкого,
как прошлый век,
прибоя.
Ведро ударилось о сруб
и, покачнувшись на цепочке,
уходит, вздрагивая, вглубь,
роняя на воду кружочки.
Похрустывает цепь слегка,
с бревна стремительно сбегая,
за ручкой ворота рука
с трудом следит, не поспевая.
Стремительное, как ядро,
уже невидимое, с ходу
с тяжёлым звоном бьёт ведро
внизу о ледяную воду.
И там, в колодезном стволе,
перевернувшись, тонет с плеском
и, от воды потяжелев,
вдруг цепь натягивает резко.
А после, до краёв полно
водой и отраженьем солнца,
восходит медленно оно
из мрачной глубины колодца.
Кричит Петух: – Кукареку! -
И слышит из лесу:
-Ку-ку!.. -
Кричит опять:
– Кукареку! -
И снова из лесу:
– Ку-ку! -
Ворчит Петух в своем дворе,
Надулся – бука букой:
– Не научилась «кукаре...»,
Тогда и не «кукукай»!
Очень меня это интересует: Кто в январе на окошках рисует? Прямо на стеклах выводит узоры:
Пальмы, гирлянды и синие горы?
Очень меня это интересует:
Что за художник весною рисует?
Кто это краской зеленой-зеленой
Красит березы, каштаны и клены?
Кто разукрасил чижа, канарейку?
Рыжими сделал костер и лисицу?
Кто это выкрасил нашу скамейку,
И как от нее мне теперь отлепиться?..
Си-дит в те-ни маль-чиш-ка с книж-кой, Чи-та-ет сказ-ку по скла-дам. Зве-нят стре-ко-зы над маль-чиш-кой, Ко-зел ша-га-ет по цве-там. Про-хо-дит час. И два про-хо-дит. Маль-чиш-ка с книж-ко-ю си-дит,
По строч-кам ти-хо паль-цем во-дит,
Гу-ба-ми мол-ча ше-ве-лит.
Во-круг – жа-ра, в те-ни – про-хла-да,
И ти-ши-на, и бла-го-дать.
Ку-да спе-шить? Спе-шить не на-до,
Ког-да ты у-чишь-ся чи-тать!
И ес-ли кто ме-ня ру-га-ет,
Я не ру-гать ме-ня про-шу:
Для тех, кто мед-лен-но чи-та-ет,
Я так же мед-лен-но пи-шу.
У моего соседа жила старая собака Лапка, лайка местной породы: серого, почти волчьего, окраса, невысока ростом, коренаста. Видом не броская, но отличалась завидным умом и преданностью.
Службу свою Лапка знала хорошо. Была скромна, добра и очень приветлива. Если кто-то чужой заходил днём во двор, она строго лаяла, давая знать хозяевам о госте, а затем подходила и для знакомства подавала лапу. Если эта лапа гостю не нравилась, тут же предлагала другую, и сама стеснительно отворачивалась, как бы извиняясь за ошибку…
Все её знакомые при встрече на улице обязательно просили: «Лапка, дай лапку». И собачка никогда не отказывала.
Сосед не держал Лапку на цепи, но и не выпускал одну на улицу. Конечно, она могла легко перескочить через калитку или вылезти в подворотню, что изредка и делала, но в основном служебную дисциплину соблюдала.
Скучно дома одной. Лапка обходит двор, следит, чтобы не выбежал на улицу легкомысленный поросёнок, не шкодили чужие коты, не шныряли вороватые крысы, не забралась бродячая собака. Очень не любила Лапка, когда нахальные вороны садились на забор высмотреть, что плохо лежит у хозяев. Вреда от них вроде бы и не было, но лучше согнать от греха подальше.
Управившись с обычными делами, Лапка подходила к моему забору и подолгу наблюдала, как я ремонтирую купленный дом. Убедившись, что человек я безвредный, она сделала под забором подкоп и перебралась на мою сторону. Не спеша обошла и осмотрела двор, выглянула из-под ворот на улицу и спокойно улеглась на траву возле меня. В густой листве тополя над нами назойливо и требовательно кричал воронёнок. Крикун был сыт, но опасался, что мать забудет о нём. Отдыхающая ворона-мать, ссутулясь и закрыв глаза, дремала рядом, не обращая внимания на нытика.
Молодой воробышек неловко, с поклоном приземлился возле собаки и бойко запрыгал по щепкам за увёртливым чёрным жучком.
Лапка с интересом последила за беспечным охотником и решила попугать его. Она махнула хвостом и резко дернула лапой.
Желторотик присел от неожиданности, удобней перехватил пойманного жучка, через нос чвикнул «Мама!» и, изо всех сил стал набирать высоту. Он с трудом поднялся до верха забора и так торопливо оглянулся назад на громадного зверя, что едва не упал.
Откуда-то ястребом налетела воробьиха, сердито зачвиркала на непоседливого птенца и увела подальше от опасности. Губы у Лапки задёргались, наверное, от смеха.
В это время из конца огорода донеслись противные звуки кошачьей свары. Там, в дальнем углу, рос большой куст черноплодной рябины. Без должного ухода он сильно загустел, и ягод на нём почти не было. Его-то и облюбовали окрестные коты и кошки для встреч и свиданий. Выясняя сложные кошачьи отношения, они устраивали такие невыносимые «концерты» – хоть затыкай уши или со двора беги. Я не выдержал и стал швырять в сторону куста комками земли, но кошачье племя утихало не надолго.
Лапка внимательно следила за моими стараниями и поняла, в чем дело. Она вскочила, молча пронеслась по огороду и со свирепым лаем прыгнула в куст. «Артисты», трусливо шипя и фыркая, сыпанули оттуда, как ошпаренные, и кинулись врассыпную, спасая свои дорогие шкурки.
Лапка на всякий случай осмотрела куст, обошла его вокруг, изящно присев на одной лапе, пометила территорию, как бы закрепляя её за собой и не спеша, с достоинством вернулась ко мне. Выражение мордашки у неё было небрежно-снисходительное, будто она говорила: «Благодарностей не надо. Учитесь, пока я жива…»
Но я-то видел, что низко опущенный хвост весело раскачивался, а глаза хитренько поглядывали: «Ну? Что дашь мне за это?»
Я погладил её, похвалил и угостил конфетой. Конфету Лапка тут же, щурясь от наслаждения, с хрустом разгрызла и легла у моих ног. Контакт был установлен. Вдруг она подняла острые уши, прислушалась и быстро нырнула под забор в свой двор. Вскоре я услышал звон щеколды калитки и голос соседа:
– Ну, как дела, Лапа?
– Гав! Гав! – послышалось радостное в ответ. – Всё в порядке, я на месте…
«Да… дружба дружбой, а служба службой», – так расценил я забавное поведение собачки.
– Оплетаю я умлет?
– Нет.
– Умлетаю я оплет?
– Нет.
– Уплетаю я омлет!..
Музыка
Играют двери
Скрип – скрип – скрип,
Часы играют
Так – тик – так,
Играет ложечка
Динь – динь,
Играет печка
У – у – у…
А гармошка
Лежит
И молчит.
Под кровать, не спросясь, забралась темнота.
Возвышается чёрной горою.
Я хочу посмотреть, чем она занята,
Под кроватью шарю рукою.
Прошлогодний орех, резинка, тетрадь,
Самосвал, про который забыли.
Темноту продолжаю успешно искать,
Задыхаясь от поднятой пыли.
Я добрался бесстрашно почти до угла,
Весь свой путь протерев животом.
Встала вдруг во весь рост темнота, и ушла
Чёрным соседским котом.
Бабушка шла в аптеку. И вдруг нашла на дороге корону. Она была очень красивая – резная, с зубчиками наверху и переливалась разноцветными сверкающими камнями. Вокруг никого не было. Бабушка подняла корону и пошла дальше.
Через десять шагов бабушка неожиданно нашла на дороге королевскую мантию. Эта мантия была из тёмно-вишнёвого бархата, её украшали пёстрые хвостики горностая. Бабушка подняла её, встряхнула и пошла дальше.
А через двадцать шагов на той же дороге она увидела валяющийся жезл. Она подняла его, но тут заметила бегущего впереди человека.
– Постойте, оглянитесь, пожалуйста, – окликнула его бабушка. – Не вы ли потеряли эти вещи?
Человек приостановился на мгновение, обернулся и кивнул в ответ.
Бабушка, запыхавшись, еле догнала его:
– Возьмите, ваше королевское величество! Вот корона, вот мантия, вот жезл. Позвольте узнать, у вас неприятности? За вами погоня? Вам необходимо скрыться?
– Что вы, что вы, – махнул рукой тот. – Никаких особых неприятностей. Так, вечно опаздываю, даже некогда переодеться. Я актер, только что закончились съёмки фильма, где я играл короля. А сейчас бегу в Театр зверей. У меня там спектакль под названием «Школа для животных».
– Понятно, – ответила бабушка. – Позвольте узнать, а после спектакля в Театре зверей вы, наконец, свободны?
– Что вы, что вы! – замахал руками актёр. – Потом у меня участие в рекламных роликах, позже – выступление в Клубе пешеходов, а после всего я даю интервью для ночной радиопередачи «Веселая кровать»…
«Ладно, ничего не поделаешь, – подумала бабушка. – Видно, в аптеку я попаду только завтра. Ведь если этот актёр даже не успевает переодеваться, где гарантия, что он закроет за собой дверь в Театре зверей?» Она представила себе участь короны, мантии и жезла, собралась с духом и поспешила вслед за актёром.
Алексей забросил блесну, как монетку, и мы стали ждать: орёл или решка?
Если орёл, накоптим окуней, в саду, рядом с выкопанной картошкой, на ольховых ветках, с укропом, с дымком.
Если решка, то кошка съест.
Если ничего, то ещё забросим.
Алексей закидывает блесну, как монетку, и возвращается к реке каждый день.
За время, что дружу с Алексеем, я уже очень хорошо изучила и эту скамейку, облепленную рыбьей чешуей, и яблоню-китайку, и вырезанный в двери лаз, через который протискивается мне навстречу, виляя хвостом, щенок Ричард.
Под этой яблоней, на этой скамейке мы часто поём под гитару: «Когда с тобой мы встретились, черёмуха цвела», «Есть в саду ресторанчик отличный».
Мы с Алексеем любим собраться, порассуждать: сколько за эту осень поймали щук, не мало ли насолили груздей, как в этом году цвёл вереск, и главное – почему до сих пор не съездили за раками на Великую.
Время от времени начитанный Алексей рассказывает мне истории про древних римлян. Например, в военных походах они постоянно ели салаты из огуречной травы и повсюду эту траву выращивали.
– Сад без огуречной травы – сердце без мужества, – так они говорили.
У Алексея этой травы полным-полно в огороде. И он меня каждый раз ею прикармливает. А она такая, немного колючая, в синих цветочках…
Алексей – очень неприхотливый римлянин: он и огуречную траву ест, и простую петрушку. Зато и характер у него боевой. Как говорит тетя Маша, «пароходистый».
В детстве на ночной рыбалке Алексей с братом придумали такую штуку: на нос лодки над самой водой они вешали стальную корзину, складывали в неё сосновые щепки, поджигали и раздували огонь. Тянулся дымок, шипела смола, и постепенно проглядывало темное, мутноватое речное дно, – коряги, водоросли, спины рыб.
Алексей выезжал на ночную разведку довольно часто и не раз находил под водой выложенные камнями древние переправы, шероховатые глиняные грузила от старинных рыболовных сетей, рыжие, изъеденные временем наконечники копий.
Будто пробираешься со свечой по тёмному низкому коридору и ощупываешь влажные крепостные стены руками.
Этот свет, направленный в глубину, этот пар изо рта напоминал Алексею рассказы отца: как проваливались и уходили под лёд Ладожского озера подбитые немцами машины, и свет фар, как луч зенитного прожектора в небе, долго ещё сигналил из ледяной дыры.
У нас за рекой, Алексей мне показывал, до сих пор хорошо видна линия обороны: блиндажи, траншеи, выкопанные в полный рост. Всё сохранилось, вплоть до выложенных дерном, прибитых саперной лопаткой брустверов.
По этим траншеям и извилистым переходам можно бегать, как в лабиринте. Можно лечь, угнездиться в окопе, понюхать растущий прямо перед носом цветок и примериться, присмотреться к огневой точке: берег высокий, хорошо видны и стожки, и столбы, и тот же Алексей с удочкой.
Он говорит, что в детстве, когда гулял по берегу, ноги вязли и разъезжались в месиве стреляных гильз.
Если прощупывать землю, вдавливая в песок и глину металлический прут, многое можно найти.
Шли мы как-то по лесу и в бруснике увидели: валяется каска, помятая, пробитая пулями. Мы, дураки, сразу примерили, а Алексей не стал.
У него дома на стене рядом с клинками, выловленными из реки, висят сосновые спилы, внутри – кусочки разорвавшихся мин.
У нас много осталось таких деревьев с не извлеченными, глубоко засевшими в коре пулями. На чьей стороне эти деревья воевали – никому не известно. Но человека прикрыли.
Алексей подарил мне один осколок – из самой сердцевины ствола.
Евдоким – пастух. Летом, когда начинаются школьные каникулы, в подпасках у него ходит Лёшка. Уже с апреля, выгнав скотину на только что проклюнувшуюся зеленую травку, Евдоким начинает скучать по Лёшке. Увидав его с портфелем на улице, спрашивает:
– Долго ль портфелю таскать будешь? На-ка стрельни вот разок, нынче новый сплел. – И протягивает Лёшке длинный кнут со старой, лоснящейся, будто костяной рукояткой.
Лёшка кладет портфель на пригретую весенним солнышком, уже тёплую землю и, лихо развернув кнут, громко щёлкает.
– Ловко! – радуется Евдоким. – Овсянки на вырубки прилетели, – подзадоривает он Лёшку. – Два гнезда знаю… Поют по утрам! – Евдоким закрывает глаза и улыбается, будто слушает пение овсянок.
Растревоженный Лёшка берёт портфель и нехотя плетётся домой учить уроки. Он знает, что, не перейди он в следующий класс и получи хоть одну переэкзаменовку на осень, мать ни за что не пустит его летом к Евдокиму.
Большая это удача – написать рассказ. Иной раз идёшь по улице или по парку, гуляешь – и столько мыслей мелькает, что записать хочется… А придёшь домой – вроде и писать не стоит. Все покажется ничтожным и пустяковым.
…Был я в этом году у себя на родине. На Смоленщине. Вспомнил детство и пошел в орешник, чтобы орехов набрать. Но опоздал. Наступила осень, и все орехи уже давно были оборваны ребятишками.
На одной из орешин я всё же увидел пожелтевший орешек. «Вот ведь, – подумал я, – и мне оставили». Подул ветер, зашуршали опавшие листья, и мысли мои перекинулись на другое: приду домой, подумал я, и напишу рассказ о поздней осени, опишу, как в орешнике гуляет ветер, как шуршат под ногами листья, а где-то в дупле радостно цокает белка, набрав себе на зиму спелых орехов, и не страшна ей теперь будет зима с вьюгами и морозами…
Я сорвал орех, раскусил его и бросил. Орех был пустой. И пока шёл домой, от моего рассказа ничего путного не осталось..
Лес облез,
одежду сбросил.
Без одежды встретил осень.
Простудился и охрип
от берёз до самых лип.
В декабре напился чаю,
и под снегом засыпая,
прошептал чуть слышно: «Эй!
Одевайтесь потеплей!»
У Сережи есть собака.
У Наташи хомячок.
Только я один на свете.
Я ужасно одинок!
Есть у Иры черепаха.
У Егора уж живёт.
Только мне с домашним зверем
почему-то не везёт.
У Максима кот в полоску,
а у Светы без полос.
У меня совсем нет кошки,
и обидно мне до слёз.
Что мне сделать, чтобы мне
подарили тоже
черепаху, как у Иры,
пса, как у Сережи?
Заведу себе пока
я хотя бы червяка.
Назову его Алёшей,
дам немного молока.
Всё же будет веселее
жить на свете без щенка…
без кота, без попугая,
без ужа, без хомяка…
Никак не могу я понять, почему
Так любит совёнок кромешную тьму?
В лесу под горою
Ночною порою
Неужто не страшно ему одному?
Давай-ка, сестрёнка, возьмём фонари
И ночью осветим весь лес изнутри
Мерцающим светом!
Но только об этом
Ни маме, ни папе ты не говори!
Когда б такую шею мне,
Я б кушал травку на Луне!
Ему неловко всей душой
За то, что он такой большой!
И как не жарко ей, бедняжке,
Бежать по Африке в тельняшке?
Я – тумба,
Можно в меня положить что угодно,
Можно в сарае пылить год от года,
Мной любоваться, как носорогом,
Ножку сломать и лечить, как ногу.
Глупого можно сравнить со мною
Или меня с его головою
И пошутить: мне взяться за ум бы.
Я – тумба,
Можно моим любоваться телом
Или краску сдирать – от нечего делать.
Можно ударить меня от злости,
Можно играть на мне в карты и кости.
Можно сидеть на мне тихо и тупо.
Я – тумба.
Я вам полёт посоветовать как лекарство хочу.
Это отличная штука; здоровье она обеспечит.
Особенно потому, что может сказать «я лечу»
И мечтатель, который летит, и доктор, который лечит.
В коре деревьев сокрыта мощь,
В коре апельсинов сокрыта сладость,
А что я могу, и что мне мочь
От самого мига рожденья надо?
Какие же вещи я должен знать,
Какие же вещи мне знать не надо?
А может, мне просто стихи писать,
Ходя между сосен родного сада?
Такие событья. Такие дела.
Я сад исходил от края до края.
Но сколько природа в себе сплела,
Чего я ещё до конца не знаю.
литературный клуб «19 октября»
У меня на антресолях живут леопарды. В клеточку. И уши, как у обычных леопардов, и клыки, и хвост. В общем, обычные звери. Только в клеточку. Они днем сидят на антресолях, а ночью выходят и летят на кухню – смотрят, осталось ли что-нибудь на плите. Если есть, что поесть, они с боевым кличем тащат кастрюлю на антресоли и поглощают содержимое. Кастрюли они меняют только на колокольчики. После еды леопарды машут на них крыльями, и колокольчики печально звенят в темноте. Очень они это любят.
Однажды я встала ночью попить водички и, проходя на кухню, со всего размаху вписалась лбом в мягкий бок леопарда.
– Смотри, куда идешь, малышка! – улыбнувшись, пробасил он.
– Извините, дядя леопард, – смутилась я.
Утром я постучалась в дверь антресолей.
– Господа, вы леопарды?
– А что, не видно? – испугались они.
– А почему вы летаете, как мухи?
