Пришла я выступать в один московский детский дом. В зале собрались ребята-младшеклассники. Расселись. Повытаскивали из карманов сухари — и давай грызть.
— Спрятать сухари! — требуют воспитатели. — Некрасиво! Неуважение — так хрустеть.
А я думаю: «Если б только хрустеть! Они болтают, туда-сюда расхаживают да еще стульями гремят!»
И вот — стою на сцене, а что делать — неизвестно. Я и говорю:
— Стихи Якова Акима. «Пишу тебе письмо».
И негромко начала:
…А листок в конверте чист,
Нет на нем ни букв, ни строчек.
Пахнет осенью листочек —
С дерева опавший лист.
Только адрес твой, да имя
На конверте напишу,
Синий ящик отыщу,
Свой листочек опущу.
И вдруг — тишина. Только сухарики: «Хрум-хрум». А я дальше:
Ты письмо мое получишь
И обрадуешься вдруг:
Жить на свете много лучше,
Если друга вспомнил друг.
Сразу мне ответ пиши!
А кончаются чернила —
Просто перышко вложи,
Что синица обронила.
До самого конца стихи дослушали. Заодно и все мое выступление.
Когда я была маленькой, у нас в детском саду устроили новогоднюю елку. За несколько дней до утренника раздали карнавальные костюмы. Мне достались ослиная маска и серый тряпочный хвост.
Иду домой — реву. Мне-то хотелось быть не ослом, а снежинкой. Но мама сказала: «Зря ты, Марин! У нас есть отличное стихотворение про ослика. Выучишь — будешь «гвоздем» программы».
Дома она взяла с полки книжку и прочитала. Это было стихотворение Акима. Оно так и называлось «Про ослика».
На празднике я его рассказывала.
«Ослик! Ослик! Настоящий ослик!» — кричала я из-под елки. В одном месте забыла, но ребята из старшей группы подсказали. Дальше мы уже кричали вместе: «Ослик! Ослик! Вот упрямый ослик!!!»
Было так здорово, что все «снежинки» чуть не лопнули от зависти.
В стихах Якова Акима живет праздник. А в праздник человек должен чувствовать себя счастливым.
Это когда ты шагаешь по улице — и у тебя за пуговицу привязаны воздушные шары.
И когда несешься верхом на палке и вопишь во все горло: «Яблоки-веники — весело мне! Весело мне, я скачу на коне!»
И когда в парадном строю важный музыкант из духового оркестра даст тебе ударить настоящей колотушкой в огромный барабан.
Долгую жизнь живет Яков Аким. Великая Отечественная война была на его пути, и разные трудные времена. О самом главном в своей жизни пишет он: о дружбе, о войне, о природе, о маме, о «деревянном тихом городке» Галиче, в котором жил в детстве.
— Рассказывать ребятам можно обо всем, даже о грустном, — говорит Аким. — Лишь бы это не было скучно и уныло. Это должно быть как письмо к человеку, которого ты любишь.
Мы — его читатели, ученики и друзья очень любим ЕГО, Якова Акима. И все стараемся хоть чуточку, хоть в чем-то быть на него похожими.
Один поэт посвятил ему стихотворение. Оно короткое, но точно передает всеобщее отношение к поэту и сказочнику Акиму. Вот это стихотворение. Прошу вас выучить его наизусть:
ТЫ ПОЧЕМУ НЕ СТАЛ ТАКИМ,
КАК ЯКОВ ЛАЗАРЕВИЧ АКИМ?!
С уважением — ваша Марина Москвина
«Шилов Николай Петрович – довольно крупный поэт. Его рост один метр восемьдесят пять сантиметров, а вес – девяносто килограммов, как у десяти огромных арбузов. Но пишет он стихи для маленьких…».
Так представлялся детям Николай Петрович Шилов (1947-2010) – замечательный детский поэт: родился он в Курганской области, учился в Ленинграде, но практически всю жизнь прожил в Челябинске – преподавал в Академии культуры и искусства и писал детские книжки.
Первый сборник стихов Шилова «Доктор МУХА-ГОРЛО-НОС» вышел еще в 1997 году, и, признаться, очень жаль, что при жизни Николая Петровича стихи его знали, в основном, ребята, живущие в Сибири. Сегодня и у других читателей появилась возможность открыть для себя имя нового поэта, ведь хорошая поэзия не исчезает – нам-то с вами это известно!
Самым интересным в стихах Николая Шилова мне кажется их «мягкая» неожиданность. Вы, конечно, спросите: разве неожиданность может быть мягкой? А я отвечу: почитайте внимательно эти стихи. Почти все они к концу приводят вас чуть-чуть не туда, куда вы предполагали попасть: вдруг появляется ловкий поэтический ход или просто любопытное словечко, или интересная рифма – и вот уже всё стихотворение обретает неожиданный смысл, весёлый, а то и познавательный. Но происходит это как-то само собой – мягко и ненавязчиво.
Есть такое чудное понятие: культура стиха. Николай Петрович Шилов, на мой взгляд, обладал ею естественно и органично – не случайно же он преподавал в Академии культуры!
Михаил Яснов
С Леонидом Давидовичем Каминским я познакомился в 1960 году, когда мы оба пришли в «Боевой Карандаш» — объединение ленинградских художников и поэтов, в котором создавались плакаты на сатирические темы.
«Боевой Карандаш» родился в Ленинграде во время войны с белофиннами. Он успешно работал и в самые тяжёлые годы Великой Отечественной, и танки, сделанные в нашем городе, уходили в бой с плакатами «Боевого Карандаша» на броне.
Вскоре после окончания войны группа художников-ветеранов решила возобновить работу коллектива. В него пришли молодые питерские художники и поэты, среди которых оказались Каминский и я. Мы подружились и часто работали вместе: сначала придумывали темы, потом он рисовал, а я делал к плакату краткую стихотворную подпись. Но когда у меня что-то не получалось, Каминский с готовностью приходил на помощь. Так я с удивлением узнал, что он не только здорово рисует, но и сам может написать весёлое и остроумное четверостишие. То, что это было не случайной удачей, Каминский потом доказал на деле, написав много замечательных детских стихов.
Можно сказать, что детским писателем Каминского сделала его дочка Маша. Когда Маша была ещё очень маленькой, он начал придумывать для неё разные смешные истории. Многие из этих историй родились из разговоров с Машей, которые её папа всегда записывал или запоминал. В это же время в его альбоме начали постоянно появляться юмористические рисунки на детские темы. Такими были первые шаги в литературу будущего Учителя Смеха.
Наша дружба продолжалась больше сорока лет вплоть до последних дней его жизни. Часто я становился первым слушателем новых Лёниных стихов.
Мне запомнилась история, связанная со знаменитым стихотворением Каминского «Объявление».
Оно впервые было опубликовано в «Весёлых картинках» в 1983 году. В то время в Ленинграде (кстати, и сейчас тоже) разные объявления вешали не только на стены, но и на водопроводные трубы. Стихотворение начиналось так: «На трубе на водосточной объявление читаю: Продаются очень срочно два зелёных попугая, кот породистый сиамский, зонт складной японский дамский…» — и так далее. Потом в стихотворении шла сплошная и очень смешная путаница. Каминский нарисовал иллюстрацию, в которой было объявление с разрезанной внизу бахромой, где обычно указывают номер телефона. И совершенно машинально написал на «бахроме» настоящий номер своего домашнего телефона.
Тираж «Весёлых картинок» тогда был просто огромным. И вот сотни звонков ежедневно стали раздаваться в квартире неосторожного автора. Дети спрашивали, где купить говорящих попугаев, женщины интересовались импортными зонтиками. Месяц после выхода журнала был несусветным кошмаром. Но однажды Леонид Давидович с ужасом подумал, что такой же семизначный номер есть и в Москве. Оказалось, что в Москве по поводу зонтов и попугаев постоянно звонили какому-то очень важному пенсионеру. Разобравшись, откуда ноги растут, он пожаловался на «Весёлые картинки» в ЦК комсомола. Журналу очень влетело, а бедняге помогли поменять номер телефона.
Каминский на своих встречах с детьми всегда, прежде чем прочесть стихотворение «Объявление», с юмором и в лицах рассказывал эту историю, и она неизменно имела оглушительный успех.
В моём рабочем кабинете висит Лёнина фотография, на которой он поразительно похож на Эрнеста Хэмингуэя послевоенных лет. А напротив, на другой стене, — цветной плакат – подарок Каминского к моему полувековому юбилею. Это дружеский шарж, сделанный как лубок, с рифмованным текстом. Я изображён бегущим по аллее Удельнинского парка, и толпы зрителей подбадривают меня восторженными криками.
Дело в том, что в восьмидесятые годы я увлекался оздоровительным бегом в этом самом парке. Кажется, Лёня страшно мне завидовал — сам он никак не мог заставить себя встать рано утром и выйти в спортивной форме на пробежку.
Правда, однажды я все-таки уговорил его купить спортивные трусы (он в них шикарно смотрелся), приехать и пробежать со мной на пробу. Вспоминаю, что ему это далось нелегко. В середине сравнительно короткой дистанции Лёня устал, присел на скамейку и сказал: — Ты беги дальше, а я тебя здесь подожду…
Домой мы шли молча.
— Наверно, это не моё, — вздохнул он.
Позднее Леонид Давидович признался мне, что эти спортивные трусы вместе с другими вещами подарил какому-то бомжу.
— А ты знаешь, что бомж сказал мне, забирая трусы? — добавил он. – «Решили завязать со спортом? А зря!» — При этом Каминский очень смешно изобразил бомжа, читающего ему нравоучение, и мы расхохотались.
С тех пор минуло почти четверть века. Теперь я живу далеко от Удельнинского парка и, к сожалению, давно перешёл с бега на ходьбу.
Уже пять лет прошло с того печального дня, когда Лёнин голос перестал звучать по утрам в моей телефонной трубке, но знаю, что улыбчивого и доброго «Учителя смеха» помнят и любят в России, как и раньше – и мы, его друзья, и нынешние дети, и бывшие дети, уже ставшие взрослыми.
Недавно зашёл в Интернет и, набрав в поисковике «Леонид Каминский», неожиданно прочитал трогательную историю о том, как взрослая женщина, когда-то в детстве знавшая наизусть Лёнино широко известное стихотворение «Дядя Вася Денисюк», забыла несколько строф в конце, и очень просила коллег по Сети помочь ей вспомнить эти строфы. И тотчас же кто-то на другом конце страны откликнулся и прислал недостающие строфы о полосатых брюках, которых навсегда лишился из-за пожара забывчивый дядя Вася Денисюк.
И я ещё раз порадовался за своего замечательного друга.
Нынешним школьникам, часами сидящим «Вконтакте», трудно представить, что ещё совсем недавно люди писали письма, запечатывали их в конверт и отправляли по нужному адресу. Но случалось, что авторы знали только город, где живёт адресат. На конверте значилось: «Санкт-Петербург, Учителю Смеха». И, представьте, этого было достаточно, чтобы почтальоны доставили письмо кому надо. Потому что в огромном городе жил всего один Учитель Смеха, придумавший необычайный предмет — хохотанику. Учителя звали Леонид Давидович Каминский. Он был рекордсменом по получению писем от детворы. У него в мастерской я видел целые горы писем, присланных со всех концов страны — от Балтики до Камчатки. Из этих детских посланий он извлекал истории для своего «Весёлого звонка» в журнале «Костёр».
Леонид Давидович не умел жить скучно и другим скучать не давал. Однажды я попросил его провести урок смеха в классе, где училась моя дочка. И Каминский своей хохотаникой сорвал следующий урок — ботанику. Ребятам очень захотелось, чтобы такой весёлый предмет появился в школьном расписании.
Идя навстречу этим пожеланиям, Леонид Каминский придумал театральное представление «Урок смеха». В спектакле он был учителем смеха, а в ролях учеников выступали поэты, композиторы, клоуны, музыканты. И они так здорово озорничали, что дети не замечали их лысин и бород.
Мне посчастливилось дружить с Леонидом Давидовичем. Как ведущий рубрики «Весёлый звонок», он приглашал меня в авторы, чем я горжусь, потому что мои стихи проиллюстрировал сам Учитель Смеха.
На трубе на водосточной
Объявление читаю:
Продаются ОЧЕНЬ СРОЧНО
Два зелёных попугая,
Кот породистый (сиамский),
Зонт складной японский (дамский),
Стол обеденный дубовый,
Плащ мужской (почти что новый)
И старинный граммофон.
Вот для справок телефон.
Нет, запомнил я не точно!
Снова быстро повторяю:
Продаются ОЧЕНЬ СРОЧНО
Два японских попугая,
Зонт породистый (сиамский),
Стол складной старинный (дамский),
Плащ обеденный дубовый,
Кот мужской (почти что новый)
И зелёный телефон.
Вот для справок граммофон.
Чтобы всё запомнить прочно,
Я иду и повторяю:
Продаются ОЧЕНЬ СРОЧНО
Два старинных попугая,
Плащ породистый (сиамский),
Кот складной зелёный (дамский),
Зонт обеденный дубовый,
Стол мужской (почти что новый)
И японский граммофон.
Вот для справок телефон.
Не выходит. Как нарочно!
Повторяю монотонно:
Продаются ОЧЕНЬ СРОЧНО
Два кошачьих телефона,
Дуб обеденный (сиамский),
Попугай старинный (дамский),
Новый стол (почти японский),
Зонт зелёный (граммофонский),
А внизу для справок – плащ.
Перепутал всё, хоть плачь!
Он появлялся в редакции, вернее, вплывал в неё с неспешным достоинством, как небольшой дирижабль. Неторопливо шаркал до художественной редакции, в которую тут же начинали подтягиваться все остальные сотрудники. Каминский тем временем доставал из одного из бесчисленных карманов своей джинсовой жилетки футляр, извлекал оттуда очки, водружал на нос, и тут-то всё и начиналось.
Уже через несколько секунд редакцию сотрясал хохот, а Леонид Давидович, закончив чтение своего нового юмористического рассказа и подборки фраз из школьных сочинений, снимал очки, прятал их в футляр, футляр – в жилетный кармашек, и начинал рассказывать смешные истории, большинство из которых случалось с ним самим или с его друзьями. Он всегда относился к себе иронично и любил подсмеиваться над собой. Каминский обладал блестящими актёрскими способностями, поэтому его истории становились живыми мини-спектаклями, а нам, благодарным зрителям, было просто невозможно удержаться от смеха.
Юмор Каминского – это юмор для всех и на все времена. Но, конечно, прежде всего – для школьников. Недаром самая знаменитая и много раз переизданная книжка Леонида Давидовича называется «Урок смеха».
Как-то раз мы должны были выступать вместе с Каминским в одной из петербургских школ. Я немного опоздал, но уже в вестибюле понял, что Каминский уже пришел и взялся за дело. С четвертого этажа доносились заливистые раскаты детского хохота. Пока я поднимался по лестнице, меня несколько раз обгоняли шумные стайки ребят, которые устремлялись на звуки смеха. Я тоже заторопился, подхваченный живой волной мальчишеского любопытства. В классе стоял хохот, и то и дело раздавались восторженные одобрительные восклицания и выкрики. Я с трудом пролез в двери. Мальчишки и девчонки просто лежали на партах, давясь от смеха. Под этот веселый аккомпанемент Каминский с невозмутимым видом заканчивал рисовать фломастером свой знаменитый «портрет четырех фаз смеха» с какого-то мальчишки, довольного и раскрасневшегося от всеобщего внимания. Это был самый настоящий урок смеха.
Нужно сказать, что урок и начинался, и заканчивался, как положено, — по звонку, но звонок был особенный: Учитель смеха звонил в маленький бронзовый колокольчик. Может быть, именно поэтому его юмористическая рубрика в «Костре» получила название «Веселый звонок».
А потом, когда мы уходили из школы, Леонид Давидович продвигался к гардеробу, облепленный ребятней, как шмель в облаке мошкары, и над всей этой медленно дрейфующей композицией висело облако смеха. Уже окончательно прощаясь с поклонниками, Каминский помахал им рукой в дверях вестибюля, и тут к нему подбежал самый маленький мальчишка, наверное, первоклассник, и протянул в качестве подарка «от всего сердца» свой выпавший молочный зуб на ладони.
Каминский подарок взял с уважением. Внимательно рассмотрел зуб и спросил: «А тебе не жалко?» «Да нет, – беззубо улыбнулся первоклассник. – У меня скоро новый вырастет!» Каминский немного подумал и сказал: «А я вот тебе не смогу сделать такой же щедрый ответный подарок. У меня зубы так быстро не растут». «Ничего! – махнул рукой мальчишка. – Я подожду!»
Мы вышли в начинающиеся зимние сумерки, и я спросил, что он будет делать с этим зубом.
– Когда у меня этих подарочных зубов будет на целое ожерелье, – улыбнулся Каминский,– приду в нем в школу, как какой-нибудь вождь племени тумба-юмба.
Я сразу же представил Каминского с увесистой первобытной дубинкой в руке, в шкуре мамонта и в ожерелье из молочных зубов. Картинка получилась смешная. И мы оба не могли удержаться от улыбки.
Он был необычным учителем, поэтому жил смехом, радостью, праздником. И за это его бесконечно и бескорыстно любили все дети.
Почту в журнальную рубрику Каминского доставляли в «Костер» со всей страны мешками. Отдел писем «Костра» работал в две смены. За письмами приходилось ходить сразу двум сотрудницам с тележкой. И ведь все письма Леонид Давидович не просто читал, он переписывался с маленькими авторами, следил, чтобы победителям конкурса вовремя отправлялись подарки. На своих книжках помимо автографа он всегда рисовал смешные улыбающиеся рожицы и писал пожелание: «Желаю тебе весело учиться и всегда вот так улыбаться!» К каждому юному корреспонденту он относился с бесконечным уважением, симпатией и вниманием.
С идеей своей рубрики Каминский пришел к главному редактору «Костра» тех лет писателю Святославу Сахарнову. Сахарнов задумку одобрил, видимо, почувствовав за ней большое будущее. Единственное условие, которое он поставил автору и художнику Каминскому – писать и рисовать так, чтобы потом, если Каминскому надоест этим заниматься, рубрику смог бы подхватить любой творческий сотрудник редакции. Так сложился фирменный стиль Каминского, который стал любимым и узнаваемым почерком журнала. На всех встречах с редакцией ребята неизменно признавались, что начинают читать журнал со странички Каминского.
И только когда Леонида Давидовича так непоправимо не стало, все вдруг поняли, что он абсолютно незаменим, что ни один, пусть даже самый гениальный художник, ни один, пусть даже самый способный автор, не сможет работать так, как работал он – легко, артистично, щедро, талантливо. Он оставил нам самое главное свое богатство – чистый и искренний детский смех, который слышится с каждой страницы его прекрасных книжек.
Вот уже пять лет бодро и весело живет в журнале «Костер» новый конкурс «от Учителя смеха», продолженный по инициативе друзей Леонида Давидовича — Конкурс юных юмористов.
Дочь Каминского Маша предложила назвать его «ВАШ веселый звонок» – потому что задуманная когда-то давно и виртуозно собранная Каминским коллекция школьного юмора продолжает пополняться новыми ребячьими историями, став общим веселым, оптимистичным и дружным делом, настоящим радостным творчеством. И звучит, звучит веселый перезвон колокольчика от самого лучшего учителя в мире – Учителя смеха. Звучит и никогда не кончается.
Леониду Каминскому в этом году исполнилось бы 80 лет. Если бы не это «бы». Редактор «Кукумбера» может сейчас откровенно признаться, что никогда в жизни не хохотал так, как над фразами из школьных сочинений из собрания Леонида Давидовича.
КЛАССИКИ - ЭТО ПИСАТЕЛИ, КОТОРЫХ МЫ ИЗУЧАЕМ В КЛАССЕ
*
У Чичикова и Плюшкина были разные хобби: один собирал мёртвые души, а другой – всякую ерунду.
*
Тарас Бульба был вольным казаком, потому что нигде не работал.
*
Во двор въехали две лошади. Это были сыновья Тараса Бульбы.
*
– Здорово, хлопья! – сказал Тарас Бульба.
*
Тургенев часто ходил в лес и собирал у охотников записки.
*
Глухонемой Герасим не любил сплетен и говорил только правду.
*
Герасим ел за четверых, а работал один.
*
Герасим полюбил Муму и от радости подмёл двор.
*
Муму не могла есть, и Герасим ей помог.
*
– Что ты знаешь о Муму?
– О корове, что ли?
*
Анна Каренина легла на рельсы в неположенном месте.
*
В рассказе Толстого «После бала» полковник танцевал с дочерью мензурку.
*
Катерина, не выдержав самодурства Кабанихи, решила утопиться, чтобы всю жизнь быть свободной и независимой.
*
Тёркина сразу можно узнать по улыбке, которая проскальзывает между носом и ртом.
*
У Иван Иваныча не было никаких родственников, кроме собаки Бима.
Леонид Давидович Каминский был представителем самой редкой в мире профессии – Учителем Смеха. А самой редкой потому, что больше таких учителей не существовало. У Каминского было даже представление, которое называлось «Урок смеха». И он вёл целую радиопередачу под таким же названием. А ещё он написал книгу «Урок смеха». И сам сделал для неё рисунки, потому что был не только великолепным писателем, но и замечательным художником. А книга эта стала настоящим учебником смеха. Самым весёлым учебником на свете.
Рисовал Леонид Давидович не только для книг и журналов, но и прямо на сцене, на глазах у детей. И здесь же учил детей рисовать. А когда он рисовал на своих маленьких зрителей шаржи, хохот в зале не затихал очень долго.
Рассказы и рисунки Каминского постоянно печатались в «Кукумбере», «Весёлых картинках», «Мурзилке» и во многих других изданиях.
Несколько лет назад Учителя Смеха не стало. В этом году Леониду Давидовичу Каминскому исполнилось бы 80 лет.
На всех своих концертах я обязательно рассказываю детям о Леониде Давидовиче и читаю какое-нибудь из его произведений. Знаю, что и некоторые другие друзья Каминского, детские писатели, поступают так же.
В память о Леониде Давидовиче Каминском писатель и режиссёр Михаил Мокиенко поставил спектакль в театре «Театральная неотложка». А играют в этой пьесе те самые друзья Каминского, с которыми он очень часто и сам выходил на сцену: Михаил Яснов, Сергей Махотин, Михаил Мокиенко и я, Илья Бутман.
Каждый год журнал «Костёр» проводит конкурсы детского творчества, тоже посвящённые памяти Учителя Смеха.
Уже после смерти Каминского продолжают переиздаваться его замечательные книги. Дети охотно их читают, а это значит, что Леонид Давидович Каминский как был, так до сих пор и остаётся Учителем Смеха. Потому что читать его книги и быть при этом скучным человеком просто невозможно.
Начать нужно так, как сказка начинается: Жил-был Хармс…
Нет, не так: Жил-был Шардам… Нет: Жил-был Чармс…
Нет, опять не так: Жил-был Шармс, нет, писатель Колпаков! Нет – Иван Топорышкин! Нет – Дандан! Нет – Карл Иванович Шустерлинг! Нет, жила-была Умная Маша!
Ну, так уж совсем не бывает! Не может быть Карл Иванович Умной Машей!
Может, может! Потому что все эти весёлые имена-псевдонимы, как и многие другие, принадлежат Даниилу Ивановичу Ювачеву, известному как писатель Даниил Хармс.
Даниил Хармс родился в Санкт-Петербурге. Там он учился, работал и жил. Учился он хорошо, проявил способности к языкам, свободно владел немецким и английским, хорошо рисовал, но прославился как неистощимый выдумщик. Он придумал себе несуществующего брата, переодевался и приходил к вызывавшим родителей учителям, утверждая, что родители заняты и попросили сходить на беседу брата Даниила. Проделкам не было конца, Даниил разыгрывал порой целые спектакли. Он так и остался на всю жизнь весёлым фантазёром. Творчество было его жизнью, и Хармс превратил его в бесконечную игру. Большинство стихов Хармса можно не только читать, в них можно играть. Он – Настоящий Волшебник и стихи у него волшебные. Не верите? Пожалуйста – вот вам стихотворение «Игра»:
Бегал Петька по дороге,
по дороге,
по панели,
бегал Петька
по панели
и кричал он:
– Га-ра-рар!
Я теперь уже не Петька,
разойдитесь!
разойдитесь!
Я теперь уже не Петька,
я теперь автомобиль…
Разве можно усидеть на месте?! Неужели тебе не хочется выскочить на улицу, вертеть в руках воображаемую «баранку», и кричать, захлёбываясь от восторга: Разойдитесь! Разойдитесь! Я теперь автомобиль!
А потом читать дальше и с лёгкостью превращаться в самолёт и в почтовый пароход. А дальше – уже как личная фантазия подскажет, во что вам превращаться.
Фантазия Хармса не знает предела. И разве может быть предел у Настоящей Фантазии? Только Настоящий Волшебник может побывать в цирке «Принтинпрам» на Невероятном представлении. Взять вас с собой? Для Настоящего Волшебника нет ничего проще. Представление начинается! Ап!
Сто коров,
Двести бобров,
Четыреста двадцать
Учёных комаров
Покажут сорок
Удивительных номеров.
Четыре тысячи петухов
И четыре тысячи индюков
Разом
Выскочат
Из четырёх сундуков…
И это еще не всё! Это только начало представления! Представляете, что будет дальше?! Не представляете? Тогда читайте Хармса – он всё расскажет. У него всё просто, как у Настоящего Волшебника. Хотите полетать? Легко!
Надоело мне сидеть,
захотелось полететь,
разбежаться,
размахаться
и как птица полететь.
Разбежался я, подпрыгнул,
крикнул: «Эй!»
Ногами дрыгнул.
Давай ручками махать,
давай прыгать и скакать.
Меня сокол охраняет,
сзади ветер подгоняет,
снизу реки и леса,
сверху тучи-небеса.
Для поэта Хармса не было ничего невозможного. Он мог всё. Нет, не всё. Он не мог быть скучным, занудливым. Вместе с другими хорошими поэтами и писателями Даниил Хармс делал замечательные детские журналы «Чиж» (Чрезвычайно Интересный Журнал) и «Ёж» (Ежемесячный Журнал). Для этих журналов он написал множество стихов, сказок, загадок. Например, таких:
Я шёл зимою вдоль болота
В галошах,
В шляпе
И в очках.
Вдруг по реке пронёсся кто-то
На металлических
Крючках.
Я побежал скорее к речке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две дощечки,
Присел,
Подпрыгнул
И исчез.
И долго я стоял у речки,
И долго думал, сняв очки:
«Какие странные
Дощечки
И непонятные
Крючки!»
Вы, конечно, уже догадались, что это за крючки и дощечки?
Хармс был Очень Весёлый Волшебник. Он был большой озорник, очень любил розыгрыши. Однажды, когда Хармс заболел, и врач приехал к нему домой, он с удивлением увидел заклеенные чёрной бумагой окна, а больной Хармс лежал на кровати в башмаках, в пальто и перчатках, под раскрытым зонтиком. Врач испугался и убежал, думал, что это сумасшедший.
К сожалению, жил Весёлый Волшебник в очень грустные времена. Вокруг было много серых людей, и они очень хотели, чтобы все были одного с ними цвета – серыми. А Хармс не любил серый цвет. Он хотел быть ярким. Он ходил в клетчатой кепке, курил трубку, носил белые гетры и клетчатые короткие брюки. Он любил разноцветный мир.
Серые люди арестовали Хармса, и он умер в тюрьме.
Но разве может Настоящий Волшебник умереть?!
Поэт Александр Галич рассказал такую историю. Однажды серые люди захотели посадить Хармса в тюрьму. Но соседи сказали, что он вышел на улицу купить табак. Серые люди ждали-ждали Хармса, да так и не дождались. Решили прийти в другой раз. Они ушли, а вслед за ними, прямо как в стихотворении Хармса:
Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шёл всё прямо и вперёд
И всё вперёд глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес.
И с той поры
И с той поры
И с той поры исчез.
А что случилось дальше, написал Александр Галич. Слово «опер» значит – оперуполномоченный, это слуга серых людей, который получил приказ арестовать Хармса и каждый день ходил к нему домой. Итак, из дома вышел человек, а за ним…
За ним бежали сто собак,
И кот по крышам лез...
Но только в городе табак
В тот день как раз исчез.
И он пошёл в Петродворец,
Потом пешком в Торжок...
Он догадался, наконец,
Зачем он взял мешок...
Он шёл сквозь свет
И шёл сквозь тьму,
Он был в Сибири и в Крыму,
А опер каждый день к нему
Стучится, как дурак...
И много, много лет подряд
Соседи хором говорят -
Он вышел пять минут назад,
Пошёл купить табак...
Вот так весёлый волшебник Хармс одурачил серых людей. Конечно же, он бессмертен, как и все Настоящие Волшебники. Он не просто исчез, он присматривал за городом, помог ему выстоять в жестокую блокаду, потому что над городом летал воздушный шар, а в нём…
По вторникам над мостовой
воздушный шар летал пустой.
Он тихо в воздухе парил,
в нём кто-то трубочку курил,
смотрел на площади, сады,
смотрел спокойно до среды,
а в среду, лампу потушив,
он говорил: - Ну, город жив!
Ты, конечно же, догадался, мой мудрый читатель, кто курил трубочку в воздушном шаре. Напиши нам в журнал свои отгадки.
И еще одна весёлая задача от Настоящего Волшебника Даниила Хармса, на неё мы тоже ждём твой ответ:
Стоял на столе ящик.
Подошли звери к ящику, стали его осматривать, обнюхивать и облизывать.
А ящик-то вдруг – раз, два, три – и открылся.
А из ящика-то – раз, два, три – змея выскочила.
Испугались звери и разбежались.
Один ёж не испугался, кинулся на змею и – раз, два, три – загрыз её.
А потом сел на ящик и закричал: «Кукареку!»
Нет, не так! Ёж закричал: «Ав-ав-ав!»
Нет, и не так! Ёж закричал: «Мяу-мяу-мяу!»
Нет, опять не так! Я и сам не знаю как.
Кто знает, как ежи кричат?
«…Которых нет на свете»
Лягушка Кемберли,
Которой нет на свете,
И жаба Беркемли,
Которой нет на свете,
Решили как-то летом
Увидеть белый свет
И побрели по свету,
Где их на свете нет.
Они брели, брели
И день, и два, и двадцать,
Брели и не могли
Никак налюбоваться:
Зелёные просторы,
Сиреневый рассвет,
Леса, поля и горы,
Где их на свете нет.
Среди красот земли
Весёлые подружки
Сначала просто шли,
Как жаба и лягушка,
А после полетели
За облаками вслед.
А что им, в самом деле?
Ведь их на свете нет.
Лягушка Кемберли
Летит по небу птицей.
И жаба Беркемли
Летит по небу птицей.
Чтоб, в небе их заметив,
Мог убедиться свет,
Что есть они на свете,
Хоть их на свете нет.
Ходил по океану хмурый ветер, Не слыша волн сердитых нареканий. А там, под облаками, птица Флетти Летела, отражаясь в океане. И видела она в своём движенье, Как, у стихий выпрашивая милость, Покинутое ею отраженье На гребнях волн угодливо дробилось. Захлёбывалось, билось и дрожало, Но всё-таки сквозь океан и ветер Оно текло, упорно путь держало Туда, куда летела птица Флетти. Порой и мы, В себя теряя веру, Угодливо дробимся в океане. Мы так слабы... Но нас ведут примеры, Которые летят под облаками.
Сегодня чуть свет заглянул ко мне Заяц.
– Вставай, братец Кролик, пошли на охоту!
На охоте мне не раз приходилось бывать, но всё это получалось как-то случайно. Нарвёшься на собаку – и ходу, а она за тобой. Ну, и пошла охота.
– Оставь, – говорю, – я с прошлой еле ноги унёс.
– Да нет, братец Кролик, я не о том. Мы сами будем охотиться.
Мы – охотиться. Вот чудак!
Тоже скажешь… Какие из нас охотники?
– Ещё какие! – говорит Заяц и разглаживает усы – это он недавно завёл себе такую привычку. – Пойдём засядем в кусты, глядишь, и затравим кого-нибудь. На прошлой неделе – слыхал? – во-от такого Медведя затравили.
– Медведя?
– Ну да, – Заяц почему-то начал смеяться. – Сидим мы, понимаешь, с ребятами в кустах. То-сё, пятое, десятое… Смотрим, Медведь ползёт. Не спеша так, видно, прогуливается. Ступит шаг – воздух понюхает, но нас не чует: ветер-то в нашу сторону. И тут Хорёк говорит: «Трави его, ребята!»
Первым начал травить Сурок. Спрятался подальше за кустик и кричит: «Эй ты, рыжий!» Медведь идёт, будто его не касается. «Рыжий! Рыжий!» – кричит Сурок. Ещё немного прошёл Медведь и всё-таки обернулся. «Это вы меня?» – спрашивает, а сам никого не видит, потому что мы все в кустах. Только хлопает глазами да носом водит по сторонам. Потеха!
«Тебя! – кричит Хорёк. – Тебя, рыжего!» – «Я вовсе не рыжий, – говорит Медведь. – Это вам показалось». – «Рыжий!» – кричит Хорёк. «Я коричневый, – оправдывается Медведь. – Это только сверху немного выгорело». – Представляешь? Мы там, в кустах, прямо валимся со смеху. «Рыжий!» – кричит Хорёк. «Рыжий!» – кричит Сурок.
Тут и я голос подал: «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» А чего мне стесняться? Ветер-то в нашу сторону!
Эх, жаль, что тебя там не было, когда я ему это крикнул. Я еще тогда, когда крикнул, подумал: «Жалко, что здесь нет братца Кролика!» «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» – крикнул я, и Медведь сразу присел, попятился. «Нет, не родила! – заревел он. – При чём здесь кошка и ещё какая-то кандала?» Жаль, что тебя там не было, ты б на него посмотрел. Мы с ребятами так и покатились в кусты от смеха. «Рыжий!» – кричит Хорёк. «Рыжий!» – кричит Сурок. И я тоже кричу: «Рыжий!»
Ревёт Медведь, рвёт на себе шерсть, будто хочет показать, какой он внутри. «Честное слово! – ревёт. – Не верите, да? Чтоб я так был здоров, чтоб мои дети так были здоровы!» – «Рыжий! – кричим мы, а сами помираем от смеха. – Рыжий чёрт! Рыжая команда!»
И тогда, представляешь, он лёг на спину и рванул шкуру у себя на груди. «Не верите? Тогда сами можете посмотреть. Снимайте с меня шкуру!»
– Ну?
– Ну и сняли. Это проще всего, когда Медведь затравленный.
Да, вот это охота. Никто за тобой не гонится, никто не преследует по пятам. Сиди себе под кустиком, отдыхай. Тут и покричишь, и посмеёшься.
Пошли мы с Зайцем.
– А кого сегодня будем травить? – спрашиваю его по дороге.
– Это уж кого придётся, заранее трудно сказать. – Заяц засмеялся: – Не могу забыть, как он сдирал с себя шкуру.
Когда мы пришли, ребята – Сурок и Хорёк – уже сидели под кустиками.
– Значит, травим? – сказали они.
– Травим, – сказали мы с Зайцем.
Залезли мы под кустик, и все вместе стали ждать. Час ждём, два ждём – никто не появляется. Погода хорошая, солнышко не печёт, и ветерок с полянки как раз в нашу сторону.
– Я пойду погляжу, – говорит Заяц. – Может, они там ходят другой дорогой?
Вышел он на полянку, вокруг походил, назад возвращается. Я уже и потеснился, чтобы место ему освободить, как вдруг слышу, Хорёк кричит:
– Рыжий!
Упал Заяц на землю, по сторонам оглядывается. Но по сторонам никого нет.
– Рыжий! – кричит Хорёк. А за ним и Сурок: – Рыжий!
Только я один ничего не понимаю.
– Кого травим? – спрашиваю ребят.
– Ты что, не видишь? Вот этого! – И показывают на Зайца.
А Заяц, видно, и сам смекнул – не в первый раз на охоте. Сидит, прикрылся ушами, а глазами водит по сторонам. Никогда я не думал, что у Зайца такие большие глаза. И круглые, как капуста.
– Это вы меня, ребята? – спрашивает Заяц и жмётся к земле.
– Тебя! – кричит Сурок. – Тебя, рыжего!
Глаза у Зайца стали ещё круглей и такими большими, что в них сразу поместились мы все, со всеми нашими кустиками.
– Какой же я вам рыжий, ребята? – тихо сказал Заяц. – Я просто серый, обыкновенный, как все.
– Рыжий! – кричит Сурок.
– Рыжий! – кричит Хорёк.
Никуда от них не сбежишь, не спрячешься.
– Вы же меня знаете, ребята, – объясняет Заяц, а у самого даже уши дрожат. – Я же серый, это только сверху немножко выгорело.
– Рыжий красного спросил, где ты бороду красил? – пропел Хорёк, покатываясь от смеха.
– Я на солнышке лежал, кверху бороду держал! – подхватил Сурок.
– Ну что вы, какая у меня борода? – сказал Заяц, и мы все исчезли из его глаз – такими они стали мутными. – А если у меня шкура… немножко… так внутри я ж совсем не такой…
– Такой! – крикнул Хорёк.
– Такой-сякой! – крикнул Сурок.
А я добавил, вспомнив, как травили Медведя:
– Рыжая кандала, тебя кошка родила!
Услышав про кошку, Заяц вскочил, но тут же снова упал на землю.
– Не верите? – крикнул он и заплакал.
Слёзы текли у него по шерсти, она становилась мокрой и торчала клочьями, так что на Зайца было смешно смотреть.
И мы хором крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули, и опять.
А он всё мокрел и мокрел от своих слёз, и шерсть у него всё больше торчала клочьями. И он катался по земле, которая к нему прилипала, так что уже нельзя было определить его цвет.
– Не верите? – плакал он. – Почему же вы мне не верите? Ну почему? Почему?
Конечно, мы верили ему. Но охота есть охота.
В каждом читающем доме есть книги, которые особенно бережно хранятся на самом видном месте, чтобы всегда быть под рукой. У меня среди таких книг – любимый, потрёпанный уже сборник Феликса Кривина «Учёные сказки». Помню, как поздней осенью 1967 года моя мама, вернувшись из
командировки, вручила мне этот подарок. Помню потому, что невероятно долго тянулось время ожидания её прилёта, а самолет всё не прилетал и не прилетал, и впервые в жизни ко мне пришёл страх, что он может и не прилететь, – страх остаться без мамы… Так что книжка оказалась «палочкой-выручалочкой», и подобную роль она выполняла потом много раз. «Записки Кощея Бессмертного», опубликованные в «Кукумбере», – из той, старой книжки.
Героев этих сказок мы знаем очень хорошо, их истории помним почти наизусть – истории про Золушку, про Царевну-Лягушку, про волка и семерых козлят, сказку про белого бычка… Но Кривин рассказывает о них по-другому, по-новому. И мы убеждаемся, что старые сказки не стареют, потому что их всегда можно рассказать по-другому. А когда становится слишком грустно, я нахожу в этой книжке волшебное средство, которое действует безотказно. Это лекарство от скуки,
обиды и разочарований – юмор. В той небывалой стране, которую придумал Феликс Кривин, всё овеяно юмором. Его остроумные наблюдения, афоризмы, изобретённые им словечки всплывают в разных ситуациях. Чаще всего тогда, когда имеешь дело с неоднозначными явлениями. А по Кривину, однозначных явлений не бывает. Каждое имеет оборотную сторону. Как в любимом моём
рассказе – «Мы с Зайцем идём на охоту», – герой вместе со всеми сначала «травит рыжего», а потом сам внезапно оказывается в роли затравленного.
Очень полезная история для тех, кто любит за компанию кого-нибудь потравить.
Юмор писателя часто бывает грустным, а «философский взгляд» – насмешливым. Однако он никогда не смеётся над теми, кто любит мечтать.
Фантазия – стартовая площадка творческого полёта – уносит читателей от мелочей жизни в те параллельные миры, «которых нет на свете»… И там живут лягушка Кемберли, и жаба Беркемли, и зверь Скрель, и зверь Грэль, и птица Флетти… Но они есть! И стихи про них есть! Так возьмите их в долгую дорогу, и они помогут преодолеть приземлённое существование и пустую суету.
«Пустыня, как море, только вместо воды песок. И песок в пустыне как волны. Волны песка называются «барханы». В сильный ветер барханы передвигаются и засыпают всё на своем пути»…
Геннадия Снегирёва относят к природоведам, мастерам познавательной литературы. На самом же деле он – настоящий поэт, только пишет свои стихотворения прозой. Простыми средствами, кратко, без нарочитых красивостей создает он столь необычную и запоминающуюся картину, что видишь далеко в глубь, гораздо больше сказанного. Таковы его рассказы о деревьях, о птицах и животных из цикла «Чудесная лодка», маленькие повести «Голубая Тува», «Очерки о природе», в которых определено место человека в живом мире – не хозяина, а исследователя и равноправного партнёра.
Неожиданные встречи с обитателями царства животных рождают и необычные слова. Увидел он на болоте лягушку: «Маленькая совсем, а кричит так громко! Поймал я ее, в руке держу, а она даже не вырывается. Спинка у нее серая, а брюшко красное-красное, как небо над лесом, где зашло солнце».
Писатель считает: «Для того чтобы писать для детей, да и для взрослых, нужно очень хорошо знать жизнь и иметь слух на язык».
Жизненный опыт у него был богатый. Родился Геннадий Снегирёв в Москве, на Чистых прудах. Ребёнком был необычным, как говорили раньше, «трудным» — закончил три класса, но ему засчитали четыре, лишь бы ушёл из вечерней школы. Во время эвакуации был подпаском – там, под Чапаевском, он навсегда запомнил красоту волжской степи. Вернувшись в Москву, случайно устроился работать на кафедру ихтиологии МГУ. Общаясь со старыми интеллигентами, работавшими на биологическом факультете, выдающимися учеными, мудрецами, знатоками всего на свете, он и получил образование. Главным его учителем стал профессор В.Д. Лебедев, знаменитый полярный летчик, Герой Советского Союза, личность во всех отношениях необыкновенная. «Как-то я ехал с ним без билета, он положил на меня матрас, а сам на него лег», — с восторгом вспоминал Снегирев. Не теряться, не отчаиваться, искать выход из любого положения – эти уроки пригодились молодому человеку очень скоро. Он занимался боксом, и однажды, когда у него была ангина, вышел на бой, после чего получил серьёзное осложнение на сердце. Два года пролежал, потом поднялся, решил: «пан или пропал» – или выздоровею или умру — и нанялся лаборантом на «Витязь», научно-исследовательское судно, которое отправлялось изучать глубоководных рыб Курило-Камчатской впадины. Болезнь отступила, а многочисленные впечатления от этого и других путешествий скоро стали книгами для детей.
Ольга Корф
«Мне повезло, когда я родился. Случилось это очень давно – в 1933 году. Но оказалось, что Корней Иванович Чуковский, Самуил Яковлевич Маршак и Борис Владимирович Заходер успели родиться ещё раньше. Поэтому в детстве у меня было много замечательных книг с добрыми, умными и весёлыми стихами. Я запоминал эти стихи наизусть, играл с ними, рассказывал их взрослым и ровесникам и пробовал сочинять собственные. Пробовал, пробовал, пробовал и привык».
Так начинает свою маленькую автобиографию Вадим Александрович Левин. Мы все узнали и полюбили его стихи, когда на исходе 60-х годов появилась вышедшая в Новосибирске его книга «Глупая лошадь» с дивными иллюстрациями Спартака Калачёва. Книжка была неожиданная – переложения, подражания, переводы с английского, а на самом деле – самые что ни на есть оригинальные, собственные стихи, только написанные в новом жанре. В те же годы эти стихи печатались на знаменитой 16-й странице «Литературной газеты» с таким примечанием: «Переводы с английского настолько новые, что большую часть из них англичане ещё не успели сочинить на своем языке».
В 70-е годы у В. Левина вышло несколько тоненьких книжек, а потом был большой перерыв, который, к счастью, нынче кончился, и, например, совсем недавно появилось целых два тома его избранных произведений для детей – «Лошадь в галошах» и «Куда уехал цирк».
Признаться, кому как не Вадиму Левину знать «свою» аудиторию – ведь по профессии он детский психолог и, как бы казённо не звучали эти слова, методист-новатор, приобщающий детей к искусству и, прежде всего, к поэзии. Может быть, самым замечательным созданием В. Левина – конечно, после стихов! – стала его «Лесенка», этот, как он сам определяет, «многотомный учебник нового типа – учебник принципиально коллективного использования, формирующий читающее сообщество детей и взрослых», настоящая всемирная библиотека для маленьких!
Михаил Яснов
— Здравствуйте, листочки!
Откуда вы?
— Из почки.
— А я — из дома
в детский сад,
И я вам очень-очень рад!
Уже неделю то и дело
глядится в лужу петушок:
- Цыплёнком быть так надоело.
Скорей бы вырос гребешок!
Лошадь купила четыре калоши —
пару хороших и пару поплоше.
Если денёк выдаётся погожий,
лошадь гуляет в калошах хороших.
Стоит просыпаться первой пороше —
лошадь выходит в калошах поплоше.
Если же лужи по улице сплошь,
лошадь гуляет совсем без калош.
Что же ты, лошадь, жалеешь калоши?
Разве здоровье тебе не дороже?
Джонатан Билл,
который убил
медведя
в Чёрном Бору,
Джонатан Билл,
который купил
в прошлом году
кенгуру,
Джонатан Билл,
который скопил
пробок
два сундука,
Джонатан Билл,
который кормил
финиками
быка,
Джонатан Билл,
который лечил
ячмень
на левом глазу,
Джонатан Билл,
который учил
петь по нотам
козу,
Джонатан Билл,
который уплыл
в Индию
к тётушке Трот, —
ТАК ВОТ
этот самый Джонатан Билл
очень любил компот.
Мистер Квакли, эсквайр,
проживал за сараем,
он в кадушке обедал и спал.
Мистер Крякли, эсквайр,
погулял за сараем,
и с тех пор мистер Квакли пропал.
Тётушка Кэти
(в зелёном жакете),
дядюшка Солли
(в зелёном камзоле),
а также их дети
Одетта и Хэтти
(и та и другая — в зелёном берете)
вчера на рассвете
(в зелёной карете)
отправились в гости к сестре Генриетте.
А маленький Джонни
и серенький пони
(но пони был всё же в зелёной попоне)
за ними пустились в погоню.
Тётушка Кэти
(в зелёном жакете),
дядюшка Солли
(в зелёном камзоле),
а также их дети
Одетта и Хэтти
(и та и другая — в зелёном берете)
домой возвратились в зелёной карете,
в той самой, в которой вчера на рассвете
они уезжали к сестре Генриетте.
А маленький Джонни
и серенький пони
(но пони был всё же в зелёной попоне)
вернулись в купейном вагоне.
Есть поэты (особенно детские!), которые еще при жизни становятся классиками. Ясное дело: если тебя читает вся страна, от мала до велика, если чуть ли не в каждом доме есть твои книжки, да еще разные, да еще с картинками, да еще повсюду звучат веселые песенки на твои стихи, – можно сказать, что до классиков уже рукой подать!
Вот таким поэтом был бельгиец Морис Карем (1899-1977).
В Андерлехте, старом районе Брюсселя, на тихой улочке еще недавнего пригорода, стоит большой дом, выходящий прямо в сад, поросший цветами. В этом доме и в этом саду Морис Карем написал множество стихов, известных теперь во всей Европе. Вот ведь как бывает: скромный учитель лицея, он дружил со многими учениками, и эта дружба не только дарила темы и сюжеты для его «школьной лирики», но и подсказывала ту добрую, умную интонацию, которой наполнены его детские книги.
А видели бы вы его библиотеку! Поэты со всех уголков света слали и до сих пор шлют в Андерлехт свои книжки, зная, что у них всегда будет внимательный читатель. Ведь эта библиотека предназначена для школьников, а они приходят в нынешний музей Карема со всей округи — здесь можно и поговорить о стихах, и самим попробовать что-нибудь написать, и поучаствовать в самых разных поэтических конкурсах. Было бы желание! А желание всегда есть: премия имени Мориса Карема, которой добиваются юные поэты, — одна из самых престижных в Бельгии.
Весной из окна кабинета Мориса Карема видны кусты цветущих роз, а утром в саду, поют какие-то невиданные птицы, каких я никогда не слышал у нас. У Карема есть замечательное «взрослое» стихотворение о птицелове, который очень хотел поймать птицу, но всякий раз она оказывалась на свободе.
Стихи – сродни такой птице. В какую «клетку» их ни посади, как ни ограничивай рифмой и размером, они всегда свободны. И читая Мориса Карема, мы это чувствуем всей душой.
Михаил Яснов
Перевод Михаила Яснова
Ветер летит за цветным мотыльком,
А мотылёк – за весенним ручьём,
И за форелью стремится ручей
Быстро пробраться среди камышей.
Хочет форель обмануть мотылька:
Тихо таится на дне ручейка.
Хочет форель обмануть мотылёк:
Тихо таится, присев на цветок.
Шёпот и шорох с утра до утра:
Шепчется с тучей большая гора,
Шепчется туча с далёкой зарёй,
Шепчется солнце с высокой горой.
Шепчется птица, под небом паря,
С тучей, зарёй и горою.
А я,
Как ручеёк, пробираясь в камыш,
Слушаю шепот их.
Слышите?..
Ш-ш-ш!
Едва глаза откроет кот, –
В них солнце заберётся.
Когда глаза прикроет кот, –
В них солнце остаётся.
Вот почему по вечерам,
Когда мой кот проснётся,
Я в темноту гляжу, а там –
Там два кусочка солнца!
В самом деле – я бы мог
Быть тобою, мой сурок,
Жужелицей быть и змейкой,
Белкой, снегирём, уклейкой.
В самом деле – я бы мог
Быть тобою, мой цветок,
Камнем быть, мостом и вышкой...
А родился я мальчишкой!
Я мальчишка – этот самый,
Хорошо мне рядом с мамой
Книжку перелистывать,
Песенку насвистывать!
- Смотрите: палые листья! –
Вскричали палые листья,
Увидев осенним днём
Бабочек над кустом.
- Смотрите-ка: это бабочки! –
Дружно вскричали бабочки,
Увидев, как вдоль ворот
Листва парит и плывёт.
А северный ветер смеялся,
Собрать их вместе старался
И гнал – всё вперёд, вперёд...
Песенку ребёнок пишет,
Пальцем по стеклу скрипя.
Что за музыку он слышит
Где-то там, внутри себя?
Эта песенка простая
Вдруг слетела со стекла
И, над улицей летая,
Всех прохожих увлекла.
Да и как не удивиться,
Ведь она везде таится,
В подворотне
И в углу, –
Эта песня, что скрипится
Быстрым пальцем по стеклу!
Мелкий летний дождик,
Дождик без конца,
Падает на крыши
И на деревца.
На овец, бредущих
С пастбища домой,
На лицо мне брызжет,
Тёплый, проливной.
Ночь берёт он тихо
За руку – и вот
С нею по дороге
Не спеша идёт.
Мелкий летний дождик,
Дождик без конца –
Исчезают гнёзда,
Птицы, деревца,
Исчезают овцы
И моё лицо,
И приходит полночь
На моё крыльцо.
Если подумать, так это просто какой-то ужас: я еще ни разу не летал на самолетах. Правда, один раз я чуть-чуть не полетел, да не тут-то было. Сорвалось. Прямо беда. И это не так давно случилось. Я уже не маленький был, хотя нельзя сказать, что и большой. В то время у мамы был отпуск, и мы гостили у ее родных, в одном большом колхозе. Там было много тракторов и косилок, но главное, там водились животные: лошади, цыплята и собаки. И была веселая компания ребят. Все с белыми волосами и очень дружные. По ночам, когда я ложился спать в маленькой светёлке, было слышно, как где-то далеко гармонисты играют что-то печальное, и под эту музыку я сразу засыпал.
И я полюбил всех в этом колхозе, и особенно ребят, и решил, что проживу здесь для начала лет сорок, а там видно будет. Но вдруг стоп, машина! Здравствуйте! Мама сказала, что отпуск промчался как одно мгновение, и нам надо срочно домой. Она спросила у дедушки Вали:
– Когда вечерний поезд?
Он сказал:
– А чего тебе поездом-то телепаться? Валяй на самолете! Аэропорт-то в трех верстах. Момент, и вы с Дениской в Москве!
Ну что за дедушка Валя – золотой человек! Добрый. Он один раз мне божью коровку подарил. Я его никогда не забуду за это. И теперь тоже. Он когда увидел, как мне хочется лететь на самолете, то в два счета уговорил маму, и она, хотя и неохотно, но всё-таки согласилась. И дедушка Валя, чтобы не гонять пятитонку по пустякам, запряг лошадь, положил наш тяжёлый чемодан в телегу, на сенцо, и мы уселись и поехали. Я просто не знаю, как сказать, до чего было здорово ехать, слушать, как скрипит тележка, и слышать, как вокруг пахнет полем, дёгтем и махорочкой. И я радовался, что сейчас полечу, потому что Мишка у нас в Москве во дворе рассказывал, как он с папой летал в Тбилиси, какой у них был самолет огромный, из трех комнат, и как им давали конфет сколько хочешь, а на завтрак сосиски в целлофановом мешочке и чай на подвесных столиках. И я так совсем задумался, как вдруг наша тележка въехала в высокие деревянные ворота, украшенные ёлочными ветками. Ветки были старые, они пожелтели. За этими воротами тоже было поле, только трава была какая-то не пышная, а пожухлая и потертая. Немножко подальше, прямо перед нами, стоял небольшой домик. И дедушка Валя поехал к нему.
Я сказал:
– Зачем мы сюда едем? Мне надоело трястись. Поедем поскорее в аэропорт.
Дедушка Валя сказал:
– А это чего? Это и есть аэропорт… Иль ослеп?
У меня просто сердце упало. Это пожухлое поле – аэропорт? Чепуха какая! А где красота? Ведь никакой же красоты! Я сказал:
– А самолёты?
– Вот войдем в аэровокзал, – он показал на домик, – пройдем его насквозь, выйдем в другие двери, там и будут тебе самолёты… Покормить, что ли?..
И он повязал нашей лошади на голову мешок с овсом, и она начала хрупать.
А мы пошли в этот домик. В нём было душно и пахло щами. В первой комнате сидели люди. Тут был дяденька с колесом и старушка с мешком. В мешке кто-то дышал – наверно, поросенок. Ещё была женщина с двумя мелкими мальчатами в розовых рубашках и одним грудным. Она его завернула в пеленки туго-натуго, и он был похож на гусеничку, потому что все время корчился. Тут же был газетный киоск. Дедушка Валя поставил наш тяжёлый чемодан возле мамы и подошел к киоску. Я пошел за ним. Но киоск не работал. Там в стекле была бумажка, а на ней надпись печатными буквами:
«Приду через 20».
Я прочел эту надпись вслух. Дядька, что был с колесом, сказал:
– Смотрите – читает!
И все посмотрели на меня. А я сказал:
– И всего-то шесть лет.
Они все засмеялись. Дедушка Валя, когда смеялся, показывал все свои зубы. Они у него интересные были: один вверху направо, а другой внизу налево. Дедушка долго хохотал. В это время в комнату заглянул какой-то толстый парень. Он сказал:
– Кто на Москву?
– Мы, – сказали все хором и заторопились. – На Москву – это мы!
– За мной, – сказал парень и пошел.
Все двинулись за ним. Мы прошли длинным коридором на другую сторону дома. Там была открытая дверь. Сквозь неё было видно синее небо. Перед выходом стояли два богатыря – дядьки здоровенные, прямо как борцы в цирке. У одного была черная борода, а у другого рыжая. Возле них стояли весы. Когда пришла наша очередь, дедушка Валя крякнул и вскинул тяжёлый чемодан на прилавок. Чемодан взвесили, и мама сказала:
– Далеко до самолёта?
– Метров четыреста, – сказал Рыжий Богатырь.
– А то и все пятьсот, – сказал Чёрный.
– Помогите, пожалуйста, донести чемодан, – сказала мама.
– У нас самообслуживание, – сказал Рыжий.
Дедушка Валя подмигнул маме, закашлялся, взял чемодан, и мы вышли в открытую дверь. Вдалеке стоял какой-то самолётик, похожий на стрекозу, только на журавлиных ногах. Впереди шли все наши знакомые: Колесо, Мешок с поросёнком, Розовые Рубашонки, Гусеничка. И скоро мы пришли к самолёту. Вблизи он показался еще меньше, чем издали. Все стали в него карабкаться, а мама сказала:
– Ну и ну! Это что – дедушка русской авиации?
– Это всего-навсего внутриобластная авиация, – сказал наш дед Валя. – Конечно, не «ТУ-104»! Ничего не поделаешь. А всё-таки летает! Аэрофлот.
– Да? – спросила мама. – Летает? Это мило! Он всё-таки летает? Ох, напрасно мы не поехали поездом! Что-то я не доверяю этому птеродактилю. Какие-то средние века…
– Не лайнер, конечно! – сказал дедушка Валя. – Не стану врать. Не лайнер, упаси Господь! Куда там!
И он стал прощаться с мамой, а потом со мной. Он несильно кольнул меня своей голубой бородой в щёку, и мне было приятно, что он пахнет махорочкой, и потом мы с мамой полезли в самолёт. Внутри самолёта, вдоль стен, стояли две длинные скамейки. И лётчика было видно, у него не было отдельной кабины, а была только легкая дверца, она была раскрыта, и он помахал мне рукой, когда я вошёл в самолёт.
У меня сразу от этого стало лучше настроение, и я уселся и устроился довольно удобно – ноги на чемодан.
Пассажиры сидели друг против друга. Напротив меня сидели Розовые Рубашонки. Лётчик то включал, то выключал мотор.
И по всему было видно, что мы вот-вот взлетим. Я даже стал держаться за скамейку, но в это время к самолёту подъехал грузовик, заваленный какими-то железными чушками. Из грузовика выскочили два человека. Они что-то крикнули лётчику. Откинули у своей машины борт, подъехали к самым дверям нашего лайнера и стали грузить свои железные чушки и болванки прямо в самолёт. Когда грузчик бухнул свою первую железку где-то в хвосте самолёта, лётчик оглянулся и сказал:
– Потише там швыряйте. Пол проломить захотели?
Но грузчик сказал:
– Не бойсь!
Тут его товарищ принес следующую чушку и опять:
Бряк!
А первый приволок новую:
Шварк!
А тот ещё одну:
Буц!
Потом ещё:
Дзынь!
Летчик говорит:
– Эй вы там! Вы всё в хвост не валите. А то я перекинусь в воздухе. Задний кувырок через хвост – и будь здоров.
Грузчик сказал:
– Не бойсь!
И снова:
Бамс!
Глянц!
Лётчик говорит:
– Много там ещё?
– Тонны полторы, – ответил грузчик.
Тут наш летчик прямо вскипел и схватился за голову.
– Вы что? – закричал он. – Ошалели, что ли! Вы понимаете, что я не взлечу? А?!
А грузчик опять:
– Не бойсь!
И снова:
Брумс!
Брамс!
От этих дел в нашем самолёте образовалась какая-то жуткая тишина. Мама была совершенно белая, а у меня щекотало в животе.
А тут:
Брамс!
Лётчик скинул с себя фуражку и закричал:
– Я вам последний раз говорю – перестаньте таскать! У меня мотор барахлит! Вот, послушайте!
И он включил мотор. Мы услышали сначала ровное: трррррррррррр…
А потом ни с того ни с сего: чав-чав-чав-чав…
И сейчас же: хлюп-хлюп-хлюп…
И вдруг: сюп-сюп-сюп… Пии-пии! Пии…
Лётчик говорит:
– Ну? Можно при таком моторе перегружать машину?
Грузчик отвечает:
– Не бойсь! Это мы по приказу Сергачёва грузим. Сергачёв приказал, мы и грузим.
Тут наш лётчик немножко скис и примолк. Мама стала желтая, а старушкин поросёнок вдруг завизжал, как будто понял, что здесь шутки плохи. А грузчики свое:
Трух!
Трах!
Но летчик всё-таки взбунтовался:
– Вы мне устраиваете вынужденную посадку! Я прошлое лето тоже вот так десять километров не дотянул до Кошкина. И сел в чистом поле! Хорошо это, по-вашему, пассажиров пешком гонять по десять верст?
– Не подымай паники! – сказал грузчик. – Сойдёт!
– Я лучше свою машину знаю, сойдёт или нет! – крикнул летчик. – Интересно мне, по-твоему, полную машину людей гробить? Сергачёва за них не посадят, нет. А меня посадят!
– Не посадят, – сказал грузчик. – А посадят – передачу принесу.
И как ни в чем не бывало:
Ббррынзь!
Тут мама встала и сказала:
– Товарищ водитель! Скажите, пожалуйста, есть у меня до отлета минут пять?
– Идите, – сказал летчик, – только проворнее… А чемодан зачем берете?
– Я переоденусь, – сказала мама храбро, – а то мне жарко. Я задыхаюсь от жары.
– Быстренько, – сказал лётчик.
Мама схватила меня под мышки и поволокла к двери. Там меня подхватил грузчик и поставил на землю. Мама выскочила следом. Грузчик протянул ей чемодан. И хотя наша мама всегда была очень слабая, но тут она подхватила наш тяжеленный чемоданище на плечо и помчалась прочь от самолета. Она держала курс на аэровокзал. Я бежал за ней. На крыльце стоял дедушка Валя. Он только всплеснул руками, когда увидел нас. И он, наверно, сразу всё понял, потому что ни о чём не спросил маму. Все вместе мы, как будто сговорились, молча пробежали сквозь этот нескладный дом на другую сторону, к лошади. Мы вскочили в телегу и собрались ехать, но, когда я обернулся, я увидел, что от аэропорта по пыльной дорожке, по жухлой траве к нам бегут, спотыкаясь и протягивая руки, обе Розовые Рубашонки. За ними бежала их мама с маленькой, туго запеленатой Гусеничкой. Она прижимала её к сердцу. Мы их всех погрузили к себе. Дедушка Валя дернул вожжи, лошадь тронула, и я откинулся на спину. Повсюду было синее небо, тележка скрипела, и ах как вкусно пахло полем, дёгтем и махорочкой.
Когда я была маленькая, у меня был папа. Виктор Драгунский. Знаменитый детский писатель. Только мне никто не верил, что он мой папа. Все думали, что это дедушка. Потому что он был уже совсем не очень молодой. Я – поздний ребёнок. Младшая. У меня есть два старших брата – Лёня и Денис. Они толстые и довольно лысые. Зато всяких историй про папу знают гораздо больше, чем я. Но раз уж не они стали писателями, а я, то написать чего-нибудь про папу обычно просят меня.
Мой папа родился давным-давно. В этом году, первого декабря, ему исполнилось бы девяносто лет. И не где-нибудь там он родился, а в Нью-Йорке. Это вот как вышло – его мама и папа были очень молодые, поженились, и уехали из белорусского города Гомеля в Америку, за счастьем и богатством. Про счастье – не знаю, но с богатством у них совсем не сложилось. Питались они исключительно бананами, а в доме, где они жили, бегали здоровенные крысы. И они вернулись обратно в Гомель, а через некоторое время переселились в Москву. Там мой папа плохо учился в школе, зато любил читать книжки. Потом он работал на заводе, учился на актёра, и работал в театре Сатиры, а ещё – клоуном в цирке и носил рыжий парик. Наверное, поэтому у меня волосы – рыжие. И в детстве я тоже хотела стать клоуном.
Дорогие читатели «Кукумбера»!!! Меня часто спрашивают, как поживает мой папа, и просят, чтобы я его попросила что-нибудь такое смешное написать. Не хочется вас огорчать, но папа мой давно умер, когда ещё мне было шесть лет, то есть, тридцать лет назад, получается. Поэтому я помню совсем мало историй про него. Одна история такая. Папа мой очень любил собак. Он всё время мечтал завести собаку, только мама ему не разрешала, но, наконец, когда мне было лет пять с половиной, в нашем доме появился щенок спаниеля по имени Тото. Такой чудесный. Ушастый и с толстыми лапами. Его надо было кормить шесть раз в день, как грудного ребёнка, отчего мама немножко злилась. И вот однажды мы с папой приходим откуда-то или просто сидим дома одни, и есть что-то хочется. Идём мы на кухню, и находим кастрюльку с манной кашей, да с такой вкусной, (я вообще терпеть не могу манную кашу), что тут же её съедаем. А потом выясняется, что это Тотошина каша, которую специально мама заранее сварила, чтобы ему смешать с какими-то витаминами, как положено щенкам. Мама обиделась, конечно. Безобразие – детский писатель, взрослый человек, и съел щенячью кашу.
Ещё мы с папой ходили есть бублики на улице Чехова, там была такая булочная, с бубликами и молочным коктейлем. Ещё мы были в цирке на Цветном бульваре, сидели совсем близко, и когда клоун Юрий Никулин увидел моего папу, он очень обрадовался, и специально для нас спел песню про зайцев.
Ещё мой папа собирал колокольчики, у нас дома целая коллекция, и теперь я продолжаю её пополнять.
Помню про папу я, конечно, не много. Зато умею сочинять всякие истории – смешные, прикольные, странные и грустные. Это у меня от него. Ещё мой сын Тёма очень похож на моего папу. И мы вместе с Тёмой любим собак. У нас на даче полно собак, а те, которые не наши, просто так приходят к нам пообедать. Однажды пришла какая-то полосатая собака, мы её угостили тортом, и ей так понравилось, что она ела и от радости гавкала с набитым ртом.
Вот…
В самом центре Москвы есть переулок с названием, которое напоминает дверцу в волшебную сказку – Камергерский.
Внешне этот переулок ничего особенного – таких в Москве много… Но это как посмотреть.
Живёт в этом переулке поэт и бард Новелла Николаевна Матвеева. Встретишь её на улице – обыкновенная москвичка. Она и сама так говорит.
Впрочем, какая же Волшебница сама в этом признается?!
А Новелла Николаевна — самая настоящая Волшебница — Повелительница Слов и Обладатель Магического Кристалла.
Сидит тётенька у окошка и смотрит на Камергерский переулок.
Внизу пешеходы спешат, суетятся. На подоконнике мурлычет кошка Репка, нетерпеливо выгибает спину, подмигивает: давай, хозяйка, доставай Магический Кристалл…
И Новелла Николаевна достаёт. Первым делом, конечно, даёт посмотреть в него Репке, а потом уже смотрит сама. Что видит в Магический Кристалл Репка – об этом она только Новелле Николаевне рассказывает. А Новелла Николаевна, когда смотрит в Кристалл, видит, как по переулку важно прогуливаются Камергеры в расшитых золотом мундирах, через плечо у них голубые атласные ленты, на которых висит Золотой Ключ, как и положено Камергерам. Ходят они взад-вперёд по переулку, раскланиваются друг с другом.
К Художественному театру подъезжают коляски, экипажи, кареты… Из коляски выходит Великий Режиссёр Станиславский и спешит через улицу, на ходу снимая цилиндр, чтобы раскланяться под окном Новеллы Николаевны…
В переулок уже въезжает лихой цыганский табор, развесёлая цыганка ведёт медведя, девушка из харчевни продаёт рыбу…
Новелла Николаевна откладывает Магический Кристалл, берёт в руки гитару и тихо перебирает струны… Она пишет Разноцветные Стихи.
«Набегают волны сИНИЕ,
зелёные, нет сИНИЕ,
как хаМЕЛИОНОВ МИЛЛИОНЫ –
цвет меняя на бегу.
Ласково цветёт глицИНИЯ,
она нежнее ИНЕЯ,
а где-то есть страна ДельфИНИЯ
и город Кенгуру…»
Переливаются краски, переливаются из слова в слово звуки…
Недавно мне показывали коллекцию бабочек – я разинул рот на тропических – огромных, ярких… И когда Коллекционер показал своих любимых – подмосковных, я не сразу его понял…
Они удивительно красивы, только тихой, ситцевой красотой, чтобы разглядеть эту Красоту нужно потрудиться – всмотреться в них.
Чтобы проникнуть в удивительный мир Новеллы Николаевны Матвеевой нужно вчитаться в стихи, вслушаться в музыку… И тогда вы увидите то же самое, что она видит в Магический Кристалл. Только так можно увидеть, как прекрасно всё и все. Например… сорока:
Но… из пустейшего пустяка
Природа меня создала!
А всё же, братцы, и на меня
Пошло кой-какое добро:
Перчатка ночи,
Салфетка дня
И луковое перо!..
Когда мои сыновья были маленькими, мы любили с ними распевать песенку Новеллы Николаевны:
Шёл кораблик, о чём-то мечтал,
Всё, что видел, на мачты мотал,
Делал выводы сам:
Сам свой лоцман,
Сам свой боцман,
Сам свой капитан…
Сейчас мои сыновья взрослые дяди и поют уже вместе со своими сыновьями песенку про кораблик.
Мы взрослеем, стареем. Волшебники навсегда остаются молодыми. А как же иначе?!
Так было и буфет всегда.
Пока из детства в детство плывёт кораблик…
Виктор Меньшов
Есть у капусты
Верхние листы:
Как подошва новая, толсты,
Крепче бранных слов,
Грубее бранных лат,
С жилами,— что парусный канат.
От лихих невзгод,
От бурных непогод,
Выставив щиты из всех ворот,
Грубо стережет
Грубый этот полк
Сердцевину,
Нежную, как шелк.
Чтобы в это сердце,
Белое как снег,
Заглянуть —
Я сшибла верхний лист.
Вдруг из-под листов,
Как слезы из-под век,
Мне в рукав росинки полились.
Скрипнув, приоткрылся
Странный лабиринт...
Я снимала листья,
Как снимают бинт,
А кочан мягчал
И плакал, как живой,
В руки мне уткнувшись головой.
Как сложилась песня у меня? –
Вы спросили. Что же вам сказать?
Я сама стараюсь у огня
По частям снежинку разобрать.
Как художник взбешён! Кудри дыбом –
и ворот распахнут.
«Кто сказал?! – он кричит. – Кто сказал,
что тюльпаны не пахнут?
Уверенье такое бесстыдно,
бездарно, безбожно;
Можно пахнуть Ничем.
Но не пахнуть ничем – невозможно!»
Я леплю из пластилина
(Пластилин нежней, чем глина),
Я леплю из пластилина
Кукол, клоунов, собак...
Если кукла выйдет плохо,
Назову её — Дурёха.
Если клоун выйдет плохо,
Назову его — Дурак.
Подошли ко мне два брата,
Подошли и говорят:
— Разве кукла виновата?
Разве клоун виноват?
Ты их любишь маловато,
Ты их лепишь грубовато,
Ты сама же виновата,
А никто не виноват.
Я леплю из пластилина,
А сама вздыхаю тяжко...
Я леплю из пластилина,
Приговариваю так:
— Если кукла выйдет плохо,
Назову её — Бедняжка,
Если клоун выйдет плохо,
Назову его — Бедняк.
Сорока вертится на суку —
Черна, бела, зелена.
Далёкое заглушив «Ку-ку», —
О чём болтает она?
Она стрекочет:
«Я так легка...
Не так уж, правда, мала,
Но... из пустейшего пустяка
Природа меня создала!
А всё же, братцы, и на меня
Пошло кой-какое добро:
Перчатка ночи,
Салфетка дня
И луковое перо!..»
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену,
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу
Он сам войдет в стену.
Сломал ветлу ветер,
В саду сровнял гряды —
Аж корешок редьки
Из почвы сам вылез
И, подкатясь боком
К соседнему саду,
В чужую врос грядку
И снова там вырос.
А шквал унес в море
Десятка два шлюпок,
А рыбакам — горе, —
Не раскурить трубок,
А раскурить надо,
Да вот зажечь спичку —
Как на лету взглядом
Остановить птичку.
Какой большой ветер!
Ох! Какой вихорь!
А ты глядишь нежно,
А ты сидишь тихо,
И никакой силой
Тебя нельзя стронуть:
Скорей Нептун слезет
Со своего трона.
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домов сорвал крыши,
Как с молока — пену...
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу
Он сам уйдет в стену.
Маленький, долгоногий верблюжонок
Гулял с матерью, верблюдицей, в поле, —
Щипал зеленую верблюжью колючку.
Неопытный верблюжонок
Вдруг увидел под кустом ежат и ежиху.
Увидел — удивился, к матери-верблюдице прижался!
Думает верблюжонок
О ежатах и матушке-ежихе:
"Что за несуразные диковинные созданья!"
Думают о нем, верблюжонке,
Неразумные малые ежата:
"Ну и уродец же этот зверь, — горбатенький и долгоногий!"
Сильно, сильно болела макушка
У пузатого малого Мишки!
Опустилось правое ушко,
Появилась тоска и одышка...
Оттого-то в свой скромный домишко
Вызвал лекаря маленький Мишка.
И пришел к нему Мишенька-лекарь,
Сладкий лекарь, медовый аптекарь,
И принес на спине
Бочонок,
Полный ягод и яблок моченых.
А ещё, пациенту в угоду,
Он принес распрекрасного мёду!
И едва приоткрылся бочонок,
Где душистый был мёд распрекрасный,
Глупый маленький медвежонок
Рассмеялся, как месяц ясный!
И расправилось правое ушко,
Как-то сразу окрепла макушка,
И не стало тоски и одышки!
Свет горел до утра в домишке, —
До утра хохотали мишки...
Н.М.
Бурый
(Плюшевый весь!) Медвежонок
В рукавичку наклянчил деньжонок
И задумался:
Как же тут быть?
И какую бы вещь закупить бы,
Чтоб не глупым медведем прослыть бы,
А толковым медведем прослыть?
И решил закупить он тележку,
Чтобы в ней прокатить сыроежку,
Шишку кедра
И рыжую белку,
Собачонку, черняву и мелку,
И синицу - смышлёную птицу,
Песни петь, танцевать мастерицу, -
И зайчонка, и с ним кочерыжку,
И... такого же глупого Мишку,
Как он сам, (закупивший тележку,
Чтобы в ней прокатить сыроежку,
Шишку кедра
И рыжую белку,
Собачонку, черняву и мелку,
И синицу - смышлёную птицу,
Песни петь, танцевать мастерицу, -
И зайчонка, и с ним кочерыжку,
И - такого же! - глупого Мишку,
Как он сам, закупивший тележку!)
И с такой же большой головой.
Дай зерна поклевать воробью!
Над огромным земли шалашом
Он возносит на крыльях зарю,
Не считая себя малышом.
Хорошо дать зерна воробью!
В огород путь открой воробью:
Никогда он тебя не объест!
Поклюет —и в халупку свою
Полетит на уютный насест.
"Рад вас видеть!" - скажи воробью,
Ягод солнечных дай воробью!
Пусть он вольно летает в твой сад,
Пусть под стрехою кормит семью,
Пусть воспитывает воробьят.
Ничего не жалей воробью!
Не мешай, брат, клевать воробью,
С голубями пастись у складов;
Он так верит в сердечность твою...
Погляди: он к зиме не готов...
Не мешай, брат, пастись воробью!
Лето склонится. Будет зима.
Снег природу окутает сном,
Птицы кинут сады и дома, —
Он один будет петь под окном.
Не скупись, — дай зерна воробью!
Никогда не предай воробья.
Кто он? Он только бедный твой друг.
У него лишь гнездо да семья,
А твоя — вся природа вокруг!
Никогда не предай воробья.
Зерен дай! — Я всерьёз говорю, —
Воробью и детишкам его!
Ты богат в своем щедром краю,
У него же, брат, нет ничего.
Что нам стоит помочь воробью?
— Да ты куда-куда,
Да ты куда, кудах,
Да ты скажи, куда,
Куда ты подевался, мой цыплёнок?!
Мой самый маленький,
Мой самый жёлтенький,
Мой самый шустрый!
—Да никуда-кудах,
Да никуда-куда
Не подевался он! —
Тут отвечает курица-соседка, —
Не плачь, да не волнуйся ты, наседка!
Придет, придет домой
Твой самый жёлтенький,
Твоё сокровище!
Кому он нужен-то?
Куда он денется,
Твой самый шустрый?
Наш козел — такой пролаза!
На него нужны три глаза!
А у бабки только два,
Да и те глядят едва.
Только бабка из ворот,
А козел — на огород!
И —скорей, скорей жевать:
Спаржу с корнем вырывать...
Он губой — шевель, шевель, —
И морковку, и щавель,
Лук, чеснок, фасоль, капусту,
И редиску, и салат...
(А уж треску!
А уж хрусту!)
Даже колья из оград,
Даже щепку, даже прутик!..
А хвостом-то так и крутит,
Оком огненным горит
И как будто говорит:
"Мне дорожку! Да пошире!
У меня рога большие!
Я ведь так могу боднуть -
Не успеете мигнуть!.."
Вот какой у нас козел.
Не козел, а горе!
Потому что наш козел
Не учился в школе.
- Эй, Лягушка,
Где твой дом?
Там, за Марьиным прудом,
Под кусточком под ольховым,
Под листом под лопуховым,
Над зелёною волной,
Вод высокою луной!
Поэт Иван Киуру писал стихи и песни для взрослых и для детей. Он очень любил птиц и зверей, а звери и птицы тоже любили его, и как будто бы понимали, как понимали когда-то знаменитого индейца Гайавату.
В Доме Творчества Переделкино, где мы с ним работали над своими рукописями, Иван Семенович обязательно кормил по утрам птиц, и один дятел даже заглядывал одним глазом к нам в окно, спускаясь по стволу дерева. Уже знал – сейчас завтрак будет! И разные собаки приходили – тоже – к нашему порогу, и каждая всегда с довольным видом уносила в зубах мясную косточку или кусок хлеба. И многих кошек Иван Семенович спас зимой от мороза, и многих котят пристроил. И однажды он в начале зимы подобрал в канавке ежа. Взял его в шапку, принес в дом и дал ему кличку Жо. Именно Жо, а не Джо. Потому что ёж, если бы умел говорить, вряд ли разговаривал бы слишком бойко. И если бы его спросили: «Как тебя зовут?», наверное, он не сумел бы выговорить полностью «Джо», а сказал бы «Жо», – да и то после некоторого раздумья.
Приблизилась весна, и ёжик Жо стал нуждаться очень сильно в беготне, траве и лягушках, – то есть в охоте на них, и на мышей. Ну и в корешках там всяких. А главное – в свежем воздухе. Но прежде, чем выпустить его из меховой шапки навстречу весне, Иван Семенович позаботился о пропитании Жо на первые дни. Ведь травки-то зеленой почти не было, там и сям еще лежал снег, и ёж далеко не сразу мог найти себе нужный корм. Поэтому Иван Семенович сначала установил в парке под сосной мелкую тарелку с гречневой кашей, а потом – носом к тарелке – выпустил ёжика. Всё-таки мы боялись, что Жо ничего не поймёт и сразу ударится в бегство. Ничуть не бывало! Тут же, не обращая внимания на наше присутствие, он принялся за еду!
И потом снова всё приходил к своей тарелке: угоститься кашей или полакать молока… Или прямо к порогу приходил! И, к нашему удивлению, не один, а… ещё с несколькими ежами!
«Пойдем туда! Там гречневую кашу с молоком дают!» – такое, видимо, сообщение своим колючим родственникам сделал Жо.
Я не сказала о том, что Иван Киуру очень любил детей. Потому что это само собой разумеется. А иначе он бы не смог сочинить такие, например, стихи для детей, как «Мишка на ярмарке»!
Новелла Матвеева
Белка, белка –
Быстрый мостик
Между ёлкой и сосной…
…Над полянкою лесной
Перекинься, быстрый мостик!
Людмила Николаенко
Не знаю, как вы, но и я не прочь прогуляться по воздушному беличьему мостику. Сколько увидишь вокруг, сколько узнаешь! Вот только в незнакомом лесу недолго и заблудиться.
И тогда… Куда только пропадает радостное, праздничное настроение!
…Деревья до неба
И солнце, и птицы.
А мне всё равно
И при солнце темно.
Не знаю, как вы, но и написавшая эти строки однажды тоже заблудилась. Произошло это в Карелии, в местечке Сортавала. Леса там такие, что никакая белка не обскачет. Быстро стемнело, небо затянуло тучами, пошёл сильный дождь. Но Людмила Михайловна не растерялась и, когда дождь перестал, сняла с себя всю одежду и развесила её по кустам – сушиться. Дул пронизывающий ветер, у путешественницы зуб на зуб не попадал от холода. Чтобы не замёрзнуть насмерть, пришлось начать подпрыгивать на месте. Сначала она приплясывала молча, потом стала подпевать, затем – читать собственные стихи.
Белка, белка –
Быстрый мостик…
Так и скоротала ночь. Сидела под корнями упавшего дерева, а где-то рядом бродил, рыча, дикий медведь. И утром, надев просохшую одежду, Людмила Михайловна вышла к людям.
Вот какой смелый, выносливый и никогда не унывающий человек Людмила Николаенко! И – умелый. Коренная москвичка, а всё умеет: и траву косить, и дрова рубить, и деревенскую печь затопить. А какой поэт замечательный!
Собака споткнулась.
Споткнулась о запах,
Как будто запуталась
В собственных лапах.
Первым поэтическое дарованье Николаенко заметил Корней Иванович Чуковский. Прочитав стихи молодой поэтессы, классик детской литературы прислал ей своё поздравительное письмо. Стихи Николаенко понравились Елене Александровне Благининой, а рекомендацию в Союз писателей ей дал Лев Кассиль.
Людмила Николаенко оправдала надежды своих друзей – написала для маленьких читателей более десяти прекрасных стихотворных книжек. Её произведения иллюстрировали такие замечательные наши художники, как С. Остров, В. Гусев, Г. Макавеева, Я. Манухин, В. Чапля. А теперь рисунки к стихам Людмилы Михайловны делает её дочь – художница Марина Талашенко.
Конечно, не всё просто и гладко было в жизни Николаенко. Была великая и священная Отечественная война. Совсем ещё юной девушкой, студенткой Полиграфического института Людмила Михайловна работала на строительстве оборонительных сооружений под Москвой, валила лес для противотанковых укреплений. Вместе с подругами спасалась в укрытиях от налётов фашистских самолётов…
Сама Людмила Михайловна считает, что в жизни ей всегда везло. И очень удивляется, когда с ней не соглашаются. А как же иначе? Ведь в раннем её детстве их семья собиралась уехать в Америку. Но ведь не уехала же! И потом в её жизни была и встреча с Чуковским, и дружба с Благининой.
Кстати… После того случая в сортавальском лесу к ней в воде подплыла усатая озёрная нерпа. И долго-долго плескалась рядом, тараща на пловчиху круглые кошачьи глаза. Как будто хотела, но не осмеливалась спросить: неужели это и есть та самая Николаенко?
Слышишь,
Крошечные кони
По мосточкам деревянным
Удирают от погони –
От свирепого мороза?
Слышишь
Дробный перестук?
Это клювы по кормушке.
Это птицы
В тесноте
На ветру
В худой одёжке,
Где ни пряжки,
Ни застёжки,
У окошка на кормушке
Рассыпают дробный звук:
Тук-тук-туки, туки-тук!
Вдруг –
Ни птиц
И не зерна.
Только мальчик у окна.
Царевна
Вся в белом
Стоит на асфальте,
А дождик идёт!
Она нарисована мелом
С цветами на платье
И ждёт,
Когда же царевич,
Рисованный мелом,
Весь в белом
К царевне придёт.
Ненавижу я
Щеколды и замки!
Ты ответишь мне:
- Какие пустяки!
Разве солнце,
Или дождик,
Или ветер
На замке?
Или кто-то
Ключ от лета
Навсегда зажал в руке?
Нет, конечно!
Пусть кто хочет,
Всё своё перезамочит
И запрёт
Упрямо
Двери
На щеколды и крюки.
Но на солнце
Или дождик,
Но на небо
Или ветер
Никогда
Никто на свете
Не навешает замки!
Родился
Маленький Дубок!
И я стою
И не дышу.
Родился маленький Дубок,
Он по колено Ландышу!
Пахнут волосы рекой,
Руки — земляникой.
Косу я украсила
Полевой гвоздикой.
Я намазала на хлеб
Пенки от варенья,
И как будто каждый день
Летом воскресенье!
Вхожу,
А в доме гости,
Хоть нету ни души.
А гости не простые —
Из леса ландыши!
И стало всё
Совсем другим,
Настолько всё другим,
Что стол,
И стулья,
И кровать
Иначе хочется назвать.
Пришли к нам в дом
Весна и лес,
А дом — исчез!
Яблоко
Стало невкусным.
Весёлое
Сделалось грустным.
Сахар —
Не сладкий.
Соль —
Не солёная.
Дождик —
Не мокрый.
Трава —
Не зелёная.
Гром
На кого-то
С неба
Ворчит...
Мама не хочет
Со мной
Разговаривать.
Мама молчит.
Скука.
Скука.
Скукота.
Нет ни кошки,
Ни кота,
Ни кошачьего хвоста,
Ни мура,
Ни мява,
Ни блюдечка молока.
Скучает рука
По теплой шкурке.
Ни кошкиного ушка,
Ни шерстяного брюшка.
Нет царапанья в дверь.
Пусто на окошке.
Никого на порожке.
В доме
Нет кошки...
Познакомились мы в 1945 году в Строгановском художественном училище. Токмаков выделялся из всех бешеной требовательностью к самому себе. Все мы там беспрерывно рисовали – делали наброски друг с друга и со всякого, кто соглашался минутку попозировать. Однако видеть Токмаковские наброски нам доводилось редко, потому что, едва закончив или даже не закончив рисунок, он с яростью набрасывался на него, мял, рвал и засовывал в урну.
Вы, наверно, читали книги о викингах, свирепых морских разбойниках, предках нынешних норвежцев и прочих скандинавов? Среди викингов были люди, которых называли «берсерки», – во время битвы берсерки впадали в неистовую ярость и проявляли силу и выносливость, не свойственные человеку в обычных обстоятельствах. Когда битва заканчивалась, они падали на землю и лежали без сил. Что-то от берсерков было и в Токмакове. Он и работал, и всякое дело делал так, как будто занимал где-то силы сверх своих человеческих. Помню, он боролся на лугу с нашим общим другом – самым сильным человеком из всех, какие мне только встречались. Этот заведомый силач никак не мог одолеть Токмакова и называл его медведем, хотя Токмаков и так Лев.
Однажды мы с Токмаковым гуляли по Красноярскому парку и набрели на силомер. За плату тебе вручали особой формы железяку, и ты ударял ею по наковаленке, рядом с которой возвышалась шкала со стрелкой, – до какого деления взлетит стрелка, такой силы, значит, твой удар. Токмаков ударил, и стрелку заклинило за пределами делений. Когда мы возвращались после прогулки, служители всё ещё чинили силомер. Зато и Токмаков отшиб себе руку, так что несколько дней не мог писать этюды. Впрочем, в тот же день он был отчасти вознаграждён. За Енисеем на вершине одной из сопок возвышается скала, очертаниями слегка напоминающая туфлю. Называется скала, как нам сказали прохожие, Токмак.
Первый шквал славы обрушился на Токмакова, когда вышла с его иллюстрациями книга Джанни Родари «Джальсамино в стране лжецов». Рисунки не были похожи ни на чьи другие. До него так никто не рисовал. Но книга почему-то всё-таки вышла. Вся Москва гудела, всюду только и разговору было, что об этой книжке и о том, что Джанни Родари должен вот-вот приехать – поглядеть на Токмакова.
С тех пор Токмаков рисовал так, чтобы было ни на кого не похоже, да и самого себя он никогда не повторял.
Вот он какой – мой друг Лев Токмаков.
Как пятница долго тянется.
Я не играю. Жду.
Друг мне сказал: — В пятницу
Я непременно приду.
И вот уже очень поздно,
И мама велела спать.
Но он же совсем взрослый —
Не мог он неправду сказать!
К нам по утрам приходит гном.
В Москве приходит, прямо в дом!
И говорит всё об одном:
— Почаще мойте уши!
А мы кричим ему в ответ:
— Мы точно знаем, гномов нет!
Смеётся он: — Ну нет так нет,
Вы только мойте уши!
— Восемь — у дороги,
Девять — на лугу...
— Что ты, Дождь, считаешь?
Может, помогу?
— Две — под старой елью,
Возле стога — шесть...
— Что ты, Дождь, считаешь,
Да не можешь счесть?
— Тороплюсь ромашки
Все пересчитать,
Десять — на опушке,
Под осиной — пять...
Ну как просчитаюсь,
Долго ль до беды!
Вдруг на всех не хватит
У меня воды!
Ветрено,
Ветрено,
Вся земля
Проветрена!
Ветер листья с веток
Разогнал по свету:
Липовый,
Берёзовый,
Жёлтый лист
И розовый,
Красный,
Разноцветный,
Старый лист газетный...
Солнечно,
Ведренно...
Ветрено!
Ветрено!
Дождик, дождик, капелька,
Водяная сабелька.
Лужу резал, лужу резал,
Резал, резал, не разрезал,
И устал,
И перестал.
— Лютик, Лютик, что хохочешь?
— Да ведь ты меня щекочешь,
Так листочки мне щекочешь,
Что не хочешь — захохочешь!
Из шотландской поэзии
Там, на холмах, сидит чудак,
Сидит и дует так и сяк.
Он дует вверх,
Он дует вбок,
Он дует вдоль и поперек,
Он дует утром и в обед,
С меня сдувает тёплый плед,
Сдувает плед, несёт к холмам –
Погреться, видно, хочет сам.
Кончается лето, Кончается лето, И солнце не светит, А прячется где-то. И дождь-первоклассник, Робея немножко, В косую линейку Линует окошко.
Сосны до неба хотят дорасти,
Небо ветвями хотят подмести,
Чтобы в течение года
Ясной стояла погода.
Детский поэт Юрий Вронский перевёл с норвежского много стихов, и вы наверняка их слышали. Помните песни «Жили-были трое троллей на вершинах дальних гор», «У Пера когда-то корова была»? Музыку к ним написал замечательный композитор Григорий Гладков, а слова как раз Юрия Вронского.
– Юрий Петрович?
– Он самый. – Голос в трубке улыбался.
Сразу захотелось в гости к хозяину этого голоса. И я пришла.
Хозяин был в свитере, с седой бородой и весёлыми глазами. Настоящий капитан! – почему-то сразу подумала я. Он, несомненно, много лет отстоял за штурвалом корабля. Впрочем, корабля не настоящего, а игрушечного или из мультфильма, поскольку настоящий капитан должен держать матросов в строгости, а человек с такими глазами и улыбкой вряд ли умеет повышать голос.
«Капитан» провёл меня в свою «каюту». Там на самодельных полках, на столе и тумбочках, вперемешку с книгами, жили своей жизнью самовары, старые медные лампы, ступки, в которые когда-то насыпали тлеющие угли и через дырочки раздували жар, какие-то штуки из дерева и берёсты. Были и дары океана – кораллы, окаменевшие триста миллионов лет назад, и камни, насквозь проеденные морскими червями. Наверно, по ночам они рассказывают ему истории, накопленные за несколько веков, а он записывает.
Юрий Вронский бывал на Валдайских озёрах, ездил в Сибирь – «на Енисей поглядеть», на Белом море ходил с поморами под парусом и на вёслах, купался в четырёх морях – в Чёрном, Белом, Балтийском и Каспийском, путешествовал по всей стране, когда в одиночку, а когда со своим другом Львом Алексеевичем Токмаковым, прекрасным художником детской книги. Вот как говорит о нём Лев Токмаков:
«Вронский – человек беспокойный, впутывается в драки, если ему кажется, что необходимо установить справедливость или помочь другу. Как-то однажды в дни нашей юности на Театральной площади он влез на памятник Островскому, чтобы поцеловать любимого драматурга. Тут мимо как раз проходили два молодых человека и один из них гневно закричал: «Я герой Советского Союза и не позволю, чтобы оскверняли памятник врагу мещанства Маяковскому!» Назревала драка. Вронский и не подумал отсидеться на коленях у Островского – стал поспешно слезать на землю. Я «беседовал» с героем Советского Союза, а Вронский – с его спутником. Дело кончилось тем, что Вронский сломал оба костыля об голову своего «собеседника» (у Вронского, как у Джона Сильвера или у Стойкого оловянного солдатика, всего лишь одна нога), и мне пришлось везти его на себе до троллейбуса, а потом до дома.
У него свой способ запоминания некоторых вещей. Чтобы запомнить новые географические названия, он придумывает к ним рифмы. А название станции Уртам запомнил с помощью Маяковского:
Я видел места,
Где инжир с Айвой
без труда
У РТА Моего.
Любит заводить разговоры с местными жителями и записывает незнакомые слова, например «палига» – костёр или «заувей» – место, которое всегда в тени. А раз в глухой провинции он спас из металлолома пару колоколов, обречённых на переплавку, и, как только начали снова открывать церкви, подарил их в ближайшую возрождённую церковь».
О себе Юрий Петрович рассказывает:
– Я был вынослив, как верблюд, мог идти бесконечно. Прыгал на ходу на подножки трамваев и поездов, пока начальство не догадалось сделать их закрытыми. Однажды в Карелии пришёл по заболоченной тайге к морю с тяжёлым грузом, бросил груз в карбас, хотел карбас в воду столкнуть, а он даже не шевельнулся. Я был отчаянии. Ничего себе, думаю, как ослабел за дорогу! Глядь, а карбас-то к берёзе привязан.
Юрий Вронский любит и уважает моря, озёра, реки, любую чистую воду. Потому и норвежцев переводит, у них, говорит, большинство стихов про море. Нет, не зря я его капитаном окрестила. Так и хочется попросить: «Возьми меня с собой, капитан! Хоть на карбасе, хоть в деревянном башмаке!»
Дина Крупская
Норвежская песенка, перевод Юрия Вронского
Ты да я да мы с тобой
В деревянном башмаке
При попутном ветерке
Выйдем к морю по реке.
А потом,
А потом
Море мы переплывём,
В Англию приедем –
Музыканта встретим,
Музыкант сыграет нам
Что-нибудь такое,
Чтоб ногам,
Чтоб ногам
Не было покоя!
А потом опять домой
Ты да я да мы с тобой
По морю да по реке
В деревянном башмаке.
Издалека, из-за леска
Он вынырнет сейчас,
И подмигнёт тебе слегка
Его горящий глаз.
Всё ближе, ближе гул колёс,
И вот, сбавляя ход,
Огромный потный паровоз
У станции встаёт.
Он молча постоит с тобой
И тяжело вздохнёт,
И белым дымом над трубой
Приветливо взмахнёт,
И загудит, пускаясь в путь,
За семафор, во тьму:
- Когда-нибудь куда-нибудь
Я и тебя возьму!
На дороге след лосиный.
В нём прозрачная вода.
Лист, оброненный осиной,
Только что упал туда.
Горькая калина
Сама себя хвалила:
- Скажу вам, не греша,
Я с мёдом хороша!
А мёд ответил:
- Ты не врёшь!
Но я
И без тебя хорош!
Ходит окунь в глубине,
В глубине, на самом дне.
Я кричу ему из лодки:
- Зря таишься, дурачок!
Не в твоей ли жадной глотке
Скоро будет червячок?
Ходит окунь в глубине,
В глубине, на самом дне,
Равнодушным круглым оком
На червя косится окунь.
Чтобы лучше он клевал,
На червя я поплевал
И тихонечко сижу,
Вниз на окуня гляжу
И крючок ему с наживкой
Прямо к носу подвожу.
Ходит окунь в глубине,
В глубине, на самом дне,
Равнодушным круглым оком
На червя косится окунь.
Ходит окунь, не клюёт,
На червя и он плюёт.
Тут от нас невдалеке
В чёрном-чёрном чердаке
Вот уже сто первый год
Проживает чёрный кот.
Он сметану не ворует,
Как положено котам,
Но ужасно озорует,
Озорует по ночам.
Если выйдешь очень поздно,
То увидишь, если звёздно,
Как, вскочив на небосвод,
Ловит звёзды чёрный кот.
Вы, наверно, замечали -
Было больше их вначале?
От соседей сам я слышал,
Что в минувшую весну
Чёрный кот на крышу вышел
И облизывал луну.
Вы заметили, наверно,
Что с тех пор ей очень скверно?
Наша бедная луна
До того теперь бледна,
Что и в самый ясный полдень
Совершенно не видна!
В комнате у бабушки -
Верная лошадка.
Сколько б ни пахала,
А на пашне - гладко.
Как бы ни спешила,
А стоит, как башня.
Но зато под нею
Быстро едет пашня.
Пришла я выступать в один московский детский дом. В зале собрались ребята-младшеклассники. Расселись. Повытаскивали из карманов сухари – и давай грызть.
– Спрятать сухари! – требуют воспитатели. – Некрасиво! Неуважение – так хрустеть.
А я думаю: «Если б только хрустеть! Они болтают, туда-сюда расхаживают да еще стульями гремят!»
И вот – стою на сцене, а что делать – неизвестно. Я и говорю:
– Стихи Якова Акима. «Пишу тебе письмо».
И негромко начала:
…А листок в конверте чист,
Нет на нем ни букв, ни строчек.
Пахнет осенью листочек –
С дерева опавший лист.
Только адрес твой, да имя
На конверте напишу,
Синий ящик отыщу,
Свой листочек опущу.
И вдруг – тишина. Только сухарики: «Хрум-хрум». А я дальше:
Ты письмо мое получишь
И обрадуешься вдруг:
Жить на свете много лучше,
Если друга вспомнил друг.
Сразу мне ответ пиши!
А кончаются чернила –
Просто перышко вложи,
Что синица обронила.
До самого конца стихи дослушали. Заодно и все мое выступление.
Когда я была маленькой, у нас в детском саду устроили новогоднюю елку. За несколько дней до утренника раздали карнавальные костюмы. Мне достались ослиная маска и серый тряпочный хвост.
Иду домой – реву. Мне-то хотелось быть не ослом, а снежинкой. Но мама сказала: «Зря ты, Марин! У нас есть отличное стихотворение про ослика. Выучишь – будешь «гвоздем» программы».
Дома она взяла с полки книжку и прочитала. Это было стихотворение Акима. Оно так и называлось «Про ослика».
На празднике я его рассказывала.
«Ослик! Ослик! Настоящий ослик!» – кричала я из-под елки. В одном месте забыла, но ребята из старшей группы подсказали. Дальше мы уже кричали вместе: «Ослик! Ослик! Вот упрямый ослик!!!»
Было так здорово, что все «снежинки» чуть не лопнули от зависти.
В стихах Якова Акима живет праздник. А в праздник человек должен чувствовать себя счастливым.
Это когда ты шагаешь по улице – и у тебя за пуговицу привязаны воздушные шары.
И когда несешься верхом на палке и вопишь во все горло: «Яблоки-веники – весело мне! Весело мне, я скачу на коне!»
И когда в парадном строю важный музыкант из духового оркестра даст тебе ударить настоящей колотушкой в огромный барабан.
Долгую жизнь живет Яков Аким. Великая Отечественная война была на его пути, и разные трудные времена. О самом главном в своей жизни пишет он: о дружбе, о войне, о природе, о маме, о «деревянном тихом городке» Галиче, в котором жил в детстве.
– Рассказывать ребятам можно обо всем, даже о грустном, – говорит Аким. – Лишь бы это не было скучно и уныло. Это должно быть, как письмо к человеку, которого ты любишь.
Мы – его читатели, ученики и друзья очень любим ЕГО, Якова Акима. И все стараемся хоть чуточку, хоть в чем-то быть на него похожими.
Один поэт посвятил ему стихотворение. Оно короткое, но точно передает всеобщее отношение к поэту и сказочнику Акиму. Вот это стихотворение. Прошу вас выучить его наизусть:
ТЫ ПОЧЕМУ НЕ СТАЛ ТАКИМ,
КАК ЯКОВ ЛАЗАРЕВИЧ АКИМ?!
С уважением – ваша Марина Москвина
Ночью кто-то ходил по дороге.
Сначала слышалось осторожное шуршание в кустах. Раздавался негромкий плеск, таинственный незнакомец вступал в воду, – сотни маленьких лужиц сохранились после дождя в лесу. Затем еле слышно поскрипывал песок, – гость преодолевал последние метры, которые оставались ему до дороги. И, наконец, слышалось осторожное царапанье и пощелкивание: он крался по асфальту. Вот покатился задетый им камешек. Вот чавкнуло в канаве. Ночной посетитель перешел дорогу. Снова зашуршали сухие листья: шаги удалялись в сторону моря…
Это было перед самым моим отъездом с острова. Я прощался с Кубой.
Лежа в постели, я слушал эти звуки и, в конце концов, не выдержал, встал, оделся и, крадучись, вышел из дома. Небо было затянуто облаками. Ни луны, ни звезд. Чернильная тьма. Я сделал наугад несколько шагов, почувствовал ногой неровный асфальт, присел на корточки и стал слушать.
Ночь была полна звуков. Ровно, как метроном, отбивало удары о берег море. Звук медленно нарастал, превращался в рокот и обрывался. В кронах деревьев мерно тенькали цикады. Они не заводили, как наши, долгой песни, а коротко притрагивались каждый к своему колокольчику – тень! Крикнул и замолчал. С другого дерева ответное – тень! Подала голос птица, жалобно, отрывисто.
На дороге снова послышалось осторожное постукивание. Кто-то в деревянных башмачках торопливо перебежал ее.
Я сделал несколько шагов, осмотрелся, послушал. Никого. Снова прислушался. Тихо. И тогда я отправился по асфальту прочь от деревни, на ощупь находя ногой продолжение дороги, спотыкаясь и едва не срываясь в канаву. То и дело я останавливался и слушал. Невидимые путешественники не дали себя перехитрить: они тоже притаились. Сбив ноги и поняв бесполезность своих попыток, я повернул обратно. На повороте дороги лежал ствол сейбы, я присел на него. Облачная пелена редела, пассат растягивал ее и рвал на части. В разрывах появились звезды, слабый, неверный свет упал на дорогу, она возникла из темноты, как река, покрытая островами, – черные провалы ям и светлое течение асфальта.
За моей спиной послышалось осторожное шуршание. Кто-то пробирался через кусты. Шорох дошел до канавы, опустился в нее, превратился в поскрипывание и шум песчинок. Я осторожно повернул голову. На сером асфальтовом островке появилась тень. Покачиваясь и постукивая, она пересекла дорогу и поспешно скрылась в лесу.
Я сидел неподвижно и молчал. И тогда шорохи стали возникать со всех сторон. Они приближались, на дороге возникали прозрачные тени. Тени с легким стуком перебегали асфальтовую реку и скрывались все в том же направлении – к морю. Я видел тени, но не видел тех, кто их отбрасывает! Чудеса.
У самых моих ног послышалось пощелкивание и возникла очередная тень. В слабом звездном свете я с трудом разглядел ее хозяина. Зеленовато-серый, под цвет асфальта, большой краб крался, осторожно переставляя ноги. Приседая, он выбрасывал вперед очередную пару, и при этом его панцирь задевал асфальт. Ритмично постукивая, краб плыл по асфальтовой реке.
Дома я разглядел добычу. Краб был бледного молочно-желтого цвета. Серым и зеленым он казался только при свете звезд. У него был массивный толстый панцирь и длинные, приспособленные для пешего хождения, ноги. Я перевернул животное на спину и присвистнул: так вот оно что! На брюшке, прижатая подвернутым хвостом, чернела гроздь икры. Это была самка, которая направлялась к морю, чтобы оставить там свою ношу – тысячи икринок, которые должны дать продолжение ее роду.
Так вот в чем разгадка упорного движения крабов через дорогу!
Я поднял крабиху, отнес ее к тому месту, где поймал, и, положив на асфальт, отнял руку. Животное приподнялось на суставчатых ногах и, не останавливаясь, не пытаясь спрятаться, продолжило путь, прерванный полчаса назад.
Один краб… второй… третий… Их были тысячи. Постукивая панцирями и волоча за собой тени, животные, которые когда-то покинули океан и стали жить в лесу, вновь, повинуясь могучему инстинкту продолжения рода, торопились к воде.
Над равниной висел зной. Каждое слабое движение воздуха поднимало желтые тучи пыли. Они вытягивались по ветру и медленно оседая, исчезали, гасли.
Неподвижный розовый воздух лежал над выгоревшей саванной. Он лежал тяжелой раскаленной плитой. Травы пожухли и полегли. Дно пересохших небольших рек покрылось, как паутиной, сетью трещин.
Одинокие черные грифы кляксами висели в побелевшем небе. Они парили над равниной, высматривая трупы павших животных.
На пыльных глинистых дорогах, которые в разных направлениях пересекают равнину, стоят автомобили с туристами. Осоловевшие от зноя, до пояса раздетые, с зелеными от защитных козырьков лицами, обвешанные фотоаппаратами, с видеокамерами на плече, люди ждут.
И вот, наконец, на востоке поднимается медленное коричневое облако. Слышится неясный, похожий на рокот прибоя, шум. Люди в автомашинах сразу же зашевелились. Заурчали моторы. Автомашины выкатываются вперед, занимая места на вершинах холмов и над обрывами.
Показались первые стада антилоп. За ними – все более плотные и протяженные. Стада смыкаются, накатываются друг на друга. Живой вал катится по равнине. Ручейками текут огненно-рыжие импала. Плотно, без промежутков, касаясь друг друга боками, плывут иссиня-черные гну. Полосатые запыленные зебры маршируют рядами, как кавалерия. Остро пахнущий живой поток стремится на запад. Первые ряды давно уже скрылись за горизонтом, а конца движению все не видно.
Пораженные невиданным зрелищем, люди в автомашинах притихли, они перестали щелкать фотоаппаратами и стрекотать камерами. Они стоят в автомобилях навытяжку и молчат.
Засуха гонит обитателей саванны на запад к воде, к устьям не пересыхающих рек Нгуаби и Мбаланкета.
Время медленно движется. Оно тянется, как слюна. Наконец, проходит несколько часов, и ток животных начинает иссякать. Сквозь коричневое облако, висящее над равниной, пробивается радужное солнце. Оно висит, окруженное зелеными и оранжевыми кольцами, над выбитой, перемешанной с соломой и испражнениями землей.
И тогда люди приходят в себя. Но они уже увидели что-то новое и заволновались. Снова жужжат видеокамеры, все объективы направлены вниз. В долине показались хищники. Львы, шакалы, гиены бредут следом за ушедшими стадами. Они идут, с трудом неся отвисшие, полные пищи животы.
Первые хищники смешались с больными и отставшими антилопами. Звери сыты и не торопятся. Они знают: несколько дней еды будет в избытке.
В нашей машине, кроме меня и моего друга смотрителя заповедника Джека Оуена, сидят еще немцы, две семьи. Обессиленная, хромая зебра, подломив ноги, рухнула в пыль. Около нее прилегло семейство львов.
– Они ее разорвут, надо что-то делать. Ну, сделай что-нибудь! – говорит немка, обращаясь к мужу. У мужа лицензия на право охоты и двуствольный винчестер с оптическим прицелом. Женщина не перестает умолять. Мужчина нехотя поднимает ружье. Джек отводит его ствол в сторону.
– Не вмешивайтесь, – говорит он. – Не пытайтесь в один миг изменить то, чему звери научились за сотню тысяч лет. Законы саванны нельзя сделать лучше или хуже. Они такие, как есть.
Начинает дуть слабый восточный ветер. Он поднимает над равниной оранжевые столбы смерчей. Кренясь и падая, они движутся следом за ушедшими стадами. Туда, где антилоп ждут спасительные воды двух рек.
Петербургский писатель Святослав Сахарнов с гордостью называет себя учеником Виталия Бианки. Он написал немало взрослых книг . Но большинство юных читателей знают его как автора рассказов про животных, – рассказов очень ценных, потому что в них нет ни слова выдумки, за ними стоят подлинные сюжеты и наблюдения. Его «Леопард в скворечнике» – одна из моих любимых книг, «Подводные приключения» в библиотеках зачитаны до дыр, а сказочная повесть «Гак и Буртик в стране бездельников» выдержала 15 переизданий.
Я вошла в его мастерскую – обыкновенная однокомнатная квартирка, никаких украшений и знаков отличия. Сели пить кофе. Я смотрю на Святослава Владимировича – он говорит что-то простое, житейское, рассказывает, как был моряком во время войны, как потом ходил по морям – Черному, Балтийскому, «Тихий океан весь излазил – от Японии до Чукотки». И вдруг… Фрр – мелькнул у ног панцирь краба. Нет, почудилось. Он говорит, а я чувствую: откуда-то сквознячок. Форточки закрыты, а здесь ветер гуляет. Настоящий, морской, с запахом соли и йода, и голос Святослава Сахарнова доносится как будто сквозь приглушенный шорох волн. И тут я понимаю: сидит передо мной не кабинетный писатель, а странствующий рыцарь моря и суши, вместо шлема – бескозырка, вместо копья – фотоаппарат. И никогда, никогда не увидеть мне того, что повидал этот обычный с виду человек уважаемого возраста, от которого так и веет диковинными приключениями.
Но как просто он об этом рассказывает! «Я шел по тундре на острове Беринга. Серые низкие кочки, и больше ничего. Потом начинается непонятный шум, потом запах хлева, и вдруг видишь море, выходишь на обрыв, тундра оборвалась – под тобой каменистый пляж и сто тысяч котиков, ревут секачи, блеют коричневые самочки, пищат смешными голосами черные детеныши, собранные в детские сады. Запах хлева и неумолчный рев. Такая мощь, сто тысяч животных. Час, два, три лежишь, смотришь».
Не знаю, сколько мы просидели над чашками остывшего кофе. Не знаю, потому что не было меня в Питерской квартире с книжными стеллажами по стенам. Я бродила по саванне в Танзании, ныряла на Кубе с аквалангом к затонувшим кораблям, лежала в засаде под деревом на озере Мадьяра, наблюдая за слонами и львами. Африка, Индия… Надо мной перелетали с ветки на ветку обезьяны, кричали попугаи. И перенес меня туда тихий голос Святослава Владимировича Сахарнова, не голос – волшебный ковер-самолет. Очнувшись, я спросила:
– А как вы запоминали мелочи? В ваших рассказах все очень достоверно, словно вы вели подробный дневник.
– Нет, – отвечал Святослав Владимирович, – никакого дневника. Все – здесь, – и с улыбкой постучал себя по голове.
В гостях у Странствующего Рыцаря Святослава Сахарнова побывала Дина Крупская.
Бывают такие певчие птички, которым все нипочем. Холодно, а она чирикает. Дождь, мерзкая погода, а она знай чирикает. Ее посади в клетку, она и там беззаботно чирикает. Что и как она чирикает, безразлично. Главное, чирикать, чирикать и чирикать.
Со стороны Эмма Мошковская могла показаться такой певчей птичкой. Тем более что по профессии она и была певицей. Да и стихи ее, казалось, лились на бумагу слово за словом, строка за строкой сами собой. Эмма писала много и, на первый взгляд, легко. На самом деле и жизнь у нее была не сладкой, и уж беззаботной певчей птичкой никак ее не назовешь. Просто все стихи Мошковской, даже не совсем удачные, всегда были настоящей поэзией, которую вдыхаешь, как воздух.
Есть такой писательский дом творчества «Малеевка» в Рузе под Москвой. Там вдоль дубовых аллей по засыпанным желудями дорожкам много лет тому назад мы частенько прогуливались с Эммой. Она, еще сравнительно молодая, тогда уже была очень больна. И мы как раз говорили о «птичках». Эмма жаловалась, что ей трудно писать что-то новое, мешает болезнь. И она просто-напросто пытается дописать недоконченные строчки брошенных стихотворений. Ведь она, эта певчая птичка, не могла не петь! И тогда я на ходу, ей в утешение, стал выдумывать теорию о том, что каждому отпущено столько, сколько отпущено. И всю жизнь мы выпускаем этих дарованных нам «птичек» на волю.
Счастье, если она успела выпустить их всех до одной. Она смеялась над моей доморощенной теорией, и мне казалось, что удалось отвлечь ее от мрачных мыслей. Но вдруг Эмма сказала:
– Завтра уезжаю.
А ведь оставался еще месяц ее житья здесь! И вот наутро приехала машина. Грустная Эмма Мошковская в большом берете, который был так ей к лицу, стала прощаться. Мы, несколько ее друзей, вываливших на ступеньки дома, старались веселить ее, как могли. Но шутки получались печальными и неудачными, словно все что-то предчувствовали. И тогда Эмма своим мелодичным голосом произнесла:
Что вы смеетесь?
Что вы смеетесь?
Ведь я уезжаю,
А ВЫ остаетесь!
И тут же, изменив интонацию, закончила то последнее стихотворение, которое я от нее услышал:
– Что мы смеемся?
Что мы смеемся?
Ведь ТЫ уезжаешь,
А мы остаемся…
И верно. Мы остались, а ее вскоре не стало.
Жил
Жучок
В кармане
На самой глубине.
На глубине,
На самом дне,
И счастлив был вполне. Вполне.
Совсем неплохо было тут:
Еды немного было тут,
Темно и тихо было тут,
И тут сидел он –
Слаб и худ.
И вот
Такого щуплого
Жука, Жука, Жука
Нащупала, нащупала
Рука, рука, рука!
И вынула,
И кинула
Жука
Под облака!
«Конец, - подумал Жук. –
Сейчас об землю – стук!»
Но вдруг
Увидел Жук
Поля… и лес… и луг…
И даже оказалось,
Что он
умел
летать!
Какая это радость!
Какая благодать!
И загудел он страстно,
Он горько загудел:
«Уж-ж-жасно!
Я напрасно
В кармане просидел!»
Денёк
Уходит в ночку,
И надо ставить точку.
Но он придёт из ночки!
Не надо ставить точки!
И отступили льды…
И распустились почки…
И – новые цветы…
Не надо ставить точки!
И в море ни одна волна
Ещё не успокоилась.
Забылась песенка одна…
Но вот она уж вспомнилась,
И я её дарю
От строчки и до строчки!
Дарю и говорю:
Не надо ставить точки!
- Доктор, доктор,
Как нам быть:
Уши мыть или не мыть?
Если мыть, то как нам быть:
Часто мыть
Или пореже?
Отвечает доктор:
- ЕЖЕ…-
Отвечает доктор гневно:
- ЕЖЕ-
ЕЖЕ-
ЕЖЕДНЕВНО!
Ой, какая у нас паутина –
И серебрина, и золотина,
Будто блестящие нити сатина,
Ой, какая это картина!
Но надо снимать скорей паутину,
А то придёт сейчас тётя Нина
И скажет строгая тётя Нина:
«Ой, какая у вас паутина!»
Мне не спалось
И не спалось.
- Усни! – сказал рогатый лось, -
Не то проткну тебя насквозь!
А я ему ответил: - Э-э-э-э,
Да брось ты, лось,
Не страшно мне!
А потому не страшно мне,
Что ты
Ко мне
Пришёл
Во сне…
К детской литературе я пришла совсем неожиданно. Конечно, в детстве я читала ее и любила очень. До сих пор помню, как в третьем классе я упрашивала свою одноклассницу дать мне почитать «Маленького лорда Фаунтлероя» Франсис Ходгсон Бёрнетт: большая роскошная книга в красном переплете с золотом и чудесными рисунками английского художника Бёрча поразила мое воображение. Она была издана в начале ХХ века в известной детской серии «Золотая библиотека»– в те годы это была большая редкость. Одноклассница долго не соглашалась, ставила всякие условия, и, в конце концов, согласилась дать «Маленького лорда» лишь на два дня. Как я проглотила эту книжку!! А ведь в ней было страниц 200, не менее!!
Были и другие книги, которые произвели на меня в те годы сильнейшее впечатление. Одной из любимейших были «Два капитана» В.А. Каверина (первый том). Когда началась война, и мы уехали в эвакуацию, второй том еще не вышел, и я так и не знала, что же стало с Саней Григорьевым, и удалось ли ему найти капитана Татаринова. Время было тяжелое, голодное, по карточкам давали лишь немного хлеба, и о еде нам дома говорить не разрешалось. Помню, как во время прогулок с сестрой, если взрослых с нами не было, мы мечтали: «Вот кончится война, мы вернемся домой, будем есть яичницу с сосисками и прочитаем второй том «Двух капитанов!» Это казалось нам пределом счастья! Много лет спустя я познакомилась с Вениамином Александровичем Кавериным и рассказала ему об этом.
Ну, а потом началась взрослая жизнь с ее взрослым чтением, интересами и заботами. Во время хрущевской оттепели, когда была приоткрыта щель во внешней мир, мне неожиданно и чудесно повезло: я поехала ненадолго переводчицей в Индию (к тому времени я окончила университет, неплохо знала английский язык и занималась литературой). Вспоминается один из последних дней в Нью-Дели. Мы уже собирались домой и перед отъездом решили прогуляться по городу. В каменных аркадах Коннот Плейс (так называется одна из центральных площадей Нью-Дели), где укрывались от зноя торговцы коврами, украшениями и прочим, я увидела человека, разложившего на расстеленном на каменных плитах платке множество книжек в ярких обложках. Чего там только не было! Мое внимание привлекла книга о Питере Пэне Джеймса Мэтью Барни– на обложке был изображен парящий в воздухе мальчик, и говорилось, что «он не захотел стать взрослым». Я купила книжку и, прочитав, решила ее перевести. В Москве стояла зима, которая казалась особенно холодной после Индии, трещали морозы, мы топили печи (в то время мы еще жили в старом доме с большими изразцовыми печами, которые назывались «голландскими»). Я садилась за большой письменный стол, за которым по очереди работали все члены семьи, и, глядя в окно на наметенные сугробы, переводила. Как это было чудесно! Когда перевод был готов, я отнесла его в издательство, но оказалось, что издать книжку не так-то просто. Почему-то редакторам многое не нравилось в ней. – Почему это у детей в няньках собака?– говорили они.– И зачем это автор употребляет слово «джентльмен»? Долго я спорила с ними, наконец, в дело вмешался Корней Иванович Чуковский,– и книга вышла. А я поняла, что больше всего мне нравится переводить детские книжки и писать о них.
Я перевела немало детских книг, но самой известной из них, конечно, была «Алиса в Стране чудес и Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, замечательного английского писателя, которого все англичане знают чуть ли не наизусть. Я написала о нем книжку и неожиданно стала членом английского, а потом и американского, Общества Льюиса Кэрролла. Меня пригласили прочитать о нем лекции в Англии, в Америке, в Австралии и даже в Новой Зеландии, где множеству людей хотелось узнать, что же думают об этом очень английском писателе в России и можно ли перевести его шутки на русский язык. О Кэрролле кто-то однажды сказал, что в нем сохранился «кристалл детства», и именно поэтому его так любят дети. Так оно, должно быть, и есть. Но вот почему его любят также и взрослые? Может быть, потому, что и в них есть осколки этого кристалла? Как бы то ни было, но я твердо знаю, что книги, которые мы любили в детстве, остаются с нами на всю жизнь. Иногда хочется заново перевести их (так было со мной, когда я решила заново перевести «Маленького лорда Фаунтлероя», потому что в старом переводе было много неточностей), а иногда хочется просто рассказать о них…
Нина Демурова
(Уэльская народная сказка)
Перевод с английского Нины Демуровой
Давным-давно, в одно красное лето, когда море ещё не было солёным (а женщины были как женщины, и рыба как рыба), в выкрашенном охрой доме, что стоял на большой пешеходной уэльской дороге, родились три брата. Когда они выросли, Глин стал пахать землю, Лин – бороздить океан, а Молдвин, самый младший, не сеял, не пахал, а только землю топтал. И вот Глин разбогател и стал есть хлеб с мёдом. И Лин разбогател и стал есть яблоки с сыром, а Молдвин с женой бродили устало по дорогам, и только и было у них, что пустота в желудке – поровну на каждого. Но всякий раз, как попадался им дом, выкрашенный охрой, они стучали в дверь и просили дать им что-нибудь. Наконец праведный Глин потерял последнее терпение. «Я знаю, что надо сделать, чтобы избавиться от этих попрошаек», – решил он.
– Братец, – спросил он Молдвина, – что ты мне пообещаешь, если я подарю тебе поросёнка?
– Всё, что пожелаете, милый братец, всё, что пожелаете.
– Что ж, уговор дороже денег. Вот тебе поросенок. А теперь, братец, иди-ка ты к чёрту!
— Да, уговор дороже денег, – согласился Молдвин. – И если вы отзовёте своего пса, который как раз кусает меня за ногу, я больше не стану вас беспокоить.
Целый день брели Молдвин с женой, ведя за собой на веревочке поросёнка, и искали повсюду чёрта. К вечеру подошли они к домику, из двери которого лился свет, и увидали, что в саду гуляет по вечерней прохладе седовласый старик с длинной белой бородой, одетый, как пастух, в клетчатые штаны и короткую кожаную куртку.
– Вечер добрый, – учтиво поздоровались они. – Не вы ли случаем будете Чёрт?
– Да нет, совсем наоборот, – отвечал Старик. – У меня на свете нет, можно сказать, ни одного друга, а у него полным-полно дружков. Но если вы ищете мистера Чёрта, то мне ли его не знать! Вы наверняка его найдёте там внизу, в долине, в доме, который называется Пекло. Жаркое на вертеле – его любимое блюдо, и как только он увидит вашего поросёнка, тут же начнёт к вам приставать, чтобы вы ему его продали. Послушайтесь моего совета, милые, и не отдавайте ему поросёнка ни за что, кроме ручной мельницы, что стоит у него на кухне за дверью. Мельница эта намелет вам всего, что ни пожелаете, а мелет она скоро и не слишком мелко. Если на обратном пути вы заглянете ко мне, я вам с радостью покажу, как с ней обращаться.
Поблагодарили Молдвин с женой Старика и спустились в долину. Наконец увидали они большой дом под названием Пекло и громко постучали в дверь. В тот же миг дверь распахнулась, и слуги и дружки мистера Чёрта потащили гостей в дом. Они мешали носами угли в печи и, высунув языки, с которых бежала слюна, щупали поросёнка. Мистер Чёрт тут же предложил за него тысячу лет жизни.
– Тысяча благодарностей вам за щедрость, – отвечал Молдвин, – и за ваше гостеприимство. Но мы с женой копим деньги вот уже двенадцать месяцев и один день, чтобы на Рождество полакомиться поросёночком, – ведь уже лето в разгаре.
Тут жена подтолкнула его, и он поспешил прибавить:
– Ну, да я человек добрый – добрее в целом свете не сыщешь! – и всё делаю себе в убыток. Так и быть, чтобы не огорчать вас, отдам вам поросёнка, без всякой платы, задаром, в обмен на ручную мельницу, что стоит у вас на кухне за дверью.
Сначала мистер Чёрт и слышать об этом не хотел. В обмен на поросёнка он предлагал Молдвину выполнить любое его желание: дать ему место в правительстве, извести крысиным ядом наименее приятных ему родичей, прикрыть волосами плешь, что поблескивала у него на макушке.
Но Молдвин сказал:
– Я всех своих родичей люблю!
А жена его прошептала с притворной улыбкой:
– Это не плешь, просто свет так неудачно падает!
Словом, подавай им мельницу – и всё тут!
Пол в Пекле стал уже мокрым от слюны, слуги и дружки визжат:
– Поросёнка! Поросёнка! Отдай нам поросёнка! Поросёнка – или мы погибнем!
Пришлось мистеру Чёрту пойти на попятный и отдать Молдвину мельницу. Поросёнок меж тем всё жался к Молдвину с женой, и можете себе представить, какой визг он поднял, когда мистер Чёрт сунул его себе под мышку.
И пошли Молдвин с женой назад. Шли они, шли, пока не увидали Старика с длинной белой бородой. Он с улыбкой объяснил им, как пускать мельницу в ход и – что ещё важнее – как её останавливать. Дрожа от нетерпения, спустились они к берегу моря и запустили мельницу. Сперва они попросили у неё дом, потом свечи, чтобы в доме было светло, потом – стол, стулья и всяческой еды и питья.
– Ну и ну! – сказали они. – Хоть бы нас почаще посылали к чёрту.
Под конец попросили они у мельницы новёхонького петуха с алым гребешком и золотыми шпорами, чтобы будил их по утрам пораньше – ведь им надо мельницу запускать.
Так в радости и веселии прожили они до жатвы. Когда же настало время жатвы, Молдвин велел мельнице приготовить пир, а сам отправился на четвёрке лошадей к дому, выкрашенному охрой, и пригласил своего брата Глина (того, что пахал землю) подзакусить у него в новом доме. У Глина глаза сделались круглыми, как плошки, но он поехал, да не один, а с соседями. Увидев вина и закуски, блюда из золота и чаши из моржовой кости, всё просто онемели от изумления, «Ещё вчера у них и пенни за душой не было, а сегодня они богаче молочников и королей!»
– Братец! – взмолился Глин – Откуда тебе чёрт принёс такое богатство?
– Из-за кухонной двери, – отвечал Молдвин со всей прямотой.
И больше Глин из него слова не вытянул, пока все соседи не убрались восвояси. Но Глин остался и принялся поить и задабривать брата, и тот наконец выболтал ему про мельницу всё. Не сказал он только, как её останавливать.
Когда же Молдвин свалился перед очагом в золу и захрапел, Глин схватил мельницу и побрёл, шатаясь, к дому, выкрашенному охрой.
– Жена, – сказал он поутру, – ступай-ка ты в поле да сожни первый ряд овса. Нынче обедом займусь я сам.
Не успела жена дверь за собой захлопнуть, как он уже вынул мельницу, поставил на стол перед собой и с любовью поглядел на неё. «Сначала, – решил он, – попрошу-ка я у нее девушек-служанок, чтобы они приготовили мне пир да прислуживали на нём. И если они будут к тому же хорошенькие, что ж, я жаловаться не стану».
Он постучал по пивной бочке и обнаружил, что она уже наполовину пуста.
«И хорошо бы еще эля, чтобы бежал через край», подумал он.
И, повернувшись к мельнице, произнёс:
– Мели, мели, мельница,
Чёрное и белое,
Мели, мели, мельница,
Девушек и эль.
Только вымолвил – глядь, а из бочки хлынул волной крепкий эль, а на гребне волны увидал он сначала тёмную красавицу, потом светлую, потом рыжую, и белую, и желтую, а эль всё лился рекой и уже затопил дом на целый фут.
– Хватит! – закричал Глин. – Говорят тебе, хватит! Эй, мельница, остановись! Остановись сейчас же, слышишь?
Но мельница и не думала остановиться, и скоро уже Глин и красавицы плавали по шею в эле и никак не могли придумать, как же из него выбраться. Но тут под напором эля распахнулись окна и двери – и эль пенистым потоком устремился к морю. По пути поток захватил и жену Глина – она и охнуть не успела, как потеряла почву под ногами и оказалась по горло в эле, в котором плескались девушки и её муж. Девушки-то в эле чувствовали себя раздольно, как мыши в сене: ведь они отродясь ничего другого не знали, ну, а Глин с женой скоро пошли ко дну. Там они и лежат, даже пузырей не пускают.
А Молдвин из своего дома на берегу залива услышал шум и крики и понял, что больше ему нечего гадать, кто украл мельницу. Поднялся он на холм, что высился за выкрашенном охрой домом, и велел мельнице остановиться. А когда наводнение спало, отнёс её к себе домой.
Потом он попросил у неё золотую черепицу себе на крышу, чтобы дом его сверкал и сиял далеко над Уэльским морем.
Не прошло и недели, как брат его Лин (тот, что бороздил океан) привёл в залив свой трёхмачтовый корабль с грузом соли. Заметив, что вода в заливе пахнет элем и так и кишит русалками, он удивился, но не огорчился, хотя тут же потерял двух матросов, прыгнувших за борт. Скоро он узнал, что стряслось в выкрашенном охрой доме. Глаза у него стали круглые, как корабельные люки, и он отправился навестить своего брата Молдвина.
«Вчера у них и пенни за душой не было, а нынче они богаче морских адмиралов и законников», – подумал он.
– Братец, – взмолился Лин, – откуда чёрт принёс тебе всё это богатство?
– Из-за кухонной двери, – отвечал Молдвин.
Но Лин принялся поить его и задабривать, и наконец Молдвин выболтал ему про мельницу всё. Не сказал он только, как её останавливать.
– А соли она намолоть может? – спросил Лин.
– Намелет столько, что все моря посолить хватит, – заверил его Молдвин.
Лин на это ничего не сказал, а про себя подумал, что хорошо бы бедному капитану такую мельницу – молола бы она ему соль, и незачем было бы ему возить в бурю и непогоду груз из чужих стран. А когда его брат упал в золу перед очагом и захрапел, Лин схватил мельницу и побрёл, шатаясь, на свой трёхмачтовый корабль. Тут же подняли паруса. Когда же залив Кардиган остался далеко за кормой, Лин поставил мельницу перед собой на палубу и радостно произнёс:
Мели, мели, мельница,
Пока тебе мелется,
Мели, мели, мельница,
Соль посолоней.
И мельница принялась молоть. Скоро соль покрыла, словно снег, всю палубу, и матросы полезли на мачты, чтобы их не засыпало. Но чем выше они лезли (а выше всех залез сам Лин), тем выше поднималась за ними гора соли. Наконец, соли стало так много, что корабль пошёл ко дну, и весь экипаж засолился.
Вскоре после этого по большой пешеходной уэльской дороге проходил седовласый Старик с длинной белой бородой. Увидал он русалок в заливе и соль в море.
– Воистину, – сказал он, – неисповедимы пути, коими творю я чудеса свои.
И решил он, что это хорошо, и оставил русалок, где они были, да и мельницу тоже. Так она по сей день и мелет соль. Вот почему море вокруг Уэльса солонее, чем другие моря, и как все мы знаем, с каждым днём всё солонеет.
С поэтом Володей Приходько я познакомился еще в прошлом веке. Это было золотое время для нашей детской литературы. Хотя бы потому, что стихи и сказки для детей сочиняли К. Чуковский и С. Маршак, С. Михалков и А. Барто…
Детского поэта Владимира Приходько я впервые увидел в издательстве для самых маленьких — «Малыше». Невысокого роста, улыбчивый, с живыми карими глазами, он стоял посредине комнаты, заполненной сидящими и стоящими людьми, и громко, выразительно декламировал:
Вот по небу голубому
Тучка тихо поплыла
И с собою на прогулку
Дождик маленький взяла.
Стихотворение всем понравилось, некоторые сотрудники редакции даже захлопали в ладоши. Я тоже присоединил свой голос к хору похвал. Но тут произошло неожиданное. Оказалось, что поэт принес в редакцию и прочитал стихи… одиннадцатилетнего мальчика, ленинградского школьника Володи Иванова! Владимиру Александровичу случайно попалась на глаза тетрадка со стихами Володи, он прочел их, пришел в восторг и немедленно примчался в издательство. И издательство для самых маленьких читателей прислушалось к его авторитетному мнению. В 1978 году «Малыш» выпустил в свет сборник стихов Володи Иванова «Белый конь» — книжку, написанную мальчиком, совсем еще ребенком для своих ровесников.
Книжечка «Белый конь» с предисловием поэта Владимира Приходько — до сих пор стоит на моей полке. И я не устаю удивляться отзывчивости друга-поэта, его бескорыстной увлеченностью поэзией, любви к детям.
Мы подружились… Да и как было не подружиться с человеком, способным найти общий язык даже… с кусачей осой. Делается это так: завидев страшное насекомое, побыстрее капните себе на ладонь капельку сладкого варенья. Только, чур, не забудьте сказать:
Вот тебе, оса,
Посадочная полоса!
И — увидите, никто вас никогда не укусит!
Ведь не ужалит без нужды
Оса, не чувствуя вражды.
Стихотворение В. Приходько «Оса» — о том, насколько лучше дружить, чем враждовать — запомнилось, полюбилось. И сейчас — разбудите меня среди ночи — прочту его наизусть.
Сам Володя отлично читал свои стихи. Прямо как настоящий актер. Впрочем, так оно и было — в молодые годы он выступал на сцене, читал стихи Пушкина, Лермонтова, Блока. Поэзию, с которой подружился с самых ранних, детских лет…
Его переводы — с украинского, белорусского, польского, туркменского, грузинского — знак любви и привязанности к писателям других национальностей. Володя хорошо знал украинский и польский языки, средне-белорусский. А туркменский и грузинский не знал вовсе! Но он подружился с туркменом Байрамовым, грузином Гиви Чичинадзе. И с помощью своих новых друзей перевел их на русский язык.
И с Володей Ивановым он еще долго переписывался, перезванивался. Жалел, что поэтом Володя-младший так и не стал. Не получилось как-то. Но ведь уникальная детская книжка «Белый конь» все-таки осталась! И теперь ребята нового 21 века могут прочитать стихотворение о том, как однажды добрая тучка подружилась с ма-а-леньким дождиком…
И, конечно же, остались стихи самого Владимира Приходько – умные, добрые, улыбчивые.
Какой-то незнакомец
Из дальней стороны
Сказал, что он не любит
Ни кашу, ни блины.
Какой-то неизвестный
Посудой погремел,
Нашел варенья банку
И всю до капли съел.
Какой-то иностранец
Писал:
«КАЗА»,
«ВАДА»…
Под стул забросил ранец,
Погнал во двор кота.
Какой-то невидимка
Остановил часы
И бабушке
На снимке
Нарисовал усы.
Вот когда я взрослым стану
И купаться захочу, —
Влезу сам
В большую ванну,
Оба крана
Откручу,
Сам потру живот и спинку
И веснушки на носу.
Заверну себя в простынку
И в кроватку
Отнесу!
В майский день,
Бродя по бугру,
Среди зарослей саксаула
Черепаха нашла нору,
Прибрала нору
И заснула.
Винограда созрели грозди,
А она
Все спала в норе.
Пригласили в августе
В гости —
Не явилась и в сентябре!
Я даю вам честное слово,
Что все лето она спала.
Вот, ребята, она какого
Храповицкого задала!
Верьте,
Доченька и сыночек,
Не обманывает Нуры.
В октябре,
В золотой денечек,
Соня вылезла из норы.
В небе солнышко увидала
И сказала, прищурив глаз:
— Я немножечко задремала
И не знаю,
Который час!
Грянул гром три раза кряду,
Небо стало как свинец.
Звери,
Зверики,
Зверята
Перепуганы вконец.
В мох зарылся, как в перину,
Ёжик
И закрыл глаза.
Лев — гроза семьи звериной —
Тоже ёжится: гроза!
В чащу прячутся медведи,
И шакалу выть не лень.
Скачут зайцы, точно дети.
Убегает и олень.
Он боится непогоды,
Блёсток молнии в листве…
Глупый!
Два громоотвода
У него на голове!
Пешком шагали мышки
По узенькой дорожке
От деревушки Пешки
До деревушки Ложки.
А в деревушке Ложки
У них устали ножки.
Обратно в Пешки
Мышки
Приехали на кошке.
И пели до порожка,
И щелкали орешки –
От деревушки Ложки
До деревушки Пешки.
Пешком идти не близко,
Когда идешь обратно,
А на пушистой киске
И мягко, и приятно.
Если кошке по пути –
Отчего не подвезти?!
Дни стояли солнечные, лёгкие, а ночи звёздные, лунные.
Вечером Ёжик с Медвежонком пригласили Зайца погулять по лунной дорожке.
– А не провалимся? – спросил Заяц.
– Луноходы, – сказал Медвежонок и протянул Зайцу две дощечки. – В таких можно и здесь, и по луне.
Заяц поднял голову, поглядел на луну, она была большая, круглая, потом – на Ёжика с Медвежонком.
– А верёвки зачем?
– Чтобы к лапам, – сказал Ёжик.
И Заяц стал смотреть, как Ёжик с Медвежонком привязывают к лапам дощечки. Потом привязал сам.
Сова сидела на обгорелой сосне и глядела на них круглыми глазами.
– Видишь? – неслышно сказал Заяц Сове. И подпрыгнул, чтобы попробовать, как у него получится в дощечках.
– Вижу, – неслышно сказала Сова. – Сейчас утонете.
– Не должны, – неслышно сказал Медвежонок. – Я рассчитал.
– Он рассчитал, – уверенно, но тоже неслышно сказал Ёжик.
– Увидите, – сказала Сова.
А Заяц неслышно заплакал и отвернулся.
– Ну, пошли! – сказал Ёжик.
Шелестя дощечками, они подошли к реке.
– Кто первый? – спросил Ёжик.
– Чур, я третий! – попросил Заяц.
Медвежонок сошёл к воде и захлопал дощечками.
Медвежонок шёл прямо к середине реки, не проваливаясь, и Ёжик спрыгнул с берега, побежал следом и тоже не провалился, а Заяц не знал, как ему быть, но всё же спрыгнул, и тоже побежал, и догнал Ёжика с Медвежонком.
Они шли по лунной дорожке к середине реки, и Заяц боялся смотреть на свои дощечки; он чувствовал, что не может так быть, что ещё шаг, и он обязательно провалится, и потому Заяц шёл, задрав голову, и глядя на луну.
– Боишься? – спросил Ёжик.
– Боится, – сказал Медвежонок.
А Заяц думал, что стоит ему сказать слово, и он обязательно провалится, и поэтому молчал.
– Язык проглотил, – сказал Медвежонок.
– От страха, – сказал Ёжик.
– Да не бойся ты! – крикнул Медвежонок и провалился по колено.
Заяц вздрогнул и ещё выше задрал голову.
– Не бойся, – сказал Ёжик, подхватив Медвежонка.
Но Заяц всё равно не верил, что такое может быть, и дошёл до другого берега, ни разу не взглянув вниз, молча.
– Пошли назад, – сказал Медвежонок.
– Нет, – сказал Заяц. И вылез на берег.
– Чего ты боишься? – сказал Ёжик.
– Идём! – позвал Медвежонок.
Заяц помотал головой, а Ёжик с Медвежонком пошли на тот берег.
«Вот они идут на тот берег, – думал Заяц. – И не проваливаются. Но ведь такого не может быть. «Не может такого быть!» – неслышно крикнул Заяц.
– Ну, – сказал Медвежонок, когда они возвратились. – Прыгай!
Лунная дорожка золотой рыбой лежала поперек реки. Голова её упиралась в тот берег, а хвост шевелился у самых заячьих лап.
– Не бойся! – сказал Ёжик.
– Прыгай! – крикнул Медвежонок.
Заяц смотрел на своих друзей и неслышно плакал. Он знал, что во второй раз ему уже ни за что не перейти реку.
Вар варили во дворе
На костре
В худом ведре.
На костре варок варили,
Вар, шипя, сползал в огонь.
– Гляньте, скачет, – говорили, –
Черногривый рыжий конь!
Пламя
Потихоньку ржало,
А ведро и впрямь скакало,
Чёрное,
На том огне,
Словно ворон на коне.
Ах, как весело
Быть молодым,
Лёгким, звонким,
Полным здоровья.
Над трубой,
Над крышами – дым;
На снегу –
Снегири алой кровью.
Резкий ветер,
Редкий снежок,
И заборы в снегу утопают.
Под ногою –
Хрупкий ледок,
И сороки
Перелетают.
У крыльца
Машу колуном,
Ветер, смешанный с дымом,
Глотаю.
Это – я,
Это – снег,
Это – дом,
И сороки, как щепки, летают.
Небо серое над нами.
И – снега, снега, снега…
К лесу
Белыми слонами,
Все в снегу, бредут стога.
И с дороги виден мне
Черный ворон на слоне.
* Эти три стихотворения были написаны специально для учебника «Русский язык» («Русская филология») для 2-го класса.
Однажды я пил чай с Великим Сказочником. Я ворчал, жалуясь на что-то, он тоже ворчал, жалуясь на всё сразу. Мы оба ворчали и пили волшебный чай. А какой ещё чай можно пить в гостях у Великого Сказочника? Мы пили волшебный чай, я с замиранием сердца ждал, что вот-вот со мной начнёт происходить Волшебство, но ничего не происходило. Даже как-то неинтересно стало.
Присмотрелся я к Великому Сказочнику внимательнее. И что-то ничего особенно великого в нём не обнаружил. И чай у него не волшебный, и ростом он не так чтобы уж велик. Я как-то встретил Сергея Михалкова – так я ему ростом до коленки. А Сергею Козлову, у которого я пил чай, всего-то по плечо. А во мне роста – метр с кепкой, да и то – сильно выпрямившись.
Стал я смотреть дальше. И борода у Великого Сказочника вроде как не такая уж и великая. Прямо скажу – так себе борода. Вот у Льва Толстого – это борода! А у Козлова, по сравнению с ним, борода коротенькая такая. И торт он режет чудно: не режет, а словно мечом рубит, только крошки во все стороны разлетаются.
Засомневался я что-то, одним словом. И попросил осторожно:
– Напиши что-нибудь волшебное.
Сказочник глянул из-под сердитых бровей весёлым глазом и написал:
«Одинокое пугало слушает далёкую музыку. И старая его шляпа… трепещет».
И случилось чудо. Мы с ним стояли посреди поля. Была глубокая осень. Над нами нависали лохматые тучи, противный, как бормашина, ветер выл и трепал нашу одежду. А посреди поля стояло одинокое чучело, размахивало пустыми рукавами рваного пальто, трепетали поля старой шляпы. Я представил себе, как ему холодно и одиноко. И мне тоже стало очень холодно.
– Дорогой Сказочник, а нельзя ли куда-нибудь в тепло? – попросил я.
Он только улыбнулся и сказал:
«Брёвнышко прижалось к горячей печке и увидело во сне птиц. Февраль».
И мы тут же оказались возле горячей печки. Потрескивали дрова, пели сверчки, по потолку летали тени невидимых птиц.
– Почему у тебя дрова такие жаркие? – спросил я.
– Дрова у меня жаркие потому, что летом я их сам колол, – ответил Сказочник.
– Почему у тебя сказки такие волшебные? Научи меня, Сказочник, как писать волшебные сказки, – робко попросил я.
– Писать нужно так, чтобы словам было просторно. Между словами должен сквознячок быть, – улыбнулся в усы Сказочник.
– Но где ты берешь такие волшебные слова? Открой тайну!
– Я слушаю, смотрю. Дрова потрескивают, сверчки за печкой поют. Осенью картофельную ботву на огородах жгут. Горьким дымом пахнет…
Я вышел на крыльцо. Из густого тумана степенно вышел Ёжик. Смешно втянул носом осенний воздух, фыркнул и ушёл обратно.
В тумане кто-то вздохнул. Потом ещё раз. Наверное, это была Белая Лошадь.
Я закрыл глаза. Мне было одновременно и грустно, и весело.
Пахло горьким дымом…
Виктор Меньшов
Мезинов Лёша, он же Леонид Антонович, родился 3 мая 1938 года в Москве, Рассказы отца, авиационного инженера, впоследствии генерала авиации, давали щедрую пищу мальчишескому воображению. На даче в Кучине хранились тёплые унты: в них летал над Гималаями отец. Сын играл с трофейной овчаркой Майкой – то в лётчиков, то в охотников. И не только с овчаркой. Многое из его забав попало потом в стихи:
… Все говорят о судаке,
что он живёт не так,
Зачем живёт он в сундуке,
Но очень любят судаки
Большие сундуки.
И часто ходят, чудаки,
Мечтать на чердаки.
…И сам бы жил на чердаке,
Да занят тот чердак.
И сам бы плавал в сундуке,
Но в нём живёт судак!
В сундук с судаком упала капля грусти о неповторимом, невозвратном детстве.
Некоторое время Мезинов в соавторстве с другом Ковалем писал сказки. А стихи… стихи у него многокрасочные, многослойные: своя мелодия, свой лад. Мечта, вырастающая из обычного быта. Вот мать просит сына поставить на стол кастрюлю со щами. Все, что происходит дальше, призвано преодолеть будничность:
Конь горячий в поле мчится,
Горячит его седок.
Он везёт не царь-девицу –
Щей горячих котелок.
Сказка и действительность причудливо соединяются, при этом сказка пародируется, а действительность обогащают романтические черты.
Мезинов-поэт вызывает уважение именно душевной честностью, Он живописал и прославил немало зверья. И дома вечно возится с животиной. У него на 13-м этаже на улице Судостроителей (а летом в Кучино) пять приблудных собак: Дуня, она же Дунда и Прохиндейка, похожа на пуделя, только хвост не купирован. Мышка, Лидочка, она же Линда, кобель Тоша и эрделька Фрося. Как говорит прекрасная Валентина, прожившая с Лёшей больше тридцати лет, «собаки – это последние ангелы на Земле. И всегда в настроении!»
К собакам примазались две кошки: Фрося Вторая и Плюшка по фамилии Черномырдина, брошенные под осень прежними хозяевами-дачниками.
И ещё припоминаю, как у Лёши целый год жила большая, необыкновенно белая курица. «Вот говорят, – это опять Валентина, – «куриная голова», «куриные мозги». Наша была умница. Она на даче втёрлась в дом и не захотела уходить. К осени стала как член семьи. Если зарезать, не поймёшь, ты ешь или тебя едят. Доброжелательная, разговорчивая. Не любит одна быть на кухне, просится в комнату. Сидит рядом и смотрит на меня, на Лёшу. Телевизор смотрела. Снесёт яйцо – несла огромные яйца – кудахчет и крыльями шумит. Мы боимся, что городские соседи услышат. Я её в чулан – и свет выключу. Так она перестаёт шуметь. Снесётся в передней за полой пальто – и ни звука. В конце концов со слезами отдали кучинским селянам. И скучали…»
Был бы у Мезинова слон… Впрочем, слон у него тоже есть. В стихах:
…И тогда я скажу:
– Покатай меня, слон!
И, качнувшись,
Пойдёт потихонечку он.
Мой старый кот Сбежал из дома, Он у меня с рожденья жил, Я сам кормил его соломой, Морковкой свежею кормил. За ним Ушла моя корова. Я сам прогнал ее взашей За то, что глупая корова Не шла в амбар ловить мышей. Теперь я Хлеб жую с водою И не слезаю о сундука. КТО МНЕ ВЕДРО МЫШЕЙ НАДОИТ? КТО МНЕ НАЛОВИТ МОЛОКА?
Когда ты сядешь
В самолет,
И он
Покатится
Вперед,
И вспыхнут
На табло огни:
Вниманье!
Пристегнуть ремни!
Не спрашивай,
Зачем они,
А самолет свой...
Пристегни!
Иначе,
Видишь ли,
Малыш,
Один ты
В небо
Улетишь!
Ну и кому,
Скажи,
Охота
Лететь вот так...
Без самолета?
В водах тихого затона
Пели песни
Три тритона.
Первые звался ХАРИТОНОМ,
Пел
Красивым БАРИТОНОМ.
Славно пел
Тритон Антон,
Был он тоже баритон.
Но у третьего тритона
Голос ниже
На ТРИ ТОНА.
А уж если у тритона
Голос
Ниже
Баритона —
Значит, это МОЩНЫЙ БАС!
. . . . . . . . .
Вот и весь рассказ.
Жил в речке одной
Преогромнейший сом.
Он был так огромен,
Велик
И весом,
Что даже лягушки,
Увидев сома,
От страха
Сходили с ума!
Но был добряком
Преогромнейший сом,
Великий любитель
Купаться!
Любил кувыркаться
В воде колесом
И в тине усами
Копаться.
Еще он любил
По утрам собирать
Упавшие звезды
В речушке.
Поверьте!
Напрасно сходили с ума
От страха
Речные лягушки.
Сома-силача,
Великана сома
Не стоило им опасаться.
Был сом так огромен,
Велик и весом,
Что просто
Стеснялся
Кусаться!
– Папа, – сказал Петя, – а мы сегодня будем играть в слова?
– Давай поиграем, – согласился папа.
– А на какую букву?
– На букву «Т». Но у меня такое условие: можно называть только те предметы, которые есть в этой комнате. Проигрывает тот, кто не сможет назвать слово. Согласен?
– Согласен, – кивнул Петя. – Я начинаю. ТЕЛЕВИЗОР
– ТЕЛЕФОН, – сказал папа.
– ТУМБОЧКА.
– ТАХТА.
– ТОРШЕР.
– ТАБУРЕТКА.
– «ТРИ МУШКЕТЁРА», – сказал Петя и показал на книжную полку. – «ТРИ ТОЛСТЯКА», – сказал папа и тоже показал на книжную полку.
– ТУФЛИ, – сказал Петя.
– Нет, – сказал папа, – туфель здесь нет. Я в тапках.
– Тогда ТАПКИ.
– Хорошо, – сказал папа, – тогда ТОРТ.
– А где ты видишь торт? – спросил Петя.
– А вот – коробка.
– Нет, коробка пустая, – сказал Петя, – торт я сегодня доел.
– Понятно, – сказал папа. – С этим делом у тебя быстро. Тогда у меня будет вот какое слово – ТЕТРАДЬ.
– Тетрадь? Какая тетрадь?
– Твоя тетрадь. Которая лежит у тебя на столе. По арифметике.
– Хорошо. Тогда… – Петя задумался. – Тогда ТИГР!
– Тигр? – удивился папа. – А где ты видишь тигра?
– А он у меня в тетради по арифметике. Вот, посмотри. Я его на уроке нарисовал. Случайно.
– Так… – сказал папа, рассматривая тетрадь. – Странные у тебя случайности! Кстати, я здесь нашел еще одно слово на букву «Т».
– Какое слово?
– ТРОЕЧКА!
– Ага, – вздохнул Петя, – это Тамара Терентьевна поставила, Чтобы я не рисовал посторонних тигров на арифметике.
– Ну что ж, – сказал папа. – Ты, кажется, проиграл. По-моему в этой комнате больше предметов на букву «Т» нет.
– Подожди, – сказал Петя и посмотрел по сторонам. – Есть еще одно слово. Кис-кис! – позвал он.
Тут из-под стола вылез рыжий кот и прыгнул Пете на колени.
– Ладно, – согласился папа, – ты выиграл. Скажи спасибо коту Тимофею!
Дядя Вася Денисюк Как-то раз включил утюг: Просто он решил погладить Пару полосатых брюк. Дядя Вася Денисюк Позабыл про свой утюг: Просто он решил погладить Своего котёнка вдруг. Дядя Вася Денисюк Вдруг услышал громкий стук: Просто дверь была закрыта На большой железный крюк. Дядя Вася Денисюк Дверь открыл и видит вдруг: Перед ним стоит в испуге Дяди Васин старый друг. Дядя Вася Денисюк Говорит: – Послушай, друг, Ты скажи мне, что случилось: На лице твоём испуг! – Дядя Вася Денисюк, – Отвечает старый друг, – Ты скажи мне, что случилось: У тебя же дым вокруг! Дядя Вася Денисюк Сразу вспомнил про утюг, И котёнка моментально Выпускает он из рук. Дядя Вася Денисюк Быстро выключил утюг, Но теперь у дяди Васи Нету полосатых брюк…
Живет в нашем городе Петербурге удивительный и замечательный человек. Его зовут Леонид Давидович Каминский. Полагаю, не ошибусь, если скажу, что его знают чуть ли не все дети нашего города и нашей области, и многие дети в других городах и даже в других странах. И те, кто видел Л.Д., сразу же узнают его по автошаржу, который вы можете увидеть на этой странице.
Л.Д. Каминский – член сразу четырех творческих союзов: он писатель, художник, журналист и театральный деятель. Но главное – он великий специалист по детскому творчеству, вернее, по одной, но весьма весомой его части: юмору. Некогда у Л.Д. появилось второе имя: «Учитель смеха» – оно родилось почти три десятилетия назад, когда Л.Д. начал вести на страницах журнала «Костер» юмористический раздел «Веселый звонок». В 1986 году в издательстве «Детская литература» вышла книга Л.Каминского «Урок смеха» (в скором времени она будет переиздана уже в четвертый раз!). А еще немного позже в театре «Эксперимент» был поставлен (и шел свыше десяти лет) спектакль «Урок смеха», в котором на долю Л.Д. пришлась роль остроумного, веселого учителя.
Л.Д. любит рассказывать, как он дошел до такой жизни:
«Конечно же, – говорит он, – никаких юмористических факультетов я не заканчивал. Первая моя специальность была сугубо серьезной – инженер-строитель. Второй институт – полиграфический – оказался ближе к моей нынешней профессии: дипломной работой стало редактирование моей авторской книжечки юмористических рисунков «О больших и маленьких».
Интерес к карикатуре привел меня в коллектив, который можно смело назвать настоящей, профессиональной школой юмористической графики и поэзии. Это был «Боевой карандаш» – содружество художников и поэтов, прославившееся своими сатирическими плакатами еще со времен Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда. В этом коллективе я проработал около тридцати лет. Одновременно стал печататься в популярном тогда «Клубе 12 стульев» на страницах «Литгазеты» – не только с карикатурами, но и с юмористическими рассказами.
Потом я несколько лет руководил отделом юмора «СЛОН» в ленинградском молодежном журнале «Аврора». И вот пришло время, когда я стал писать и рисовать для детей. Причина была простая – у меня родилась дочка. Маша росла, и я, как многие родители, стал ходить за ней по пятам и записывать разные ее высказывания. Например, такие:
– Папа, съешь сам это яблоко, оно гнилое!
– Маша, как тебе не стыдно! Разве можно так говорить? Как нужно сказать, если яблоко тебе не нравится?
– Папа, съешь, ПОЖАЛУЙСТА, сам это яблоко – оно гнилое!
Этот и другие рассказики про Машу с моими иллюстрациями были напечатаны в «Веселых картинках». С тех пор я подружился с этим симпатичным журналом и даже стал его постоянным автором».
Про Л.Д. Каминского можно рассказывать долго – к тому же в его жизни случилось невероятное количество забавных историй, которые он часто любит вспоминать. Не случайно он собирает, возможно, самую неожиданную и самую веселую коллекцию в нашей стране – детские высказывания и, прежде всего, отрывки из школьных сочинений: дети наприсылали ему такого, что коллекцию впору выставлять на каком-нибудь аукционе, – она дорогого стоит.
Но Леонид Давидович щедро делится своими богатствами. Как-то раз, выступая в школе, он прочитал такую фразу из уже давнего сочинения: «Пушкина на экзамене заметил старик Дзержинский».
– Как надо было правильно написать? – спросил Л.Д. – Кто заметил Пушкина?
Дети молчали. Они, нынешние младшеклассники, не знали ни кто такой Дзержинский, ни кто такой Державин. И тогда один мальчик поднял руку и робко спросил?
– Старик Хоттабыч?
Л.Д. Каминский представляется мне вот таким «Стариком Хоттабычем» – добрым, отзывчивым и стремящимся что ни минуту делать добро и помогать детям. Потому что юмор в нашей жизни, – может быть, самый незаменимый витамин для того, чтобы вырасти умным, талантливым и веселым, точь-в-точь таким, как сам Леонид Давидович.
Михаил Яснов
Писатель Алексей Дмитриевич Глебов живёт на Арбате. Давно известно – все волшебники живут на Арбате.
Каждое утро волшебный писатель Глебов ходит в булочную, гуляет. И ничего такого волшебного в нём никто не замечает. Обычный прохожий, скромно одетый, тихий. Всё правильно. Волшебнику самому нужно всё замечать. Зачем же ему в глаза другим бросаться?
Он ходит, смотрит, слушает. И вот ведь какие чудеса получаются: видит он то же самое, что и все мы. Но вот возвращается он домой, садится за старенький письменный стол, на расшатанный стул, берёт чистый лист бумаги и… Начинается волшебство. Появляются на листе буквы, буквы складываются в слова, слова в предложения…
Вроде бы рассказы его о совсем обычных делах, о таких же мальчишках и девчонках, которые носятся в каждом дворе. Но потом понимаешь, что рассказы Глебова о Доброте, о Самом Главном. И как он сумел разглядеть, заметить то, что мы не заметили? Потому и сумел, что волшебник.
Но я открою вам тайну: чтобы стать волшебником, Глебову пришлось много работать. Самый крошечный рассказ он переписывает по много раз. И до сих пор переживает за каждое написанное слово.
Когда же к нему приходят гости, он притворяется обычным человеком: угощает чаем и пирожками с курагой.
Волшебник бережно показывал старенькие книги с дарственными надписями от Кассиля, Твардовского и других писателей. Показывал медаль «За оборону Москвы», которой по праву гордится. На фронт он не попал по здоровью, но для победы много трудился. А ещё он награждён почётным знаком Гайдара, которым кроме него награждены всего три писателя.
Вы говорите – не настоящий волшебник? Ещё какой настоящий! Только самые настоящие волшебники оставляют после себя людям свои главные сокровища. У волшебника Глебова – это написанные им книги.
Его рассказы и повести часто грустные, задумчивые. Но не только же о смешном писать. Жизнь – она разная. Не случайно он сам сказал:
«Если глаза ни разу не плакали – это невидящие глаза».
Родька Муравьев – мальчишка лет двенадцати, набрав в ближнем лесу корзинку грибов, направляется домой. За грибами он бегает часто и когда приносит, бабушка вкусно жарит их.
Пройдя лес, Родька выходит к заросшему камышом и осокой болоту, останавливается… Над головой проносится чибис и кричит тревожно, совсем по человечьи: «Чьи – вы? Чьи – вы? Чьи – вы?» «Муравьевы мы…» – мысленно отвечает Родька. Птица то взмывает вверх, то опускается и пролетает почти рядом с Родькой. Он делает несколько шагов вперед, и чибис кричит еще тревожней. Нагнувшись к небольшой кочке и пошарив в траве, Родька видит гнездо, а в нем четыре яичка.
Минуту-две Родька раздумывает, потом смыкает раздвинутую траву, выпрямляется и отходит в сторону. Чибис взмывает в небо и кричит уже не так тревожно: «Чьи – вы? Чьи – вы?» «Любопытный больно…» – думает Родька.
Обойдя болото, он выходит на заросшую муравой тропинку. Тропинка щекочет и холодит босые Родькины ноги, идти по ней легко и приятно. Родька знает, что тропинка эта приведет прямо к дому, а если идти по ней в другую сторону, то попадешь в соседнее село Козлово, куда они прошлым летом с бабушкой ходили в сельсовет выправлять ей пенсию.
Родька приносит грибы, отдает бабушке и бежит на речку. На реке ещё не жарко. Отражённое солнце спокойно покачивается на гладкой воде, словно дожидается того часа, когда озорная и крикливая детвора расплескает его на мелкие брызги. Родька подсаживается к сидящим на берегу ребятам.
– Когда я в Москве был, у сестры гостил, – рассказывает Коньков Женька, бойкий хвастливый парнишка, – то Москва-реку два раза переплывал, туда и обратно.
– А широка река-то? – спрашивает один из мальчишек.
– С километр будет, – отвечает Женька и, немного подумав, добавляет: – Даже два.
– Врёшь, – вступает Родька, – четыре километра ни вжисть тебе не проплыть.
– Поспорим, – вспыхивает Женька. – На десять щелчков.
– Давай… А как докажешь?
– Очень просто, – отвечает Женька. – Двадцать раз переплыву нашу речку, туда и обратно.
Все ребята знают, что спорить с Женькой, особенно на щелчки, опасно. Щелчки у него хлёсткие, и бьёт их больно, метит всегда в одно и то же место.
Но Родька не сдаётся.
– Не двадцать раз переплывешь, а сто тридцать, а вернее сто тридцать три раза.
– Это почему? – удивляется Женька.
– Арифметику знать надо: ширина нашей речки не больше тридцати метров, все знают, а ты споришь на четыре километра… Ну-ка, посчитай…
Женька считает в уме, сколько раз ему надо переплыть и, не сосчитав, отступает:
– Арифметикой в школе заниматься будем, – говорит он, – а сейчас айда скупнемся, без всяких споров.
Он раздевается и бросается в воду, подняв столб брызг. За ним прыгают ребята. И купальня оживает: слышатся фырканье, смех, крики. И будто включаясь в это веселье, низко полосуют густой воздух стрижи. Искупавшись, мальчики ложатся загорать на косогоре.
– А я чибисиное гнездо знаю, – говорит Родька. – Яички в нем бурые такие, с темными пятнышками.
– Вот и загнул. Никаких пятнышек нет, – возражает Женька.
– Нет есть, сам видел.
– Спорим на десять щелчков, что нет.
– Да ну тебя, – отмахивается Родька, ему не хочется спорить, он знает, что, покажи он гнездо Женьке, тот чего доброго и разорит его. За ним случалось и такое.
– Струсил, – ехидничает Женька. – Не знаешь никакого гнезда, вот и струсил.
Они долго спорят, припирая друг друга, распаляются, бьют по рукам и вместе с ребятами гурьбой направляются к болоту.
Пройдя полдороги, Родька останавливается, он думает, что зря он поспорил и согласился показать гнездо Женьке, да и ребят много – разорить могут… Он, конечно, может доказать Женьке свою правоту и проучить его… Но тогда…
– Чего стоишь, – злорадно спрашивает Женька. Щелчков боишься, струсил?
Родька идет дальше, он приводит ребят на болото и, увидев то место, где утром нашел гнездо, снова останавливается. И подумав немного, вдруг неожиданно для всех решает:
– Бей, – подойдя вплотную к Женьке, говорит он. – Где гнездо – не знаю. Забыл.
И когда Женька с упоением набивает на его лбу изрядную шишку, он облегченно вздыхает.
Ребята всей гурьбой поворачивают обратно в деревню. А над болотом в синеве кричит чибис: «Чьи – вы? Чьи – вы?»
Возьмите дом, возьмите все богатства
Возьмите блага все и все права.
Оставьте только право сомневаться
В том, что четыре будет дважды два…
Роман Сеф, из книги «Турусы на колёсах»
Когда говоришь о Романе Семёновиче с его друзьями, каждый непременно скажет такие слова: «Очень смелый человек». Это звание завоевать непросто. В сентябре Роману Сефу исполнилось ровно 70 лет. Он успел написать (и до сих пор пишет) множество детских и взрослых стихов, издать десятки книг, стать председателем Ассоциации детских писателей, но он очень скромный и не любит, когда его слишком хвалят. Поэтому в предисловии к стихам Романа Сэфа мы не будем произносить заслуженных эпитетов в превосходной степени. Просто почитайте и сами поймёте, что поэт он не просто хороший, а один из лучших.
Корова жуёт в коровнике жвачку,
Спит медведь, погрузившись в спячку;
Неторопливо падает снег…
А человеку нету покоя:
Летом, осенью и зимою –
Всё время думает человек.
Роман Сеф, Думающий человек
Представьте себе: учитель задал задачу и вызвал к доске отличника Вы ещё думаете, какое будет первое действие, а он уже нашёл ответ на доске. Вот какое чувство я испытал, впервые встретившись с Рома ном Семёновичем Сефом. А лет мне тогда было почти сорок, и за пар той я уже успел просидеть лет двадцать.
В Литературный институт Сеф пришёл потому, что когда-то его туда не пустили учиться, как бывшего политзаключённого. Зачем он стал преподавателем? Думаю, чтобы научить будущих писателей мыслить самостоятельно, требовать от себя много, отвечать за каждое напечатанное слово.
Профессия писателя предполагает знание литературы, русское языка, истории, психологии, философии и так далее. Я ещё только хочу всё это знать, а он уже знает.
Если бы Роман Семёнович повел нас в лес за грибами, он бы не собрал и половины корзинки, потому что, найдя одно грибное месте, тут же пошёл бы искать следующее.
Почти всё, что он делает, он делает не для себя, а для других, для пользы дела. Успевает он очень много. Как ему удаётся столько успевать? Это называется внутренняя дисциплина. Хочется плюнуть на всё и расслабиться, а он примет таблетку и продолжает писать, несмотря на мерзкое самочувствие. Потому что привык выполнять работу хорошо и вовремя.
В Америке, куда его не раз приглашали преподавать, он давно стал бы миллионером, президентом фонда или корпорации. Но он не уехал и не уедет. Знаете почему? Потому что не может бросить вас. Да-да, именно тебя, твою соседку Ленку и тысячи других ребят, живущих в этой огромной северной стране – России.
Марк Шварц
А дождик льет,
А дождик льет,
И больше ничего.
Но поле пьет,
Но поле пьет,
Но поле пьет его.
Убежало
Молоко,
Побежало
Далеко,
По полям
И по лугам,
По лесам
И городам.
Загрустил Аэрофлот –
Не взлетает самолет.
Пассажирам
Нелегко.
Убежало
Молоко.
Шумит зеленый водопад,
Волнуется,
Струится,
И на волнах его сидят
И стрекоза,
И птица.
Стекает в реку водопад
Качается лениво…
И люди
Тихо говорят:
– Смотри,
Какая ива.
Весь лиловый Новый дом. Весь лиловый Кот на нем. Кухни и столовые Тоже в нем Лиловые. От трубы и до колес Весь лиловый Паровоз. И сиреневый букет На лиловый встал буфет. – И кому какое дело – Я люблю Лиловый цвет. И карандаша другого У меня сегодня Нет.
Полз по арбузу
Муравей
И думал:
«Ой-ой-ой!
Как необъятен
И велик
Огромный
Шар земной».
Муха едет
На слоне
И кричит:
– Дорогу мне.
И ребята,
И старухи
Все дают
Дорогу мухе,
Очень важничает муха,
Если муха на слоне.
Шел и шел я по дороге,
Надоело.
Повернул я на проселок –
То ли дело.
Шел и шел я по проселку,
Снял ботинки,
Надоело.
И пошел я
По тропинке.
Шел и шел я по тропинке
Лесом,
Рожью.
Надоело.
И пошел по бездорожью.
Я по номеру,
По своему,
Позвонил бы
Себе самому,
Поболтал бы
С собою о том,
Хорошо ли
Мы оба живем…
Позвонил,
Но никак
Не понять –
Кто успел
Этот номер
Занять.
Стоя лежать
И лёжа бежать,
Лёжа стоять
И стоя бежать
Не ухитрился
Никто из ребят.
Только
Часы наши
Лёжа стоят.
Высокий, стройный карандаш
Стал через месяц
Низким,
Коротеньким
Огрызком.
Зато сумел он
Записать
Сто шестьдесят
Стихов в тетрадь,
Их прочитают
Дети.
Наверное,
Прекрасней нет
Судьбы
На белом свете.
Вот машина,
Которая пишет,
Вот машина,
Которая слышит,
Вот машина,
Которая
Множит,
Если надо –
И вычтет,
И сложит.
Вот машина,
Которая точит,
Вот машина,
Которая скачет.
Только нет
Почему-то машины,
Нет машины,
Которая
Плачет.
Когда я познакомился с писателем Виктором Владимировичем Голявкиным, то удивился, какие у него большие кулаки. А кулаки у него были большими и тяжелыми оттого, что он много дрался. Он дрался так часто и хорошо, что даже стал чемпионом по боксу среди юношей целой республики, которую теперь называют государством Азербайджан. Но я думаю, что Виктор Голявкин дрался только на ринге. И то после каждой победы он, скорей всего, подходил к бывшему противнику и спрашивал:
– Извини, пожалуйста, я тебя не очень сильно ударил?
И рассказывал какую-нибудь такую историю, после которой противник начинал долго хохотать, и с бокса они уходили обнявшись.
Вообще-то как-то раз поздно вечером на нас с Голявкиным собрались напасть здоровенные уличные хулиганы. Они уже кулаками стали махать перед нашими лицами. Но Виктор Владимирович что-то сказал им такое, отчего они вдруг стали очень смирными и довольные пошли по домам, только слегка похохатывали. Так что и тогда дело обошлось без драки.
Если вы думаете, что я начал говорить о писателе, чтобы только сказать о его кулаках, то слегка ошибаетесь. Я рассказываю не про кулаки, а про его талант. Каждый день тысячи мальчишек энергично молотят дома подушку или боксерскую грушу в боксерском клубе и мечтают стать чемпионами. Но становится один. Самый талантливый. Однажды им стал юноша Виктор Голявкин.
В то время он жил на берегу Каспийского моря в городе Баку. Этот красивый, веселый и добрый южный город хорошо описан в его рассказах и повестях. А про бокс и про свои занятия музыкой он рассказал в книге, которая так и называется: “Арфа и бокс”. Однако больше всего в то время Виктор Голявкин любил рисовать и рисовал на всем, что попадалось под руку. Поэтому он однажды оставил бокс и поехал в Санкт-Петербург, который в то время назывался Ленинградом, поступать в Академию Художеств. Тогда в этот город каждый год приезжали сотни юношей, чтобы поступить в Академию Художеств. Сотни юношей на экзаменах рисовали с натуры гипсовые скульптуры и всяческие композиции. А потом с грустью возвращались домой. Потому что принимали человек тридцать. Самых талантливых. Некоторые приезжали поступать на следующий год и еще на следующий. Были такие, которые сдавали лет десять подряд. Но Виктора Голявкина приняли сразу. Он и тут оказался среди самых талантливых.
Когда учился, у него появилось много новых знакомых среди совсем молодых, а также среди старых и очень знаменитых писателей. Они с удовольствием читали друг другу вслух рассказы, которые он написал. И повторяли с радостным удивлением:
– Такого талантливого писателя не было у нас очень давно!
Скоро у Голявкина вышли первые две книги для детей. Они назывались: “Тетрадки под дождем” и “Наши с Вовкой разговоры”.
Дети их полюбили мгновенно. Такие там были живые и веселые рассказы. И детские родители полюбили их тоже. Я знаю семьи, в которых дети с родителями даже разыгрывали эти рассказы, словно пьесы.
Мне посчастливилось быть одним из первых читателей его повести “Мой добрый папа”. Она была еще не книгой, а машинописными страницами, рукописью. Я принес ее домой, сразу начал читать, смеялся, переживая за героев, плакал. Это была очень талантливая, веселая и одновременно печальная повесть. И еще – мудрая. Рано утром Виктор Голявкин мне позвонил и спросил:
– Ну, как, прочитал? Ты не молчи!
И я с удивлением понял, что он, оказывается, еще может в повести сомневаться. И тогда я закричал ему по телефону:
– Это – самая хорошая повесть, какую я читал за последние годы! А ты – мой любимый писатель! И я горжусь, что с тобой дружу! – Такого я не говорил еще никогда в жизни. Никому.
Через несколько лет Виктор Владимирович написал другую замечательную книгу – “Рисунки на асфальте”. И я тоже был ее первым читателем. А потом случилось чудо. Вся наша громадная страна не только прочитала эту книгу, но еще и стала каждый год устраивать праздники юных художников, которые так и назвала: “Рисунки на асфальте”.
С тех пор прошло много лет. Но по-прежнему, приходя в школу на встречу с детьми, я часто спрашиваю в библиотеке:
– Есть ли у вас новые книги моего любимого писателя – Виктора Голявкина?
А в ответ мне обязательно показывают затрепанные обложки. Дело в том, что в библиотеках его книги почти не бывают новенькими. Они всегда зачитанные, даже если их получили совсем недавно. И это здорово. В этом, по-моему, самое большое счастье и самая большая удача для писателя.
Как только учебный год кончился, весь класс во дворе собрался. Обсуждали, что будут летом делать. Все разное говорили. А Володя сказал:
– Давайте Анне Петровне письма напишем. Где кто будет, оттуда напишет. О том, что увидел летом. Как провел время.
Все закричали:
– Правильно! Правильно!
На том и порешили.
Разъехались все кто куда. Клим в деревню поехал. Он там сразу письмо написал – пять страниц.
Он написал:
“Я в деревне спасал тонущих. Они все остались довольны. Один спасенный мне сказал: “Если б не ты, я бы утонул”. А я ему сказал: “Для меня это пара пустяков.” А он сказал: “А для меня не пара пустяков”. Я сказал: “Конечно, для тебя не пара пустяков, а для меня пара пустяков”. Он сказал: “Спасибо тебе большое”. Я сказал: “Совсем не за что, потому что для меня это пара пустяков”.
Я спас человек пятьдесят или сто. Даже, может быть, больше. А после они перестали тонуть, и спасать стало некого.
Тогда я увидел лопнувший рельс. И остановил целый поезд. Люди выбежали из вагонов. Они обнимали меня и хвалили. А многие целовали. Многие просили мой адрес, и я им давал свой адрес. Многие дали свои адреса, и я брал с удовольствием их адреса. Многие мне предлагали подарки, но я сказал: “только, прошу вас, без этого”. Многие меня фотографировали, со многими я фотографировался, многие мне предлагали ехать сейчас же с ними, но бабушку я не мог оставить. Я ведь не предупредил ее!
Потом я увидел горящий дом. Он горел вовсю. А дыму было сколько угодно. “Вперед! – сказал я сам себе. – Непременно там кто-нибудь есть!”
Кругом меня падали балки. Несколько балок упало сзади меня, а несколько – впереди. Несколько балок упало сбоку. Одна балка упала мне на плечо. Две или три балки упали с другого бока. Пять балок упало мне прямо на голову. Несколько балок еще где-то упало. Но я не обращал внимания. Я рыскал по всему дому. Но никого, кроме кошки, там не было. Я выбежал с кошкой на улицу. Хозяева дома были тут. В руках они держали арбузы. “Спасибо за Мурку, – сказали они. – Мы только что из продмага”. Они дали мне арбуз. Потом все тушили дом.
Потом я увидел старушку. Она переходила улицу. Я сейчас же пошел ей навстречу. “Разрешите, пожалуйста, – сказал я, – перевести вас на другую сторону”. Я перевел ее на ту сторону и вернулся обратно. Подошли еще старушки. Их тоже я перевел на ту сторону. Некоторым старушкам не нужно было на ту сторону. Но я говорил: “Пожалуйста, я переведу вас туда и обратно”. И вы снова будете на этой стороне”.
Они все говорили мне: “Если б не ты, мы не перешли бы”. А я говорил: “Для меня это пара пустяков”.
Две или три старушки не хотели переходить. Они просто сидели на лавочке. И смотрели на ту сторону. Когда я спросил, не нужно ли им на ту сторону, они сказали: “Нам туда не нужно”. А когда я сказал, почему бы им не прогуляться, они сказали: “Действительно, почему бы нам не прогуляться?” Я их всех перевел на ту сторону. Они там сели на лавочку. Обратно они не хотели идти. Как я их ни упрашивал”.
Клим много всего написал. Он был очень доволен своим письмом. И отправил письмо по почте.
Потом лето кончилось. Начались занятия. На уроке Анна Петровна сказала:
– Очень многие написали мне письма. Хорошие, интересные письма. Некоторые я вам прочту.
“Сейчас начнется, – думал Клим. – В моем письме много геройских поступков. Все будут хвалить меня и восхищаться”.
Анна Петровна прочла много писем.
А его письма не прочла.
“Ну, тут все ясно, – подумал Клим. – Письмо в газету отправили. Там его напечатают. Может быть, будет мой портрет. Все скажут: “Ой, это он! Смотрите!” А я скажу: “Ну и что же? Для меня это пара пустяков”.
Георгий Александрович Балл, мой старший товарищ, написал вместе с чудесной писательницей Галиной Демыкиной одну из моих самых любимых книг – сказку «АЛОШКА». А кроме того, он избавил меня от двух ужасных заблуждений.
Еще мальчишкой я был уверен, что вещество с непонятным длинным названием НИТРО-ГЛИЦЕ-РИН закладывают во все, что взрывается – в мины, снаряды и бомбы. А еще точно знал, что никогда не научусь ездить на велосипеде. Эти мои заблуждения, а вернее, иллюзии длились до тех пор, пока я не познакомился с Баллом, которого вскоре стал звать по-дружески Жора.
Однажды у меня случилась бессонница. Целую неделю я не мог заснуть на левом боку. И тут появился Жора Балл.
– Ага! – сказал мой старший многоопытный друг. – Нелады с сердцем. Пей… – и он назвал то самое взрывчатое вещество – НИТРО-ГЛИЦЕ-РИН.
Я изложил ему мою теорию насчет мин и снарядов. Но мой старший и мудрый товарищ только посмеялся и показал махонькую пробирочку с крохотными шариками.
– Во-первых, они не взрываются, – успокоил меня он, – во-вторых, от них и следа не остается в крови через десять минут, в-третьих, попробуй – сладкие. А, в-четвертых…
Но мне, сластене, понравилось его «в-третьих» и, не дослушав, я поспешил домой лакомиться мелкими шариками. И не пожалел. Крохотульки оказались такими сладкими, что я стал их глотать, как конфетки, раз десять в день. Через неделю я уже засыпал на любом боку, но на больничной койке. Меня привезли с подозрением на сердечный приступ.
К счастью, врач оказался не менее многоопытным и мудрым, чем мой старший друг Балл. Он быстро выяснил, что у меня какой-то ложный НИТРО-ГЛИЦЕ-РИНОВЫЙ синдром. Или что-то вроде этого. Иными словами, я переел этих крохотных шариков и впрямь начинил ими себя, как мину. Перед тем, как выпустить на волю, меня опутали проводами и посадили на стационарный велосипед. Я крутил педали с разной скоростью, а всевозможные датчики показывали работу сердца. Все оказалось в порядке. Особенно восхитило врачей мое умение крутить педали.
Я вышел из больницы и увидел мальчишку на велосипеде. Нет, нет, я не просил его дать прокатиться. Но теперь уж точно знал: коли придется сесть на велосипед, я не подкачаю! Правда, пока не довелось.
Многого еще в жизни я не умею и не знаю. Но у меня есть старший многоопытный, многознающий и многоумеющий друг Георгий Александрович Балл. На него я и надеюсь.
Да, чуть не забыл. Потом уж я узнал, что хотел сказать мне Жора Балл:
– В-четвертых, любое лекарство надо принимать ТОЛЬКО по назначению врача!
Леонид Яхнин
(Нескладуха)
Пошла Улица запирать двери, а то ветер сильно дует. Закрыла Улица двери в одном, другом доме — все равно откуда-то дуэт.
Думала-думала Улица, да вспомнила: окна я забыла закрыть. Пошла поскорее закрывать окна и форточки. Закрыла. Можно спать ложиться: нет, все равно дует ветер. Улица побежала вдоль всех домов:
— Эй, закрывайте крепко-крепко окна и двери.
А ветер все дует и дует …. Откуда?
Вдруг улица увидела: рядом с большими домами — малюсенький домик.
— Это чей?
— Мой.
Около домика стояла мышка. «Ах, вот откуда дует» — догадалась улица и попросила мышку закрыть все окна и двери.
«Некоторые любят собирать грибы, ягоды. А я вот собираю слова», – так начинается моя книжка «Зобенька и серебряный колокольчик». Зобенькой в вологодских деревнях называют плетеную берестяную корзинку с крышкой. А еще у меня есть ивовый прутик. На конце прутика я привязал маленький серебряный колокольчик. И зобенька, и колокольчик – волшебные.
Давно уже я понял, что в словах может прятаться и солнышко, и трава, и поле, и лес. Бывает, что слово пахнет нагретой земляникой или грибами. Слова текут, как река. Говорят: «речка петляет». Если ей встречаются на пути препятствия – камни, твердые глинистые берега, приходится их огибать. Зато берега зарастают ивой, малинником, травами, туда прилетают птицы. Каждая книжка состоит из слов, и они должны течь естественным путем, как река.
Слова бывают радостные, бывают и грустные. Однажды няня моего сына Андрея так сказала моей жене: «Что ж ты сгорилась, милая?». Неправда ли, как прекрасно она сказала? В этом слове можно услышать очень многое: и какое у тебя горе? И как ты сгорбилось, словно дерево, склонившееся под сильным ударом ветра. И я тебе сочувствую, – и ты не одна на земле, я рядом с тобой. Как много смысла в одном слове «сгорилась»!
В книжке «Зобенька и серебряный колокольчик» я нашел в поле летнее слово «кружавинка». Колокольчик зазвонил, и я сразу спрятал слово в свою волшебную корзинку и накрыл крышкой. Я иду и напеваю песню, которую сам придумал:
Оно в полях,
Оно в лесах,
Как зайчик прячется в кустах –
Попробуй-ка найди!
Оно летает в облаках –
Попробуй-ка поймай!
А может быть, уже давно,
А может быть уже давно,
Когда – не знаю я –
Спустилось вместе с солнышком
В далекие моря.
Но колокольчик зазвучит,
И к нам оно само спешит.
Оно – прекрасное,
Оно – чудесное,
Оно – удивительное СЛОВО.
А вы, ребята, не пробовали собирать слова? Если нет, попробуйте. Как найдете –пишите нам.
А я желаю вам удачи!
Жил-был мальчик Вася. У него было очень много игрушек. Но однажды утром Васе захотелось ещё деревянную лошадь-качалку.
– Погоди, сыночек, – сказала мама. – Сейчас нет денег.
– Ну да, нет денег! – обиделся Вася. – На суп есть. На котлеты есть. Даже на манную кашу есть. А на самое главное денег нет! Просто ты жадина!
– Сейчас же попроси у меня прощения! – тихо сказала мама.
– Не буду просить прощения! – крикнул Вася.
Он схватил шапку, пальто и убежал из дома.
– Какое несчастье, – сказал взъерошенный воробей своей воробьихе. – Человек поссорился с мамой! Теперь в наш город пришли Великие Холода! Прячься, милая, в трубу!
Вася шёл по улице и удивлялся: «Отчего это стало так холодно? Наверное, потому, что я поссорился с мамой. Но прощения просить всё равно не буду. Я, может, себе другую маму найду. Еще получше…».
На углу Вася увидел отличную собаку. Это была длинная-предлинная такса. Её вела тётя в зеленой шубке. И вдруг эта тётя, проходя мимо Васи, шепнула:
– Хочешь, я буду твоей мамой?
«Если уж брать новую маму, то с собакой», – подумал Вася и тихо сказал:
– Ладно.
Ух, как загудел ветер-ветрище!
Комната, куда тётя в зеленой шубке привела Васю, была вся засыпана снегом. На диване – сугроб, на шкафу – сугроб, на столе – гора снега.
– Какая же я! – всплеснула руками тётя. – Ушла, а форточку не закрыла!
Она усадила Васю, а сама стала выносить снег из комнаты.
«Ей одной тут за целый день не справиться, – подумал Вася. – Вот было бы сразу три таких мамы».
И тут же перед ним очутились три тёти в зеленых шубках. Они быстро вынесли весь снег из комнаты.
Потом они обступили Васю и стали его ласкать:
– Сыночек, вытри нос! Выпей рыбий жир! Сними калоши! Поиграй с собакой!
Они говорили все вместе, и у них получалось:
– Вытри собаку! Выпей калоши! Сними рыбий жир! Поиграй с носом!
Вася кое-как вырвался от них и выбежал на улицу.
«Нет уж!… Столько мам человеку не нужно! Как их любить всех сразу?».
– Мороженое! Всевозможное! Сливочное! Шоколадное!
«А хорошо, когда мама ходит по квартире и всё время говорит: – Мороженое! Сливочное! Шоколадное!» – подумал Вася. Он подошел к продавщице мороженого и тихо спросил: – Вы не хотите стать моей мамой?
– Очень хочу! – обрадовалась продавщица. – Только, может, ты меня из-за мороженого в мамы берёшь?
Васе стало стыдно, и он побежал прочь. Снег повалил ещё гуще: как будто накрыл весь город белой шапкой.
Вася всё шёл и шёл. Оглянулся: домов не видно – одни деревья вокруг.
Вдруг из-за сугроба вышла большая рыжая Лиса.
– Я – Лиса-красавица, – сказала она, глядя в сторону. – Был бы у меня сыночек, я бы кашу сварила.
«Может, пойти к ней ненадолго? – дрожа от холода подумал Вася. – Согреюсь и каши поем…»
– Пойдём, мой лисёночек.
Стала Лиса варить кашу, а сама всё пробует. По целой ложке в рот суёт и приговаривает: «Не солёная!» да «Не сладкая!», «Не рассыпчатая», да «Не горячая!».
Заглянул Вася в кастрюлю, а кастрюля уже пустая.
Чуть не заплакал он от обиды.
– А ещё в мамы хочешь! Разве мамы обманывают? Не выйдет из тебя мама, вот!
Лиса застыдилась:
– Да, видно, не получится из меня мама.
Ушёл Вася от Лисы.
Полез Вася через большой сугроб. А это не сугроб вовсе, а Медведица.
– Иди ко мне в сыночки, – сказала Медведица грубым голосом. – У меня квартира большая, хорошая.
– А не в сыночки можно? – прошептал Вася. – Просто в гости…
Привела Медведица Васю в берлогу. Накормила хлебом с медом.
– Хр-р-р! – захрапела вдруг Медведица, повалилась набок и уснула. И стала вся, как гора меха. Где что – не разберешь.
– Медведица, проснись! – в тоске закричал Вася.
– А? Что? – сонно спросила Медведица. – Спи, сыночек, спи. Мы теперь будем до весны спать.
И опять захрапела.
– А моя мама всегда сначала меня уложит, а потом сама ложится, – с упрёком прошептал Вася. – И не будет она до весны спать.
Только выбрался Вася из берлоги, налетел на него ветер-ветрище. Полез за воротник, в рукава. За нос тянет. За уши хватает.
И тут Вася увидел лошадиную морду и большой печальный лошадиный глаз.
– Совсем замёрз! – с тревогой сказала Лошадь. – Пойдем со мной, мальчик!
Привела Лошадь Васю к своему дому. Это был самый грустный дом на свете.
– Почему ты такая печальная? – спросил Вася.
– Потому что я никому не нужна… В колхозе – тракторы. В городе – машины. Наверное, я скоро умру. Зачем жить, когда ты никому не нужен?
«А я кому нужен? – подумал Вася. – А я маме своей нужен. Ой! Она, наверное, беспокоится, плачет!..»
– Лошадь! Хорошая Лошадь! – заплакал Вася. – Отвези меня к маме! Потому что моя мама беспокоится!
Вася и старая Лошадь вышли из дома. Со всех сторон на них бросились вьюга, вихрь, позёмка. Ледяные столбы преградили им путь.
Они шли очень медленно, разрывая кольца вьюги. Так они дошли до города. Вместо домов там были сугробы, и окна слабо светили сквозь снег.
Вдруг Вася увидел свет: жёлтый, золотой, тёплый.
– Вот мой дом! Это моя мама поставила на окно лампу, чтобы я мог её разыскать!
– Теперь я тебе больше не нужна, – печально сказала Лошадь. – Как мне не хочется идти назад в холодный лес…
Вася погладил старую Лошадь.
– Ты очень нужна мне. Навсегда. Никуда не уходи. Я – сейчас!
– Мамочка, прости меня! Я больше не буду! – сказал Вася своей маме, и ему сразу стало тепло-растепло и хорошо и весело.
– Мамочка, у нас во дворе такая славная Лошадь. Она мой друг. Можно, она будет жить у нас?
– Конечно, – сказала мама. – Только, боюсь, ей у нас не понравится.
Между тем сугробы, укрывшие дома, зашевелились, начали таять.
Из-под снега поднялся умытый, сверкающий город.
– Человек помирился с мамой! – в восторге воскликнул воробей и крылышком поманил к себе воробьиху. – Снова весна! Милая, вылезай из трубы!
Вася выбежал из дома. Он оглянулся, но старой Лошади не было. Около дверей стояла деревянная лошадь-качалка.
– Это ты? – робко спросил Вася.
И лошадь-качалка утвердительно кивнула головой.
– Ты превратилась, – сказал Вася и обнял её за шею. – Больше ты никогда не будешь одинокой. Мы всегда будем вместе, да?
И лошадь-качалка снова кивнула головой.
Вот какой длинный заголовок получился.
Если кто скажет, что Софья Леонидовна Прокофьева – известный детский писатель – милый и добрый человек, никто не удивится. Доброту и мудрость чувствуют дети и животные. Но Софья Прокофьева – ещё и фантастический дрессировщик кошек. Да! Да! Да! Я сам тому свидетель. Своими глазами видел.
Её звали Кася. По внешнему виду она мало отличалась от помоечных кошек, правда, хвост у неё был пушистый.
Но вот Софья Леонидовна что-то шепнула ей на ухо, а потом громко, уже для меня, сказала:
– Кася, изобрази герб семьи.
И тотчас Кася прыгнула на шкаф. Положила переднюю лапу на голову гипсового мальчика. Хвост подняла кверху и замерла в позе зверя, которого изображают на рыцарских гербах.
– Какое слово ты шепнула Касе? – спросил я у Софьи Леонидовны.
– О, этому меня научили. Быстро закрой глаза, и увидишь – кто.
– Как же я увижу, если…
Но не стал спорить и закрыл глаза.
Сразу же я очутился в густом лесу. Около замшелого пня сидела Софья Леонидовна, а вокруг неё собрались семь гномов. На коленях у неё восседала Белоснежка.
– Ой-ля-ля! – Софья Леонидовна хлопнула в ладоши, и внутри пня загорелись окошки, открылась дверь.
Я понял, что это домик. Из открытой двери выбегали всё новые и новые гномы. Они кружились в хороводе, и с ними вместе – сама Сказочница.
Но это было только начало чудес. А потом я увидел море. По морю плыли старинные корабли. Моряки стояли вдоль бортов. И капитаны отдавали честь Сказочнице. Гудел ветер в парусах новых сказок Софьи Прокофьевой.
– Счастливого плаванья, – шептал я, не открывая глаз.
А где же «Жёлтый чемоданчик»? Её знаменитый «Жёлтый чемоданчик», известный и по фильмам, и по пьесам, и по книгам. Где он?
Ну конечно, он был в руках у Софьи Леонидовны…
Я готов был долго стоять с закрытыми глазами, потому что так лучше видны чудеса, которые Сказочница, оказывается, доставала из своего чемоданчика.
Когда солнце скрылось за верхушками леса, появилась принцесса в тонком серебристом платье. Она танцевала и потихоньку таяла, исчезала. И в этом не было ничего удивительного, потому что это была Астрель – принцесса сумерек, исчезающая в темноте…
Потом я всё-таки открыл глаза и спросил у Софьи Леонидовны, какое слово она шепнула Касе.
– А это ребята должны сами догадаться. Оно состоит из шести букв, начинается на «С», а кончается на «А».
Дорогие ребята! – это уже я говорю. – Уверен, что вы догадаетесь.
А ещё я хочу рассказать вам, что Софья Прокофьева была вначале не писательницей, а художницей. И по секрету могу ещё добавить: «Ждите от неё новых чудес. Она – самая настоящая Волшебница».
Никто не удивится, что мне захотелось от имени всех ребят подарить ей цветы. И я полетел над землей, правда, невысоко. В руках я держал букет, а сзади у меня, как у Каси, был пушистый хвост. Я поднимал его к небу.
Советские войска ворвались в столицу фашистской Германии – город Берлин.
Начался штурм рейхстага. Вместе со всеми в атаке Герасим Лыков.
Не снилось такое солдату. Он в Берлине. Он у рейхстага. Смотрит солдат на здание. Огромно, как море, здание. Колонны, колонны, колонны. Стеклянный купол венчает верх.
С боем прорвались сюда солдаты. В последних атаках, последних боях солдаты. Последние метры война считает.
В сорочке родился Герасим Лыков. С сорок первого он воюет. Знал отступление, знал окружение, три года идет вперед. Хранила судьба солдата.
— Я везучий, — шутил солдат, — в этой войне для меня не отлита пуля. Снаряд для меня не выточен.
И верно, не тронут судьбой солдат.
Ждут солдата в далеком краю российском жена и родители. Дети солдата ждут.
Ждут победителя. Ждут!
В атаке, в прорыве лихом солдат. Последние метры война считает. Не скрывает радость свою солдат. Смотрит солдат на рейхстаг, на здание. Огромно, как море, здание. Колонны, колонны, колонны. Стеклянный купол венчает верх.
Последний раскат войны.
— Вперед! Ура! – кричит командир.
— Ура-а-а! – повторяет Лыков.
И вдруг рядом с солдатом снаряд ударил. Громом ухнул огромный взрыв. Поднял он землю девятым валом. Упала земля на землю. Сбила она солдата. Засыпан землей солдат, словно и вовсе на свете не был.
Кто видел, лишь ахнул:
— Был человек и нет.
— Вот так пуля ему не отлита.
— Вот так снаряд не выточен.
Знают все в роте Лыкова – отличный товарищ, солдат примерный. Жить бы ему да жить. Вернуться бы к жене, к родителям. Детей радостно расцеловать. Да только чудес на земле не бывает. Раз погребенный – не оживает. Пусть земля ему будет пухом.
И вдруг снова снаряд ударил. Рядом с тем место, что первый. Немногим совсем в стороне. Рванул и этот огромной силой. Поднял он землю девятым валом.
Смотрят солдаты – глазам не верят. Поднял взрыв землю, а с ней и Лыкова. Поднял, подбросил, даже поставил на ноги.
Жив оказался солдат. Засыпал, отсыпал его снаряд. Знать и вправду пуля ему не отлита. Снаряд для него не выточен.
Снова Лыков в атаке, в лихом порыве. Все ближе и ближе колонны рейхстага. Купол в небе стеклом сверкает. Последние метры война считает.
Сергей Петрович Алексеев написал для детей около тридцати книг по истории России с древних времен и до наших дней. Это «История крепостного мальчика», «Рассказы о Суворове и русских солдатах». Книги о гражданской войне и декабристах, о знаменитых полководцах: Кутузове, маршалах Жукове, Рокоссовском, Коневе, «Идет война народная» – о солдатах Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов.
Сам Сергей Алексеев, курсант Оренбургского летного училища, принял свой первый и последний бой 22 июня 1941 года на одном из западных военных аэродромов у самой границы. С четырех до пяти утра 22 июня при налете фашистской авиации все, что могло летать, было уничтожено. Курсанту Алексееву, подносившему снаряды зенитчикам, удалось улететь на последнем уцелевшем транспортном самолетике. Он добрался до училища и через год окончил его с отличием. Но его, несмотря на мольбы отправить на фронт, оставили пилотом-инструктором.
Дважды попадал он в аварии, а в третий раз, войдя в штопор почти у самой земли, был сильно контужен, и ему пришлось навсегда распрощаться с небом…
К счастью, работая инструктором, он заочно окончил исторический факультет Оренбургского педагогического института, что впоследствии очень ему пригодилось.
Вернувшись в Москву в 1946 году, он поступил работать редактором в издательство «Детская литература», в историческую редакцию. И, как в сказке, превратился в детского писателя. Но на это ушел не один десяток лет…
А теперь – веселая история про автолюбителя, бывшего летчика Сергея Алексеева.
Как-то в середине 70-х годов Сергей Петрович, его закадычный друг – писатель Самуил Ефимович Миримский, или просто Муля, и я, работавший тогда под началом Сергея Петровича Алексеева, уже главного редактора журнала «Детская литература», ехали на его старенькой «Победе» в Киев. Едем по Украине, и вдруг Алексеев говорит: «А давайте сделаем крюк и заедем в город Нежин, где выращивают изумительные малюсенькие нежинские огурчики и где учился в гимназии Николай Васильевич Гоголь». Ну, конечно, заехали на базар, купили маринованных огурчиков, посетили здание гимназии с мемориальной доской – в то время там располагался Дворец культуры, – погуляли в чудесном старинном парке, и к вечеру выехали на трассу.
Алексеев – бывший летчик-ас, 30 лет за рулем, ну он и «приварил» до предела возможностей «Победы». А тут из-за поворота гаишник: тр-р-р! Сейчас штрафанет, думаю. А Сергей Петрович выскочил из машины и, размахивая руками, что-то гаишнику объясняет. Бегут к машине. Гаишник заглянул в салон, а Муля разлегся на заднем сиденье, и вид у него отсутствующий…
Гаишник вскочил на мотоцикл, жезлом дает нам команду ехать за ним. И… разворачивает нас назад, в сторону города Нежина. Мы ничего понять не можем, а Алексеев говорит: «Я ему сказал, что гнали так из-за того, что везем, де, больного писателя Миримского в больницу – у него, мол, острый приступ аппендицита случился… Думал, парень простит меня и отпустит…» А гаишник оказался сердобольным и решил сопроводить нас в ближайшую больницу, выполняя свой милицейский долг. Так, с сиреной, мы и примчались в больницу. Гаишник вызвал санитаров, бедного Мулю тут же бросили на носилки и потащили в операционную. К счастью, гаишник торопился на пост и не стал дожидаться результата операции.
Какого же было удивление хирурга и персонала, когда с упиравшегося, и что-то возмущенно бормотавшего Мули, стянули одежду и обнаружили, что аппендицит у него был благополучно удален лет десять назад. Мулю пощадили и второй раз резать не стали.
Когда хирургу рассказали всю историю, он хохотал минут двадцать, потому что сам оказался лихачом и не прочь был прокатиться с ветерком.
Вот тут и вспомнились слова Николая Васильевича Гоголя: «Какой же русский не любит быстрой езды!»
«Неделя детской книги»! как мы любили эти дни, когда были помоложе и легче на подъем. Встречи с детьми, их робкие, наивные вопросы, на которые не всегда просто найти ответ. И главное, блестящие, восторженные глаза…
На этот раз у меня была «путевка» в новую школу в каком-то новом районе. Помню только, что добиралась до нее долго и боялась опоздать.
Школа и вправду была новой, и библиотека сияла хорошо вымытым стеклом. Но самой новой, просто ослепительно новой оказалась библиотекарша Олечка с новыми, чуть оттопыренными ушками и яркими бирюзовыми сережками.
Пол в библиотеке был весь застлан пушистым зеленым ковром, юные читатели оставляли обувь у двери, располагались на ковре, как на поляне, скрестив ноги по-турецки.
– Начинаем выступление известной, всеми нами очень любимой писательницы Софьи Прокофьевой! Софья Леонидовна, мы подготовили для вас небольшой концерт! – сказала Олечка повышенно-звонким голосом.
Появилась кроха в чем-то вроде балетной пачки, даже не первоклашка, просто чья-то младшая сестренка.
Малышка без запинки прочла:
Купите лук, зеленый лук,
Петрушку и морковку.
Купите нашу девочку,
Шалунью и плутовку!
Не нужен нам зеленый лук,
Петрушка и морковка.
Нужна нам только девочка –
Шалунья и плутовка!
Ничуть не сомневаюсь, что все купили бы эту шалунью и плутовку, а не зеленый лук, так была прелестна маленькая актриса.
«Как находчиво и остроумно начать нашу встречу шотландской народной песенкой в пересказе Ирины Токмаковой, – подумала я. – В сущности, это – классика, ничуть не хуже «Игрушек» Барто…»
Потом вышел серьезный мальчик и серьезным голосом прочел «Где спит рыбка?» Опять-таки стихотворение Ирины Токмаковой.
«Что ж, мы мастера одного цеха, – подумала я. – И, пожалуй, это вполне естественно…»
Но когда две девочки, взявшись за руки, прочли еще одно стихотворение Ирины Токмаковой – «Крокодилы», – то я неожиданно для себя закашлявшись, наклонилась к Олечке и все-таки смущенно шепнула ей, что это, к сожалению, не мои стихи.
Трудно передать, что стало с милой Олечкой. Ее новые ушки покраснели, а щеки так запылали, в общем, мне стало ее искренне жаль.
Она пролепетала, что концерт готовила вовсе не она, а какая-то старшеклассница, очень хорошая девочка, верная претендентка на золотую медаль. А Ирина Петровна, честное слово, обещала прийти, и вот…
– У нас еще инсценировка, – убитым голосом сказала Олечка. – «Ку-ка-ре-ку!» Дети сами шили костюмы.
– Давайте «Ку-ка-ре-ку!» – твердо сказала я.
Стишок, превращенный в инсценировку и впрямь был разыгран озорно и мило. Главное, не было скованности. Глаза актеров горели подлинным вдохновением. У Петушка в самый ответственный момент свалился с головы гребешок, что тоже немало способствовало успеху.
Я поцеловала в щеку библиотекаршу Олечку и почувствовала, что обожгла себе губы всерьез и надолго.
Потом я ушла, унося с собой пять крупных алых тюльпанов с розовой розаночкой на каждом.
Но главное, я порадовалась стихам, которые прозвучали в этой новенькой библиотеке. Поэтичные, легкие, с выдумкой и юмором – поистине классическая поэзия для детей. И еще: как легко запоминались они, доставляя столько радости и актерам, и зрителям, дружно подхватывающим веселое «Ку-ка-ре-ку!»
Не знаю, может быть все-таки надо было отнести подаренные мне тюльпаны чудесному детскому поэту Ирине Петровне Токмаковой?
Раз, два, три, четыре,
Муравей – сильнейший в мире,
Убивает кабана,
Африканского слона,
Уссурийскую тигрицу
И большую злую львицу.
Раз, два, три, четыре –
Муравей стреляет в тире.
Ha помощь! В большой водопад
Упал молодой леопад,
Ах, нет, молодой леопард
Свалился в большой водопард!
Что делать! Опять невпопад!
Держись, дорогой леопад,
Верней, дорогой леопард!
Никак не выходит впопард…