Порою мне кажется,
Что про Кильдин
На всём белом свете
Я знаю один.
Да старый маячник,
Да внучка его,
А больше я там
Не встречал никого.

Конечно же, каждый
Бывалый моряк
На Севере знает
Кильдинский маяк
И маленький остров,
Где волны гремят,
Где камни
Суровые тайны хранят.

И я вспоминаю,
Как радостный сон –
Вот с Машенькой я
Завожу граммофон,
Старинный, латунный,
С огромной трубой
На каменном береге
В день голубой.

Ах, если б вы знали,
Как любит тюлень
Кружиться под музыку
В солнечный день.
Да кто ж неуклюжим
Его назовёт –
Он даже танцует,
Он даже поёт!

Пластинка была,
К сожаленью, одна,
И знал её каждый –
От самого дна
До самого неба,
Где чайка кричит,
Когда граммофон
Хоть на миг замолчит.

А музыки нет –
И тюлени прощай!
Мы в доме маячника
Сядем за чай:
Он в миску морошку
Подкладывал мне –
Такой не сыскать
Ни в одной стороне.

Как море, шумит
В самоваре вода,
А Машенька нам
Называет суда:
— Вон сейнер на рейде,
А вон — сухогруз…
А дед, усмехаясь,
Покручивал ус.

Сверкал и кружился
Огонь маяка…
И снова мне слышится
Издалека,
Как где-то срываются
Капли со льдин:
«Киль-дин!»
И еще раз тихонько:
«Киль-дин…»

У Грома сломалась грохоталка.

Он спустился на землю и пошёл в телерадиомастерскую.

— Вот, — сказал Гром мастеру, — у меня грохоталка сломалась.

Мастер повертел в руках грохоталку, поковырял её отвёрткой, вздохнул.

— Приходите завтра за вашей грохоталкой.

Гром пришёл завтра. Мастер сказал:

— Приходите послезавтра.

Гром пришёл послезавтра. Мастер сказал:

— Приходите через сто лет.

— Поймите, мастер, — взмолился Гром, — я не могу ждать сто лет. Представляете, начнётся гроза, а грома не будет, потому что без грохоталки я ничего из себя не представляю.

— Так бы сразу и сказали,- проворчал мастер. – Жить на свете и ничего из себя не представлять – это очень плохо.

Мастер быстренько починил грохоталку, обтёр её тряпочкой и отдал Грому.

— Вот, можете грохотать себе на здоровье.

Гром поблагодарил мастера, вышел на улицу, залез по пожарной лестнице на небо и стал грохотать.

Накатил ветер, похожий на ураганный. Всё загудело. Деревья вели себя так, как будто вот-вот вырвутся с корнем и улетят в небо. Летели клочья облаков, листья, ветки, разная шелуха. Счастливые целлофановые пакеты превращались в небе в воздушные шары.

Я смотрела в окно и вдруг увидела. Ветер несёт какой-то чёрный конверт!

Присмотрелась: ворона! Крылья раскрыты — а махать не может. Клюв раскрыт — а крика не слышно! И уносит её, как сожжённый корабль морским теченьем.

Теперь она оказалась почти вровень с моим окном.

«КТО Я?! ЧТО Я?!» — спрашивал испуганный чёрный глаз, обращённый ко мне.

И поволокло её дальше, куда неизвестно.

— Ты — Ворона! Держись! — крикнула я ей вдогонку.

Клара сидела на тонком ободке ржавой бочки и смотрелась в зеркальную гладь дождевой воды. Она замечательно выглядела на фоне серого осеннего неба.

— Кр-р-р-р-асавица! – подумала Клара. – Пр-р-р-осто кр-р-р-асавица!

Занавеска на веранде старой бревенчатой дачи дрогнула, в сад выглянул дед Ефим.

Клара, переступая лапками, немного переместилась, чтобы дед мог видеть её чёрный, как смоль, профиль. Скосила бусинки глаз на воду. Так было ещё лучше, теперь она отражалась на фоне зелёной сосновой шапки.

Ефим отошёл от окна. Ничего – ничего, дед мог сколько угодно изображать сердитого старика, Клару-то ему не провести. Она всё про него знала.

Впервые Клара увидела деда Ефима весной, когда с товарками прилетела в Подмосковье после зимовки на Украине.

Дед перекапывал землю под старыми яблонями и белил известью стволы. Был он сухощав, подтянут, однако замедленные, осторожные движения выдавали его преклонный возраст.

За ним по пятам ходил серый «в яблоко» кот. Наметанным глазом Клара сразу определила, что этот Кузя из многочисленной породы тех подзаборных существ, которые наполняют городские помойки и шныряют по заброшенным дачным участкам. Видно, Кузя отъелся у деда, заматерел, вон, как гордо выступает, хвост трубой. Да уж…. Такой будет охранять хозяйские посевы от ворон на совесть.

Клара чуть было не решила обосноваться на другом участке, но больно хороша была высокая сосна с толстыми, удобными ветками, росшая около крыльца старой дачи.

Так всю весну и всё лето у деда на сосне и прожила, став свидетельницей Ефимовой жизни.

Приезжала к деду Ефиму из Москвы внучка Марина, помогала с посадками. Только из их разговора Клара узнала, что она внучка, сама бы никогда не догадалась: вполне взрослая женщина. Оказывается, в Москве у Ефима была квартира, где жила Марина со своим женихом. Что-то там у них не очень ладилось.

Марина волновалась за деда: как он перезимовал впервые один после смерти бабушки, звала его переехать в Москву. Дед отказывался, говорил, что не хочет их стеснять. Правильно отказывался. Знает Клара эту Москву, камни кругом да машины. Суета. А здесь, на даче – благодать.

Хозяином дед Ефим был отменным. Старый, силенок мало, а столько всего успевал. Заметила Клара, это оттого, что не делал дед ничего лишнего, всё загодя продумывал.

У Ефима в заборе с соседями была калитка. Через эту калитку приходил к нему шестилетний Антошка. Мальчик воспитанный, без спросу не входил. Стоял у калитки и кричал:

— Георгич! Георгич!

Антошка знал, что дед глуховат и переходил на крещендо:

— Гео-ргич!!!! Гео-ргич!!!!

А когда Ефим выглядывал, спрашивал:

— Ты дома? Что делаешь?

И тут же бежал к деду.

Вместе они стекло на веранде меняли. Ефим надел толстую рукавицу и осторожно вытащил из рамы остатки стекла, сделал замеры. Потом вынес из сарая старую раму с целым стеклом и пристроил её на столик в саду.

— Ну-ка, принеси мне алмазный резец, он на кухне, в верхнем ящике стола.

Тошка мигом.

— Этот?

— Он самый.

Ефим водил тонким мелком по линейке, разметку делал, а Тошка за ним носом водил, любопытствовал.

— А дай я резать буду!

Ефим не одёргивал мальчишку, мол, мал ещё, показывал, как резец держать.

— Ну, режь потихонечку.

От напряжения Тошка высовывал язык, старался. Смотри ты! Справился.

— Теперь замазку из сарая неси, на третьей полке снизу.

Тошка с восторгом мчался в сарай. У него самого деда не было, только бабушка, а Ефима он обожал.

На веранде, наблюдая, как Ефим, аккуратно подбив стекло маленькими гвоздиками, вдавливал в щели оконную замазку, Тошка приступал к расспросам.

— Ефим Георгич! А ты правда на войне воевал?

— Немного довелось.

— Расскажи.

— Да что рассказывать. Кончил я артиллерийское училище в начале 1945 году, мы тогда уже в Европе воевали.

— А ещё война будет?

— Нет, брат, не будет. Для этого мы тогда и сражались, чтобы впредь никому не повадно было.

Вот какой он непростой дед, Клара с тех пор его зауважала.

Вспомнилось, как Ефим разгонял ворон со своей крыши. Утро было солнечное, слетелись приятельницы к Кларе. И тут одна неловкая ворона оступилась на верхнем коньке и скатилась по уклону прямо на водосточный желоб. Вскочила, отфыркиваясь, а все засмеялись. Тут и затеяли игру. Уже нарочно скатывались, разметая во все стороны зелёный мох с шифера. И каждое падение сопровождалось дружным:

— Кр-ха, кр-ха, кр-ха!

Такой переполох устроили!

Вышел дед Ефим из дома.

— Кы-ы-ы-ыш! – закричал.

Да только кто ж его испугается, голосовые связки слабые, его даже не расслышали.

Вернулся дед в дом и вышел оттуда с длинной метлой, поднял её как будто ружьё и прицелился. А потом как ударил по сливной трубе.

Все вороны испугались, раскаркались и разлетелись в разные стороны, а Клара осталась.

— А тебе что, особое приглашение надо? – спросил Ефим и почему-то добавил: – У-у! Клара… Клара у Карла украла кларнет!

Очень Кларе это понравилось, все повторить она не смогла, но имя получилось очень хорошо.

— Кррра-ра.

Вот так и стала она Кларой, а деда начала воспринимать как своего. В конце концов, чем она хуже этого Кузьки? Гораздо лучше, да и красивее.

Старалась, как могла, старику помогать. Когда чужие вороны пристроились клевать дедовы огурцы, Клара устроила им такую головомойку, что враз отбила охоту хулиганить. Жаль только, дед этого не понял, решил, наверное, что Клара вместе с ними мародерствовала. С тех пор не раз грозил ей палкой. Обидно!

Незаметно наступила осень. Вороны прикидывали, как перебраться в более тёплые края, на их места уже начали прилетать северные соседки.

Клара же приняла для себя твёрдое решение.

— Ну, что ж пора, а то темнеет, — подумала она и спланировала на крыльцо Ефимовой дачи.

Осторожно постучала клювом в деревянную дверь – ответа не было. Вскочила на перила и аккуратно стукнула пару раз в оконное стекло.

— Кто это там? – удивился дед Ефим.

— Крра-ра, — ответила застенчиво Клара, а потом вспомнила о дедовой глухоте и заорала:

— Крра-ра!!!!

Дед открыл дверь и замер, увидев свою заклятую подругу. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Ефим отодвинулся чуть в сторонку, пропуская Клару в дом.

— Я умею свистеть как соловей, — сказал папа и засвистел: — Фьюти-фьюти-фьюти!

— А я, — говорю, — умею свистеть как дрозд. – И тоже засвистел: — Фиу-фиу-фиу!

— Тогда я умею свистеть как сова, – говорит папа и начинает: — У-ух-ху-у!

— Безобразие какое, — сказали две маленькие старушки, проплывая мимо нас.

Папа шепнул, что безобразие – это как раз такие вредные старушки, которые приходят в лес и не желают там слышать прекрасного пения птиц. А мы – настоящие любители лесного массива, и готовы столкнуться с любыми проявлениями дикой природы.

— Например, пением совы можно отпугнуть мышь, — сказал папа. Тогда я спросил, чьим пением можно отпугнуть волка. Но папа не ответил. Он вдруг упал на землю и по-пластунски пополз в кусты. Пока я думал, ползти мне за ним или это учебная тревога, папа вернулся. В руках у него было что-то длинное и извивающееся.

Старушки, неодобрительно поглядывавшие на нас издалека, рванули по своей тропинке, громко возмущаясь.

— Кое-кто может решить, что в нашем подмосковном лесу можно запросто встретить гадюку, — сказал папа, провожая взглядом старушек. – Между тем, перед нами обыкновенный уж.

— Но ведь уж – змея, — тихо сказал я, стараясь пятиться как можно незаметнее, чтобы не обидеть папу.

— Ужи не кусаются. – В доказательство папа повесил ужа себе на шею. – Смотри, какой он ласковый и домашний. Возьмём себе?

Я с кислой миной провёл ладонью по горлу. Это был наш секретный жест. Он означал: «Мама убьёт».

— Ты прав, — сказал папа. С большой неохотой он выпустил ужа на землю. Уж не спешил уползать. Он как будто переживал неожиданный взлёт наверх. Мы оставили его в глубокой задумчивости.

Вечером из леса нас забрал автобус. Мы ехали в самой середине автобусной колбасы, где ходят ходуном резиновые бока-гармошки. На задней площадке ребята в три раза старше меня громко смеялись и махали руками.

Я закричал:

— Папа, смотри, смотри!

У этих ребят в руках была стеклянная банка, а в ней сидел сердитый уж. Он извивался, бился боками об стеклянные стенки.

— Они поймали нашего ужа!

Папа отправился на заднюю площадку. Я не слышал, о чём они говорили. Сначала папа вроде бы уговаривал ребят отдать ему банку. А потом зачем-то повернулся ко мне спиной, как-то странно сгорбился, шаря по карманам, и ребята тоже обступили его таинственно. Папа вернулся с банкой.

— Уж за полтинник – приятнее, чем уж задаром, — сказал он.

— Почему это? – Я держал в руках холодную банку. Уж смотрел на меня блестящими глазами.

На это папа ничего не сказал. Может быть, он сам не знал ответа.

— Они ловили его палками, — сказал он и погрозил ребятам кулаком, когда те отвернулись.

Уж выглядел очень усталым. И мы тоже устали. Автобус давно въехал в черту города.

— Отнесём его в лес завтра, — предложил папа. – Сегодня пусть у нас переночует.

Папа был немного несчастный. Наверное, заранее представлял, что скажет мама.

Но мама ничего не сказала. Она увидела ужа и сразу сбежала в гостиную.

— Ладно-ладно, — сказал папа, — можешь выходить. Это уж, он никого не кусает.

— Рома, котлеты на плите, и разогрей себе макароны, — сказала мама из-за двери, как будто папы тут вообще не было. Я отправился на кухню, а папа остался говорить с мамой через дверь. Он рассказывал ей, что ужи – безобидные существа, не обижают людей, и что бывали даже случаи одомашнивания ужей.

— Кроме того, — декламировал папа в дверную щёлку, — ужи хорошо переносят неволю и быстро привязываются к человеку!

Один раз мама поддалась и выглянула. Но, увидев, что уж висит на папиной шее будто шарф, захлопнула дверь и теперь вообще не подавала признаков жизни. В семь часов никто не вышел готовить нам ужин.

— Ничего не поделаешь, — сказал папа и сам приготовил ужин на троих. На меня, на себя и на ужа. А маме он приготовил пирог, чтобы не обижалась. Но мама пирог не взяла. Она теперь боялась дверь открыть, вдруг на неё уж прыгнет.

Уж не стал есть папину стряпню, и тогда мы налили ему в блюдце молока. Папа тыкал ужа мордочкой в молоко, а он отворачивался. Мы забрызгали весь стол молоком, но так и не поняли, поел он или нет.

— Завтра приду с работы, и сразу поедем с тобой, Ромка, в лес, — сказал папа. Подушечкой большого пальца он гладил ужа по голове. – Отпустим его под деревом, пусть живёт в привычной среде.

Радости в папином голосе не было никакой. Ему не хотелось расставаться с ужом. Очень он ему приглянулся. До ночи папа ходил с ужом на шее. Пока вдвоем они умывались в ванной, мама выскочила из гостиной и одним скачком переместилась в спальню. «На диване спи!» – крикнула она папе. Было слышно, как она подпирает дверь старым креслом.

Папе и раньше приходилось спать на диване, но это была для него трагедия. А теперь он с таким увлечением вил себе и ужу гнездо из подушек, что я подумал – как бы папа не передумал ехать в лес.

— Давай завтра встретимся на остановке в шесть часов, — сказал я папе, чтобы наверняка. – Ужа принесу в банке.

— Ага, послезавтра, — кивнул папа, почти не глядя на меня. Он беседовал с ужом, как со своим приятелем.

— Никаких послезавтра, – крикнула мама из спальни. – Ребёнок сказал завтра, значит завтра!

Пощекотав ужу горлышко, папа вздохнул:

— Если будешь зоологом, Ромка, женись на зоологине.

При слове «зоологиня» я почему-то представил нашу директрису, но в очках и с совой на плече.

— А ты бы на зоологине сейчас женился, если б можно было? – спросил я папу.

— Сейчас нельзя, — сказал папа и, впервые оторвавшись от ужа, сделал серьёзные глаза. – Я ведь, сам понимаешь, твою маму никуда не отдам.

— Понимаю, — сказал я. Мне стало немного веселее.

Ночью мне снилось, как я иду отдавать маму какому-то профессору по ужам, а папа бежит за мной со стеклянной банкой и кричит «Не отдам!»

Я проснулся и услышал, как в коридоре папа говорит кому-то «Профессор… профессор!»

В комнату зашёл дядька в длинном чёрном пальто. Я не разглядел его лица, потому что оно было спрятано за бородой и усами. Глаз тоже не было видно, очки у дядьки были с затемнёнными стёклами.

— Рома, познакомься, — сказал папа, — это профессор зоологии Чичиричкин. Зашёл к нам взглянуть на ужа.

Я этого дядьку и раньше видел. Каждый день с ним в подъезде сталкиваюсь. А он всё время спрашивает: «Кто это в вашей квартире так громко бегает, что у меня все кубки и награды на полках дребезжат?»

— Здравствуй, Рома, — сказал профессор. — Ехал с твоим папой в лифте, и он мне рассказал про ужика.

Мама стояла в дверях, сердито скрестив руки на груди. Она боялась, что папа опоздает на работу, а я не успею собраться в школу. Ужа мама больше не боялась: он ночевал в банке.

— Выпускай! – скомандовал папа. Я схватил банку. Мама убежала в кухню. Профессор с интересом поправил очки.

— Нуте-с, нуте-с! – сказал он.

Я отвинтил крышку, и уж выполз на ковер, ленивый после сна.

Вдруг послышался страшный грохот. Это профессор вскочил с ногами на комод.

— Профессор, что с вами? – взволнованно сказал папа. – Так и упасть недолго.

— Ничего, не упаду, — сказал профессор и вцепился в ковёр на стене. – Вы лучше тоже ко мне лезьте. И мальчика возьмите. У вас там гадюка на ковре.

— Ха-ха-ха! – засмеялся папа. – Это разве гадюка! Это ужик, тот самый, из леса! А гадюки там не водятся.

— Уж, — сказал профессор, — из отряда ужеобразных. Семейство неядовитых змей. Отличается яркими жёлтыми или белыми отметинами на голове. А гадюка могла из зоопарка сбежать.

Папа встал на карачки и некоторое время внимательно разглядывал ужа. Потом выпрямился, взял меня на руки и полез на комод.

— Убедились? – сказал профессор, крепче цепляясь за ковёр.

— Убедился, — вздохнул папа. – Что делать-то теперь?

— Пап, давай я его обратно в банку загоню, он меня слушается! – Я хотел спрыгнуть с комода, но папа крепко держал меня за пижамную рубашку. Он не позволил бы мне так рисковать жизнью.

— Одного не понимаю, — сказал папа, — что ж он нас не кусал всё это время?

— Так мы ему жизнь спасли, — объяснил я.

— Скорее, он ждал удобного случая, — сказал профессор. – Но теперь, когда его гадючная сущность раскрыта, он может напасть в любой момент.

Змей лежал на ковре. Иногда он поднимал голову и смотрел на нас.

— Гипнотизирует, — сказал папа. – Все закройте глаза.

Теперь папа и профессор сидели с закрытыми глазами. Я так не мог. Тёмная неизвестность страшнее, чем гадюка.

— Я, кажется, опаздываю на работу, — сказал профессор через пять минут.

— А я давно опоздал, — вздохнул папа. – И ладно. Надоело мне там. Сегодня понедельник, опять бумаги перебирать. Отдохну денёк.

— Пожалуй, тоже отдохну, — согласился профессор. – Сегодня в институте моя очередь кормить подопытного удава. С меня одной змеи хватит.

А я подумал, что, во-первых, совсем не плохо прогулять разок школу, а во-вторых, если я буду профессором – не то что змей, динозавров бояться не буду.

Тут дверь приоткрылась, и мы увидели мамин глаз. Она тихонечко подглядывала, что мы тут делаем. Всё закончилось, или ещё нужно прятаться в кухне.

— Спаси нас, спаси! – закричали мы. – Это вовсе не уж, это гадюка! Знаешь, как она кусается?!

Дверь захлопнулась. Папа приуныл. Он решил, что мама в эту секунду собирает вещи и переезжает жить к бабушке.

Но ещё минута – и мама ворвалась в комнату, вооружённая шваброй.

— Пошла, пошла! – кричала она, пихая гадюку шваброй в банку. Гадюка с обиженным видом подчинилась. Мама схватила банку и одним движением закрутила крышку. – Всё, — сказала она. – Можете слезать, зоологи.

И мы слезли. И бросились маму обнимать, а она обнимала нас. Даже профессор Чичиричкин обнимался. Он, кажется, больше всех был напуган.

— Мам, — сказал я, — почему ты ужа боялась, а гадюки не боялась?

Мама показала мне руки. Они мелко-мелко тряслись. Я понял, что мама ещё как перепугалась. Но для неё страшнее было бы, если б гадюка нас укусила. Или если бы я в школу опоздал.

Профессор забрал банку с гадюкой себе. Он сказал, что оставит жить её в институте. А весной поедет в командировку и отпустит в природу, туда, где ей привычнее жить.

Папа долго прощался с гадюкой. Он обнимал банку и стучал по стеклу.

— Эй, ты, — прошептал он, — я же знаю, почему ты не кусался.

— Почему? – спросил я, когда профессор ушел.

— А ты не догадываешься? – спросил папа.

Здесь можно и закончить рассказ. Догадливые сами поймут, почему. Но для тех, кто не понимает, я на всякий случай припишу мелкими буквами:

потому что друзья не кусаются!

– Заходим-заходим, – деловито сказала Наташка. – Шапки не снимать, холодно.

Мы ввалились внутрь. Промороженный дом встретил неприветливо. Пахло холодным и кислым, стёкла раскрасило морозом, а от дыхания шёл пар.

Позади была поездка в электричке, пробежка от станции к даче и лихой штурм забора – калитку замело снегом, и пришлось перелезать и падать в сугроб с той стороны.

– Сперва какао, потом гулять, – предложила Лера.

Мы болтали и уплетали какао с печеньем. Я думала о том, как здорово, что от каникул осталось ещё целых три дня, и сегодняшний вечер можно будет провести в нашей компании, а к бабушке пойти попозже, когда девчонки поедут домой.

…Колоть дрова на морозе – очень смешное занятие. Каждая по очереди воевала с поленом, а остальные смеялись и советовали:

– Осторожней! Не попади себе в голову!

– Пааберегись!

– Девочка с топором – это страшная сила!

После такой разминки стало намного теплей. Мы растопили печь и, не сговариваясь, решили:

– Идём на Неву.

Фонари на улице горели через один. Мы бежали, оскальзываясь на льду. Заснеженный берег был пуст – ни лыжни, ни человечьего следа.

Зимняя река предлагала не меньше развлечений, чем летняя. Можно было скатываться под горку вниз, до самого льда, или прыгать с разбегу в сугробы, или падать на спину, раскинув руки, как крылья, чтоб отпечатать в снегу силуэт ангела.

Черные макушки камней, вмёрзших в лёд, чётко выделялись на белом фоне. Можно было прыгать с камня на камень. Можно…

– А слабо на тот берег сходить? – подала голос Ирка.

Мы знали, что кто-нибудь обязательно предложит и это. И, конечно, мы тут же откажемся – ну не самоубийцы же мы, в самом деле? В темноте, по льду, местами очень тонкому, под которым плещут холодные, смертельно опасные невские воды?

– Слабо, – заявили мы дружно на три голоса.

– И тебе слабо тоже, – сурово добавили специально для Ирки.

– Да я так, шучу, – невинно сказала она.

Но удочка была уже заброшена.

– А давайте только спустимся и посмотрим, какой там лёд, – предложила Наташа.

Мы скатились по берегу вниз. Было светло от снега и от луны, пронзительно-жёлтой, резко очерченной в морозной дымке.

– Потопаем? Ух ты, как крепко! – и мы стали носиться вдоль берега, проверяя льдины на прочность.

– Ой, смотрите, тропинка! – заметила Лера, – Интересно, куда она ведёт?

Мы подошли и увидели, что тропка во льду тянется к середине реки и пропадает во тьме.

– Так что же, получается, люди всё-таки туда ходят? – удивилась Наташа.

– Может, они до середины идут, а там – всё? — предположила я.

– А чего тогда утоптано?

Мы столпились у берега. Росло желание хоть немного пройти вперёд. Я не выдержала:

– Может, пройдём недалеко, посмотрим?

И мы пошли. Шаг за шагом удаляясь от берега. Место это мы хорошо знали, по лету тут был наш любимый пляж. Метров десять-пятнадцать от берега шла отмель с камнями, а дальше – обрыв, с большой глубиной и сильным течением. Тропинка оказалась широкой, а справа и слева от неё на белом льду выросли сугробы, словно кто-то с лопатой ходил и чистил дорожку.

– Как думаете, какой толщины лёд под нами? – спросила я, и мне никто не ответил.

Незаметно мы отошли от берега. Я оглянулась и камней на отмели уже не увидела. Мы были почти на середине.

Справа от нас в нескольких метрах показалась огромная полынья. Мы увидели, как вода, переливаясь через лёд, застыла прозрачным валом и образовала уродливый, как огромный пузырь, ледяной нарост.

– Может, хватит? – спросила Наташка.

– Да, девчонки, давайте-ка поворачивать, – согласилась Лера.

И всё-таки Ирке важно было сделать последний шаг. Хоть на пару метров дальше, чем все остальные. И она ещё немножко прошла к тому берегу.

Ну и что, подумаешь! Я тоже так могу. И я тоже прошла ещё немного.

Она посмотрела на меня и опять шагнула. Я тоже.

Шаг. Зачем нам это глупое состязание?

Ещё шаг. Это было похоже на гипноз.

Мы услышали позади рассерженные крики девчонок. Полынья плескалась совсем близко. Действительно, хватит. Кто-то должен остановиться. Ладно, раз Ирка хочет быть первой – пожалуйста, решила я и сказала:

– Всё, поворачиваем, – и услышала, как она произнесла ту же фразу.

Мы обе торопливо отошли от страшной, парящей в ночи полыньи.

– А ведь люди-то ходят, – разряжая обстановку, болтала Ирка на обратном пути. Девчонки не реагировали. Они злились на нас, потому что переволновались.

– Дуры, – не выдержала Наташка. — А если бы вы провалились?

Путь к берегу показался короче. Когда мы вернулись на отмель, настроение поднялось. Мы носились, перепрыгивая с камня на камень. Теперь можно было скакать хоть как стадо слонов. Не страшно, глубина тут не больше метра.

Камни обледенели, и удержаться на них стоило больших усилий. Одно неловкое движение – и я полетела вниз, угодив ногами меж двух камней.

– Крак! – хрустнула льдина.

– Бульк, – ледяная вода подтвердила, что на дворе, действительно, январь.

– Чвак! — неодобрительно откликнулись сапоги, хлебая воду.

– Аааа, – заорала я, почувствовав, что ноги ухнули в воду глубже, чем по колено.

На меня налетели девчонки и выдернули из ловушки. Прогулку пришлось завершить. Путь домой в мигом обледеневших прорезиненных сапогах напомнил первый выход на лёд неопытного фигуриста.

Дома меня завернули в одеяло, брюки повесили сушиться, а сапоги поставили на печь.

– Хорошо, что тебе в город не надо ехать, – заметила Наташка. – Точно бы заболела.

Потрескивали дрова, горел торшер, руки согревались о кружку с какао. Пахло дымком, наверно, коптила печь. Было уютно и жалко, что скоро подругам придётся уезжать, а мне идти к бабушке.

– А если бы я дальше пошла, – тихонько спросила у меня Ирка, – ты бы тоже?

Я не стала отвечать, хотя думала об этом же. Я сказала:

– Самое интересное, что холодная вода обжигает. У меня, когда провалилась, было ощущение, что в кипяток ноги сунула.

Ирка кивнула.

– Угу. Знаешь. Мы с тобой, действительно, дуры.

Мы смотрели на огонь в печке.

– В следующий раз на тот берег – обязательно! – подмигнула я.

– Это когда это? – заинтересовалась Лерка.

– Летом! – ответили мы хором и засмеялись.

Пора было собираться. Мы убирали со стола и вдруг услышали Наташкин крик:

– Что за гадость вы тут разлили? Всю печку измазали! Как это теперь убирать?!

Мы выскочили на кухню. Пахло паленой резиной. По плите на пол стекала тёмная дымящая жидкость, внизу собралась уже приличная лужица. Источник безобразия стоял на плите.

Это были оплавленные до размера домашних тапочек, сморщенные и ни на что не годные остатки моих сапог.

Школа всё-таки странное место. Утром никто не хочет туда идти, но все торопятся. А после уроков, казалось бы, можно лететь в сторону дома самым коротким и верным путём – так нет. Все долго собираются, в раздевалке толкаются, о чём-то два часа в школьном дворе болтают, а потом только разбредаются, заворачивая за каждый угол, запрыгивая на каждый гараж и вопя что есть мочи – если есть кто-то, с кем вопить хорошо.

Утром Буня, Шмуня и Виталик из пятого «Б» выходят из трёх разных подъездов одного и того же дома. И в школу идут по одному и тому же маршруту. И в класс все трое приходят по возможности до звонка. Но только по-разному приходят.

У Виталика ноги длинные, шаги большие. Ему и бежать в школу не надо: идёт медленно, а приходит быстро. Вот природа наделила! А Буня и Шмуня бегом бегут и даже падают по дороге. Они не близнецы, даже не братья. Но похожи – не отличишь! Невысокие, коренастые, катятся колобками, через кочки перепрыгивают. То Буня споткнётся, то Шмуня в лужу провалится.

В класс Виталик приходит весь такой чистый и даже не запыхавшийся. А Буня со Шмуней красные, растерзанные, да и грязные частенько. Виталик спокойно садится за парту, достаёт учебник и тетради, ручки трёх цветов и транспортир. А Буня со Шмуней в класс врываются, рюкзаки торпедами к парте запускают. Те по дороге рассыпаются, зато приземляются точно. Буня ползёт к своему месту по полу, имущество собирая, а Шмуня уже на парте верхом сидит, ластиком каракули стирает – чтобы было где новые нарисовать.

— Бунин и Шемякин! – привычно здоровается учительница с классом. – Сядьте нормально и готовьтесь к уроку!

И добавляет:

— Здравствуйте, ребята!

К концу дня Буня и Шмуня ох как устают. Просто с ног валятся. А Виталик весь день силы копит. На уроках сидит спокойно, изредка только руку поднимает, чтобы размяться. На переменах тоже не суетится. Стоит себе, смотрит в окно, пока Буня его домашку судорожно списывает, а Шмуня из жвачки, пуговицы и осколка линейки композицию на стене создаёт.

И всё же самое роскошное веселье у Буни и Шмуни происходит по дороге домой. Потому что к ним обязательно подходит Виталик на своих ногах-ходулях и спрашивает:

— Ну что, пойдём? Сегодня сорок восьмой.

Буня и Шмуня кивают. Тогда Виталик достаёт карту, которую сам всё лето рисовал настоящей перьевой ручкой – с улицами, домами и даже с помойками. Ну, и со школой, конечно. Они отмечают красным цветом новый маршрут, все трое синхронно вдыхают полной грудью и отправляются в путь. А на карте написано красивым почерком: «102 маршрута от школы до дома». Маршруты идут бульварами и переулками, кустами и подворотнями, крышами, заборами и сквозь стадион. Даже через магазин продуктовый есть способ пройти! Надо только к чёрному входу незаметно проскользнуть. И ведь что удивительно: маршруты эти вроде как почти не пересекаются, вьются каждый сам по себе. А в итоге всё равно встречаются.

У Лёльки заболела рука. На сгибе у самого запястья, с внутренней стороны. Лёлька сидела перед раскрытой тетрадкой и медленно потирала большим пальцем ноющее место.

Растирая, она вспомнила, что когда была совсем маленькой, — а сейчас Лёлька считала себя большой, так как училась в третьем классе, — так вот, когда она была маленькой, и у неё болела рука, то мама почему-то повязывала на руку шерстяную нитку, и обязательно красную.

Но Лёлька не могла понять, помнила ли она это на самом деле или ей так только кажется. Может, это вообще приснилось, или она выдумала.

Лёлька выставила руку вперёд, растопырив пальцы, и попыталась представить на запястье красную шерстяную нитку. Для этого она чуточку зажмурилась. Разглядывать очертания руки сквозь дымку ресниц было забавно и как-то ново. Она смотрела на запястье, медленно раскачиваясь на стуле, и вдруг заметила шишку. Небольшой такой бугорок. От удивления Лёлька перестала жмуриться. Что это ещё за шишка?! Откуда она?

Чем пристальней Лёлька в неё всматривалась, тем ужаснее казалась ей эта шишка. В какой-то миг, когда Лёлька вертела кистью, словно на разминке по физкультуре, ей показалось, что шишка пропала, но тут же появилась вновь. Тогда Лёлька начала на неё давить: сначала указательным, затем большим пальцами. Шишка совсем не болела. Солнечным зайчиком белело пятно от пальца, собралось в точку и исчезло, оставив шишку на месте. Медленно, словно больной, старый человек, внутри у Лёльки поднимался страх. Она уже не видела своей руки без этой шишки. Такой настырной, ненужной, упрямой.

Лёлька даже забыла о своей боли. Она вообще обо всем на свете забыла! В голове у неё звенело:

у тебя шишка!
у тебя шишка!

Ведь это же ненормально, если у человека ни с того ни с сего – шишка!

Лёлькой овладела паника. Она больше не могла этого терпеть и пулей бросилась к брату.

— Коля, Коля,- кричала она, подбегая к нему и протягивая руку.- Смотри, у меня какая-то шишка вскочила! — И ждала только его согласия, что всё так ужасно, готовая сразу же зареветь.

— Где? — лениво спросил Коля, не глядя на сестру.

— Вот смотри, вот тут вот, шишка, видишь? — плаксивым тоном объясняла она. И для убедительности зачем-то начала её опять щупать. – Не болит, но откуда у меня шишка? — И тут, к своему ужасу, Лёлька заметила, что на другой руке у неё тоже есть шишка, только справа. Она даже застыла на секунду.

– И тут тоже, — промямлила Лёлька, показывая брату правую руку. Она уже хотела начать ныть, как все это чудовищно, но вдруг увидела, как смотрит на неё брат.

— Ты что, правда думаешь что это шишки!? – выговорил он с каким-то осуждением.

— Ну а что это? – неуверенно спросила она и всё-таки шмыгнула носом. – Их ведь раньше не было, — но под строгим Колькиным взглядом смутилась и пропищала: – кажется.

— Кажется!? — в раздражении Коля поднялся со стула. – Головы у тебя тоже не было? Вечно ты со своей ерундой лезешь, — он было отвернулся от неё, но заметив умоляющие Лёлькины глаза добавил: — Это же просто косточки, они у всех людей есть – с ро-жде-ни-я! – по слогам выговорил брат, демонстративно отвернувшись к столу. Он разбирал вездеход, когда Лёлька его отвлекла.

С досады Лёлька опустила руки. Но всё-таки на кухне у мамы спросила тихо, так, чтобы Колька не слышал: — Мам, а это правда косточки?

Но мама только рассмеялась, сказав: «Беспокойная ты моя», и Лёлька пошла к себе в комнату.

Действительно, — думала она, разглядывая руки, — самые обыкновенные косточки, и чего она к ним привязалась. Лёльке совсем немножечко было стыдно за такую свою глупость, но, успокоенная мыслью, что с ней всё в порядке, она принялась за уроки. Рука больше не болела.

Всюду лето

Васильки цветут во ржи,
Незабудки – у межи,
В стороне стоят
Ромашки.
Куст шиповника
В овражке.
Суслик в поле,
Словно свечка.
Справа роща,
Слева речка.
Возле речки рыбачок
Ладит к удочке крючок.
На воде кувшинки лист.
Солнце светит,
Воздух чист.
Птицы веселы.
И мне
Тоже радостно
Вполне.
Почему?
В том нет секрета:
Потому что всюду лето!

Воздушный гимнаст

Синий-синий
Свод небесный,
Словно купол
Цирковой.
Паучок —
Артист известный,
Исполняет номер свой!
Паучок —
Гимнаст воздушный,
У него
Отважный вид.
Вот на ниточке
Послушной
Он под куполом
Летит.
Вправо — влево,
Влево — вправо,
Вверх летит,
И снова — вниз…
Шелестят деревья:
— Браво!
Травы шепчут:
— Браво! Бис!

                                                                                 Посвящается моей бабушке

Все бабушки умеют летать. Я знаю, я видела. Бабушки летают не высоко, не низко. Так, чтобы можно было погладить своих внуков по голове. У бабушек за спиной есть маленькие крылышки. Как у стрекоз или бабочек. Под косынками бабушки прячут сказки, под шапками – истории, а в карманах у них конфеты. У бабушек в сумочках лежат леденцы и зонтики. Бабушки любят покупать в магазине хлеб и молоко, любят сидеть на лавочке и смотреть на детей. Бабушки не улетают на юг, как птицы. Они всегда остаются дома. Бабушки никогда не обижаются, их можно только огорчить. Когда бабушки расстроены, они не могут летать, только сидят тихонько. Говорят, бабушки могут улетать навсегда. Поэтому бабушек надо беречь. У меня тоже была бабушка. И она умела летать.

1.

Бабушка решила подарить мне кружку. Такую, чтобы в неё помещалось много чая. В магазине много кружек. Я столько никогда не видела. С ручками и без ручек, с блюдцами и без них. С цветами и птицами, с городами и ещё чем-то.

— Выбери самую красивую, — говорит бабушка.

Я выбираю большую, с розой и зелёными листьями. Бабушке она тоже нравится. Она просит продавца завернуть покупку в бумагу.

Мы открываем тяжёлую дверь магазина и выходим улицу.

— Бабуля, почему ты не полетишь? — спрашиваю я, щурясь на солнце.

— Боюсь кружку выронить, — улыбается бабушка.

Я соглашаюсь. Мне нравится моя новая кружка, и я не хочу, чтобы она разбилась.

2.

У моей бабушки есть большой платяной шкаф. Мне нравится его запах.

Он пахнет мылом и шоколадом.

— Бабуля, зачем тебе так много мыла? – спрашиваю я.

— Пригодится, — отвечает она и даёт мне кусочек шоколада.

Шоколад она хранит для меня.

У бабушки много платьев. Её любимое — тёмно-синее, с брошкой. Наверное, потому, что оно просторное, и в нём хорошо помещаются крылья. А мне нравится то, что в горошек. Бабушка редко его надевает. Но я часто в нём прячусь, когда мы играем в прятки. Бабушка всегда меня находит. А я никогда не могу найти её шоколад.

3.

Бабушка очень терпеливая. Она перебирает пшено, гречку и рис. Убирает плохие, тёмные зерна, а хорошие оставляет. У бабушки шершавые ладони. Я слышу, как она проводит ими по столу, когда сгребает пшено в одну кучку.

— Тебе не скучно? – спрашиваю я, перекатывая пальцем зерна.

— Совсем нет, — отвечает бабушка.

Она поправляет очки и снова берётся за дело. А я сижу и смотрю. Мне тоже не скучно.

4.

Моя бабушка прячет от всех свои крылья. Но когда ей холодно, я вижу, как они дрожат под одеждой. Я боюсь, что однажды бабушка всё-таки улетит. Тогда я подхожу к ней и обнимаю крепко-крепко.

— Бабуля, не улетай, — говорю я и зарываюсь носом в её кофту.

Бабушка смеётся и говорит, что никогда не оставит меня одну. Я ей верю. Моя бабушка никогда не обманывает.

5.

Бабушка делает на завтрак бутерброд и варит яйцо всмятку. Я прошу сварить яйцо и для меня тоже. Бабушка считает до ста двадцати и вынимает сваренные яйца из ковшика. Я никогда не могу досчитать до ста двадцати, не сбившись. А бабушка может. Зато я могу отрезать ровно кусок хлеба. А бабушка нет. Это потому, что она хуже видит. Я вижу хорошо, и бабушка всегда удивляется, как здорово я режу хлеб.

— Я просто лучше вижу, — смеюсь я.

— Ты просто лучше режешь, — отвечает бабушка.

6.

Моя бабушка больше любит холод, чем жару. Зимой она лучше спит. Совсем как бабочка. Наверное, это из-за крыльев.

Зато летом мы дольше играем в карты, домино, шахматы или шашки.

Я люблю играть с бабушкой. Мы сидим за широким столом, который скрипит, когда на него опираешься локтями. Бабушка часто выигрывает, но иногда поддается.

— Я выиграла! – подпрыгиваю я.

— Молодец! – радуется за меня бабушка.

Она никогда не расстраивается, когда проигрывает. Я тоже так хочу, но у меня не получается.

7.

Я хочу полетать вместе с бабушкой. Но она мне не разрешает. Я говорю, что уже совсем взрослая. Бабушка не соглашается.

— Ты должна ещё подрасти, — возражает она.

Мне говорили, что когда мы летаем во сне, то растём. Наверное, скоро я перерасту самую высокую гору.

8.

Бабушка точно не летает зимой. Шуба не позволяет — она большая, как дом.

Я смеюсь:

— Бабушка ты где?

И тыкаю в шубу пальцем.

— Я тут, — отзывается бабушка откуда-то изнутри и тоже смеётся.

9.

Бабушка говорит, что чувствует себя неважно.

Я уверяю, что это не так:

— Ты очень важная, бабуля.

И объясняю, почему. Никто не умеет так здорово улыбаться, прощать и слушать.

И бабушке становится лучше.

10.

— Ты похожа на пчёлку, — говорю я и считаю полоски на бабушкиной кофте.

Бабушка принесла мне мёд. Она собрала его сама, прямо из цветов. Бабушкин мёд самый вкусный. Я намазываю его на булку и облизываю ложку. Мёд липкий и сладкий. Наверное, его очень трудно достать из цветка. Если бы бабушка научила меня летать, мы бы летали за мёдом вместе.

Я говорю об этом бабушке. Она наливает нам чай и обещает как-нибудь взять меня с собой.

11.

Я хочу быть красивой и надеваю мамины туфли. Мама боится, что я сломаю каблуки, бабушка — что я могу подвернуть ногу. А я прячусь под стол и смотрю на комнату из-под скатерти. Бабушка обещает подарить мне туфли по размеру. Они мне не нужны. И я выставляю ноги в туфлях из-под стола.

— Вылезай, — просит бабушка, и я слышу, как шуршат её крылья.

Я знаю, что она принесёт мне конфету, и не выхожу. Полы скатерти отодвигаются, и я вижу серебристый фантик. У конфеты «Ласточка» вкус полёта. Я кусаю её ровно три раза. Когда я съем тысячу таких конфет, у меня вырастут крылья. Это двадцатая.

12.

У девочки из соседнего дома тоже была бабушка. Она покупала ей мороженое и разноцветные ленты. А потом улетела навсегда. Моя бабушка говорит, что так бывает. Что однажды она тоже улетит и не сможет вернуться.

— Ты же обещала, — напоминаю я, и хмурю брови.

Бабушка говорит, что со мной всегда будут мама и папа. Я отвечаю, что это не повод улетать. Бабушка не возражает, но я чувствую, как дрожат её крылья.

13.

Бабушка может подолгу смотреть в окно и считать проехавшие мимо дома машины. Я сажусь рядом с ней на кухне. Бабушка молчит, и я тоже молчу. Бабушка считает, а я нет. Мне просто хорошо сидеть с ней вот так.

14.

Мы с бабушкой едим яичницу прямо со сковородки. Бабушка говорит, так вкуснее. Это правда. Особенно собирать желток хлебным мякишем.

Потом бабушка моет посуду, а я пью яблочный сок.

— Почему ты любишь мыть посуду? — спрашиваю я, вытирая губы.

Бабушка говорит, что не любит.

— А зачем же моешь? – удивляюсь я.

— Чтобы она была чистая, — говорит бабушка и кладёт тарелку в сушилку.

Наверное, так правильно. Я тоже не люблю мыться. Зато люблю запах шампуня.

15.

Мама с папой сказали, что бабушке надо больше лежать. Это хорошо для её здоровья. Теперь я сижу рядом с ней. Я очень переживаю, что её крылья могут помяться, и она не сможет больше летать. Бабушка видит моё волнение и говорит, чтобы я ей почитала. Я беру с полки «Карлсона». Он тоже умеет летать.

16.

Бабушка совсем не встаёт. Папа с мамой говорят, что она болеет.

— Как же её крылья? — говорю я, чуть не плача.

Родители меня не понимают. Они не знают, что бабушка умеет летать. Папа обнимает меня и говорит, что нам надо быть вместе. Я тоже его не понимаю.

17.

Я всё время думаю о бабушкиных крыльях. Мне хочется спросить у неё об этом. Но бабушка почти ничего не говорит. Мама с папой просят меня держаться. Я не знаю, зачем и за что. Поэтому подхожу к бабушке и беру её за руку.

18.

Я встаю, чтобы сказать бабушке доброе утро. Но папа с мамой останавливают меня и прижимают к себе. Они говорят, что бабушки больше нет.

Я вижу открытое окно. Значит, бабушка всё-таки улетела. Мне становится очень обидно, что она не попрощалась. Но я рада, что её крылья в порядке.

19.

Мама с папой говорят, что они всегда будут со мной. Я отвечаю, что бабушка тоже так говорила. И они начинают плакать. Мне хочется рассказать им, что у бабушки есть крылья. Что она должна была когда-нибудь улететь так же, как бабушка девочки из дома напротив. Но мне кажется, они не поверят.

Я открываю окно.

— Возвращайся, бабушка!

Расхрабрился куст в зелёных точках:
– Холода давно мне нипочём! –
И одна задиристая почка
Показала марту язычок.

На моём стекле ладошка -
Лист кленовый расписной.
Видно, Осень за окошком
Поздоровалась со мной.

С вечера мама приготовила Тане одежду, аккуратно сложила штаны, носки и майку на стуле, а на спинку повесила джинсовую курточку.

— Зачем? – спросила Таня. – Жарко же.

— Это днём жарко, а утром очень даже свежо, – проговорила мама, не глядя на Таню, взвешивая в руках две пары туфель, видимо, решая, какие взять с собой.

– А там утром будет жарко?

– Будет, – ответила мама, выбрав белые с красным бантиком.

В кровать Таня отправилась, как на праздник: ещё бы, ведь рано-рано мама её разбудит, и они поедут на юг, вернее, сначала они поедут на вокзал, а оттуда уже на поезде поедут к морю.

Море… Таня уже ездила туда, но тогда была совсем маленькая и помнила только, что ей всё было нельзя: есть мороженное, кататься с высоких горок и фотографироваться с обезянкой. Она слышала, как мама ходит из комнаты в кухню и обратно, как она шуршит пакетами и тихо переговаривается с папой. Таня из всех сил старалась заснуть, чтобы утро наступило как можно быстрее.

Утром мама еле разбудила её:

— Ничего не понимаю, ты на море хочешь или нет?

Сонная Таня села в кровати и стала натягивать белую майку. Следом пришлось надеть и куртку.

– А там будет можно ходить без куртки?

– Будет, – машинально ответила мама.

У подъезда их ждала белая машина с жёлтыми шашечками на спине. За рулём сидел весёлый пузатый дядька и курил мятую папиросу, держа её толстыми, негнущимися пальцами.

– Отдыхать едете, – понимающе кивнул он на чемоданы, которые папа с трудом вытаскивал из подъезда.

Таня залезла на заднее сидение машины, от шершавых сидений пахло бензином и кислым табаком. Она выглянула в окно: людей во дворе не было, всегда скрипящие качели были свободны. В такую рань не спали только Таня, мама с папой, таксист и дворник, который, склонив голову, наблюдал за ними и даже перестал мести дорожку.

Чемоданы никак не влезали: машина раскачивалась, папа ворчал, помогая укладывать их в багажник. Наконец, багажник захлопнулся. Было слышно, как все облегчённо вздохнули.

– Ну, едем, как бы не опаздать, провозились столько… и всё ведь нужное, – садясь вперёд, сказал папа.

– Да, нужное, – надулась мама, села рядом с Таней и хлопнула дверцей.

Докурив и бросив окурок, толстый дядька сел за руль и шумно завёл двигатель. Заиграла мурлыкающая музыка, и они покатились. Таня проводила взглядом пустой двор и дворника, который мёл дорожку, потеряв к ним всякий интерес.

Доехали быстро, но Таню укачало, и она успела уснуть. Мама снова её разбудила:

— В поезде выспишься, пойдём.

Они вышли из машины, воздух был ещё прохладным, но солнце уже пекло, обещая жаркий день. Папа расплатился, достал чемоданы и понёс их к вокзалу. Мама и Таня шли следом. Чем ближе они подходили, тем сильнее пахло поездами, в этом запахе было всё: дорога, вагоны, суета людей и стук колёс. У Тани сердце забилось сильнее.

– Мам, а там круг плавательный будет? Можно мне будет самой плавать?

– Будет, всё можно будет, — ответила мама, она явно была не в духе.

Папа поставил чемоданы, на один посадил Таню, на другой села мама, и пошёл узнавать номер пути, с которого отходит их поезд. Мама рылась в сумочке, доставая билеты и паспорта. В столь ранний час жизнь на вокзале кипела: одни уставшие и мятые только вылезли из поезда, другие торопились занять свои места, были и встречающие – они стояли, озабоченно глядя то на снующих вокруг, то на табло, висящее высоко над головами.

– На третий путь, через 10 минут уже, – выдохнул папа.

Они почти побежали по гулким переходам и, поднявшись по крутой лестнице, вынырнули на перрон.

Поезд уже ждал их с открытыми дверями. Они быстро нашли свой вагон, папа, шумно дыша, поставил чемоданы. Мама показала билеты суровой женщине в синей форме, встречающей их у двери, и оглянулась на папу.

– Идите, я сейчас, – никак не мог отдышаться папа.

Мама, не ответив ему, подсадила Таню и следом забралась сама.

В вагоне было душно и очень красиво, на полу в длинном узком коридоре лежал пёстрый красный ковёр, висели цветные занавески на окнах. Проходя, Таня заглядывала в открытые купе, где уже устраивались люди.

– Сюда, – остановилась мама и пропустила Таню. В крохотной комнатке по бокам были приделаны к стене кровати, с каждой стороны по две: внизу и вверху, по середине у окна стоял маленький столик.

– Наверх можно?

– Можно, – устало ответила мама и, сев к столику, стала смотреть в окно.

Таня сидела на верхней полке, когда в купе протиснулся папа с чемоданами в руках и откуда-то взявшейся газетой подмышкой.

Мама даже головы к нему не повернула.

– Ну-ка, Татьяна, посторонись, – с этими словами папа крякнул и запихнул большой чемодан в антресоль над дверью, а второй поменьше задвинул ногой под нижнюю полку и с облегчением выдохнул.

Виновато посмотрел на отвернувшуюся маму, подмигнул Тане и, ловко взобравшись, устроился на верхней полке напротив. Там он развернул газету и начал читать.

Сидеть наверху Тане быстро надоело, она слезла и пошла в коридор, где мимо неё торопливо протаскивали сумки, узлы, чемоданы и корзины. Таня смотрела в окно на провожающих людей, стоящих на перроне: все они глядели на поезд, что-то кричали, показывали и махали руками.

Вдруг поезд бесшумно качнулся, потом «пфыркнул» и, как-то лениво раскачиваясь, медленно тронулся. Люди в окне закричали громче, сильнее замахали, а некоторые пошли за поездом. Но тот катился всё быстрее, и они очень быстро отстали.

Скоро мелькающие дома сменили мелькающие деревья. Люди из коридора разошлись по своим купе, вернулась и Таня. Ехать в мерно покачивающемся поезде было скучно. Мама по-прежнему дулась на папу. Проехав так, кажется, целую вечность, поезд вдруг начал замедляться и, качнувшись так, что Таня чуть не слетела с полки, остановился. Кряхтя открылись двери. Снаружи были слышны голоса, кто-то прошёл по коридору, что-то крикнул проводник. Поезд простоял на этой маленькой станции не больше пяти минут и вновь тронулся в путь.

Он набирал ход, когда в дверь заглянула старушка с небольшой сумкой и обратилась к маме:

– Доченька, есть у вас место? Не помешаю вам? Мне до Камышовки, недалеко тут.

Мама, кажется, даже обрадовалась ей.

– Конечно, проходите, эта полка свободная, – и убрала с неё пакет с едой.

– Спасибо, доченька.

От любопытства Таня спустилась с верхней полки и села, прижавшись к маме. Она внимательно разглядывала цветной платок старушки, сухие руки и маленькие улыбающиеся глаза.

Старушка посмотрела на Таню и, улыбнувшись, сказала маме:

– Я ведь второй раз в жизни на поезде еду. А в первый раз совсем маленькая была, как ты, внученька, – наклонилась она вперёд и погладила Таню по руке. – Маленькая была, а всё помню: война уже кончилась, мама наша совсем плоха стала, – старушка вытерла рот хвостиком платка. – Она и болела долго, и есть совсем нечего было. Вот и отправила нас с сестрой к тётке, та в городе жила, не сахар, конечно, но всё же полегче у неё было. Сестра старше меня на два года, тоже девчонка совсем, – махнула старушка рукой.

– Помню, подняла нас ранёхонько, – продолжала она рассказ. – Ещё темно было, узелки с вещами похватали и пошли на станцию: к шести нужно было успеть. Мы-то ничего – быстро бежим, а ей тяжело идти, но ничего, успели. Посадила она нас в вагон, сунула каждой хлеба немного, перекрестила. Попросила нас на станции в городе высадить, там нас тётка встретить должна. Так и ехали: забились с сестрой между тюков и спали на узлах, хорошо, люди добрые попались, по картошке, помню, дали нам, а она сладкая.

– Почему сладкая? — удивилась Таня.

– Так она помороженная была, вот и сладкая, – улыбнулась ей старушка.

Таня подняла голову и увидела, что папа отложил газету и тоже слушает рассказ, глядя на сидящих внизу маму и дочь. Мама больше не обижалась, она гладила Таню по голове и иногда поглядывала на папу.

Уже стемнело, когда старушка, попрощавшись, пожелала им хорошего отдыха, счастливого пути и вышла на своей, такой же маленькой, станции. Мама, задумавшись, застилала постель, готовясь ко сну. Таня, уже сидя на чистой простыне, смотрела в чёрное окно, в котором отражалась лампочка, и думала о том, как, наверное, страшно без мамы ехать одним в поезде, и что она, наверное, забоялась бы: вот так в какой-то город к тётке… Хорошо, что она едет с мамой и папой, и что они едут туда, где море и парки.

– Мама, а карусели в парке будут? Колесо такое, чтоб высоко и всё видно, будет?

Мама посмотрела на Таню и ответила: — Будет. Благодаря тем, кто воевал и пережил такое, у нас всё будет. — Улыбнулась и погладила по голове. — У нас всё будет, – повторила она, – и море, и парки, и мороженное – спи.

1

Правильно говорят, что в некотором царстве — в некотором государстве. Потому что оно, действительно, некоторое. Не бывает абсолютно одинаковых царств-государств. Ведь не пишут же просто «в царстве-государстве», а пишут «в одном» или «некотором». Конечно, как и люди, царства-государства все разные, и под одну гребёнку их не расчешешь. Но то ли сами в этом уже усомнились, то ли разуверились они. Мало им, что и язык разный у них, и всё прочее. Но до сих пор выдумывают они, чем бы им еще отличиться. Какое-такое чудо должно быть, которого в другом государстве не сыщешь. И чудо должно быть самое что ни на есть из всех самых! А в этом государстве, о котором пойдёт речь, даже нечего было и выдумывать. Было у них чудо. Да только и сами не знали, что с ним делать.

Неизвестно, сколько столетий или тысячелетий назад, в этой стране родилась принцесса. Даже летописи не сохранились, когда она родилась. Наступила пора выдавать её замуж. И всё шло нормально и по заведённому порядку. Даже принц нашёлся, каких с ветром не сыщешь. Но когда за столом закричали «горько», и будущий супруг поцеловал невесту, та вдруг умерла. Что там творилось, стоит только догадываться. Не будем говорить о том, как расстраивались мать с отцом, и какие были жаркие споры, от чего она умерла. Сразу начали проверять пищу и особенно напитки. Всё было в идеальном порядке. Тогда додумались, что это принц на своих губах принёс яд и при поцелуе отравил девушку. Вот до чего доходят сумасбродные мысли людей. А девушка всего-навсего оказалась такой наивной, такой впечатлительной, что верила во всё, тем более в слова. И как только прокричали «горько!», она и подумала, что это очень горько, даже горче, чем яд. Вот такая смешная и самозаколдованная девушка. Принцессу хоронить не стали, так как она выглядела совсем живой, словно спит. Никто не знал, что с ней. Король с королевой приходили к дочке каждое утро и вечер, желали доброго дня и ночи, разговаривали с ней о том – о сём. Они до конца своих дней не верили, что их единственная наследница умерла. А та и была, казалось, живее всех. Просто спала. Наступил черёд помирать родителям. Они написали указы бессрочные, чтобы все последующие династии охраняли сон их дочери. И вот сменилось одно поколение, другое, третье, седьмое… Никто давно ни во что не верил. Прошло ровно двести лет, но придворные за принцессой присматривали, боясь ослушаться приказа двухсотлетней давности. И вдруг принцесса проснулась, благо, что слуги не ушли пить чай или играть в карты в соседнюю комнату. Глаза девушки открылись, она приподняла спину и сказала: «Малака!» Именно так и сказала, не молока, а ма-ла-ка. Да прости меня, читатель, что использую для достоверности фонетический язык. Окружавшие её чуть не поседели, благо кухня была рядом. Они быстро налили ей кружку молока, настоящего, ещё как в былые времена молока, которое пенится при наливании. Придворные об этом долго рассказывали, потому что, собственно, больше и рассказывать было нечего. Принцесса выпила молоко и так же плавно опустила спину на подушки и снова заснула. Как будто ничего не случилось. Весть об этом пробуждении разлетелась повсюду. Люди радовались и удивлялись, долго перебирали эту тему. Но потом снова полетел день за месяцем, месяц за годом, год за веком, а принцесса все спала. Быстро менялось поколение одно, второе, третье, седьмое, — опять всем стало скучно и не интересно — чуда-то, главное, не было.

Проходит ещё двести лет. Вдруг принцесса открывает глаза, приподнимает спину с подушек и говорит снова: «Ма-ла-ка». На всякий случай, в её спальне уже хранили молоко, меняли его каждый день и в комнатной температуре содержали. Что тут началось! Слуги начали каждый наполнять хрустальные бокалы. Но она взяла именно кружку, выпила до дна и снова уснула. Тут уже подключились летописцы и учёный совет царского двора, просчитывая, когда и сколько раз просыпается принцесса, почему она взяла именно кружку? Ну, сами знаете, чем эти учёные занимаются — мотивы там, предпосылки, обстоятельства, прогнозы, артефакты всякие… Все пришли к выводу, что их «чудо» просыпается один раз в двести лет. Тем не менее, всё равно каждый день в её комнате менялось молоко, и другие продукты были в запасе. Правы оказались летомудрописцы. Самозаколдованная принцесса просыпалась один раз в двести лет и просила всё того же молока. Прошло уже не одно тысячелетие, а процедура оставалась одинаковой. Придворные учёные написали много трактатов о ней, а простой народ лишь покачивал головой: «Видимо, и впрямь её отравили на той свадьбе, никак молока не напьётся».

Ну, да мы не об этом начали говорить, а о государствах. Так вот, настолько уже люди привыкли к этому «чуду», что уж и не интересовались более. Ну, проснётся, ну да, через двести лет. Нет, конечно, готовились, ждали, ведь как-никак последними очевидцами были их предки двухсотлетней давности. Но это уже стало чем-то обычным. Проснётся на минуту, попросит молока и опять… У других-то появились и сады Семирамиды, и колоссы Родосские. Вот это чудеса! Действительно, чудеса света. А у них что в царстве-государстве? Да ничего выдающегося.

Опять прошло двести лет. В комнате принцессы стояли упакованные герметично пачки с разными марками производства молока. Слуги, безотрывно смотрящие на девушку, сонно зевали и думали, когда же это кончится?! Как им надоела сонная принцесса со своим молоком. Вдруг глаза принцессы открылись, она приподняла спину с подушек и произнесла: «Ва-ды!»…… Вот провалиться бы мне на месте, если соврал, так и произнесла: не воды, а ва-ды. Да ещё воду взяла не в кружке, а в хрустальном бокале. Ох, что тут началось! Боже, как будто мир пошатнулся. Конечно, такие изменения в жизни и во времени! Эх, как бы прожить ещё двести лет, что же она скажет? Ну, наверно, и этим принцесса хотела уже что-то сказать. Хотя никто опять так ничего и не понял. Зато царство-это-государство снова, как прежде, стало знаменитым, у них было самое главное чудо!

Бегемот и остров

Как на маленький на остров,
Что на речке тихой был,
Бегемот, большой и толстый,
Взял однажды и приплыл.

Столько брызг и столько шума
Не бывало там давно.
Три минуты остров думал
И решил: «Уйду на дно!»

Живая матрешка 

Если рыба съест рыбёшку,
А её потом – другая,
То получится матрёшка,
Не простая, а живая!

Когда-то у нас была машина, и мы ездили на ней в деревню и на пикники. Нам очень нравилось ходить утром в гараж, чтобы потом поехать куда хотелось.

В гараж надо было идти через лес возле завода. Утром на траве бывала роса, а вечером в воздухе стоял запах сосновой хвои.

Однажды, когда мы поздно вечером возвращались из гаража, я увидела зайца, но совсем не на земле, а на дереве. Все очень удивились: что может делать на дереве заяц? Ведь известно, что зайцы не умеют залезать на дерево. Этот же сидел, как будто крепко обхватив сосновый ствол.

Наверно, он боялся упасть. Только зачем же он туда забрался?

Показалось, он наблюдает за всем, что твориться внизу. А сидел он очень высоко, не ниже третьего этажа. Наверно, он залез туда, спасаясь от кого-то. Может быть, от волка. Или от охотников. Но в нашем лесу уже давным-давно не живут волки. Вокруг этого леса дома и дороги. Всегда слышно людей. Лают собаки, ездят машины. Охотникам тоже нечего делать в нашем лесу. Все охотничьи звери давно ушли из него в далёкие чащи. Что же пытается увидеть с дерева заяц? А может, он ждёт, когда вернутся другие зайцы?

Ждёт, что опять будет у них в лесу веселье.

Или, может, он охраняет дорогу, по которой мы ходим в гараж? Чтобы, если где-то появится волк, закричать: «Волк!» Тогда бы мы услышали и бегом побежали бы по дорожке к краю леса, куда волку точно не подойти. Там люди, собаки. Они обязательно его прогонят.

Было уже очень поздно, весь лес осветился закатной зарёй. Сосны стали ярко-оранжевыми. И подойдя ближе, мы увидели, что и заяц тоже оранжевый. Оказалось, это просто нарост на сосновом стволе. Мы посмеялись и пошли домой. Но почему-то казалось, из леса нас провожает чей-то взгляд. Может, и правда заяц на дереве смотрит, как мы уходим, и боится остаться один на всю ночь.

Это уже не первый «Кукумбер», оформленный Верой Алексеев­ной Цепиловой и её учениками из Университета печати.

Ребята, потрудившиеся над ним (точнее, девушки) — с раз­ных курсов — ис первого, и с четвёртого. По-разному они рисуют, по-разному видят жизнь и творчество, но одна общая черта у них безусловна: это талант и любовь к иллюстрации.

Они фантазируют с материалами. Сочетают краски и апплика­ции, любят яркое и туманное, расплывчато-неясное и чёткое, силу­эты и контуры, карикатуру и классический рисунок.

У них есть чувство юмора и молодой, свежий взгляд на жизнь. Как у детей. И это очень кстати: журнал-то наш детский.

Наверное, пристрастный искусствовед-педант и смог бы придра­ться к чему-нибудь… но мы не будем. А лучше скажем им спасибо за чудесные, яркие работы, за подлинный, душевный энтузиазм. Они очень помогли «Кукумберу».

Спасибо вам:

Екатерина Асадчева, Антонина Дудникова, Екатерина Голова­нова, Наталия Заидова Татьяна Фомина-Белых, Екатерина Казейкина, Светлана Короткова, Вероника Лимонова, Анастасия Минасова, Алина Мрыхина, Юлия Русакова, Анастасия Трипочкина, Евдокия Шибалова!

Доброго вам пути и счастья в жизни!