(Из цикла «Правдивые и поучительные истории, рассказанные знаменитым капитаном по имени Джеймс Врёт»)

Не только морские чудовища и штормы угрожают отважным путешественникам. Однажды я проплывал мимо того места, где в последнюю войну разыгралось крупное морское сражение. Вдруг вижу – за кормой пенный след. Это была торпеда. Она пролежала много лет под водой, а тут вдруг ожила и напала на меня.

Я несколько раз изменил курс, но без толку. Это была магнитная торпеда, которая автоматически преследует каждый железный предмет. Я выбросил за борт якоря и запас гвоздей. Не помогло. Я выбросил топоры, ножи, вилки и ложки. Не помогло. Я отправил за борт компас и две книги: «Железная маска» и «Железный поток». На моей яхте не оставалось ничего железного, а торпеда продолжала преследование!

И тут я понял. Как это ничего железного? Я моя громадная железная воля? Вот что притягивало торпеду гораздо сильнее, чем якоря и гвозди! Надо было срочно от неё избавляться. Для начала я заплакал от страха, бросился в каюту и спрятался под одеяло. Вечером я не вымыл посуду и не почистил зубы. Торпеда несколько поотстала. Утром я не делал зарядки, не обливался холодной водой и не прибирал палубу. Торпеда болталась где-то в отдалении, но всё ещё поглядывала в мою сторону.

Я перестал готовить себе горячую пищу, бриться и стирать носки. Окончательно торпеда отстала, когда я целыми днями валялся на койке, бросал на палубу конфетные обертки, а яхта превратилась в помойку и бесцельно рыскала по волнам. Можно было снова продолжать плавание, но у меня уже не было никакой воли. Пришлось поднять сигнал бедствия. После этого я целый год не выходил в море, пока не вернул себе свою железную волю.

Иван Сергеевич Рыбаков стоял в углу. За его спиной был остальной мир, в который он пришёл шесть лет назад. Все эти годы мир был жесток и несправедлив к Ивану Сергеевичу. И теперь он повернулся к нему спиной и вспоминал старые обиды.

Обид было много. Взять хотя бы прекрасный железный пистолет, почти настоящий. Когда он сломался, папа обещал его починить и унёс на работу. На работе папе подчинялись люди и станки. Им ничего не стоило исправить пистолет или даже сделать новый. Но дни шли за днями, целых шесть, а пистолета не было. А как жить без пистолета?

Или персик. Он лежал в тумбочке на верхней полке. Она была законной полкой Ивана Сергеевича. Нижняя была Колькиной. И вчера утром Иван Сергеевич не нашёл персика. Его съел Колька. «Он на моей полке лежал», — нагло заявил Колька. «Я тебе ещё куплю», — сказала мама, когда приехала вчера вечером в санаторий. А Колька, как увидел маму, убежал. И дело не в персике. А в том, что на свете живут такие кольки.

А Новый год? Иван Сергеевич был уверен, что будет Новым годом, в блестящем костюме с цифрами, и будет держать за руку Аню – Снегурочку. А его нарядили в костюм зайчика, заставили прижать руки к груди, свесить ладошки и прыгать вокруг елки с такими же дурацкими зайчиками. А Новым годом был этот жиртрест Русланчик.

И вместо акварельных красок, которые так чудесно пахнут, Ивану Сергеевичу подарили паззл про Белоснежку, который он сразу выменял у Кольки на сломанную зажигалку. И за это тоже попало. «Дурачок ты у меня какой-то, — сказала мама, — новую вещь отдал за какую-то дрянь».

И теперь вот с ложкой. Людмила Петровна сказала: «Ложки алюминиевые, легко гнутся. Не гните их, а то сломаются. А кто сломает, я новую не дам». И зачем она это сказала? Нарочно, наверно. Если бы не сказала, Иван Сергеевич и пробовать бы не стал. А так попробовал. И правда гнется. Когда ложка погнулась, Иван Сергеевич испугался, что Людмила Петровна заметит. И стал гнуть в другую сторону. В общем, ложка сломалась. И Анька сразу закричала: «Людмила Петровна, а Рыбаков ложку сломал!» Иван Сергеевич, конечно, сказал, что она сама сломалась, но Людмила Петровна не поверила. Она отобрала у Ивана Сергеевича держалку от ложки и оставила только черпачок. И сказала: «А теперь мы все посмотрим, как ты будешь есть».

Суп был противный, рыбный с рисом. Если бы у Ивана Сергеевича была целая ложка, он бы и есть его не стал. А теперь все на него смотрели. Иван Сергеевич опустил черпачок в суп, и все засмеялись. И тогда он не стал есть. Взял хлеб и стал жевать. А Людмила Петровна в это время говорила, что вот она говорила, а Рыбаков нарочно всё наоборот сделал, а теперь характер свой показывает, а на сердитых что? «Воду возят!» — закричали все весело. И тогда Иван Сергеевич решил выпить суп из тарелки. Он поднял её за края, суп перебултыхнулся и вылился на стол, на штаны и на пол.

Так Иван Сергеевич оказался в углу. Все пошли в игровую смотреть мультики, а Иван Сергеевич остался здесь. Уходя, Людмила Петровна сказала: «И не смей поворачиваться! Я за тобой в щёлку следить буду». Выключила свет и оставила дверь приоткрытой. Иван Сергеевич знал, что Людмила Петровна вредная и обязательно будет подсматривать. Поэтому он стоял как струнка и хотел заплакать, но всё равно никто не видел, и плакать расхотелось.

Свет из-за приоткрытой двери слабо освещал угол, и Иван Сергеевич рассматривал обои. Обои были неинтересными: жёлтые, с рисунком из трёх цветков – одного красного и двух синих. «Если бы я делал обои, — думал Иван Сергеевич, — я бы на них интересные картинки рисовал, про звёздные войны. Или джунгли, а на них звери всякие и птицы».

А ещё лучше построить машину, чтоб она могла плавать и летать, и поехать на ней путешествовать. Иван Сергеевич сразу стал вспоминать, из чего можно построить такую машину. Зажигалка у него есть. Колеса можно взять у коляски, которая валяется за забором санатория. Ещё он видел молочную флягу у двери столовой, куда привозят продукты. Как приспособить флягу к машине, Иван Сергеевич не знал, но чувствовал: фляга нужна. И ещё надо завести друга, чтоб не скучно было путешествовать. Лучше собаку. Только надо научить её говорить. И пистолет нужен, чтобы охотиться. А как же без пистолета?

Короче, завтра есть чем заняться. А если про него забудут, и он останется в углу?

Тогда лучше умереть. От этой мысли Иван Сергеевич даже обрадовался. Умереть назло – самое лучшее. Все будут плакать и жалеть: и Анька, и Людмила Петровна. И мама. И папа сразу вспомнит про пистолет. Пусть они себе нового ребёнка заведут. А пистолет, значит, ему достанется? Нет уж, пусть лучше сломанный валяется.

А Иван Сергеевич попадет в рай. Рай Иван Сергеевич представлял как парк с дорожками и клумбами. По дорожкам гуляют люди, нюхают цветы и пьют бесплатную шипучку. Кому охота, подходит к смотровой площадке и смотрит в подзорную трубу на землю: как там они?

В самом углу обои отходили, и под бумажным пузырем что-то шуршало. Наверно, тараканы. Хорошо бы поймать таракана. Если нет собаки, пусть будет таракан.

Иван Сергеевич оглянулся: дверь была приоткрыта, и Людмилы Петровны не видно. Он поцарапал бумагу. Пузырь продавился, но не лопнул. Он послюнявил палец и стал тереть пузырь. Бумага промокла и прорвалась.

— Чуть не задавил, — сказал тонкий голосок, и в дырке показалась рыжеволосая головка. Крошечный человечек выпрыгнул на раскрытую ладонь Ивана Сергеевича. На человечке был красный свитер и синий комбинезон.

— Привет, — сказал он. – Ты чего здесь делаешь?

— В углу стою, — ответил Иван Сергеевич.

— Зачем? – удивился человечек.

— Воспитательница поставила, — назвал причину Иван Сергеевич.

— Зачем? – опять спросил человечек.

— Наказала, — объяснил Иван Сергеевич.

— За что?

— За ложку.

Человечек не удивился и кивнул.

— А я на войну иду, — сказал он. – Пошли со мной?

— Я наказан.

— А мы быстро. Никто не заметит.

И человечек достал из-за пазухи крошечную палочку и ткнул ею в ладонь Ивана Сергеевича.

Иван Сергеевич уменьшился и стал как человечек.

— Пошли, — сказал тот, отогнул кусок обоев над плинтусом и пролез в норку. Иван Сергеевич за ним.

В норке было темно. Но человечек взмахнул палочкой, и палочка засветилась, как фонарик.

Из боковых отверстий высовывались огромные мышиные морды, пугались света и прятались обратно.

— Меня зовут Сверчок, — сообщил мальчик.

— С кем мы воевать будем? – волновался Иван Сергеевич.

— С врагами, — ответил Сверчок, и Иван Сергеевич успокоился.

Подземный ход вывел на большую круглую поляну. Она была пуста.

— Сейчас начнётся, — сказал Сверчок.

В небе послышался гул. Это летели самолеты.

— Делай, как я! – крикнул Сверчок. Он сжал руку в кулак, выставил указательный палец, прицелился и громко выстрелил ртом.

Один из самолетов загорелся и упал со взрывом.

Так же сделал и Иван Сергеевич. И сразу попал. Когда кончились самолеты, пошли танки. Они сгорали без остатка, даже пепла не оставалось.

А потом в атаку пошли солдаты. И тут у Сверчка и Ивана Сергеевича в пальцах кончились патроны. Их взяли в плен и стали допрашивать.

— Где спрятана Военная Тайна? – кричали враги.

— Не скажем! – отвечали Сверчок и Иван Сергеевич.

— Тогда мы вас пытать будем! – грозились враги.

— Пытайте! – смело отвечали Сверчок и Иван Сергеевич.

И их стали пытать. Не больно, понарошку. Но они ничего не сказали. Враги устали и заснули. Тогда Иван Сергеевич и Сверчок их перебили и убежали. Они прибежали в лес и раскопали Военную Тайну. Пришли назад и съели её вместе с врагами, которые уже ожили и гоняли в футбол.

Потом они вернулись в угол. Сверчок дотронулся до Ивана Сергеевича другим концом палочки, и Иван Сергеевич стал как обычно. Договорились встретиться завтра.

— Я буду в углу! – пообещал Иван Сергеевич. Сверчок ушёл обратно, а Иван Сергеевич сидел у норки, приподняв кусок обоев, и смотрел на удаляющийся огонёк.

И не слышал, как его взяла на руки Людмила Петровна и отнесла в кровать. Положила, подоткнула одеяло и погладила по голове.

Утром Иван Сергеевич Рыбаков открыл глаза и увидел, как на рябиновой ветке перепрыгивают птицы, похожие на розовые шарики. Ветка тряслась, и кисть ледяных ягод стучала в стекло. Птицы были розовые, рябина красная, туман белый. Всё было правильно.

Иван Сергеевич Рыбаков потянулся, повернулся и увидел на тумбочке чашку кофе с молоком и кусок пирожного. Или Военной Тайны?

В коробке пластилина 
лежала красота: 
послушные брусочки, 
все радуги цвета. 
Мне подарили, ибо 
мне исполнялось пять. 
И я сказал «спасибо» 
и начал вылеплять.
Я вылепить хотел 
зверушек, будто в сказке.
Но только ничего я вылепить не смог,
и я тогда схватил лепёшки и колбаски 
и всё скатал в один коричневый комок. 
Был папа очень-очень удивлён. 
Он маме в кухню крикнул: «Маша, глянь: 
Был абсолютно новый пластилин, 
А получилась редкостная дрянь!»

Мы с попугаем Гришкой
Ужасно любим книжки – 
Желательно с картинками,
Но можно и без них.
 
О вкусах мы не спорим – 
Глотаем всё запоем! -
Лишь я закончу сказку,
Как Гришка налетит.
 
Но вот пойми родителей! 
Кричали: «Возмутительно! 
Изгрызены все книги,
Живого места нет!»
 
Как объяснить родителям,
Что просто УДИВИТЕЛЬНО,
Насколько все по-разному
Усваивают текст?

Однажды, в день 8 Марта, папа сказал маме:

— Дорогая моя, хочешь — я куплю тебе французские духи? А хочешь?..

Папа ещё не договорил, что он хочет купить, а мама ответила:

— Хочу, хочу всё: и французские духи, и туфли, как у соседки Верочки, и новый мобильник — всё хочу!

Папа немного помолчал, а потом сказал маме:

— Светик, спорим, что я весь день простою на голове.

— Ох, ты! Целый день? Спорим! — ответила мама, — а на что спорим?

Папа сказал:

— Спорим на все твои подарки. Я стою, а подарки лежат в магазине. — И папа встал на голову.

Когда папа простоял на голове целый час, бабушке стало плохо, и её увезли в больницу. Когда папа простоял на голове два часа, то все подумали, что это не папа, а надувная кукла, сделанная по папиному заказу. И успокоились. Бабушке позвонили по телефону и сказали, что папа, который стоит на голове, это не папа, и бабушку сразу выписали.

А папа стоял и стоял. Тогда я подумал, что он умер, и мне тоже поплохело. Я стал умолять папу встать на ноги, но он боялся проспорить. Я побежал к маме и сказал, что папа, который стоит на голове – самый настоящий наш папа, и он погибает в расцвете лет. Мама бросилась переворачивать папу, то есть ставить его на ноги, но папа всё ещё сопротивлялся. Тогда мама испугалась и закричала, что ей не нужны никакие коврижки, лишь бы папа поскорее встал на ноги. Она не хотела ничего на свете, кроме папы, вставшего на ноги. И папа встал. Это был самый лучший подарок в маминой жизни: получить папу живым и невредимым.

С тех пор в день 8 Марта папа встаёт на голову минут на пять всего, чтобы мама успела отказаться от всех подарков. А зачем они ей, если у неё есть папа.

Кто там?

Мой папа часто выходит из себя — так мама говорит.
Поэтому иногда я стучу в папу и говорю:
— Пап, вернись в себя, поговорить надо!

Послушный папа

Сашке было интересно, что там, по телевизору, показывают. Он попросил:
— Папа, включи телевизор!
Папа включил. По телевизору было неинтересное. Сашке тут же расхотелось его смотреть.
— Папа, выключи телевизор! — сказал Сашка.
Папа выключил.
Сашка залез на диван и сел рядом с папой.
— Папа, ложись на пол, я буду на диване один сидеть!
Папа лёг на пол. Сашке нравилось, что папа так его слушается.
И Сашка радостно закричал:
— Папа, встань!
Папа встал.
— Папа, сядь!
Папа сел.
— Папа, помаши руками! Как птица!
Папа помахал.
Что-то у Сашки больше ничего не придумывалось, о чём бы попросить папу.
— Папа, включи телевизор! — сказал он.
Папа включил телевизор и повернулся к Сашке:
— Вот видишь, как я тебя слушаюсь. Теперь твоя очередь. Иди мой руки!

Передняя правая лапа, заботливо обмотанная бинтом, слегка болела. Пёс осторожно обходил лужи, вполне сносно ковыляя на трёх лапах.

— Иди сюда, — кто-то тихо окликнул его. — Посидим вместе.

Пёс неуклюже развернулся. Знакомая кошка сидела на забытом детском стульчике под грибком песочницы.

— У меня болит лапа, — со значением сказал пёс.

— Она не перестанет болеть, даже если ты пойдёшь домой.

— Да уж, — согласился пёс и поковылял к песочнице.

Кошка следила за ним сияющими, зелёными глазами и молчала.

Наконец пёс устроился на сухом островке песка и уставился на перевязанную лапу.

— Ты сегодня очень молчалив, — сказала кошка.

— Лапа болит.

— А, ясно, — она сощурилась и кажется, на её мордочке появилась улыбка.

— И что же тебе ясно? — слегка обиделся пёс.

— Ты смотришь букашечьими глазами.

— Вот ещё. Разве я похож на букашку?

— Не похож, — смешливо фыркнула кошка. — Но смотришь, как она.

— Как это? — пёс так удивился, что забыл про больную лапу.

— Если немного зажмуришься, так, чтобы остались только маленькие щёлочки, то сразу поймёшь.

Пёс попробовал. Это было очень неудобно, почти ничего не видно и по-прежнему непонятно.

— Мне не нравится так смотреть.

— Тогда взгляни на мир своими глазами, — прошептала кошка.

Пёс широко открыл глаза и с интересом огляделся.

— Глупая ты, кошка. Ничего не изменилось.

— А что ты видишь?

— Дождь.

— А ещё?

— Человек идёт под зонтом.

— А ещё?

— Серое небо.

— А ещё?

— У тебя промокло ухо.

— Вот видишь, — она улыбчиво сощурилась, — как много можно увидеть, если не пытаться смотреть на мир букашечьими глазами.

Стояла осень, а жук всё ещё летал, как летом.

— Ой, — закричал жук, на полном ходу ударившись обо что-то прозрачное и твёрдое.

«Какой странный воздух, — подумал жук, — он меня не пускает». Он зажужжал, зашевелил усиками и лапками и поднялся выше. «Какое наслаждение, какое тепло, — размышлял жук. — Сейчас я сяду на цветок и вопьюсь в него. Нет ничего душистее и вкуснее, чем цветы. И какие они беззащитные и робкие», — с удовольствием думал жук. Он кружился в воздухе, ползал по стеблям, садился на листья. Лапки его были измазаны цветочной пыльцой. Тёплый ветер ласково обдувал его, кружил.

«А может, — думал жук, — лето никогда не кончится».

Хотя уже мало осталось его сородичей, все насекомые куда-то исчезли, но его это не беспокоило.

«Мало ли куда они улетели, — думал жук, — меня это не касается». Ему тоже хотелось чаще замереть, остановиться на месте, уснуть, но он старался двигаться. «Не надо поддаваться лени, — размышлял жук, — и так можно дождаться лета».

— Откуда ты взялся? – спросила муха, пролетая мимо. – Ты уже давно должен уснуть. Лето кончилось, скоро зима. Что ты будешь делать, когда будет холодно?

— Не знаю, — ответил жук, — я, думаю, зима не наступит, и скоро опять лето.

— Глупыш, — сказала муха, — ты не знаешь, что такое холод.

Муха взмахнула крыльями и полетела.

Жук ползал по опавшим листьям, чувствовал их пряный запах. «Зима и не собирается приходить, а осенью даже лучше, чем летом», — думал жук. Увядшие цветы источали аромат.

— Ну, что вы такие грустные? – спрашивал их жук.

— Как же нам не грустить, — отвечали цветы, — лето кончилось, наша красота поблёкла и уже никогда не вернётся.

— Но вы ещё очень аппетитные, — говорил жук, опускаясь на цветок.

Иногда небо закрывали облака, и шёл мелкий дождик, но жуку это было приятно. «Можно и с листьями поговорить, — думал жук, — они ещё не все облетели».

— Эй вы, многочисленное и многошумное племя, — обратился жук к листьям, — куда вы летите?

— Не знаем, не знаем, — отвечали листья, — нас несёт ветер, и скоро мы все оторвёмся.

— Возьмите с собой меня, — попросил жук, — я тоже хочу с вами.

— Но мы всё равно где-нибудь опустимся, — отвечали листья.

— Мне бы так хотелось лететь, — сказал жук, — через леса, реки, поля.

— Ты замёрзнешь, — сказали листья, — ты не сможешь улететь далеко.

«Очень вы мне нужны», — подумал жук и сказал:

— Я и не собирался лететь с вами. Если захочу, могу и без вас отправиться.

Мимо проползал червяк.

— Эй ты, ползающее, — закричал жук червяку, — не боишься ли ты холода?

— Нет, — отвечал червяк, — я уползу на такую глубину, где тепло, свернусь и усну.

— Эх ты, пресмыкающееся, ничего ты не видишь, не знаешь, у тебя даже крыльев нет.

— Они мне и не нужны, — отвечал червяк, — я и так все чувствую.

И червяк уполз под землю.

Жук хотел поговорить с птицами, но вспомнил, что они могут его склевать.

С каждым днём становилось прохладнее, жук сам не заметил, как забился в дырочку и уснул.

Прозрачно небо,
Воздух рыж,
Летит капель
С карнизов,
	с крыш.
И капли,
	звонко отскочив
От мокрого
	асфальта,
Бесстрашно,
	словно циркачи,
Тройное крутят сальто!
Под горку
	наперегонки
Бегут вприпрыжку
	ручейки.
Шипит сугроб:
— Ах, я промок…—
И грустно оползает.
И первый
	тоненький росток
На волю вылезает
И смотрит удивлённо,
Как прыгает ворона.

И вдруг… и вот…

Гора посуды поутру.
Бока тарелок губкой тру.
Вода бежит из крана.
Десант из ложек ищет брод.
Внезапный звук…
И вдруг… и вот…
В часах застыли стрелки…

А губка трёт секретный люк
Летающей Тарелки.

* * *

Где тени ночуют? За старым сараем,
Где в жаркие дни иногда мы играем.
Ложатся рядком, как поленница дров
И ног вдвое больше у них, чем голов.

А утром, чуть солнце, бегут без оглядки,
Чтоб быстро вцепиться кому-нибудь в пятки.

В детстве я обожал кататься на велосипеде. В три года выклянчил у дедушки свой первый велик – «Зайчик». А в десять лет, на каникулах в деревне, разъезжал уже на «Орлёнке». Гордо так разъезжал. По двору, туда-сюда. Дальше двора дедушка выезжать не разрешал: мало ли что там, дальше двора.

Однажды сажусь на велосипед, и тут подходит ко мне девочка, того же примерно возраста, что и я. Ну, может, чуть постарше. Улыбается. И – громко и протяжно мычит, указывая на велосипед. Потом на меня. И снова на велосипед. Мычит да мычит.

— Чего тебе? – спрашиваю её.

А она мычит и мычит. Всё громче и протяжней. И пальцем снова – то на велосипед, то на меня. То на велосипед, то на меня.

— Да скажи, что надо-то! – злюсь.

А она всё мычит да пальцами тычет.

Сплюнул я от злости и говорю ей:

— Ничего не понимаю! Говори по-русски!

И поехал себе круги по двору наматывать.

Подъезжаю наконец к подъезду. А там на скамейке девчонки наши дворовые – Ольга и Катюха.

— Эх, — говорят, — сволочь ты.

— Почему это? – удивляюсь я.

— Больную девочку не покатал! Жадина ты, говядина.

— Почему – больную?

— Глухонемая она, понимаешь? С самого рождения.

Я оторопел. Очень стыдно стало.

— Ну, я ж не знал, — говорю.

— Да ладно, не знал! Будто в первый раз её видишь! Она за тобой всё лето как пришитая ходит! – и захихикали противно так… У, хихикалки!

А я и правда видел её в первый раз…

А потом я потерялся. Пошёл в гости к Костику, а он на другом краю деревни жил. Туда-то вместе шли, а назад его мама не пустила. «Поздно уже», — сказала. И я пошёл домой один и долго плутал среди разных домиков и огородов. Переполошил, как потом оказалось, весь свой двор. Думали уж – живым меня не увидят…

Наконец, отыскал родные места. Иду. И смотрю – впереди та глухонемая девочка бежит и мычит, пальцем в меня тычет – дескать, — «вот он, смотрите, я его нашла!» Ну, а за ней уж двор бежит, земля дрожит… Дедушка одной рукой за сердце держится, другой рукой кулак мне показывает… Досталось тогда по первое число!

А еще однажды – я рано вышел во двор. И скучно мне было друзей ждать. Тут опять эта девчонка мычащая. Увидела меня, расцвела вся… Схватила – и за руку тянет куда-то. Я её спрашиваю: «Куда тянешь-то? Чего надо?» А она всё мычит и тянет. Ну, пошёл за ней. До конца двора дошли. А там – дерево растёт абрикосовое. И абрикосы на нём, спелые. Девчонка сорвала, наверное, самый большой абрикос, бережно протёрла его рукавом кофты и мне протягивает: «Ммм!» — на, мол, ешь, вкусно. Ну, я говорю ей: «Спасибо». И есть стал. А она на меня смотрит и улыбается… Чего, думаю, улыбается? Вот чудн?я! Сорвал ей абрикос и тоже протягиваю: «Ешь!» Она тогда еще шире улыбаться стала. Смотрит на меня и улыбается, аж глаза у нее светятся. Даже как-то не по себе стало…

А осенью её машина сбила. Потому что девчонка не слышала, как водитель гудит. Дворик узенький, а скорость у машины большая. Не успел шофёр затормозить. Гудел-гудел, чтоб с дороги ушла. А она не слышала. И поблизости никого не было.

Это мне так дядя Петя летом рассказывал, когда я снова на каникулы в деревню приехал. «Шоферюге, — говорит, — три года дали. Но девчонку-то этим не вернёшь! Мамка её до сих пор в сердечной больнице лежит»…

А баба Лида добавила: «Эххх! И жить-то девчушка не жила — мучилась, и померла – мучилась…» И слезу смахнула.

……………………………………………………………………………..

Вернуться в детство. В лето. В деревню.

Там солнце. Дедушка. Велосипед «Орлёнок». Абрикосы на деревьях. Глухонемая печаль моя.

Когда мама рассказывала мне про Отелло, я еще не понимал, что такое ревность. А теперь знаю. Ревность – это когда только об одном и думаешь: как бы его уничтожить! Если вам не интересно, можете дальше не читать, а кто хочет – слушайте.

Все знают, что мы с Вовкой друзья, хоть он и старше меня на два класса. Мне с ним всегда хорошо, даже молчать вместе. А тут он совсем про меня забыл. Будто меня и нет вовсе, будто я пустое место. И всё из-за мобильника! Он только о нём и говорит! Мол, гляди, чего в нём есть: и музыка, и часы, и игры всякие! Он с ним и в школу, и во двор, и спит с ним. Даже в туалет берёт – как будто президент какой, а ему министры названивают.

Короче, я стал вынашивать план мести: или похитить мобильник и закопать в укромном месте, или поджечь, чтобы уже наверняка. Потому что терпеть этого издевательства я больше не мог.

На берегу дяди Коли не было, и я побрёл к нему домой. Он теперь всё время в своём сарайчике сидит и что-нибудь мастерит.

– Гляди, какой я корень нашёл. На что похож? — спросил он, когда я вошёл.

— Не знаю, — буркнул я.

— А ты приглядись получше. Ведь это русалка – вышла из воды, легла на берегу и волосы свои сушит…

— Может, и русалка, может, и сушит, — сказал я сердито.

— Да ты чего – не в себе, что ли?

— Я-то в себе, а вот Вовка… – и я рассказал о мобильнике, который меня с ним разлучил.

Дядя Коля внимательно выслушал мои мстительные планы и покачал головой:

— Да ты, брат, кипишь, как чайник! Так и до беды недалеко…

— До какой?

— А такой: видел, как чайник кипит? Сначала бульканье, потом пар выходит… А дальше что? А дальше, если не выключить, он сгорает.

— Ну и что? – разозлился я. – Я-то тут при чём?

— А при том! Что сгоришь, как тот чайник. Если не выключить вовремя.

И дядя Коля начал рассказывать мне страшные истории: как люди заживо сгорали, если ими завладевала какая-нибудь порочная идея, вроде мести или ревности. Просто сидели перед телевизором и сгорали. Причем, что интересно, одежда оставалась целёхонька! А людей как не бывало – одни угольки.

— Ты бери пример с дельфинов, — сказал дядя Коля, — эти всегда улыбаются. Я сам видел, в дельфинарии. И что с ними только не делают: выпрыгивать заставляют, рыбу на лету хватать. И ведь в неволе живут, могли бы озлобиться, так нет же: улыбаются во весь рот! А ты мстить надумал…

— Что же мне, улыбаться как дураку? Он на меня ноль внимания, а я улыбайся? – я даже вскочил. — Ну уж нет! Я его мобильник подожгу!

— Ну, подожжёшь, а мать ему новый купит. Ты, брат, не в том направлении думаешь. Ведь что такое мобильный телефон? Это быстрая связь на большом расстоянии! Вот до чего человечество додумалось! К примеру, заблудился твой Вовка в лесу, не знает, куда идти. Он звонит 02: помогите, говорит, заблудился! И его находят! А не было бы мобильника, погибал бы твой Вовка с голоду или от волков.

Дядя Коля взял стамеску и начал обтёсывать свою русалку.

– Ишь, как корень-то изогнулся! Прям талия, а тут будто рука… Вот, к примеру, дельфины, — продолжал он, — им мобильники не нужны, у них слуховой аппарат почище твоей мобильной связи! На таких расстояниях звуки улавливает! И что интересно: не все, а только сигналы о помощи…

Дядя Коля продолжал что-то говорить, а во мне будто что-то звякнуло: вот же оно! Надо мне стать, как дельфин! Ну, в смысле, таким же чутким! И я представил, как это здорово: я стою посреди улицы и ловлю сигналы о помощи. Без всяких мобильников!

И я побежал на улицу и стал прислушиваться… Где-то далеко гудели машины, ветер посвистывал, а рядом со мной, в траве, громко стрекотали кузнечики. «Нет, так ничего не поймаешь, никакого сигнала», – решил я и взобрался на небольшой пригорок. С него было видно далеко-далеко, до самого горизонта. Земля казалась плоской, как блюдце, а небо накрывало его большой голубой чашкой. Я закрыл глаза и раскинул руки…

Сначала ничего не было, а потом на меня со всех сторон понеслись волны… Они были разные – горячие и холодные, нежные и царапающие, и каждая что-то говорила, сигналила: «Эге-гей, сюда! Скорей!», «Беда, беда, скорей сюда!» Меня раскачивало, как антенну на крыше, меня прямо разрывало на части! Я не понимал, куда бежать, кого спасать. И вдруг меня потянуло вперёд, точно толкнуло. Я помчался изо всех сил, потому что чувствовал, что это сигнал о помощи, что кому-то я очень, очень нужен. Я бежал и бежал, пока не уткнулся… в какую-то незнакомую девчонку. Она стояла на обочине дороги, раскинув руки и подпрыгивая на одной ножке.

– Ты чего, — удивился я, — тоже сигналы ловишь?

– Какие сигналы? Я голосую! Мне помощь нужна! Скорая!

Я посмотрел, как она стояла, руки в стороны, и сказал:

— Голосуют одной, а ты двумя.

-Это я для равновесия, видишь, чего с ногой? – и она показала на разбитую в кровь коленку. Рядом, в траве валялся велосипед.

– Упала, что ли?

— Ну! Ногу подвернула. А мне на станцию надо! Срочно!

У меня бешено заколотилось сердце: вот же оно, сработало! Чтобы не выдать себя, я нагнулся, сорвал подорожник, послюнявил его и приложил ей к распухшей коленке. Девчонка поднывала, но сдержанно.

– Садись сзади, подвезу, — сказал я.

Она обхватила меня руками, и мы поехали.

— Слышь, а ты про какие сигналы говорил? — спросила она.

Я сильнее надавил на педали. «А что, может, рассказать?..»

Перевод с английского Татьяны Разумовской

Будь рад, что на лице твой нос!
Когда б в другом он месте рос,
тогда бы ты, скорей всего,
возненавидел бы его.

Вот, скажем, вырасти он мог
точнёхонько меж пальцев ног,
и, нюхая свои носки,
ты захирел бы от тоски.

А если б был прилеплен нос
на голове среди волос,
щекотка – сильная весьма –
могла свести тебя с ума.

А если б в ухе рос? Беда!
Представь, как жил бы ты тогда!
Сплошной кошмар! Ведь каждый чих
взрывался бы в мозгах твоих.

Но нос твой – повезло на раз! –
растёт спокойно между глаз.
И хоть он прям, и хоть он кос —
будь счастлив: на лице твой нос!

Мистер Там
И мистер Тут
Замечательно
Живут.

Никаких
Меж ними
Ссор
Нет в помине
До сих пор…

Ведь
Совсем
Не т у т,
А  т а м 
Обитает
Мистер Там!..

Ведь
Отнюдь
Не т а м,
А  т у т
Проживает
Мистер Тут!..

Очередь у бочки с молоком большая. До меня не скоро дойдёт. Ну и пускай не скоро. Я пока кой о чём подумаю. А-а!.. Вот о чём. В один прекрасный день у нас на кухне появляется третий кран. Два, конечно, водопроводные, а этот третий – для молока. Такой большой красивый кран белого цвета! Мне даже руке прохладно стало, будто я дотронулся до его ручки. Повернул такую ручку, набрал кастрюлю и – ставь на плиту. Кипятиться. Смотри только, чтобы не убежало. Красота! Никаких тебе хождений с бидоном по всяким бочкам. Никаких тебе стояний в очереди. Да-а… Здорово! Чего там! Стоп… А если у кого-нибудь в доме труба молочная лопнет?.. И зальёт соседей! И ведь не водой, а молоком. Нет, так не годится. И я попробовал быстренько забыть про эту трубу. Но она всё лезла и лезла мне в голову. Такая длинная-длинная. Никак её было не выкинуть. Ещё бы! Ведь если такая лопнет, то это же целое море молока погибнет!..

– Мальчик, двигайся! Видишь, очередь подвигается.

– Мечтать будешь дома.

– А я и так подвигаюсь, – говорю, а сам про себя думаю: значит вот почему в домах не ставят больших белых кранов? Да жаль…

Мне на глаза попались собаки, и я стал думать про них. Ну, ладно, мы люди, – думаю, – мы постоять можем, а вот собак жаль. Вон они: эрдели, овчарки, пудели, таксы, доги. Лежат в очереди. Кто на поводке, кто – без. Ждут, когда их хозяевам молока нальют. Им бы в зубах палки таскать, мячики или ещё что-нибудь дельное. Им бы сейчас бегать, прыгать по программе дрессировки. Ведь куда интереснее, чем друг другу от скуки длинные языки показывать. Так что если бы в домах были большие белые краны, собаки людям только спасибо сказали…

Я прямо расстроился из-за этих собак. Так расстроился, что не заметил как дождь начался.

– Мальчик! Ну, что ты стоишь, помоги!

Смотрю: девчонка впереди. Откуда только взялась. Без очереди что ли? Они ведь девчонки такие. Только на вид тихие. Вот и эта. Неизвестно как впереди меня очутилась, и ещё ей помоги…

У девчонки в руках зонтик. Возится она с ним. Тужится и так, пыжится и сяк, а зонтик – не раскрывается.

– Ну, мальчик! Что же ты?!.

– Я ничего, – говорю. – Я тебя даже пальцем не тронул, а ты пищишь…

– Помоги мне зонтик раскрыть!

И суёт мне его в руки.

Кругом народ, собаки. Все на нас смотрят. Один хозяин овчарки без намордника говорит мне:

– Помоги, помоги. Ты же мужчина.

И собака его посмотрела на меня с презрением. Мол, эх, ты-ы.. И отвернулась.

Некуда деваться. Взял зонтик. Он у меня в руках сразу раскрылся. Только никак на рычажок не защёлкивался. «Ну вот, – подумал я, – с этой спешкой зонтик сломал. Ну и пусть! Так ей и надо. Будет знать, как с зонтиками к незнакомым лезть». Только девчонки же глупые. Вот и эта. Даже не заметила, что я ей зонтик сломал.

– Держи мой бидон, – говорит, – а я буду зонтик держать. Ну куда ты пятишься?

– Больно нужно, – говорю. – Я и под дождём постою, не сахарный. И дождь тёплый.

– Какой ты прямо!.. – говорит, а сама всё старается у меня над головой свой зонтик взгромоздить. Хоть из очереди убегай.

Дошла до нас очередь. Налили нам молока. Ей два литра и мне два литра. Отошли мы с бидонами в сторону, она и говорит:

– Я тебя знаю. Ты часто за молоком ходишь.

– Ну и знай себе!

– Ты вон в том доме живёшь. А я – вон в том. Так что ты проводи меня. Пожалуйста. Ведь дождь идёт…

– Чего, чего-о?! – говорю. – Проводить?! Вот спятила! Да ты что – старушка какая-нибудь?! Или ребёночек заблудившийся?! Сама дотопаешь! Провожать её ещё! Делать мне больше нечего…

– Ну что ты прямо… Разворчался, разворчался. Как старый дед. Видишь, зонтик какой? Его же одной рукой не удержать. А как я бидон понесу?

Заметила, значит, что я её зонтик сломал. И вот ведь какая вредная – молчит про это. «Эх, Вовка, – говорю себе мертвецким голосом, – влип ты, как муха в варенье. Зонтик поломал? Поломал. Теперь от этой девчонки просто так не отвертишься. Теперь ты к ней в плен попал. Вот погоди, она тебе, пленному, через минутку напомнит… Про зонтик…»

– Ладно, – говорю злым голосом. – Давай сюда свой бидон. И быстрей! Дома у меня дел выше головы.

Пошли мы. Вернее, я пошёл, а она побежала. Семенит сбоку, зонтик свой держит. Всё старается, чтобы на нас обоих не капало. Говорит:

– Мне простуживаться нельзя, понимаешь?

– И мне нельзя, – говорю.

– Тебе можно, а мне нельзя.

– Тоже мне, принцесса на горошине… Ей нельзя, а другим можно. Это почему же?

— Я недавно воспаление лёгких перенесла.

— И я перенёс.

– Ты?!

– Угу.

– И ты в больнице лежал?

– Вот ещё, в больницах лежать! Я на ногах перенёс.

Она вдруг остановилась и посмотрела на меня. Строго так посмотрела. А глаза у неё почему-то смеялись. В них вспыхивали и гасли весёлые искорки. Я даже засмотрелся, потому что было совсем не понятно откуда эти искорки появлялись и куда исчезали. И вообще, удивительно, что у человека в глазах могут быть искорки.

– Вот врунишка! Я так и знала, что ты неправду сказал.

Тут я чуть её бидон об асфальт не грохнул.

«Вот растяпа, – говорю себе. – Уставился. На искорки засмотрелся. Она тут над тобой посмеивается, а ты рот разинул…»

– Чего-о?! – говорю. – Знала?! Ну, и топай со своими знаниями!

Сразу прекратился дурацкий разговор.

Дошли мы до её дома.

– Спасибо тебе, – говорит.

– За то, что зонтик твой поломал?..

– А он и был сломан, – отвечает спокойненько.

– Бы-ыл?! Ну, тогда дуй давай! И на дороге мне больше не попадайся! Понятно?!

Наконец-то я вздохнул. Кончился мой плен. Ведь мне всю дорогу мерещились Борька, Вадька или Толька. Как они выходят из-за угла. Мне навстречу. А я с двумя бидонами… Под зелёным зонтиком с цветочками… И эта девчонка… Путается под ногами… Да такое во сне увидеть – Волосы дыбом встанут! Эх, повезло!..

Повезло, да не совсем…

Дома мама меня спросила:

– Как звать эту девочку?

– Какую девочку?! – взорвался я. – Какую ещё девочку?! Я молоко принёс в дом! Такую очередищу выстоял! Устал, понимаешь ли, а ты меня не про молоко, не про очередь, а про какую-то девчонку спрашиваешь!

– Я в окно видела, как ты проводил девочку, – сказала мама спокойно. – И ничего ужасного в этом нет. Напрасно ты голосишь.

Мама помолчала и добавила, вздохнув:

– Просто жаль, что ты не знаешь её имени.

– Жаль, жаль… нашла о чём жалеть.

– Вова, надо бы за молоком сходить, – сказала мама на другой день.

Будто я и сам не знаю что надо.

– Успеется, – говорю.

Чуть позже мама снова вспомнила о молоке.

– Пусть очередь немного схлынет, – говорю.

– Достукаешься, что ни очереди, ни молока не будет.

– Не достукаюсь.

– Знаешь, надоедает каждый раз воевать с тобой по пустякам.

Мама загремела бидоном и стала собираться на улицу. Тут я подскочил к ней.

– Нет уж, – говорю, – молоко – это моя забота. У тебя и так дел хватает. Ты лучше скажи: воспаление лёгких – очень страшная болезнь?

Мама с удивлением посмотрела на меня.

– Воспаление лёгких?

– Да, воспаление.

– Болезнь не страшная, но опасна осложнениями. А почему ты это спрашиваешь?

– Так, надо…

– Знаешь, Вовка, посиди-ка ты сегодня дома, – сказала мама с тревогой в голосе.

– Нет уж!.. Пока я на ногах, я буду ходить за молоком сам.

К бочке я пошёл окольным путём.

Ещё издали внимательно осмотрел очередь. Что-то не видно было, чтобы она схлынула. Люди, собаки. У одной женщины на руках кот сиамский сидит. В общем, как всегда.

Дальше я поспешил совсем уже бодрым шагом.

Только встал в самый хвост, вдруг:

– Ты последний?

Оборачиваюсь — она.

– Здравствуй! – говорит.

– Здо-здорово, – отвечаю. Чувствую, что-то с моим языком неладное. Во рту долго повернуться не мог. Только она, похоже, не заметила.

– В тот раз ты за мной был, а в этот – я за тобой. Зд?рово!

– Ага. А ты это… зонтик взяла?

– Конечно. Вчера взяла и – не зря. Сегодня тоже, может, пригодится.

– Правильно сделала, что взяла. А то эти воспаления такие осложнения дают, что ого-го… Может так согнуть, что потом ни один профессор медицины не разогнёт. Я знаю…

Дальше мой язык замолол такую ерунду, такое понёс, что я только стоял и удивлялся: чей же это язык? Ведь мой только что и повернуться не мог!

– А я сначала подумал, – говорю, – что ты зонтик починить принесла. У меня это… случайно отвёртка в кармане. Так что давай. Я мигом – раз, два и – сделаю. Там же пустяковина. Уж точно пустяковина!

– Ой, спасибо! Мне его уже починили!

– Починили?! Как так починили?..

– Очень просто. Как зонтики чинят.

– Может, какой-нибудь мастер-ломастер чинил?

– Нет. Хорошо починили.

– Эх, жа-аль…

– Да ты не огорчайся. Он всё время ломается, так что ещё починишь.

Тут я разозлился на неё.

– Что ж, по-твоему, так и таскать мне каждый раз инструмент, да?!

– Подумаешь, большая тяжесть – отвёртка. Можешь мне её отдать. Мне не трудно будет, подержу.

Теперь, наверно, что-то случилось с моим лицом. То ли веснушек прибавилось, то ли ещё что. Только она вдруг взглянула на меня и громко рассмеялась. Но я почему-то не обиделся. Просто удивительно, что не обиделся.

– Мальчик, мальчик, двигайся, – раздался чей-то голос. – Видишь, очередь подвигается.

– Я и так подвигаюсь, – говорю по привычке.

И тут мы оба замолчали. Понятно, стоишь, разговариваешь с человеком, а тебе вдруг: «Двигайся, подвигайся…» Как-то сразу не о чем говорить становится. Не про погоду же? На небо посмотреть, и так ясно: хорошая погода.

И вот стою себе, как истукан. В голове пусто. А говорить хочется. Просто ужасно хочется. И куда только все слова подевались?

– Знаешь, – вдруг говорит она шёпотом, – вот здорово было бы, а?..

– Что здорово? – обрадовался я.

– Если бы у всех в квартирах на кухне были бы краны такие…

– Молочные что ли?

– Ну да! Открыл и – молоко тебе прямо в кастрюлю, а?!

У меня вдруг зачесалось ухо, а я стою и никак не могу сообразить, что это ухо очень просто почесать.

– Ты что? – спросила она.

– Ухо зачесалось.

– Вот чудак! Так почеши своё ухо!

– Послушай, – говорю, – ты где это вычитала?

– Что вычитала?

– Да про краны…

– Нигде, – почему-то обиделась она. – Нигде не вычитывала. Только сейчас в голову пришло. Само.

– Само?!

– Само. А что?

– Вот здорово! И мне это в голову пришло! Только ещё вчера, понимаешь?

И тут я начал рассказывать ей про молочные трубы. Вернее, про всякие молочные аварии. И как бы я устроил, чтобы их не было…

Я говорил, а сам думал совсем о другом. Я и не знал, что так бывает: говоришь, а думаешь про другое. И это совсем не трудно. Даже, оказывается, очень легко. И даже весело. «Всё-таки здорово, – думал я, – что есть на свете всякие молочные бочки. И просто удивительно, что длиннющая очередь может быть такой короткой. И пускай там кто-нибудь без очереди… Пускай лезет…»

Я всё говорил.

Она слушала и смеялась. И теребила свой зонтик. И грохала по нему своим бидоном. А я почему-то этому страшно радовался. Ещё бы! Ведь если что, у меня отвёртка, плоскогубцы, молоточек, проволока и мелкие винтики с гайками. Всё здесь! В карманах.

8

Русский язык и литературу вела у нас Антонина. В класс она входила не спеша, плавной походкой приближалась к столу, внимательно всех оглядывала и лишь потом, как бы нехотя, опускалась на стул.

— Кто дежурный сегодня? Ты, Миронов? Кто отсутствует?

Миронов начинал беспомощно озираться.

— Дедов… — говорил он. — Ряшенцев…

— Всё? — строго смотрела Антонина на дежурного.

— Крюк, — подсказывали ему.

— Да, Крючков…

— Софа, — опять подсказывали откуда-то.

— Сафонов… — повторял дежурный.

— Прекратить подсказки! — хлопала Антонина ладонью по журналу. — Почему не составлен список? Почему мы теряем время, Миронов?

Дежурный хлопал глазами.

— Двойка за дежурство. Садись.

Было, конечно, у Антонины и отчество, но мы, говоря о ней, как-то не употребляли его. Впрочем, и всех других учителей называли между собой лишь по имени. Антонине было лет тридцать пять. Круглощёкая, с несколько утробным голосом, она носила незамысловатую причёску, деля ровным пробором жиденькие волосы и сводя их сзади в пучок. Одевалась она скромно. Да и кто мог тогда фасонить. Антонина изо дня в день появлялась в школе в одной и той же серой юбке. Верх — трикотажные жакеты — правда, меняла.

На стул она садилась основательно, широко, как на верховую лошадь. Мы, уронив ручку на пол, без труда могли узнать, какого цвета у неё панталоны. Так и говорили, передавая по ряду: «Сегодня розовые», или «Опять пришла в голубых».

Закончив выяснение с дежурным, Антонина спросила:

— Какое было на сегодня задание?.. Скажи ты, Проскуряков.

— Выучить «Бородино». Тридцать пять строк.

— Так. Кто написал это произведение? Скажи, Менделевич.

— Лермонтов.

Второгодник Потрашков, по кличке Потрах, в это время уронил ручку. Нагнулся, помешкав немного, поднял.

— Как его звали?

— Михаил… этот… Васильевич.

— Плохо, Менделевич, знаешь классиков. Поправь его, Гладков.

— Михаил Юрьевич.

Потом она спросила даты жизни, где родился и всё такое. Наконец дело дошло до стихов. Нельзя сказать, что Антонина была хорошим педагогом, но к своей работе относилась серьёзно, старалась, чтобы мы знали всё, что положено изучить по программе.

— Пойдёт к доске отвечать… — Антонина теперь уже заглядывала в журнал. — Пойдёт… — Она пробежала глазами сверху вниз по странице.

В классе наступила тишина.

Потрашков в это время опять уронил ручку. Антонина оторвала глаза от журнала.

— Ты что все время ручку роняешь, Потрашков? Встань, когда с тобой разговаривают.

Потрах был среди нас не только самым старшим, но и самым длинным. Учителей он совсем не боялся. Отметки «плохо» или «очень плохо» так и сыпались в его табель (дневники появились позже), но он переносил это с потрясающим спокойствием.

— Стой, не качайся над партой, Потрашков. Кажется, я задала тебе вопрос насчёт ручки, отвечай.

— Чего отвечать? Падает она — и всё. Я виноват, что ли?

— Придётся привязать верёвкой к шее, чтобы не падала.

— Подумаешь, — кисло усмехнулся Потрах. — У меня и карандаши есть. Они тоже могут падать.

— Вот что, Потрашков, раз ты такой умный, иди отвечать.

— Я?

— У нас один Потрашков. Ну, иди, иди. «Бородино» учил?

— Ага.

— Не «ага», а учил.

Потрах вперевалочку подошёл к столу.

— Читай, — повернула к нему голову Антонина.

— Чего?

— «Бородино» читай.

— По книжке? — оживился Потрах.

— На память. И объяви вначале, что будешь читать.

— «Бородино», — произнёс Потрашков, поправил чубчик, и, вздохнув, замолк.

Антонина немного подождала.

— Ну, начинай теперь.

— Первые слова забыл.

— Скажи-ка, дядя… — Антонина, видно, набралась терпения.

— А!.. Значит, так, — и Потрашков, словно из пулемета, выпалил: — СкажикадядяведьнедаромМоскваспаленнаяпожаромфранцузуотдана..

— Нет, Потрашков, так не годится.

— Я по-другому не умею, — обрадовался он.

— Ничего, — сказала она, — поучимся.

Антонина, как мы поняли, решила его допечь. Понял это и Потрашков, отчего сразу же поскучнел.

— Ну, начали, — сказала учительница, — только читай с чувством, с толком, с расстановкой.

— Эта как? — хитро прищурился Потрах.

Нет, не таким слабаком был он, чтобы сразу сдаваться, не мальчиком для битья. Мы затаили дыхание: будет цирк. Менделевич, которого за малый рост звали личинкой, от предвкушения даже язык высунул.

— Прежде всего, надо делать паузы, — пояснила Антонина. И, не дожидаясь очередного вопроса, продемонстрировала:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром.

Москва, спалённая пожаром…

Повтори, Потрашков.

Он бодро произнёс:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром… — и закрыл рот.

— Ты что, Потрашков?

— Паузу делаю.

— Хорошо, уже сделал. Продолжай дальше.

— Забыл.

— Как это забыл? — Антонина повернулась к нему всем корпусом. Даже стул скрипнул.

— Очень просто. Не я же писал.

— Мы знаем, Потрашков, что ты не Лермонтов, — учительница попыталась разрядить обстановку шуткой, — и что тебе далеко до него.

— А ему до меня, — отпарировал Потрах. Личинка так и покатился с парты от смеха.

— Выйди вон, Менделевич, — не выдержала Антонина, лицо её стало красным.

— За что?

— Повеселишься в коридоре.

Личинка ушёл.

— А я с ним можно? — спросил Потрашков.

— Нет уж, — отрезала Антонина. — Курить будешь на перемене. А теперь продолжим.

Потрах опять вздохнул. Тяжело, с откровенной горечью.

— Повтори, Потрашков. — Антонина постаралась взять себя в руки. — Итак.

— Итак, — повторил он.

Мы радостно заёрзали на партах: поединок продолжался. Ай да Потрах! Но и Антонина не сдавалась, стояла насмерть, как скала, как герои-панфиловцы.

— Читаем. Повторяй следом за мной, Потрашков: Скажи-ка, дядя, ведь недаром…

У Потраха потемнело в глазах, почуял, не выкрутиться ему сегодня. Семь потов, небось, училка сгонит. И он почти с её интонацией повторил.

— Вот, — обрадовалась она. — Можешь ведь! Можешь. Повторяй дальше: Москва, спалённая пожаром, французу отдана…

Потрах как по следу шёл:

— Москва, спалённая пожаром…

— Можешь, Потрашков! — воссияла Антонина. — Приложишь старание —

всё сможешь! Прочти ещё раз эту строку с выражением.

Потрах поднял глаза к потолку:

— Москва, спалённая пожаром…

— С выражением! — двумя руками дирижировала Антонина.

— …Французу… блин, отдана.

Воцарилось гробовое безмолвие. Кто-то икнул. Наверное, от страха.

У Антонины опустились руки.

— Потрашков, — тихо произнесла она, — завтра с родителями к директору.

— А чего я? — пробурчал Потрах. — Сами говорили — с выражением, с выражением…

Он медленно шёл к своей парте и даже голову опустил. Но походка была та же — вперевалочку. Под опущенной головой змеилась ухмылочка. Из-под чубчика поглядывали наглые глаза. Мы-то видели: Потрах победил.

* * *

А знаете, как давно это было? Мы, мальчишки, учились в то время отдельно от девочек. Да что там говорить — о шариковых ручках тогда и не мечтали. О телевизорах мы и понятия не имели. Но жизнь наша была совсем не скучная — во дворах мы играли в футбол или прятки, а на улицах покупали мороженое-эскимо за 10 копеек и детскую газету «Пионерская правда» за 1 копейку.

Вот в какие далёкие времена я был школьником.

За лето у нашей соседки Любы собралось на даче девять кошек.

У каждой кошки, как известно, девять жизней.

А у Любы вроде бы только одна. И у мужа Любиного — тоже.

Но всё равно, если две их жизни сложить со всеми кошачьими, многовато получается для московской квартиры.

Люба и говорит мужу:

— Борь! Давай с тобой тут зимовать останемся. А то кто эту ораву кормить будет? Небось, на столько-то жизней мышей не напасёшься.

Боря стал готовить к зиме летний домик: утеплять стены, возводить печь. И к холодам кое-как управился. Только баню поставить не успел.

Кошки в это время дремали на террасе среди узлов с тряпками и банок с огурцами, стружек и старых номеров журнала «Иностранная литература». А проснувшись, грызли сухой корм, который сыпала им в блюдце Люба. Питали свои многочисленные жизни.

Когда вместо солнца засиял клён, уехали в Москву самые сельскохозяйственные, самые дачелюбивые дачники. А с полей пришли на садовые участки мыши.

У Любы в изголовье окно нараспашку. Что ж на даче жить, а воздухом свежим не дышать! Сухими, примерзающими к земле ночами повадились кошки вспрыгивать со двора на Любин подоконник. Они вспрыгивали с особым кошачьим возгласом, который умеют издавать, не раскрывая рта.

— Мрр?.. — произносили они как-то полувопросительно и только потом разжимали зубы.

И тогда к Любе в комнату со стуком падали мыши.

Люба сначала пугалась, а потом привыкла засыпать под этот стук.

Утром Боря собирал приношения с пола на совок. Расчищая подход к окну, он вдумчиво считал мышей и насчитывал порой по восемьдесят одной штуке.

Дрозды склевали последние ягоды черноплодной рябины в саду, поредел солнечный клён за калиткой. Поубавилось и мышей. Горка у Любиного окна понизилась до пригорка, пригорок до холмика, а потом и холмик стал мышиного размера.

Кошек своих Люба до того уже изучила, что и в темноте отличала одну от другой. Однажды среди ночи вспрыгнула к ней на кровать Люлюха.

Люлюху Люба привезла из Москвы. Цвет её меха похож на мышиный, но разбавлен оттенком увядающей сирени. А глаза у неё такие усталые, словно из девяти своих жизней семь или восемь она прожила и всё помнит.

Любу разбудил не прыжок, а возглас, который она навсегда связала с мышами: «Мрр?..» Видит — ступает кошка тихонько по одеялу и что-то, кажется, тащит в зубах. Люба тогда как закричит:

— Боря, — кричит, — выручай! Она мне мышку несёт!

Боря проснулся и включил свет.

В зубах у кошки был кленовый лист.

…Долго ещё, пока не начались дожди, носила кошка Любе кленовые листья. Самые лучшие. И почему, интересно, кленовые? Рядом и береза облетела, и орешник; ива осыпалась. Может, они вкуснее?..

Так и живут у нашей соседки Любы на даче девять кошек. Только к ним ещё пять прибавилось. Вот Боря и мечтает: раз уж они листья кленовые собирать умеют, может, помогут и баню поставить. А мышей бы он сам потом наловил…

Близнецы Лёша и Юра хотят быть географами. И они придумали себе игру под названием «Кругосветное путешествие». В холодильнике у них была Антарктида, Солнце было под лампочкой, полярная ночь – под кроватью. Дело шло к Новому году, поэтому в комнате была ёлка с гирляндами, а гирлянды были северным сиянием. Африка была около обогревателя.

Водопады, реки, моря и озёра были в ванной комнате. И, наконец, штаб самих географов располагался на антресолях.

Юра однажды слез с антресолей и отправился в Африку. По дороге он встретил тигра, который был большим, но игрушечным. Юра приручил тигра, и тот его не съел. Мальчик отвёл тигра в штаб, а сам отправился в Антарктиду. Там он встретил очень странных животных, напоминающих сыр, колбасу, кастрюлю с кашей и прочее. Юра дошёл до Южного полюса (он был в морозилке) и встретил животное, очень похожее на мороженое. Ещё там были животные – пельмени, сосиски и тому подобные.

Юра не стал их ловить и есть, он ушёл из Антарктиды и вернулся в штаб к Лёше.

Теперь уже Лёше подошла очередь исследовать всю Землю. И он направился в местность, где больше всего водоёмов – в ванную комнату. Там он увидел много рыб – рыбу-мочалку, рыбу-зубную щётку и рыбу-мыло. Ещё там были игрушечные резиновые рыбки.

Затем Лёша направился в овраг, который был в мусоропроводе. В овраге он встретил много интересного – животных, похожих на консервные банки, пластиковые бутылки, картонки, и так далее, и тому подобное. К счастью, из оврага путешественника вытащил дворник дядя Жора. Лёша принял дворника за динозавра и убежал в штаб (на антресоли к Юре).

В штабе братья придумали план дальнейших путешествий и отметили это дело чаем с тортом (который раздобыли в Антарктиде).

Оставалось ждать поздней весны, потому что пустыня Сахара была почему-то далеко от Африки, во дворе, в песочнице.

Дима Иванов, 10 лет, школа №520 г. Москвы

Кнопка

— Не нажимай на эту кнопку!
Прошу тебя, не нажимай!
Другие — можешь нажимать ты,
А эту вот не нажимай!

Не нажимай её, не надо!
Прошу, пожалуйста, не смей!

— Какую кнопку-то, какую?
Вон ту? Или вон ту – за ней?

— Не ту, не ту, не ту, а эту –
Её не трогай ни за что!
А ту, и ту, и ту – пожалуйста…

— А что такое-то? А что?

— А то такое – сам увидишь!
И пожалеешь – так и знай!
Последний раз предупреждаю:
Не нажимай, не нажимай!!!

— Да я давно уже нажал-то!
Зря целый час уже прождал –
И ничего такого нету…

— Вот видишь – я предупреждал!

Автопортрет

Какой я поэт хороший!
Пишу я про то, что вижу!
Какой я поэт хороший –
Что вижу – про то и пишу!
А вижу я очень много
Предметов разнообразных.
Так много вокруг предметов –
Что даже и не сосчитать!

Их, может быть, больше тысячи?
А может быть – и миллиона?
А может и трех миллионов?
Я точно не сосчитал.
И даже – не собираюсь!
Кто я вам – математик?!
Я вам – поэт хороший!
Какой я хороший поэт!

Наша редакция очень любит молодых художников. С ними приятно работать! Ну придёт, скажем, Заслуженный Мастер — о чём с ним поспоришь? Чему научишь? Он и сам всё знает. А то ещё обидится. Скажет: «А ну вас!» 一 и уйдёт в Другую Редакцию.

А молодой 一 он может и хочет работать над собой. Ему смело можно сказать: «Э-э нет, дорогой! Надо по-другому!» И он ничего, не обидится, даже, может, переделает. Ведь у него целая жизнь впереди.

А если серьёзно, то молодые хороши свежим взглядом на мир. Они талант­ливы и многообещающи. Они в поиске. Что-то ещё там выйдет из них —

Бог весть. Но уже интересно.

Этот номер «Кукумбера» целиком нарисовали Очень Молодые Худож­ники —студенты Государственного Университета Печати. Кто-то из них (а может, и все?) станет Великим Мастером. И вот тогда все бросятся искать его (их) ранние работы: откуда вырос такой гений (гении)? Где его (их) корни? А вот они: во втором номере «Кукумбера».

Спасибо вам, Злата Варонис, Софья Диманд, Лилия Киселёва, Алек­сандра Тевдой-Бурмули, Вика Маслакова, Мария Рыжова, Анна Лоба­нова, Вероника Лимонова, Марина Ионина, Анастасия Ульяновская, Ульяна Лысова, Екатерина Асадчева, Мария Юдина, Екатерина Голованова, Ели­завета Филиппова, Алина Мрыхина, Евдокия Шибалова, Наталья Шибаева, Тихон Скрынников, Анастасия Минасова и Екатерина Казейкина!

Вы очень разные, непохожие, но вы все талантливы. Доброго вам пути, ребята! Пусть вам хорошо творится и придумывается, пусть муки творчества будут сладкими и принесут прекрасные плоды. Удачи вам, и не забывайте «Кукумбер»!