И вдруг

И вот въезжаю я во двор
на гоночном велосипеде.
Коты взлетают на забор,
в ладоши хлопают соседи.

Рад управдом, ликует ЖЭК,
в восторге пятая квартира.
Я знаменитый человек!
Я победитель гонки Мира!

Цветы…Коробки «Ассорти»…
Подходит Стрепетова Алла
и, плача, говорит: «Прости,
что я тебя не понимала».

И вдруг – как будто бы трамвай
умчал их всех. А я остался.
Звенел трамвай: «Тетрадь сдавай!
Опять ты, братец, размечтался!»

Пограничная собака

Прочь привычные забавы –
поважней дела у нас:
пограничная собака
к нам пришла на классный час!
Рассказать она не может
про своё житьё-бытьё,
и сержант Иван Рогожин
выступает за неё.
Мол, овчарка.
Кличка – Жанна.
На заставе – третий год.
Восемнадцать задержаний.
Два ранения в живот.
День и ночь стоит на страже
государственных границ.
Аккуратна вроде наших
самых лучших учениц…
Как спокойно перед нами
Жанна умная сидит,
человечьими глазами
как внимательно глядит!
Улыбаясь еле-еле,
скалит белые клыки…
Ну а мы – спешим в портфели
спрятать наши дневники!

Когда мне надоело рисовать руками, я стал рисовать ногами. Мы с мамой и папой лежали на песочке возле моря. А на песочке можно рисовать чем хочешь.

Потом мама и папа уплыли по голубым волнам. А я ждал их на берегу и скучал. Когда скучать стало совсем скучно, я нарисовал на песке большими буквами:

МАМА + ПАПА + Я = ЛЮБОВЬ

– Молодец, – сказала мама, вылезая из воды. – Ты уже совсем грамотный!

А папа сказал:

– Еще бы! Ведь он наш сын.

Но тут по морю прошел большой пароход, и шипящая волна смыла с берега мои слова.

– Стой! Стой! – закричал я. Но было уже поздно.

– Не огорчайся, – сказал папа.

Но я огорчался.

– Не огорчайся, – сказала мама.

Но я все равно огорчался.

Тогда папа спросил:

– Ты не знаешь, зачем огурцы засаливают в банке?

– Чтоб они сохранились на зиму, – сказал я.

– Вот и твои слова в море сохранятся лучше, чем на берегу, – объяснил папа. – Ведь море солёное.

А потом мы плыли по волнам на пароходе. И я искал в море свои слова. Хорошо ли они просолились…

Вообще-то Васе повезло. У него есть две бабушки и два дедушки.

С мамиными родителями он целое лето живёт на даче, в деревне, посреди лугов и полей. И это хорошо! Играть там можно хоть весь день! Ягод столько, что все не съешь! Днём летают разные интересные птички, а вечером около дома бегает маленький ёжик. Одним словом, красота!

Когда же на выходные приезжают папины родители, то жизнь становится – лучше не придумаешь! Потому что они привозят много всего вкусного, часами готовы слушать рассказы внука, а ещё любят играть в прятки и в жмурки.

И вот однажды папин дедушка, едва остановилась машина, достал с заднего сиденья большой свёрток. Вася сразу же спросил:

– Что это?

Дедушка не ответил, зато довольно улыбнулся и подмигнул внуку. Тут даже непонятливый поймёт: это – подарок, и мальчик кинулся разворачивать свёрток. В бумаге оказался красивый воздушный змей.

Бабушки на игрушку, конечно, посмотрели и отправились готовить обед. А дедушки и Вася поспешили на луг. Чтобы запустить змея в небо.

– Держи крепко за верёвочку! – сказал папин дедушка, а мамин добавил:

– И беги!

– Куда? – растерялся Вася.

– Туда! – замахали руками оба дедушки.

И так как махали они в разные стороны, то мальчик побежал к растущей невдалеке берёзе, а потом – обратно. Но дедушки сказали, что надо просто бегать. И подальше от деревьев.

Тогда Вася начал носиться вокруг дедушек. Однако если по земле за тобой волочится хвостатый змей, то бегать крайне неудобно.

– Надо быстрей бежать, – заявил папин дедушка.

Вася очень старался, но змей не взлетел.

– А ты сбеги с горки! – подсказал мамин дедушка.

– Пожалуйста! – ответил Вася.

Только змей в небо всё равно не поднялся. Поэтому мальчик сказал:

– Теперь ваша очередь!

Когда обед был готов, бабушки выглянули в окно. Высоко в небе трепетал хвостом красивый воздушный змей. Но по лугу бегали лишь седые дедушки. Макушка внука белела под окном.

– Васенька, почему ты сидишь на скамейке? – удивились бабушки.

Мальчик обиженно хмыкнул:

– Мне что, жалко? Пусть играют!

Кто о чём, а я всё о тундре. Не представляю, как можно не любить её, не восхищаться такой красавицей. Конечно, красота эта не яркая, не броская, но уж кто разглядит её, тот навсегда подарит тундре частичку своей души и будет возвращаться ещё не раз, чтобы вновь полюбоваться скромной северянкой. Я обожаю гулять по летней тундре. Мне нравится наблюдать за её жизнью, замечать что-то новенькое. Вот и сегодня – беру с собой пару бутербродов и отправляюсь побродить по любимым местам.

Город позади. Один шаг – и я вне цивилизации.

– Здравствуй, красавица, – приветствую я зелёный простор, чуть касаясь кончиками пальцев отцветающих купальниц.

– Здравствуй, – шелестит в ответ листва. Веточки покачиваются, как бы приглашая меня пройти дальше. Воздух необыкновенный! Вспоминаю, что собирая боровики в изумительном подмосковном лесу, по привычке хотелось вдохнуть аромат тундры… А его не было. Родственники хихикали: «Без угольной пыли уже не дышится?». Ни при чём здесь угольная пыль. Запах тундровый – особый! Карликовая берёзка, кустарнички голубики и брусники, ягель, можжевельник, россыпь ярких цветов… От всей растительности исходит непередаваемый аромат тундрового лета.

– Осторожно! – преградил мне путь куст шиповника.

– Что такое? – останавливаюсь я.

– Смотри внимательней, – хитрит колючка.

Сначала ничего не вижу. Затем замечаю в траве какое-то движение. Наклоняюсь к земле и …

– Лягушка? В самом деле – она! – радуюсь я.

– Никогда лягушек не видели? – квакает недовольно зелёная и отпрыгивает подальше от меня.

– Видели, только не в тундре, – виновато оправдываюсь и пытаюсь словить её, чтобы рассмотреть.

Квакушка ма-а-аленькая такая, тем не менее, не слишком-то меня боится и даже разрешает поймать себя. Терпеливо посидев некоторое время на ладони, она, в конце концов, спрыгивает с неё и прячется в траве.

– Хватит лягушек рассматривать, лучше глянь во-он в ту сторону, – прошелестела мне тонкая берёзка.

Поворачиваюсь в указанном направлении и замечаю стрекозу, зависшую над журчащим ручейком. Осторожно подбираюсь ближе. Спинка стрекозы переливается сине-зелёным неоном, посверкивает под солнечными лучами. Она, в отличие от лягушки, не даёт мне вдоволь налюбоваться своим нарядом.

– Приходи в другой раз, я к подружке тороплюсь, – прострекотала модница и исчезла так быстро, что я не успеваю заметить, куда она умчалась. Да уж, одно слово – стрекоза.

Взгляд плавно скользит по холмистой поверхности, выхватывает над равномерно растущими кустарниками одиноко возвышающиеся тут и там хрупкие станы берёзок; неожиданно взмывает ввысь и цепляется за быстрое облако; покатавшись в своё удовольствие, взгляд, наконец, упирается в бело-коричневую гряду древних гор. Думаю, каждый воркутинец думал о том, как обманчиво сие видение: кажется, вот они, горы-то, ан нет – ехать и ехать до них…

Вновь перемещаю свой взор на кусты и травы, до которых можно дотронуться рукой. Впереди, закрывая тропинку гибкими веточками, раскинулся куст ивы.

– Проходи, проходи, – гостеприимничает ива, – у нас как раз свадьба идёт.

– Свадьба? – удивляюсь я и, аккуратно отодвинув веточки-прутики в сторону, выхожу к полянке, густо заросшей цветами.

– Да где ж оно, празднество ваше? – спрашиваю и сразу замираю от увиденного.

В воздухе, пронизанном тонкими золотистыми ниточками, резвятся бабочки – белые, фиолетовые, коричневые, с разными узорами на бархатных крылышках. Они то разлетаются по полянке, прячутся среди листьев мятлика или сливаются с колокольчиками, то, вспорхнув все разом, снова слетаются в стайку и начинают кружиться в бесшумном танце. А вот уже бабочки не танцуют, а порхают в кружочке, словно сели на карусель. И снова – раз – и рассыпались по полянке. В самом деле – свадьба.

– А кого поздравлять-то? – спрашиваю у двух прелестниц. Они, хихикнув, пролетают мимо меня. Застеснялись, наверно.

Проводив бабочек глазами, наклоняюсь к благоухающим цветам. Лютики, незабудки и колокольчики неожиданно нагибаются к земле, как бы съёживаются.

– Вы чего? Меня испугались?

– Они боятся, что их сорвут, – слышу тихий шёпот тундры-матушки.

– Не бойтесь, – говорю, – мне не нравится любоваться засыхающими в вазе цветами. Я лучше к вам лишний раз на полянку захаживать буду, можно?

– Можно, а как же! – радостно встрепенулась вся растительность.

Где-то, совсем рядом, зазвучала мелодичная песенка кулика: небось, болотце своё нахваливает, мошкаре радуется. Ах, до чего приятна его музыка – оживил всю тундру весёлыми переливами. Сам махонький, серенький, зато песня яркая, заливистая.

Посижу-ка я на кочке мягкой, подивлюсь красоте тундровой. Сколько раз прихожу, а наглядеться всё не могу. Эй, комарьё, не про вас речь идёт! Почему с вами не разговариваю? Ну и наглые – вас никто не звал, а вы эвон какой тучей налетели, не отмашешься.

– Пойду я, красавица, домой, а то меня твои комары съедят, – ласково похлопываю ладошкой по мшистой земле и поднимаюсь.

– Приходи, не забывай, – щекочет нос тёплое солнышко, и травинки в такт колышутся – молча соглашаются с приглашением.

– Давай у реки встретимся, там тоже красиво, – журчит ручей.

– Хорошо, – обещаю я, выходя на дорогу к городу.

На самом деле, в тундре все места красивы, везде можно отдохнуть, зарядиться энергией родных мест, получить удовольствие от соприкосновения с заполярной природой. Надо только разглядеть в северной тундровой неприступности притягательную красоту.

Прямо напротив Ленкиного дома, в глиняной мазанке жили старик и старуха. Цыгане. И был у них внучок Федька – закадычный Ленкин друг. Ходили они друг за дружкой, как ниточка за иголочкой: и на рыбалку, и по грибы, и по ягоды. Федька был вольная птица: гуляй куда и когда захочешь, а Ленку с братом родители, уходя на работу, запирали на замок.

Андрюха был совсем малыш, днём он сладко засыпал в своей кроватке, и Ленке становилось скучно. Но ненадолго: под окошко приходил цыганёнок и торжественно обещал её освободить. Плоскогубцами из дедова сарая Федька отгибал гвозди на рамах, выставлял окно и важно заявлял: «Всё, выходи, я тебя спас!!!» А когда Ленка спрыгивала на землю, он, серьёзно уставившись на неё своими огромными глазищами, спрашивал:

– Ленка, ты меня любишь?

Возмущённая Ленка с негодованием отвечала:

– Уйди, дурак, терпеть тебя не могу!

Огорчённый Федька, путая русские «зачем» и «почему», задавал один и тот же вопрос:

– А зачем?

После очередного «освобождения» задумали Ленка с Федькой полакомиться мёдом с соседней пасеки. Дойти сладкоежки успели только до большой старой липы, растущей как раз на середине пути между Ленкиным домом и ульями.

Над деревом роились пчёлы, а когда друзья подошли ближе, над головами их раздалось зловещее: «Уж-ж-жалим! Не по-ж-ж-жалеем!».

– Фу, противные, – замахнулась Ленка на пчёл.

И тут же почувствовала жуткую боль. Кусались пчёлы так, что Ленка с Федькой вмиг забыли про мёд…

Надолго запомнился детям этот поход.

Вернувшись с работы, родители обнаружили раскрытый настежь дом, выставленные оконные рамы и двоих опухших, зарёванных существ, спящих «валетом» в Ленкиной детской кроватке. Федьку отнесли домой, бабке с дедом, а Ленку отец поставил в угол коленками на горох, чтобы впредь неповадно было.

…Однажды, в выходной, Федька что-то очень долго не приходил, и Ленка отправилась к другу. Мазанка, где жили старики, была тёмной и низкой, покосившейся от времени. Зайдя внутрь, Ленка услышала какие-то голоса. В доме зачем-то собрались местные старухи в платках со строгими лицами. Ленка спросила громко:

– А Федька где?

Раздалось какое-то глухое бульканье, на Ленку зашикали, а бабушка, стоявшая ближе всех, взяла её за плечи и протолкнула сквозь толпу в центр комнаты. Федька был там. Только он почему-то улёгся в деревянный ящик и притворялся, будто спит. «Разыгрывает», – поняла Ленка. Она подскочила к Федьке, схватила его за пиджак и начала поднимать:

– Ну, и чего ты здесь разлегся, вставай давай, пойдём скорей играть.

Старухи заголосили громко с причитаниями. Кто-то оттащил Ленку в сени, а девочка всё никак не могла понять, почему ей не дают забрать Федьку на улицу. Какая-то бабуся всунула в Ленкину ладошку горсть конфет и печенья и сказала, что Федька спит.

– Чего он днём-то спит, ночью надо спать! – пыталась убедить старуху Ленка. И всё порывалась пойти к Федьке.

– Он теперь долго будет спать, потому что устал, и будить его нельзя.

Сказано это было таким тоном, что девочка поняла: спорить бесполезно. Видно, и вправду Федька очень устал. Дома мать сказала, что Федька уснул насовсем.

СОВСЕМ – НАСОВСЕМ!!!

В Ленкиной голове такое никак не хотело умещаться, и было страшно обидно, что её друг так скоропостижно предал её, оставил одну-одинёшеньку и даже не спросил на прощанье: «Ленка, ты меня любишь?»

Только став взрослой, она поняла, что это был за сон, который разлучил её с первой любовью.

Между морем и землёй

Недавно, перебирая папки с переводами, я нашёл несколько симпатичных книжек на латышском языке, – их в конце 80-х – начале 90-х годов прислал мне мой старинный друг и коллега латышский поэт Янис Балтвилкс.

В ту пору я готовил к изданию книжку Яниса Балтвилкса – мы оба очень хотели, чтобы стихи Яниса почитали и наши дети. В Латвии он уже был широко известным поэтом, взрослым и детским. Его взрослая лирика переводилась тогда и на русский язык, что до стихов для маленьких читателей, тут вся работа ещё была впереди. Однако что-то не сложилось, книжка так и не вышла, а потом начались совсем другие времена. Долгое время казалось, что эти переводы так и останутся в архиве, но сегодня, перечитывая их заново, я вижу, сколько в них тонкой наблюдательности, доброты, музыкальности, открытости миру и всем нам, читателям. Этим и хочется поделиться.

Однажды я получил от Яниса стихотворение, которое перевёл, как говорится, не глядя. Называлось оно «Ласточка» – а выглядело так:

Признаться, очень хочется, чтобы такие ласточки почаще залетали в нашу сегодняшнюю детскую поэзию!

Михаил Яснов

Янис Балтвилкс

Перевод Михаила Яснова

У весеннего моря

Янитис:

– Ну что ж ты!
Море!.. Ну, давай!..

Море:

– Постараюсь.
Только подожди.

Янитис:

– Скорее!
Ну! Взломай же лёд!..

Море:

– Не волнуйся.
Не спеши, дружок.

Между морем и землей

		Морю
чайки рассказывают о земле:
	о хвоинках острых,
	о полянах пёстрых,
	о зверях мягкошерстых
	и о нас,
		о наших братьях и сестрах.

		Земле
чайки рассказывают о море:
	о зюйдах и остах,
	о рыбах длиннохвостых,
	о мерцающих звёздах
	и о далях,
		где сливаются волны и воздух…

Огромной ночью

Огромной ночью светит
огромная луна.
Стоит в лесу огромном
огромная сосна.

И на огромной ветке
огромный сыч сидит.
Огромными глазами
в огромный лес глядит.

И в тех глазах, накрытых
огромной темнотой,
мерцает мир огромный
малюсенькой звездой.

Любопытный одуванчик

Любопытный одуванчик
Сквозь асфальт пробился.
Любопытный одуванчик
Очень удивился.
Любопытный одуванчик
Изучал всё лето
Шины, 
         туфли,
                  шины, 
                           кеды,
                                    шины, 
                                             сандалеты…

Двойная лестница

Вверх по зелёной лестнице
из мглы подземных троп
весной трава взбирается:
топ-топ,
	топ-топ,
		топ-топ!

И вниз по серой лестнице
во мглу подземных троп
трава уходит осенью:
топ…
	топ…
		топ…

Такой день

С утра,
когда пришла пора
маленьким деревцам просыпаться,
ветер задул – и дул без конца,
и в полдень он дул – и дул без конца,
и вечером дул – и дул без конца…

Так и не смогли деревца
в этот день
причесаться.

Птичье утро

Так насвищено,
Напето,
Нащебечено с утра,
Что в земле
Проснулись зёрна:
– Нам пора!
Нам пора!

Жила-была Прынцесса. Не худая и не толстая, не низкая и не высокая, не особо вредная, но и не слишком послушная. И как-то задумала она завести себе принца. А то у всех есть, а у неё ни одного! Задумать задумала, а как это делать — не знает. Принцесс этому не очень-то обучают. И пошла она к старшим принцессам интересоваться – как?

— А, — вздохнули старшие принцессы. – Принцы в нашем веке не очень уродились. Все квёлые да вялые. Колдуны говорят, это потому, что пестицидов в них много, а тестостерона не хватает. На такого принца хитрость нужна. Его на «живца» надо брать. Например, на гусеницу или лягушку.

— Как это?

— А так. Идёшь в лес, или в огород. Находишь гусеницу поволосатей или жабу попротивней. Ловишь её. Кладешь в несессер. И в подходящий момент (как только увидишь принца) вываливаешь добычу себе на колени и визжишь: «Спасите!». Принц прибежит, спасет. Принцы, они любят, если не сложно, спасать. Ну а дальше он, считай, у тебя в кармане. Принцам всегда нравятся те, кого они спасли. Поняла?

— Ага.

— Давай, потренируйся.

Старшая принцесса достала из сумочки зелёную жабу и вложила её в руку Прынцессы.

— Визжи, — потребовала она.

Прынцесса честно попробовала. – Ииииииииииии! – вырвалось из неё. В этом писке было много о том, какая это «чудесная пупырчатая жаба», и очень мало о «спасите меня от этого чудовища».

— Нет, — вздохнула старшая принцесса. – Ничего у тебя с живцом не получится. Слишком радостный визг. И лицо больно уж довольное. У тебя остаётся только один способ – падать в обморок.

— Это как?

— А вот как. Видишь принца, закатываешь глаза, произносишь умирающим голосом «Ах! Мне дурно!» И падаешь на землю. Принц подбегает тебе помочь, а дальше…

— …считай, он у меня в кармане, – договорила Прынцесса. Потом она потренировалась в ахах и падениях и вышла на большую дорогу.

В скором времени она изловила пару принцев и одного деревенского дурачка. Но с принцами не интересно было играть дальше, а дурачок ушёл по своим делам, после того как спас Прынцессу, вылив на неё горсть воды из ближайшей лужи.

Тогда гордая и грязная Прынцесса пришла домой и заявила:

— Ну их, этих принцев. С ними скучно. Хочу дракона!

— Зачем? – удивились старшие принцессы.

— Ну как зачем? – немного растерялась прынцесса. – Буду на нём в магазин ездить. И вообще, мало ли с драконом можно разных забав придумать!

— Здесь мы тебе не помощницы, — заявили старшие принцессы. – Отродясь принцессы не интересовались драконами, а наоборот, драконы хватали принцесс, тащили в своё логово, полное награбленных сокровищ, и там съедали. Так что, если тебе захотелось покормить дракона, то счастливого пути.

Принцессы развернулись и ушли на промысел. Из их сумочек доносилось дружное кваканье, будто вам повезло оказаться вечером на краю болота.

Где найти дракона, никто не знал, и ходили слухи, что все перевелись. Прынцесса решила заглянуть в ближайший дремучий лес и посмотреть, не заблудился ли там какой-нибудь не вымерший дракон.

В лесу было хорошо. Жужжали пчелы и комары. А когда и первые, и вторые садились покушать, то сразу замолкали. Потому что воспитанные существа с набитым ртом не разговаривают.

Много встретилось Прынцессе интересного, а драконы всё не попадались. Наконец она совсем заблудилась и вышла на поляну. А на поляне среди огромных, покрытых лишайниками булыжников лежал дракон и шевелил маленькими крылышками. Прынцесса так сильно обрадовалась, что чуть было не завизжала. Но потом вспомнила науку, сказала – Ах! – и упала в обморок.

Дракон тяжело вздохнул и прикрыл один глаз. Потому что если прикрыть один глаз, то мир немножечко смещается в сторону, а в сместившемся мире Прынцессу видно не было – её прикрывал пятнистый валун.

Прынцесса лежала в мокрой траве и ждала, когда дракон окажется у неё в кармане. А дракон разглядывал божью коровку, ползущую по его длинному, нестриженному когтю, и размышлял, что бы этакого заказать божьей коровке, когда она отправится на небо.

— Эй, — сказала Прынцесса, которой надоело мокнуть. – Если ты сейчас же не обратишь на меня внимание, то я заболею и умру здесь. А потом буду лежать и плохо пахнуть.

Дракон открыл глаз, валун потеснился, давая место Прынцессе.

– Ну? — спросил он.

— Ты что, не собираешься хватать меня, тащить в пещеру, полную сокровищ, и там есть?

— Нет. Я не ем принцесс. У них кость тонкая, ломкая. В горле застрянет — не откашляешься.

— А чем ты здесь занимаешься? – приставала к дракону любопытная Прынцесса. — Лежишь на травке, отращиваешь живот?

— Это ты здесь валяешься и собираешься протухнуть, — внезапно обиделся дракон. – А я занимаюсь сразу несколькими делами, как древний римский полководец Гай Юлий Цезарь. Во-первых, я худею. Во-вторых, отращиваю крылья.

— Скучно небось, вот так худеть и отращивать? – продолжала допытываться Прынцесса.

Дракон пожал плечами: не очень–то весело.

— Пойдём со мной! – обрадовалась Прынцесса. – К двум твоим привлекательным делам добавятся ещё прогулка через лес. И известный римский полководец Гай Юлий Цезарь просто слюной изойдёт от зависти, что ты умеешь делать сразу три дела одновременно! А потом, когда у тебя вырастут крылья, ты внезапно схватишь меня и унесёшь в пещеру, полную сокровищ, и там …

— Не хочу я тебя есть,- возмутился дракон. – У тебя вид невкусный!

— Кто говорил о еде? – изумилась Прынцесса. – Там ты на мне женишься!

Дракон почесал когтём голову, о женитьбе он как-то не задумывался. Так ли это будет весело, как уверяет его Прынцесса? Пока эта мысль блуждала по широким мозговым извилинам, Прынцесса успела вскарабкаться к нему на шею и удобно устроиться там.

— А кстати, — спросил дракон, – откуда в пещере возьмутся сокровища?

— Сейчас мы ненадолго заскочим в один очень хороший ювелирный магазин, — ответила Прынцесса и, достав из сумочки пару чулок, натянула их себе и дракону на головы. – А на обратном пути тебе очень понадобятся крылья!

— Поехали! – скомандовала Прынцесса. — Обещаю, со мной — не соскучишься!

Ольга Леонидовна, совсем молодая и очень модная учительница, ведёт у нас хор. Танька Мышкина поёт: «Ми-и-и-и-я-а-а-а-а, ми-и-и-и-я-а-а-а-а». Мы, Наташка рыжая, Серёжка Лысин и я стоим в сторонке и делим фисташки. Все знают, что фисташки – это вкусные орешки, которые есть во время хора нельзя. Рыжая Наташка шепчет мне: «Оставь фисташки Ольге Леонидовне». Серёжка говорит: «Не возьмёт Ольга Леонидовна фисташки, зачем они ей?»

– Сейчас проверим, – заявляю я и решительно подхожу к Ольге Леонидовне, протягивая ей весь пакет. – Угощайтесь, – говорю я. – Пожалуйста, Ольга Леонидовна, берите.

У Серёжки губы сворачиваются в тонкую трубку, а Наташка становится вся красная от злости. Учительница молча берёт пакетик с фисташками, и кладёт его на пианино. Все смотрят на меня, как на врага. Танька Мышкина идёт на своё место, а я начинаю распеваться.

– Ми-и-и-и-я-а-а-а-а, ми-и-и-и-я-а-а-а-а», – завываю я, как голодный волк.

– Плохо, Пашкова, – говорит Ольга Леонидовна. Ты совсем перестала заниматься, а сама протягивает руку к пакету с фисташками.

После уроков ко мне подбежал Вовка:

– Скажи мне, кто твой друг?

– Зачем?

– Ну, скажи!

– Ты.

– Ха! Значит, ты – это я!

– Почему это? – не понял я.

– А потому что! Один великий человек придумал: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты!» Значит, ты – это я!

«Так, значит…Ага…» Я сначала растерялся, а потом тоже спросил:

– А ты скажи, кто твой друг?

Вовка опешил, а потом выпалил: – Ты!

– Значит, ты – это я! – победно заключил я.

После этого мы уставились друга на друга, как два барана. Сначала я разозлился: я – это я, а не Вовка! Во-первых, он старше меня на целых два класса, во-вторых, у него уши оттопыренные, в-третьих – он картавый, а в-четвёртых…

И тут я увидел Вовку, как никогда раньше не видел: его глаза, волосы, маленький шрам над бровью, и эти уши его… всё такое знакомое, родное. «А что, если я не только я, но и немножко Вовка? Даже словечки его наизусть знаю. Не зря же папа говорит: думай своим умом, а не Вовкиным! Может, оттого, что мы всё время вместе, я стал похож на него?».

Я снова посмотрел на Вовку и почувствовал, как он плавно перетекает в меня: его глаза – мои, его волосы – мои, его шрам – мой… Между нами открылся какой-то невидимый шлюз. Я прямо животом чувствовал, как в меня идёт волна от Вовки, а потом от меня – к нему. «Интересно, а он чувствует это?»

И тут кто-то крикнул: – Вовка, пошли!

Он привычно боднул меня головой в живот и сказал: – Да ладно, не бери в голову!

А я уже взял. Я не мог успокоиться: «А что, если бы Вовка весь в меня перетёк? Неужели бы я стал Вовкой?» «Нет, – рассудил я, – с кем же мне тогда дружить? Значит, должен быть Вовка, и должен быть я! А может, этот «великий» совсем не то хотел сказать?»

И я побежал на речку, на наше любимое место. На берегу было пусто, только у воды сидел дядя Коля-рыбак. Рядом с ним лежал Тузик и пристально смотрел на поплавок. Я пристроился рядышком.

– Дядя Коля, а что это значит: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты?

– А то и значит, – почему-то сердито ответил дядя Коля, – что не водись с плохими товарищами, сам такой станешь!

– А я и не вожусь…

– Ну и молодец!

Дядя Коля закурил.

– Друг – он соответствовать должен. Вон Тузик. Лежит себе смирно, сопереживает. А другой бы на его месте всю рыбу мне распугал! Твой-то смирный?

– Смирный, – соврал я. Потому что не хотел подводить Вовку. На самом деле он ни минуты на месте не сидит!

– И чтобы не заискивал перед сильными, не выклянчивал чего получше, – тянул своё дядя Коля. – Вон Тузик: он себе цену знает, не станет перед каждой псиной хвостом вилять. Твой-то как: хвостом не виляет?

– Не виляет, – ответил я и не соврал, потому что Вовка ни перед кем не заискивал. Всегда был сам по себе, независимый.

– Это хорошо, – продолжал дядя Коля. – И чтобы не помыкал: принеси то, сё… сбегай туда, сюда!.. Если помыкает, значит, верх взять хочет. Твой-то не помыкает?

– Не помыкает, – сказал я, – даже помогает! Когда мамы нет, он меня к себе зовёт и картошку жарит!

– Жарит он! – опять сердито сказал дядя Коля. – Сегодня жарит, а завтра скажет: «Я тебя кормил, теперь ты меня!» Может, он выгоду какую ищет, мол, ты – мне, я – тебе? А друг – он на верность проверяется! Вон Тузик: ты попробуй его хоть котлетой примани – не пойдёт.

Пока мы разговаривали, похолодало. Откуда-то налетел ветер и стал гнать волну.

– Кончилась моя рыбалка! – сказал дядя Коля. – Ишь, как речку-то зарябило! Ты глянь: вот одна волна, за ней другая. А теперь смотри внимательно – где одна? Где другая? И не разберёшь. В одну слились. А почему?

Я не знал.

– Потому что обе к берегу шли! Вы-то как с другом: к одному берегу идёте или в разных направлениях?

– К одному! – уверенно сказал я.

И мне так хорошо стало! Оттого что мы с Вовкой – одна волна.

Читай в журнале

мы буковки, мы буковки,

не смотрите на нас, не смотрите!

Герман Лукомников

У меня в Питере есть две подруги – писательницы Нора Ниш и Валерия Михайлова. Правда, я их никогда раньше не видела – мы подруги по переписке. И вот не так давно я поехала к ним в гости. Оказалось, что они живут в одной квартире – на Литейном проспекте, напротив Следственного управления. Я Питер не очень хорошо знаю, поэтому пришлось спрашивать дорогу у милиционера.

– Конечно, я знаю, где живут эти замечательные писательницы, Нора Ниш и Валерия Михайлова! – сказал мне милиционер, провожая до нужного дома. – Они же нам самые запутанные преступления помогают раскрывать! Их вся милиция ужасно любит и бережёт!

Лифта в доме не оказалось, и на тринадцатый этаж пришлось подниматься пешком. Дверь в квартиру моих подруг была настежь распахнута.

– Входите! – крикнули мне изнутри почему-то мужским голосом, и я вошла.

В квартире была всего одна комната, зато тёмная и большая. Кругом стояли гробы на колесиках, из которых торчали чёрные руки, синие ноги и что-то ещё – я не разглядела. Вокруг же гробов бегали какие-то маленькие толстые люди с ироничными лицами.

– Не бойтесь, – сказал мне мужчина с гусиным пером за ухом. Он сидел за столом, заваленном исписанными бумагами, старинными фолиантами и справками на предъявителя. – Это мои страшилки, ужастики и кошмарики. Они ручные и не кусаются.

Немного успокоившись, я спросила у мужчины:
– Скажите, вы не видели моих подруг – Нору Ниш и Валерию Михайлову?

– Не видели, – холодно ответил мужчина и прищурился: – А они вам зачем?

– Я для них пирогов напекла, я из Барнаула. Приехала побеседовать о литературе.

– Пирогоооооооов! – очень обрадовался мужчина. – С боровиками и подберёзовиками?

Я сняла с лукошка салфетку (у меня с собою было лукошко) и показала ему пироги. Они действительно были с боровиками и подберёзовиками.

– Ну, это в корне меняет дело! – мужчина выскочил из-за стола (на нём оказался серебристый космический скафандр) и учтиво поклонился: – Честь имею представиться – Валерий Роньшин!

– Но мне не нужен никакой Валерий Роньшин, – я вежливо улыбнулась в ответ. – Мне нужны мои подруги – Нора Ниш и Валерия Михайлова – мои любимые детские писательницы.

Что это он, в самом деле?

– А их вообще-то нет. Или так: я – это они и есть, – как-то непонятно ответил Валерий Роньшин и полез на дерево. В углу у него росло вечнозелёное дерево. – Давайте сюда ваши пирожки, у меня мало времени.

– Послушайте, – сказала я. – Я вас что-то не пойму. А кто же тогда написал «Охоту за Красной Шапочкой», «Руки вверх, Синяя Борода», «Схватку с Кощеем Бессмертным» и ещё что-то такое захватывающее про трёх поросят?

– Это всё я, – ответил Валерий Роньшин с дерева, уписывая мои пирожки. – Всё я, да-да!

– Вы прямо за троих работаете! – восхитилась я. – Когда же вы всё успеваете? Вон и частным детективом служите, нашей милиции помогаете. И ещё в «Трамвае» когда-то печатались.

– Это что! Я ещё не то умею! Я вот сейчас поем и в космос отправлюсь.

– Зачем?

– За вдохновением!

– Какой вы всё-таки необычный! – опять восхитилась я. – Скажите, неповторимый стиль ваших ранних и поздних произведений – это тот самый гротескный реализм или всё-таки сюрреализм, как он есть, но в ироническом преломлении современности?

– Ой! Кажется, моя ракета улетает! – вскрикнул Валерий Роньшин и спрыгнул с дерева. – Какие вкусные у вас пирожки, ням-ням!

– Постойте, куда же вы? – всполошилась я. – А как же беседы о литературе? Мы же ещё не поговорили о вашей увлекательной серии «Сказки о художниках», чёрт побери!

– Давайте послезавтра, ну правда! А то у меня сейчас ракета улетит, – виновато сказал Валерий Роньшин, высовываясь из иллюминатора. – У меня через два часа с Хармсом дружеская встреча, на планете Погания. А дотуда ещё пилить и пилить.

– Хорошо, тогда до послезавтра! – я помахала ему вслед платочком.

– Приходите обязательно! Я вам про Ганса Христиана Андерсена кое-что расскажу, прелюбопытное!

– Спасибо! – крикнула я, но рёв реактивных двигателей заглушил мой голос.

А вместо потолка в квартире у Валерия Роньшина было небо – голубое и в облаках барашками. Какое-то совсем не Питерское.

Жил-был один священник. Звали его отец Варений. Всю жизнь он молился Богу, а под конец жизни захотелось ему Бога увидеть воочию (ну то есть своими глазами). Но где живёт Бог – вот вопрос. «Наверное, в Космосе», – решил отец Варений и отправился прямиком на космодром, к космонавтам.

– Вы, случайно, в космосе Бога не встречали? – спросил он у них.

– Встречать – не встречали, – отвечают космонавты. – Но по нашим достоверным сведениям, все молитвы с Земли улетают вот на эту планету, – космонавты ткнули пальцами в самый отдалённый от Земли край космической карты. – Стало быть, там Бог и живёт. Ведь люди свои молитвы к Богу обращают.

– А почему вы тогда туда не летите? – любопытствует отец Варений.

– По нашим достоверным сведениям, – отвечают космонавты, – лететь туда ровно сто лет. Пока долетишь, помрёшь по дороге.

– А можно мне туда слетать? – просит отец Варений. – Мне вчера восемьдесят лет стукнуло. Может быть, я ещё лет сто проживу.

– По нашим достоверным сведениям, – говорят космонавты, – ни один человек ещё не доживал до ста восьмидесяти лет.

– А я попытаюсь, – говорит отец Варений.

– Попытайтесь, конечно, – отвечают космонавты, – попытка, как известно, не пытка. Но новый космический корабль мы вам дать не имеем права. У нас на свалке полным-полно старых кораблей, выбирайте любой и летите себе к Богу.

Отец Варений выбрал старый-престарый космический корабль, сел в «пилотское» кресло, перекрестился и нажал кнопку «пуск». Старый космический корабль закашлял, заохал, заахал и, кряхтя, отправился в Космос. К Богу.

День летит отец Варений… два летит… месяц… год… десять лет… пятьдесят…

И ровно через сто лет «приземлился» он на планету, где, по достоверным сведениям космонавтов, жил Бог.

Вышёл отец Варений из корабля, огляделся и вздохнул разочарованно. Потому что вокруг простиралась пустынная планета, сплошь заваленная окаменевшими молитвами и просьбами людей к Богу. А самого Бога не было и в помине.

И что делать, спрашивается? Назад лететь? Так бережливые космонавты горючего на обратную дорогу не дали.

«Придётся тут жить», – понял отец Варений и, засучив рукава рясы, принялся обустраивать безжизненную планету. Посадил леса, засеял поля, вырыл моря, из окаменевших молитв сложил горы. Из глины вылепил фигурки всяких зверюшек, рыбок, насекомых… а под конец вылепил парочку человечков: с ножками, ручками, ушками, глазками… в общем, всё как полагается. Всю свою душу отец Варений вложил в эту работу. И – О, ЧУДО! – все фигурки ожили и разбежались по всей планете. Посмотрел отец Варений на деяния рук своих и сказал сам себе: «Это хорошо»…

А потом прошло ещё триста лет… а может, три тыщи лет… а может, и три миллиона… а то и миллиарда… Суть-то не в этом. А в том, что отец Варений жил себе да жил, как ни в чём не бывало.

И вот однажды сидит он на полянке и на солнышке греется. А тут, откуда ни возьмись, детишки гурьбой.

– Здрасте, – говорят. – Мы юные богоискатели. Бога ищем. И следы привели нас к вам. Ведь это вы создали этот мир?

– Я, – не стал отнекиваться отец Варений.

– Выходит, вы Бог, – сделали вывод юные богоискатели.

– Нет, я не Бог, – ответил отец Варений.

– А где ж тогда Бог? – встали в тупик юные богоискатели.

– Бог?.. – улыбнулся отец Варений. – Да вот он… – и священник указал на маленькую птичку-невеличку, сидящую на ветке.

– Ты Бог? – спросили юные богоискатели у птички.

– Чирик-чирик, – ответила им на это птичка, вспорхнула с ветки и улетела.

В её первые школьные каникулы ворвалось новое слово – «война». А следом ещё одно – «эшелон». Все говорили как-то особенно тревожно – «эшелоны идут…» Недалеко от их дома в Чите проходила железная дорога. И Гера видела из своих окон непрерывно стучащие составы. Только раньше их называли поездами, а не эшелонами. Старший брат Петруша учил её считать до двадцати по своей методе – на бегущих мимо вагонах. Не отходя от окна, на добровольном посту Гера всё считала и докладывала старшим. Только неведомо ей было тогда, что мимо их дома везут обстрелянных на японском фронте солдат, что с Востока страны на Запад срочно перебрасывают воинские части. А взрослые вокруг всё говорят и говорят об эшелонах, да японцах и каком-то непонятном «немце», который зачем-то «прёт»…

Первым ушёл отец, пополнив одну из сибирских дивизий. Потом – старшая сестра Аня, когда объявили мобилизацию девушек, достигших 18 лет. Краткосрочные курсы санинструкторов и – Первый Украинский фронт. А за ней ушёл и любимый Петруша, чей седьмой класс, вместе с другими старшеклассниками поселили в ФЗУ при одном из эвакуированных заводов. Дом опустел. Осталась Гера с мамой да её рыжий друг Трезорка, которого Петруша принёс щенком сестре-первоклашке. Весёлый щенок рос любимцем всей округи, спал на лестнице, ел на общей кухне. Но и эта дружба закончилась в один момент. Для маленькой Геры это был первый удар. Вышел приказ – «в целях экономии средств и борьбы с голодом всех собак изъять и уничтожить». Гера, не в силах пережить это, ушла из дома и из города, куда глаза глядят, чтобы не видеть тех, кто будет отнимать её друга. Вволю нарыдавшись, ночью она вернулась домой. Надежды на чудо не осталось – Трезорка её уже не встретил. От мамы узнала, что «спецкоманда» его увезла.

Второй удар был таким же неожиданным. Как-то зимой, вернувшись из школы, она открыла дверь и обмерла. Её мамочка, её защита и крепость, беспомощно билась на полу и громко стонала, повторяя одно слово – «убили, убили!» Она била ладонью об пол и всё повторяла – «убили! убили!» Гера чуть не наступила на раскрытый «треугольник» и поняла – «папа!» То ли испугавшись, то ли протестуя, она с размаху накрыла это страшное письмо своим портфелем, но… что могла изменить маленькая девочка!

Навсегда остались в памяти отпечатки крови на полу от разбитой маминой ладони. До сих пор взрослая Гера не может рассказывать этот эпизод без слёз и боли… Наверное, время плохо лечит войну.

Так зимой 41-го они осиротели. Неся немыслимые потери, сибиряки спасали сердце родины – Москву. Многие из них так никогда её и не увидели.

Воспоминания о том, как начальные классы выезжали в поля «на картошку», Гера не считает достойным внимания, хотя работали они, как и взрослые, весь световой день и у них тоже были свои рабочие нормы. Не только в каникулы, а – каждую осень до глубоких холодов, они обычно выезжали на открытых грузовиках в любую погоду и… пели все песни подряд. Спали на полу, на соломе. Но там, в колхозе кроме картошки был настоящий хлеб. Пусть немного, но хлеб замечательный! И как же он пах, этот хлеб! Учителя говорили детям, что работают они для фронта, бойцам нужна их картошка.

А в городе картошки не было. И всё время хотелось есть. Гера помнит, что раз-другой маме удавалось у охотников, которые тоже всё сдавали для фронта, заполучить «головизну». Мама варила её в большущем ведре, и по всему дому разносился запах настоящей еды, но это было так редко.

А потом вернулся их сосед, везучий Яков Моисеевич, парикмахер. Только теперь у него одна нога стала короче, и он сильно припадал на неё. Но он всё так же любил музыку. И ставя пластинку с какой-нибудь модной тогда опереткой, не только подпевал, но выкидывал такие коленца, что Гере было страшно – упадёт! Иногда он всё-таки падал, но всё кончалось благополучным реверансом в сторону маленькой «дамы», и наступал миг всеобщего счастья. А ещё Гера помнит его саквояж. В этой самой прекрасной на свете сумке среди разных парикмахерских инструментов лежали маленькие кусочки хлеба – щедрые дары мастеру стрижки. Дядя Яша работал по госпиталям, стриг-брил раненых. А когда возвращался, ставил перед ребёнком свою волшебную сумку. И делом Геры было «освободить инструмент», с чем девочка успешно и справлялась…

В 45-м, после московского госпиталя вернулась сестра Аня – с двумя ранениями, орденом Красной звезды и двумя медалями «За отвагу». Пулевое ранение в бедро мучило её всю оставшуюся жизнь. Хромота и постоянные боли не дали Ане испытать семейное счастье.

В том же 45-м призвали в армию Петрушу, которому исполнилось 18 лет. Отправили на японский фронт. Ему повезло – эта война оказалась короткой, и пулю для него просто не успели отлить…

В закоулках детской памяти Геры немало эпизодов того времени. Но вот ещё один. Примерно середина войны. У входа на базар симпатичная девушка с гитарой. На местных не очень похожа. По моде беретка на бочок. Сидит почти на земле, но, кажется ноги в порядке. Поёт о несчастной любви. Никогда больше этой песни Гера не слышала. Возможно, это была история самой девушки. Гера специально прибегала на этот пятачок и слушала, будто околдованная, не в силах отвести глаз от её искалеченной правой руки. Война шла не первый год, и искалеченных появлялось всё больше, к ним даже стали привыкать. На простеньких тележках, безногие, ростом с маленькую Геру, они бесстрашно сновали под ногами у базарной толпы. Но эта девушка была из какой-то страшной ожившей сказки! К запястью, нет – к обрубку правой руки была чудом приделана ложка, заменявшая ей кисть. Понять, как ей удаётся управлять струнами, было невозможно. Тоска этой девушки так проникла в душу ребёнка, что застряла в ней на всю оставшуюся жизнь. Вот она, военная «лавстори», одна из многих:

Мой милый друг, что может дать рабыне

Чугунная немецкая земля?
Быть может, на какой-нибудь осине
Уже готова для меня петля.
Быть может, мне валяться под откосом
С пробитой грудью у чужих дорог.
И по моим, по шелковистым косам
Пройдёт немецкий кованый сапог…

Финал истории маленькой Гере было не дано понять и запомнить. Кроме одного – девушка просит «милого друга» её не искать…

На удивление, сегодня Герта Алексеевна пропела мелодию так легко, будто слышала её накануне. А, возможно, так оно и есть! Война для её детей – всегда близко, может быть, не далее, чем вчера.

В основу этого рассказа легли художницы Герты Алексеевны Портнягиной.

Из повести «Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие», получившей в 2009 году приз Национальной премии «Заветная мечта» (3 место).

Несколько мальчиков и девочек сидели друг против друга на двух скамейках под раскидистым карагачем. Грянула тревожная музыка: в летнем кинотеатре, двумя кварталами выше, начался один-единственный вечерний сеанс. Все сразу представили старое курдское кладбище, оно тянулось от стен кинотеатра до новых пятиэтажек и напоминало заросшую бурьяном стройплощадку, с покосившимися сваями. На надгробьях кое-где сохранились продолговатые блюдца с фотографиями, подкрашенными зелёным и розовым. Надписи под ними были сделаны латиницей и ещё какими-то замысловатыми крючками, похожими на грузинский алфавит. Много портретов валялось среди ржавого мусора в провалах могил.

Быстро темнело. Кто-то вспомнил историю мальчика, который выкопал на кладбище череп и спрятал дома под ванну. «А мать мыла пол и нашла череп. Он заходит – а она сидит, вся седая, на полу, гладит череп и хохочет – с ума сошла».

Санька сказал, что на курдском кладбище алкаши ловят пацанов, которые туда лазят за черепами, и откачивают у них шприцем кровь. Однажды он проходил мимо кладбища – дело было, разумеется, вечером – и вдруг «из могилок» встал мужик с красной рожей – уже насосался! – а в руке стакан с чем-то красным. Только увидел Саньку, пошел ему наперерез, «шатаясь, как мертвец». Костя хотел съехидничать по поводу красного в стакане, но передумал. Да и до шуток ли в этот изменчивый час, когда начинает пробуждаться всё непонятное, зыбкое.

Кому незнакомо это ощущение холода и пустоты за спиной? И страшно, страшно оглянуться назад: а вдруг, пока твой разум дремал среди привычных вещей, а глаза скользили по их поверхности, действительность скроила там какую-нибудь престранную мину… Ты оглянешься – и она не успеет принять обычное выражение. Поэтому, если уж оборачиваться – а лучше не оборачиваться совсем, – то медленно-медленно, чтобы вся нечисть успела попрятаться в свои норы и щели.

– Тихо! Если не хочешь слушать, иди отсюдова.

– Да тихо вы!

– Сама – тихо!

– Всё: кошка сдохла, хвост облез – начинай.

Стриженная, черноволосая Маринка, широкоскулая, с близко посаженными глазами, натягивает на квадратное колено длинный подол платья. Затуманившийся взгляд её устремлен вдаль. Ноготь на мизинце накрашен и облез. Сипловатый голос звучит монотонно и завораживающе:
– Одна старая бабка жила на кладбище. А там возле одной могилки огонёк каждую ночь светится. И это… Она смотрит: какие-то люди сидят, вены режут и плачут…

– Кому вены режут? – спросил Санька.

– Себе – кому же ещё! А один парень с камерой… Как его? Он на телевидении работал…

– Оператор.

– Ага. Он всё снял, что на кладбище делалось… Тьфу! Сбил меня. Из-за тебя всё перепутала.

– Ну ладно, давай с начала.

– У бабки муж тама был похоронен. Она написала письмо на телевидение, чтобы приехали сняли, что там делается. Потом они лежат смотрят по телеку: на могилке огонёк маленький горит, вокруг сидят какие-то люди, капают кровь на огонь и говорят: «Пришла пора, Светлана»… – Последние слова Маринка произнесла басом.

– Какая Светлана? – опять перебил Санька.

– Разве не понятно! У этого парня была невеста, звали её Светлана.

– Ну и что?

– Ну и всё. Потом они посмотрели телек, и она их узнала.

– Кого?

– Да их же! Тех, которые на могилке сидели. Какой дуб! А это друзья её оказались, только живые они были.

– Как живые? – недоверчиво смотрит Санька на рассказчицу.

– Это артисты были просто переодетые, хотели подшутить с них.

– У-у, – протягивает разочарованно Санька, – разве это страшная история! – После встречи не то с «алкашом», не то с «мертвецом» он, вероятно, чувствует себя главным знатоком всего потустороннего, поэтому считает, что вправе прерывать и судить других.

– А вот я знаю! Только это не история, а страшный анекдот, – вдохновенно, с пришёпетыванием затараторила Ирка. Она тоже теребила подол: заворачивала, проводила крашеным ногтем стрелки.

– Не смешной?

– Нет.

Все сразу наклоняются к ней, уперев локти в живот и сложив руки в замок под подбородком.

– Одна девушка познакомилась с одним па-а-арнем. – Ирка начинает взахлеб, а конец фразы произносит нараспев. – Но парень был какой-то странный: всё время говорил о кладбище и о мертвеца-а-ах. Один раз он назначил ей свидание на кладбище в девять часов вечера. Девушка пришла, а его ещё не было. Она увидела открытый гроб, заглянула туда: а в том гробу лежал тот па-а-арень. Потому что… – У Ирки перехватило дыхание, последние слова она прошептала едва слышно. Между их раскрытыми ртами возникло безвоздушное пространство: невозможно ни выдохнуть, ни вдохнуть. Кажется: ещё секунда – и либо смерть от удушья, либо продолжение рассказа. Наконец Ирка справилась с волнением и продолжила зазвеневшим в тишине голосом:
– …потому что он мертвый был. Она побежала, повернулась и упала на крест – и прилипла волосами ко кресту! А мертвец за ней гонится, щас схватит… Она как закричит – так и умерла на кресте.

– Отчего она умерла? – спросил Санька.

– Если бы тебя мертвец схватил, ты бы что, не умер, что ли!

– Умрёшь – от разрыва сердца, – подтвердила Маринка. Только у Саньки непонятливость была, скорее, от гонора, чем от тугодумия.

– Что же, она не могла себе волосы отрезать?

– Может, ей нечем было.

– Я бы тогда… – зазвенел в приступе отваги Санькин голос, – крест выдернул и – хрясь ему по башке!

– Ага, да он бы первый тебе горло перегрыз!

– Да ты бы не успел и глазом подморгнуть, – напустились на Саньку девочки.

– Кончай, Саня, пусть рассказывают, – сказал Жёлтый, который получил свою кличку за то, что «в детстве» переболел желтухой. Он слушал, вытянув шею, с затуманившимися глазами: рот превратился в сухую щель, уши оттопырены, казалось, больше обычного.

На какое-то время Санька унялся, но потом снова начал придираться. У Маринки лопнуло терпение: оборвав историю на полуслове, она заявила:
– Пускай сам рассказывает, раз он такой умный!

– Ладно, Саня, не мешай, – говорит Жёлтый. – Давай дальше, он больше не будет.

Но Маринка неумолима: – Пусть у меня язык пересохнет, если я ещё хоть слово скажу! – И она демонстративно сжимает губы.

– У-у, всё из-за тебя, ишак! – Жёлтый толкает Саньку и бьёт по шее. Санька побаивается Жёлтого – глухо бормочет что-то в ответ.

Костя сидит рядом с Анжелой, её локоть легким дуновеньем касается вставших дыбом волосков на его руке. Он думает только о том, что сейчас она распрямится или уберет руку, и всё исчезнет. Она же, кажется, не замечает его: ей всё равно, к чему прикасаться, хоть к столбу. Вот она поднимает руку, откидывает волосы – Костя замирает – и опускает её с необыкновенной точностью на то же самое место.

– Ладно, слушайте, – сказала Анжела, и сразу наступило молчание. – Это было с отцом одной девочки. Раз он поехал в другую страну и привёз оттуда отрезанную руку. Рука была высохшая, вот с такими ногтями – во! (Рассказчица скрючила пальцы и показала, какие были ногти. Дуновение исчезло). Он повесил её в зале на ковёр. Первая ночь проходит – ничего, тихо. На вторую ночь мужчина слышит какой-то звон. Проснулся, смотрит, а руки нет, одни цепи болтаются. Он подумал, что это ему приснилось. Наступает третья ночь. Мужчина притворился, что спит, а сам думает: посмотрю, что будет. Вдруг видит: рука из цепей вылезла, полетала-полетала вокруг люстры и в форточку вылетела. Вернулась она только утром. Мужчина тогда написал объявление: «кому нужна рука?» А в ту ночь кто-то задушил его друга. Он тогда пошёл к одной бабке, и бабка ему сказала: «Эта рука облетела несколько стран и задушила двадцать человек». Поехал мужчина искать хозяина руки. На необитаемом острове он нашел могилу, в той могиле был похоронен пират. Мужчина раскопал могилу – смотрит: а у пирата одной руки нету. Он бросил ему руку – и она сразу приросла… И скелет улыбнулся.

– А ещё бабка сказала, что пока не вернёте руку, она не успокоится, – прибавила Маринка, забыв про свой зарок.

Костя заёрзал, как на иголках: желание рассказать что-нибудь необыкновенное боролось в нём с нехорошим предчувствием. Вдруг на мгновение отступил страх, и он выпалил:
– Этопочтичтокакунас… – Что следовало понимать: «у нас в старом дворе рассказывали похожую историю». Беда в том, что истории у него никакой не было; просто слово «пират» прозвучало для Кости, как охотничий рожок для гончей. Тут же нахлынули образы морских разбойников, прекрасных пленниц, храбрых юнг. Самое же ужасное, что они только что толклись в его голове, но стоило ему открыть рот, как всё сразу куда-то пропало. Однако под ложечкой поднимается невыносимое волнение, как при расстройстве желудка, странный зуд пробегает под кожей, и «мысли в голове волнуются в отваге»…

– В одной таверне жил пират, у него не было ноги… – начинает он с трудом, словно внизу в топках гудит напряженно пламя, но где-то пропускает пар – и заржавевшие шестерни едва проворачиваются. – У него был орлиный нос, он носил камзол с засаленным воротником и треуголку. Походка у него была пружинистая… Ой, нет, у него же не было ноги… Он ходил на деревяшке, опираясь на костыли. Значится та-ак… – Паузы становились всё тягостнее. Костя заметил, как скучнеют лица слушателей: пропала едва прорезавшаяся щель у Жёлтого; о чём-то шепчутся Иринка с Маринкой. Сам он уже готов провалиться сквозь землю, странная тоска выползает из сердца, берёт за горло. На минуту ему ещё удается завладеть их вниманием с помощью высушенной ноги, которую пират хранит в сундуке, но лишь на минуту. Хорошо, что в темноте не видно, как от стыда пылают его уши. Наконец он собрался с духом и сказал, что дальше забыл. Все сразу оживились.

– Я такую книгу читал, только там слепой был, а не глухонемой, а одноногий был у них атаман, ? сказал Санька.

– А давайте книги рассказывать, – предлагает Ирка.

– Да ну, лучше – кина.

– Тихо! Вот ещё история… – Вскочил со своего места Санька и простёр над их головами руку: – В чёрном-чёрном лесу…

– А, я знаю, – улыбается Ирка.

– Да все знают, – говорит Маринка.

– Знаешь, так молчи, – обрывает Санька и продолжает: – В чёрном-чёрном лесу стоит чёрный-чёрный дом. В чёрном-чёрном дому стоит чёрный-чёрный стол… – С каждым уточнением его голос становился всё более зловещим. – На чёрном-чёрном столе стоит чёрный-чёрный гроб. В чёрном-чёрном…

– Отдай мое сердце! – завопил, опередив его, Жёлтый и вцепился рассказчику в руку. От неожиданности все вздрогнули, и в первую очередь сам Санька.

– Фу, дурак, напугал! – Маринка вскочила и набросилась на Жёлтого с кулаками. Тот стал бегать от неё вокруг дерева. Но даже такая развязка не принесла Косте облегчения. Он слушает – и не слышит, смеётся, когда смеются другие, но внутри у него всё сжалось в один болезненный комок.

Закончился фильм в летнем кинотеатре. По улице, как по залитой белым светом галерее, прошли зрители. Прибой из сверчков и цикад подступил, казалось, к самым ногам. Их хор гремел то вразнобой, то сливался и доходил до исступления.

Встать и пойти домой – это был бы лучший выход для уязвленного самолюбия, но он всё равно продолжал сидеть и ждать чего-то в оцепенении. Неожиданно Костя произнёс осёкшимся голосом:
– А за спор, я сейчас пойду на кладбище и просижу там, сколько вам надо.

– Дурак, что ли! – вырвалось у Ирки. Все с испугом уставились на него. Один Санька наморщил лоб, словно обдумывал предложение.

– А как мы узнаем, что ты там был?

– Дураки, прекращайте! – взвизгнула Ирка.

– Я принесу что-нибудь – череп или кость.

– Ой, мамочки, боюсь – дурные… – залепетала Ирка. – Всё, я пошла, мне домой пора… – И она скрылась в темноте, за ней следом убежал маленький Олежка.

Анжела посмотрела на Костю с любопытством, будто впервые увидела его; Маринка исполнилась какой-то строгой торжественности; у Жёлтого снова прорезалась щель. Их испуг придал Косте решимости.

– Ладно, на что спорим? – согласился Санька.

– Если я не выдержу там пятнадцать минут, я тебе свой нож отдам. А если выдержу, ты мне… Ну что у тебя есть?

– Конденсатор.

– Ха, орел! Нож на конденсатор менять! Ну ладно, бог с тобой, золотая рыбка, давай пять.

– А как мы время узнаем? – Тут возникло непредвиденное препятствие: часов ни у кого не было.

– Тогда считайте до тысячи. – Они договорились, что будут считать до тысячи по очереди. – Ждать будете возле кинотеатра.

Однако к кинотеатру никто из них приблизиться не решился, они остановились на противоположной стороне улицы. Там, под фонарём, где остались его счастливые товарищи, казалось, было так уютно и весело, как в праздничном зале. Он ещё раз оглянулся на границе света и тьмы: пять пар участливых глаз жадно следили за каждым его шагом. Санька шевелил губами, – видимо, начал отсчёт; Жёлтый обхватил столб и повис на вытянутых руках; Леха невозмутимо сосал палец; девочки схватились за руки. Перед Костей на земле тень от закругленной стены и подстриженной акации образовали острый угол. Стараясь подольше остаться на свету, он вошел точно в его вершину.

Кинотеатр был тих и тёмен. Костя двигался по кругу вдоль бледной, отдающей тепло стены: тускло блеснул замок на двери, вот уже и выступ экрана – как быстро! – вот кончился и он – и перед ним разверзлась черная пустота. Он призвал на помощь весь свой здравый смысл, а также скептицизм мамы, хладнокровие бабушки; стал вспоминать, о чём говорили учителя в школе, – и отпустив стену, шагнул в темноту.

Как-то он читал, что человек в минуты опасности поступает безотчётно, и теперь удивлялся, что ещё способен думать о чем-либо. Главной его заботой в этот момент было не выпустить поднимающийся из глубины его существа клубок кошмаров, не осветить их лучом сознания.

Тьма была кромешная. Он крался, вытянув вперед руки, глядя на редкие освещённые окна дальних домов; шарил перед собой в пыльном бурьяне, наткнулся на покосившийся памятник – и вдруг свалился в какую-то яму. Ужас пронзил его с головы до ног: он сразу понял, куда упал. На дне пальцы наткнулись на плоский предмет – и он тут же одним прыжком вымахнул из ямы. В следующее мгновение Костя уже мчался, не разбирая дороги, к свету.

Ожидавшие его друзья при виде бегущего со всех ног Кости бросились наутёк. Костя без труда обогнал Лёху и девочек, во двор он ворвался в первых рядах.

– Вы чего побежали? – спросил, задыхаясь, Костя, когда они остановились.

– Думали, за тобой кто-то гонится, – сказал, тяжело дыша, Санька.

– Кто там может гнаться! – рассмеялся Костя.

– А ты чего бежал?

– Вас догонял. – Костя уже пожалел о своей откровенности: можно было, например, сказать, что за ним гнались мертвецы. Впрочем, они и без того слушали, разинув рты, внимательно вглядывались в него, не решаясь взять в руки, боязливо рассматривали добычу: овальный портрет завитой черноволосой девочки, с чёрными бусами на шее, с персидскими, страшными глазами.

– А я думал, мне чья-то лопатка попалась, – возбуждённо рассказывал Костя. Однако его триумф был прерван самым неожиданным образом. Словно на перекличке, отовсюду раздались призывные крики:
– Санька! Санька, домой!

И как по команде:

– Мари-и-ина-а!

– Шестая серия кончилась, – пробормотала недовольно Марина. – Оу?

– Домой.

– Ну, ещё пять минуточек!

– Никаких минуточек – двенадцатый час.

– Анжела-а-а…

– Иду уже…

? Верни, где взял, ? строго сказала Маринка, прежде чем исчезнуть в черноте своего подъезда.

Последним позвали Жёлтого. Мать вышла за ним во двор. Он попробовал выторговать несколько минут: «Вы, мама, пока поднимайтесь, а я вас догоню». Но в темноте раздался звонкий подзатыльник, и он побежал, спотыкаясь, вверх по освещённой лестнице впереди матери.

Внезапно Костя почувствовал сильную усталость. В полутемном окне он увидел бледный силуэт.

– Ты сам уже идёшь? – спросила мама.

– Ага, – отозвался Костя.

Он спрятал портрет девочки в траве палисадника.

Один волшебник стоял в очереди за молоком.
Между прочим, вчера он победил дракона. Да ещё как! — красиво: отдал
коня, потом ферзя и тут же – бац! – ладью на последнюю горизонталь, шах и
мат! Дракон от обиды чуть все шахматы не спалил вместе с доской. Но ничего
не поделаешь: уговор есть уговор.
Кстати, если бы волшебник не научил его в шахматы играть, этот дракон
давно бы камня на камне не оставил от города. И не было бы ничего; и
очереди этой за молоком, и самого молока тоже.
— Больше не занимать, молоко заканчивается! – крикнула богатырским
голосом молочная продавщица. С таким голосом, пожалуй, никакой дракон не
страшен.
А играли они с ним не просто так, играли на библиотеку и дом номер
четырнадцать по Козьему переулку. Библиотека – ерунда, дело нехитрое. Такую
заново наколдовать – пара пустяков, четыре минуты. Ну, ещё потом часа два
на мелочи – чтобы каждый листочек на своём месте, и ручка, в позапрошлом
году потерянная, за шкафом. И уголок коврика загнуть, о который все
спотыкаются. Словом, чтобы всё, как было. Конечно, запах остаётся, но тут
ничего не поделаешь – когда так палёным тянет, любое колдовство бессильно.
А вот с домом номер четырнадцать – хлопот не оберёшься! Там жильцов сорок
семь человек, и каждого нужно куда-нибудь выпроводить. Кого в гости, кого
встречать посылку с поезда. Из города, скажем, Геленджика. Хирурга
Алёнушкина, конечно, срочно на операцию. А кое-кого вообще из дома ночью не
вытянешь иначе, чем на скорой, с подозрением на аппендицит.
Короче говоря, нужно, чтобы к двенадцати-ноль-ноль дом стоял пустой.
То есть абсолютно. Тогда – пожалуйста, притащится дракон, дыхнёт пару раз и
спалит всё к чёртовой бабушке! Тоже мне, можно подумать, удовольствие.
Ему-то что, раз — и готово; а волшебнику всю ночь колдовать обратно.
Сначала грубо, как бы на черновик – чтобы люди вернулись, спать легли и
ничего не заметили (а заметят – не беда, чего ночью не привидится!). А
потом, конечно, ещё возни по мелочам до утра… Но главное – вовремя всех
выгнать, это самое сложное. Особенно когда за месяц дважды один и тот же
дом проиграешь…А библиотека – это что, ерунда: сторожа отправить в киоск за
сухариками да кота Безухова выманить на охоту…
Что-то в последнее время частенько волшебник стал проигрывать. Раньше-
то, бывало, дракон совсем играть не умел, всё пытался морально
воздействовать: ну там, огнём плевался, и дым из ушей. Даже одно кресло
спалил старинное, восемнадцатого века. Волшебник, конечно, дракона сразу на
место поставил: он ведь тоже умеет и искры из глаз, и чтобы пара молний из
рукава! Дракон присмирел, стал играть по-честному. А сейчас вон как
разошёлся — и сицилианскую защиту освоил, скоро с ним совсем сладу не
будет! Книжки какие надо бы почитать по этой самой защите, а то каждую ночь
не наколдуешься.
А молока-то, кстати говоря, волшебнику и не досталось — закончилось.
Что за город, семнадцатый год спасаешь его от дракона, а тут молоко
перед носом заканчивается!
Волшебник вздохнул и поплёлся домой с пустой авоськой. Дома отрезал
горбушку потолще и густо намазал маслом. Потом наколдовал стакан холодного
молока и поставил греться в ковшичке.
Можно, конечно, было и сразу горячее наколдовать.
Но так хотелось поужинать как все, по-человечески!

Рыбный день

- Смотаемся
На речку?.. –
Так Удочка
Спросила.

- За мной
Не заржавеет! -
Ответило
Грузило…

Глаз не оторвать

- Она прекрасна без прикрас –
Не оторвать от Барби глаз!
- И от медведя моего
Не оторвать. Ни одного...
Я столько раз
Пытался,
А глаз
Не оторвался!..

В огромных зеркалах спортивного зала я вижу себя и ещё одиннадцать девочек выпускной группы. Мы, на первый взгляд, очень похожи – худенькие, в чёрном, с гладко зачёсанными волосами. Гимнасточки, одним словом.

Среди младших мы на особом положении. Каждый год в начале сентября тренеры отбирают из всего молодняка шести-семилетних девчонок лучших, на их взгляд, и объединяют в отдельный коллектив. В нём начинается уже по-настоящему профессиональная подготовка.

Завтра – самые важные, судьбоносные соревнования года. От них зависит, кто перейдёт в большой спорт, а кто навсегда останется «любителем в отличной форме». Они тоже смогут продолжать занятия, но уже за деньги и без особых перспектив на будущее.

– Ксения! Где твоя осанка? – кричит Татьяна Борисовна, – она сильно нервничает, то и дело срывается на хрип. Откашливается. Обещает не повышать голоса, но потом опять орёт.

Впрочем, ничего удивительного. Психоз в такие дни – наш общий диагноз.

– Сейчас пойду, возьму палку и пройдусь по каждой! – привычно обещает тренер, хотя видит, что мы стараемся и выкладываемся изо всех сил.

– Алл, потяни меня, – просит Настя Соболева. – Она смотрит мне в глаза и забавно морщит нос. – Ой, если бы ты знала, как я боюсь! И мама третью ночь не спит – волнуется.

Про свою маму она могла бы не рассказывать. Распрекрасно известно, что та буквально помешана на Настиной карьере в художественной гимнастике и безжалостно требует от дочки заниматься дома всё свободное время. Ещё Настя тренируется дополнительно со специалистами – за деньги. В этом зале Соболева уже три года.

Когда я встречаю в коридоре Настину маму, мне всегда становится холодно. Она идёт, ни на кого не глядя – тонкая, высокая, красивая. Зимой – в норковом полушубке, весной – в коже и высоких сапогах. От неё за километр несёт духами и раздражением. Руки у Настиной мамы с длинными, красиво расписанными ногтями. Она даже взмахивала этими своими руками вполне элегантно, когда как-то в раздевалке при всех надавала дочери пощечин «за недостаточное усердие».

Тогда в двери нашего спортзала имелось отверстие или просто дырка, чтобы родители иногда могли за нами чуточку подсмотреть. Для этого взрослым приходилось сворачиваться буквально вдвое и стоять в виде буквы «Г». Видимо, те, кто это сделал, вполне справедливо рассуждали, что ни один нормальный человек там долго не простоит. Так вот Наськина мамаша два часа в такой позе, отставив попу, проторчала.

– Я всё сама видела! – кричала она. – Ты больше у стенки отиралась, ленивая корова!

Голова Насти моталась из стороны в сторону. Кто-то сбегал за тренером. Татьяна Борисовна, как на амбразуру, кинулась на защиту воспитанницы.

– Леночка! – вещала она своим густым басом, оттесняя разбушевавшуюся мамашу в сторону. – Вы неправы! Настенька нынче была само усердие!

После этого случая злополучную дыру заклеили.

– Алла! – вдруг выводит меня из воспоминаний второй тренер Ольга Анисимовна. – Ты где? Ау? Не пора ли спуститься в класс?

Ну, конечно, пора. Скоро моя очередь генерального прогона. Танца со скакалкой я не боюсь. Зато упражнения б.п., то есть без предмета, даются хуже. Работая со скакалкой, я на ней концентрируюсь, как на партнерше. А б.п. – оно и есть б.п.

– Отлично, – констатирует Татьяна Борисовна, когда показ заканчивает Галочка Лебедева. – Как у нас с костюмами дела обстоят?

– Мы их принесли. После занятий покажу, – гордо сообщает та и ехидно косится в мою сторону.

То, что костюмы играют очень важную роль, мы с мамой поняли далеко не сразу. Ведь я и попала-то сюда почти случайно. До этого с трёх лет танцевала в ансамбле нашего местного ДК. Костюмы у студии были свои. Нынешним летом ДК закрыли на ремонт и до сентября не управились.

– Потерпите немного, – утешила нас руководительница, – займитесь пока чем-нибудь, а потом я вас всех снова соберу.

И тогда мы решили временно позаниматься художественной гимнастикой. Пошли записываться в обычную группу ОФП, потому что для спортивной школы я в свои семь лет была уже перестарком…

– Приготовилась!

Ой, как я боюсь! Внутри всё мелко-мелко дрожит. Только бы захват ноги сзади сразу получился! Но вот зазвучала музыка, и я сразу забываю про всё. Ритм мелодии полностью сливается с каждым движением тела.

Фу, кажется получилось! Взгляд у обеих тренерш теплеет. Татьяна Борисовна ласково треплет мои волосы, что означает высшую похвалу. И нам дают десятиминутный перерыв.

– Только не вздумайте есть! – несётся вслед охрипшим басом, а потом звенящим тонким голосом Ольги Анисимовны приказ устрожается:
– И не пейте больше глотка. В крайнем случае, прополощите рот, губы смочите. А то будете тут булькать…

Давясь смехом, рвущимся на свободу, толпой вываливаемся в коридор и несёмся к автомату, который торгует всякой вкуснющей мелочью – леденцами, сухариками, печенюшками в крошечных пачках, банками и бутылочками с водой. Ещё он наливает горячий кофе и чай в пластиковые стаканчики. Короче, на первый взгляд, он самый обычный, каких тысячи. Но это только на первый! На самом деле, наш автомат, который мы любовно называем Дунюшкой, имеет одну особенность – уже на выходе в нём постоянно застревают хрустящие пакетики с сухариками. Иногда их здесь штук пять-шесть скапливается. Разозлённые покупатели Дунюшку, конечно, ругают. Но ей это без разницы – железная. А мы раскрыли секрет, как извлекать из автомата сразу всё скопившееся там богатство! Для этого самое важное, чтобы дежурная не сидела за столом, а где-нибудь прогуливалась. Тогда одна девочка протискивается в узкий промежуток между автоматом и стеной, две становятся по бокам и дружно по нему ударяют. Выдержать такого напора Дунюшка уже не может и, хотя не очень охотно, но выплёвывает всю «добычу»!

Мы дружно рвём пакетики и давимся запретным лакомством, пока тренеры и родители не увидели!

– ООООО! – кричит Полина. Это означает, что в сетях у Дунюшки новые жертвы. Однако в этот раз весёлый разбой срывается, потому что из-за поворота появляется дежурная с огромным букетом сирени. В наш мир с искусственным освещением врывается сама Весна! И пахнет! Ох, как она пахнет! Мы мигом переключаемся с бесполезного теперь автомата на цветы. Обступаем дежурную и нюхаем, нюхаем, нюхаем!!!

«Почему так несправедливо устроено, – проносится в голове – два самых красивых месяца в году май и сентябрь полны неприятных испытаний! В мае мучают контрольными, экзаменами, соревнованиями. В сентябре сваливается учёба».

Из раздевалки выскальзывает Галочка, чтобы показаться педагогам. Миг – и сверкающий малиновый купальник скрывается в зале.

– Алл, а ты хоть в этот раз в нормальном костюме появишься? – остро вонзается в бок кулачок Алины, – и про получешки не забудешь? Или опять в «портянках»?

Это она намекает на новогодние соревнования, где я «отличилась». На самом деле, мы с мамой просто оказались не совсем в теме, как говорится. Ведь выступала я тогда первый раз.

Притащила меня сюда, в полном смысле за руку и чуть ли не волоком, Лариса Петровна – тренер, которая вела группу ОФП. Сразу после новогодних каникул она заставила меня проделать всё, чему научила, и сказала, что больше мне у неё делать нечего.

– Я договорилась с Татьяной Борисовной, – сообщила она. – Постарайся ей понравиться!

Мы долго шагали по каким-то длинным коридорам и, наконец, пришли сюда – в этот самый спортзал. Он поразил меня размерами, огромными высокими потолками и целой толпой девочек в чёрных купальниках и коротких трикотажных штанишках.

Грозная Татьяна Борисовна оказалась миниатюрной, коротко подстриженной женщиной в возрасте.

– Что умеем? – обратилась она ко мне, и стены зала, казалось, содрогнулись от её мощного басистого голоса.

На дрожащих ногах я сделала мостик, все три шпагата…

Она равнодушно махнула рукой:
– Хорошо. Попробуем. Приходи в пятницу к трём часам.

Так я поступила в спортивную школу. Здесь оказалось совсем не так, как на танцах в Доме культуры или у Ларисы Петровны. Там мы обычно бесились перед занятиями – играли в разные весёлые игры, бегали, бросались вещами… Здесь же все с какими-то суровыми лицами активно разминались – стояли на руках возле стен, тянули друг дружку на шпагат, иногда на шпагат садились прямо на грязном полу. А взрослые на всё это смотрели и почему-то радовались.

Я прозанималась до весны. Постепенно втянулась и уже без всякого напряга мчалась перед тренировками к заветному местечку между стеной и дверью, где растягиваться было удобнее. Осенью меня неожиданно перевели в эту самую перспективную группу. А в декабре я стала участницей первых в моей жизни соревнований по художественной гимнастике.

– Не забудь, что нужен красивый костюм, – сказала Ольга Анисимовна столь буднично, что я даже «не взяла это в голову».

Мы с мамой просто отправились в центральный «Детский мир», где на четвертом этаже продавались нарядные купальники. Всех цветов и оттенков, расшитые блестками и стразами, отделанные вышивкой и кружевами, они сразу поразили наше воображение не столько красотой, сколько стоимостью.

После долгих примерок (оказывается, подобрать купальник по-настоящему красиво сидящий на фигуре, дело совсем непростое) остановились на галогенно-фосфорецирующем беленьком и без юбочки. Прикупили, чтобы пришить к нему, цветочек, и остались вполне довольны.

Весь ужас своего положения я оценила, когда вошла в зал, где разминались наши девочки. В глазах зарябило от их яркости и блеска!

У Алины было голубое, полупрозрачное платьице с разноцветными блестками-полосками, Галочка напоминала красный мак – от алых получешек до цветов, вплетенных в прическу. Но Настин наряд, бесспорно, затмевал всех! Потом её мама хвасталась, что на отделку этого костюма ушло больше тысячи дорогущих страз. Не знаю, сколько стоила эта красота, но даже под сине-зеленоватым светом ламп «дневного» освещения девочка казалась огромным бриллиантом.

– Ты почему ещё не переоделась? – сурово повернулась ко мне Татьяна Борисовна, но, видимо, заметив, блеснувшие в глазах слезы, тон несколько сбавила: – Будешь в этом выступать?

– Да, – я произнесла это «да» каким-то тупым, не своим голосом.

– Дааааа, – протянула она вслед за мной. Окинула оценивающим взглядом, зависшим, зацепившись за мои беленькие носочки, которые я предпочитала всем получешкам в мире!

– Ну купальник ещё сойдет, – после тяжелой паузы, наконец, вымолвила она. – Только вот что с этими портянками делать? – И тут уже заорала так, что на нас почти весь зал обернулся: – Снять это безобразие немедленно! Бегом в кладовку – выберешь обувь там!

Мама побежала вместе со мной, и лицо у неё было такого же цвета, как Галино маковое платье…

И всё же, несмотря на все злоключения того дня, я заняла третье место и получила в придачу к грамоте огромного бело-чёрного медведя-панду, с которым до сих пор люблю спать

– Сигаретки не найдётся? – поинтересовалась потом мама у дежурной. Я смотрела на маму с изумлением – курить она бросила много лет назад.

– Травитесь, не жалко, – та протянула пачку и посоветовала: – Не переживайте так сильно. К следующим соревнованиям подойдёте во всеготовности.

– Но почему нас никто не предупредил? Что за люди такие?

– А с чего вы, милая, взяли, что кто-то предупредит? Неужели сами не видите, что вас тут добрая половина родителей ненавидит!

– Ненавидит? За что?

– Как за что? Я на этом месте много лет работаю – навидалась. Некоторые, особо рьяные мамаши, деток сюда тащить начинают, когда те ещё и говорить толком не научились. Многие девочки по четыре года отзанимались, а теперь им гудбай! – ручкой помахали. А вы только явились – и сразу в дамки! За что… Но у нас ещё ничего. Вон у фигуристов в прошлом году две малолетки накануне соревнований сцепились. Одна другой в лицо крутым кипятком из чашки плеснула!

Домой шли молча. В безветренном воздухе плавали крупные пушистые снежинки.

– Мама, когда я поступаю плохо, то понимаю, за что меня наказывают. Почему же меня ненавидят, когда я делаю что-то очень хорошо?

– Вспомни, что поводом для убийства Мёртвой царевны стала только красота. А у вас настоящая конкуренция! Быть первым – серьёзное испытание. У лучших всегда больше поводов быть оплёванными. Например, если в следующий раз ты окажешься хотя бы второй, то и тогда непременно скажут:
– А какие надежды подавала!

Я хорошо запомнила мамины слова, но всё равно хочу стать первой! Получить из рук судьи хрустальный кубок – это же настоящее счастье!

Всю оставшуюся половину дня мы отрабатываем сложные элементы – индивидуально. Каждая – свою «болячку».

– Девчонки, – напоминает в конце тренировки Татьяна Борисовна, – завтра все будьте в зале за час до начала. Оля! Тебе сегодня ни в коем случае не ужинать – только попить воды с лимоном. И на завтрак тоже. Всем! С утра не объедаться! Отдыхайте! Выспаться обязательно!

Дома мы ещё раз примеряем костюмы. Моя мама тоже три последние ночи сильно недосыпала из-за того, что купальники расшивала. В этот раз мы купили их в специальном ателье, а отделку решили сделать сами. Пол-Москвы исколесили, прежде чем приобрели нужные стразы, блестки, бисер, золотые нити…

Мама зачем-то разглаживает на мне купальник, улыбается:
– Иди в зеркало посмотрись! Здесь каждая блестинка, каждая стразочка заговорены! Пришивала и приговаривала:
– Грейте моей любовью дочурочку! Помогите ей добиться победы!

За этим занятием и застаёт нас папа, вернувшийся с работы.

– Надо же, – удивляется он. – Я, грешный, и не предполагал, что моя жена иголку в руках держать умеет! Пуговицу никогда не пришьёшь!

– Пуговица – это скучно, – сердится мама. – Тут творческий процесс! Васильковый купальник в народном стиле получился, а сиреневый – мечту олицетворяет.

– А мою мечту поесть в этом доме кто осуществит? – интересуется папа и идёт переодеваться. – Значит, соревнования завтра? – уточняет он за столом.

– Аллу хотят переводить в старшее отделение, – объясняет мама. – Но есть проблемы. Придётся заниматься каждый день по пять часов.

Папа перестал есть.

– Ты серьёзно рассматриваешь такой вариант?

– Тренеры в один голос утверждают, что у неё большое будущее.

– Будущее? Наша дочь станет постоянно жить в мире спортзала. Очень узком мире – в четыре стены. Или она до такой степени увлечена гимнастикой, что готова ради этого пожертвовать детством? Ну ладно, – вдруг спохватывается он, – это после обсудим. – А сейчас, милые дамы, приглашаю вас на вечернюю прогулку – погода-то какая стоит!

И вот долгожданный день соревнований наступил! Мы приехали за целых полтора часа до начала. Думали, что будем первыми и ошиблись: в зале уже разминалась половина нашей группы. А коридор оказался до такой степени забит «болеющими» родственниками, что мы еле протиснулись в раздевалку.

В раздевалке – атмосфера лёгкого мандражирования. По всем скамейкам набросана такая куча вещей, что, кажется, здесь не двенадцать девочек переодеваются, а по крайней мере человек сорок.

С трудом находим свободное место, чтобы пристроиться.

– Щеки и губы не забудьте подкрасить, – советует Лизина мама – тётя Света. Она уже заканчивает лизин туалет.

– Зацените, девчонки!

В зале суетится оператор, выбирая место для съемки. Сегодняшнее выступление будет заснято, а потом детально, по косточкам, разобрано. В составе жюри три тренера старших групп – нас будут выбирать. Стоим напротив них. И трясёмся. Трясёмся вместо того чтобы улыбаться.

– Немедленно собрались! – полушёпотом командует Татьяна Борисовна. – Всё будет хорошо! Всё будет отлично! Сейчас палку возьму!

Это смешно. Это разряжает атмосферу страха. Родители, чутьём подхватив настроение, начинают подбадривающе аплодировать.

– Ой, девочки, – пищит Полина, – ругайте меня! Ругайте!!!

Соревнования. Страшен только первый шаг. Потом даже как-то весело, азартно. На одном дыхании. Выступила. Бегом в раздевалку. Скоро второй танец. Кому-то кричат: «Браво!». Кто-то уже плачет у стенки. Не различаю – это фон. Моё дело – выступить. Выступить хорошо! Нет, отлично. Лучшей быть трудно. Но я всё равно хочу стать лучшей!

…Строимся на заключительную церемонию. Сейчас жюри объявит результаты. Напряжение зашкаливает.

– Слово предоставляется председателю жюри, заслуженному мастеру спорта…

Господи! Как же долго перечисляются эти титулы, звания. Как долго звучит потом итоговая речь и вот, наконец:
– Первое место в сегодняшних соревнованиях занимает …

Послышалось, или прозвучала моя фамилия?

Я вдруг отчётливо различаю в толпе счастливое лицо мамули, а рядом с ней мгновенно исказившееся судорогой лицо Настиной мамы, и понимаю, что не ошиблась.

– Иди, отличница! – толкает в бок чей-то острый локоть.

Я делаю шаг вперёд и ясно различаю запущенное ножом в спину: «Гааадина! Выскочка!»

Следом за мной из строя выходит Галочка. Третье место (шепчу про себя «Слава Богу!») достается Насте.

– Ура! Ты в тройке лучших, – еле двигая губами, шепчу ей.

– Я только третья, – шелестит в ответ. – Только третья…

Лучшей быть трудно! Очень трудно от одного только сознания, что когда тебе хорошо, кому-то от этого становится плохо. И страшно. Потому что откуда-то, подкравшись на мягких лапах, уже выпустило острые коготки сомнение – вдруг в следующий раз так не сумею? Вершина взята. Она блестит и обдаёт холодом.

Мне вручают грамоту и хрустальный кубок. Как долго я ждала этой минуты! Как много от неё ожидала! Но настоящей радости почему-то нет. Чувствую себя слегка оглушенной, будто вижу происходящее через стекло аквариума. Миг был слишком коротким. На его осознание уйдёт гораздо больше времени.

Меня поздравляют тренеры, Лиза со своей мамой, какие-то совсем незнакомые люди. Растроганный дядечка с рыжими усами дарит красную розу. Все «наши» делают вид, что ничего не произошло. Разве только Настя плачет…

– Ты рада? – спрашивают меня мама с папой на улице. Я не знаю, что им ответить. На следующий день я не скажу о своей победе никому в классе. Пройдёт два месяца, прежде чем я достану грамоту, в рамке повешу на стену над письменным столом.

Счастлива ли я сейчас, в миг, который наступает сразу после победы? Я не знаааююю!! Я устала. Я хочу мороженого! Много-много мороженого!

Кто не знает, что Кукумбер — это огурец?

И, стало быть, растет на грядке! Но на гряд­ках растут еще и морковь и редиска, и сельдерей и петрушка, и вообще целый огород. А еще там происходят всякие удивительные вещи: например, король-морковка сражается с герцогом-редиской.

Узнаете, откуда это? Конечно, из Гофмана!

Недавно в нашем издательстве вышла сказоч­ная повесть этого писателя — «Королевская неве­ста». Мы очень гордились, что издали такую ред­кую книжку. Потому что никто раньше отдельно ее не издавал, да еще с такими картинками.

А картинки нарисовала Ника Георгиевна Гольц, лучшая из художников, кто рисовал Гофмана. И вот совсем недавно мы узнали, что есть и другие рисунки Ники Георгиевны к «Королевской невесте». Только рисовала она их давно, и та книга так и не вышла.

Осталось всего несколько картинок. Нам их по­мог найти в обширном архиве художницы другой художник, тоже рисовавший Гофмана, друг Ники Гольц Максим Сергеевич Митрофанов.

Большое ему за это спасибо. А мы с вами можем полюбоваться, как «Королевская невеста» могла бы выглядеть, выйди она в прошлом веке.

И сравнить этот рисунок с современными иллю­страциями Ники Георгиевны, у кого есть книжка. А у кого ее нет, еще не поздно купить!