Окно было настежь,
И шторы дышали апрелем.
И куст, воробьями заряженный,
Весь пролетарский запал
Весне отдавал
И звенел.
И в сосульках прожилки горели.
И кот у соседей под вечер из дома пропал.
И было смешно и легко.
И хотелось дышать как попало,
Обняться со всеми,
Любить без разбору, без дна...
Мне было шестнадцать.
Для полного счастья хватало
Мгновенной весны и открытого настежь окна.
Зимой - светло или темно -
глядела Форточка в окно,
не пропуская сквозь стекло
из сонной комнаты тепло.
Но вдруг весёлый шепоток
коснулся форточки извне,
и, сделав воздуха глоток,
открылась форточка в окне.
Она впустила голоса
ещё не явленной весны
и проводила в небеса
в углу скопившиеся сны.
У отличницы Мухиной толстые, тяжёлые косы. И эти косы мешают Димке Зайцеву стать отличником. И ударником мешают они ему стать. И даже троечником. Потому что сидит Мухина прямо перед Зайцевым. Ровно сидит, прямо. Косы лежат у неё на спине, как два толстых корабельных каната. Как две удивительно редкие золотые змеи. Их привезли из Африки. Там они целыми днями грелись в пустыне на песке и впитали в себя так много африканского солнца, что прямо светятся теперь. Димка смотрит на них и представляет себя дрессировщиком. Заклинателем змей. Вот он прошепчет сейчас:
– Ко мне, мои верные змеи!
Димка привстает над стулом, взгляд его полон величия и силы, всё ему подвластно, тем более какие-то там золотые змеи. Он приближает к ним лицо, золото отражается в Димкиных глазах…
– Анна Васильевна, а Зайцев у меня списывает!
– Зайцев! Ну-ка сядь на место!
Вот как тут стать отличником? Или хотя бы троечником? Чуть что, сразу – списываешь! Эх ты, Мухина!
У Мишки умишко не больше кармашка.
Туда помещается глупостей чашка,
Проказы в кульке и капризы в бумажке,
Футбол и соседская девочка Машка.
Но вырастет Мишка и Мишкин умишко.
Войдут в него умные взрослые книжки,
Великие планы, большие надежды…
Лишь Машка останется там же, где прежде.
Любовь мы дружбой величали
И это чувство берегли,
Но вот однажды осерчали
И меж собою мост сожгли.
Кто виноват – судить не смею
И объяснить я не могу.
На встречу не надеясь с нею,
К мосту сожжённому бегу.
А может быть, остался всё же
Огнём не тронутый пролёт?
А может быть, ты ищешь тоже
Соломинку,
Как переход?
– Я обязательно, ты слышишь? Я обязательно, – сказал Медвежонок.
Ёжик кивнул.
– Я обязательно приду к тебе, что бы ни случилось. Я буду возле тебя всегда.
Ёжик глядел на Медвежонка тихими глазами и молчал.
– Ну что ты молчишь?
– Я верю, – сказал Ёжик.
Ёжик провалился в волчью яму и просидел там неделю. Его случайно нашла Белка: она пробегала мимо и услышала слабый Ёжикин голос.
Медвежонок неделю искал Ёжика по лесу, сбился с ног и, когда к нему прибежала Белка, вытащил Ёжика из ямы и принёс домой. Ёжик лежал, по самый нос укрытый одеялом, и глядел на Медвежонка тихими глазами.
– Не смотри на меня так, – сказал Медвежонок. – Не могу, когда на меня так смотрят.
Ёжик закрыл глаза.
– Ну вот, теперь ты как будто умер.
Ёжик открыл глаза.
– Улыбнись, – сказал Медвежонок.
Ёжик попробовал, но у него слабо получилось.
– Сейчас я тебя буду поить бульоном, – сказал Медвежонок. – Белка принесла свежих грибков, я сварил бульон.
Он налил бульон в чашку и приподнял Ёжику голову.
– Нет, не так, – сказал Медвежонок. – Ты садись.
– Не могу, – сказал Ёжик.
– Я тебя подушкой подопру. Вот так.
– Мне тяжело, – сказал Ёжик.
– Терпи.
Медвежонок прислонил Ёжика спиной к стене и подоткнул подушку.
– Мне холодно, – сказал Ёжик.
– Сичас-сичас. – Медвежонок взобрался на чердак и обложил Ёжика тулупом. – Как ты не замерз? Ночи-то какие холодные! – приговаривал Медвежонок.
– Я прыгал, – сказал Ёжик.
– Семь дней?
– Я ночью прыгал.
– Что ж ты ел?
– Ничего, – сказал Ёжик. – Ты мне дашь бульону?
– Ах, да! Пей, – сказал Медвежонок.
Ёжик сделал несколько глотков и закрыл глаза.
– Пей-пей!
– Устал, – сказал Ёжик.
– Нет, пей! – И Медвежонок стал поить Ёжика с ложечки.
– Не могу больше.
– За меня!
Ёжик хлебнул.
– За Белочку!
Ёжик выпил.
– За Зайца! Он знаешь как помогал!
– Погоди, – сказал Ёжик. – Передохну.
– Выпей за Зайца, он старался.
Ёжик глотнул.
– За Хомячка!
– А Хомячок что сделал?
– Ничего. Каждый день прибегал и спрашивал.
– Пусть подождёт. Сил нет, – сказал Ёжик.
– Иногда и утром прибегал, – сказал Медвежонок. – Съешь ложечку.
Ёжик проглотил.
– А теперь – за Филина!
– Филин-то при чём?
– Как? Нет, за Филина ты выпьешь три ложки.
– Да почему?
– Да я на нём три ночи летал. Тебя искали.
– На Филине?
– Ну да!
– Врёшь, – сказал Ёжик.
– Чтоб мне с места не сойти!
– Да как ты на него взобрался?
– Он знаешь какой крепкий? Сел на шею и полетел. Ты бы видел, как Заяц нас испугался.
– Как?
– Вот выпей – скажу.
Ёжик выпил подряд три ложки и снова закрыл глаза.
– Как? – спросил он.
– Что?
– Как Заяц вас испугался?
– А! Заяц? Представляешь? Я лечу. А тут – он. Давай ещё ложечку. Слышишь, как пахнет? Ух!
Ёжик выпил.
– Ну вот. Сидит, ушами вертит. Тут мы.
– С Филином?
– Ага. Он ка-ак подскочит, ка-ак побежит! Филин чуть на дерево не налетел. Давай за Филина.
– Нет. Уже совсем не могу, – сказал Ёжик. – Давай я лягу.
Медвежонок уложил Ёжика на прежнее место и укрыл тулупом.
– Ну как, – спросил Медвежонок, – тепло?
– Угу, – сказал Ёжик. – А про Филина придумал? Говори.
– Да что ты? Вот выздоровеешь, вместе полетаем.
– Полетаем, – еле слышно пробормотал Ёжик, засыпая.
«Я помню – мы шли куда-то с папой, кажется, к бабушке и проходили мимо машины с квасом, квас наливали прямо из бочки, открывали кран – и появлялась струя кваса. Папа пересчитал деньги на ладони и купил кружку кваса, и как всегда – дал мне облизать пену. Я очень любила пену! Пивную пену, от шампанского и от кваса. Кружка была большая, стеклянная и тяжёлая. Мне было, наверное, тогда лет пять. И почему-то мне всегда хочется плакать, когда я вспоминаю, как папа пересчитывал монетки на ладони».
Что ещё было?
«Папа нёс домой белизну и умудрился капнуть себе на джинсы! И джинсы в этом месте стали белые! Это пятно было где-то рядом с коленом. Мама ругалась на него, а я придумала закрашивать белое пятно синим фломастером. Ещё я писала сочинение, это была домашняя работа, надо было описать внешность родителей. Мне было лет десять. Я пришла и спросила: «Пап, а у тебя большие глаза?» Он сказал – «Ну, а тебе как кажется?». Я ответила: «Напишу – маленькие глаза». И папа засмеялся: «Что я, поросёнок, что ли?» Ещё мы играли в перехват, жмурки, в больницу, в куклы, в футбол и в футбол настольный… Папа очень любил смотреть футбол по телевизору! Он выдвигал кресло на середину комнату и кричал: «Давай!!! Бей! Вот ур-р-род!» Вообще он никогда не ругался. Только если уродом обзывал какого-нибудь футболиста. Ещё он мыл посуду однажды, и я звала его играть. Он сказал: «Подожди, я сейчас домою котовы мисочки». Котовы мисочки! Он всегда со мной долго играл. Ещё потом были Битлз. Наверное, лет в десять тоже…»
Я оторвалась от своих записей в дневнике и задумалась. Надо всё-всё вспомнить хорошенько, в мелочах, и записать. Потому что моя память – ненадёжный источник, это я совсем недавно поняла. А мне нужно это хорошо-хорошо запомнить, на всю жизнь. Какой был день, какое настроение, сколько мне было лет… Я уже сейчас не очень хорошо помню подробности, и что-то приходится додумывать, то есть – выдумывать. Я погрызла кончик ручки и принялась писать дальше:
«Папа всегда хорошо рисовал. Особенно этих четырёх Битлз. Раньше я не знала, что это Битлз, папа просто рисовал четыре мужских лица на всяких бумажках и газетах…»
– Настя! Иди сюда!
Это мама. Голос не предвещает ничего хорошего. Я быстро прячу тетрадку и иду на кухню: мама в фартуке, с покрасневшим, возмущённым лицом. Плита дымится, и пахнет горелым молоком. Ну как я могла забыть о молоке! Ковш, почерневший от гари, стоит в раковине. В него льётся холодная вода.
– Настя! Ну, я же тебя как человека просила! – мама горестно поднимает руки к потолку. – Вся плита теперь испорчена!
Звонок. Это, наверное, Ленка вернулась из института. Я открываю дверь. Так и есть. Ленка – это дочь отчима. Мама начинает мыть плиту и отчитывает меня. Я молча соскребаю гарь с ковша, а Ленка ехидно на меня посматривает. Потом она садится ужинать, а я ухожу в нашу с ней комнату. Мама всё ещё ворчит, но уже больше по инерции. Я включаю музыкальный центр. «Yesterday». Эту песню очень любил мой папа. Я слушаю песню, достаю свой дневник и снова начинаю писать.
«В моей детской книжке про Буратино очень красивые цветные картинки. И там есть такая картинка, где лиса Алиса и кот Базилио сидят в таверне и едят. Лиса наколола на вилку кусок жареной колбасы, и этот кусок выглядит так аппетитно! Один раз я сказала папе, что хочу съесть этот кусок, и он стал мне жарить так колбасу. И сосиску «пальмочкой», и картошку кружочками. Всегда жарил, красиво выкладывал на тарелке и приносил мне в комнату, если я сидела и смотрела мультик».
В комнату входит Ленка.
– Настя! Опять своих «битлов» врубила! – сводная сестра выключает музыкальный центр. Я не спорю. Ленкино превосходство незачем доказывать. Она меня старше, красивее, она умнее меня, и к тому же учится в училище, а я только в школе. И ещё она – прилежная, послушная девушка, в то время как я «проблемная, испорченная девчонка». Ленка получила в школе золотую медаль и сейчас «идёт на красный диплом», и после училища будет поступать в медицинский на врача, а я у меня тройки по алгебре и геометрии. И по физике тоже. Может быть, и хорошо, что папа не видит, какой ужасной стала его дочь. Ленка подозрительно смотрит на меня своими красивыми накрашенными глазами.
– Ты что, плакала?
Я отрицательно качаю головой.
– А почему у тебя глаза красные? – допытывается она.
– Не знаю. Конъюнктивит, наверное, – я пожимаю плечами и незаметно сую свою тетрадку в стол.
Ленка смотрит на коробку из-под диска «Битлз», которая лежит у меня на столе.
– Как ты можешь слушать этот маразм? «Битлы» устарели окончательно и бесповоротно, Настя, – сестра говорит назидательно и строго.
– Сама ты маразм, «Битлз» – это классика.
– Классика? – Ленка падает на свою кровать и дико хохочет. – Ну ты и дура. Не позорься, не ляпни где-нибудь.
Наверное, это смешно. И может быть, «Битлз» не классика. Но мне всё равно. Их очень любил мой папа. Правда, нашей умнице Ленке этого не понять. Да я ей ничего объяснять и не собираюсь. Её папа жив.
…Там, далеко, в провинциальном городке, на старом кладбище лежит мой папа под зелёным крестом с облупившейся краской и за ржавой оградой. Только я в это не верю. Не верю.
А вообще-то мне повезло: Ленка собирается на свидание, мама – в магазин, а отчим до восьми на работе.
И когда за благоухающей Ленкой захлопывается дверь, я включаю «Битлз».
«Мы с папой идём в книжный магазин, там продаётся красивая кукла. Странно, что в книжном, но да, там кукла! Она сделана под Барби, у неё светлые волосы, и розовое узкое платье с розочкой на груди, и розовые туфли! Бабушка отдала мне кусок овчины, папа вырезал из него модель для куклиной шубы, и я сшила шубу. Приходят гости, и папа говорит им: «Я ей вчера кроил, а она сама шила».
Как же красиво поют эти битлы! И сами они очень красивые ребята, я смотрела их фотографии в журнале. Все они из Англии, из города Ливерпуль. Может быть, когда я стану много работать, или если вдруг у меня когда-нибудь будет богатый муж (мечтать не вредно, но вдруг?!) – я смогу накопить денег и побывать в Англии!
Я сижу и думаю. Странно – имя куклы вспомнить никак не могу, хотя кукла цела, и платье, и туфли, только волосы у неё оторвались, и на лысую голову пришлось надеть шляпу. Ленка смеётся, и говорит, что моя кукла после химиотерапии. Сводная сестра очень любит красивые медицинские словечки и знает разные названия болезней. Я учусь у неё.
Вспоминаю имя куклы… Странная у меня память. Голова помнит иногда совсем не то, что надо.
Большая комната в доме бабушки. Везде включён свет, зеркала зачем-то завешаны, кругом люди, незнакомые люди толкутся, и в центре комнаты – гроб. На столе на белом полотенце – стакан с водкой, кусок хлеба, рис в глубокой тарелке, иконка и зажжённая свеча. Свеча трещит. Бабушка сидит около гроба в чёрном. Лицо у неё страшное, красное. Мне хочется убежать, исчезнуть. Про меня говорят: «Вот его дочка приехала…» Его дочка! И все меня разглядывают. Заходит толстая женщина тоже в чёрном, блестящем, и кричит на ухо бабушке: «Где хлеб чёрный? Было пять буханок. А лук где лежит?» Много женщин что-то режут на кухне. И ещё… НЕТ! Нет-нет-нет!
Я помню все в мельчайших подробностях, но про это я никогда не буду писать, никогда, никогда, никогда! Дурацкие мысли! Как же зовут эту куклу, Господи?!
Битлы поют про жёлтую подводную лодку. Я включаю «Yesterday».
В десятый раз, наверное. Господи, если бы можно было вернуть вчера! Я бы всё отдала, всё-всё.
Тихая, печальная песня. Я сижу в темноте, не включая света, обняв руками колени, зарёванная, «проблемная» и «не идущая на медаль», и вспоминаю о папе. Это всё было вчера, yesterday.
Гамазкова – это праздник! Шумный, аппетитный, весёлый! Когда мои дети были маленькие, только и слышалось: – А когда тётя Инна придёт? Потому что тётя Инна – это всегда какие-то немыслимые конфеты, поющие и говорящие авторучки, а ещё – смех, крик и хохот, ведь это только она, большая шумная тётя, знает такие смешные загадки, такие хитрые обманки, и смеётся громче всех!
А стишок, который она сочинила про моего Ваню?
Когда Ваня был маленький,
Он прятался в валенке.
Вырос Ваня – эге-ге-ге!
Виден даже в сапоге!
Этот маленький шедевр помнят все в нашей семье и передают из поколения в поколение!
Я полюбила её сразу, как только прочитала стишок про суровую мужскую дружбу:
Я стукнул Мишку по плечу,
что мне с ним интересно,
а он меня: – Привет, молчун! —
Слегка портфелем треснул….
(Мне нравится именно это начало – с портфелем и с этим хулиганским «треснул». Потом, видимо, в воспитательных целях, начало было переделано, и что-то ушло…)
Мы – не девчонки – «сю-сю-сю».
Не ходим парой, чинно…
Уж если дружим, так вовсю,
Сурово! Как мужчины!
Да, наша дружба с Гамазковой именно такая! Никаких мусипуси, вроде «Леночка», «Инночка», а сурово, по-мужски: Привет, Григорьева, или даже – Григоренко, а я ее – Привет тебе, о Гамазкова! Потому что это звучит всеобъемлюще! «Гамазкова, ты нужна мне как редактор!» – вызваниваю я её, когда мне нужна редакторская помощь. «Гамазкова, ты нужна мне как биолог», – когда надо что-то уточнить по поводу цветов, зверей, птиц – в этих вопросах она дока! «Гамазкова, ты нужна мне как друг!» – когда плохо, проблемы. «Гамазкова, ты нужна мне как доктор!» – и тут она всё знает-умеет. Однажды, когда я сильно болела, приехала и буквально поставила меня на ноги, – есть, есть у Гамазковой один чисто гамазковский рецепт, тайну которого раскрыть пока не могу…
Гамазкова и юмор – две вещи столь же нераздельные, как бутерброд с сыром или колбасой («Григорьева, а сверху положи еще дольку грейпфрута – пальчики оближешь!») Видимо, юмор заложен в ней при рождении, генетически. Представьте, она смеется даже во сне! Да-да, я сама это слышала! Однажды ночью, когда мы отдыхали с ней на Клязьме, я была разбужена её смехом! Кроме того, оказалось, что она помнит уйму самых разнообразных песен – от пионерских до блатных, дворовых. Никогда не забуду, как мы шли с ней по набережной, и её звонкий девичий голос разносился вдоль всего Клязьменского водохранилища, распугивая местных ворон и лягушек.
Гамазкова – большой ребёнок. В незнакомом месте теряется и готова заплакать, как дитя. В Переделкино, находясь в ста метрах от дачи Чуковского, умудрилась заблудиться и обидеться на меня: мол, бросила посреди дороги! А как она всему радуется! Хорошей книжке, смешной истории, фильму… Прочтёшь ей что-нибудь новенькое и ждёшь: если понравилось, засмеётся и захлопает в ладоши. Если нет, – протянет «ну-у-у…» и скорчит такую физиономию, что хоть святых из дому выноси!
Ну и кроме того, Гамазкова прекрасная сводница! В хорошем смысле этого слова! Потому что сводит незнакомых, но очень нужных друг другу людей, которые потом вместе путешествуют, отдыхают, строят дачи, пишут стихи и прочее.
А как она готовит? Вкусно и много! По принципу: большому пирогу и рот радуется! Как в её коронном стихотворении про бегемотика:
Чашку выпил,
Чайник выпил,
Бочку выпил…
Хорошо!
Да, Гамазкова – это МНОГО, ВКУСНО, АППЕТИТНО, ВЕСЕЛО! А что же её душа? Где все эти страдания, метания, слёзы по ночам и боль разлуки? О, нет, только не это! Гамазкова не кричит о своих переживаниях, не жалуется, только ночью, когда никто не слышит, тихо-тихо – «велосипеду вновь не спится, всё ноет сломанная спица…» И всё.
Велосипеду вновь не спится,
Всё ноет сломанная спица.
И поцарапано седло,
И так болят педали…
Над ним смеётся пылесос,
Дразня, показывает нос:
- Ты на себе мальчишку вёз,
а вот меня — катали!
Велосипеду снится сон:
Ему сменили колесо,
Он по небу несётся,
Он догоняет солнце!
В зеркала,
И витрины,
И лужи
Не гляжу, обхожу стороной.
Эх вы, уши,
Несчастные уши,
Что вы сделали, уши, со мной?
У других ведь обычные уши:
Чуть побольше,
Поменьше слегка…
Почему,
Почему,
Почему же
Вы растёте, как два лопуха?
Все девчонки смеются над вами.
Видно, мне пропадать ни за грош…
Хорошо ещё, нравлюсь я маме,
Потому что на папу похож…
Над глубокой тарелкой
С голубою каймой
Вьётся ложка, как чайка
Над морскою волной.
В белом море лапши,
В красном море борщей,
В жёлтом море горячих наваристых щей
Всё ныряет она,
И взлетает она,
Хочет вычерпать море
До самого дна.
Кажется, что вилочка —
Скромница и милочка.
Но она, зубастая,
Всё бы заграбастала!
Бегал-бегал
Бегемотик,
Бегал-бегал
Босиком,
По траве-траве
Под солнцем,
Босиком,
Да с ветерком!
А потом обул копытца
И пошел воды напиться.
Чашку выпил,
чайник выпил,
Бочку выпил —
ХО-РО-ШО!
- Лев, а лев! — сказала львица. –
Спать так долго не годится!
Что-то кушать хочется,
Надо поохотиться!
Ну, давай!
Ну, вставай!
Быстро когти надевай!
Лев зевнул и потянулся: — Неохота
Мне сегодня выходить на охоту!
Я же всё же царь зверей или нет?
Лучше чайничек согрей,
Дай конфет,
Да баранок не забудь,
Сухарей…
Я ж тебе не кто-нибудь —
Царь зверей!
Мимо прачечной,
Мимо булочной,
В голубой коляске прогулочной
Едет Лев Михалыч Круглов.
Львиный зев его раскрывается,
Львиный рык его вырывается:
— Уа! Уа! Уа!
*
В школу, словно в тыл врага,
Саша пробирался.
Ничего, что опоздал.
Главное, добрался.
*
На ботанике сижу —
Пестики, тычинки.
Мои бедные мозги
Требуют починки!
*
Я учила геоме…
В голове ни бе, ни ме!
Ой, зашла дуга за катет!
Видно, мне учиться хватит!
*
Пешеход из пункта А,
Что забыл ты в пункте Б?
До чего же надоели
Мне задачи о тебе!
*
Как у нашего у Вовки
На груди татуировки.
Формулы да правила…
Во как жизнь заставила!
– Она – рыба!
– То есть как?
– Запретила называть себя по имени и… плавает!
Папа мужественно снял ботинки, показывая жене, что эту новость он встретил, как подобает мужчине. Не менее решительно он натянул тапки и произнёс:
– Веди меня в её аквариум, или где там она у нас плавает.
Оба родителя, осторожно ступая, направились к комнате дочери.
– И ничего не ест, – докладывала мама надрывным шёпотом.
Папа приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы в комнату проникли его глаз и нос.
– Плаваешь, доча? А я вот с работы пришёл. Поужинаешь со мной? Ну, плавай, плавай.
Дверь медленно закрылась.
– Надо звонить тёте Вике, – решительно заявила мама, оказавшись на кухне.
– И майонез, пожалуйста, – ответил папа.
– Во-первых, тётя Вика – единственный врач в нашей семье, – продолжала мама. – А во-вторых, я так расстроилась, что голова раскалывается.
– Стоматолог, – сказал папа. – И хлеба отрежь, пожалуйста.
– Тётя Вика – заслуженный стоматолог, – гордо напомнила мама. – А курс психиатрии в институте все врачи проходят.
– По-моему, ты преувеличиваешь. Наплавается и поест. Кетчуп не надо.
– Она сказала, что жабрами ей дышать удобнее.
– Так и сказала – жабрами?
– Так и сказала.
– Вот видишь! А ты расстраиваешься. Совсем недавно она букву «р» не выговаривала. А тут – рррыба и жабррры. Поставь чайник, пожалуйста.
Мама всхлипнула.
Папа положил вилку.
– Тебя что больше беспокоит, что она не ест, или что она – рыба?
Мама всхлипнула громче.
Папа поднялся.
– Обойдёмся без психиатрических стоматологов.
Дверь в комнату дочери снова приоткрылась, освобождая пространство для папиных глаза и носа.
– Плаваешь, доча? А я тут подумал, может, загрузим в тебя новую программу. Помнишь, как мы с тобой обои на рабочем столе меняли: были рыбки, стали птички. Хочешь быть птичкой? И поклюешь со мной на кухне что-нибудь.
Мама сильно дернула его за руку. Папа закрыл дверь.
– Говорит, птичкой не хочет.
– Какая птичка?! Мы живём на двенадцатом этаже! Вы оба меня доконаете.
– Выпей таблетку. Нельзя терпеть головную боль. Знаешь, что, – сказал папа, вновь принимаясь за ужин. – Я как-то случайно залил себе в ридер книгу, не помню названия, и потом случайно её прочитал. Так вот, там говорилось, что все мы носим в себе отпечаток какого-нибудь животного, типа тотема, что ли. И если его в себе обнаружить и развить…
– Вторую таблетку пью, а голова не проходит, – заметила мама.
– И развить, – повторил папа, – и слиться с ним, то достигнешь счастья ещё при земной жизни, типа нирваны, что ли.
Мама поставила перед ним высокую чёрную чашку со свежезаваренным зелёным чаем.
– Так, может, наш ребёнок нашёл своего тотема и пытается с ним слиться в поисках гармонии, – подытожил папа.
– Что за чушь! Она же ребёнок! Ей четыре года пять месяцев и семнадцать дней. И не смотри на меня так. Я – мать. Я должна знать точный возраст своего ребёнка.
– Вес? – потребовал папа.
– Шестнадцать килограмм четыреста тридцать грамм.
– Рост?
– Ах, оставь! Ты сейчас потребуешь от меня показатели её артериального давления.
– Я, пожалуй, допью чай и посижу в Интернете, почитаю форумы. Возможно, в её возрасте абсолютно нормально считать себя рыбой, и беспокоиться не о чем.
– Я уверена, что эта зараза из сада, – вздохнула мама. – Все плохое она приносит из сада – краснуха, свинка, а теперь ещё эта рыба…
– Отвлекись. Твой сериал уже начался, – посоветовал папа.
Через час папа влетел в спальню. Мама приподнялась с подушек и погасила экран.
– Что? – с надеждой всматривалась она в мужа. – Что? Она престала быть рыбой? Согласилась поесть?
– Оказывается, рыбы умеют издавать звуки и общаются между собой, – воодушевленно начал он. – Они цокают, хрюкают, потрескивают. Их голоса напоминают пароходные гудки, вой сирены и барабанный бой. А морские коньки даже поют во время нереста.
Мама снова опустилась на подушки.
– А знаешь, как рыба движется в воде? – он поднял высоко над головой указательный палец и словно отбивал им такт при каждом новом слове: – За счёт волнообразных изгибаний тела! Ты знаешь, я попробовал.
– Что попробовал? – как-то уныло спросила мама.
– Двигаться за счёт волнообразных изгибаний тела, то есть как рыба, – ликовал папа. – Оказывается, это такая прекрасная релаксация после целого дня за компьютером. Я иду к нашей рыбке и буду плавать вместе с ней. И тебе советую присоединиться. Ты сразу же забудешь о головной боли, – сказал папа, направляясь к двери.
– Иногда мне кажется, что мне совсем не на кого положиться в этой жизни, – очень тихо, но отчётливо произнесла мама.
Папа застыл в дверном проеме.
– Но почему бы нам не принять её правила игры, – сказал он, немного подумав. – Она – рыба. Мы – её родители и, соответственно, тоже рыбы. Поплаваем вместе, может, она тогда и примет из наших рук червячка, чтобы своего заморить.
Мама молчала, смотрела в погасший прямоугольник плоского телевизора и вдруг сказала:
– В детстве у меня был аквариум.
– Ты никогда не рассказывала.
– И всегда грязный – я ленилась чистить и менять воду.
– Ситуация на кухне у нас сейчас не лучше, – не вовремя пошутил папа и осёкся.
– Я все пыталась застать их врасплох. Я считала, что когда за ними никто не наблюдает, они должны вести себя как-то иначе, ну так, как рыбки из мультфильмов.
Папа присел на край кровати.
– А потом я уехала в лагерь, сразу на две смены, с подружками. А вернулась, аквариума уже не было. Мне сказали, что отдали соседям. А у меня осталось несколько книг про аквариумных рыбок. И я вдруг стала их читать. До этого ничего не читала. Только по программе, а тут прямо запоем.
Папа взял маму за руку.
– Но я ничего не помню. Наверное, прочитала и тут же забыла.
– А я-то! – папа хлопнул себя по лбу и вскочил на ноги. – А я-то марки с рыбами собирал.
Он рывком раскрыл угловой шкаф и начал выкидывать из нижнего отделения какие-то папки и коробки.
– Вот, – папа победно водрузил на кровать большой, чуть затёртый альбом.
Они устроились на краю кровати рядышком, лицом к окну и спиной к двери. Половина альбома лежала на маминых коленях, половина – на папиных.
– Это – илистый прыгун, – папа любовно ткнул в какую-то марку. – Может пребывать на суше почти два с половиной часа. Дышит через влажную кожу.
Мама чуть ахнула от удивления.
– А это – филиппинский бычок – самая крошечная рыбка в мире. Длиной всего пятнадцать миллиметров.
– Как ты всё это помнишь? – удивилась мама. – Ведь столько лет прошло.
– У меня с детства память на цифры хорошая, – смутился папа и решил исправиться: – А это, смотри, какой-то гимнарх. Вот про него ничего не помню.
– Давай посмотрим в энциклопедии, – предложила мама. – Ведь есть же у нас что-то про рыб.
Папа подошел к полке и достал пару книг.
– Ты ищи в этой, а я здесь посмотрю. Давай, кто первый найдет, – предложил он.
– Гим-нарх, трам-пам-пам, гим-нарх, трам-пам-пам, – напевал папа, перелистывая книгу.
Мама искала молча.
Тут на пороге спальни появилась девочка. Она жевала горбушку бородинского хлеба, недоеденную и забытую папой на кухонном столе.
– Нашёл! – закричал папа. – «В реках Африки водится интересная слабоэлектрическая рыба – гимнарх, или нильская щука. Напряжение импульса у гимнарха около 4 вольт».
– А у меня написано, – сказала мама, – что этих рыб очень почитали в Египте, их не ели, а делали из них мумии и изображали на фресках.
Девочка забралась на родительскую кровать.
– Иди сюда, – папа сгреб её рукой и усадил посерёдке.
Альбом переместили на пол. В свободную от горбушки ладонь девочки легла марка с ярко-оранжевой рыбой гарибальди.
– Ищем! – скомандовал папа. – Кто быстрее!
И сразу зашелестели страницы. А на маленькую почтовую марку с рыбкой гарибальди падали хлебные крошки.
Мы едем на лошадке,
Да по дорожке гладкой,
И песенку весёлую
Поём про то, что мы
СКА-СКА-ЧЕМ-НА-ЛО-ШАД-КЕ,
ПО КАМ-КАМ-КАМ-КАМ-НЯМ,
И ПЕ-ПЕ-ПЕ ой! ПЕ-СНЮ
ВЕ-СЁ-ЛУ-Ю-КРИ-ЧИМ
Про то, как мы устаааали,
Что ноооочь уже и пооооздно,
И хочется ужааааасно
Нам спа-а-а-а... хр...
хррр...пссс...хррр...пссс...
БРЯК!
Бежиммызалошадкой -
Постойвернисьлошадка,
Скорейнажминакнопку,
Перемотайназад!
екдашол ан меде ыМ
йокдалг екжород оп аД
юулёсев укнесеп И
ым отч, от орп мёоП
СТОП.
Мы едем на лошадке...
Витёк, вообще-то, не был ни в чём виноват. Просто родителям его дали участок на месте нашего ручья. Однажды утром на улице появился бульдозер. Смял огромными гусеницами кусты бересклета и вётлы, в которых здорово было прятаться, играя в «Казаки-разбойники». Засыпал комьями грубой рыжей глины и маленькую запруду, дававшую воду для постройки песчаных замков, и картинные островки камыша, и заросли нежной кровохлёбки. Некуда стало ходить в жару и дождь – смотреть на толстых улиток-прудовиков. Улиток бульдозер тоже засыпал. Без ручья улица стала похожа на инвалида с искусственной ногой.
Потом пришли чужие люди, отгородили от улицы квадрат – прямо напротив пашкиного участка. Вместе ручья у нас появились новые соседи – а зачем они нам? Нам и без них жилось неплохо.
Витёк возник внезапно, вместе с двумя женщинами, похожими друг на друга, как близнецы. Только у бабушки вокруг глаз плотной сеточкой лежали морщины, а мама носила одну и ту же красную кофточку на пуговицах – как у сельской учительницы. Они всюду ходили с ним – по правую и левую руку – ведя его, словно конвоиры пленного. Как будто бы он хотел убежать. Лица у всех троих были нервные, тонкие, губы ниточкой и постоянно тревожные глаза.
– Гуманоид, – сразу решил Пашка, увидев Витька. И так и осталось.
Он действительно был похож на инопланетянина. Большая голова и худенькое, вытянутое тело. Бледненькое личико с некрасиво отвисшей нижней губой, тоненькие и совершенно белые ручки и ножки – любые шорты и футболки были Витьку велики и болтались на нём, как на нелепой куколке. Он пугливо, исподлобья смотрел на нас со своего участка, не решаясь подойти даже к калитке, а когда мы приближались к его забору – отскакивал, будто мы на него охотились, и в глазах его плескались страх и недоверие. Когда мы играли на улице в бадминтон – стоял вдалеке, обрывал листы у малиновых кустов и не делал ни шага к нам, просто жадно всматривался в пашкины прыжки и аккуратные подачи сестры-Аси, вслушивался в полинкин смех – она смеется очень громко и заразительно, ни с кем не спутаешь.
Он простоял бы так всё лето, не решившись подойти к нам. Но как-то утром мама Витька вышла с участка, ведя его за руку, словно он не смог бы сам пройтись по улице.
– Возьмите его, поиграть, – сказала она и протянула вперед руку, в которую вцепился Гуманоид. Он никак не хотел отпускать её, и тогда мать легонько дернула рукой, стряхивая с себя белую тонкую ладошку, и быстро-быстро ушла за забор.
– Паша, – выступил вперёд Пашка.
Гуманоид потупился, спрятал бледную потную ладонь за спину и прошептал:
– Я Витя.
Проблеял – беспощадно определил Пашка.
Как с таким играть? Непонятно. Как дружить с человеком, который всё время молчит, уставившись в землю, смотрит с опасением. Который не бегает на пруды, не хочет играть в Шерлока Холмса и вообще странный. Не такой, как мы.
И было совсем неясно – хочет ли он сам с нами играть. Витёк часто просто молча и опасливо стоял рядом – чужеродным, непонятным довеском вносил в нашу развеселую компанию неловкость и томительное смущение. Однажды Полинка, чтобы подбодрить Витька, приобняла его немного. Он тут же отпрянул, настороженно глядя на неё исподлобья, будто она укусила его. Когда Пашка хотел хлопнуть его фамильярно по плечу, он отодвигался, словно боясь, что хлопок этот свалит его с ног и повредит в нём что-то важное.
Его появление поначалу ужасно тяготило нас – не посмеёшься как хочется, от души, не подпрыгнешь вдруг от безграничной радости. Только Пашка язвил по-прежнему, остальных словно подменяли, когда рядом стоял Гуманоид.
– Почему он никогда не улыбается? – спросила однажды сестра-Ася.
Все молчали. И, наверное, думали, как и я – Гуманоид, инопланетянин, чужак, что с него взять-то.
Дружить с Гуманоидом никак не получалось – хотя мы и старались поначалу. А потом и стараться не стали – какой-то он был неинтересный. Пашка над ним подтрунивал, Симка не знал, с чего начать с ним разговор, а мы с Полинкой чуть-чуть даже побаивались гуманоидового непонятного молчания.
Потом мы привыкли, с собой его не звали, а когда он сам увязывался, научились не замечать Витька – вспоминали о нём лишь натыкаясь случайно на бледное лицо, светлые волосы, топорщившиеся невесомым пухом, виски с неестественно-синими, пульсирующими венками, видными и оттого страшными.
На рыбалку Витька позвал Симка. Просто потому, что, проходя мимо участка Гуманоида, заметил, как тот сиротливо стоит около калитки, держась тонкими ручками за выкрашенные в кирпичный цвет деревянные рейки.
– Он нам не помешает, просто рядом постоит, – оправдываясь, объяснил он Пашке.
Ловить рыбу на маленький пруд, в запруду, что знаком вопроса изгибается, обходя столетний дуб, мы ходим больше из-за приключения. Рыбы там немного – так, маленькие ротаны-головешки, от которых даже кошки морды воротят. Зато чтобы кратчайшим путём дойти до бережка, вытоптанного в лысый плоский пятачок – хоть на роликах катайся – нужно перейти запруду по огромному чёрному бревну, перекинутому с берега на берег. Бревно скользкое, бесконечно-длинное.
Главное не смотреть вниз, на воду. Тогда запросто можно оступиться и упасть. Лучше всего смотреть прямо перед собой и руки в стороны раскинуть – для равновесия – как-то научил нас Симка.
Гуманоида переправили на другой берег, легонько поддерживая сзади и спереди – не бросать же было его. На этот раз он позволил прикоснуться к себе – видно, понимал, что так надо, и иначе на рыбалку не попасть.
Симка у нас настоящий рекордсмен по рыбе – где бы ни отправился на рыбалку, казалось, что рыбы сами плыли к его удочке. Он лучше всех знал, кто на что клюёт, долго и тщательно готовил наживку. Пока все устраивались, он уже закинул удочку и в момент вытащил первого ротана.
– Ох, красивый, – прошептал Гуманоид, не отрываясь, глядя, как Симка снимает серо-коричневую, в почти змеиную крапинку, рыбку с крючка и отпускает в ведро, наполненное мутной, зелёной водой из пруда.
Мы с Полинкой рыбу не ловили и просто сели на поваленное дерево.
Сестра-Ася тоже закинула свою удочку – важно и солидно, подражая Симке – хотя важничать было и нечего. Удочка была у неё совсем игрушечная, самодельная – папа обстругал ветку и приделал сверху леску с крючком и грузилом.
– Посторонись, а то поймаю! – весело закричал Витьку Пашка, разматывая свою – красивую и гладкую – удочку.
– Уйдиии, кому сказал!!! – орал он ему через секунду.
А тот просто стоял и смотрел, как леска блестящим тонким лассо летит ему прямо в лицо. Он не сделал ни шага в сторону, не пригнулся, только смотрел завороженно.
Крючок вошёл сверху вниз – наверное, прямо в ложбинку, разделяющую верхнюю губу посередке. Он стоял, не двигаясь, секунду, похожий на тощую нелепую рыбу.
Потом Пашка подскочил и быстро выдернул крючок – кожа над губой Гуманоида побелела ещё больше, потом быстро набрякла свинцом и засочилась кровью – на тонкие губы, на полупрозрачные пальцы, которые Витёк нелепо прижал ко рту. В глазах его метался ужас, смертельный, животный ужас.
Он дёрнулся и закричал. Тонко, пронзительно завизжал, будто свинья, которую режут. Не останавливаясь, будто в легких у него был бесконечный запас воздуха для истошного крика.
И бросился бежать – домой.
– Подожди, дурила! – заорал было Пашка, но Витька уже след простыл. Только вдали слышался непрерывный, надрывный крик.
Стало не до рыбы. Ротана Симка выплеснул обратно в запруду, удочки мы смотали кое-как и тоже пошли на участки – длинным путём, чтобы не лезть по бревну.
– Чего он так раскричался? – недоумевала сестра-Ася, – крови неужели не видел никогда?
– Может быть, ему было очень больно? – думала вслух Полинка.
Завернув на улицу, мы увидела маму Гуманоида – она стояла около калитки, словно поджидая нас.
– Сейчас дадут по шее, – испуганно сказал Симка.
Она подошла и было видно, как на тонком нервном лице чуть-чуть дёргается правое веко – совсем легонько, незаметно почти, но всё равно пугающе.
– Ребята, – просто сказала она, не сердито и совершенно спокойно, – приходите к нам завтра в гости. После обеда. Устроим какую-нибудь викторину, будет интересно, обещаю.
Отказаться было неудобно – таким сильным было чувство вины из-за разодранной губы Гуманоида. Хотя он же сам и был виноват – раззява.
Мы всё время ждали подвоха – а вдруг гуманоидова мама, похожая на учительницу – всё-таки как-то нас накажет? Вдруг и позвала-то только оттого, что придумала, как проучить нас получше?
Медленно, нехотя – ну не бежать же от неё, в самом деле – мы проходили в распахнутую по случаю приглашения калитку, осматривались. Участок был таким же чужим, как Гуманоид и его мама-учительница – будто и не прятался за вётлами никогда на этом месте заветный ручей со странными водными жителями.
Тощие яблони, косой парник с запотевшими стеклами и рослыми помидорными кустами, наспех сколоченный туалетный домик на ножках-подпорках – тут ещё недавно росла ива. Прямо около забора, где от главной улицы тебя отделяет лишь дырчатый забор, мама и бабушка Гуманоида поставили кухонный стол, обтянутый аккуратно старой клеёнкой в крупную землянику, и стулья – на всех.
– Ну, садитесь, дети, – приветливо сказала мама Витька. Пашка фыркнул. Вот ещё – дети.
На стол поставили маленькие вазочки с сушками, конфетами и кукурузными хлопьями – мечтой всего лета. Их привозили очень-очень редко, в огромных прозрачных пакетах, украшенных салатово-зелёными завитушками и мы съедали их в один присест, подбирая пальцами на дне пустого пакета кукурузную крошку, смешанную с сахарной пудрой, и жадно запихивая её в рот, облизывая сладкие пальцы – чтоб ни капельки не пропало.
Кукурузные хлопья немного примиряли с необходимостью сидеть с Гуманоидом и его мамой у них на участке.
Разложили картонную рисованную карту, кинули на стол новенькие разноцветные фишки и карточки с мудрёными вопросами. Мы делились на команды – тянули жребий, всё по-честному.
Пашка попал в одну команду с Гуманоидом и сестрой-Асей, а мы с Полинкой и Симкой в другую. Пашка пригорюнился – ну, мне придется одному на все вопросы отвечать, за вас отдуваться, снисходительно глянул на тощенького Витька и маленькую Асю.
И, картинно тряхнув сложенными шариком ладонями, с кривой ухмылочкой кинул на стол костяной кубик с размеченными точечками гранями.
Первая же карточка оказалась – труднее не бывает. «Какую страну назвали в честь химического элемента?» Сестра-Ася тянулась за сушкой. Пашка морщил лоб – кажется, он совсем не знал ответа.
Мама смотрела на Гуманоида – а тот, опустив глаза, медленно растирал тонкие пальцы, по кругу, одинаковыми движениями.
– Ну что же ты, давай, – мягко сказала она ему.
– Аргентина, – прошелестел тот.
Пашка перевернул карточку и удивленно протянул:
– Надо же.
Заклеенная огромным пластырем губа шевелилась – Гуманоид словно проговаривал какие-то только ему ведомые слова. Белки глаз его странно голубели, когда он сосредоточенно смотрел куда-то в середину стола, а на самом деле будто опрокидываясь внутрь себя, слушая что-то глубоко внутри, в самой своей серёдке. Потом он поднимал глаза и отвечал – всегда правильно – и это было настоящим чудом, волшебством.
Я, конечно, знала автора романа «Айвенго», а Симка, помучившись, тоже решал уравнения. Но как мы не старались, с Гуманоидом нам было не сравниться.
За секунду он извлекал кубический корень из числа 1,02, чуть задумавшись, выдавал, сколько квадратных километров в дельте Нила, когда началась Первая Пуническая война и откуда взялось слово «галиматья».
– Ну ты прямо профессор, – восхищенно сказал наконец Пашка. А Гуманоид серьезно смотрел на него, словно ища всегдашнюю издёвку в его словах.
Они, конечно же, выиграли – Гуманоид выиграл – но нам было нисколечки не обидно.
Наутро ощущение чуда никуда не делось. Совсем наоборот – больше не было жалко ручья, запруды, водяных улиток и кровохлёбку. Ну разве что чуть-чуть. Чудесным был день, забор гуманоидового участка и сам он – как обычно, у калитки, тонкие ручки держатся за деревянные рейки. Худенький, странненький, несуразный, но теперь свой.
Поэтому Пашка – весело, по-свойски, ни капельки не насмешливо, а даже уважительно – крикнул:
– Привет, профессор!
И тогда Гуманоид – в первый раз с тех пор, как появился в посёлке, обнажив маленькие, по-мышиному острые зубки, пряча радость и облегчение в глубине словно подёрнутых молочной плёнкой глаз – счастливо засмеялся.
Мама с папой собрались ехать в магазин за покупками. Зазывали и меня, но я отказалась. Нет настроения.
Тогда папа сказал:
– Остаёшься – сгреби траву за домом.
Я угрюмо промолчала. Как он не понимает – коли нет настроения ехать за покупками, сгребать траву тем более неохота.
А мама:
– Ещё посуду помой.
Тут я не сдержалась:
– Между прочим, я сегодня ничего не ела ни в какой посуде! Только чай пила с бутербродом.
– Но траву собрать надо, – заладил папа. – И отвезти её на компост.
Это уже слишком! Поручениями достают!..
Я бросилась на свою кровать и выкрикнула:
– Вообще ничего не буду делать!
– С какой это стати «ничего не буду делать»? – угрожающе осведомился папа.
– Она не в настроении, – с иронией изрекла мама.
– Да у неё плохое настроение от безделья! – разошёлся папа. – Валяется целыми днями!..
– А занялась бы делом, – подхватила мама, – и настроение бы исправилось. Неужели трудно помыть посуду? И на кухне чуть-чуть убраться… Про мусорное ведро я уж и не говорю, хотя вынести его – это…
Я вскочила с кровати и пулей вылетела из комнаты. И убежала через заднюю калитку на поле.
Неужели трудно понять – когда у человека плохое настроение, ему ни до чего! Если б у них самих было такое настроение, небось, и не подумали бы носиться с мусорными вёдрами!
…Шум машины давно стих, а я всё стояла за калиткой. Налетел ветер, лиловые облака тревожно побежали над полем. Мне сделалось зябко; я вернулась на участок и направилась к дому. Покосилась на подсохшую траву, шапками накиданную вдоль забора. Делать мне нечего, как только эту траву несчастную сгребать!
Хотя, вообще-то, делать и впрямь нечего…
Грабли с вилами стояли тут же, прислонённые к старой антоновке. Я сграбила траву в кучу и поплелась за тачкой. Хмуро ворочая вилами, нагрузила тачку с верхом. Отвезла её в конец участка, вывалила траву в огроменный ящик для компоста. И пошла на кухню – сполоснуть руки.
А в раковине – посуды!.. Палец под кран не подсунешь. Что ли, помыть? Мешает ведь…
«Заполонили раковину», – злилась я и так рьяно тёрла губкой сковороду, что ошмётки пены отскакивали в окно. Я свирепо поглядела на оконные стёкла, взялась за тряпку. Стёрла брызги, а заодно мушиные следы и мелкие жирные пятнышки. «Запустили окна!..» Выметая крошки из-под стола, ядовито приговаривала: «Развели грязь!» И с таким остервенением драила стол, что нечаянно оттёрла застарелое пятно от зелёнки, с которым в своё время не справился порошок «Пемолюкс».
Распахнула шкафчик под раковиной – мусорное ведро полным-полнёшенько. «Накопили помойку!» С тяжёлым ведром потащилась я в конец участка, к компостному ящику. Яичные скорлупки, овощные очистки вперемешку с влажной золой шмякнулись на травяную гору…
…и тут в кармане задребезжало: «Та-та-та, ТА – ТА, та-та-та!» Я выхватила из джинсов телефон, пробежала глазами сообщение… и, размахивая пустым ведром, вприпрыжку помчалась к дому. Влетела в дверь и чуть не сшибла с ног кого-то, с разгону и не разобрала, кого именно, маму или папу – они только-только вернулись и удивлённо оглядывали кухню. Сунув ведро под раковину, я метнулась обратно к двери.
Мама вслед успела спросить:
– Ну как, исправилось настроение?..
– Ага! – крикнула я, убегая. – Даша приехала!!!
Три корабля,
а может, пять
к Причалу думали
пристать,
но вдруг рассерженный
Причал
на них истошно
закричал:
«Да сколько можно?!
Я устал!
Я целый год
не отдыхал!
Побыть хочу я в тишине…
Не приставайте же ко мне!»
Мой папа работает в банке –
Я знаю наверняка.
В стеклянной, а может, жестянке –
Ещё непонятно пока.
Я долго представить пытался:
Какого размера она,
Чтоб папа в ней ВЕСЬ умещался?
Уж точно не меньше слона!
Как папа там «делает деньги»?
Неужто рисует их сам?
И есть ли у банки ступеньки,
А то он как грохнется там?
А банка прозрачная всё же?
И папу все видят насквозь?
А если вдруг день непогожий –
Для крышки хоть место нашлось?
И, главное, что непонятно –
Прошу, наконец, объяснить! –
Как может быть это приятно:
Туда на работу ходить?!
Ира была в классе новенькой, училась у них всего неделю. Её посадили за одну парту с Алькой. Алька подолгу разбиралась в людях, поэтому никак не могла понять, какая она, эта новенькая. Для себя решила, что скучная. Новенькая никогда не начинала разговоров, говорила только по делу, ни с кем не знакомилась. Однажды посреди урока Алька написала на листочке: «10 твоих интересов. Напиши». Ира посмотрела на неё и пожала плечами. Алька обиделась и отвернулась к окну. Шёл урок физики, за окном летали всякие птички вроде воробьёв, качались на ветру деревья типа тополей и светило небесное светило типа солнце.
От скуки Алька взяла линейку и тихо стучала ею по плечу Вовки Акимова. Вовка, не поворачиваясь, отмахивался. Алька посмотрела, куда бы ей пересесть. Глупо, конечно. Сама предложила сесть ей рядом – тогда, в первый день. Алька сморщилась и безучастно погрызла карандаш.
Прозвенел звонок, и Ира внезапно спросила:
– Пойдёшь ко мне в гости?
Алька пожала плечами и, как ей показалось, безразлично сказала:
– Давай.
Тропинки были только что посыпаны красным битым кирпичом. На них оставались следы от Алькиных кроссовок, потому она то и дело оборачивалась, чтобы посмотреть, как получается. Весна была в разгаре, листья распустились почти что вчера. В воздухе было столько разных запахов, несущихся по солнечным лучам, что всё вместе взятое это невозможно было понять. Ира шла вперёд и, казалось, не замечала ничего вокруг.
– Знаешь что-то необычное? – спросила Алька.
– Например?
– Ну, что люди как будто не люди, или что-то в этом роде, – Алька пнула попавшийся на пути камень.
Ира спросила:
– А кто же тогда?
Алька вздохнула – как скучно!
– Ну там, – сказала она. – Нелюди там. Звери. Неважно.
– И что тогда делать? – спросила Ира.
Алька ухмыльнулась:
– В смысле? Я тебе говорю, как оно есть, а что делать – дело другое.
Ира помолчала. Светофор мигал жёлтым, Ира пыталась остановиться, но Алька потащила её вперёд.
– Что угодно! Хоть что-то необычное знаешь? – быстро говорила Алька под недовольный писк машин. – Хоть самое простое? Например, что вселенная стоит на трёх китах, а все эти три кита в Средиземном море, и отсюда свёрнутость бесконечности…
Ира привычно пожала плечами.
Алька знала, что идти им ещё недолго, около квартала. Она уже не прочь была смотаться – зачем ей в гости? Наверное, стоит научиться быстрее соображать в критических ситуациях, подумала Алька. Так бы и не согласилась идти в гости, и убегать бы не пришлось…
– Или там… – задумчиво сказала Алька. – Знаешь хотя бы что солнце хоть и горит, но там есть, всё есть? Деревья, растения, моря, только они сами такого же цвета, как солнце, а потому никто их не видит…
– А как ты думаешь, – осторожно сказала Ира. – Если там растения, а от них семена, они могут попасть на землю?
– Глупо как-то, – хмыкнула Алька. – Как же они попадут? Пока долетят, сгорят в атмосфере…
– Как они могут сгореть, если сами с солнца? – спросила Ира.
Алька посмотрела на неё и случайно моргнула только одним глазом. Она уже придумала, что бы эдакое ответить, как вдруг увидела огонь в одном из окон.
– Смотри, смотри! – Алька вытянула к окну руку. – Горит! Ты же где-то здесь живёшь?
– Да, это моё окно, – сказала Ира.
Алька взмыла на пятый этаж за какие-то пару секунд. Ира еле поспевала за ней, а когда открыла дверь, Алька мигом влетела в её комнату, и резко затормозила только перед окном. На нём в цветочных горшках полыхали тонкие языки пламени. Они били прямо из земли, тянулись вверх, переплетались друг с другом. Некоторые дотрагивались до занавесок, но не поджигали их.
– Да, это я знаю, – тихо сказала Ира. – Я нашла семена недалеко, за домом. Они были как маленький костёр, мне стало интересно…
Алька молчала и всё смотрела на окно. В её глазах отражались огненные блики.
На Севере, где я жила когда-то, ветры дули постоянно: то сильные, то очень сильные. Когда ветер становился таким сильным, что мог сбить с ног взрослого человека, объявляли штормовое предупреждение.
«Внимание, внимание! – говорил тогда диктор по радио. – Штормовое предупреждение! Всем военнослужащим срочно явиться на свои корабли! Занятия в школах отменяются!»
И тогда все наши военнослужащие папы, которые в этот момент случайно оказались дома, должны были немедленно надеть свои чёрные шинели с золотыми пуговицами и бежать на причал, где были пришвартованы подводные лодки. Чтобы в случае, если волны начнут сильно бить лодку о камни, отойти от берега подальше и спасти её.
Ну а мы, дети, сидели в это время по домам и радовались, что не надо идти в школу! Мама заваривала крепкий чай, я делала вкусные бутерброды, и мы садились возле замёрзшего кухонного окна слушать ветер. Тот грустно завывал на разные голоса, бросал в окна пригоршни снега и гремел железом на крыше. Иногда ему даже удавалось оторвать один лист железа, и тогда он играл с ним: подкидывал, кружил и с размаху швырял на землю, словно тот ничего не весил. А мама говорила: «Слава Богу, что ветер дует не в окна!» Она всегда боялась, что ураган выбьет стёкла. Иногда случалось и такое. Но к счастью, наш дом стоял боком к основному, самому злому направлению ветра, и наши окна всегда оставались целы.
Сидеть рядом с мамой в тёплой светлой комнате было очень уютно. А когда буря обрывала электрические провода, можно было зажечь свечу, и тогда становилось совсем здорово!
Но вот, однажды, случилось так, что когда объявили штормовое предупреждение, мамы дома не оказалось. Был день, и она работала. Мне тогда было лет десять. Я посмотрела в окно: одинокие прохожие спешили укрыться в своих домах. У одного дяденьки сорвало с головы шапку и с огромной скоростью понесло к ещё не замёрзшему озеру. Шапка была не простая, а форменная, и дядя понял, что если он её быстренько не поймает, то ему крепко влетит от начальства. Понял и кинулся ловить стремительно улетавшую шапку. Ветер раздувал полы его шинели, и они бились за спиной, словно чёрные крылья. В отчаянном прыжке дяденька оторвался от земли и в каком-то полуметре от озера настиг беглянку. Он немножко полежал на мокром снегу, счастливо улыбаясь, потом поглубже нахлобучил шапку на голову, и, придерживая её одной рукой, встал. Чтобы идти дальше, ему пришлось согнуться почти пополам. Мне стало страшно: вдруг мою милую маму унесёт ветер? Вдруг её сдует в озеро, словно какую-нибудь шапку?! И я решила пойти и спасти маму.
В прихожей на вешалке висела моя новая шуба. Я её ни разу не надевала, потому что морозов ещё не было. Сегодня мороза тоже не было, зато было полно снега, и я решила, что настал подходящий момент примерить обновку.
В красивой новой шубе, гордая и решительная, я вышла из дому. И первое время, пока я кралась, прижимаясь спиной к стене дома, всё шло неплохо. Но едва я вышла на открытое место, как всё изменилось! Мощный порыв ветра толкнул меня в спину, и я, не в силах сопротивляться ему, побежала. Ещё никогда я не переставляла ноги с такой скоростью! Правду сказать, если бы я перебирала ими чуть помедленней, то просто растянулась на припорошенном снегом асфальте. Вскоре я с ужасом обнаружила, что стремительно приближаюсь к ведущим вниз ступенькам. Их было немного – шесть или семь, но я моментально поняла, что ни за что не смогу сбежать по ним без того, чтобы мои бедные ноги не завязались морским узлом. Мне ничего не оставалось делать, как попытаться перепрыгнуть их. И я прыгнула. Это был красивый полёт! Моя прекрасная чистенькая шубка раздулась колоколом, и я мягко приземлилась в наметённый у подножия ступенек сугроб. Вставать мне совсем не хотелось… Порывы ветра у самой земли были не так сильны, и мне страстно захотелось проползти оставшийся путь ползком. Но это было как-то унизительно, и я снова выпрямилась во весь рост.
Ветер с яростью дунул мне в спину. И я, разумеется, опять побежала! Я бежала и бежала, и где-то слева от меня, сквозь метель, замаячил Дом пионеров, в котором работала тогда моя мама. Но я понятия не имела, как мне остановиться! Решить эту проблему помогло маленькое деревце. Хорошо, что оно было маленькое! Хорошо, что это был не фонарный столб! Я затормозила прямо в него…
Мамы на работе не оказалось. Она ушла домой раньше.
Совершенно убитая этим известием, я поползла обратно. К моему несказанному облегчению, двигаться против ветра оказалось намного проще. Я просто сложилась пополам, как тот дядя, который ловил шапку; и, словно толкая головой стену, пошла вперёд, иногда останавливаясь передохнуть в каком-нибудь укромном закутке между домами. Идти пришлось очень долго.
Когда я вернулась домой, то нашла там страшно взволнованную маму.
– Где ты была? – строго спросила она меня.
– Ходила тебя спасать, – ответила я мрачно. – Боялась, что тебя сдует ветром. И ты укатишься в озеро.
– Глупенькая моя дочка! – засмеялась она. – Как ты думаешь, сколько вешу я, а сколько ты? Кого скорей сдует ветром? И почему ты надела новую шубу? Она же испачкалась.
Я молчала. И, вправду, зачем я её надела? Наверно, в новой шубе спасение мамы должно было стать более значительным… Мама, посмотрев на моё несчастное лицо, ласково улыбнулась.
– Пошли пить чай! С булочками! – сказала она.
И мы пошли на кухню. Пить горячий чай и слушать ветер.
Бабушка Маня и дед Кузьма жили в деревне. Жили – не тужили. Изба у них была хоть и старенькая, но ладная. Сад, огород, да хозяйство небольшое: куры и корова. И всё бы хорошо, да вот напасть: мыши! Нет от них спасения! Что делать?
Проходил мимо их избушки охотник. Зашёл в гости, молочком парным угостился.
– Спасибо, – говорит. – Как живёте-можете?
– Хорошо живём, – отвечают. – Да только вот мыши одолели. В погребе хозяйничают. Нет ли у тебя, мил-человек, какого кота бездомного на примете?
– Есть, – отвечает охотник, – видел я на станции кота. Погладил его, спросил: чей, мол. Ничей, – отвечают, – приблудный. В следующий раз на охоту к вам в лес поеду, привезу.
Сказано – сделано. И через неделю на пороге с котом в руках.
– Вот вам мой подарочек, принимайте!
Кот большой, пушистый, худой только очень.
– Как зовут-то?
– Васька!
Ответил охотник, да и ушёл.
Кот сидит, на новых хозяев смотрит и мяукает. Жалобно так. – Мяу! Мяу!
– Ах ты, худышечка! – пожалела Ваську баба Маня. – Иди-ка сюда. Молочка налью. Парного. Только корову подоила.
Налила она ему в миску молока. Тот подошёл, выпил всё и сидит, на хозяйку смотрит и опять: – Мяу!
– Ой! – всплеснула руками старушка. – Глаза-то какие грустные. – Неси-ка, дед, колбаску.
Съел Васька и колбаски, не мало, кусочков пять. И на бок завалился, прямо у крылечка.
– Ах ты, горемычный! – причитает баба Маня. – Совсем его ноги не держат! Неси, Кузьма, сметану. Там в погребе полкрынки осталось. Принёс старик и сметану. Поставил пушистому под нос, а тот слаб, видно, сразу есть не стал, а только на крынку лапу положил, как будто придерживает.
– Ой, бедный, бедный! – причитают хозяева. – Пусть отдохнёт. А сами на цыпочках, чтоб не мешать, на огород пошли, картошку копать. Урожай убирать. Осень. Холода скоро.
Дни идут, а Васька всё лежит.
Прибегали мышки. Смотрели, посмеивались. – Живой ли кот-то? Перед носом у него посидели, позвали по-своему, по-мышиному, а он и ухом не повёл. Сил нет. Целыми днями на боку лежит и встаёт только поесть.
– Больной, видно, – вздыхает баба Маня. – Да, хорошо хоть такой есть. Ведь котов во всей округе не сыщешь. Домик-то в лесу стоит.
Так прошли две недели. Васька спит, ест да жалобно мяукает.
– Ах, бедненький! Ах! Ах!
А к концу третьей недели заглянул в сторожку к старикам тот самый охотник, что кота привёз. Спрашивает: – Ну, как мой подарочек поживает?
– Ой, плохо, – отвечает старушка. – Хворый оказался. Совсем плох. Всё лежит да лежит.
Улыбнулся охотник и говорит:
– А я от этой хворобы одно верное средство знаю. Послушайте меня и сделайте точно, как я скажу.
– Сделаем, сделаем! Говори!
– Не кормите вашего Ваську и сами увидите, выздоровеет кот.
– Ой, да как же! Помрёт ведь!
– Не помрёт. Так вот. Не кормите и делайте вид, что и не замечаете его. И в избу ночевать не пускайте. Договорились?
Повздыхали старики да делать нечего. Других средств как спасти кота не знают. А охотник ружьё на плечо и пошёл.
– Обещаете сделать, как я сказал?
– Обещаем.
Прошёл первый день лечения. Васька уже к вечеру на лапы поднялся, ходить стал. У ног трётся, мордочку вопросительно кверху поднимает. Радуется баба Маня, да наказ охотника – виду не подавать – не нарушает. Вот и вечер настал, да и ночь близко. Солнце зашло. Роса на траве. Кот в избу просится, к печке. А хозяева перед носом бедолаги дверь захлопнули…
А утром спозаранку – что такое? Шум, гам несусветный под полом в избе. Заглянули старики в подвал. А там – Васька. Шерсть дыбом, хвост трубой… Мышей гоняет. Порядок наводит. Прав был охотник, выздоровел кот. Совершенно.
Привет, разбойник желтоглазый,
Привет тебе, сибирский кот!
Что ты мурлыкаешь под вазой?
Не урони!
Эх, обормот!
На что ты смотришь с укоризной,
Ютясь на кромочке карнизной?
Тетрадку мне погрыз, балбес!
Куда ты, господи, полез?
Ведь свалишься!
Огромной лапой,
Не глядя, мух лениво бьёт,
И больше всех он любит папу,
Хотя он мой по праву кот!
Как пылесос его пугает, -
На шкаф мой кот спешит залезть,
Сидит, шипит, пережидает…
Привет, спасибо, что ты есть!
Коту что-то снилось: он
Причмокивал и сопел.
Был вкусным, наверное, сон,
И кот его быстренько съел.
Я увидел пёструю
Кошку на дороге –
Я не бросил чёрствую
Корочку под ноги:
Протянул ей вкусную
Дольку колбасы –
Кошка морду грустную
Спрятала в усы.
- Ты слезиночки утри!
- Не могу – они внутри!
Я вчера поймал козла –
Привязал на три узла:
Два морских и бантик –
Я ваще романтик!
Вася крикнул: «Рыбаки!
Вы такие дураки!».
От реки до Киева
Гнали рыбаки его!
Наши семеро козлят
Постоянно волка злят!
Виконт приподнял голову, вскинул вверх узкую морду. Чуткие острые уши его сквозь порывы снежного ветра уловили знакомые звуки: «Бо-мжик! Бо-мжик!». Приветливый мужской голос явно звал его к миске. Надо спешить. И хоть откликаться на странное прозвище не очень-то хотелось, но голод – не тётка. И наедаться нужно было впрок. Хозяева маленького лесного домика приезжали не часто. Их приходилось ждать три дня и три ночи. Они топили жилище, ночевали и снова уезжали, погрузив в машину тяжёлые сумки с какими-то банками. И дверь в дом лапой было уже не открыть. И снова нужно было промышлять по помойкам. Конечно, иногда и там удавалось отыскать что-нибудь съестное: куриные косточки, очистки картофеля, чёрные хлебные корки. Но раз на раз не приходится. Да и гнилой запах помойки уж больно бил по чувственным ноздрям. Рыбьих костей было больше, но иметь с ними дело не хотелось. Один такой урок запомнился надолго. Как-то острая рыбья косточка воткнулась в верхнее нёбо, и он не мог освободиться от неё дня два. И лапами пытался из пасти вытаскивать, и рвоту вызывал, ничего не помогало. Он жалобно скулил, но безлюдные дома к его страданьям были глухи. А потому сейчас, к миске с едой, его дважды приглашать было не надо.
Миска ставилась на нижнюю ступеньку лестницы, что вела на второй этаж. В тёплую комнату, наверх, его не пускали. Наверное, боялись привадить. Иногда, конечно, ему удавалось, толкнув носом дверь, проникнуть на веранду, где стояли два старых дивана. На них лежать было теплее, чем на полу. Но хозяйка этого не приветствовала. И понятно почему. От лап на покрывале оставались грязные пятна. Виконт смотрел на них с сожалением. Хозяйка тоже. Она брала в руку метлу, но бить – не била, только пугала.
– Уходи, Бомжик, уходи! Поищи своих хозяев. Сколько можно бомжевать?! Ты ведь породистый пёс. А нам никак нельзя заводить животных. Работа такая.
Поджав увесистый хвост, с веранды Виконт уходил. Зачем наглеть? Приютили – и то хорошо. Другие кидали в его сторону палками, чтобы отогнать его, бездомного пса, от своих хором.
Прежде чем поставить миску на ступеньку, хозяин дружелюбно потрепал его по загривку и попросил лапу. Чего-чего, а уж это-то Виконт делать умел. Послушно подавал сначала левую, потом правую. Понимал и выполнял все другие команды. «Сядь!», «Ляг!», «Место!», «Рядом!», «Иди сюда!», «Нельзя!», «Фу!», чем и подкупал сейчас жильцов этой странной деревеньки, в которой люди не жили, а приезжали только на короткий срок.
«Ешь!» – сказал хозяин и стал подниматься по лестнице в тёплую комнату, куда Виконту всегда так хотелось проникнуть. И однажды это ему удалось. Комнатка была до того маленькая, что ему, с его длинным туловищем, было трудно развернуться, не задев задом печку, стол или кровать. У его прежних хозяев дом был куда больше, хоть и без второго этажа. Он спал, уютно свернувшись калачиком в углу, у двери, на шерстяной подстилке, от которой так приятно пахло детской мочой и потом. Детёнышей в семье было двое. Девочка, которая откликалась на кличку Настя, и малыш Рома, который ещё только учился ходить. Рома часто вцеплялся ему в шерсть цепкими пальцами и, таким образом, тащился за ним по всей комнате, смешно перебирая непослушными ногами. Виконт не огрызался, терпел. Надо ж помочь малышу научиться ходить. Вон, Настя, какая ловкая! Не только ходит, но и бегает, и через верёвку прыгает. Даже на одной ноге вертеться может, что поражало Виконта больше всего. Насте он отдавал особое предпочтение: лизал её в нос, усами щекотал кожу под коленками, тёрся головой о мягкий зад. И даже совсем не обижался, когда она усаживала своего брата ему на спину. Конечно, он не лошадь, но что не сделаешь ради любимого человека. От Насти Виконту перепадали всякие вкусноты: конфеты, печенье и даже ароматные кусочки фарша, зачем-то завёрнутые в тесто. Их Настя смешно называла – «пельмени». Настина мама за пельмени Настю, конечно, ругала. Но не так грозно и громко, как Борис. Само имя этого большого мужчины, с рычащим звуком «р-р-р», вызывало у Виконта настороженность. Да и запах Бориса ему совсем не нравился. Его дух отдавал бензином, мазутом и спиртом. Ко всему этому ещё примешивался, так ненавистный всему их собачьему роду, запах лука, перца и чеснока. Словом, Борис был для него чужим. И не только для него. Чужим был он для всей семьи. Появился Борис в их доме прошлым летом. Ромка ещё тогда и сидеть не умел, и Настина мама кормила его своим молоком. Сначала Борис разговаривал со всеми вкрадчиво, тихо. Сажал Настю к себе на колени, подкидывал к потолку Ромку. Но всё равно, когда рука Бориса прикасалась к его спине, Виконт весь сжимался и, прогибаясь, уходил в сторону. Борис убирал руку и ухмылялся.
– Большой пёс, а такой трусливый.
Слышать это было обидно. Трусливым Виконта не считала ни одна собака в их дворе. Просто Борису он не доверял. Однако терпеть его приходилось, потому что большая хозяйка, Настина мама, относилась к нему благосклонно. Разрешала ложиться с собой в постель и мяса в тарелку накладывала столько, что у Виконта, внимательно наблюдавшего за обеденной трапезой, слюни текли чуть не до пола. За что любила Настина мама этого Бориса, Виконт в толк взять не мог. И когда тот повышал на хозяйку голос, шерсть на загривке у Виконта становилась дыбом, и из ощерившейся пасти вырывался грозный рык. Настина мама смущенно смеялась, а Борис грозил ему кулаком.
– Смотри у меня! Я тебя когда-нибудь в лес завезу, волкам на съеденье! Будешь знать!
При этих словах Настя начинала плакать. А мама успокаивала:
– Ну, что ты, глупенькая? Дядя Боря шутит.
Какие там шутки! Шутками, конечно, здесь не пахло. И никакой дружбы между ним и Борисом не намечалось, хоть тот иногда и подкидывал ему сладкие косточки из супа. Не любил Виконт не только Бориса, но и машину, на которой тот ездил. Однако колеса обнюхивал, чтобы узнать, кто из местных псов поднимал на них заднюю лапу. Люди – людьми, но общаться с сородичами всё равно тянуло.
В этой безлюдной деревеньке, куда однажды завёз его Борис, приведя свои угрозы в действие, собак почти не было. Один цепной Рой, глупый и кичливый, с которым никаких дел иметь не хотелось. Рой, без нужды, облаивал не только сородичей собак, но и всех прохожих, будь то жители деревни, рыбаки, проезжие водители, повернувшие на грунтовку перекусить. Злость его Виконт понимал. Попробуй всю свою собачью жизнь отсиди на цепи и бегай по гремучей проволоке от дома до будки и обратно. Как тут не взбесишься! На такую жизнь Виконт не согласился бы ни за какие коврижки! Уж лучше рыться на помойках и спать где-нибудь на картонных коробках, но быть свободным, чем копить злость, ютясь в тесной будке.
Хозяева лесного домика не появлялись уже давно. Начались сильные морозы. Лапы у Виконта от холода начали дрожать. Он то и дело прижимал их к впалому животу. Но это помогало ненадолго. Помойки не пахли ничем съестным. От голода зрение притупилось. Иногда за снежными клубами вьюги ему мерещились чьи-то тени. Он вздрагивал, напряжённо водил локаторами ушей и снова опускал голову на лапы. Больше всего донимал голод. Пришлось ободрать зубами стволы яблонь. Замёрзшая кора отдиралась плохо. Носом разрыл кучу замерзшей травы в надежде отыскать мышонка, с которым играл в первые дни своего здесь пребывания. Тогда ему не хотелось вонзать зубы в его мягкое брюшко. Новые хозяева кормили хорошо, да и сам мышонок вызывал умиление своей шелковистой пушистостью. Виконт нажимал ему лапой на хвост, пытаясь остановить суетливый бег, но мышонок жалобно пищал, и Виконт поднимал лапу, подкидывая мышонка длинным носом. Теперь бы ему было не до игры. В голодном брюхе урчало так, что пролетающие мимо вороны любопытно косили бусинки глаз в его сторону. Надо было что-то предпринимать. И Виконт стал осторожно пробираться к квадратным ящикам, что стояли у кустов смородины. Ящики были обрыты снегом. От них шло чуть заметное тепло. И пахло чем-то сладким, как пахнут летом цветы. Виконт догадался – пчелиные ульи. Из узких щелочек, откуда обычно вылетали пчёлы летом, исходил какой-то нудный гул. К пчёлам Виконт относился с опаской. Они, конечно, добрее и умнее ос, но бегать от них всё равно приходилось. Пуще всего от этих и всяких подобных им тварей нужно было беречь нос. Учуяв у морды пчелиное жужжанье, Виконт прятал нос в траву, в песок, в опилки. Пусть лучше жвакнут в спину, в лапы, в хвост, но только не в нос!
Пчелиные домики были аккуратно накрыты каким-то тяжёлым и плотным материалом. Виконт ухватился за край покрытия и стащил его на снег. Потом поднял лапы и принялся ими царапать деревянные стенки пчелиного жилища. Гул в домиках усилился. Но проникнуть внутрь не удалось. А через маленькую щелочку, из которой тянуло сладким запахом, ничего не было видно. Сколько не облизывал её длинным языком, на зуб ничего не попадало. Опустив плетью хвост, Виконт поплёлся обратно к крыльцу хозяйского дома. И тут чуткое ухо уловило шум подъезжающей к деревне машины. Самой машины ещё не было видно, но слух и нюх Виконта не обманешь. Он опрометью кинулся навстречу. Не ошибся. Это была машина хозяев лесного домика. Сейчас застучат по мёрзлым ступенькам бойкие ноги, заскрипит, открываясь, входная дверь, заструится дым из длинной трубы, и ему вынесут миску с долгожданной едой!
Машина медленно двигалась к дому, подминая под себя хрустящий снег. Виконт радостно лаял, перебегая с одной стороны дороги на другую, таким образом пытаясь преградить машине путь.
Первой из неё вышла хозяйка. От радости Виконт долго бегал вокруг неё кругами. Затем встал на задние лапы, положив передние ей на грудь. И даже хотел лизнуть в губы, но та вовремя отклонилась. И понятно. Больно хочется ей целоваться с ним после помоек!
– Бедненький ты наш! – запричитала женщина. – Сейчас, сейчас мы тебя накормим! Я тебе каши с тушёнкой сварила.
– Э-э-х!– горестно протянул хозяин. – Смотри, что он тут с голодухи натворил!
Виконт сразу всё понял. Перевёл тревожный взгляд с хозяина на обглоданные стволы яблонь и разбросанные по саду матерчатые покрытия пчелиных домиков. Конечно, хозяева за это не похвалят. А, может, и поесть не дадут. Виновато склонив голову до самого снега, Виконт поплёлся к дороге.
– Иди сюда! – позвал хозяин. – Наказывать не буду. Сами виноваты. Что ж тебе оставалось…
Виконт не поверил своим ушам. Остановился, вильнул хвостом, покрутил головой.
– Ну, не бойся! Сказал же, наказывать не стану.
Виконт верил. Таким голосом зла не чинят. Подошёл к хозяину, доверчиво ткнулся носом в тёплую ладонь. Тот погладил его по голове. А хозяйка уже ставила на крыльцо миску с едой. Он набросился на еду так, что забыл подать ей лапу. В два счёта миска была опустошена. А он, знай, всё вылизывал её железные края.
– Пропадёт пёс здесь! – покачал головой хозяин. – И в город не возьмёшь. При наших-то командировках… Кто согласится за таким большим ухаживать. Надо в посёлок отвезти. Может, там его бывшие хозяева найдутся. Хотя, скорее всего, сами избавились от него. Не прокормить.
Виконт переводил взгляд с мужчины на женщину, с женщины на мужчину. Чуял, что скоро судьба его будет определена. В этот раз ночевать его пустили в дом. Мороз завернул не на шутку. Он примостился на циновке между печкой и тумбочкой, в которой хранилось помойное ведро. И заснул так крепко, что во сне заскулил.
– Ты чего? – включив свет, погладила его по спине хозяйка. Он только лизнул ей руку, мол, не беспокойся, просто сон приснился. Она выключила свет и легла, обняв хозяина за спину.
Виконт тяжело вздохнул. Во сне ему приснилась Настя. Она тоже обеими руками обнимала его за шею, и на нос ему капали её горячие слёзы. Он слизывал с её щёк солёные капельки и поскуливал от блаженства собачьей преданности.
А на другой день хозяева стали снова собирать сумки и пакеты. Виконт старался не мешать им. Переходил с одного места на другое. И даже тогда, когда хозяйка нечаянно наступила ему на лапу, не взвизгнул, чтобы не напугать её, просто спрятался под стол. Под столом было свободно. И что он раньше не догадался перетащить сюда циновку и устроиться на ночлег? А когда все вещи были погружены в багажник, хозяин повернул ключом дверной замок, и дружеским свистом позвал его в машину. Хозяйка открыла заднюю дверку:
– Ну, залезай! Скорее, а то холоду напустим.
Но лезть в машину Виконту совсем не хотелось. Сразу вспомнилось, как заманивал и запихивал его на заднее сиденье Борис. Он попятился назад. Тогда хозяйка поднесла к самому его носу мясную косточку. Искушение было свыше его сил. Он поставил передние лапы на сиденье, осторожно взял косточку в рот. Хозяин подхватил его задние лапы, и тут же дверца машины захлопнулась. Виконт задрожал всем телом, но хозяйка ласково погладила его по спине. Машина тронулась. А когда выехали на большую дорогу, и навстречу понеслись яркие огни, Виконт не выдержал и отчаянно завыл.
Хозяйка изо всех сил прижимала его к себе, что-то шептала, успокаивая. Но передние лапы Виконта всё равно были напряжены так, словно его за ошейник тащили в пропасть. Хотя никакого ошейника на шее у него не было. Борис снял его перед тем, как выпихнуть из машины. Автомобиль качнуло. Виконт широко расставил лапы и упёрся мордой в плечо хозяина. Тот кивнул, не отрывая взгляда от дороги, мол, не горюй, дружище, всё образуется.
А потом вдруг мелькающие за окном дома показались ему знакомыми. Ну да! Вот автобусная остановка, возле которой он любил попрошайничать у приезжих недоеденные в пути кусочки пирогов. Вот магазин, куда они с Настей бегали за хлебом. А вот у столба поднял заднюю лапу пёс по кличке Дружок, с которым они вместе гоняли по двору наглых кошек. И это был точно он! У кого ещё круглый год хвост в репейных колкушах?! Виконт взвыл от радости. Хозяин тотчас остановил машину, будто только и ждал этого сигнала. Хозяйка открыла дверцу. Нетерпеливо постучав по спине хозяина хвостом, и лизнув хозяйку в щеку, Виконт выскочил из машины и припустил к родному дому. На его звонкий лай первой выбежала на крыльцо Настя. Она крепко обхватила его руками за шею и громко закричала:
– Мама! Мама! Виконт вернулся! Он не бросил нас! Дядя Боря сказал неправду!
Из-за двери выглянул малыш Рома. Он ковылял на своих кривеньких ногах уже очень уверенно. Настина мама вышла из дому последней.
– Викоша! Исхудал-то ты как! – горестно всплеснула она руками. – Ну, ничего. Были бы кости, а мясо нарастёт.
Она с нежностью погладила его довольную, оскалившуюся морду. Он потянул носом, вдыхая её родной запах. И приятно удивился: от неё совсем не пахло Борисом. Оглянулся. Машины Бориса тоже нигде не было видно, хоть дело шло к вечеру. Странно. Настя поймала его вопросительный взгляд.
– Не бойся, Виконт! Дядя Боря с нами больше не живёт.
Настина мама грустно улыбнулась. Виконт всё понял. Подошёл к ней, лизнул руку, встал на задние лапы, поставив передние на высокие перила крыльца, сладко потянулся, прогибая спину. Теперь ростом он был с Настину маму. Если бы только он умел говорить, непременно сказал бы: «Не горюй. Теперь мы снова все вместе. И всё будет хорошо. Видишь, какой я большой! Никому не дам вас в обиду!». Настина мама всё поняла правильно, потому как прижала его голову к своей груди, вздохнула и прошептала:
– Верю!!!
В один прекрасный осенний вечер я гулял в парке. Вдруг подул сильный ветер. Ворчливой старичок безжалостно срывал осеннюю краску, сдувал с земли опавшие листья. Злодей вихрем поднимал ввысь золотой ковёр. Голые деревья качаются из стороны в сторону. Могущественный повелитель властвует над всеми.
Ёлочка появилась на свет осенью. Она раздвинула листья, травинки, высунулась из земли и удивлённо осмотрелась. Деревья роняли листья.
Прошло много лет. Но каждую осень, в день ёлочкиного рождения, деревья дарят ей подарки. Осина дарит красные фонарики, клён роняет оранжевые звёзды, а ива засыпает ёлочку тонкими золотыми рыбками.
И стоит ёлочка счастливая. Вся нарядная и разноцветная.
Уронило солнце на землю золотой лучик. Вырос в этом месте первый молодой одуванчик. Головка у него чудесного золотистого цвета. Он – маленький портрет большого солнца.
Я подошёл к окну. За стеклом было тихо. Как на экране, кружились снежинки. Казалось, что они танцуют. Танец белых озорниц был медленный. Но вот подул ветер, и проказницы закружились быстрее.
Жалко, что вальс белых балерин быстро кончился. Но зато вместо кружащихся в воздухе хлопьев на земле появился белый пушистый ковёр. А сзади, охраняя тишину, темнели деревья.
Шкикавый Иван, 10 лет, МОУ Лицей №1, г. Сургут
