– Заяц просится посумерничать.

– Пускай сумерничает, – сказал Ёжик и вынес на крыльцо ещё одно плетёное кресло.

– Можно войти? – спросил Заяц. Он стоял под крыльцом, пока Медвежонок разговаривал с Ёжиком.

– Входи, – сказал Ёжик.

Заяц поднялся по ступенькам и аккуратно вытер лапы о половичок.

– Три-три! – сказал Медвежонок. – Ёжик любит, чтобы было чисто.

– Можно сесть? – спросил Заяц.

– Садись, – сказал Медвежонок. И Ёжик с Медвежонком тоже сели.

– А как мы будем сумерничать? – спросил Заяц.

Ёжик промолчал.

– Сиди в сумерках и молчи, – сказал Медвежонок.

– А разговаривать можно? – спросил Заяц. Ёжик опять промолчал.

– Говори, – сказал Медвежонок.

– Я в первый раз сумерничаю, – сказал Заяц, – поэтому не знаю правил. Вы не сердитесь на меня, ладно?

– Мы не сердимся, – сказал Ёжик.

– Я как узнал, что вы сумерничаете, я стал прибегать к твоему, Ёжик, дому и глядеть во-он из-под того куста. Во, думаю, как красиво они сумерничают! Вот бы и мне! И побежал домой, и стащил с чердака старое кресло, сел и сижу…

– И чего? – спросил Медвежонок.

– А ничего. Темно стало, – сказал Заяц. – Нет, думаю, это не просто так, это не просто сиди и жди. Что-то здесь есть. Попрошусь, думаю, посумерничать с Ёжиком и Медвежонком. Вдруг пустят?

– Угу, – сказал Медвежонок.

– А мы уже сумерничаем? – спросил Заяц. Ёжик глядел, как медленно опускаются сумерки, как заволакивает низинки туман, и почти не слушал Зайца.

– А можно, сумерничая, петь? – спросил Заяц. Ёжик промолчал.

– Пой, – сказал Медвежонок.

– А что?

Никто ему не ответил.

– А можно веселое? Давайте я весёлое спою, а то зябко как-то?

– Пой, – сказал Медвежонок.

– Ля-ля! Ля-ля! – завопил Заяц. И Ёжику сделалось совсем грустно.

Медвежонку было неловко перед Ёжиком, что вот он притащил Зайца, и Заяц мелет не разбери чего, а теперь ещё воет песню. Но Медвежонок не знал, как быть, и поэтому завопил вместе с Зайцем.

– Ля-ля-лю-лю! – вопил Медвежонок.

– Ля-ля! Ля-ля! – пел Заяц. А сумерки сгущались, и Ёжику просто больно было всё это слышать.

– Давайте помолчим, – сказал Ёжик. – Послушайте, как тихо!

Заяц с Медвежонком смолкли и прислушались. Над поляной, над лесом плыла осенняя тишина.

– А что, – шёпотом спросил Заяц, – теперь делать?

– Шшш! – сказал Медвежонок.

– Это мы сумерничаем? – прошептал Заяц. Медвежонок кивнул.

– До темноты – молчать?..

Стало совсем темно, и над самыми верхушками ёлок показалась золотая долька луны.

От этого Ёжику с Медвежонком вдруг стало на миг теплее. Они поглядели друг на друга, и каждый почувствовал в темноте, как они друг другу улыбнулись.

Перевод с французского Надежды Бунтман

Привет, читатель. Перед тобой две главы из книги «Река, текущая вспять», которая вышла в издательстве «Самокат». Книга рассказывает о том, как мальчик Томек совершает опасное и сложное путешествие, чтобы найти воду, дающую бессмертие. За время странствий он успеет найти свою любовь и настоящих друзей, прежде чем поймёт, что смерть – не больше и не меньше, чем часть жизни.

Глава первая. Перелётные птицы

Лавка Томека стояла на краю деревни. Это был ничем не примечательный домик, и на его вывеске синей краской было выведено: «БАКАЛЕЯ». Дверь открывалась –динь-динь! –радостно звенел колокольчик, и улыбающийся Томек появлялся перед вами в сером фартуке бакалейщика. Это был мальчик с мечтательными глазами, достаточно рослый для своих лет и худощавый. Проводить опись товаров в лавке Томека –дело совершенно бесполезное. Они не влезли бы ни в одну амбарную книгу. Тут подходит только одно слово, и это слово –«всё». Томек продавал всё. У него вы смогли бы найти любую важную и нужную вещь, например, мухобойку или «настойку панацеи» аббата Пердрижона, а ещё, конечно, такие незаменимые в хозяйстве предметы, как резиновые грелки и охотничьи ножи.

Поскольку Томек жил в своей лавке, точнее, в пристройке позади лавки, бакалея никогда не закрывалась. Табличка, висевшая на двери, всегда была повернута к посетителям надписью: «ОТКРЫТО». Это, впрочем, не считалось поводом постоянно заходить к Томеку. Нет. Жители деревни уважительно к нему относились и старались не беспокоить по пустякам. Они знали, что в случае крайней необходимости Томек их вежливо обслужит даже посреди ночи. Тем не менее, не стоит полагать, что Томек сидел на месте как привязанный. Напротив, он частенько выходил размять ноги, а то и пропадал на полдня. В этом случае лавка оставалась открытой, и клиенты сами себя обслуживали. Возвратившись, Томек обнаруживал на прилавке деньги и маленькую записку: «Взяла моток верёвки для колбасы. Лина». Или только записку: «Взял табаку. Заплачу завтра. Як».

Так всё шло своим чередом, как говорится, в этом лучшем из миров, и так проплывали бы годы и столетия, и ничего особенного бы не происходило.

Но у Томека была тайная мысль. В ней не было ничего плохого или необычного. Он и сам не заметил, откуда она взялась. Это как волосы: мы не обращаем на них внимания, просто в один прекрасный день они становятся слишком длинными, и всё. Так в один прекрасный день Томек обнаружил, что у него появилась мысль, которая, вместо того чтобы расти из головы, растёт внутрь, и вот какая это была мысль: Томек понял, что ему скучно. Хуже того –очень скучно. Ему хотелось уехать и повидать мир.

Из маленького окна в пристройке он смотрел на широкую равнину: весенняя рожь колыхалась, словно морские волны. И только дверной колокольчик в лавке –динь-динь! –мог оторвать его от мечтаний. Иногда на рассвете он бродил по дорогам, терявшимся в нежно-синих полях льна, и при мысли о возвращении домой у него сжималось сердце.

Осенью, когда перелётные птицы в величественном молчании пересекали небо, Томек с новой силой чувствовал желание уехать. Слёзы застилали ему глаза, когда он наблюдал, как дикие гуси исчезали за горизонтом, мерно взмахивая крыльями.

К сожалению, не так-то просто уехать, когда тебя зовут Томек, и ты отвечаешь за единственную бакалею в деревне. Особенно если до тебя её держал твой отец, а до твоего отца –твой дед. Что подумают люди? Что ты их бросил? Что ты плохо с ними поступил? Что тебе не нравилось жить в деревне? В любом случае они не поймут. И огорчатся. Томек не хотел никого расстраивать. Он решил остаться и сохранить свою тайну. «Надо терпеть, –говорил он себе, –и со временем мысль уйдёт так же, как пришла, медленно и незаметно…»

Увы, всё получилось не так. Одно значительное происшествие вскоре свело к нулю все усилия Томека образумиться.

Это случилось в конце лета, вечером. Дверь лавки оставалась открытой, чтобы в дом проникала ночная прохлада. Томек подсчитывал что-то в своей особой тетради при свете керосиновой лампы и задумчиво грыз кончик карандаша, как вдруг звонкий голосок чуть не заставил его подпрыгнуть от неожиданности:

–Вы продаёте карамельки?

Он поднял голову и увидел самое красивое создание, какое только можно себе представить. Это была девочка лет двенадцати, очень загорелая, в сандалиях и в поношенном платьице. На поясе у неё висела медная фляжка. Она вошла в открытую дверь бесшумно, словно видение, и теперь пристально смотрела на Томека тёмными грустными глазами.

–Вы продаёте карамельки?

И тут Томек сделал вот что. Во-первых, ответил:

–Да, я продаю карамельки.

А во-вторых, Томек, за все свою жизнь и трёх раз не оглянувшийся на девочку, влюбился в эту малышку. Влюбился внезапно, окончательно и бесповоротно.

Он положил карамельки в баночку и протянул ей. Она сразу же спрятала баночку в карман платья. Видно было, что ей не хочется уходить. Она стояла и внимательно смотрела на ряды шкафчиков, занимавших всю стену.

–Что у вас там, в шкафчиках?

–Все, –ответил Томек. –Всё самое необходимое.

–И шляпные резинки?

–Разумеется.

Томек взобрался на лестницу и открыл верхний шкаф:

–Вот они.

–А игральные карты?

–Вот.

Она помолчала, а затем робкая улыбка тронула её губы. Все это её явно забавляло.

–А картинки с кенгуру?

Томек подумал немного, потом устремился к шкафу слева:

–Вот!

На этот раз тёмные глаза малышки засветились. Было так приятно видеть её счастливой, что у Томека заколотилось сердце.

–А песок из пустыни? И чтобы не остывший!

Томек снова взобрался на лестницу и достал из шкафа маленькую склянку с оранжевым песком. Он спустился, высыпал песок на свою особую тетрадь, чтобы девочка могла его потрогать. Она погладила его тыльной стороной ладони, потом провела по нему подушечками своих проворных пальцев:

–Совсем ещё теплый…

Она подошла вплотную к прилавку. Томек почувствовал её тепло и захотел положить руку не на песок, а на её золотистую ладонь. Она все поняла и продолжила:

–Такой же, как моя ладонь…

Свободной рукой она взяла руку Томека и положила на свою. Свет керосиновой лампы играл на её лице. Это продолжалось несколько секунд, потом легким движением она высвободила руку, осмотрелась и указала пальцем на один из трёх сотен маленьких шкафчиков:

–А в этом что у вас?

–Ничего особенного, катушки… –ответил Томек, ссыпая песок в склянку через воронку.

–А в этом?

–Зубы Богородицы… это такие очень редкие ракушки…

–А… –разочарованно произнесла девочка. –А в этом?

–Семена секвойи… Я могу вам подарить несколько штук, если хотите. Но не сажайте их куда попало, потому что секвойи могут вырасти очень большими…

Томек хотел сделать ей приятное. Но вышло наоборот. Она снова помрачнела и задумалась. Томек не решался прервать молчание. В открытую дверь заглянула кошка, попыталась войти, но Томек прогнал её, махнув рукой. Он не хотел, чтобы его беспокоили).

–Так у вас в лавке есть всё? Действительно всё? –спросила девочка, подняв на него глаза.

Томек смутился.

–Ну да… всё необходимое… –ответил он как можно скромнее.

–Тогда, может быть, –проговорила малышка хрупким и дрожащим, но в то же время, как показалось Томеку, полным надежды голосом, –у вас найдется вода из реки Кьяр?

Томек не имел никакого представления об этой воде, и реки такой он тоже не знал. Девочка всё поняла и сразу сникла:

–Это вода, дающая бессмертие, разве вы не знали?

Томек покачал головой: нет, он не знал.

–Она нужна мне… –сказала девочка.

Она постучала по фляжке, висевшей на ремне, и добавила:

–Я её найду и налью сюда…

Томек очень хотел, чтобы она сказала ему ещё что-нибудь, но она уже разворачивала платок, в котором лежало несколько монет.

–Сколько я вам должна за карамельки?

–Одно су… –прошептал Томек.

Девочка положила монету на прилавок, ещё раз окинула взглядом три сотни шкафчиков и в последний раз улыбнулась Томеку.

–До свидания.

Она вышла из лавки.

–До свидания… –пробормотал Томек.

Пламя керосиновой лампы становилось всё слабее. Он снова сел в кресло за прилавком. На раскрытой особой тетради лежала монетка незнакомки и несколько оранжевых песчинок.

Читатель, в пропущенных здесь главах говорится о том, как Томек узнает про реку Кьяр и отправляется искать её следом за девочкой.

Глава четвертая. Лес забвения

Когда Томек проснулся, то не сразу понял, что лежит не в своей постели. Но при виде листьев, падающих дождём вокруг него, он вспомнил всё: отъезд на заре, длинную деревенскую дорогу, одинокое дерево. Значит, он действительно уехал. Это был не сон.

Крохотная сине-жёлтая птичка, спрятавшись в листве, принялась щебетать рядом с ним, будто говорила: «Вставай, Томек! Вставай, Томек!», и он не смог удержаться от смеха. Он почувствовал себя таким же счастливым, как в то утро, когда покидал деревню, таким же свободным и лёгким. «Если это называют путешествием, –сказал он себе, –то я хочу три раза обойти вокруг света!»

Только Томек собрался выйти из своего укрытия, как до него донеслись странные звуки. Будто кто-то комкал бумагу или собирал в кучу хворост. Потом послышались сухие щелчки, словно кто-то ломал веточки. Томек замер и прислушался. В какой-то момент неизвестный начал резко дуть. Без сомнения, разжигал костёр. Томек пока остерегался выходить. А что, если этот человек окажется опасным? А если он нападёт? С другой стороны, придётся долго ждать, пока он уйдёт, потому что никто не разводит костёр, чтобы уйти, едва он разгорится. Томек погрузился в размышления, и тут послышался низкий голос, вроде бы женский. Женщина напевала:

Наш бе-е-едный ослик бо-о-олен –
Болят у него ножки…

Женщина, видимо, не знала продолжения, потому что пела только эти строчки. Послышался звон посуды –дзынь, блям –и потом звук льющейся воды. А фоном звучала всё та же песенка: «Наш бедный ослик болен…» «У нее, похоже, хорошее настроение», –подумал Томек. Ещё он подумал, что тот, кто поёт: «Наш бедный ослик болен –болят у него ножки», –не может быть очень злым, –и высунулся из своего укрытия.

И правда, это была женщина. Несомненно, женщина, хоть и очень странно одетая. Невысокого роста, пухленькая. Множество вещей, совершенно друг к другу не подходящих, было надето на ней слоями, как на капусте: снизу слой штопаных шерстяных кофт, слой юбок, слой свитеров… Простудиться ей точно не грозило. Наконец надо добавить, что на голове у неё был надет чепец, закрывавший уши, а на ногах –внушительного размера ботинки.

–Гляди-ка! Выманили мы его! Любишь кофе?

–Да. Здравствуйте, сударыня… –ответил Томек, который кофе никогда не пробовал.

Женщина расхохоталась, увидев, что он стесняется.

–Да ладно тебе меня сударыней звать! Можешь называть меня Мари, этого достаточно. И притащи себе камень, если хочешь сесть к огню.

Рыская вокруг дерева в поисках камня, Томек увидел пасущегося осла и повозку с устремлёнными в небо оглоблями.

–Это ваш осёл? –поинтересовался он, вернувшись к костру.

–Это Кадишон. Он очень умный. Упрямый, но очень умный. И храбрый. Верно, Кадишон?

Осел встрепенулся. Он удивленно наклонил голову, взглянул на хозяйку сквозь чёлку, свисавшую ему на глаза, и снова принялся за еду.

–Кривой на один глаз, –добавила толстуха. –Медведи…

–Медведи? –удивился Томек, садясь на плоский камень, который он притащил.

–Ну да, медведи. Лес ими кишит.

–Ясно… –сказал Томек и посмотрел на бесконечную, неподвижную и безмолвную чёрную полосу леса, о котором он уже успел позабыть.

–Неужели через него не пройти?

Женщина, отрезавшая ломоть от огромной буханки ржаного хлеба, резко остановилась:

–Ты хочешь пройти через лес?

Он сразу поправился:

–Если нельзя, тогда я обойду…

–Обойдёшь? –изумилась толстуха и принялась хохотать так задорно и заразительно, что Томек тоже засмеялся. Они смеялись до слёз. Томек повторял: «Я обойду» –и толстуха с каждым разом смеялась всё громче, как будто обойти лес было самым обычным делом: «Конечно, обойдёшь!»

Когда они немного успокоились, Мари сходила к повозке и принесла в корзинке масло, две банки варенья, клубничного и ежевичного, кусок овечьего сыра, молоко в бидончике и коробку сахара. В кастрюльке уже дымился кофе. Она наполнила кружку Томека и пододвинула к нему корзинку с едой. Они ели молча и с большим аппетитом. Потом Мари свернула папироску и закурила. Это очень удивило Томека, который никогда не видел, чтобы женщины так делали.

–Как тебя зовут-то? –спросила наконец Мари, выдыхая дым.

–Томек.

–Ну что ж, Томек, ты должен знать, что, для того чтобы обогнуть лес, чтобы его «обойти», –тут они снова залились смехом, –понадобится по меньшей мере два года.

–Два года! –повторил ошеломленный Томек.

–Да, этот лес –прадедушка всех лесов, он самый древний и самый большой. И уж точно самый длинный. Ты знаешь, как он называется?

–Нет.

–Он называется… Кадишон!

Томек уже было решил, что лес называется Кадишон, и ему показалось странным такое название для мрачного леса, но нет, Мари просто отвлеклась и обращалась к своему ослу.

–Кадишон! Хочешь кусочек сыра на десерт?

Осел помахал хвостом, что, несомненно, означало «да», и Мари поднялась, чтобы отнести ему лакомство.

–Он называется Лес Забвения. И знаешь, почему?

–Нет, –ответил Томек, осознавая, как многого он не знает.

–Он называется Лесом Забвения, потому что всех, кто туда заходит, сразу же забывают.

–Вы хотите сказать…

–Можешь обращаться ко мне на «ты», Томек, я ведь не английская королева.

–Ты хочешь сказать, что они не возвращаются и поэтому их забывают?

–Нет, наоборот. Я хочу сказать, что их забывают, как только они туда заходят. Будто бы их не существует и никогда не существовало. Лес поглощает их целиком, вместе с воспоминаниями о них. Они пропадают одновременно из виду и из памяти. Понимаешь?

–Не совсем…

–Ладно. Вот тебе пример. Твои родители сейчас, конечно, думают о тебе, хотят знать, где ты, что ты…

Томек перебил её:

–У меня нет родителей. Я сирота.

–Ну, тогда назови мне кого-нибудь, кто тебя очень хорошо знает и любит.

Томек, не колеблясь, ответил:

–Ишам. Он мой лучший друг.

–Прекрасно. Этот человек наверняка о тебе сейчас думает, хочет знать, как ты поживаешь, что делаешь, когда вернёшься, да?

–Да, конечно… –ответил Томек, и его сердце сжалось.

–Так вот, как только ты ступишь в пределы этого леса, твой Ашам…

–Ишам, –поправил её Томек.

–…Ишам о тебе даже и не вспомнит. Для него с этого момента ты перестанешь существовать. Если его спросят, нет ли новостей от Томека (это невозможно, потому что никто не может интересоваться человеком, которого больше не существует, но допустим, что это возможно), и вот его спрашивают, нет ли новостей от Томека, а он отвечает: «От кого?» И это продлится столько, сколько ты будешь находиться в лесу. И напротив, как только ты оттуда выйдешь –если, конечно, выйдешь, –всё будет как прежде, и твой друг Ишам спросит себя: «Ну, и что же этот разбойник Томек сейчас вытворяет?»

–А… если я оттуда не выйду? –тихо спросил Томек.

–Если ты оттуда не выйдешь, то будешь забыт навечно. Твое имя ни для кого не будет ничего значить. Будто тебя никогда не было.

Томек даже не мог вообразить, что бывают такие ужасные вещи. Он молча доел бутерброд с маслом и допил кофе, пока Мари докуривала папироску, и вдруг ему в голову пришла безумная идея:

–В таком случае, Мари, если ты прямо сейчас войдёшь в лес на несколько метров, ты перестанешь существовать для меня?

–Именно так, Томек. Тебе любопытно попробовать?

Слово «любопытно» не очень подходило. Томеку было страшновато, но он всё же согласился, и оба принялись убирать остатки завтрака и тушить костёр.

Потом Мари впрягла Кадишона в повозку, как настоящую лошадку. Они запрыгнули внутрь, и она крикнула:

–Но, Кадишон!

Осёл засеменил в сторону леса, и через несколько минут они уже были там. Томек снова спросил себя, правда ли он хочет попробовать, но Мари уже высаживала его из телеги.

–Ну вот, я с Кадишоном на несколько метров заеду в лес, пробуду там три минуты, потом вернусь. Надеюсь, у тебя не возникнет мысли последовать за мной, потому что тогда мы будем долго искать друг друга. Или вообще не найдём! Сколько тебе лет, Томек?

–Тринадцать.

–Замечательно. Ни один ребенок тринадцати лет не осмелится зайти в этот лес один. До встречи, Томек! Но, Кадишон!

Осёл потянул за собой повозку, Мари последний раз попрощалась и исчезла среди чёрных стволов леса Забвения.

Томек отошёл на десяток шагов, чтобы получше разглядеть внушительную стену из деревьев, возвышавшуюся перед ним. Это были ели разных видов, тёмные и очень тесно растущие, высотой по меньшей мере восемьдесят метров. Из леса веяло свежестью. «Там, должно быть, темно», –заволновался Томек. Было бы разумнее обогнуть его, обойти. От этой мысли ему снова стало смешно, хотя ничего смешного тут не было. Совсем не весело потерять несколько дней или даже недель. Был бы у него спутник, всё, наверное, пошло бы иначе. Вдвоём веселее, можно вместе посмеяться, помочь друг другу, подбодрить. С момента отъезда он никого не встретил. И в последний раз он спал один под тем деревом, завернувшись в одеяло. Одеяло! Он забыл своё одеяло!

Он побежал со всех ног к дереву и прыгнул под ветви. Уф! Оно лежало на месте. Томек пообещал себе впредь быть внимательнее. Искатель приключений не должен терять свои вещи, тем более когда их мало. Выйдя из укрытия, он увидел рядом с деревом кострище. Он готов был поклясться, что накануне там ничего не было. И никто не приходил. Странно.

Он свернул одеяло, перекинул его через плечо и направился в сторону леса, уже не казавшегося таким огромным. Если двинуться в путь прямо сейчас и идти бодрым шагом, то можно выйти из него до полудня, самое позднее, к вечеру. А для непредвиденных встреч у него в кармане есть охотничий нож.

У самой кромки леса он вспомнил, что забыл позавтракать. Но с удивлением обнаружил, что не голоден и даже вполне сыт. «Вперёд!» –сказал он себе и уверенно шагнул к лесу.

Только он собрался войти в чащу, как совсем рядом услышал хруст веток. Животное? Человек? Шум приближался. Томек отбежал и спрятался в высокой траве, чтобы посмотреть, кто появится из леса. Сначала он увидел два ослиных уха, потом голову, потом осла целиком и наконец –повозку, которую тащил осёл, а в ней –толстую улыбающуюся женщину. Убедившись, что опасность миновала, он поднялся.

–Ну что, Томек! К тебе вернулась память? –радостно крикнула Мари.

Томек подошел поближе. Мари спустилась с повозки и раскрыла объятия. Томек не решился к ней броситься, потому что они недостаточно хорошо знали друг друга. Он просто пожал ей руку. Так они стали друзьями.

А что было дальше с героями, как думаешь, читатель? Не представляешь? Тогда найди книгу и прочти её целиком! Советую!

Твой Кукумбер

Игрушечное

В стране твоей игрушечной
Команды к бою ждут.
Враги на выстрел пушечный
К тебе не подойдут.

Похожие как братики,
Отвагою полны,
Построены солдатики
Игрушечной войны.

И закипела быстрая
Игрушек круговерть -
Игрушечные выстрелы,
Игрушечная смерть...

Живым он был вчера ещё,
Стреляя и рубя.
Он умер за товарища,
Он умер за тебя...

Свечу на подоконнике
Поставить поспеши
За вечный упокой его
Игрушечной души...

Дворняжка

Несёшься вихрем по двору
И разгоняешь галок в клочья!
Давай тебя я подберу?
Не хочешь, шустрый мой, не хочешь…

Так почему средь бела дня,
Узнав меня, ты весь танцуешь?
Ты чуешь, как тоскую я?
Не чуешь, милый мой, не чуешь…

Ты знаешь – ждёт тебя обед,
И только о еде хлопочешь.
А хочешь, имя дам тебе?
Не хочешь, глупый мой, не хочешь…

Как ветер ты бежишь к реке,
Весь мир – игра, и ты всех любишь.
Не будешь ты на поводке,
Не будешь, умный мой, не будешь…

– Ну и уро-о-одина! – протянула Танька, заглянув мне через плечо, – Лицо как у лошади!

Я обиделась и прижала фотографию к груди:

– Ничего и не уродина! Сама ты…

– Гляделки – во!

Танька выпучила свои и без того круглые глаза.

– Носище – во!

Она прижала палец к носу, расплющив его по щекам.

– Пасть вот такая!

Танька засунула пальцы в рот и растянула его до самых ушей.

– Волосы…

– Ты! Ты!!! – закричала я, не в силах выносить Танькиных издевательств. – Она не уродина! Она… она…

– Красавица! – подсказала Танька и злорадно ухмыльнулась. – Ну-ка, дай мне полюбоваться.

Танька цапнула фотографию за угол и потянула к себе. Я не отпускала.

– Ну, дай, дай! – требовала Танька и тянула фотографию.

Я держала крепко. Двумя руками.

Танька тянула.

Я держала.

Хр-р-рясь! Фотография разорвалась с противным громким треском.

– Ты-ы-ы! – захлебнулась я жгучим негодованием.

Дзы-ы-ы-ы-ынь!!! – прокатился по коридорам звонок на урок.

Танька хихикнула, бросила обрывок мне под ноги и ускакала прочь, вскидывая кверху коленки и небрежно размахивая портфелем…

Дома я тщательно разгладила куски фотографии. Приладила их друг к другу. Склеила с обратной стороны. Подула. Ещё раз разгладила. Отодвинула в сторону и посмотрела издалека.

С чёрно-белой фотографии глядела девочка. Глядела не на меня, а куда-то вдаль. Огромные глаза её были задумчивы. Нос чуть приплюснут. На вытянутом лице застыла неподвижная широкая улыбка.

Одета девочка в белое кружевное платье. На плечах – тёмные густые кудри. В руках – маленькая книжечка. Рядом, на круглом столике, картинка с изображением Бога и белые лилии в вазе.

Я всматривалась в её черты. Таяла от нежности и любви к девочке на фотографии, похожей на спустившегося с неба ангела.

– Агнешка, – прошептала я и погладила девочку по волосам. Что за удивительное имя! Его можно петь: Аг-неш-ка…

…В прошлой четверти Елена Павловна принесла в наш класс пачку разноцветных конвертов с иностранными марками.

– Вот, – Елена Павловна торжественно хлопнула пачкой об учительский стол. – Это ваши зарубежные друзья. По переписке.

Мы обрадовались и принялись греметь стульями. Но Елена Павловна сразу нас успокоила. Она сказала, что зарубежные друзья будут не у всех, а только у отличников и победителей районной олимпиады по математике. Я была отличницей, и мне досталась Агнешка. Неземная, восхитительная Агнешка. Прекрасная, как принцесса из сказки.

Жила Агнешка в Варшаве.

Варшава была в Польше.

Я разворачивала карту мира и искала Польшу. Польша оказалась похожа на корявую оладью, распластавшуюся на сковородке-Европе. Такие корявые оладьи по воскресеньям печёт моя бабушка.

Я брала линейку и мерила расстояние. От Москвы до Варшавы выходило четыре с половиной сантиметра. Совсем близко. А как будто на другой планете.

Мне казалось, что Польша – совершенно особенная, ни на что не похожая страна. Потому что там есть город Краков, который чуть не взорвали во время войны фашисты, Барбара Брыльска из «Иронии судьбы» и, самое главное, Агнешка.

Агнешка присылала мне удивительные, необыкновенные письма. Она писала по-русски, старательным круглым почерком. Про свою сестру Малгосю. Про брата Янека. Про папу, который играет на скрипке полонез Огинского. Про маму, которая готовит на обед бигос. Про то, как по воскресеньям они всей семьёй ходят в костёл.

В свои письма Агнешка обычно вкладывала маленькие засушенные цветочки. Или этикетки от духов. Или конфетные фантики.

Я засовывала в конверт нос и втягивала в себя головокружительные запахи: увядших цветов, съеденного шоколада, чего-то неописуемого, заграничного. И у меня действительно начинала кружиться голова. То ли от этих запахов. То ли от любви к Агнешке…

– Врёт она всё! – говорила Танька, когда я, захлёбываясь от восторга, пересказывала ей Агнешкины письма.

– Что врёт? – не понимала я и обижалась на Таньку.

– Всё врёт! – обрубала она разговор и скакала прочь, вскидывая кверху острые коленки…

…Почему-то Танька сразу невзлюбила Агнешку. Она высмеивала её почерк, её письма, её засушенные цветы.

– Ты ей тоже что-нибудь пошли, – говорила она, с деланным интересом рассматривая Агнешкины сувениры.

– Что? – я наивно ожидала, что Танька даст мне дельный совет.

– Ну…, – Танька притворно морщила лоб, – допустим, прошлогодний автобусный билет. Или шкурку от колбасы. Или… хочешь, я принесу тебе Рыжика? Ты ей пошлёшь. Она обрадуется.

– Какого Рыжика? – не понимала я.

– Ну, как же? – хлопала себя по бокам Танька, – Рыжик! Усатый такой! У нас на кухне живёт, за помойным ведром.

– Ну тебя! – обижалась я на Таньку.

А она веселилась, и подскакивала, и вспарывала коленками воздух.

Ещё Танька любила меня пугать.

– Я где-то чита-а-ала…, – у Таньки была такая привычка – тянуть слова, когда она хотела кого-нибудь позлить, – …чита-а-ала, что в Польше взбесились все коровы.

– И что? – замирала я от нехорошего предчувствия.

– Как что-о-о? – тянула Танька, – Люди едят их мясо и сами становятся бешеные. И твоя Агнешка скоро сбе-е-есится.

– Неправда! – я топала ногой, и к глазам моим поднимались горячие слёзы, – Неправда!!!

– Пра-а-авда, – убеждала меня Танька, – сбесится обяза-а-ательно. А ещё…

Мне хотелось заткнуть уши, и убежать, и больше ничего не слышать. Но почему-то я продолжала стоять. И не убегала. И слушала.

– Ещё я видела по телевизору, – продолжала Танька, – что к Земле летит комета. Или метеорит. Огро-о-омный…

Сердце моё колотилось от ужаса, и мне приходилось держать его руками, чтобы оно не выскочило из груди.

– Учёные высчитали, что он упадёт на Польшу, – Танька закатывала глаза, что-то прикидывая в уме. – Точно! На Агнешкин дом.

– Глупости это всё! – успокаивала меня мама, когда я, рыдая, прибегала домой. – Нашла, кого слушать! Она просто ревнует.

Я не понимала, что значит «ревнует», и какое отношение это слово имеет ко мне, к Агнешке и к Таньке. Я продолжала рассказывать Таньке про Агнешку. Танька высмеивала её письма. Я рассказывала. Танька высмеивала. Моё сердце разрывалось на части. С одной стороны была Агнешка. С другой – Танька. Я любила Агнешку и дружила с Танькой. Танька дружила со мной и терпеть не могла Агнешку.

А теперь ещё эта фотография…

– Тебе письмо, – заглянула в мою комнату мама, крутя в руках конверт. – Странное какое-то.

На письме не было ни марки, ни обратного адреса. Только мои фамилия и имя, написанные почему-то с маленькой буквы.

Я раскрыла конверт. Из него выпала фотография.

На фотографии была Танька.

Она смотрела на меня в упор и щурилась от солнца. Ветер трепал её лохматые волосы и короткий сарафан. Вокруг Таньки были цветы: она стояла посреди клумбы, уперев руки в бока. А кто-то невидимый поливал сбоку клумбу, а заодно и Таньку, из шланга. И она хохотала. И щурила глаза. И смотрела на меня в упор.

Я перевернула фотографию.

На обратной стороне кривым Танькиным почерком было накарябано: «Я ТО ЖЕ ХЧУ БЫТЬ ТВАЕЙ ПДРУГОЙ ПО ПЕРИПИСКЕ».

Мне стало ужасно смешно. И так легко, будто я долго несла неподъёмную тяжесть, и вдруг с меня её сняли.

Эх, Танька, Танька! Ну, когда же она, наконец, выучит русский язык?

Известно, радость да печаль друг за дружкой ходят. А только c того дня, как лесина срубленная вывернулась, да вдарила комлем в грудь Даниле, надолго в доме беда угнездилась. Тень от мужика осталась – кашель грудь рвал, силы лишал. Всё легло на Марью да Тараску, хоть помощник-то из Тараса… мужичку осьмой годок тока.

Мечтал Тарас об чуде, что изгонит из батьки чёрную хворь: вдруг бы чудо-лекарь какой объявился… Но зимой бате вовсе худо стало.

И тут снится Тараске сон: на подворье мальчонка объявился – чёрный, как воронёнок, вертлявый. Говорит: «Батька выздоровит, коль тайну узнаешь», и скок за ворота.

Подхватился Тарас ото сна. В избе тишина сонная, а за стеной как пастух бичом щёлкнул, – от стужи деревья лопались, лютовал январь.

«А пацан-то босой! – вскинулся Тарас. И опомнился: – Сон ведь! Фу ты!»

Утром малец так перед глазами и встал: кудлатый, глаза-угольки сверкают хитро. А как пошёл Тарас на двор Жучку кормить, наклонился к миске – следок ноги босой в снегу. Аж жаром опалило. Потом пригляделся – Жучкины следы… помнилось…

С той ночи Тарасу покою не стало. «Зачем сон такой? А ну как есть тайна про батину хворобу? Где искать? Малец за околицу побёг – дак там лес…»

Задумчив стал Тарас. И в одно утро решился: «Может, пострел дорогу казал, когда к лесу побёг. Может, у опушки цыгане встали – они много чего знают».

Накинул тулупчик, краюшку хлеба в карман, шапку в охапку…

– Тарасик, не поевши-то! – догнал его мамкин оклик.

– Я скоро!

Мороз щёки живо разрумянил. Воздух мерцал морозной пылью. На лес зима-чаровница сон напустила, настлала перин из пуха снежного. Тишина, безлюдье.

На дороге, санями накатанной, нету свежего следа, не проезжал никто нонче. И тут прям ошпарило – бежит в лес цепочка следов от босых ног. Моргнул Тарас – нету ничего. Только ему не легше. Нечистый играет? Или подсказку кто даёт? Пошёл Тарас, куда дорога влекла.

А лес-то не спит. Там стайка снегирей на осинку опустилась, превратила в яблоню. Лиса метнулась огненным сполохом. Берёзка в инее как невеста нарядна, тиха, скромна, руки уронила…

И ещё вроде видит Тарас: мелькает сбоку непонятно что, но как ни проворен Тарас, не успевает увидеть.

За теми затеями не приметил, как вместо дороги на тропке звериной оказался. Куда занесло? Следки-то неужто попусту привиделись? Нет, ещё чуток пройти… И всё бы ладно, да мороз то за нос щипнёт, то щёки прихватит – успевай, оттирай! О! Опять мелькнуло! Тарас осерчал: «Кто пряталки затеял?! Выходи!» Ровно хихикнул кто, и с дерева на Тараса снег обрушился! Пока отряхивался, глядь, тётка стоит. Маленькая, сухонькая, голова шалешкой ветхой закутана. Тарас обрадовался:

– Тетинька!

– Увидал! Цельный день кр?гом кружу!

– Зачем?.. – не понял Тарас.

– Так познакомиться дюже охота! Сказывай, как звать?

– Тарасом…

– Поверил! Поверил! – тетка захлопала в ладошки, запрыгала, закрутилась, хихикнула: – Да я всех знаю!

– Живете тут, тетинька?

– Живу! Только в гости не проситься! Чур! Чур! Не удержусь, заморочу, сам и будешь виноват!

– А звать-то вас как?

– А так и звать – Лярва, – опять хихикнула она.

– Не-е, – опешил Тарас, – так не зовут… так ругаются…

– Ой, ругаюца-а! – закручинилась тетка. – Еще как ругаюца-а!.. Все им Лярва виновата! А я хорошая! Я весёлая! Я плясунья – ох! ух! Видишь? – Она вдруг, руки в боки, встала перед Тарасом: – Ты меня когда угощать будешь?

– А… у меня нет ничего…

– А хлебушек-то?

– Забыл! – Тарас вытянул из кармана краюху.

– Ух, как я люблю хлебушек! М-м-м… благодать… не надышишься! Шишок ваш дразнится: «У нашей Марьи хлеб на особицу! Духмяный, во рту тает!»

– Шишок?

– Шишка не знаешь? – уставилась тетка. – Домовой ваш! А у меня душа изболелась – ну как Анчутка наперёд меня выманит хлебушек-то.

– Кто-кто?

– Анчутка! Чертёнок то ись! Ну, дорогу-то тебе сюда кто казал?

Лярва вдруг подскочила, уставилась куда-то в лес:

– О-ой, про дела забыла! Пошла я! – она заскакала по снегу.

– Постой уж! – услышал Тарас оклик и увидел, как из-за ели вышел большущий кот.

Лярва остановилась, приплясывая на месте.

– Котинька Баюнчик, мне вот как сильно идти надо!

– Не удержалась! – заворчал кот. – Заморочила мальца! У него дело важное, а тебе всё баловство!

– Не морочила я! Мы поговорили чуток!

Тарас вдруг понял, что опускается ночь. И когда выкрались синие тени из-под елей, из чащобы, заполонили лес?

– Мне домой надо! – испугался он.

– Вишь чего наделала, худо бестолковое?! – прошипел Кот. – Поди прочь!

– Мне бы домой, – взмолился Тарас. – Не хочу я, чтоб мамка и батя пуще горевали!

– А зачем пришёл, помнишь? – мурлыкнул Кот.

– Я завтра вернусь…

– Завтра на эту дорогу не попадёшь. Ноне какая ночь?

– Рождество…

– Заветное исполняется. Но коль хошь – сей миг дома будешь.

– Не хочу…

– Правильно, – мурлыкнул Баюн. – Давай-ка спать.

– Да как же спать?! Нельзя мне…

– Ночь покой любит. Ты мне верь. Рождество нынче. Ты уснёшь, а желание твое неусыпно. – И Баюн скользнул в мохнатые лапы ели.

Под ногами пружинила хвоя, ветер шумел в вершинах, а в еловый шатер пробраться не мог, застревал в мохнатых лапах. Тарас лежал на хвое, рядом Баюн мурлыкал долгую песнь, и сладкая дрёма дышала в глаза, и плыли пред ними странные картины: города бело-башенные, и нездешние дебри-леса, и люди в нарядах предивных…

Прижался Тарас к Коту, разрумянился во сне.

Проснулся один. Огорчённый, продрался скрозь колючий заслон мохнатых лап, – а вот он, Баюн! Да не один, а стоит рядом с чужим мужиком. Тут незнакомец обернулся, глянул на Тараса глазами голубыми, как весеннее небо.

– Здрав будь, Тарас Данилыч!

– И вам дай Бог, дяденька.

– Что, Тарас Данилыч, искал меня?

Тарас и не знает, чего сказать. Как бы он искал, коль ни сном, ни духом про незнакомца?

– Я хозяин здешний – дядька Лесовик.

– Леший! – охнул Тарас.

– Рад я, Тарас Данилыч, что не побоялся ты ни мороза трескучего, ни одиночества. Назад не повернул. Ночевать остался. За то награжу.

– Тайной?!

– Ты её не узнал? А мы? Нас много, полон лес, но открываемся немногим.

– А тятенька?..

– Я и открылся, сказать чтоб – хворь его оттого, что шибко осерчал я. З?чал он рубить дерево, под которым я сладко дремал. И через обиду мою приклеилась к нему хвороба накрепко. Ты вот что, ступай домой, да отцу тихонько скажи: простил тебя Лесовик, и ты его прости. Прощение великую силу имеет. Всё ли понял, Тарас Данилыч?

– Спаси тебя Бог, дяденька!

– С Рождеством, Тарас Данилыч…

И голос Лесовика уж издаля идёт, всё тише… И видит Тарас, что стоит в сенях, и мамка зовёт:

– Тарасик, да поешь ты сперва, непоседа!

«Второй раз вчерашний день!» – догадался Тарас, даже не удивившись.

Тятенька не вставал ещё. Тарас момент улучил, шепнул:

– Лесовик сказать велел – простил он тебя. И ты его прости.

Батя не отозвался – придремал, видать. Но чуток погодя вдруг повернулся, сел:

– Ох, и голоден я нынче!

Подхватился Тарас, чтоб плечо бате подставить, помочь. Но сегодня в том надобности не было. Батя и худ, и слаб, а глаза блестят, руки тверды.

Много лет прошло, а то Рождество – с радостью, смехом счастливым, было неповторимо, и никогда рождественский ужин не был Тарасу так вкусен, как скудное угощение, стоявшее на столе в тот вечер.

Однажды в январе, когда я учился в первом классе, объявили, что к нам в Электросталь приезжает московский цирк. Мало того, вместе с цирком будет выступать Эдита Пьеха.

Вся школа только об этом и говорила. Из каждого угла доносилось: «Пьеха… Пьеха…».

Мы с сестрой ходили к дворцу спорта «Кристалл» и смотрели большую афишу. Там крупными буквами было написано: «ЭДИТА ПЬЕХА И МОСКОВСКИЙ ЦИРК НА ЛЕНИНСКИХ ГОРАХ». В общем, нам было всё равно, кто будет выступать – София Ротару, Понаровская или Эдита Пьеха, но мы были счастливы, оттого что, наконец, и в наш город приезжает знаменитый человек. Один мальчик из моего класса ездил с родителями в Ленинград и там сфотографировался рядом с памятником Петру I. Я жалел, что у меня нет фотоаппарата, а то снялся бы сейчас возле афиши, и у меня было бы, чем хвастаться.

А за неделю до выступления мама пришла с работы и сказала, что им на заводе на всю бригаду пообещали достать билеты. С этой новостью для меня кончилась спокойная жизнь. В школе я подходил к кому-нибудь из ребят и задавал вопрос:

– Ты в «Кристалл»-то идёшь?

– А ты? – спрашивали ребята.

– Конечно! – отвечал я. – Как же можно не ходить?

Сидя в классе, я вдруг ни с того ни с сего начинал улыбаться, предвкушая, как своими глазами увижу настоящую певицу, которую показывают по телевизору. Как буду сидеть во дворце спорта среди огней и нарядных людей и смеяться над клоунами. Дома я порой так живо представлял эту картинку, что заранее начинал хохотать. А сестра, как всегда изображая взрослую, возмущалась:

– Тебе кроме цирка ничего не интересно!

– А тебе как будто цирк не нравится?

– Мне что, семь лет, что ли? – говорила сестра. – Я лично на Эдиту Пьеху иду.

Вечером мама пришла расстроенная и за ужином сказала бабушке:

– Сволочи! Все билеты начальству раздали! Мастерам да инженерам! Просила, просила, – дайте хоть детям! Только плечами пожимают.

– А то у них своих детей нет, – ответила бабушка.

Я даже не плакал. Стоял за печкой, царапал пальцем побелку и представлял мамино начальство в чёрных халатах и их счастливых детей.

Неделя тянулась долго. Погода стояла пасмурная и сырая. Наверное, никогда у меня ещё не было таких грустных недель. Но воскресенье выдалось солнечным и морозным. Утром после завтрака мама раскрыла кошелёк и сказала:

– Раз уж на Пьеху не попали, нате вот по рублю. Хоть в кино сходите.

Сестра сразу схватила местную газету и стала читать, в каком кинотеатре какой фильм идёт:

– «Современник» – «Соль земли», «Строитель» – «Рам и Шиам», «Горький» – «Свистать всех наверх», «Октябрь» – «Золото Маккены»…

В этот миг я так сильно взвизгнул, что сестра отскочила в сторону, а из соседней комнаты прибежала бабушка:

– Ты что, дурак?!

Я сам не ожидал, что у меня так громко получится, но на такой визг была причина. Фильм «Золото Маккены» кроме меня посмотрели все наши ребята. На перемене они пересказывали друг другу, как Маккена через пещеру заезжал в каньон, помнил наизусть карту и сражался с индейцами. А я с восхищением слушал их и считал себя неполноценным. И вот сегодня в шестнадцать ноль ноль я сам смогу увидеть все приключения Маккены.

Но одного меня в кино ещё не пускали, а сестра, больше из вредности, сказала, что она на «Маккену» не хочет.

– Я лично иду на «Рам и Шиам», он индийский.

Я уже было собрался разреветься, но сестра добавила:

– Только я с Витькой не пойду! Он всё время под сиденьями ползает и девочек пугает!

А я только один раз ползал под сиденьями. Мне одна девочка понравилась, и я весь фильм её развлекал.

Мама спорить не стала:

– Ладно, иди один, но чтоб после кино сразу домой!

Я немедленно оделся и отправился на улицу.

– Ты куда? – спросила мама.

– В кино.

– Да ты что? Ещё двенадцати нет, а кино в четыре!

– А вдруг все билеты раскупят?

– Сиди уж, кому нужен твой Маккена!

– Раскупят! – спорил я. – Это такое кино… на него всегда билеты раскупают!

Мама махнула рукой:

– Иди.

В дом культуры «Октябрь» я шёл уверенно и быстро – боялся опоздать. Я сжимал в кулаке рубль, иногда останавливался, оглядывался, и если вокруг никого не было, проверял, на месте он или нет.

До окошка кассы я ещё не доставал. Кассирша видела только мою руку с рублём и слышала голос:

– Один билет на «Золото Маккены».

Получив билет, я успокоился, но уходить из дома культуры не решился – мало ли что. Я сидел на корточках возле кассы и ждал. Из фойе вышла бабушка-вахтёрша в душегрейке и пуховом платке. Вероятно, она бегала в магазин, потому что скоро вернулась.

– Ты чего тут сидишь? – спросила бабушка.

– Я в кино пришёл.

– Так кино через три часа.

– Ну и что, – ответил я и испугался, что бабушка меня выгонит. Но она ушла. Билет я в руке не мял, я несколько раз вынимал его из кармана и рассматривал.

Из фойе снова вышла бабушка-вахтёрша и спросила:

– Сидишь?

Я кивнул.

– Иди уж ладно в клуб, а то замёрзнешь тут.

Бабушка оказалась очень доброй. Она усадила меня за свой стол с большой настольной лампой и налила чая из электрического чайника:

– Ты не Ленкин внук? Нет?

– Нет, – ответил я.

– Где живёшь?

– Улица Вторая Поселковая, дом тринадцать, квартира десять.

– А говоришь, не Ленкин! Как бабушку зовут?

– Елена Дмитриевна.

– Ну, вот… – смеялась вахтёрша. – Отец-то алименты платит?

– Платит. Сорок рублей.

– Ну, слава Богу, – вздохнула бабушка и шепотом спросила: – А дядя Витя к вам часто ходит?

Мне было скучно отвечать на многочисленные вопросы. Но пришлось отдуваться. Вскоре бабушке самой надоело меня расспрашивать, и она сказала:

– Ну, иди, погуляй по клубу.

Когда стали пускать в зрительный зал, я уже успел обследовать весь дом культуры. Успел прогулять в буфете все оставшиеся деньги. Правда, один коржик спрятал в карман, чтобы съесть во время кино.

Раньше, до школы, я садился исключительно в первый ряд. А в этот раз изменил своему правилу. «Люди посмотрят и скажут: – О! На первом ряду сидит, как ребёнок!» – подумал я и уселся во второй ряд. Народа было немного, все тянулись очень медленно, и кино долго не начинали. Я уже успел покусать края коржика.

Наконец, погасили свет, и всё, что рассказывали ребята в школе, теперь раскрылось для меня на огромном цветном экране. Гриф-стервятник кружил над жаркой безлюдной пустыней, над каньонами и одиноким всадником в ковбойской шляпе.

– Маккена! – прошептал я.

Каждый раз, посмотрев какой-нибудь новый фильм, я считал, что он самый лучший из всего, что я видел. И сейчас, наблюдая за героями, я решил, что ничего прекраснее ещё никогда не смотрел. Фильм промчался в один миг. Я сидел не шелохнувшись, только иногда, если была сцена погони или сражения, перебирал валенками под креслом.

Из кинотеатра на вечерние, заснеженные улицы вышел уже не Витя Заяц. На улицы вышел настоящий, неустрашимый ковбой Маккена.

Я шёл по бульвару и, прищуриваясь, вглядывался в тёмные кусты, не таится ли там опасность. В эти минуты я чувствовал в себе огромную силу и отвагу. Невзирая на мороз и мамины запреты, я нарочно не стал застёгивать верхнюю пуговицу пальто и не надел варежки. Они болтались на резинках. Никакие пьяные дядьки, никакие хулиганы мне были не страшны. Наоборот, я бы даже очень обрадовался, если бы на меня напали какие-нибудь мальчишки. Но вокруг никого не было, иногда только прогуливались одинокие прохожие.

На бульваре дома стояли красивые: кирпичные, пятиэтажные с множеством балконов. «Не то что у нас на Поселковой! – думал я. – Наверное, здесь живут счастливые люди». Домой я не торопился. Не надевая варежек и не застегиваясь, по привычке стал рассматривать вечерние окна. Люстры на потолках, красивые шторы, цветы на подоконниках – всё казалось радостным и праздничным. «Не то что у нас». В одной квартире на стене я увидел картину. Я остановился и долго разглядывал пейзаж с рекой и церковью. «А у нас дома на стене только маленький календарь висит да бабушкины иконы». Я так досадовал на то, что мы живём не культурно, что даже на время забыл о Маккене.

Мысль о картине волновала меня очень долго. Потом, к середине весны, я скопил денег и купил в книжном магазине небольшую репродукцию в рамке. Я хотел большую, она называлась «Незнакомка», но денег хватило только на маленькую: художник Джогин «Закат солнца». По вечерней дороге, среди густых зарослей кустов и высоких тополей шла то ли девочка, то ли бабушка. Я для себя решил, что это девочка. Картину прибили на стену в большой комнате. Делая уроки, я постоянно на неё оглядывался, даже спиной её чувствовал. Мне казалось, что девочка с картины тоже на меня смотрит.

Вскоре, вспомнив про бесстрашного ковбоя, я продолжил свой путь. Но тут же снова забыл о Маккене, поскольку дорога шла мимо дворца спорта «Кристалл». Обычно пустая площадь была уставлена автобусами и машинами, а из дворца спорта доносились звуки музыки. Многие ребята пытались добраться до огромных окон в надежде хоть что-нибудь увидеть. Но окна были плотно занавешены. По длинным занавескам постоянно проносились лучи прожектора красные, синие, жёлтые…

На смену мыслям о ковбое пришли другие. Я вдруг представил, как сейчас из дворца спорта выйдет Эдита Пьеха. Она спустится по большой центральной лестнице, возьмёт меня на руки и скажет:

– Какой чудесный мальчик!

А все ребята вокруг замрут и будут с восхищением на нас смотреть. Потом соберутся и взрослые, вся площадь заполнится народом. А в центре будем стоять мы – я и Эдита Пьеха. Уже подходя к своей захолустной, полудеревенской улице, я представлял платье, которое будет на Эдите Пьехе: салатовое, с перламутровыми объёмными цветами и мелкими, кружевными оборочками. На шее обязательно большой изумруд, а в волосах серебряная диадема.

Сестра была уже дома.

– Зря на «Рама и Шиама» не пошёл, – сказала она. – Я лично всё кино проплакала.

В другой раз я бы стал спорить, но этот вечер принёс столько счастливых впечатлений, что я не счел нужным ей отвечать. Просидел допоздна у окошка, пока бабушка не загнала меня в постель.

Я не помню, что мне тогда снилось: погони, перестрелки с индейцами, или Эдита Пьеха в лучах прожектора на арене…

Теперь, вспоминая этот день, я думаю не о нашей жизни на Поселковой улице, среди сараев и заборов, а ясно представляю площадь у «Кристалла» в цирковых огнях, толпу счастливых людей и себя, отважного ковбоя, на руках у Эдиты Пьехи.

Как только ни называют людей: и разумные они (хомо сапиенс), и производящие, и играющие, и общающиеся… Я тоже этим изобретательством заразился и хочу внести свой вклад в эту классификацию. Предлагаю ввести в обиход новый вид: человек собирающий или коллекционирующий, как больше понравится.

Хорошо ещё, если бы собирателями монет и марок дело всё и ограничивалось. Так нет же, ведь всякую, честное слово, ерунду люди собирают. Всякие баночки-скляночки, паровозы и автомобили, корабельные рынды и бачки унитазов, вазы ночные и телефонные карточки… Ведь вплоть до упаковок для бритвенных лезвий этот ужас распространяется.

При этом собиратели чаще всего сильно ограничены в средствах. Оттого и идут на всякие ухищрения и даже бессовестности, чтобы пополнить вожделенную коллекцию. И никакие методы при этом зазорными не считаются.

Лиза тоже из породы коллекционеров. И, как у всякого уважающего себя собирателя, были у неё свои тайные способы, свои маленькие секреты, без каких настоящую коллекцию собрать никому никогда не удастся.

Да, я забыл вам сказать, что Лиза говорит очень плохо, а читать и писать совсем не умеет. Зато умеет расписываться. Закорючку такую ставит – куда там министру! А живёт Лизавета на полном государственном обеспечении и из-за этого в возможностях ограничена намного жёстче любого из своих сотоварищей по собирательству. Но страсть – это страсть, и ни с какими преградами и ограничениями она считаться не хочет, да и не должна.

Лиза собирает очки. Понимаете, не оправы, а очки – это важно, потому что основное удовольствие состоит в том, чтобы примерить очередную добычу и увидеть, как мир в очках этих выглядит. Мне кажется, что Лиза не очки даже, а всевозможные изображения мира коллекционирует, ну и, конечно, свои изображения в зеркале, потому что ужасно хохочет, до изнеможения просто, когда в зеркало смотрит, попеременно снимая и надевая очередную обнову.

Вот теперь пришло время рассказать, как коллекция Лизина пополнялась. Этого долго никто не понимал. Просто Лиза являлась с очередной прогулки вся сияющая, раскрасневшаяся, возбуждённая… И все тогда знали – в коллекции пополнение. Но однажды за Лизой вслед явилась прекрасно одетая дама, растроенная, в слезах, и кричала как сумасшедшая, что у неё только что, наглость какая, отобрали очки, которые стоят…

В общем, так это происходило. Увидев очки, каких у неё ещё не было, Лиза с милой улыбкой подходила к несчастной жертве, всем своим видом показывая ей своё величайшее расположение и восхищение, пыталась обнять несчастную и даже поцеловать… Таким образом усыплялось внимание, появлялась возможность подобраться к очкам вплотную. Затем очки неожиданно с жертвы сдергивались и, эффект неожиданности увеличивал преимущество, – Лиза сломя голову убегала.

С тех пор, как тайное стало явным, Лиза гуляет только под неусыпным надзором, а из уважения к её страсти, чьи-нибудь старые очки ей иногда отдают. Но иногда – это немыслимо просто – ей всё равно удается пополнить свою коллекцию старым надёжным способом.

Перевод с нидерландского Ольги Гришиной

* * *

— Что касается меня, — сказала Муравью как-то раз Улитка, — то я намереваюсь тренироваться как я не знаю что, и научусь бегать не хуже тебя.

— Однако… — хмыкнул Муравей, покосившись на неё. — Что ж, я бы на твоём месте с этим не тянул.

— Ясно, — отозвалась Улитка. Она удалилась в кусты, разметила дорожку и принялась тренироваться. Муравей слышал её тяжёлое дыхание и громкие вздохи и покачал головой. Он продолжил свою приятную прогулку по лесу и решил немного вздремнуть на речном берегу. «Кто знает, что мне может сегодня присниться», — подумал он. Вскоре он уже сладко спал, и ему снилось одно не очень большое число, которое было даже меньше единицы и о котором он никогда в жизни не слыхивал.

Когда вечером он возвращался домой, погрузившись в размышления об этом числе, его окликнула Улитка.

— Муравей!

— Ну, чего тебе, — отозвался Муравей и увидел выползающую из кустов Улитку.

— Я готова, — заявила Улитка.

— К чему? — не понял Муравей.

— Теперь я бегаю быстрее тебя.

Муравью припомнилась их утренняя беседа. Он вздохнул. Но Улитка уже провела черту и сказала:

— Отсюда до реки.

Она сосчитала до трёх и сорвалась с места.

К своему изумлению, Муравей увидел, что она стремительно скрылась в кустах. Тогда он тоже со всех ног припустил по легкому, слизистому улиткиному следу.

Задыхаясь, добежал он до реки, где обнаружил проведённую Улиткой финишную черту. Сама Улитка уже была поглощена наведением порядка в своём домике.

— Победа, — объявила она.

Муравей ничего не ответил, скрипнул зубами, глянул в сторону и от души понадеялся, что Белка его в этот момент не видела.

— Завтра летать буду, — сообщила Улитка. — По крайней мере, начну тренироваться.

Муравей отправился домой, и спалось ему в эту ночь скверно.  На следующий день он поймал себя на том, что то и дело поглядывает на небо.

«Да ладно, — думал он, — не сможет она летать. Никогда! Ну не бывает!»

Поздним полуднем мимо него пролетела Улитка, медленно и неуклюже лавируя. Её мотало и заносило, она врезалась в травяные заросли, порой чудовищно клонилась из стороны в сторону. Но летела.

Завидев Муравья, она помахала ему и крикнула:

— Давай присоединяйся! Это класс. Главное — на крыло встать.

Муравей угрюмо уставился под ноги и со всей силы пнул выпирающий из земли корешок.

Коза

В дверь вошло животное, 
До того голодное!
Съело веник и метлу, 
Съело коврик на полу, 
Занавеску на окне 
И картину на стене, 
Со стола слизнуло справку 
И опять пошло на травку.

Шапка

—  Шапка, шапка, где была?
—  Я была в кино.
—  Что ж ты, шапка, видела?
—  Было так темно... 
Задремала я нечаянно 
На коленях у хозяина.
—  Шапка, шапка, где была?
—  В цирке шапито.
—  Что ж ты в цирке видела?
—  Шапки да пальто, 
Номерки, зонты и палки — 
Всё, что было в раздевалке!

– Ай-ай! Больно же, дяденька Мэтт! Ухо!..

– Так, так! И кто тут у нас? Робин-Малыш! Вот кто повадился мои сказки рвать, – укоризненно приговаривал пожилой седобородый мужчина, держа за ухо пацана лет двенадцати. Ухо, как назло, было большое и оттопыренное, схватить легко, а вот вырваться из цепких, хоть и огрубевших от работы в саду, пальцев Робину никак не удавалось. Рядом на грядке поникла на обломанном стебельке недозревшая ещё завязь, жалобно шурша полупрозрачными с прозеленью страничками.

– Разве ж я кому в сказках отказывал? – продолжал дядюшка возмущенно. – Всегда говорю, приходите, заказывайте, вырастет по вашему вкусу. Хорошая, добрая, смешная или грустная, про людей или про зверюшек, про путешествия или про любовь… Ты думаешь, легко сказку вырастить? А вот сгубить легко, ох, легко!

Мальчонка только всхлипывал.

– Я не хотел… Не хотел рвать… Только почитать… Интересно же…

– Ах, не хотел, – фыркнул дядюшка, выпуская основательно уже покрасневшее ухо. – Терпения, значит, не хватило. Ей бы ещё недельку дозреть – какая сказка была бы!.. А теперь никуда – только в компост… – покряхтел огорчённо, рассматривая злополучную завязь.

Огород был небольшой, но ухоженный – ни одного сорняка, только ровные грядки. Часть, как у всех в деревне, была засажена картошкой-капустой-морковкой, но больше половины было отведено под совсем необычное растение. На одних грядках ростки только проклёвывались, на других уже были побольше, на третьих уже завязывались книжки, на четвёртых – формировались разных цветов обложки. Домик невдалеке был под стать огороду – маленький, аккуратный, разноцветный – стены белёные, крыша красная, дверь синяя, а ставни на окнах в цветочек. И раскрытая книга над входом – знак сказочника.

Мальчишка потёр распухшее ухо. Злодеем, мародерствующим в чужих огородах он, несмотря на свою провинность, вовсе не казался – небольшого для своих лет росточка, белобрысый и голубоглазый, веснушчатая мордашка выражала в данный момент полнейшее раскаянье в содеянном.

– Простите, дядюшка Мэтт… Я больше не буду, честное слово! Только вы маме с папой не говорите, ладно? – посмотрел просяще.

– А кто ущерб возмещать будет? – дядюшка Мэтт был неумолим. – Сказка ведь для Милочки-Незабудки росла, вот придёт она через неделю – и что я ей скажу?

– Э-э… Ну, хотите – я вам свой гербарий за неё отдам? Я его пять лет собирал!

– И что я с ним делать буду? Что засохло, то засохло, сказки – живые должны быть! Ох-ох… – закручинился старик. – И так один я сказочник на всю деревню, дел невпроворот, когда всё успеть? А теперь ещё загубленную сказку заново растить…

– Э-э… Ну… А хотите, я вам помогу!

– Тоже мне, помощник выискался! Ты ж не знаешь ничего, ну куда тебе сказки растить!

– А вы меня научите! Ну, пожалуйста, дядя Мэтт! Вы папе с мамой не скажете, а я всё-всё сделаю, всему-всему научусь! Правда!

– Ладно, так и быть. Приходи после обеда, посмотрю, чему тебя научить можно… И выйдет ли толк… – старик с сомнением прищурился, покачал головой.

– Выйдет, вот увидите! Спасибо! – Робин побежал к калитке, только голые пятки сверкали.

Дядюшка Мэтт, усмехаясь, пошел к дому. Давно, давно пора готовить смену.

*

После обеда Робин был как штык, Мэтт едва успел щи дохлебать. Паренёк аж подпрыгивал от нетерпения.

– Давайте быстрее! Если мы сейчас её скорее посадим, то, может, Милочка и не заметит ничего!

– Э, нет, так не пойдёт! Милочкиной сказкой я, так и быть, сам потом займусь. А с тобой мы с азов начнём. Ты садись.

Мальчик присел на край деревянной лавки и огляделся. Комната светлая, стол, лавки, сундуки – всё резное, изукрашенное. А книг мало. Почему-то думалось, что в доме у сказочника все стены должны быть в книгах – а их не больше дюжины, расставлены красиво на полочке. Старик заметил его изумление и улыбнулся в усы.

– Мало книжек? Так они ж все на огороде! Я сказки для других людей ращу, не для себя. Сказки любят, чтобы их читали, а по углам пылиться не любят. А вот из чего они растут, знаешь?

– Ну… – Робин замялся. – Семена, говорят, особые… волшебные…

– Волшебные, говоришь? А как же! Самые наиволшебнейшие, – Мэтт снова улыбнулся. – Пошли, герой. Будем семечко сажать.

На огороде Мэтт подвел Робина к разровненной, подготовленной к посадке, но ещё пустой грядке.

– Вот. Сначала ямку надобно выкопать. Не маленькую, не большую… так, с ладонь.

– А чем копать-то? – мальчик огляделся в поисках инструментов.

– Руками! Сказка это тебе не картошка, сунешься лопатой орудовать, не вырастет ничего.

Паренёк присел на корточки и стал старательно выгребать ладошками мягкую землю. Мэтт придирчиво оглядел аккуратную круглую ямку и кивнул.

– Так, а теперь самое главное. О чём твоя сказка будет?

– То есть, как это – моя? Я ж вам помогать пришёл!

– Научишься для себя сказку растить – и для других сможешь. Так о чём?

– О… – Робин задумался, потом выпалил: – О драконах!

– Сложно такую сказку будет растить, – протянул Мэтт, – ну да ладно, рискнём. А теперь слушай самое главное. Семена – это слова. Шепчешь слово, в котором весь смысл твоей сказки, прямо в ямку – да со всей душой, а не просто так! – и землёй засыпаешь. А назавтра проверим – будет росток, выйдет из тебя сказочник, а нет – что ж, на нет и суда нет.

– А как узнать, то ли это слово?

– Пока не вырастет, не узнаешь. Это тоже проверка – на умение правильно слова подбирать. Были такие, достаточно сильные, чтобы заставить слово вырасти, только росло у них чёрт-те-что. Не сказочники это.

Мальчик сосредоточенно наклонился к ямке, вздохнул, зажмурился и выпалил:

– Дракон! – и быстро забросал ямку землёй. Получилась аккуратная горка, потом он принёс воды в маленькой лейке и полил вокруг. На том Мэтт его и отпустил, наказав явиться завтра утром – посмотреть, что получилось.

Назавтра Робин сиял от счастья – из земли проклюнулся росток, пока ещё маленький и слабый, но лиха беда начало! Мэтт тоже был доволен:

– Что ж, сила в тебе есть. Но основная работа ещё впереди. Сказке уход и забота требуется, полив и подкормка.

– А чем её подкармливать?

– Да уж не навозом, знаешь ли! Вестимо чем – словами. Главное слово ты сказал, только сказка из одного слова – не сказка. Так что теперь думай, какие слова добавить нужно, чтобы выросло то, что ты хочешь. Дракон у тебя уже есть. Что ещё в твоей сказке должно быть?

– Ну… наверное, дворец. С башнями и флагами. И с королём на троне.

– Вперёд, – подбодрил его Мэтт, и мальчик зашептал ростку новые слова.

Все шло хорошо, и Мэтт уже не так сильно присматривал за своим юным учеником, возясь со сказками на других грядках, пока однажды, вернувшись, не застал Робина в слезах, а росток ссохшимся и почерневшим.

– О-оса! – мальчик показал на распухшую лодыжку. – Укусила! И я…

Мэтт молча взял паренька за руку и повёл в дом делать компресс из тёртой картошки. Спрашивать, какое именно слово вырвалось в момент укуса, не стал – слишком наглядным был результат. Да и ругать мальчишку смысла не было – тот сам был донельзя расстроен.

– И что теперь? – спросил он, утерев слёзы.

– В компост, и всё заново, – ответил старик. – А ты как думал? В другой раз, пусть хоть крокодил тебя укусит – а за словами следи!

Робин вздохнул и пошёл копать новую ямку.

Поначалу у него и в мыслях не было, что он будет всё свободное время проводить на огороде сказочника. Ну помочь там… полить, подкопать пару раз. Теперь же его от его сказки было за уши не оттащить. Сидел, склонившись к самому ростку, и рассказывал без остановки. Так увлекся, что не заметил, как сзади тихо подошла и остановилась девушка.

– Так ты и вправду стал учеником дядюшки Мэтта? – Робин дёрнулся от неожиданности и обернулся. Милочке было лет пятнадцать, невысокая, ладно скроенная, с медным отблеском в волосах и с такими голубыми глазами, что становилось понятно её прозвище. Светлое тоненькое платье и туфельки на каблуках казались неуместными здесь, на взрыхлённой почве огорода.

– Не, я просто помогаю… – паренёк страшно смутился, вспомнив, почему вызвался помогать сказочнику, и покраснел. – А ты за сказкой пришла? Она ещё не готова…

– Да, дядя Мэтт мне уже сказал. Ничего страшного, попозже зайду, – сказала она и, глядя на его уже подросшую сказку, прибавила: – Красивая. А цвести когда будет? Никогда не видела, как они цветут, только готовые книжки…

– Да они и не цветут, сразу сказки завязываются… – мальчик заколебался, не зная, насколько эти знания секретны. – Дядюшка Мэтт так говорил…

– А, вот как. Жаль, что ты не учиться пришёл, у двух сказочников дела пошли бы быстрей. Но всё равно, молодец, что помогаешь, – она кивнула ему с улыбкой и пошла к калитке. Мальчик проводил её взглядом, недоумевая, как можно так грациозно лавировать между грядками в столь неудобной обуви…

Наконец на стебле появилась долгожданная завязь – неопределенной пока ещё формы, серовато-зелёные верхние лепестки плотно сомкнуты, внутрь не заглянуть. Мэтт особенно предупредил Робина не трогать их – только проклюнувшаяся сказка существо нежное, погубить её легко. Мальчик и сам боялся лишний раз вздохнуть, чтобы не испортить подрастающее чудо. Лишь сидел рядом и нашёптывал всё новые подробности будущей истории.

С легкой руки Милочки весть о том, что Робин-Малыш стал помощником Мэтта, разнеслась по всей деревне. Через пару дней после её визита Робин, идя к старому сказочнику, наткнулся у ограды на трёх явно поджидавших его ребят.

– Чё-то ты совсем старых друзей забыл, – протянул Брайан, самый рослый и старший из троих, всегдашний заводила, когда Робин, кивнув на ходу, попытался их обойти. – В сказочники заделался, возгордился. Глядишь, так и вовсе узнавать перестанешь… Даже старого доброго Брайана, что тебя к сказкам-то и приохотил…

Намёк на их прошлые вылазки был неприятным, и очень уж не хотелось, чтобы верзила стал рассказывать об этом деревенским. Робб остановился.

– Я не забыл. Но дядюшка Мэтт строгий очень и не любит, если я опаздываю… – мальчик понадеялся, что имени старого сказочника будет достаточно, чтобы охладить его приятелей. Ребята и вправду несколько струхнули, но любопытства не потеряли.

– А как, как ты это делаешь? – Брайан из них был самым настойчивым.

Робин попытался было отмолчаться да отшутиться, не вышло, приятели наседали на него со всех сторон. Пришлось рассказать. Ребята пришли в восторг.

– Дракон – это здорово! Огромный и кровожадный, и чтобы он как можно больше народу подпалил, – Брайан дал волю фантазии.

– Н-ну, не знаю… Дядюшке Мэтту кровожадный дракон может не понравиться…

– Так ты для кого сказку растишь – для старого Мэтта или для себя? Слушай, что тебе говорю – интересно будет, зачитаешься!

На следующее утро Мэтт, рыхля ещё пустые грядки, наблюдал, как Робин сидел на корточках у своей сказки, нашёптывая ей что-то явно увлекательное – завязь подрагивала, колыхалась и, казалось, росла прямо на глазах. Вдруг её покрыли трещинки, сопровождавшиеся сухими щелчками, наружу потекли струйки дыма, и в несколько мгновений от растения осталась только кучка пепла. Ошарашенный, Робин спросил старика, что на этот раз пошло не так.

– Я как раз рассказывал о том, как королевские войска пошли на дракона войной. Все в сверкающих доспехах, с копьями и мечами, и много разноцветных знамен! А дракон ка-ак огнём пыхнёт!..

– А что ещё в твоей сказке уже было? Принц, принцесса, любовь? Что-нибудь мирное?

– Ну, я… это… – замялся мальчик, – ещё не успел…

– Ясно. Переборщил ты с войной, вот оно так и получилось. Завязь-то уже наполовину созревшая была, удобрения разные нужны, а ты её одним и тем же кормил. Рав-но-ве-сие, понимаешь? – выговаривал ему Мэтт. – Всё в сказке должно быть уравновешено – добро и зло, прекрасное и безобразное, любовь и ненависть. Переберёшь с одним – сказка выйдет хилая, нежизнеспособная, зачахнет, не успев дозреть. С другим… Ну, сам уже видел, что получилось. Давай заново.

Робин упрямо сжал губы и пошёл к грядке. Мэтт со скрытым интересом наблюдал за ним – сдастся ли после стольких неудач? Но мальчик вновь старательно выкопал ямку и шепнул слово.

Лето уже перевалило за середину. Деревья в садах ломились от яблок и груш, на грядках румянились круглощёкие помидоры, золотились огромные тыквы. Сказки на огороде старого Мэтта тоже росли на славу. Да и книжка Робина уже вот-вот должна была распуститься. Ночью паренёк никак не мог сомкнуть глаз, всё гадал – какой-то она окажется? Вроде на этот раз всего было вдоволь – и дракон в меру большой и кровожадный, и принцесса добрая и прекрасная, и рыцарь отважный и верный… Мальчик так извертелся, тщетно стараясь заснуть, что больше устал, чем отдохнул. И, как только небо чуть посерело в ожидании зари, он, не выдержав, вскочил с постели и, едва натянув штаны, побежал к домику Мэтта.

Калитка была плотно закрыта, будить Мэтта ему не хотелось – оставалось только перемахнуть через забор по старой памяти, как он делал, когда бегал втихаря рвать сказки. Он подошёл к ограде, подтянулся – и замер. На грядках – на ЕГО грядке – двигались какие-то тени, слышались приглушённые голоса. Сказку рвут! – сразу пришла мысль. Робин спрыгнул и помчался туда, к ним.

– Уходите! Нельзя сюда посторонним! Уходите, а то я Мэтту скажу!

– Тебе что, жалко? – Брайан презрительно скривился. – Сам так же лазил, забыл уже? Что с ней сделается оттого, что мы почитаем?

– Её нельзя трогать, пока сама не раскроется!

– Да ладно тебе, уймись. Ребята, подержите его. А будешь кричать, – добавил с гаденькой ухмылкой, – скажем, что это ты сам нас привел – похвастаться.

Он подошёл и стал буквально отдирать обложку.

Робин рвался изо всех сил, но его держали за обе руки, и крепко.

В домике зажёгся свет, хлопнула дверь, и раздался заспанный голос Мэтта:

– Эй, вы там! В чём дело?

Когда сказочник вышел из дома, ребята уже дали деру. Почти сформировавшаяся книжка в ярко-зелёной обложке поникла на стебле. Рядом сидел растрёпанный, помятый Робин и плакал.

– Ничего у меня не вышло, – прошептал он сквозь слёзы, не глядя на Мэтта. – Ни одной сказки вырастить не смог…

Мэтт присел рядом и внимательно оглядел сникшее растение.

– Мне кажется, не всё ещё потеряно. Ей ещё можно помочь, если ты найдёшь нужное слово. Попробуй. Но сначала подумай хорошенько – слово может её возродить, а может и убить.

Слёзы постепенно затихли, мальчик напряженно думал. Потом наклонился к сказке и прошептал:

– И с тех пор они жили долго и счастливо.

По стеблю прошла волна, книжка приподнялась – и раскрылась.

*

По случаю появления нового ученика сказочника его родители задали пир на всю деревню. Староста выступил с прочувствованной речью о том, какая это нужная и почётная работа – растить людям книги, полные стремлений, надежд и любви, за здоровье обоих сказочников поднято было много чаш. Друзья и родные желали юному ученику успехов, хлопали по плечу, Милочка даже чмокнула в щёку, отчего Робин вконец смутился. Только Брайана сотоварищи на пиру не было – отлёживались дома после устроенной им родителями порки.

Но уже к вечеру заметили, что виновник торжества куда-то пропал. Его нашли на грядке – рядом с только что проклюнувшимся ростком.

В мае у нас начинает таять снег, а в июне уже все распускается – и маленькие берёзки, и большие лиственницы. Воздух в это время карамелью пахнет. Лес выдыхает запах карамели – а лесу из нашего посёлка не видать конца, все сопки им покрыты, и кажется, что это сами сопки дышат так.

Кедровый стланик стоит зелёной стеной, точно всегда так и стоял, точно и не прятался всю зиму под снегом. В его ветках иной раз мелькают бурундуки – шмыгнёт, и нет его. И я никак не успеваю какого-нибудь из них сфотографировать.

За нашим домом, на поляне, полным-полно брусники. Она перезимовала под снегом, как кедровый стланик. Ягоды у неё сейчас мягкие, кислые и совсем немного – сладковатые. Будто их карамелью подсластило – той, которой пахнут весной деревья.

Мы с Ростей и Кактусом целые дни проводим в лесу. Кому-то надо ехать в лес в полном автобусе, как сам я езжу в школу, а у нас лес – вот он, рядом с домом. Мама говорит, как хорошо, что заблудиться в таком лесу нельзя, он во все стороны просматривается – по крайней мере, до оврага. Дальше оврага нам ходить запрещено, да и кто полезет через овраг, который как раз сейчас, в июне, из оврага становится вдруг бешенной рекой. Вода бурлит в ней, прыгает по валунам. Русло ей тесно, и она бьётся в нём.

Снег тает на дальних сопках, талая вода ищет себе пути, ищет расщелины в земле, овраги, и по ним она уже в реку бежит. Река в июне делается полноводной. Нашего мостика в два бревнышка и не видать, он вместе с тросом, за который надо держаться, как за перила, уходит под воду. И если тебе надо на ту сторону реки, то ты шагаешь через весь посёлок, к каменному мосту. Папа говорил, чтоб мы не смели срезать дорогу. Вода в реке несётся с такой скоростью, что может утащить с собой всё что угодно – и человека может унести. Папа сам видел, как человека смыло с мостика, он только крикнул и за трос схватиться не успел. Никто не смог бы спасти его – река не отдаёт свою добычу. Только ещё раз мелькнули вздёрнутые руки – там, где кончаются дома посёлка. Может, он ещё был жив. Люди бросились тогда к машине, чтобы по бездорожью попытаться догнать его – а толку?

Люди гибнут, когда торопятся куда-то – на работу или домой к началу сериала. Или, например, когда ребята хотят пройти по мостику на спор. Словом, когда свои дела им кажутся важнее дела этой вот воды, летящей с сопок в море.

Вода спешит, чтобы скорее освободить русла в лесу – такие, как наш овраг.

И не заметишь, когда всё изменится. Лесные потоки очень быстро обмелеют, да и река скоро станет мелкой, тихой. Только кое-где возле реки будут оставаться лужи. Я видел, как большие ребята приносили из лесу в ведре длинных таких, пятнистых рыб с усиками. Их, говорят, можно из луж руками брать – вода уходит, а рыбка, если зазевалась, в луже так и остаётся. Ух, как я хотел тоже таких рыбок поймать! Мишке из нашего дома это удалось, он говорил, что они у него будут в ванне жить. Да только эти рыбки не живут дома – ни в аквариуме, ни в ведре, ни даже в ванне. Им реку подавай. И в лужах, если ребята их не выловят, им всё равно погибель.

Скоро и луж не остаётся. Земля становится сухой, и даже глина трескается на дне оврагов. Теперь запросто можно спуститься вниз и перебраться на ту сторону, чтоб дальше в лес за ягодой пойти. В это время появляется самая первая ягода нового лета – шикша. Ягодки шикши маленькие, чёрные, а вкус у них такой прозрачный, водяной.

Пройдёт ещё немного времени – появятся голубика, жимолость, морошка. И в самом конце – брусника.

Наша мама говорит:
– Что меня удивляет, так это брусника.

Мама – с материка. Она живёт на Севере столько, сколько мне лет, и даже ещё больше, а говорит, не может до сих пор привыкнуть. И вечно её что-нибудь да удивляет.

– Я понимаю, – говорит мама, – смородина, малина. И даже голубика. Растёт куст, на этом кусте ягоды, и всё понятно. А у брусники-то, бывает, кустика и вовсе не видать. Маленький, крошечный стебелёк, и весь согнулся – ягоды пригнули его к земле. На таком маленьком – и столько ягод.

Мама говорит, на Севере все делают всё изо всех сил. Как эта вода, которой надо как можно скорее в море убежать. И даже непонятно иной раз, откуда силы берутся. Зимой, в метель попробуй-ка до школы, до работы доберись. Совсем ведь из сил выбьешься. Ан нет, добрались люди из посёлка в город – и в школе без поблажек учатся, и на работе выкладываются в полную силу. Но всё же если б маме сказали выбрать символ Севера, она выбрала бы крошечный кустик брусники.

Бруснику у нас приносят из леса вёдрами – и тут же варят, мочат, и что только с ней не делают, чтоб запастись ею на всю нашу зиму. Но какая-то часть брусники всё же остаётся зимовать в лесу, и её так здорово бывает собирать весной, в июне, когда ещё никакой новой ягоды нет.

И вот мы с Ростей собираем прошлогоднюю бруснику, а Кактус лает в зарослях на бурундуков. Снег кое-где лежит, но его мало совсем, редко где его под кустом увидишь. Солнце припекает, и Ростю разморило. Он бы спал сейчас в детском саду, но мама разрешила ему остаться дома, раз у меня начались каникулы.

Ростя может сколько угодно говорить, что днём он ненавидит спать, и всё же гляжу – лежит на спинке, головку набок повернул, руки раскинул в стороны и глазки щурит на солнышке.

– Спишь, Ростя? – спрашиваю.

– Нет, – говорит. – Слушаю. Оказывается, наша земля дышит!

Лёг я скорее рядом с Ростей, и тоже чую – вроде, из земли шум идёт. Глухой такой, непонятный.

– А, это, – говорю. – Это не земля дышит вовсе. Это вода. Пойдём, я тебе покажу.

Пошли мы с Ростей дальше в лес, к оврагу. Папка мне показывал, как в расщелине с гор вода бежит, и я решил Росте показать. Пока мы шли, Ростя начал уже что-то понимать – шум становился всё громче и громче. Встали мы у одной такой расщелины – а здесь уже и не слыхать ничего, кроме этого шума. Кричи – не кричи. Разве что в самое ухо станут тебе кричать – тогда, может быть, и услышишь что-нибудь. Вода плещется, прыгает по камням и камни с собой тащит, и вместе с ними падает дальше вниз, чтобы скорее к реке прибежать, и уж с рекой в море влиться.

Ростя как заглянул вниз с обрыва – окаменел.

Я дёрнул его за шарф – он поглядел на меня, как будто увидел в первый раз. Мама говорила, вода околдовывает.

Я ору Росте:
– Пойдём, здесь земля сползает!

Мы с ним стояли, как на балконе, – пласт земли нависал над прыгающей водой. И под ногами у нас трещина появилась.

Утянул я с этого места Ростю, думал назад идти, а ягоды по пути оказалось видимо-невидимо. Ростя уселся и стал лакомиться брусникой. Я тоже начал было срывать ягоды, а потом сам не заметил, как растянулся на мхе и стал слушать, как там, в земле, вода свою песню поёт. И так тепло было мне, так спокойно. Небо чистое-чистое, ни облачка. Я стал через ресницы на солнце смотреть. Ресницы мои были жёлтые, и небо жёлтое, и всё такое новенькое вокруг, такое цыплячье-жёлтое. Ростя где-то смеётся, и Кактус лает. Потом вдруг точно толкнули меня – я прямо подпрыгнул, сел. Тихо кругом. Ни Рости, ни Кактуса.

– Ростя! – зову. – Ростя, где ты?

Молчание.

Только слышно – вода шумит.

Я подумал, что Ростя здесь, рядом где-нибудь. Но нет же – нет его нигде. Может, он без меня к дому пошёл? Помчался я со всех ног к посёлку, слышу – за спиной Кактус лает.

– Дурень ты, Кактус, – говорю ему. – Ростя-то где? Дома уже, что ли? А что он меня не разбудил?

«Нет, – думаю, – не мог Ростя один, без меня, уйти!»

– Ростя! – кричу.

А Кактус обратно в лес побежал. И я за ним. Кактус покружит на одной полянке, потом на другой – и мчится, мчится в ту сторону, где вода всё громче шумит. Стали мы с ним подбегать к расщелине, гляжу – нет нашего с Ростей балкона. Земля в этом месте таки треснула, и наш выступ ушёл вниз.

Глянул я туда и сразу Ростю увидел внизу – его красная курточка на серой земле.

Лежит он на животе, вниз лицом, и не шевелится – Ростя. Зову я, зову его – а что толку? Вода грохочет. Но даже если б слышал меня брат – как он залезет ко мне наверх? Да и живой ли он?

Тут земля шевельнулась у меня под ногами. Она не вся ещё ушла вниз, – та, что хотела. Та часть, что ушла – вместе с Ростей – задержалась на каком-то выступе и повисла уже совсем низко над летящей водой. Долго ли она там продержится? А теперь и эта оставшаяся часть берега тоже собирается рухнуть – на тот же выступ, на малыша Ростю, чтобы уже наверняка вместе с площадкой снести его в воду.

Я не знал, как спуститься в расщелину – её стенки везде осыпались подо мной, куда бы я ни ступил, и я боялся слететь вниз. Но потом мне удалось всё же пройти окружным путём, по камням, по уступам, и я до самой площадки дошёл, на которой Ростя лежал. На площадку – я сразу понял – мне наступать было нельзя, мы бы тогда оба вниз сорвались.

Ростя меня не слышал, хотя я совсем рядом был, я мог протянуть к нему руку – и я протянул руку, и взял его за шарфик, и начал тихонько притягивать к себе. Я боялся, что шарфик развяжется, или – что я задушу Ростю. Но я притянул его настолько, что смог схватить надёжно за воротник. И тогда он, наконец, повернул голову и увидел меня. Лицо его было мокрым, и курточка тоже мокрой была. Он же и плакал здесь, и водой окатило его, – он лежал совсем низко у воды. Я потянул его вверх за воротник курточки – и тогда он поднялся на ноги и сразу понял, что надо по уступам выбираться наверх.

Камни из-под наших ног выскальзывали и без звука летели в воду. Но мы всё же поднялись из расщелины. Здесь, наверху, Кактус чуть не сбил меня с ног, а Ростю сбил – и уж вылизывал его! Ростя отбивался от него, сердился, а Кактус лаял – и всё это почти без звука, под шум воды. Я прикрикнул на Кактуса, Ростя встал и снова заплакал и стал что-то рассказывать мне.

Когда мы отошли немного от оврага, оказалось, он говорит, что хотел ещё раз пойти посмотреть на воду, пока я сплю, и просит, чтобы я ничего маме с папой не говорил, а он, честное слово, больше не будет.

– Ещё бы, – отвечаю. – Конечно, мы ничего маме с папой не скажем.

– Да, – недоверчиво говорит Ростя, – а мама спросит, почему у меня у куртки воротник оторвался.

– Ну… – говорю, – скажем, что за ветку зацепился…

Кактус всё не мог успокоиться, что мы с Ростей выбрались из расщелины. Так и лез целоваться то к нему, то ко мне.

– Цыц, – говорю ему. – Куда ты глядел? Мальчика чуть не унесло…

А сам как представил, что могло с Ростей стать, – зубы у меня застучали, коленки подогнулись – идти не могу. Сел я на мох и заплакал. Думаю, собаку ругаю, а сам-то хорош. Братика чуть не проглядел.

Ростя говорит:
– Ты что, Колька, как мы теперь домой пойдём? У тебя лицо красное. Мама сразу поймёт, что ты плакал.

– Ты же плакал, – отвечаю ему, – и ничего.

А Ростя говорит:
– Я маленький. И капризный. Я часто плачу. А если ты плакал, мама сразу поймёт, что было что-то страшное…

И тут гляжу: мама идёт к нам. Юльку, наверное, спать уложила и выскочила нас поискать. Она же сказала – недолго. Мама нас к обеду ждала – с брусникой. Собиралась кисель из прошлогодней брусники сварить. Где уж я ту бруснику оставил – и не вспомнишь теперь.

Мама торопится к нам, но она ещё далеко и не видит, наверно, ещё, что мы с Ростей плакали. Одного она не может понять – отчего это Кактус несётся к ней, прыгает, пачкает её джинсы, визжит, а после назад к нам несётся, и уже нас с Ростиком – лапами, лапами! – и снова к ней, а потом снова к нам, и над всей поляной такой лай стоит, точно здесь спустили десяток собак. Тут уж не только мама, тут кто угодно поймёт, что неспроста он так радуется…

Как папа жил в детстве

Папа утром сам вставал,
Всё до капельки съедал,
Не ронял, представьте, чашек,
Никогда не рвал рубашек
И не бегал босиком,
И не щёлкал языком,
И с дворняжкой не дружил –
Очень
	скучно
		папа
			жил!

Уборка

Большая уборка –
Трясу половик,
Я к этому с самого детства
Привык.
Соседи с улыбкой:
- Какой молодец!
- Ну, копия мамы!
- Нет, точно отец!
А мы им в ответ
Улыбаемся тоже –
Как славно, что мы
Друг на друга похожи!

Она вернулась с чем-то серым, тощим и облезлым на руках.

– Это кошка, – объявила она.

– Лена, ты с ума сошла? – забеспокоилась я.

Дочь ничего не ответила. Существо, прижатое к её груди (к новому цветастому сарафанчику!), исторгло протяжный звук, который, видимо, следовало перевести как «мяу!»

– Где ты её нашла? – я почувствовала, что у меня зачесались глаза и засвербело в носу, но говорить старалась ровно и по возможности доброжелательно.

– На помойке, – просто сказала Ленка.

– Ты лазила на помойке?!

– Мам, я выносила мусор.

Правильно. Она выносила мусор. Я сама оторвала её от компьютера, прочитала вдохновенную лекцию о пользе труда как социального фактора эволюции и велела выкинуть из ведра мусор.

– А где помойное ведро? – я уперла руки в боки и насупила брови.

Чадо опешило:

– Ой…

– Вот-вот, – безжалостно укорила я. – Живо за ведром!

– Я быстро! – Ленка поставила кошку на пол (существо нелепо растопырилось и обалдело вытаращилось на меня своими бездонными жёлтыми очами, но стояло смирно), просветила, что «её зовут Сандра», и бегом назад.

– Чтобы без ведра не возвращалась! – крикнула я вдогонку, а затем начала прикидывать, что мне делать с несчастным животным. Ну, во-первых, – подлизаться. Я присела на корточки возле кошки, опасливо провела рукой по её напряженной спине… Сандра продолжала лупиться и оставалась неподвижной. Весьма нестандартное поведение для кошки. Я нахмурилась и распрямилась. Сандра соизволила повторить свой устрашающий наглый рык.

– Вот тебе и «мау-у-у», – неумело скопировала я. – Голодная, да?

Надо сказать, что в носу у меня щекотало всё ощутимее, а по коже прошёлся зуд. Выругавшись, я поскребла запястья накладными ногтями, один из которых впоследствии отвалился. Я выругалась ещё раз и чихнула. Тут в дверях возникла Ленка с пустым ведром наперевес. Заулыбалась до ушей и весело пожелала:

– Будь здорова, мамочка!

– Лена, послушай, – вместо того, чтобы поблагодарить, завела я. – Кошка была на улице…

– Ну и что?! – дочь инстинктивно встала в позу.

– Ну и то, что её могут искать! Вдруг она потерялась, и у неё есть хозяин?!

– Расклеим объявления, – с прежней беззаботностью откликнулась Ленка, опустила ведро, наклонилась и снова притиснула к себе кошку. Сандра сразу как-то обмякла от её ласки и вроде бы даже заурчала. – Всё равно никто не хватится… Ванька сказал, что она уже три дня по помойке шастает.

Сандру мы накормили, вымыли с шампунем и высушили моим феном. Объявления расклеили. И, конечно, никто не хватился – Ленка оказалась права. Кстати, с Сандрой у них была любовь с первого взгляда, причём страстная и взаимная: дочка мусолила кошку в объятьях, вырезала для неё какие-то бантики, фотографировала… И недоверчивая бродяжка оттаивала, ластилась к Ленке и выклянчивала еду. И успокоено мурлыкала вечерами. А моя жизнь превратилась… если не в ад, то в нечто подобное. Я чихала через каждую минуту, у меня из носа капало, как из не до конца завинченного крана, а запястья и кисти рук от постоянных расчесов стали красными, и местами на них проступали капельки крови. Ленка видела, как я мучаюсь, и молча страдала. Я тоже страдала. Не столько из-за физических неудобств, сколько оттого, что понимала: дочери плохо. Наверное, ещё хуже, чем было мне, когда пришлось расстаться с купленным на рынке котёнком, так как выяснилось, что на кошачью шерсть у меня аллергия. Больше двадцати лет минуло, а я до сих пор помню, как билась в истерике, чуть ли не материла родителей и никого не хотела слушать, разлучаясь со своим ненаглядным хвостатым чудом. Между прочим, мой котёнок был практически тёзкой Сандры, только звала я его на русский манер – Сашкой. Да, Сашка… Тёплый комочек с вибрирующим горлышком, несбыточная мечта детства… Теперь-то я осознаю, что родители поступили верно: здоровье ребёнка превыше всего. Но, вопреки законам логики, та давняя обида засела в моём нутре распроклятой занозой. Нет-нет, да и кольнёт ненароком.

Словом, могла ли я заявить дочери, что, дескать, органически не переношу кошек (и так ясно…), и поэтому Сандру нужно куда-то сплавить?.. Вряд ли.

…Однажды я пришла с работы и, не успев разуться, почуяла: в доме что-то не так. Сердце ухнуло, и я воззвала с порога:

– Лена!!

– Чего? – дочка неохотно выползла в прихожую. Набычившаяся, в небрежно расстегнутой домашней рубашонке и сбившихся на талии шортах.

– А где Сандра? – удивилась я, потому что отсутствие на руках у дочери кошки было фактом довольно-таки подозрительным. – Ну?! Не молчи!

Ленка сопела себе под нос. Потом призналась:

– Я её подарила.

– Кому?!

– Ванькиной тёте. Она кошатница…

– Но зачем?! – глупо спросила я.

– У тебя же аллергия, – неописуемым тоном объяснила дочь.

Я выдохнула. Добрая моя девочка…Господи, какой же она была маленькой! Какой же беззащитной и славной! У меня слёзы подступили к глазам, хотя сама Ленка, как ни странно, не плакала. Только сопела. А когда я собралась ее обнять, пригладить взлохмаченные волосы и нашептать на ухо миллион нежностей, дочь отстранилась, взглянула на меня неузнаваемо… И сухо, по-взрослому выговорила:

– Я тебя ненавижу.

Привет, читатель. А вот и ответы к задачам Бориса Дружинина, над которыми ты ломал голову в прошлом номере «Кукумбера»

Директор заплатит 4880 рублей. Киоскёр отсчитает 976 открыток за 24 секунды.

Легко. Надо разложить все гвозди на обе чашки весов. Когда они уравновесятся, на каждой чашке окажется по 8 килограмм гвоздей. Потом разложить 8 килограмм по 4 килограмма, потом 4 килограмма по 2 килограмма, и, наконец, разложить 2 килограмма на две части по 1 килограмму.

Булочка стоит 8 рублей. Вова дал продавцу две монеты по 2 рубля и одну монету 5 рублей, и получил сдачу 1 рубль. При любом другом наборе монет Вова смог бы расплатиться сразу и сдача бы не понадобилась.

Цена должна быть кратна трем.

Конфета стоит 5 рублей. Если удвоить покупку Маши, то она будет стоить 90 рублей, и в ней будет на 1 конфету больше, чем у Пети. 90 – 85 = 5.

Снег засыпал огород,
Ничего там не растёт,
Лишь у снежной бабы вновь
На лице растёт…!

(морковь) 


Кто, покинув огород,
Возит сказочный народ?
Да, совсем привыкла
Быть каретой…!

(тыква)


Наши зайцы не грустят,
Кочерыжками хрустят,
Зайцам из-за хруста
Нравится…! 

(капуста)

Розовая хрюшка
Отрастила брюшко,
Ей в анфас и в профиль
Нравится…!

(картофель)