Это был необыкновенный осенний день! Было столько синевы, столько огненных листьев, столько солнца, что к вечеру Медвежонок заплакал.

– Ты чего это? – спросил Ёжик.

– Не знаю, – сказал Медвежонок. – Плакать хочется.

– Да ты посмотри…

– Я видел, – сказал Медвежонок. – Потому и плачу.

– Чего ж здесь плакать? Радоваться надо, – сказал Ёжик.

– Я от радости плачу, – сказал Медвежонок.

– Разве от радости плачут?

– Ещё бы! – И Медвежонок разрыдался.

– Успокойся, что ты! – Ёжик погладил Медвежонка лапой. – Завтра снова будет солнце, и снова будут лететь листья, и улетать птицы.

– Улетать, – всхлипнул Медвежонок. И разревелся ещё пуще.

– Но они прилетят, – сказал Ёжик. – Они вернутся. Пройдёт зима, снег растает, и они вернутся.

– Зима. – Медвежонок горько плакал и весь вздрагивал.

– Ну да, зима. Но она пройдёт, и всё будет снова.

– Не хочу! Не хочу, слышишь?

– Чего ты не хочешь?

– Чтобы всё уходило, улетало! – крикнул Медвежонок.

– Это же ненадолго, – сказал Ёжик. – Ты же сам знаешь. А как красиво зимой!

– Зимой я тоже буду плакать.

– Зимой? Да почему?

– Мне будет её жалко. – И Медвежонок уже так расплакался, что Ежик понял: словами здесь не поможешь.

– Бежим! – крикнул он.

– Куда? – поднял зарёванные глаза Медвежонок.

– Бежим, говорю! – И Ёжик схватил Медвежонка за лапу и потащил в лес.

– Куда ты меня тащишь?!

Они пробежали мимо старой сломанной берёзы, перешли по сгнившему мостку ручей, перелезли через срубленную осину и, петляя между горелых пней, поднялись в гору.

– Смотри! – сказал Ёжик и показал Медвежонку гриб-лисичку.

Маленький золотой гриб, поджав коленки, в сумерках сидел во мху.

– Видишь? – сказал Ёжик. – У него нет ни папы, ни мамы, ни Ёжика, ни Медвежонка, он совсем один – и не плачет.

У Аси на даче была любимая лампа. Прошлым летом мама нашла на чердаке дома старую лампу без абажура, почистила её, сшила абажур из шёлковой золотистой занавески, надела на проволочный каркас – получилась очень красивая лампа! С ней в доме сразу стало уютнее. По вечерам, когда лампу зажигали, на потолке светился, мерцал бликами круг.

Ася, засыпая в кроватке, смотрела на эти блики, и ей казалось, что маленькие светящиеся человечки танцуют по кругу.

– Мам, смотри, от лампы на потолке светящиеся человечки пляшут! – говорила она маме.

– Нравится? – довольно улыбалась та. – Да, хорошо, что я нашла на чердаке эту заржавевшую лампу!

Как-то вечером Ася засыпала в кроватке, а мама сидела возле лампы, дошивала юбку.

– Мам, ты скоро? – сонно спросила Ася, глядя на светящихся человечков на потолке.

– Вот дошью юбочку, поглажу скатерть, повешу занавески и закончу дела, – ответила мама.

– А ты попроси помочь тебе светящихся человечков, – сказала Ася.– Может, они как гномики, помогают людям!

Мама усмехнулась и склонилась над шитьём.

Ася закрыла глаза. Уже было заснула, но потом снова проснулась. Она увидела, что светящиеся человечки вышли из круга на потолке, спустились по стене, пробежали по полу и вскарабкались на колени заснувшей в кресле маме. Осторожно забрали у неё из пальцев иголку с ниткой и начали быстро подшивать юбочку. Два человечка держали иголку с ниткой, а остальные тянули юбочку. Шили человечки очень быстро, игла так и сновала вверх-вниз, вверх-вниз.

Покончив с юбкой, человечки аккуратно развесили её, потом взобрались на стол, где лежала сложенная скатерть и утюг. Два человечка подняли шнур от утюга и, дотащив его до розетки в стене, включили – на утюге сразу загорелась лампочка. Человечки развернули скатерть и стали гладить, двигая утюг всей командой: взад-вперёд, взад-вперёд. Докончив гладить, выключили утюг, а скатерть повесили на стулья.

Как человечки вешали занавески, Ася не видела – уже заснула. Но когда утром проснулась, сразу увидела дошитую юбочку на стуле, разглаженную скатерть и занавески на окнах.

– Мам, это тебе светящиеся человечки помогли? – крикнула она.

Мама засмеялась и сказала:

– Да, но в следующий раз ты мне поможешь!

Днём ходили в лес, за ягодами.

А вечером, умываясь, мама ахнула:

– Ой, кажется, колечко выронила! Наверное, в лесу, когда за ягодами ходили.

– Колечко, которое папа подарил? – испугалась Ася.

– Да, – расстроено сказала мама.

– Давай пойдём в лес на поляну, поищем там! – вскочила Ася.

– Поздно уже, темно, завтра с утра сходим.

Ася лежала в своей кроватке, глядя на мерцающий светлый круг на потолке, мама мыла посуду на кухне.

Незаметно Ася уснула. Но потом вскочила. На тумбочке, возле её кроватки, стояли и улыбались маленькие светящиеся человечки.

– Мы знаем, где кольцо. Сейчас пойдём в лес и найдём его. Хочешь с нами? – спросил один из них, наверное, главный, он был побольше, чем другие.

– Я не могу выйти. Мама закрыла дверь на задвижку, – сказала Ася.

– Тогда смотри из окна, – сказал главный человечек.

Ася поднялась, бесшумно открыла окно.

Светящиеся человечки выпрыгнули из окна и зашагали по тропинке к лесу, они мерцали в темноте, как маленькие светлячки.

Вот обогнули озеро, в котором отражалась луна, на середине чернела застывшая лодка. Человечки дошли до опушки леса и исчезли в тёмной чаще.

Ася, не двигаясь, ждала у окна.

И вот вдали снова появились маленькие светящиеся точки. Они приближались, двигаясь друг за дружкой, дошли до окна, впрыгнули в комнату, и один из них протянул Асе сверкающее колечко.

– Спасибо! – прошептала Ася.

Человечки вспрыгнули на потолок и исчезли.

Ася опустила колечко в шкатулку, стоящую на столике перед зеркалом, подошла к кровати, улеглась, уснула.

Утром увидела маму, разливающую за столом чай.

– Видела колечко? – спросила, улыбаясь, Ася. – Оно в твоей шкатулке. Светящиеся человечки ночью нашли его в лесу и принесли.

– Что ты говоришь! – отмахнулась мама.

– А ты посмотри! – настаивала Ася.

Мама подошла к зеркалу, открыла шкатулку, поискала в ней и вытащила колечко.

– Значит, я не потеряла его, просто сунула сюда! – обрадовалась она.

– Потеряла! Просто светящиеся человечки нашли его, принесли, потому что я их попросила! – сказала Ася. – Они мои друзья!

– Ну, ладно! – засмеялась мама.

Днём мама долго искала яйца, которые должна была снести курица, которую мама купила у соседки.

– Зачем же я купила эту курицу, если яиц нет! – сокрушалась она. – Я-то думала кормить тебя каждое утро яичницей из свежих яиц!

Ночью к Асе на тумбочку снова явились светящиеся человечки. Сообщили, что курица сносит яйца в соседнем дворе, под лопухами.

Ася сообщила утром эту новость маме.

Мама сходила к соседке и, действительно, нашла у неё во дворе куриные яйца как раз под лопухами.

– Откуда ты узнала? – спросила она у Аси. – Перелезла через забор и поискала?

– Светящиеся человечки мне подсказали! – ответила Ася.

Мама только покачала головой.

Вечером Ася гуляла по лугу, спускающемуся к озеру. Присела на мягкую траву на обрыве и долго смотрела вдаль. Увидела летающих в воздухе светлячков. Один из них присел в траву неподалёку от Аси. Она решила с ним заговорить.

– Ты знаешь светящихся человечков? – спросила она. – Может, это твои родственники?

Ей послышалось, что светлячок отвечает. Очень тихим голосом светлячок ответил Асе, что – да, светящихся человечков он знает, они тоже любят танцевать в тёплые летние ночи на этом лугу. Ещё они любят цепляться за улетающие в небо белые пушистые одуванчики и подниматься вместе с ними высоко-высоко. Но до самых звёзд они не долетают, это очень высоко.

Ася спросила: может, у светящихся человечков есть ещё родственники, например, огоньки, которые зажигают зимой на ёлках? И когда горит костёр, и огненные человечки поднимаются от костра в небо? Светлячок ответил, что – да, и ёлочные огоньки, и огненные человечки – одна семья, только огненные человечки опасны, могут спалить траву и деревья вокруг, поэтому людям с ними надо быть осторожными.

Светлячок улетел в сторону леса, и Ася пошла в дом спать.

В следующие дни происходило много интересного. Как-то ночью случилась гроза, и в лесу загорелось старое дерево. К соседям приехала из города девочка с велосипедом, но Асе покататься на нём не предлагала. Рыбак из посёлка поймал в озере огромного сома, все бегали на него смотреть – сом был величиной почти с Асю.

Лампу вечером перестали включать, потому что до самой полночи было светло.

Но потом погода испортилась, на небо всё время набегали тучи, по вечерам в доме было темно, и мама стала снова включать лампу.

В этот вечер Ася лежала в кроватке и смотрела на светящихся человечков, пляшущих на потолке.

Сегодня вечером должен был приехать из города папа. Но почему-то не приехал.

Мама убралась в доме, сделала любимую папину окрошку, Ася собрала полевой букет из цветков клевера и ромашки, поставила в вазочку на столе. Но папа не приехал.

– Может, он шёл по лесу, и на него свалилось дерево, которое загорелось в грозу! – сказала Ася, лёжа в кроватке. – Или на папу кто-то напал? Или он подвернул ногу и не смог дальше идти, сидит под деревом в лесу?

– Перестань! – рассердилась мама. – Не сочиняй глупости!

Она погасила лампу и тоже легла спать.

Ася не засыпала. Всё думала, что же с папой могло случиться.

Вдруг она снова увидела светящихся человечков на потолке. Они соскользнули вниз, приблизились к тумбочке, и главный из них сказал:

– Ася, не беспокойся, твой папа заночевал в лесу, утром он придёт домой!

– Спасибо! – поблагодарила Ася и спокойно заснула.

Утром, когда она проснулась от вкусного запаха блинов, которые пекла мама, за окном раздался весёлый голос папы. – Есть кто дома?

Ася прыгнула к окну. У калитки на лошади сидел папа, с рюкзаком за спиной.

Мама выскочила во двор, закричала. – Что с тобой случилось? Мы вчера тебя ждали, ждали!

– Да пока шёл по лесу, в темноте оступился, подвернул ногу, пришлось заночевать в сторожке у моста! – говорил папа, слезая с лошади.

И, прихрамывая, зашагал к дому.

Ася ахнула – выходит, светящиеся человечки опять сказали правду!

Но если рассказать это маме, она опять не поверит! Но рассказать кому-нибудь так хотелось!

И Ася не выдержала. Когда папа после обеда вышел из дома и стал чинить во дворе стенку сарая, Ася подошла к нему, уселась рядом и быстро, торопясь, рассказала ему про светящихся человечков. И как они принесли из леса мамино колечко, которое она потеряла, и про куриные яйца в соседнем дворе, и про то, что человечки родня светлячкам, ёлочным огонькам и огненными человечкам, но – главное! Ася рассказала папе, что светящиеся человечки сообщили ей, что папа заночевал в лесу и утром явится домой!

Выслушав Асю, папа долго молчал, потом обнял её и сказал ласково:

– У тебя нежное сердечко, дочка, ты за всё переживаешь, вот твои друзья, светящиеся человечки, и помогают тебе! – Он помолчал и продолжил: – Когда я был маленьким, у меня тоже был друг – Великан из нашего шкафа. Он был одет в дедушкин военный китель. Когда мне было трудно, я всегда открывал дверцу шкафа и обращался к нему, и Великан давал мне советы. Как-то меня избили во дворе мальчишки, и я рассказал об этом Великану из шкафа. Он посоветовал мне не трусить, не бежать от обидчиков, а дать им сдачи. Я так и сделал, и больше ко мне не приставали!

– А сейчас он где, этот Великан? – спросила Ася.

– Не знаю, – покачал головой папа. – Когда я вырос, он исчез. Наверное, такие друзья являются только маленьким детям…

– А у мамы почему не было таких друзей? Она не верит, что мне помогают светящиеся человечки! – сказала Ася.

– У мамы, наверное, тоже были такие друзья, просто она их забыла! – сказал папа.

Однажды осенью, когда уже вернулись в город, Ася, мама и папа сидели в комнате.

Мама включила торшер, и вдруг от скрученного провода, идущего от торшера к розетке, вспыхнули искры. Мама выключила торшер.

– Ну, вот, Ася, твои светящиеся человечки! – засмеялась она.

– Это электричество, а не светящиеся человечки! – сказала Ася.

– Не человечки? – спросила мама.

– Асины светящиеся человечки остались на даче, – сказал папа. – Они любят, когда рядом летают светлячки, когда одуванчики летают в небе, и когда на лугах зажигают костры! Ведь так, Асенька?

Ася прижалась к отцу и кивнула. – Так!

Мама посмотрела на них, как они сидят на диване, тесно прижавшись друг к другу, покачала головой и ушла на кухню. Там загремела посудой.

Но через несколько минут вернулась, села в кресло и сказала:

– Ладно, признаюсь, когда я была маленькой, у меня тоже был друг – старый фикус. Я очень боялась оставаться дома одна, и твоя бабушка, Асенька, мне сказала: «Что ты боишься? Ведь тебя защищает наш старый фикус!» А этот фикус у нас до потолка вымахал! Вот бабушка, уходя из дома, вешала на фикус скалку и говорила мне: «Если кто войдёт в комнату, того старый фикус скалкой и прибьёт!» Я верила и больше не боялась оставаться одна!

– Ур-ра! – закричала Ася, подбегая к матери. – Теперь ты веришь, что светящиеся человечки мне помогали?

– У каждого человека должны быть свои верные друзья! – сказал папа. – В детстве – особенно. Светящиеся человечки, великан из шкафа или просто старый фикус!

Бездомный домовой

В окошко дождь стучался,
Был слышен ветра вой,
По улицам скитался 
Бездомный домовой.

Он всё открыть пытался
Дырявый старый зонт,
А дом его остался
Под 
	вывеской 
		«Ремонт».
		
Но вот набрёл, зевая,
Он на какой-то дом,
И надпись
		«Домовая...»
Прочёл на нём с трудом.

Ах, как же
		веселился,
Как прыгал
		домовой,
Когда он поселился
Над кухней домовой!

Бабушка рыцаря

Рыцарь геройски врага встречает:
Бьётся копьём,
Булавою,
Бабушка в замке
Тихо качает
Седенькою головою:
«Ох и вояка мой голубок!
Буду ему полезной -
Дай-ка возьму я 
Большой клубок
Проволоки железной.
Буду вязать у окна в тишине,
Пусть завывает вьюга,
Будет у внука уже к весне
Новенькая кольчуга!»

Перевод Марины Бородицкой

С утра, спозаранку
Я слышу во сне,
Как с улицы звуки
Стучатся ко мне:

Шаги почтальона,
Шуршанье газет,
И ветра и веток
Привет и ответ,

Подков лошадиных
Размеренный звон,
Скрипучих повозок
Кряхтенье и стон,

И голос молочницы
Издалека,
И грохот бидонов,
И плеск молока.

Я слышу мычание
Сонных коров –
Как будто дыханье
Далеких лугов.

Пастух прогоняет
Овец под окном –
Мне слышится эхо
В овраге лесном…

Но звуки всё громче –
Лай, щебет, возня, -
И солнце сквозь ставни
Находит меня

И шепчет:
«Глаза поскорее протри!
Довольно подслушивать,
Встань - и смотри!» 

Кедровый стланик, я вам скажу, уж до чего хитрое растение. Летом оно распрямляется во весь свой рост – а ростом оно выше нашего папки. Зато зимой стланика вовсе не видать. Одни голые лиственницы торчат из ватно-белой сопки. Стланик весь прячется под снегом. Он укладывается спать на зиму, стелется под снежным одеялом по земле. Оттого и называют его стлаником. А кедровый он потому, что на нём шишки растут с орешками, будто на кедрах, но только маленькие.

Не только люди эти орешки любят. В зарослях стланика то там, то здесь встретишь бурундука – золотистого, в чёрных продольных полосках и уж до того шустрого – как ни старайся, а не поймаешь его. А куда бурундуки деваются зимой, про то я не знаю.

Папка однажды зимою взял топор, лыжи надел и поднялся на сопку. А там раскопал кустик кедрового стланика и приволок домой. Я спросил ещё, не видел ли папа под снегом бурундуков, а папа сказал, что не видел.

Папа объявил:

– В этот Новый год у нас будет ёлка!

– Ура! – закричали мы с Ростей и принялись прыгать вокруг кустика, лежавшего на полу в коридоре. – Папа ёлку принес!

Но папа сказал, что в наших краях ёлки не растут. «Здесь вам не материк», – так он сказал нам.

Наверно, я должен объяснить, что материком у нас на севере называют все другие места в нашей большой стране, которые не север. Их по-другому называют ещё центральными районами страны. В газетах пишут, например, «Меняю квартиру на центральные районы страны». Но между собой люди никогда не говорят так длинно. Никто не скажет, например, про человека, что он приехал из центральных районов страны. Скажут: приехал с материка. Или, например, у нас говорят: «Вот, скоро в отпуск поеду – на материк».

В школе мы, конечно, все удивились, когда узнали, что материков много. Африка, например, и Америка – это тоже материки. Да и сами мы, как оказалось, живём на материке, который называется Евразия, в северо-восточной части его. На карте это в правом верхнем углу.

– Ведь не на острове мы с вами живём, – объясняла нам Марья Владимировна. – Остров – это часть суши, омываемая со всех сторон водой. И где же у нас с вами это со всех сторон вода?

А после на перемене я слышал, как она сказала учителю физкультуры:

– Ужас, сколько я не была на материке! А представьте: там сейчас как раз расцветает сирень.

Сирень у нас не растёт. И ёлки тоже не растут. А ещё у нас нет высоких деревьев с большими листьями. Осенью такие деревья роняют свою листву, и она толстым ковром лежит на газонах, а дворники собирают её в высокие кучи.

Мама рассказывала: когда они с папой ездили к бабушке с дедушкой на материк, папа много фотографировал – всё подряд. Маму, дома в городе и даже разноцветные листья под ногами.

Мама спросила:

– Листья – зачем?

А папа ответил:

– Дома у нас ведь такого нет.

У нас из деревьев – лиственных – одна только карликовая берёзка. И листья у неё карликовые. Осенью она роняет их, и они лежат на земле – точно монетки у кого-то просыпались из кармана. Только лежали – и нет их. Унесло.

Зато у нас много хвойных деревьев – лиственниц и кедрового стланика.

И вот папа домой стланик принёс и говорит:

– У нас ёлка будет.

А сам спустился в кладовку и принёс длинную жердь – чуть ли не до потолка. Установил её в крестовине и стал к ней ветки от стланика крепить. Где дырочку в жерди просверлит и вставит кончик ветки, а где ветку к стволу проволокой прикрутит.

Мама говорит:

– Разве у ёлки так ветки идут? У неё же – не вниз, а вверх.

Папа отвечает:

– Разве? Я давно ёлок не видел. Разве что на картинках. А на картинках ветки всегда направлены вниз.

Потом подумал и говорит:

– В самом деле, а почему их так рисуют? Они же к солнцу тянуться должны.

Стал он крепить их так, чтобы они тянулись к нашему потолку. Теперь у него получилось: одни ветки торчат вверх, а другие вниз. И эти ветки мешают друг другу.

Папа говорит:

– Сейчас я, которые неправильно прикрепил, оторву и по новой приделаю.

А мама отвечает:

– Может, не надо? Можно подумать, что ёлка сама так выросла. Такая необыкновенная…

Папа с сомнением оглядел елку. Спросил:

– Тебе как кажется, она не жидкая?

Мама отвечает:

– Нет, в самый раз.

А папа всё равно недоволен.

– Я всё-таки пойду, – говорит, – принесу ещё стланика. Мне кажется, лысая какая-то ёлка получилась.

Мама спрашивает:

– Да где же лысая? В каком месте?

– Здесь, – говорит папа. – И здесь.

Мама отвечает:

– Ты что? Да таких разлапистых елок вообще в природе не бывает. Это же не ёлка, это метла!

Папа тогда не пошёл больше за стлаником. Мама лучше него знает, какие бывают ёлки. Папа маму встретил, когда в армии служил – на материке. Мама у нас – с материка.

Стали мы наряжать ёлку. Повесили на неё наши машинки, детальки от конструктора, Юлькины погремушки, новогодние шары, которые остались ещё с тех пор, когда папа был маленьким. На такую большую ёлку украшений всё равно не хватает – ёлка-то получилась до самого потолка. Мы тогда с мамой сели ещё делать игрушки – из фантиков, из коробок от чая. А что? Здорово получилось.

Папа тогда говорит:

– Вы знаете, это не простая ёлка. Она волшебная. Мы сейчас нарядили её, а ведь она и сама может на своих ветках что-то вырастить.

– А что? – спрашивает мой брат Ростя.

Папа отвечает ему:

– О чем вы попросите её, то она вам и вырастит.

Ростя быстро говорит:

– Пусть вырастит для меня трёхколёсный велосипед.

Папа качает головой:

– Так сразу и велосипед? А может, сперва о подарке для Кольки подумаем? Новый год для него – не один только Новый год, как для всех нас. Новый год для него – это ещё и день рождения.

Колька – это я. День рождения у меня в самом деле на Новый год – первого января.

Маме врачи сказали заранее, что я рожусь первого января. Плюс-минус сколько-то дней. И мама с папой решили: «Ну да, плюс-минус. Не первого же января он в самом деле родится!»

Мама потом говорила мне: «Я думала: с чего бы – в такой день. Мы же с папой не знаменитости какие-нибудь, не телезвёзды. Разве у нас может родиться ребёнок первого января?»

В новогоднюю ночь мама с папой не праздновали слишком долго – как-никак, у мамы скоро должен был родиться ребенок. А наутро мама и говорит папе:

– Мне кажется, что всё же он сегодня родится.

А родители тогда были молодые и любили смотреть мультфильмы. Папа заглянул в телепрограмму и говорит:

– Может, не надо ему сегодня? А то вечером будет «Пластилиновая ворона».

Мама отвечает:

– А-а… Ну тогда, конечно, сегодня ему ещё не надо!

Но через некоторое время она снова папе говорит:

– Знаешь, наверно, он всё-таки именно сегодня родится…

И я в самом деле родился. Они еле успели доехать до роддома.

И сказали, что в следующий раз будут умней.

Но в следующий раз у них никто больше не родился в Новый год. Мой брат Ростя родился в июле, а у Юльки день рождения 20 апреля.

Когда я маленький был, я думал, что всем людям на день рождения ёлку наряжают. И очень удивился, когда узнал, что только мне.

На этот свой день рождения я фотоаппарат хотел. У мамы есть открытки с разными зверями. И я всё думал: у нас ведь тоже можно снимать не хуже. Осенью в зарослях стланика притаишься – и карауль бурундуков. Я папку осенью звал-звал, но ему как назло всё некогда, а фотоаппарат он мне одному не даёт.

Я никому не говорил, что хочу свой фотоаппарат. И вот наутро в первый день нового года просыпаюсь – а на ёлке и верно, фотоаппарат висит. Маленький такой, в глянцевой коробке, а коробка упрятана в полиэтиленовый пакетик. Иначе как её на ветках зацепить?

Интересно, откуда мама с папой узнали, что я хочу фотоаппарат? То есть, конечно, откуда ёлка узнала?

Ростя подходит к ёлке – а на ней письмо в расписном конвертике. «Ростиславу от ёлки». А там внутри – печатными буквами – само письмо (я Роське помог прочитать): «Здравствуй, дорогой Ростик! Очень тебя люблю. Только зачем зимой велосипед, хотя и трёхколёсный? А к лету ты подрастёшь – на двухколёсный пора садиться будет. Вот мама с папой и купят тебе двухколёсный велосипед, я с ними уже договорилась. А пока ждёт тебя машина с батарейками – посмотри внизу. На ветки она забираться отказалась «Я же не белка», – говорит…»

И верно, на полу за крестовиной оказался заводной автомобиль.

– Вот это да! – говорит Ростя.

С тех пор он – что ни день – встаёт на табуретку, чтоб выше быть, и просит:

– Ёлка, вырасти мне, пожалуйста, две шоколадки и чупа-чупс.

И Юлька – маленькая совсем – туда же:

– Выласти мне конфету с мишками!

Глядь, через некоторое время всё это на елке появилось!

Так ёлка стояла у нас чуть ли не месяц. Все уже убрали свои ёлки, только у нас осталась.

Ростик просит:

– Пусть до моего дня рождения стоит! До четырнадцатого июля!

Мама отвечает ему:

– Нет, нет, что ты! И так уже иголки осыпаются вовсю! Скоро Дед Мороз заберёт ёлку в свой сказочный лес…

Папа говорит:

– В среду я выходной. Вот утречком и пускай заглядывает Дед Мороз. Мы с ним потолкуем, и я ему помогу ёлку на волшебные сани погрузить.

Ростя, конечно, спрашивает:

– А можно, я в среду в садик не пойду? Я тоже буду помогать…

Но мама с папой отвечают:

– Пойдёшь, пойдёшь. Мы сами как-нибудь уладим с дедом Морозом.

Во вторник вечером мама забрала меня с продлёнки, и мы пошли в садик забирать Ростика и Юльку. Глядь, а папа уже навстречу нам идёт с Ростиком, а Юльку на руках несёт. Мы все вместе повернули в сторону дома. Наш дом за рекой. С одной стороны реки – новые дома, садик, автостанция. А с другой стороны – дорога, ведущая к дальним сопкам, на перевал. А за дорогой – всё лес да лес. Когда зима – одни лиственницы торчат из белой ваты. А возле леса – наш дом.

Папа говорит:

– А интересно, сегодня что-нибудь выросло на ёлке напоследок?

Мама отвечает:

– Вряд ли. Я на работе целый день была. Когда бы там успело что-то вырасти?

Папа говорит ей:

– Ты всё-таки сходи, проверь, вдруг что-то выросло. А мы погуляем ещё с Колей, Ростиком и Юлькой.

Мама подумала и отвечает:

– Ладно, пойду вперёд, погляжу.

Папа у неё спрашивает:

– Деньги-то у тебя есть с собой?

Мама говорит:

– Добавь на всякий случай.

А после папа ей говорит:

– Ты не беги, скользко. Мы не будем торопиться. Спокойно в магазин сходи. И, главное, проверь, вдруг что и выросло.

Мама пошла по дороге к дому, а мы с папой стали играть в снежки, а после вырыли пещеру в снегу – на склоне у реки – и папа рассказывал нам про людей, которые строят для себя снежные дома, и им в этих домах тепло.

Потом приходим домой, а там, на ёлке, чего только нет. И яблоки, и апельсины, и маленькие пирожные в золотых бумажках.

Назавтра прихожу с продлёнки – а ёлки нет. Мама иголки подметает.

– Всё, – говорит, – уехал дедушка Мороз.

А у самой глаза такие грустные.

Жил-был жучок-старичок. Он жил в срубе, в бревне, седьмом снизу. Это было престижно, потому что там было сухо, и дерево было повкуснее. Это бревно досталось ему по распределению. Жучок был уже пожилым и ел мало. В последнее время он совсем устал и ел всего по две-три стружки в час. Он выел себе небольшую комнатку с кроваткой и выгрыз окошко, так что теперь он мог лежать и смотреть на небо. В небе плыли большие круглые белые стружки. А ночью он спал. Правда, в последнее время он просыпался всё реже и часто не знал, какой сегодня год на дворе. Однажды жучок лежал на кровати и смотрел на небо. Вдруг в окошко заглянул чей-то глаз.

– Брат! – тихо сказал глаз. – Помоги!

Потом глаз пропал, и в дырку просунулась рука. Жучок почесал в затылке, но решил помочь незнакомцу. Он схватил руку и втянул незнакомца в свою комнатку. Незнакомец оказался усатым жуком-пожарником, заспанным на вид.

Жучок надел очки и внимательно посмотрел на пожарника.

– Вы, собственно, по какому вопросу? – спросил он.

Пожарник стоял посреди комнаты и стряхивал с рукавов стружки. Потом он посмотрелся в зеркало, зевнул, посмотрел на жука и сонно сказал:
– Проверка снов! Прибыл по распоряжению. Я ваш районный сонный консультант. Как у вас со снами?

Жук заволновался, снял очки, протёр их, снова надел и близоруко прищурился.

– У меня засонница! – грустно сказал он. – Я сплю практически без остановки.

– Так-так. Вы уже не мальчишка, а жук. Это в порядке вещей. Вы будете спать всё больше и больше, и однажды вам приснится такой хороший сон, что вы решите больше не просыпаться. Таким вот макаром, – сказал пожарник. – А какие сны вы видите? Нам нужны свежие сны для газеты.

– Да-да! Вчера мне снилось, что я заяц и еду на упряжке из белок по большой роще. И в руках у меня сумка, и в ней много маленьких енотов. Приезжаю, а там праздничная ярмарка – много рядов, и каждый жук, зверь и птица что-то продаёт. А лягушка продаёт щук, с мизинчик. Подхожу, смотрю и диву даюсь! Дятел продаёт маленьких медведей, с ноготок. И все звери такие весёлые! Играет приятная музыка. Я купил себе двух крошечных кенгуру, для души, и поехал домой. Такие они были симпатичные… Теперь я думаю, где бы таких себе взять. Не знаете?

Пожарник записал сон в блокнот и сказал:
– Не могу знать! Спасибо за сон! Он появится в завтрашнем выпуске нашей сонной газеты! И тогда, возможно, ваш сон приснится кому-то еще! Такие приятные и интересные сны – большая редкость.

– А что мой сон значит, вы не знаете?

– Он значит что-то хорошее, мне кажется! Типа любви и дружбы. Ну всё, мне пора.

Пожарник пожал жучку руку и вылез через окно.

Жуку было приятно, что он видит такие полезные сны. Он так обрадовался, что заснул прямо со стружкой во рту. Хр-р! Только его и слышали.

Дырявый карман

В кармане моём появилась дыра,
В неё залетели снаружи ветра,
Надули карман, как воздушный баллон,
Тянули меня на крутой небосклон.
Но я для полёта была тяжела
И ног от земли оторвать не смогла,—
Пешком еле-еле в кармане втором
Несла я из леса дрова с топором.

Вот иду я в шубе

Вот иду я в шубе,
А под шубой – кофта,
А под кофтой – майка,
А под майкой – сердце.
А у сердца слышно,
Как стучат колеса,
И оно, как поезд
Пассажирский мчится.
И в его вагонах
Нараспашку окна,
Нараспашку двери,
Нараспашку люди.
И у них, конечно,
В чемоданах море,
Корабли и чайки,
Облака и песни.
Потому что в сердце
Им тепло под майкой,
Им тепло под кофтой
Им тепло под шубой.

Мельница

Работы у мельницы
Невпроворот,
И полон работы
У мельницы рот,
И зёрнами щеки набиты
Битком.
Тяжёлое дело —
Молоть языком!

Число 13

Оно ежедневно,
Оно ежечасно
Без всякой особой причины
Несчастно.

Несчастно,
Хоть нет объяснения горю,
На полке вагона, бегущего к морю,
Верхом на коне,
В лотерейном билете,
На многих дверях, —
Да повсюду на свете!

И даже, представьте,
В том случае, если
Находится в цирке
На зрительском кресле!

Море и небо

Бывает, что море на небо похоже.
Все знают, что звёзды в нём водятся тоже.
А небо на море похоже бывает,
И туча в грозу по нему проплывает
Огромным морским электрическим скатом,
И гром раздаётся, раскат за раскатом.
Размылись у моря и неба границы,
А где они - знают лишь рыбы да птицы.

Улитка

Избушка,
Забор,
От забора калитка,—
Все это с утра
Надевает улитка.
Спросонок,
С трудом побеждая зевоту,
Наденет —
И пулей летит на работу.

Марика встречает водовоза

Марика быстро бегает. Потому что начинает разбег с прыжка. Она прыгает с верхней ступени веранды и бежит. За ней наблюдает пёс Арни. Он сидит на цепи, и ему скучно. Поэтому он любит бегать наперегонки с Марикой. Но цепь не даёт убежать ему далеко. Он возвращается в будку и ждёт, когда Марика вернётся.

А Марика бежит. У неё это получается быстро. Иногда ей кажется, что она может бежать всю жизнь. Но ей всегда что-нибудь мешает.

На этот раз ей повстречался водовоз. Марике очень захотелось прокатиться на водовозе. Просто нестерпимо захотелось. И водовоз об этом догадался. Он ничего не сказал, а просто поднял Марику и посадил рядом с собой. Он вёз её по дороге и напевал какой-то мотив. Марика пыталась подобрать слова под этот мотив. Но те песни, которые она знала, не подходили. Марика не стала спрашивать, что это за песня. Она робела и была счастлива. А когда тебя везёт водовоз, так ли уж важно, какие слова подходят к мотиву?

Водовоз доставил Марику до поворота, так же молча высадил и уехал. А Марика стояла и смотрела ему вслед, а потом развернулась и побежала обратно. Она бежала и думала о том, как прекрасно живётся водовозам, не то, что ей, Марике.

Марика живёт с бабушкой. А её мама живёт далеко и приезжает редко. Когда мама приезжает, Марика уговаривает её остаться навсегда и даже нарочно врёт, что бабушка без неё плачет по ночам и не может заснуть.

У мамы серые с зелёными крапинками глаза и нежные руки. Она говорит Марике, что не может остаться надолго, потому что у неё ответственная работа, которую она не любит. И никто, ни Марика, ни бабушка, не могут освободить её от этой нелюбимой работы, ради которой ей приходится надолго уезжать.

Сегодня Марика придумала, как помочь маме. Она уговорит её стать водовозом. Тогда мама станет жить с ними и будет катать Марику каждый день. Ведь если у тебя мама водовоз, то ничего лучше и представить нельзя!

Марика рисует быка

Марика любит рисовать. Альбома для рисования ей хватает на полдня. Она умеет рисовать домики, бабушку и быков. Марика считает, что бык – самое подходящее животное для рисования. Потому что он большой. У неё даже с закрытыми глазами получается нарисовать быка, так хорошо она натренировалась.

Марика никогда не рисует себя. Она знает, что пока не сумеет нарисовать себя красиво. А рисунки с некрасивой Марикой никому не нужны.

Марика ловко заполняет альбом рисунками домиков, быков и бабушки. Она особенно старается над бабушкиным портретом, чтобы та дала ей новый альбом. Но бабушка никогда не даёт Марике больше одного альбома в день. Бабушка говорит, что надо рисовать экономно.

Тогда Марика идёт во двор и рисует на земле щепкой. Сегодня она нарисовала очень большого быка. Его рога упираются в калитку, а хвост достаёт до забора.

Марика сидит на веранде и любуется быком. Но тут к ним во двор заходит почтальон, и Марика начинает кричать. Марика умеет громко кричать, тем более, если какой-нибудь почтальон наступает на её нарисованного быка.

На веранду выбегает перепуганная бабушка. Она решила, что Марику укусила оса. Но Марика просит, чтобы почтальон больше не наступал на её быка. Бабушка говорит, что это вздор, и уводит почтальона в дом. Тогда Марика велит быку лягать всех, кто на него наступит. Обычно Марика рисует добрых быков с большими улыбками. Но этому надо защищаться.

Почтальон выходит из дома и идёт к калитке прямо по быку. А Марика считает, сколько раз бык лягнет почтальона и сколько раз он укусит его за ногу. Почтальон у калитки оборачивается. Странный ребенок, думает почтальон, это всё оттого, что не с кем поиграть.

А Марике есть с кем играть. Она собрала вишнёвые косточки, которые вчера наплевала под лавку, и теперь кидается ими в Арни. Косточки до Арни не долетают, и он дремлет. Марика не может подойти поближе – для этого ей надо сойти с веранды и наступить на быка, а бык лягачий.

Косточки заканчиваются, и Марика бежит в дом просить у бабушки новых вишен. Но бабушка усаживает её обедать.

После обеда она сразу же вылетает во двор и наступает на быка. «Не дело такому большому лягачему быку жить в нашем дворе», – думает Марика. Она стирает быка носком сандалии, хватает свою рисовальную щепку и бежит на луг. Там она снова рисует быка. Теперь он будет жить здесь, на приволье. А Марика станет навещать его каждый день.

Марика наказывает бабушку

У Марики непослушные вьющиеся волосы. Они всегда торчат, как им вздумается. Марика такая же непослушная, как её волосы. Так говорит бабушка, когда причесывает её по утрам.

Марика никогда не делает в точности, как ей говорят. Поэтому притворяется, что не слышит. Бабушка даже водила её к врачу. Он оказался сильным улыбчивым дядей. Он взял Марику на руки и показал из окна качели. Он сказал, что они скрипучие. Но когда он слышит их скрип, ему кажется, что он снова маленький мальчик. Врач велел Марике погулять, а сам долго беседовал с бабушкой. А Марика нарочно скрипела качелями погромче.

Марика любит издавать звуки. Она умеет тарахтеть как трактор, рычать как Арни, и передразнивать птиц. Бабушка думает, что Марика с ними разговаривает. Бабушка хочет, чтобы люди научились понимать язык птиц. Она сыплет им просо в кормушку и отдает крошки, оставшиеся после обеда.

А Марике нравится, что она одна может пересвистеть и перекурлыкать всех птиц в округе. Бабушка должна Марикой гордиться, но она почему-то сердится, что от Марики много шума.

Марика мечтает убежать из дома в дикий лес. Там она научится звукам лесных зверей. Потом она вернется домой и будет пугать ими пса Арни, но не для того, чтобы напугать. Она хочет, чтобы Арни привык к звукам диких зверей, и в случае, если какой-нибудь дикий зверь нападёт на их дом, Арни сможет их защитить. Но пока Арни скучает на цепи и гоняет соседского котёнка, если тот забывается и подходит совсем близко к собачьей будке.

Сегодня Марика вообще не издаёт никаких звуков. Это её наказание для бабушки. Утром Марика собралась в город, чтобы разыскать маму и уговорить её стать водовозом. Во-первых, она станет ей помогать. А во-вторых, у водовозов самая весёлая жизнь. Но бабушка Марику не отпустила. Она спрятала её дорожные башмаки и панаму. Тогда Марика решила молчать до тех пор, пока во всём мире не настанет справедливость. А если справедливость никогда не настанет, то из Марики никто не вытянет ни единого звука.

Марика замолчала на веки вечные и ушла в сад. Она даже бабушке не стала ничего объяснять, и без слов все было понятно.

Во дворе Марика увидела довольного Арни. Арни редко бывал доволен: только когда его кормили до отвала, или когда ему удавалось потрепать одну из соседских кошек.

Марика знала, что бабушка ещё не кормила Арни, значит, причина его радости где-то зализывает свои раны.

Марика жалела кошек, но не очень их любила. Она любила Арни, но не жалела его и дразнила. А сегодня она замолчала на веки вечные, и ей совсем не хотелось думать о кошках и Арни.

Марика пошла делать то, что ей было сторого-настрого запрещено: есть вишни с веток. Самые вкусные вишни те, которые свешиваются прямо в рот. Бабушка этого не понимает и ругает Марику за вишни, но сегодня Марике всё равно.

В зарослях под вишнями Марика обнаружила соседского котёнка. Шерсть у него торчала клочьями. Видно, Арни хорошо его отделал. Котёнок от пережитого страха забился в траву и оттуда таращился. Он боялся сдвинуться с места, ему повсюду мерещился огромный зубастый Арни.

Марика услышала во дворе перед домом голоса. Это соседка, хозяйка котёнка, пришла спросить у бабушки, не видела ли она её питомца. Марика видела, но не могла сказать, потому что решила молчать. Бабушка болтала с соседкой, но тоже ничего не могла сказать про котёнка, потому что не видела его. А котёнок молчал, потому что боялся Арни и его острых зубов. Наверное, он, как и Марика, решил не издавать никаких звуков, пока не подрастёт и не станет сильным клыкастым котом с острыми когтями.

Тогда Марика пошла на хитрость. Ведь она дала себе слово не издавать ни одного человеческого звука, но про кошачьи звуки уговора не было. Она забралась в кусты и жалобно запищала, как потерявшийся котёнок. Соседка прислушалась и пошла на звук. А Марика ползла под кустами и иногда мяукала. А соседка шла за звуками, как на поводке, пока не оказалась перед зарослями, в которых сидел её любимец.

Вечером Марика попросила у бабушки прощения. Она подумала, что если котёнок нашёлся, а Арни наказан и оставлен без обеда, значит, справедливость всё-таки наступила, и ей снова можно разговаривать.

Они сидели с бабушкой на веранде, и Марика громко свистела, курлыкала и трещала вместе с птицами. И на этот раз бабушка почему-то её не прерывала.

Марика путешествует в будке

Сегодня Марике положено веселиться. Сегодня у неё День Рождения. Это единственный день в году, когда у Марики не получается веселиться. Потому что к ним в гости приезжают тётушки.

У тётушек много сумок, коробок и тюков. Но в них не подарки для Марики. В них вещи тётушек. Наверное, они возят с собой все свои вещи, чтобы в их отсутствие ничего не растащили.

А дарят они Марике всегда одно и то же. Они дают бабушке деньги и велят ей купить для Марики что-нибудь очень полезное. Марика считает, что полезнее леденцов быть ничего не может. Но говорить об этом с тётушками без толку.

Бабушка хочет, чтобы Марика вела себя учтиво с тётушками, слушалась и отвечала на их расспросы. А Марика хочет, чтобы приехала мама, но сегодня она не приедет. У неё важная ответственная работа, с которой не отпускают даже на день рождения дочери.

Тетушки задают много вопросов, но ещё больше говорят сами. В такие минуты Марика готова поменяться местами с Арни. Пусть Арни ведёт себя учтиво с тётушками, а она, Марика, будет сидеть на цепи, пока они не уедут. Но они долго не уезжают и учат бабушку, что надо делать, чтобы девочка росла послушной и воспитанной. Они хотят, чтобы Марика стала такой же, как они.

Марика согласна есть сырую землю и никогда в жизни не рвать вишен с веток, только бы не превратиться в одну из тётушек. Поэтому она старается запомнить то, что они говорят бабушке, чтобы потом сделать с точностью наоборот.

Марике скучно, поэтому она представляет, как одна тётушка превращается в вешалку, и Марика напяливает на неё свое старое пальто с заплатками. Вторая тётушка – это комод со скрипучей дверцей. А третья тётушка… Но Марика не успевает придумать про третью тётушку. Она слышит, как они говорят бабушке: «Брошенный ребёнок.. Плохая мать… Бросила ребенка…». И Марика забывает все манеры, которым учила её бабушка. Она вскакивает и кричит: «Врут! Врут! Врут!», а потом убегает в сад.

Хорошо, что день рождения раз в году, думает Марика. Она попросит бабушку никогда больше не отмечать день её рождения. Ей будет вполне достаточно, если в этот день бабушка будет покупать ей много разноцветных леденцов.

Марика лезет к Арни в будку и обнимает его. А третья тётушка превратится в телегу, и на ней будут возить дрова, думает Марика. Арни превратится в человека и станет военным. Возможно, он станет генералом, только не самым главным, потому что Арни ленивый. У бабушки появится новая белая шаль, и она не будет болеть. У их дома вырастут колеса, и на нём можно будет путешествовать, куда глаза глядят, даже в тот далекий город, где работает мама. Марика засыпает в обнимку с Арни, и ей снится, что они путешествуют.

А вечером приехала мама и вытащила Марику из будки. Марика спросонья решила, что это она приехала к маме в будке на колесах.

У мамы было много сумок, тюков и коробок. И в них были подарки для Марики. Она привезла ей много разноцветных леденцов и других чудесных вещей, которые так необходимы в день рождения.

Но самое главное выяснилось, когда все подарки были распакованы. Под ними оказались мамины вещи. Мама приехала к Марике насовсем! Она найдёт работу здесь и будет жить с Марикой, бабушкой и Арни. И хотя мама ещё не согласилась стать водовозом, это ничего. Теперь у Марики много времени, и она обязательно её уговорит.

Из коллекции Учителя Смеха Леонида Каминского

ГРЕКИ ВОЕВАЛИ С ПЕРЦАМИ
(Урок истории)


Главным занятием рабов было рабство… 

Когда Геракл двигался, его мускулы бегали по всему телу. 

В средние века людей вешали, как картины.

Рыцарь был одет в панцирь, шлем и ласты. 

Феодалы запрещали крестьянам ловить рыбу на пастбищах. 

Наши предки считали, что Земля покоится на слонах, а слоны стоят на черепахе. В последнем они, конечно, ошибались. 


ОТВЕТЫ У ДОСКИ


– Как обращались спартанцы со слабыми и хилыми детьми?
– Они их сбрасывали с девятого этажа! 

– В чем причина поражения Спартака?
– Ему не хватило патронов!

– Как гуси спасли Рим?
– Когда к городу приблизились враги, гуси заржали.



ГЛОБУС – ЭТО ЗЕМНОЙ ШАР НА ПОДСТАВКЕ
(Урок географии)

На вершинах гор лежат вечнозелёные снега. 

Аральское море совсем высохло от загрязнений и от человека. 

С юга нашу страну омывают три моря: Чёрное, Каспийское и Айвазовское. 

Ископаемые делятся на полезные, бесполезные и мамонты.


ОТВЕТЫ У ДОСКИ

– Как влияет рельеф на течение рек?
– С горы реки текут быстро, а в гору – медленно. 

– В каком состоянии бывает вода?
– В твёрдом, жидком и газированном! 

– Как ты определишь направление ветра?
– По компасу. 

– Какая растительность в полосе лесов?
– Деревянная! 

– Чем отличается растительность тундры?
– Там не растут продуктовые деревья… 

– Как определить стороны света по муравейнику?
– С северной стороны муравьи работают, а на юге отдыхают. 


СМЕШНЫЕ АШЫПКИ

Полярники дрейфили на льдине. 

По пустыне шёл каравай верблюдов

Кукумбер благодарит за предоставление материала своего друга Михаила Яснова

Из повести «Зорька»

Зорька

Летом меня отправили в спортивный лагерь «Зорька». На две смены. В лагере мне было очень тяжело. Я скучала по родителям и по деду. К тому же, всё время шёл дождь. Моей самой большой проблемой стало причесаться без мамы. Особенно утром. Утром мы бегали кросс, делали зарядку и шли завтракать. Одеться и выйти на стадион нужно было за десять минут. Все эти десять минут я завязывала себе хвост. Когда время истекало, на голове оставалось три-четыре огромных «петуха». Униженная своим внешним видом, в синих нейлоновых шортах с белыми лампасами я выбегала на асфальтовую дорожку перед корпусом. По сторонам уходили в серое небо ели. На стадионе пустели деревянные трибуны в синих пятнышках. Пятнышки были в тех местах, где ещё не облезла краска.

Бегая, я не смотрела по сторонам. Я видела лишь мелькание своих ног в красных кедах. Я считала вдохи и выдохи. Периодически руки тянулись пригладить «петухи». Тогда я сбивалась с ритма и начинала отставать от группы.

Мы дружили с Олей и Полей Прыгуновыми и с Наташей Сидоровой. Оля и Поля были сестрами-погодками. Оля подавала большие надежды. Поля занималась теннисом за компанию. Наташа Сидорова была похожа на таитянок с картин Гогена, только другого цвета. Цвет у неё был молочный в рыжую крапинку. Она с головы до ног была покрыта разнокалиберными веснушками. Мы жили вчетвером в одной палате. Каждый вечер смеялись до слёз. Когда началась вторая смена, к нам в палату закатили пятую кровать и подселили полную девочку Машу Кулеш. Маша была румяной и кудрявой. Папа тренировал её сам. Мама от них ушла, и они жили вдвоём. Нам она была совершенно не нужна. В первый же день она натопала грязными ногами в палате. Мы заставили её помыть пол. Она ложилась спать в той же футболке, в которой тренировалась. Мы рассказывали об этом всем, брезгливо морщась. Она много ела, и её ноги напоминали букву «Х». Мы считали её толстухой.

Маша Кулеш совершенно не умела бегать кросс. Каждое утро она отставала, пыхтела и просила пощады у нашего тренера Васи. Вася учил её правильно дышать.

В то утро мы тоже бежали кросс. У меня на голове торчало наверно десять «петухов». Маша Кулеш отставала от группы на два круга. Все было как обычно. Когда все, кроме неё, закончили, она начала просить Васю:

– Василий Петрович, можно я больше не буду бегать?

Вася лишь помотал головой.

– Василий Петрович, я очень в туалет хочу.

– Кулеш, молчи и беги! – рявкнул Вася, – три выдоха – один вдох. Каждое утро одно и то же.

– Но я правда, – задыхалась Кулеш.

– Не два круга, а хотя бы один, – смягчился Вася.

Группа смотрела на Кулеш и раздраженно ждала. Все уже хотели есть. Маша не остановилась, она продолжала бежать. Сначала она начала плакать. Потом – писать. Она бежала, а по ногам и по лицу у неё текло. Парни начали хохотать. Вася спохватился и увел её в тренерскую.

Вечером Машу из лагеря забрал папа. Я очень завидовала ей. Мне тоже хотелось, чтобы со мной случилось что-нибудь страшное, и родители меня забрали.

Черешня

Была пятница, родительский день. Прыгуновых навещала мама – рыжая женщина с громким голосом и большим ртом. Наташу Сидорову – мама плюс сестра. Её сестра оказалась точной Наташиной копией, только с накрашенными губами. Все разбрелись по аллеям и беседкам, пошли гулять к озеру, есть пирожки. Ко мне никто не приехал. А я даже надеялась попроситься домой. Но никто не вспомнил про меня. Нас освободили от тренировок и кроссов. Передо мной лежал серый пустой день. Я была одинока. Я сидела в палате лицом к окну, смотрела на пакет с черешней на подоконнике, который оставили мне Оля с Полей, и горько плакала. Я не стеснялась стен – выла и всхлипывала. И тут дверь открылась. Я замерла, но не обернулась. В ушах зазвенела внезапная тишина. Раздался голос Саши Пятнина:

– Ты здесь одна?

Я кивнула. Даже голос мог меня выдать. А плакать в лагере было запрещено. Ревут слабаки. Слабаков не уважают. Им не место в спорте. Саша Пятнин дружил с Петей Рожковым. Он обязательно рассказал бы ему, что я сижу в палате и реву, что ко мне не приехала мамочка. А Петя Рожков рассказал бы всем.

– Где девчонки? – спросил он.

Я вздохнула.

– Ушли, – сказала спокойно, не оборачиваясь.

Дверь хлопнула. Я легла на кровать.

Мама приехала на следующий день. Тренера разрешили мне не ходить на тренировки. У меня получился второй выходной подряд. Мы сидели на облупившихся трибунах стадиона и ели черешню. Она была очень вкусная.

– Какое холодное лето, – сказала мама. Она была в сапогах, в юбке и в осеннем плаще. Я была в нейлоновых шортах с белыми лампасами и в голубой майке.

– Почему ты так легко одеваешься? – спрашивала она меня, – ты можешь простудиться. У тебя же есть теплые вещи. Свитер. Джинсы.

– В них бегать жарко, – пыталась объяснить я.

Потом мы пошли гулять на озеро. Там паслись коровы. Они были привязаны к деревянному колышку. В камышах лежали их круглые лепешки. Озеро было прозрачным. На левом берегу дымила трубами деревня (бабушка в детстве делала нам с братом такую же игрушечную – из картона и ваты). Плавали, переговариваясь, гуси. Лаяли вдали собаки. Я так и не попросилась домой.

Бутылка

Катя Морозова из параллельной группы наступила на бутылку. Бутылка лежала в траве и была зелёной. Катя бежала в палату – переодеться на тренировку. Босиком. Она сильно порезалась и быстро слабела. Пал Палыч держал её на руках и носился по лагерю. Он совершенно не мог понять, что делать. Катя клевала носом – как будто засыпала. Но из ноги шла кровь, и мы очень боялись того, что она засыпает.

Наконец Пал Палыча довели до травмпункта. Кате перевязали ногу и отправили в больницу. Пал Палыч к вечеру очень устал. И лежал на траве, у скамейки, отдыхал. Все его пренебрежительно обходили, даже тренера. По лагерю полз слух, что разбитая у корпуса бутылка была его.

– Пал Палыч! – наклонилась к нему Поля. – Пал Палыч!

Она смело начала его тормошить. Мы постояли и присоединились. Дергали за футболку, теребили плечи. У Пал Палыча на волосах выпала роса. Он похрапывал.

— У нас так отец все здоровье отморозил, – бормотала Полька. – Холодно уже, Палыч. Давай в палату.

Тренер медленно открыл глаза, встал на корточки. Прополз мимо нас за угол. Надолго.

Мы не уходили.

– Ну-ка идите спать, – прикрикнул на нас из окна старший тренер Сычев. Полька покачала головой.

Через минуту он, грозный и красный, натягивал на себя майку и торопился к нам по коридору.

– Что здесь? – спросил он и сразу понял, что.

– Идите, – приказал. И тут же громче: – Идите, я сказал.

– Я не уйду, пусть он дойдёт до палаты, – упрямо пробурчала Поля.

Мы стояли и смотрели, как они с Сычевым поднимают Пал Палыча и медленно ведут в корпус. У меня было ощущение, что я подглядываю в замочную скважину за чужой жизнью. Хотелось уйти и никому не рассказывать, но я не могла оторваться.

Когда Лёка только-только родился и разбудил мир своим громким возмущенным криком (как, дескать, смели меня потревожить?), врач высоко поднял его и поздравил Лёкину маму:

– Ну и богатырь у вас! Щекан!

Действительно, Лёкины щёки – персиковые, пухлые, ярко-красные – были просто изумительными!

Лёка рос, а щёчки не теряли своей очаровательной пухлости.

Никто, ну никто не мог спокойно пройти мимо Лёкиных щёк!

Так хотелось поцеловать, потрогать, ухватить, легко ущипнуть, потрепать ласково. Больше всего к щекам приставала мамочка.

– Ах вы, щёчки мои расписные! И что это малыш у меня такой щекастый? И что это он щёки свои развесил, не пройти, не проехать? – смеясь говорила мама.

А папа даже сочинил стихотворение:

У Лёки большие щёки.

И ямки на них – глубоки.

Наш Лёка – розовощёкий.

Спелые щёки у Лёки.

Вообще-то папа никогда стихов не писал, другого склада человек был. А тут – вот, нате пожалуйста! Щёки вдохновили.

Из-за щёк Лёка не умел обижаться. Только он надуется, разозленный, выпятит нижнюю губу, а щёки от обиды ещё больше станут! Стоит такой Лёка нахмуренный, губы – алым бантиком, и щёки, щёки!

Поневоле все хохотать начинают!

А Лёка сердиться перестаёт – ну стоит ли дуться, раз кругом все хохочут? Да и зачем такому хорошенькому мальчику сердиться? Кудри светлые, как у девочки, глаза – тоже светлые, как мамино вкусное какао.

– Эх, Лёка, Лёка, будешь ты у нас актёром! – говорила частенько тётя Маша, забегавшая в гости к Лёкиным родителям. – Актёры всегда такие: красивые, белокурые, розовощёкие!

Лёка тогда ещё значения слова «актёр» не понимал, но приношения тёти Машины – петушков на палочках – принимал благосклонно, авансом.

Засунув золотистого петуха или белку за щёку, Лёка становился похожим на хомяка.

– Хомячок, а с мамой поделишься? – спрашивала мама, присаживаясь на корточки перед сыном.

– На! – великодушно отзывался Лёка, протягивая леденец.

– А с папой? А с тётей Машей?

Лёка делился со всеми.

Лёка – это вообще-то Артём. Хотя, конечно, имя Лёка больше похоже на Алексея, или Александра, или даже Леонида. Но тут дело в самом Лёке: пока сын не умел говорить, «Темочка, Тема», – повторяла мама часто.

– Ёка, – повторил за ней сын. – Лёка.

Вот так все узнали, что он именно Лёка.

…Иногда к Лёке приходила невеста. Это была дочка тёти Шуры из соседней квартиры – Иришка. Она важно и неторопливо ступала крепкими, толстыми ножками в чёрных ботинках и всегда молча усаживалась на Лёкин резной стульчик с нарисованными вишнями. Жених от избытка чувств высыпал перед ней все свои игрушки, а Иришка смотрела на них синими колокольчиковыми глазами довольно равнодушно – мол, меня так просто не задобрить.

Она была младше Лёки на два года. Иришкины короткие тугие косички, такие маленькие, светленькие косички, всегда смешно торчали в разные стороны внизу пушистого затылка. Их, как и Лекины щёки, любили потрогать.

Это были их детские сокровища, которые как магнит притягивали взрослые руки.

II

Когда началась война, Лёке исполнилось пять лет.

Он скакал по квартире, размахивая саблей, целился из окна из воображаемого пулемета и не понимал, отчего мама так плачет, провожая папу на войну. Это же так интересно – воевать! – думал он.

…Бу-бу-ух! – кричала первое время Иришка довольно восторженно, когда немцы бомбили Ленинград, и не понимала, отчего мамы – её и Лёкина – мечутся по квартире (ночевали женщины теперь вдвоём, чтобы было не так страшно), спешно закутывают детей и бегут по тёмным лестницам в бомбоубежище, сырое и холодное.

Вскоре Иришка перестала так весело кричать. Все дети вообще быстро повзрослели, особенно когда такой родной, такой мирный город оказался в кольце.

Лёкина и Иришкина мама не покинули города. Их общая подруга с детьми, пытаясь выбраться по Дороге жизни – искристому льду Ладожского озера – настойчиво звала их с собой. Сомневались. Побоялись. В грузовик с Клавой и тремя её детьми попала бомба – и все ушли под лёд потревоженного озера. И Лёкина мама решила не рисковать.

– Ничего, Шурочка, проживём как-нибудь. Много людей осталось, будем помогать друг другу, – твердо сквозь слёзы шептала Лёкина мама.

Много осталось людей в Ленинграде. Слишком много. А чем больше людей – тем больше нужно для них еды…

Оттого и хоронили на Пискаревском кладбище целыми школами и детскими садами.

Лёка быстро понял, что к чему, то есть что хлеба просить не надо, если не хочешь огорчить маму, а вот Иришка долго, нудно и жалобно плакала, выпрашивая что-нибудь покушать.

Много раз они вместе с Лёкой обшаривали буфет, где, казалось, ещё остался хлебный дух, зачем-то рылись в пустой кладовке, гремели пустыми кастрюлями. Жила волшебная надежда – а вдруг? Вдруг что-нибудь? Нашла же Аня Мартынова с первого этажа под диваном целый и невредимый грецкий орех, когда диван разобрали на растопку.

Она скорлупу от этого ореха показывала Лёке и Иришке – мол, надо верить, надо искать.

Они верили и искали. Но ничего не находили.

– Скоро это закончится, маленький, потерпи, – уговаривала мама Лёку, деля на крохотные кусочки хлеб, полученный по карточкам и уже не пахнувший хлебом.

Но это продлилось долгих-долгих 900 дней и 900 ночей.

Иногда приходила тётя Маша, приносила в узелке мяту или зверобой – заваривать чай; у неё дома хранились запасы сушёных лекарственных трав. Добрая соседка как-то поделилась с Лёкой и Иришкой осколками жжёного сахара – она его наковыряла в земле у сгоревших Бадаевских складов.

Тётя Шура и Лёкина мама по очереди ходили за водой на Неву и варили жидкий тёмный суп из столярного клея и кусочков кожаной сумки. А как-то раз тётя Маша принесла детям скрюченную, кривую (но настоящую!) – морковку. У Иришки к тому времени выпали почти все молочные зубы – от голода, у Лёки зубы сильно шатались, но пока держались в распухших деснах.

Морковку разрезали на кусочки и давали сосать детям каждый день, на ночь. Ночи были особенно тяжелы.

И больше никто не говорил: «У Лёки большие щёки». Лёкины щёки впали, а лицо заострилось и побледнело.

А потом Иришка с Лёкой располнели на глазах – лица стали круглыми и отёчными.

Лёка, как-то проснувшись утром, увидел перед собой странную завесу темноты с еле пробивавшейся полосой света.

– Мама, мама, что это? Ночь, что ли? Почему темно?

Мама прикоснулась к его глазам своими пальцами – и брызнул свет.

– Мама, что это? – Лёка очень испугался.

– Ручки подними, вот так подержи глазки… Чтобы не закрывались, – у мамы дрожал голос, дрожали распухшие обветренные руки.

Это от голода припухали веки и закрывали глаза всей своей массой.

Смутно Лёка помнил, как мама, укутав детей с ног до головы, тащила их в звенящую колкую метель, как Иришка плакала, отказываясь идти на негнущихся, отёчных ногах, просилась на ручки или в саночки.

Лёкина мама уговаривала её, упрашивала, умоляла идти, тащила за рукав шубы, но в санки не сажала – во-первых, оттого, что нагружены они были узлами и баулами, а во-вторых, оттого, что суеверно боялась посадить туда живого ребёнка – всего два дня назад она отвезла на этих санках на кладбище тётю Шуру. Вообще саночки были лёгкие, длинные, удобные, и у мамы их часто одалживали соседи, чтобы отвозить умерших родственников.

Теперь же Лёкина мама с детьми перебиралась в квартиру к тёте Маше – вдвоём ведь не так страшно в городе, который стал ловушкой.

Печку давно топили книгами.

Иришка уже не просила есть и всё время мерзла, даже когда на ощупь была горячей. Лёка, чтобы развеселить девочку, стал распухшими в суставах пальцами выводить угольком на страницах книг каракули. Стал пробовать рисовать. Нарисовал домик, потом кошку, потом яблоко.

Увидев яблоко, Иришка словно очнулась – затрясла большой головой на тонкой шее и потребовала: «Дай!»

Ох, и досталось же тогда Лёке за нарисованное яблоко! Да и не только за яблоко. Мама запретила рисовать в книгах.

– Книги – это книги, а не тетрадки. Надо относиться к ним с уважением, – отчитывала сына мама.

– Мы же их в печке жжём, – возразил Лёка.

– Это – другое, – отрезала мама.

С ней не поспоришь. Даже в такие страшные дни мама пыталась с ним заниматься – учить буквы, например. Ещё мама читала Лёке и Иришке стихи, но только те, в которых не было ничего про еду.

Однажды утром Иришка не проснулась. Дома никого из взрослых не было, и Лёка долго будил её, но Ира никак не открывала опухшие глазки.

Пришла мама с водой, хотела сварить суп – ещё оставалось немножко клейстера и крахмала для супа.

– Мама, мамочка! Надо Иришке супа дать – она не хочет вставать, она совсем заболела, мам! – бросился к ней Лёка.

Лёкина мама стояла усталая, в больших валенках, вся обмотанная тряпьём поверх полушубка, и, сняв заледенелые варежки, дышала на красные отёчные руки. Она немного согрелась и, подойдя к Иришке, стала зачем-то надевать на неё шубу, повязывать голову пуховым платком.

Иришка так и не проснулась – головка её свесилась на грудь, и на лицо упали светлые пряди – раньше из них плели смешные косички.

Мама вынесла Иришку на улицу. На санки.

Лёка сразу всё понял.

– Мам, Иришка спит, потому что умерла? – спросил он, когда мама вернулась за забытыми рукавицами.

– Да, сыночек.

– И ты её увезешь?

– Да, Лёка.

– Я с тобой пойду!

– Не надо, Лёка, милый, – мама погладила его по голове. – Ты лучше иди попрощайся с ней.

Иришка лежала в санках укутанная, и цвет лица у неё был какой-то ненастоящий – голубой.

Внизу они столкнулись с тётей Машей. Она тоже посмотрела на санки. С минуту женщины молчали. Тётя Маша смотрела в сторону.

– Ох, ну зачем ты всё на неё напялила! Ей же всё равно, а Лёке бы шубёнка осталась! – неожиданно отругала маму тётя Маша и забрала из её рук верёвку от санок.

– Идите домой! Сама отвезу! – Мама с Лёкой её послушались – попробуй не послушаться такую строгую тётю Машу. Лёка помнил, что мама только просила тётю Машу, чтобы Иришку похоронили не в общей могиле, а рядом с мамой, и предлагала для этого отдать могильщикам хлебные карточки Иришки.

– …Ничего, Лёка, выдержим. Победит наш папа фашистов, весна наступит, ручейки побегут, птички запоют. И будет всё как раньше. Папа вернётся с войны, – шептала мама, лежа рядом с Лёкой, обняв его одной рукой.

А Лёке не верилось, что всё будет как прежде, и казалось, что вся еда осталась в другом, мирном Ленинграде, где нет сигналов воздушной тревоги и надписей на щитах: «Граждане! Во время артобстрела эта сторона улицы наиболее опасна!», где не отвозят людей на саночках на кладбище. В этот мирный город ушли, взявшись за руки, весёлая Иришка и пухлощёкий Лёка.

И другой, новый, голодный Лёка никак не мог отыскать эту заветную тропинку к прежнему сытому Ленинграду.

Лёкина мама верила в счастливый исход войны и жила этой верой.

Иногда Лёка сквозь тяжёлую дремоту (голодный сон – самый тяжёлый, отупляющий, словно отнимающий последние силы) слышал, как мама, наклонившись над ним, тихо шептала-причитала:

– Только живи, Лёка, милый. Дыши, живи! Потерпи, мальчик мой сладкий… Папа вернется с войны… Тепло будет… Сытно.

И в полудрёме, под монотонный стук метронома (радио никогда не выключали) Лёка представлял, как война закончилась, все фашисты убиты, и все-все папы возвращаются к себе домой весёлые, красивые. И Лёка ещё подумал: вот вернётся Иришкин папа с войны, а Иришки-то нет, и тёти Шуры нет. Что он будет делать тогда?

Лёкина мама слегла в начале марта – всё пыталась скинуть непослушные закутанные ноги с кровати и никак не могла. Нет, один раз у неё это получилось. Стала вставать на ноги и упала на пол.

Лёка пытался маму поднять, но так и не смог – пришлось ждать возвращения тёти Маши.

Тётя Маша почти всегда что-нибудь приносила из еды. Хоть капельку, хоть чуть-чуть, но приносила.

На этот раз она принесла немного хлеба из опилок.

Тётя Маша разделила сухие, крошащиеся корочки, дала Лёке; а Лёкина мама стала отказываться.

– Не буду, Марья. Всё равно меня это уже не спасёт. Вам с Лёкой больше достанется. Сбереги его, ради Бога, – слабо шептала мама, а тётя Маша ругалась:

– А тебя не спрашивают! Рот открой! И вот тебе хлеб!

– Боже мой, только Лёка пусть живёт… Господи, только не оставь Лёку, – шелестели мамины губы.

Тётя Маша расслышала и покачала головой.

– В этом аду Бога нет. Его вообще нет.

– Именно в этом аду – Бог есть, – тихо отвечала Лёкина мама, а когда тётя Маша вновь отлучилась из дома, подозвала к себе сына и вытащила из своего рта длинный кусок корки.

– Ешь, Лёка, ешь, милый. Силы тебе нужны, – и, несмотря на его слабые протесты, запихивала Лёке корку.

III

Прошло уже много лет, а Лёка, вернее, отец Артёмий, ясно помнит те продуваемые, просветлевшие от мартовского холодного солнца улочки, по которым они с тётей Машей везли маму на санках.

Лёка всё время оглядывался на санки и поправлял мужскую шапку-ушанку на маминой голове. Ему казалось, что маме холодно.

В опустевшей мёрзлой квартире Лёка заплакал. Впервые за всю блокаду. А потом тётя Маша навалила на него кучу одежды и тряпья – так, что тяжело стало дышать, но Лёка всё равно никак не мог согреться.

– Тетя Маша, а я тоже когда умру – то усну, да?

– Да, Лёка. Спи.

– И вы меня тоже на саночках отвезёте?

– Спи, Лёка, не думай ни о чём…

– А мёртвые всегда в земле спят, никогда не просыпаются?

– Не знаю, Лёка… Спи!

…И это действительно было пробуждение из мёртвых – настоящим первым, главным чудом, ознаменовавшим начало всех других чудес, – когда Лёку на руках вынесли из мёртвого дома чужие люди, и Лёкино сердце непонятно каким образом ещё выстукивало мгновения жизни. Лёку отнесли в какой-то детский дом или больницу, он не знал. Запомнилась одна большая комната, в которой Лёка долго, целую вечность лежал, – сдвинутые кровати с такими же, как он, детьми-дистрофиками, окна с опущенными светомаскировочными шторами и время от времени – грохот снарядов где-то совсем рядом, при прицельном обстреле. Он теперь уже не вставал, всё время тихо лежал, просыпаясь, только когда его губ касалась ложечка с мучным жидким супом. Однажды Лёка разлепил тяжёлые веки и увидел, как тётя в белом халате держит маленькое зеркальце у рта мальчика или девочки, лежащей на соседней кровати. Лёке это так и врезалось в память – зачем в такое время в зеркало смотреться? Потом этого ребёнка унесли и на его место положили другого. Лёка запомнил унесённого – волосы у него были рыжие, солнечные. Вскоре Лека понял, что уносят умерших. А потом неожиданно кормить стали всё чаще и чаще, и однажды выдали всем детям по ломтику настоящего, пахнущего хлебом ХЛЕБА!

Лёку выходили, спасли, и блокада была прорвана, а потом была настоящая еда, которую можно было есть, и Победа в разноцветных огнях салюта, и приход с войны закопчённого, постаревшего Лёкиного отца – без ноги. Это отец отыскал сына в детдоме, запрыгнул на костылях в столовую, где Лёка золотушными прозрачными руками ел картошку в мундире, прямо с очистками, и, улыбнувшись, сказал: «Ну, здравствуй, Лёка – большие щёки!» Правда, у Лёки щёк теперь и в помине не было, одни острые скулы.

…Отец Артёмий всегда называет хлеб – хлебушком.

– Купили хлебушка?

– Тебе белый хлебушек или нет?

– Ну, доедай хлебушек, Танечка.

Отец Артёмий никогда не называет хлеб чёрным. Для него есть белый хлеб, а есть – не белый, другой: ржаной, с отрубями или «Бородинский». Ещё отцу Артёмию всегда холодно. Даже жарким летом. Его жена, матушка Ольга, всегда сама шьёт ему тёплые подрясники, на подкладке.

Отец Артёмий довольно часто, ну раз в неделю точно, выбирается на Пискарёвское кладбище, чтобы отслужить панихиду.

Где-то здесь (он точно места не помнит) лежит его мама – 25-летняя молодая мама, здесь лежат тётя Шура с Иришкой, тётя Маша и тот рыжеволосый ребёнок, из блокадной больницы, здесь много, много народа лежит. Много детей – нераскрывшихся маленьких жизней.

А в храм на канон отец Артёмий всегда приносит свежие ароматные белые булочки с изюмом. Для мамы. Лёкина мама их очень любила.

У отца Артёмия четверо детей, четверо внуков и три внучки. И когда отец Артёмий со всей своей семьей, со всеми внуками и внучками приезжает в храм, то кажется странным, что ничего этого могло не быть: не было бы этих людей, если б тогда, много лет назад, в остывшем блокадном Ленинграде мамина молитва не сохранила маленького сына по имени Лёка.

Отец Артёмий будет помнить об этом спасении до конца своей земной жизни. И благодарить Бога. И благодарить маму. Мама! Милая, любимая, родная мама, спасибо тебе!

Самая старшая внучка, Танечка, как-то ко Дню Победы написала дедушке стихотворение:

На Пискаревском в этот день – народу…
Рядами толпы взрослых и детей.
И всё-таки усопших очень много,
Гораздо больше, чем живых людей.

Война закончилась… И это нам в наследство:
Кресты безмолвные – страна могил.
И в голоде измученное детство,
И шёпот: «Хлеба!» – из последних сил.

Встал на колени парень молодой,
Лицо уткнул в могильный рыхлый холм.
Он выжил. Он не умер. Он живой…
«Ты слышишь, мама? Я твой сын Артём!»

Дрожащими руками положил
Он на могилу пышную буханку,
И на кресте листочек прикрепил
И зарыдал – отчаянно и жалко.

А на бумаге – через много лет –
Слова такие, что острей кинжала:
«Родная мама! Возвращаю хлеб,
Который ты всегда мне отдавала».

 

 

* * *

Обыкновенная белая кошка
Необходима семье для комплекта,
Даже если глухая немножко, 
Но не  лишенная интеллекта.
Чтоб мурчаньем заполнять пространство 
Между завтраком и обедом,
Чтоб зализывать сердешные раны
И пахнуть под дверью соседа.
Даже если она косая немножко
И на руки прыгает крайне редко,
Запомните: обыкновенная кошка,
Четырёхногая, как табуретка.
И можно нежность складывать в кошку,
Впрок, что рублики в свинку-копилку.
Да будет вам счастье, хлеб и картошка,
Обязательно насаженная на вилку!

Когда я учился в младших классах, два предмета не давались мне совершенно – пение и рисование. Пение, что естесственно, недоступно было ребенку, у которого абсолютно не было слуха, но эта проблема решалась пунктуальным посещением школьного хора, где я делал вид, что пою, или пел еле слышно, а за это мое усердие ставили твердую четверку, и я был этим страшно доволен. А вот с рисованием все обстояло намного хуже. Почерк мой и сегодня такой, что все только головами качают, а родственники до сих пор говорят, что руки у меня «из одного места выросли», и понимают под этим нечто совершенно конкретное.

Поэтому в шестом классе, когда в моем табеле по рисованию имелась уже в первой четверти тройка, и во второй намечалась, родители меня жестко предупредили, что если тройка и в самом деле окажется в табеле, то на каникулах на экскурсию в Киев с классом я не поеду, и никакие слезы при этом мне не помогут. Вот почему, когда наш учитель по рисованию, Эдмунд Антонович, почти перед самым окончанием второй четверти объявил, что на следующем уроке у нас будет рисунок на оценку, я понял бесповоротно, что Киева как ушей своих – не видать.

Эдмунд Антонович пришел к нам в класс только в этом году и только на этот год. Вообще-то он вел изостудию для одаренных детей во Дворце пионеров, а к нам его привели неизвестные мне обстоятельства. Был он худющий, нескладный, немного пришибленный; улыбался все время как-то беспомощно и отрешенно, таскал чуть не на каждый урок работы своих студийцев и с восхищением чокнутого папаши расписывал нам их художественные и технические достоинства, агитировал нас рисовать точно также прилежно и также необыкновенно. Я не знаю, как он там в своей изостудии с одаренными управлялся, но с нами, обыкновенными, управиться он не мог, потому что школьный учитель он был никакой совершенно. Поэтому у него на уроке все занимались все чем попало: галдели, стучали, плевались из трубочки просом, стреляли бумажными скобками из рогаток… а он в это время что-то усердно себе рисовал и показывал у доски, абсолютно не обращая внимания на этот весь тарарам. Тот еще был урок! Но другого учителя, видимо, не было и с этим год целый мирились. Одно только было в нем плохо: оценки он ставил страшно придирчиво, и я у него из-за этого не вылазил из троек, а от предстоящей классной работы зависело для меня все буквально.

Наконец наступил этот трижды проклятый день! Эдмунд Антонович, сияя, как в праздник, вошел в класс и объявил что сегодня состоится-таки классная работа, на которой мы должны будем нарисовать рисунок на тему «Первый снег».

Я несколько раз прилежно начинал рисовать и сразу почти бросал, потому как рисунки мои выглядели так страшно, что мне даже в голову не пришло бы сдавать их, – все равно была бы верная двойка. Это была катастрофа! Все было кончено! И тогда я от полной безвыходухи решился на дикий поступок. Я открыл в тетради для рисования чистый лист и всеми цветными карандашами, которые у меня были, вместо рисунка, написал на нем крупными печатными буквами:

 КАРТИНА
Первый снег
Утро. Ночью был снегопад. Это был первый снег в этом году. Снег шел долго и теперь красная черепица на крышах маленьких домиков под снегом почти не видна. Одни только красные трубы торчат. Из труб высоко поднимаются к небу хвосты белого и неподвижного дыма. Снег на деревьях, на крышах и на дорогах. Он искрится под утренним солнцем и слепит глаза. На улицу выбегают дети в разноцветных куртках и шапочках. В руках у них лыжи и санки. Дети кричат и смеются, катают огромные снежные шары и лепят из них веселых снеговиков. Один уже даже готов и у него вместо рук две лыжные палки. А с высокой горы перед домиками спускаются к детям клоуны и в руках у них замечательные воздушные змеи и цветные шары.

6Б класс

Крамер Александр

Урок рисования был один раз в неделю, и я просто не знаю, как дожил до следующего урока. Помню, что не ел, не пил и не спал. Даже любимые свои книжки не мог читать ни минуты, потому что не понимал ни слова, и на уроках тоже присутствовал только физически, а все мои мысли были заняты тем, что я натворил, и тем, что после этого будет. Поэтому, когда на следующем уроке рисования Эдмунд Антонович раздал нам наши альбомы, я чуть не лишился сознания, пока с ужасным предчувствием открывал свой проклятый «рисунок». И вдруг… Я не верил своим глазам: на злополучном листе стояла огромная красная пятерка, которую держал в руках маленький рыжий клоун, а потом пятерка появилась и в классном журнале.

-Ай-яй-яй, – засовестил нас дед Николай. – Разорили гнездо! И без стыда-совести в открытую идёте. А птице каково, а? Поди-ко, бедная, по лесу мечется, убивается…

Сначала я ничего не понял. Какое гнездо? Какая птица? И даже на всякий случай в корзинку заглянул – вдруг Андрюшка и вправду разорил тайком кладку какой-нибудь птички, ничего мне не сказал и положил яйца поверх грибов?

Однажды, в самом деле, он набрёл в траве на гнездо жаворонков и хотел взять их яйца с собой. У нас Хохлатка как раз заквохтала – собралась цыплят выводить. Вот сынишка и решил поставить эксперимент: а жаворончат она высидит или нет?

Хорошо я вовремя к нему подоспел, не дал гнезда тронуть.

– Не, папа, никого я не зорил! – Андрюшка посмотрел на меня честными глазами. – Видишь, в корзинке только грибы.

– Будет вам! – дед Николай сердито махнул рукой. – А то я без глаз! Что это, по-вашему?

Я и моргнуть не успел, как он проворно выхватил из корзинки белый шарик. И тут же его лицо из торжествующего превратилось в удивленно-растерянное:

– Ох! Никак «дедушкина табака» набрали?

Он помял шарик, раздавил его и буркнул:

– Так и есть – «дедушкин табак»! Полную корзину набрали. Вот люди! Нешто за грибы считаете? И не вздумайте их жарить-парить. В момент отравитесь!

«Дедушкин табак» – так в народе называют дождевики. Пока молоденькие, мякоть у них белая. Как состарятся, превращаются в сморщенные коричневые мешочки: нажмёшь – и хлопнет в нос тёмная струйка спор. То-то расчихаешься! Как от табака.

– Ничего, дедушка, не отравимся, – весело сказал я. – Приглашаем вечерком на жаркое из грибов!

Дед Николай покачал головой – отказался, и ещё долго слышали мы его ворчанье:

– Хе! Вот-те раз – грибы, хы-хы! Рази ж едят дождевики? Отродясь, хэ-хе, не слыхивал даже. Не-е, не было грибов и это не грибы…

Дед Николай ходил по своему двору, он – наш сосед, и нам хорошо было слышно, как он продолжает бурчать себе под нос: «Ну и грибники, хе-хе!»

Слушая его, я посмеивался и промывал дождевики холодной колодезной водой. Потом накрошил грибы в картошку. Минут через пять она заскворчала, маслом забрызгалась – хорошая у нас печка, знатная сковородка!

Добавил я в жаркое сметаны, посыпал укропчиком да луком – и не заметили мы с сыном, как уплели всю сковородку.

А наутро только вышел на крылечко – дед Николай тут как тут. Перевесился через изгородь, суёт бутылку тёмной жидкости:

– На-ко, выпей елексиру! Отвар дуба, череды, конского щавеля – верное от желудка средство.

– Да в порядке у меня живот, с чего вы взяли! – говорю. – И у Андрея всё в порядке. С утра из пластилина что-то лепит.

Недоверчиво так дед Николай взглянул, от изгороди отошёл, но бутылку «еликсира» всё ж у забора оставил. Может, подумал: деликатничает сосед?

Настоящие грибы – подосиновики, боровики, подберёзовики – ещё не пошли. Зато дождевиков было видимо-невидимо. Как пробежит по лугу стремительный ливень, глядишь: то там, то тут высыпают в траве плотные, тугие шарики, да такие ровные, круглые, хоть в теннис ими играй!

Деревенские жители их не брали, как впрочем, не собирали они и рядовки, белые навозники, вешенки, которые тоже можно и варить, и жарить. Они их почему-то называли «собачьими грибами». И ни за что не хотели верить, что те же дождевики – вкусом лучше шампиньонов!

Вот до обеда и решили мы сбегать в соседний лесок, сразу за огородами. Там-то Андрюша и заметил: в орешнике что-то белеет. Вроде как шляпа. Нет, пожалуй, панама.

Ну, если шляпа или панама, надо обязательно её из кустов достать и на сук повесить. Вдруг хозяин волнуется, ищет пропажу?

Раздвинули мы ветки и ахнули: не шляпа это и не панамка – дождевик! Таких больших никогда мы ещё не видели – полкорзины занял.

Пришли домой, расположились за столиком во дворе и принялись резать дождевик кубиками – на сушку. Дед Николай тут как тут. Смотрит на наш гриб-великан со своего крылечка, ладошку лопаткой ко лбу приставил:

– Нешто в сушку «дедушкин табак» крошите?

– Ага, – киваю. – Замечательные супы зимой готовить будем!

– Кхе-кхе, – дед кашлянул и деликатно усомнился: – Да ведь высохнут – «табаком» сделаются…

– Не-е, – говорю. – Проверено: отличные грибы!

Ушёл дед Николай к себе в дом, а мы оставили грибы на солнышке сохнуть да и отправились полоть грядку с морковью.

Вернулись, глядь: бутылки с отваром у забора нет, и деда Николая дома тоже не наблюдается, и вообще – замок на дверях болтается. То всё сиднем сидел, разве в огороде что наспех поделает и скорей-скорей к скамеечке у ворот. Сидит и смотрит на жизнь сельскую: как куры в пыли порхаются, воробьи дерутся, кто и с кем по улице идёт.

Часа через два я выглянул из окошечка, смотрю: идёт наш сосед, что-то в ведре тащит – ох, тяжело, на левый бок перекосился! А что несёт, не разглядеть: травой сверху прикрыто.

Поглядел дед в мою сторону да быстренько и взлетел на свое крылечко, дверь за собой – хлоп! Откуда и прыть-то у него взялась? И с чего это щеколдой забрякал – то дверь у него нараспашку, а то вдруг запереться решил. Что это с ним?

А дня через три всё и прояснилось.

– Ну, высушили свои дождевики? – спросил нас дед.

– А как же! Мы их в тот же день в духовке подсушили. По всем правилам.

– А покажьте, – попросил дед.

– А пожалуйста…

И принес я пригоршню дождевиков. Повертел их сосед, покрутил, даже понюхал и расстроился:

– А у меня-то – натуральный «дедушкин табак» получился.

Оказывается, сосед набрал полное ведро грибов. Те, что изнутри белые и крепкие, он с картошкой пожарил – вкусно, ничего не скажешь!

А те, что пожелтее, на сушку определил. Неловко ему совета было спросить. Ведь до последнего не верил, что дождевики едят. На всякий случай даже тот самый отвар из трав у кровати держал.

– Да ведь брать-то, дед Николай, нужно только молоденькие дождевички, – объясняю. – Высыпьте, дорогой соседушка, «дедушкин табачок» на грядку – авось на следующий год народятся там грибы. Всё польза, не надо будет в лес за ними тащиться…

И точно, следующим летом собрал наш сосед неплохой урожай дождевиков на своём участке.

Робот

– Пап, – позвал Лёшка.– Глянь, какого мне робота подарили!

– Угу, – кивнул папа, глядя в телевизор.

– Пап, ну ты даже не посмотрел!

– Посмотрел. Хороший.

Лёшка обиженно посопел и ушёл на кухню.

– Мам, смотри, какой робот!

– Замечательный, – согласилась мама, не отрываясь от мытья посуды. – Только, по-моему, у тебя таких куча.

– Нет, это совсем другой! Посмотри, какие у него штуки!

– Ракеты?

– Мам, ну что ты говоришь! Какие же это ракеты?

– Не знаю, – почему-то рассердилась мама. – Я слабо разбираюсь в технике. Поговори на эту тему с папой.

Лёшка вздохнул и вернулся в комнату.

– Пап, – безнадёжно позвал он. – Как думаешь, на кого мой робот похож?

– На Терминатора, – не задумываясь, ответил папа.

– Не-а.

– Тогда на человека-паука.

– Не угадал.

– Ну, на Шрека.

Лёшка не выдержал:

– Знаешь, папа, ты, по-моему, совсем с ума сошёл со своим телевизором. Посмотри, какие у него штуки над плечами! Как уши. Это же вылитый Чебурашка!

Принципиальный вопрос

Папа чистил в коридоре ботинки. Я спросил:

– Папа, можно, я сегодня в школу не пойду?

– С чего бы это? – хмыкнул папа. – Натворил что-нибудь?

– Нет.

Мама в спальне красила глаза.

– Мама, можно мне в школу не ходить?

Мама тут же заволновалась:

– Ты заболел?

– Нет.

Мишка шнуровал кроссовки. У них в техникуме сегодня первой парой физкультура. Я спросил:

– Ну, хоть ты разрешишь мне в школу не ходить?

– Да, конечно, не ходи, – легко согласился Мишка. – Я в твои годы просто так прогуливал. Никого не спрашивал.

Я обрадовано начал собирать учебники и тетради. Как хорошо, когда никто не заставляет идти в школу. И можно сделать это совершенно добровольно.

Мы с Наташей сидели в нашем новеньком шалаше и ели сухарики «Три корочки». С беконом. Наташа набила рот сухариками, так что они из неё торчали, как усы из сома, и говорит:

– А я в газете читала, что в «Трёх корочках», именно в этих, с беконом, нашли печёную крысу!

Ой. Я сразу принялась ворошить остатки сухариков. Вдруг под ними, в тёмных недрах упаковки, затаилась печёная крыса! Крысы не нашлось, но сухарики доедать всё равно расхотелось как-то. А захотелось их куда-нибудь побыстрей сбагрить. Смотрю, бежит собака Стёпа – прогуливает по полю свою хозяйку тётю Клаву. Вот ему, Стёпе, и отдам. Он же не знает про крысу. И потом, он всё подряд жрёт. Хоть травинки, хоть гнилые палки. Один раз даже зелёную навозную муху съел.

Стёпа, когда мы его подозвали к шалашу, с хрустом набросился на сухарики и больше половины уронил на землю. Но не стал их подбирать и зачем-то устремился в шалаш. А Наташа там положила свою белую вязаную кофту – ей всегда эту кофту всучивают, даже когда пятьдесят градусов жары, – и Стёпа наследил на кофте песком. И так сильно обнюхивал шалаш, что чуть его не уронил. Мы пробовали его выгнать, а он на нас ноль внимания и ещё ногу поднял!

Тётя Клава подошла:

– Зря вы его позвали. Хуже этой собаки гостя не придумаешь. Я его домой редко пускаю, только в какой-нибудь ураган… Наглый, везде нос суёт, всё крушит!

Когда Стёпу вытолкали, Наташа говорит:

– Да, Стёпа, конечно, неподходящий гость. Давай позовём подходящих гостей! Всех удивим нашим шалашом.

– Давай, здорово! Устроим настоящий приём, как его… раут! Только надо подготовиться сначала, а потом приглашать гостей.

А тут гости сами явились, без приглашения. Тата с Настей. И стали удивляться шалашу. Настя только сегодня вернулась из Москвы, а Тата живёт на другой стороне улицы и тоже впервые видела наш шалаш.

– Когда это вы успели? – спросила Тата с завистью.

– Ничего шалашик, – сказала Настя.

– А сколько в нём народу помещается? – Тата сунула в шалаш голову, шею, а потом вся целиком вошла.

– А можно посидеть? – Настя на четвереньках вползла в шалаш, потому что вверху было тесно из-за Таты.

– Давайте здесь в карты поиграем, – Тата вынула из кармана карты.

– Ага, в дурака, подкидного и переводного, – Настя по-турецки, как какой-нибудь эскимос, расселась на Наташиной кофте.

Не, во деловые, а! Явились без приглашения и собираются в карты резаться в чужом шалаше! А хозяева должны сбоку припёку ютиться! Мы им всё это тут же выложили, без утайки.

– Ну и обойдёмся без вашего шалаша, – сказала, уходя, Настя.

– У нас свой шалаш есть, он лучше, – сказала, уходя за Настей, Тата.

– Чем это он лучше? – равнодушно поинтересовались мы с Наташей.

– Тем, – отвечают, – что в нём нет таких жадин, как вы!

И ушли в Настину калитку.

– Надо же, девчонки – а такие наглые! – удивляется Наташа.

– Это потому что они старше нас, – говорю. – Люди чем старше, тем наглей становятся.

– Вот Мишка с Санькой – хоть и мальчишки, а совсем не такие наглые, – продолжала Наташа.

– Это потому что они младше нас. Ещё не успели обнаглеть.

– Да, они ещё маленькие, – согласилась Наташа.

А как раз Мишка с Санькой, легки на помине, несутся по полю с палками, которые у них ручные пулемёты, и на бегу стреляют по клеверу.

– О, блиндаж! – Мишка бросился к шалашу. – Саня, сюда! Врежем по гадам из блиндажа!

Они без спросу ворвались в наш шалаш и по пути чуть нас не растоптали.

– Во сколько у них тут дырок! – восхитился шалашом Мишка. – Это бойницы будут!

И маленькие ненаглые Мишка с Санькой мигом просунули свои ручные пулемёты между стен шалаша и, голосами изображая пальбу, так его затрясли, что он едва не распался на куски.

– Вон отсюда! Вон отсюда! – кричали мы с Наташей, безуспешно пытаясь перекрыть звуки пальбы.

Наконец мы их выставили из шалаша, и Мишка говорит:

– Даже пострелять не дали! Жадины!

– Да! – сказал Санька.

Все как сговорились нас жадинами обзывать!

– Не дружим с вами больше!

– Да! – сказал Санька.

– И я тебе, Машка, в Москве мой самокат не буду давать! – разорялся Мишка.

– Да! – подтвердил Санька.

Они ушли, и Наташа говорит:

– Не такие уж они и маленькие…

– Ага, – говорю, – когда-то уже успели обнаглеть.

– Только совсем маленькие дети ещё не наглые, – решила Наташа.

– Такие, как наш Паша, – добавила я, потому что Паша как раз вышел из калитки. – Он очень интеллигентный. Он бы, небось, подумал, прежде чем так трясти шалаш…

А Паша – шасть! – в шалаш! Мы – за ним.

– Нельзя, – говорим, – в чужой шалаш без спросу забегать!

Тогда Паша, ни секунды не думая, схватился за одну из прочных опор да как шатнёт! И вырвал её из земли. Шалаш покривился, вот-вот завалится.

– Ах ты противный мальчишка! – закричала я, выволокла интеллигентного Пашу из шалаша и дёрнула за волосы. – Куда ломаешь!

Паша заревел, как будто это его обидели, а не он сломал шалаш. И сквозь рёв нагло заявил:

– Ты плохая!

И убежал обратно на участок.

Ужас, кто нас окружает! Какие-то сплошные наглецы!

Мы, беззащитные жертвы окружающих наглецов, стали чинить шалаш. Вставили на место прочную опору, и шалаш приобрёл прежний, некривой вид.

– Что-то мы со всеми сегодня поссорились, – озабоченно вздохнула Наташа.

– Это, наверное, потому, что незваный гость хуже… – я вспомнила первого из сегодняшних незваных гостей, – хуже собаки!

Как я проведу лето

Я сначала войду в опустевший дом,
Пусть полы скрипят под ногами!
А потом обживусь в этом доме пустом
И его наполню мечтами.
И польётся лето, как тёплый дождь!
Раскалённые доски сарая...
Хоть и солнце глядит любопытно, всё ж
Рано утром земля сырая.
Осыпающийся под ногами песок,
Гравий, камни, качели, крапива,
Гвозди, палки, книги, вишнёвый сок,
Телефонный звонок  игривый.
Всё, что было, то будет: кошки, возня,
Проржавевший кран, шоколадки,  
Речка, мост, машины поедут, звеня,
Рынок, фрукты, игрушки, палатки,
Грязь, покупки, коробки, тетрадки... И гул
Вырастающего завода…
Я, не слушая старших, упрямо, как мул,
Окунусь в эти летние воды.

2003

Яблони

Между небом и землёю,
На шершавой серой крыше
Ветер гладит черепицу,
Будто шепчет: «Выходи!»
На крыльцо я тихо выйду,
До заката буду слушать,
Как поют по нотам яблонь
Музыкальные дожди...

2004

* * *

Те, что растут у дороги, на самом краю,
Те, что привыкли к пыли и духоте,
Те, что асфальтовой трассы тупую змею
Даже порою любят – а значит, те,

Что погибают безмолвно под колесом
Глухонемого тяжкого грузовика, 
Что задыхаются в зное – нахально–злом,
Искренне рады небу и облакам.

Сохнут и ждут, увядают, желтеют и ждут,
Но не клянут, озлобясь, судьбу свою.
Всё ожидают, что их для кого-то сорвут -
Те, что растут у дороги, на самом краю.

2006

* * *

Небо и ветер, небо и ветер – 
Всё, что нам надо.
Дикая стая мчится на север, 
Все мы крылаты.

Брошены рощи, брошены гнёзда,
Братья, соседи.
Бьёт наши крылья бешеный воздух
Высоконебья.

Прочь от покоя к острому свету
И небосводу!!!
Мы обожжёмся о солнце. Это —
Наша свобода.

2006

Ольга Алтухова, 14 лет, ГОУ ДЮЦ “Пресня”. Объединение “Журналистика и риторика”