Солнце висело над крышей в тумане.
Речь не идёт о каком-то обмане -
Я видел сам, заявляю вам честно,
Но кто его вешал - мне не известно.
Солнце висело в тумане над крышей,
Низко совсем, а потом - чуть повыше.
Кто-то приподнял его аккуратно,
Но кто это сделал - мне не понятно.
Солнце всё выше всходило и выше.
Белый туман растекался по крыше
И, наконец, он исчез без остатка,
Но кто разогнал его - это загадка.
Что происходит? Вы только взгляните -
Солнце стоит уже в самом зените,
Вдруг покатилось и скрылось куда-то.
Видно, свалилось. Само виновато!
В лесу было тихо и пусто, но вдруг, откуда ни возьмись, появилась сорока.
Сорока перелетала с ветки на ветку, с дерева на дерево, с опушки на опушку и трещала:
— Весна! Весна!
Никто не откликался, и сороку это только сильнее распаляло.
— Весна! Весна пришла! Раньше на две недели!
Облетев лес, сорока немного притомилась, села на ель, но продолжала трещать. Вдруг поблизости зашевелился валежник, покрытый подтаявшим снегом, и из него вылез сонный Мишка:
— Ох, и задам я сейчас кому-то,- проворчал он. — Ты зачем, сорока, меня разбудила?
Обрадовалась сорока, что добилась своего, хоть кто-то да проснулся, наконец.
— Так весна же! На две недели раньше пришла! — закричала она громче прежнего.
Сонный Мишка посмотрел по сторонам, увидел проталины — и вправду, весна — и зашагал, шатаясь и озираясь, по лесу, зацепил ногой корягу, споткнулся, кувыркнулся и тогда только совсем очнулся от долгого зимнего сна.
— Жжж… жжж… — зажужжал перед носом Мишки жук.
— Чего жужжишь? — спросил медведь.
— Ожжил… ожжил… — ответил жук и полетел куда-то по делам.
Зашагал Мишка дальше, да чуть не наступил на муравейник, из которого выбежал первый муравьишка-разведчик. Сбежал муравьишка вниз с вершины муравейника, побегал меж зелёных травинок, поднялся снова на вершину и забежал в домик сообщить остальным, что сорока не обманула, и весна действительно уже в лесу.
Ящерица высунула мордочку из норки, где зимовала, вылезла и села на нагретый солнцем камушек. Только пригрелась и закрыла от удовольствия глаза, как где-то совсем рядом раздалось:
— Тра-та-та! Тра-та-та! — дятел забарабанил по стволу соседнего дерева.
Потом замолчал. Но только ящерица успела задремать, как опять раздалось звонкое «тра-та-та!». Нет, не до сна теперь. Весна пришла!
Лето – время замечательное. Три месяца, свободных от школьных уроков – это целая жизнь, полная приключений. Долгий летний день вмещает в себя многое: купание в реке и рыбалку, футбол на пустыре, игры в войну с самодельным деревянным оружием, с незыблемыми законами чести, когда великодушие победителей делает победу сладкой, но временной, а игра, с переменным успехом, может продолжаться всё лето.
Тогда, в конце пятидесятых, городок Калачинск был пыльным и преимущественно одноэтажным. По единственному в то время автобусному маршруту автобусы ходили редко, жители передвигались по городу пешком или на велосипедах. По улице, на которой жил Владик, был проложен «грейдер» – дорога, засыпанная гравием с канавами по бокам, по ней днём и ночью шли машины.
Иногда, заигравшись на улице дотемна, мальчишки хулиганили. Взяв катушку белых ниток, привязывали конец нитки к дереву, перетягивали через дорогу и ждали. Как только вдали показывался грузовик с включенными фарами, нитку поднимали на высоту «до пояса», цепляли за ближайший куст и прятались. В ярком свете фар белая нитка казалась канатом! Машина тормозила перед препятствием, выскакивал шофер, обнаружив обман, покрывал невидимых хулиганов крепким матом, обрывал нитку и ехал дальше, а ребята, сидя в кустах, давились от смеха.
Но была и святая семейная обязанность любого городского мальчишки и девчонки: каждый летний день начинался с того, что нужно было идти занимать очередь в хлебный магазин, чтобы к обеду приносить домой тяжёлый, ещё горячий «серый» и через день – белый хлеб. Магазин «Хлеб» был маленький, а очереди – длинные, и змеились они вдоль улицы почти на квартал. Стояли в этих очередях преимущественно дети: от шестилетних дошколят до подростков. Были и совсем маленькие с мамами и бабушками. Стояли в очереди пенсионеры, домохозяйки, обсуждая новости, делясь друг с другом своими бедами и радостями.
Выдавали хлеб по числу едоков: на три рубля – если один человек, на пять рублей – если двое. Чтобы купить больше, занимали очередь повторно, а взрослые прихватывали с собой ребятишек – своих, соседских и других, знакомых, кого можно было встретить на улице. Хотя это и запрещалось властями, хлеб брали не только для себя, кормили домашнюю живность: кур, уток, свиней…
Стоять в очереди было томительно, но не так уж скучно. Дети устраивали игры, порой забывая об очереди, что оборачивалось для них бедой: хлеба на всех хватало не всегда.
В конце мая, когда закончились занятия в школе, Владику подарили фотоаппарат «Любитель», и с этого момента он забыл про походы в кино, про мороженое и прочие мелкие удовольствия.
Дрожащими от волнения руками он заряжал в фотоаппарат катушечную плёнку, крутил ручку, слушая шуршание перематываемой плёнки. В окошечке с красным стеклом появлялись чёрточки, кружочки, а потом указывающая рука и, наконец, цифра «1» – номер первого из двенадцати кадров. Теперь можно было, нажав на кнопочку, раскрыть шторки в верхней части фотоаппарата и наблюдать на матовом стекле изображение сторожевого пса Букета или гордого петуха, взлетевшего на забор, а может быть, мамы, вышедшей на крылечко – все то, что заметит зоркий глаз объектива – и останется на пленке, если захочет фотограф. Только вот двенадцать кадров, как они быстро кончались!
Надо признать, у юного фотографа не всегда всё получалось со съёмкой. То экспозиция не та, то рука дрогнет, и изображение «смажется», бывали ошибки и с проявкой плёнки, печатью фотографий. Но были и удачные снимки, которые попадали в семейный альбом.
Увлечение фотографией стало для Владика настоящей страстью, а всякая страсть, как известно, требует денег.
Чтобы купить фотоплёнку, пачку фотобумаги «6 на 9» и набор необходимых химикатов для проявки плёнки и печати фотографий, требовалось около десяти рублей. На эту же десятку можно было купить чуть больше килограмма сахара или чуть меньше – конфет «подушечки».
В то утро Владику повезло: мама выдала не только три рубля на хлеб, но и десять рублей на нужды фотографии. Встретившись у магазина с «бойцами» своего отряда, он успел обсудить с ними план «боевых действий» на ближайшие дни, показать свой вырезанный из дерева новый пистолет и посмотреть «образцы оружия» товарищей.
– Ничего себе пистолет, похож на настоящий!
– Краску чёрную где брал?
– У отца выпросил, водостойкая…
– Надо сделать всем погоны: сняли погоны – вышел из игры! А в конце подсчитать трофеи, сколько погон, сколько звёздочек…
– Пошлём Витька на переговоры к Мишке.
– Да, пусть у нас будут погоны красные…
– А у них – жёлтые или зелёные!
– Мишка не согласится, тоже захочет красные.
– Тогда пусть звёздочки у всех будут красные, а сами погоны, какие они хотят, а мы другой цвет сделаем.
– Надо чтобы размер был одинаковым!
– Договоримся…
Часам к одиннадцати хлеб в деревянном фургончике на телеге привезла неторопливая добродушная лошадка, которую сразу окружила малышня:
– Смотри, чёлка у лошадки какая!
– Ага, а глаза в ресницах…
– Устала, видно!
– Бока вздыхают…
– Ты сама попробуй такую телегу тягать!
– А хвостом-то машет, будто метёлкой!
– Хлебушка бы ей…
– Вот купим, угостим!
Очередь ожила, и пока возчик выгружал, а продавщица принимала деревянные поддоны с хлебом через окошко, уточняли, поругиваясь, кто за кем:
– Позвольте, гражданка, вы тут не стояли!
– Как же не стояла, если стояла!
– Нет, не стояли!
– Да стояла я, у меня и свидетельница есть!
– Где ваша свидетельница?
– Отошла на минутку…
– Слушайте, имейте совесть, вы уже третью очередь занимаете!
– У меня семья большая…
– Ага, и два поросёнка!
– Да где же это вы у меня этих поросей видели?
– Видели, всё знаем!
– Дама, вы опять чужого ребёнка с собой прихватили!
– Где же чужой, когда мой!
– Конечно чужой: у вас волосы светлые, а он совсем чёрный, как цыганёнок!
– У меня муж чернявый…
– А позавчера мальчонка беленький был!
– Так это другой сын…
Продавщица взвешивала хлеб на рычажных весах: на три рубля – полторы буханки, на пять – две с половиной. Когда хлеб привозили сырым, «довески» были меньше полбуханки. Обычно дети съедали эти куски по дороге домой.
Заплатив три рубля, Владик получил свои полторы буханки, уложил хлеб в холщовую сумку и отправился в магазин «Культтовары», располагавшийся тут же неподалеку на Кооперативной улице.
Не так уж много товара стояло на полках таких магазинов, особенно в маленьких провинциальных городках. Но для мальчишки такой магазин был подобен пещере из сказки про Али Бабу и сорок разбойников. Прежде чем подойти к прилавку, где под стеклом лежала плёнка, фотобумага и химикаты, Владик обошёл весь магазин и, как будто в первый раз, осмотрел велосипеды, рыболовные принадлежности, музыкальные инструменты. Задержался у витрины с альбомами и цветными карандашами, повздыхал над акварельными красками и, наконец, попросил у скучающей продавщицы фотоплёнку и всё остальное. Когда требуемое оказалось перед ним на прилавке, полез в карман за деньгами.
В левом кармане штанов денег не оказалось, полез в правый карман – там тоже было пусто. Проверил сумку – и там ничего, кроме хлеба.
– Ну что, платить будешь? – нетерпеливо спросила продавщица.
– Деньги куда-то подевались…
– Найдёшь – приходи! – смахнула продавщица пакетики с прилавка.
Глядя под ноги, Владик вышел из магазина. Где он мог потерять десятку? Наверное, когда стоял в очереди за хлебом и, скорее всего, в самом магазине, когда платил за хлеб. Надо пойти и посмотреть, может, под ногами никто не заметил, и деньги ещё лежат там, у прилавка?
Очереди за хлебом уже не было. Владик зашёл в магазин – хлеб кончился, и там было пусто. На полу, кроме смятой пачки папирос и грязной бумажки ничего не было. Он вышел на улицу, и ноги снова понесли его в сторону «Культтоваров». Владик шёл по тротуару, пинал попадавшие под ноги камешки, ощупывая глазами, как локатором, всё, что попадалось на пути. Ветер лениво гнал листья, тополиный пух и обрывки бумаги. Вдруг что-то красненькое, пролетев над тротуаром, прижалось к стене дома.
Владик нагнулся, поднял и не поверил своим глазам: это была десятка! Не его десятка, другая – у той, что дала мама, был оторван уголок, а эта была совершенно целая! Сложив десятку вчетверо, Владик уверенной походкой зашагал к «Культтоварам».
На тротуаре недалеко от магазина стояла какая-то долговязая девчонка в выгоревшем от солнца платье с цветочками. Она шмыгала носом и тёрла кулаком глаза, в то время, как толстая тётка громко, противным голосом, отчитывала её:
– Растяпа, вот растяпа безрукая! Ничего доверить нельзя, надо же, деньги потеряла, целую десятку! За сахаром её послала, а она потеряла!
Девчонке нечего было сказать, она отводила взгляд в сторону, и только вздыхала виновато между всхлипами.
– У-у-у, зла на тебя не хватает!
И тетка с размаху стукнула девочку по затылку так, что дернулась её голова.
– Вы что бьёте, по голове… – заплакала девочка.
– Оторвать тебе надо голову! Неизвестно о чём думаешь… Иди ищи деньги-то, может где ещё валяется десятка!
Владик замедлил шаг, проходя мимо, обернулся, обойдя парочку, крепче зажал в кулаке найденные деньги и пошёл дальше. Каждый новый шаг давался всё труднее, Владик втянул голову в плечи, будто ожидая, что тётка сейчас накинется и на него… Так и дошёл до «Культтоваров», ощущая свинцовую тяжесть в ногах.
А в магазине… в магазине играла гармошка. Невысокого роста квадратный дядька, похожий на артиста Крючкова, попробовал инструмент быстрыми пальцами, изобразив что-то невероятное, но тут же вернул гармошку продавщице:
– Ты, милая, убери-ка эту «пилу» подальше, и больше никому не предлагай! А мне подай-ка вон ту гармошку, справа на второй полке…
Продавщица не спорила: по всему было видно, дядька знает толк в музыкальных инструментах. Получив гармошку, он расстегнул застёжку, кинул пальцы сверху вниз и обратно, утвердительно кивнул – не для продавщицы, для себя, и заиграл, да как заиграл!
Красивым перебором начал гармонист вступление к песне, но едва гармонь вздохнула, чтобы начать: «Не для тебя ли в садах наших вишни…», как он неожиданно лихо перешёл на марш:
Три танкиста, три весёлых друга –
Экипаж машины боевой!
Снова резко прервал песню, заиграл медленно, полилась мелодия Владику неизвестная, грустная, из тех, от которых в носу щекочет, горло перехватывает и почему-то хочется плакать. Магазин наполнился народом, а дядька играл, закрыв глаза, наклонив голову к мехам гармошки… Потом, к всеобщему удовольствию, сыграл «Цыганочку», остановился, подумал немного и, хитро подмигнув Владику, пропел, подыгрывая на гармошке:
Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка, Мишка,
То, что ты уходишь от меня!
Закончив играть, дядька объявил продавщице:
– Вот это – гармонь настоящая, музыкальный инструмент, беру!
А Владик вдруг вспомнил, зачем он тут, в магазине, вспомнил про найденные деньги, плачущую девчонку и бросился к выходу. Он пробежал сначала в одну сторону от магазина, потом вернулся, пошёл в другую, перешёл на противоположную сторону улицы, вглядываясь в прохожих. Ни девчонки, ни её злой тётки на улице уже не было.
«Ну и ладно, не надо быть раззявой! – подумал Владик про девчонку, – Я тоже – раззява, потерял деньги. Но мне повезло, я нашёл. Так ведь бывает: кто-то теряет, кто-то находит. Может, эту десятку и не девчонка потеряла, а кто-нибудь другой…»
Постояв немного на улице, Владик вернулся в магазин, где народу уже почти не было. Продавщица узнала его и обрадовалась, как старому знакомому:
– Ну, что, нашёл деньги?
– Нашёл, – ответил Владик и выложил десятку на прилавок.
Продавщица выдала ему плёнку, пачку фотобумаги, пакетики с химикатами и сдачу – 24 копейки. Мелочь весело звенела в кармане, когда Владик вышел из магазина на залитую солнцем улицу.
Дома Владик отдал маме хлеб, она спросила:
– Ну, что, фотограф, плёнку и всё остальное купил?
– Купил, – ответил Владик и поспешил к своему столу.
Зарядил в фотоаппарат плёнку, вышел на улицу и, почти не выбирая объект для съемки, отщёлкал все двенадцать кадров. Вернувшись домой, сделал растворы – проявитель и закрепитель. В специальном, непроницаемом для света рукаве вставил плёнку в бачок для проявки. Залил из бутылки раствор и заметил время.
И только когда пришло время выливать из бачка проявитель и начинать промывку, понял, что вместо проявителя залил в бачок фиксаж! А это означало, что плёнка была безнадежно испорчена.
Впрочем, Владика это не очень расстроило, так как радости и удовольствия от любимого занятия в этот раз не было, и все оставшиеся дни летних каникул он не прикасался к фотоаппарату.
Случай с найденными чужими деньгами, которые не принесли радости, Владик запомнил на всю жизнь. И даже став взрослым, Владислав Петрович с горечью вспоминал случившееся и переживал оттого, что не отдал найденную в тот день десятку долговязой девчонке, лица которой он тогда не разглядел.
В колхозной конюшне мужики поймали цыгана, кудрявого парня с огненными, чуть с шальнинкой глазами. Парень пытался увести вороного коня Мальчика. По старым обычаям его полагалось избить, потом провести по деревне и отпустить в поле.
Начали бить… Услышав крик, в конюшню вбежала бойкая Нюра Заварзина и, растолкав мужиков, освободила изрядно помятого парня. Увела его к себе в дом.
Мужики рассказали о случившемся председателю. Тот пришёл к Нюрке, чтобы забрать цыгана и отвести в сельсовет.
– Бить не имеете права, – оказала Нюра. – Самосуд учинять закон запрещает. За самосуд сами ответите. А цыган у меня жить будет, мы с ним поженимся. Правду я говорю? – взглянула она на цыгана. Тот удивленно посмотрел на Нюрку, кивнул.
Председатель плюнул и ушёл. Цыган скоро тоже ушёл. А через год прискакал на сером коне к Нюрке – позвал расписаться.
У плотника Сорокина и его жены Екатерины родилась двойня. Оба мальчика. Плотник смастерил шикарную люльку и укрепил её на упругом берёзовом шесте под матицей; окрестив в церкви ребятишек, уложил их в люльку.
К плотнику пришел Коля Кудров, наш деревенский активист-комсомолец, ответственный за антирелигиозную пропаганду.
– Ребятишек, дядя Кузьма, напрасно окрестил, – сказал Коля. – Ни в пионеры, ни в комсомольцы, когда вырастут, их не примут… И заступаться за них будет некому…
– Бог заступится, – ответил плотник.
Ржавый от загара капитан
извлекал из трубки дым табачный,
а увидев за кормой кита,
наблюдал за ним с улыбкой мрачной.
- Мелкота. Да разве это кит?
Я не раз ловил бычков крупнее! -
буркнет он, сердито посопит
и радикулит на солнце греет.
А когда коварный ураган
был готов корабль разбить о скалы,
он его ругательски ругал,
так как трубку ветром задувало.
Отыскав укромный уголок,
слушал он, как ураган грохочет,
и, пуская изо рта дымок,
бормотал:
- Даст бог - авось проскочим!
Если бунт на судне назревал,
и тогда, показывая норов,
кольца дыма капитан пускал,
грозно глядя на парламентёров.
Беды обходили стороной
судно сорок лет с приличным гаком,
лишь дымок струился над водой...
До поры до времени, однако!
И пришла негаданно беда:
капитан в карман засунул руку,
чтоб оттуда вынуть, как всегда,
старую, прокуренную трубку.
Но в кармане обнаружил он
лишь дыру в кулак величиною.
Капитан был этим потрясён
больше, чем опасностью любою!
Вот вспоминаю. Бывало, делаешь заводь. Где-то уже под ночь, на ночь так уж глядя. И остановишься, и послушаешь: Мишуня плывёт. Он плывёт ещё только на Прорве, переговариваясь с берегами, а его слышно нам с Пристани. Сперва, впрочем, не совсем слышно, с кем он там переговаривается, но ты наклоняешься к воде и слушаешь ухом: это, различаешь, он с тем-то и с тем там разговаривает. Вот, хлюпая вёслами, уже он приближается. По той стороне плывёт. Тихо. Так тихо плывёт, что теперь слышно, как поскрипывают ремни на веслах, а когда вёсла приподняты и лодка плывёт сама по течению, слышно, как капают с них капли. Тут и на этом, и на том берегах приумолкнут все. Как точно бы сговорившись, и Мишуня, вдруг тишины испугавшись, спрашивает: «Робята, вы где?» И как на ухо это он спросит. Но в ответ ему никто ни слова. И он снова спрашивает: «А, робят?» – «Ты чего, дядь Миш?» – «Да костры-то чего не жгёте?» – «А мятель будет ли?» – «Будет». – «А почему ты знаешь?» – «Месяц больно гнутый…»
Теперь у меня будет такой вопрос. Вот такой у меня будет вопрос. Знаете ли вы, что такое мятель? Едва ли. Его редко кто знает. Мятель – это бабочка. Однодневка. Цветом она белая. Но очень она редкая. Даже, я бы сказал, чрезвычайно она редкая. Я вот пока не встречал ещё такого человека, который бы слышал про неё. О том, что она редкая, и в энциклопедии вы найдёте. Только на двух реках, говорится в энциклопедии, летит эта бабочка. И где именно: на Амазонке и у нас, на Суре.
По моим наблюдениям и по наблюдениям моих земляков, мятель летит только ночью. На костёр. И конечно, это была шутка, когда Мишуня, дядя Миша, сказал, что мятель полетит обязательно, потому-де «больно месяц гнутый». Он, мятель, может не полететь и в такую ночь, когда месяц только ещё народился. Его, вспоминаю, вообще не ждёшь, когда полетит он. Мы один год жгли костры по всем ночам, в продолжение двух недель, и хотя бы одна мятелинка появилась. Мы дрова уже все сожгли, какие были в прибрежных кустах, уже мы устали ждать этого гостя и, наконец, решили: всё, больше не остаёмся мы на ночь! Хватит фуфайки прожигать, в них ещё в школу ходить надо… И мы забыли про мятель, можно сказать, совсем. Как вот однажды, оставшись опять на Суре на ночь, легли мы спать. Все устроились, как говорится, на боковую, но мне что-то не спалось. Я встал и пошёл за дровами, и набрал я немножко сухоньких и стал разводить костёр. Но у меня спичек не было: я у Вольки, у брата, взял. Зажёг и гляжу – мятель полетел…
– Мя-атель! – закричал я.
Все вскочили. Подбежали к моему костру, поймали одну бабочку и… Нет. Это, говорят, не мятель.
Мне за это, за ложную весть, помню, влетело. А Волька, хотя и брат, не заступился.
– Я тебе, – сказал он, – ещё сейчас добавлю.
– За что? – сказал я.
– Спички не воруй – вот за что!
Но только он сказал, только он так сказал, как, видим, полетел он, мятель. Да такой сильный, что от моего костра ничего не осталось. Мятель его мгновенно завалил, как метель.
– Полундра! – закричали.
А дров нет. Тут бы надо разводить костёр скорее, а у нас нету дров. А мятель, надо сказать, живёт одну только минуту, пока он из песка вылетит и пока летит до костра. Причём так: когда костёр горит хорошо, его бывает видно, как он из песка вылетает: один за одним, один за одним. И уже пурга, метель, смотришь, бушует перед глазами.
Только без костра ничего не видно. Но я чувствую, что он летит. Он ведь как летит? И в рукава. И за шиворот. И в глаза. И в уши.
– Апчхи! – это, значит, и в носу. И в нос он уже проник.
– Ай! – волосы пощупаешь, а он в голове.
– Вот так встань. Вот так, тебе говорят! Ну зажигай, скорее!
А дров-то всё равно нет, дрова нужны!
И мы бросились все в кусты за дровами. А там – бахчи. Караульщик как-то услышал, что отряд мчит с Суры, стрелять стал. Ему кричат:
– Не стреляй, дядя Дёма. На Суре мятель.
– Я вам, – говорит, – дам мятель. Такой мятель устрою.
Бабах! бабах! – в темноте слышим.
Но набрали. Всего мы набрали: и дров, и арбузов. Я, как сейчас помню, хороший арбуз принёс. А мятель? Ну, что мятель? Он, если полетит, то уж полетит. Утром, поглядишь, его на берегу кругом полно. Берега сурные сплошь им устелены.
А костёр нужен тут зачем? Чтобы плясать и торжествовать. Ведь когда костёр горит, он летит к огню, а мы, ребятня, пляшем. И кричим, и орём мы: «Мятель! мятель!» Наплясавшись до головокружения, всяк рыбак говорит ещё, приговаривает: «Мя-тель, мятелёчек». И понюхает его!
Он устелил весь берег. Мы легли даже спать на него. Как, знаете, на вату. Или, как у нас говорят, на «мятельную перину».
Брат, помню, пошёл перетягу вынуть, но вернулся:
– Всё равно бесполезно, – сказал он, – на живца ничего не поймается.
И в этом, надо сказать, брат прав. Рыба – она не берёт в такой день на живца. Рыба не берёт ни на какую приманку в такой день. Рыба – она мятель чувствует.
Но я не пошёл с братом. Он меня позвал, но я, полусонный, ответил, что не пойду, что я спать хочу. Мы арбуз с ним съели, который я принёс с бахчей, и меня так сразу повело в сон, разморило, что я как лёг на мятель – и до утра, до света я проспал.
Очнулся. Гляжу: бело. Белым-бело. Как точно зима это. Но – гляжу – что такое? У костра никого. Уже, слушаю я, все на реке. А ведь обидно проспать в такой день? Когда, тем более, я первый сказал: «Ребята, мятель полетел!»
Но главное, гляжу я, у меня удочку стянули. Ловить мне нечем. А мятеля… Сколько мятеля! Но ловить мне нечем, удочки у меня-то и нет. Однако, шмыгая носом, я набрал его полкармана. И побежал, чтобы Вольку искать. Бегу и вижу я, как в моей заводи голавли плавают. И подузды! И по-моему, дядя Фетюшин на берегу сидит. Со спины вроде бы он.
– Дядь?
– Ну.
– Это моя заводь.
– Да я не знал. Я гляжу, никого здесь нет.
– Ты чего поймал?
– Да вот немножко поймал.
Я подхожу поглядеть. Ничего себе! Вот такого. Да вот такого! Да вот такого! И я говорю ему:
– Это моя…
– Чего?
– Рыба.
– Хе-хе, – смеётся. И стал он закуривать. Я на него так гляжу – пристально, в упор. Обжёг он палец, пересыпал он из цигарки в кисет и говорит мне:
– Клюёт.
– Ну а мне-то что?..
– Ты мне дай, дядь, удочку за это.
– За что?
– За заводь.
– Хе-хе.
Но я гляжу на него уже такими глазами, что… он говорит:
– А ты на перетягу. Лови на перетягу.
На перетягу. Кто же ловит на неё. На мятель перетягами у нас не ловят. Но момент был такой, что надо ловить. Все же ловят. Слышно: цок! пок! Вытаскивают всё каких! Плюх! – вдруг сорвётся у кого-нибудь – слышно по реке. И я побежал к Вольке. Но он мне говорит, что он не брал мою удочку и что он не видел, кто её взял. А я ему говорю:
– Ну, дай, Волян, половить хоть мне…
– Да я, что ли, виноват, что ты проспал. Надо было… У! – говорит он мне. – Уйди! Из-за тебя вот сорвалось!
А тут и без того ведь обидно. Да ещё он, брат, так разговаривает. И я после этого побежал. Не помню я ничего больше. Как я перетягу забросил. Зачем я её забросил. И сколько я её держал. Ничего я этого не помню. Только помню, как меня вдруг повело. Да ведь как: тащит прямо меня в воду. И я – карау-ул! – закричал. Тут подскочил дядя Фетюшин. И мы вывели с ним сома, как потом оказалось, на три пуда. А момент, я вам доложу, какой: такого уже большого не будет! Именно? Дядя побежал за помощью. Он, сом, ведь, как кит, здоровый. Такой, что, представьте, когда я на него сяду верхом, он поднимется, и я точно бы на вздыбленном это коне! А крика, а шуму. Рыбаки отовсюду бегут. Да не только рыбаки: вся бежит уже деревня. Уже и там услышали. А мы его с дядей всё держим. Как не знаю даже кого! А все, кто рядом, говорят:
– Надо же… На перетягу попалось… Вот как в жизни бывает… И кому, кому попалось…
Вдруг, гляжу, полетел. Дядя! Он наступил на сома и, так вот сделав руки, бултых в воду. А мы – я, Волька, Витька, Капитан, Ляся, Вета, – нет, Ляси не было. Ляся не участвовал тогда… тащим на берег. От воды подальше!
А народ бежит, бежит. Вся Большая улица наша! На сома глядеть! И, гляжу я, мама. Мамка наша несётся. С мешком. Потому что утром на мятель бабы приходили и собирали его для кур. Накладут они его, бывало, полный мешок и тащат домой, чтобы кур им кормить. Но в то утро наша мама тащила не мятель, а сома. Народ ей помог на спину, помню, завалить.
– Спасибо, товарищи, – сказала мама и потащила домой.
А я тащил за ней арбуз, который принёс с бахчей ночью. Мы ведь его – вот сейчас я только вспомнил – не съели. А впрочем, может, и съели. Может, и вообще этого ничего не было. Это, может, я вам выдумал всё. Но только, конечно, про бахчи. А про сома я нисколечко. Я вам даже поклясться могу, что такие водились в Суре. Вот спросите вы у любого, и каждый вам подтвердит это.
Наша классная нам нравится,
но не может с нами справиться,
потому что наша классная
совершенно не опасная.
Ей бы с нами – порешительней!
В школу вызвать бы родителей!
Тесной дружбой похвалиться бы
с детской комнатой милиции!
Ей чехвостить нас почаще бы
и поменьше бы любить!
…Наша классная – несчастная,
но её нам не забыть…
В условии – ошибка,
в ответе – опечатка!
Не делится семнадцать
на восемь без остатка.
Нельзя сложить, к несчастью,
напильники с гвоздями.
Нельзя посовещаться
с хорошими друзьями.
На липах мокнут галки,
и дождь по окнам лупит.
Никто не шлёт шпаргалки.
Никто меня не любит!
Звездоход притормозил у Сатурна.
– Дальше нельзя, – сообщил водитель. – Вон, видите «кирпич»?
– Нельзя так нельзя. Выходим, юные джельтельмены.
Учитель дождался, пока все вылетят через шлюзовой отсек, пересчитал учеников.
– Семеро… А где Волушкин?
– Я здесь.
Последний мальчик, в оранжево-синем скафандре, протиснулся через тесный люк, подлетел к остальным.
– Выстройтесь парами. Возьмитесь за руки. Не баловаться!
Восемь школьников послушно сцепились ладонями.
– Включаем двигатели. Меня не обгонять, лететь ровно, не кувыркаться.
Сдвоенной цепочкой школьники двинулись за учителем. На спине у того помаргивал зелёный огонек. Учитель был механический, не самой новой модели, с ограниченной самообучаемостью. Но в пространстве он летал здорово! Пятиклассникам угнаться за ним было не просто. Сперва всё шло неплохо, но вскоре Волушкин перепутал тягу правого двигателя с левым, потянул в сторону мальчика, с которым был в паре, тот попытался исправить положение, увеличил тягу, и в результате оба они завертелись в пространстве.
Наконец, цепочка школьников дотянулась до станции. Учитель подплыл к ржавому люку и забарабанил по металлической изъеденной поверхности.
– Кто там? – поинтересовались изнутри по общей связи.
– Экскурсия.
– Заходите.
Люк уполз в сторону, и ребята поодиночке просочились в полутёмный шлюз. Последним влетел учитель.
Зашипел воздух. Через несколько минут динамик доброжелательно сообщил:
– Давление выровняли, заходите.
– Здравствуйте, мальчики, – тётя в оранжевом комбинезоне, улыбаясь, встретила ребят у выхода из шлюзового отсека.
– Здравствуйте, тётя в оранжевом комбинезоне, – нестройным хором отозвались школьники.
Учитель сердечно пожал тёте руку.
После этого мальчики отправились на экскурсию. Они прошли сперва в рубку и там поглазели на разноцветные огни на пультах. Всем разрешили нажать одну кнопку. Тётя объяснила, что этой кнопкой включается вентиляция в бассейне.
После их отвели в машинное отделение. Здесь на тётю сперва накричал механик, но потом, заметив экскурсию, ругаться перестал, а принялся улыбаться и рассказывать про глюонный двигатель. Никто ничего не понял, зато Волушкин испачкался в машинном масле, так что все были очень довольны.
Наконец, их отвели в столовую и накормили селёдочным супом. Там же, в столовой, тётя прочитала лекцию о космических первопроходцах.
Пришла пора покидать станцию. Пятиклассники переоделись в скафандры, сказали спасибо и собрались выходить наружу, но тут сломался учитель. Сперва он громко сказал «Ой», потом перекосился набок и застыл в таком положении. В области шеи у него потрескивало.
Мальчики поначалу растерялись, а потом обрадовались. Волушкин забрался на учителя и сел ему на шею, болтая ногами. Остальные прыгали вокруг.
На шум прибежала тётя в оранжевом комбинезоне. Она пожурила мальчиков, согнала Волушкина на пол и принялась чинить учителя. Вначале у неё получалось хорошо, а потом стало получаться плохо, потому что из глаз учителя посыпались искры, и он заплакал прозрачными, с резким запахом клубники, каплями. Тётя немножко рассердилась на Волушкина, на учителя и на всех остальных, потому что они в полурасстегнутых скафандрах скакали по шлюзовому отсеку так, что станция стала раскачиваться в пространстве и даже немножко сошла с орбиты. Так сказала тётя.
И она, наверное, не очень преувеличила, потому что на всей станции погас свет. Правда, через минуту он снова включился, но всё равно все очень развеселились, а Волушкин даже успел напугать тётю, прыгнув ей сзади на спину. Тётя шлепнула Волушкина по задней части скафандра. Он в ответ надулся, но быстро оттаял: тётя погладила его по рыжей макушке и назвала лисёнком. Все обрадовались и сказали, что если он лисёнок, то они зайцы, и пусть он их сейчас же ловит, а не то он будет кошкин хвост.
– Мерзни, мерзни, волчий хвост, – сказала на это тётя, глядя на сломанного учителя, и ушла за помощью.
Пока она ходила, Волушкин подговорил всех сходить в бассейн. И они пошли, волоча за собой снятые скафандры.
Воды в бассейне было мало. Волушкин первым спрыгнул в заполненный едва ли на четверть кафельный прямоугольник, поднял руками волны. Остальные не успели даже раздеться: прибежал командир станции, с ним бородатый дядя и давешняя тётя в оранжевом комбинезоне. Они принялись наперебой кричать, что таким скверным мальчишкам нельзя бывать в космосе, а нужно сидеть дома и выращивать кромтофель. Потом командир ушёл, а бородатый и тётя вытащили Волушкина из бассейна, ухватив его за руки. Тётя вытерла его мохнатым полотенцем и опять назвала лисёнком, а бородатый посмотрел на тётю странно и пробурчал что-то про материнский инстинкт.
Потом их отвели обратно в шлюз. Тут уже хлопотали возле учителя два техника, обвешанные приборами. Учитель подавал признаки жизни: дёргал правой рукой и тихонько булькал.
– Старую технику в космос выпускают, – сердито сказал один техник. – Хорошо, не в открытом пространстве сломался, старая развалина.
– Он хороший, – заступился за учителя Волушкин. – Только не улыбается никогда, когда его делали, ещё не было программы улыбательной.
Наконец, учитель ожил. Сделал замечание Волушкину за плохое поведение и полез в скафандр.
– Ну, пока, лисёнок, – сказала тетя в оранжевом комбинезоне Волушкину. – Прилетай ещё.
Она улыбнулась и потрепала мальчишку по рыжей макушке. Волушкин вскинул на неё глаза, улыбнулся в ответ щербатой улыбкой и пообещал:
– Обязательно прилечу.
Через пять минут мальчики вылетели из люка и направились к звездоходу. Тётя стояла у монитора внешнего обзора. Когда одна из удаляющихся фигурок повернулась к станции и взмахнула рукой, разбрызгивая колючие отражения от маски скафандра, тётя улыбнулась и прошептала:
– До встречи, лисёнок…
Она стояла и смотрела им вслед, пока они не растаяли среди серебряных звёзд. Потом она повернулась и, улыбаясь, пошла в каюту. Настроение у неё было замечательное. Просто замечательное!
Папа забрал меня из садика рано.
— Мы идём в гости.
— Ура!
— Но учти, я с дядей Витей за проект засяду. А ты поиграешь с его сыном.
— Ладно. А сколько ему лет?
— Как тебе примерно. На будущий год в школу пойдёт. Только ты там плохому не учись.
— В каком смысле?
— Поведение у него… не всегда адекватное.
Папа всегда со мной как со взрослым разговаривает. Я иногда половину слов не понимаю.
Но здесь всё сразу стало ясно. Лёшка, сын дяди Вити, был непослушный. И орал так, что наши папы с кухни просили:
— Дети, потише!
А причём здесь дети? Я вообще ни слова не сказал. А Лёшка как начал орать:
— Я крокодил!
И — хвать за ноги. Я вырываюсь молча, а он рычит и воет за двоих.
Дядя Витя ещё несколько раз попросил потише играть. Мне даже стыдно стало за Лёшку. Разве можно так не слушаться?
Тут мой папа пришёл и говорит:
— Дети, у меня к вам серьёзное предложение. Сейчас вы ещё пять минут орёте, а потом час играете тихо. Договорились?
Я сразу согласился. А Лёшка растерялся. И ногу мою выпустил.
Папа ушёл работать, а Лёшка сказал:
— У меня «Лего» есть. Большущий набор. Давай мост построим.
Мост получился огромный. На всю комнату. А потом оказалось, что уже поздно, и папа повёл меня домой.
— Ну, как? – спросил он. — Научился плохому?
— Больно надо! Между прочим, плохому учатся плохие дети, а я хороший!
— Я рад.
— А ты со мной поиграешь?
— Некогда мне, сынок. Надо работать.
— А давай ты пять минут поработаешь, а потом час со мной поиграешь!
Папа то ли крякнул, то ли хмыкнул:
— Да, ты действительно быстро учишься.
И замолчал. Только руку мою сжал сильнее. А я шёл и думал: что я такого сказал?
Для прохождения дальнейшей службы Орла отправили в Антарктиду, инструктором.
– Научите пингвинов летать! – поставили Орлу задачу.
– Пингвины не могут летать! В принципе! – попробовал возразить тот.
– Не бывает плохих учеников! Иногда попадаются плохие учителя, – объяснили Орлу.
Орёл прибыл к новому месту службы.
Ровно через неделю первая стая пингвинов поднялась в небо и дважды, по кругу, с шумом и писком облетела большой айсберг.
– Сумасшедший дом! – уныло вздохнул инструктор по полётам.
Поссорились два пингвина. Один другого сгоряча обозвал лебедем.
Получилось так несуразно и глупо, что обидчик сам опешил.
– Извини, сорвалось, – признал он.
Старый дракон учил своего детёныша летать.
– Собственно, в этом нет ничего мудрёного, – объяснил он малышу.
– Только не суетись и не размахивай крыльями слишком часто: тебя могут принять за крупного комара!
– Караматэ, – прокричал спикировавший за моей спиной попугай. – Ложись, стрелять буду!
Я оглянулась. Зелёный попугайчик сидел, крутя головой и раздражённо перебирая лапками.
– Маценапа, – закончил свой странный монолог болтливый пернатый.
– Не удивляйтесь, – сказала мне вошедшая хозяйка, – болтает что попало.
– А что это за странные слова, похожие на японский язык?
– Не знаю, сам придумывает…
– А насчёт стрельбы?
– А… это он вчера с дедом смотрел детектив, там и нахватался.
– Сколько же он знает слов?
– Да кто его знает, никто не считал.
– Как же вы его такому научили? Мы своего предыдущего обучали по специальной программе, но впустую.
– Ну, у нас зато другая проблема. От его болтовни болит голова. Всем и всему подражает. Талант, но утомительный талант. Вот на днях нам привезли мебель, так пока грузчики вносили и протискивали её через узкие проёмы дверей, Кешка сидел в клетке внимательно-притихший. Но после их ухода уже три дня подряд мы слушаем их мнение о нашей квартире, сложных разворотах и обо всём остальном. Причём Кешка орёт с таким азартом, будто сам таскает тяжести.
Я с восторгом слушаю о полюбившейся птичке, ведь здесь я нахожусь не случайно.
Прочитав в газете о распродаже волнистых попугайчиков, моя ребятня решила ещё раз попытать счастья в обучении пернатых.
У хозяйки, кроме болтуна, их оказалось более десяти. Но они нас уже не интересовали.
– Продайте нам Кешу. Назовите любую цену, мы согласны.
Немного посомневавшись и поторговавшись, хозяйка даёт добро. Мы быстро забираем испуганного говоруна, боясь, что хозяйка передумает.
В новой квартире Кеша молча просидел три дня. Нахохлившись, он раздражённо перебирал клювом перья, стараясь не смотреть в нашу сторону. Как видно, ни мы, ни наша квартира ему не нравились. Посоветовавшись, решили выпустить его из клетки. Время было обеденное, и за столом как раз собралась вся семья.
Выход на волю длился несколько секунд. Пропикировав несколько раз над нашими головами, зелёная злючка уселась посредине стола. Быстро пробежав между тарелками, подскочила к моей руке и больно ударила клювом.
– За что? – только и успела воскликнуть я.
«За все!» – всем своим видом говорил попугай, бегло заглядывая в незащищённые тарелки. Быстро перекусив, Кешка уселся на спинку стула и впервые за это время заговорил. И тогда мы поняли, что время он зря не терял: тонким высоким голосом он начал своей рассказ на странном «японском» языке, сотрясая комнату эмоционально-выразительной речью.
Мы притихли. Что-то знакомое проскальзывало в его выступлении, но в чём была загвоздка, поняли лишь тогда, когда через малый интервал Кешка неожиданно сменил тональность.
– Камаца фаря, – сказал он низким, глуховатым голосом моего неразговорчивого мужа.
Вот тут-то всё и прояснилось. Именно так мы разговариваем между собой: долго и быстро я и односложно он. Внимательная птаха правильно уловила не только наши интонации, но и черты характера.
Так постепенно новый жилец осваивал нас, нашу квартиру и быт. С удовольствием летая по комнатам, он делал временные передышки на запасных аэродромах – наших головах и плечах. Особое место было отведено кухне, где, наблюдая за руками, он щебетал мне в ухо:
– Шинкуешь?
– Шинкую, шинкую, – отвечала я общему любимцу, при этом стараясь угостить чем-нибудь вкусненьким.
– Спасибо, – говорила благодарная птичка, заглядывая в очередную кастрюлю.
Вот так у нас появился новый член семьи, иначе его и не назовешь. Как и у прежней хозяйки, он пересказывал телевизионные передачи, дразнил детей и просто от души говорил. Причём во всю глотку.
Но у нас от него голова не болела.
Сидела на ветке печальная крыса,
Случайно её увидала актриса.
Она пропищала: «Прэлэстный тушканчик!»
И тут же её посадила в карманчик.
Она угостила её абрикосом,
Почистила переносным пылесосом
И крыса, от страха тихонько икая,
Подумала: «Господи, дура какая!»
Я хочу быть зелёной коровой
С восемью или больше ногами
Или выдрою бледно-лиловой,
Пролетающей над облаками.
Я хочу быть бродячим торшером
И бананами синего цвета,
Ватно-марлевым глупым фужером
И пропеллером кабриолета.
Я хочу быть пятном акварели
На ковре крокодиловой кожи…
Говорят, я почти что у цели —
Я уже на всё это похожа!
Болит временами у столика ножка,
А ручки – у чашек и двери входной,
И носик у чайника ноет немножко,
И ломит диванную спинку порой.
У полки зато торжествующий вид –
Как славно, когда ничего не болит!
Но страх и её потихонечку гложет:
Сейчас у хозяина тяжкие дни –
Грозится, что зубы на полку положит.
А что если вдруг разболятся они?!
Витька с Колькой любили ходить на болото, потому что на болоте было интересно ловить головастиков и представлять, что там живёт собака Баскирвилей.
Вот пришли они на болото и стали играть. Витька был Шерлок Холмс, а Колька доктор Ватсон. Они знали тропинку в камышах, по которой можно было дойти до острова на середине болота.
Но до острова они не дошли, потому что толстый Колька оступился и шлёпнулся в воду. А Витька закричал:
– Не бойтесь, Ватсон, я за вас отомщу!
Но Колька не хотел, чтоб за него мстили. Он сразу захотел домой и, почему-то шепотом, сказал:
– У меня все штаны мокрые.
А Витька ответил:
– Ничего страшного, Ватсон. Мы построим на нашем острове шалаш, вы просохнете, и ваша мама не будет ругаться!
А у Кольки промокли не только штаны, у него даже с кепки капало. Он подумал и сказал:
– Холмс! Это будет наш штаб!
Они стали носить на остров палки и ветки. Витька нашёл моток проволоки и сказал:
– Ватсон! Теперь вы будете носить палки, а я буду строить!
– Хорошо, Холмс! Я пойду на мусорку!
Витька стал втыкать палки в землю и скручивать их проволокой. Он хотел, чтобы штаб был незаметен, и поэтому несколько раз выходил на берег и проверял, видно или не видно. Но палки сильно торчали из камышей. Тогда Витька наломал веток и положил их на палки:
– Получится, как будто куст.
А Кольки всё не было. Витька уже волновался, что он сбежал домой. Но тут заметил, как Колька тащит по склону болота старый диванчик.
– Холмс! – закричал Колька. – Я принёс диван! Помогите мне!
Вот они потащили диван к тропинке, а она была с другой стороны болота. И тут Витька придумал:
– Давай его прямо по воде пустим!
А Колька крикнул:
– Ура! Я буду орудовать копьём, как веслом!
Они бросили диван в воду. Колька на него полез и перевернулся. Сначала он испугался и закричал:
– Холмс! Я тону!
Но там было мелко, и Витька не понадобился. А потом Колька прямо по воде потащил диван к острову. И когда они его туда затаскивали, весь шалаш развалили.
Пошёл дождь. Витька сказал:
– Давай новый строить.
– Не-е, я пойду домой, – сказал Колька, стуча зубами.
– Да чего ты? Диван есть, теперь немного осталось!
– Не-е, я пойду.
– Да давай хоть немножко посидим!
– Меня мамка заругает.
– Ты же высохнешь в шалаше! – сказал Витька, хотя понимал, что в таком шалаше не высохнешь.
– Я пошёл, – сказал Колька и направился к берегу.
– Ну и иди! – крикнул Витька. – Я без тебя штаб построю, а тебя не впущу!
– А я диван заберу!
– Да я таких диванов сто тысяч принесу, даже новеньких!
Но Колька был уже далеко. Он растопырил руки и побежал.
А Витька постоял-постоял возле мокрого дивана. Дождался, пока Колька скроется, и тоже побежал домой.
У Фурмана это был уже второй такой кортик. Первый поломался: его матовое оловянное лезвие гнулось-гнулось, искривлялось-искривлялось, да и отломилось. Хорошая была вещь, красивая. Рукоятка, перекладинка, ножны — чёрное с золотым. Впрочем, и этот второй кортик выглядел уже довольно потрепанным. Фурман как раз только что закончил распрямлять его мягкотелое лезвие, сделавшееся уже каким-то волнистым, но выправить его как следует не удалось. Видно, придётся тоже скоро выбросить.
Тут внимание Фурмана привлекла Борина книга, лежавшая на буфете и раскрытая на странице с картинкой. Столешница огромного резного буфета доходила Фурману почти до подбородка — пришлось вытянуть шею. Картинка была не очень понятная, но четкая и интересная: два странно одетых всадника с длинными ружьями и изогнутыми саблями скакали бок о бок, направляясь со страницы как бы прямо к правому фурмановскому уху. Один из всадников выглядел очень молодым. А может, это была женщина? Фурман решил пролистать книгу до следующей картинки, которая оказалась ещё более воинственной, с многочисленными мелкими подробностями. Он загляделся, придерживая книгу сверху рукой с кортиком.
Боря, читавший в другом углу, сказал, чтобы Фурман убрал свою железку, и добавил для разъяснения, что книжка библиотечная, с ней надо обращаться аккуратно. Фурман посмотрел на кортик в своей руке и продолжал рассматривать картинку, хотя уже и без прежнего интереса. Через минуту Боря повторил, повысив голос: «Ну, ты что, не слышал, что я тебе сказал?! Быстро убери свою железку!»
Огненный Борин взгляд был уставлен на Фурмана. Отвечать словами Фурману почему-то не хотелось. Полуоглянувшись, он поднёс лезвие кортика к своему носу, повертел, как бы убеждаясь, что оно совершенно безвредно, и потом слегка повёл им в Борину сторону: смотри, мол, оно же тупое. Боря всё выдерживал взгляд, но Фурман посчитал, что этих жестов вполне достаточно, и вернулся к книге. Наверное, листать её дальше всё-таки уже не стоило… Хотя и показывать Борьке, что он уступает ему просто из страха, было бы, конечно, неверно. Тем более, что ничего плохого Фурман не сделал.
Однако у Бори тоже что-то заело, и он гневно прикрикнул:
— Ты меня всё ещё не понял?! Я тебе в последний раз говорю! Совсем обнаглел…
Фурман с равнодушным видом отвернулся, после чего, состроив зверское лицо и громко зарычав в подражание старшему брату, стал с демонстративным усилием водить кортиком взад-вперед по соседней странице с текстом — как бы желая её распилить, — но посматривая при этом, не остается ли следов… Услышав сзади какой-то шум, он даже не успел оглянуться.
Боря налетел на него, как тигр, вздернул за шкирку в воздух и отшвырнул прочь. Налетев головой на угол, Фурман завалился под стол.
Боря брезгливо бросил кортик на диван, захлопнул книгу и пошёл на своё место, переступив через фурмановские ноги. Фурман под столом начал плакать от обиды.
— Боря! Ты что! Разве так можно?! — сказала бабушка и, нагнувшись, стала уговаривать Фурмана вылезти.
— Не вылезу! Он мне сделал больно!!! — выкрикивал Фурман.
— Ты должен выйти оттуда, чтобы я могла посмотреть, что у тебя болит, — убеждала бабушка. — Я уже старая, мне тяжело за тобой нагибаться.
Когда сопящий и всхлипывающий Фурман задом наперед выбрался наружу, бабушка села в кресло рядом с буфетом и посадила его к себе на колени.
— Ну, вот… Теперь покажи, где он тебя стукнул?
— Он меня об сто-ол! — Фурман, показывая, повернулся, и бабушка ахнула. Он с удивлением смотрел на свои красные пальцы.
— Не трогай! — вскрикнула бабушка. — Илюша! Илюша! Иди скорей сюда!
Фурман растерянно спросил, что это — красное?
— Это кровь, — сухо ответила бабушка и зло проговорила, глянув на Борю: — Совсем уже обалдел? Ты что себе позволяешь?!
— Ах, это я себе позволяю? — огрызнулся Боря. — Ну-ну. По-моему, это вы его уже окончательно распустили! — Ишь, дразнить он меня вздумал, дрянцо этакое!..
Фурману стало жалко себя, и он опять пустил слезу.
— Ну, что тут у вас стряслось, крики есть, а драки нету? — весело спросил дедушка, выходя из маленькой спальни.
— Уже не до шуток! — строго сказала бабушка. — Вот, пожалуйста! Полюбуйся, что этот большой дурак с ним сделал. Хорошо ещё, если глаз цел…
Фурман, конечно, радовался, что Борьке достается по заслугам, хотя вообще-то бабушка почти никогда таких слов не произносила… Ему стало чуть-чуть больно. Весь висок и правый глаз были в крови.
Дедушка подбежал, заглянул, раскрыл рот в беззвучном «о» — и тут же, сжав тяжёлые кулаки, пошёл на перепугавшегося, побелевшего Борю, сделавшего защитное движение руками.
— Ты что ж это сделал?! Зверь!! — отчаянно крикнул дедушка. (Фурман впервые его таким видел и тоже испугался.)
— Вы что?! — почти взвизгнул в ответ Боря. — С ума все посходили?!
— Да ты ж его без глазу оставил!!! Изуродовал ребенка!!!
— Я изуродовал?! Где??? Да он просто притворяется, как всегда! Вон, даже не плачет!..
— Я тебя сейчас научу, как руки распускать! Разбойник!
— Тихо, Илюша!.. Перестаньте! — позвала бабушка. — Оставь его. Принеси скорее ватку и перекись. Глаз, кажется, цел, слава Богу! Только бровь разбита…
Когда все заахали и завопили, Фурман заплакал, но потом, глядя на Борю, перестал. Бледный, жалкий, с выпученными и полными слёз глазами, Боря ходил на расстоянии туда-сюда по комнате, сжимая губы и намертво сцепив руки перед грудью, — как будто он произносит неслышимую речь… Всё ещё взволнованный дедушка, торопливо приносивший клочки ваты, йод, бинт, с досадой обходил его, как какой-нибудь шкаф, вставший посреди дороги. «Разбойник»… дедушка сказал тоже. На Борьку смотреть было жалко.
Ранка, полученная от удара об острый угол стола, оказалась маленькой, но глубокой. Кровь никак не останавливалась. От бесконечных прикладываний разных ваток Фурман уже заранее дёргался.
Бабушка с дедушкой решили вести его в детскую поликлинику. «Ведь такое место: всего в сантиметре от глаза, и вообще, это же голова, мало ли что»… Фурман чувствовал слабость и еле плёлся: думал, его положат в больницу.
Оказалось, ничего страшного. Врачиха прижгла ранку зелёнкой и заклеила бровь квадратным пластырем, неприятно прижав им веко.
Назавтра в детском саду заклеенным фурмановским глазом интересовались почему-то совсем недолго — он даже был разочарован. Весь день он нервно подмигивал из-за этого пластыря, на «тихом часу» никак не мог уснуть («Не трогай! Убери руку!» — то и дело подходила к нему воспитательница) и наконец с тихим шипением сорвал упорно цеплявшийся за каждый волосок листочек.
— Ну что, заклеить снова? — равнодушно спросила воспитательница, когда все встали.
— Не, не надо, — пробурчал Фурман. — Уже всё. Так заживёт.
Через пару дней, во время традиционной вечерней прогулки с папой на площадь Пушкина к фотовитрине «Известий», Фурман спросил, почему Боря иногда бывает таким злым — ведь они всё-таки братья?
Папа долго не отвечал и смотрел по сторонам, пока Фурман его не дёрнул за руку и не повторил свой вопрос. Папа пожал плечами:
— Трудно сказать. Люди разные бывают… Такой характер сложный.
— Что же, он так и будет меня головой об стол кидать?
— Нет, т а к он, конечно, больше не будет делать, можешь быть в этом уверен… Это исключено. Вы действительно братья — с этим трудно спорить, как ты понимаешь. Но всё же лучше, если ты сам будешь поменьше приставать к Боре. Делить вам совершенно нечего: у тебя — свои игрушки, у него — свои. Я думаю, если ты последуешь моему совету, этого будет вполне достаточно, чтобы сохранить между вами мир и дружбу. Ты согласен со мной? Тогда давай на этом и остановимся.
Но обида у Фурмана не прошла. Нужен был ещё какой-то ответ. Дома он порылся в игрушках, достал заброшенный кортик и стал его рассматривать. Может, это он виноват во всех несчастьях?
Ничего от его прежнего великолепия не осталось — это была просто старая, потёртая, вся поцарапанная игрушка. С серым, совершенно тупым игрушечным лезвием. Разве она могла быть хоть в чём-то виновата…
Из коллекции Учителя Смеха Леонида Каминского
ПОЭТ ПОСМОТРЕЛ В ОКНО И УВИДЕЛ ОПИСАНИЕ ПРИРОДЫ
*
Когда наступает весна, утки начинают каркать.
*
На крыше сидели голуби – человек сорок.
*
На крыше сидел нахлобученный воробей.
*
Бабушкина коза даёт прекрасное коровье молоко.
*
Во дворе стояла конура, вокруг которой сидела собака.
*
Котёнок передними лапами держал мячик, а задними его кусал.
*
Щенок лёг животом на спину и уснул.
*
Гуси стояли у корыта и ждали доярку.
*
На лугу паслись коровы и много комаров.
*
На лугу стояла корова с жующей челюстью.
*
Заяц забрался в огород и вприпрыжку ел капусту.
*
Он оглянулся и увидел, что за ним со всех ног неслась корова, которая спокойно жевала…
*
Я люблю природу, особенно жареные грибы.
*
Самый ядовитый гриб – бледная поганка. Её укус страшнее укуса ядовитой змеи.
*
Летом я ходил купаться на дно реки.
*
Курица клюнула червяка в шею.
*
Барсук бросился бежать, ломая кусты и деревья.
*
Услышав шум, заяц бросился врассыпную.
*
Заяц сидел лёжа.
*
Зайцы на лето меняют свою чешую.
*
Хлопотунья-белка быстро взобралась вниз.
*
Капитан отплыл с висящим на носу якорем.
*
Рыба была покрыта чешуёй с ног до головы.
*
Тело кита состоит из хвоста, туловища и фонтана.
Кукумбер благодарит за предоставление материала своего друга Михаила Яснова
У Паровоза был голос. Настоящий голос, такой не у каждого имеется. Паровоз набирал в лёгкие побольше воздуха и гудел: «У-У-уу-УУ-ууу! И выпускал из трубы целую тучу дыма – «Пуффф!» И старая ворона, вздрогнув, срывалась с ветки и потом ещё долго, занудно ворчала… Чья-нибудь мама обязательно роняла поварёшку в суп. А маленький мальчик с красной лопаткой отвечал Паровозу: «Ту-тууу!» — и махал ему вслед варежкой.
А ещё у Паровоза был номер. Гордый номер – 1276. Паровоз находил, что это имя очень благородно звучит.
А самое главное, у Паровоза были друзья. Целых трое: – Митя, Цинь-Чень и Тёпа. Был, правда, ещё машинист Сергеев… Но он хотя и по-своему любил Паровоза, но разговаривать с ним не умел. И иногда даже Паровозу казалось, что, по правде говоря, машинист Сергеев считает его неживым.
Совсем другое дело был Митя, сын машиниста. Митя был ужасно занятым человеком – две школы (простая и музыкальная), шахматы, бассейн, да ещё уроки. Но при этом Митя всегда находил время зайти к Паровозу просто поболтать. Если же придти сам Митя не мог, то он писал Паровозу письма. Почтальоном же у них была неперелетная ласточка по имени Цинь-Чень.
С ней у Паровоза сложились особенные отношения – ведь он был для неё домом! Цинь в детстве выпала из гнезда и повредила крылышко. Со временем оно почти зажило, и Цинь научилась немного летать, но путь в тёплые края был ей не по силам. И она всю зиму жила прямо в самом Паровозе… Ей приходилось покидать его только по субботам, когда у Паровоза 1276 была работа. Он ведь был экскурсионным Паровозом.
Тогда, по субботам, и приходил машинист Сергеев, и растапливал топку… И Паровоз расправлял все свои затекшие рычаги и поршни и катал детей и их родителей, увозя своих пассажиров лет примерно на 50 назад… Работу свою, хотя и не вполне настоящую, Паровоз очень любил. Но в эти дни ласточке приходилось улетать к своим зимним знакомым в гости.
Ещё был Тёпа. Кто это? Честно сказать, Паровоз так до сих пор и не понял, что же это за Тёпа такой. Пришёл, и всё. Митя его привёл. Хотя и Митя тоже толком не знал, кто это. Самое необыкновенное в Тёпе были карманы – в них лежало всё... То есть они были пустые, но Тёпа умел доставать из них всё, что угодно.
Так вот, однажды вся эта тёплая компания собралась внутри большого и такого же тёплого Паровоза. И Тёпа, доедая Митины бутерброды, с набитым ртом сказал:
— Вот ты, Митя, всё учишься в своей музыкальной школе, а нам ничего не играешь. Сыграй!
— Да я не очень-то ещё и умею, — смутился Митя.
— Да сыграй, как умеешь! – настаивал Тёпа. – Паровоз, наверное, и скрипку-то никогда не слышал. Этого, Вивальди давай!
— Откуда ты слова-то такие знаешь – «Вивальди»!? – изумился Митя.
— Откуда, откуда… Вы думаете, Тёпа тёмный совсем, необразованный, да? Я, между прочим, сам на валторне учился!
— Ну это уж ты загнул, — вставила Цинь. – Нигде ты и ничему не учился, а придумал только что. Пустозвон ты! Не умеешь ни на какой валторне!
— А вот и да, умею! – закричал Тёпа обиженно и достал из кармана огромную золотую трубу, закрученную морской раковиной. – Не верите – вот вам, слушайте все!
Он поднёс валторну к губам – и три звонких звука окрасили тишину… Первый – медью, второй – серебром, третий – чистым золотом!.. Но потом в морской раковине что-то захрипело, и она смолкла.
— Пока всё, больше не умею, — сказал Тёпа и покраснел от собственной скромности.
— Вот это да! – вздохнул Паровоз.
— Теперь ты, Митя! – сказал Тёпа, пряча валторну обратно в карман. – Давай!
Митя открыл футляр, натёр смычок канифолью и коснулся струн.
Скрипка отозвалась чуть слышно… Тогда Митя поуютнее устроил скрипку на плече и заиграл концерт Вивальди.
И Паровоз почувствовал, что в воздухе запахло апельсинами. И морем. И ещё чем-то розовым и белым… И Паровоз поплыл на белом облаке далеко-далеко…
Когда Митя остановил смычок, все сначала помолчали, дослушали, как последний звук улетает в небо. А потом Тёпа с ласточкой наперебой принялись Митю хвалить.
А Паровоз сначала молчал. Долго молчал, и всем даже стало как-то не по себе. А потом он тихо спросил:
— А этот Вивальди – он не из наших краёв?
— Итальянец, — ответил Митя
— Я так и думал, — прошептал Паровоз. – У нас апельсины не растут… А ещё можно?
И Митя сыграл ещё Вивальди, а потом Колыбельную, а потом он стал просто так сочинять на ходу… И эта музыка была сначала как ветер, а потом как тропинка в лесу, когда идёшь — и не знаешь, приведёт ли она тебя туда, куда тебе нужно; а потом видишь — да, правильная тропинка! И пахнет одуванчиками и сеном…
А Паровоз спросил:
— Это ты сам придумал?
Митя кивнул.
И в эту минуту Паровоз понял, что никогда ещё ничего на свете он не хотел так сильно, как научиться вот так, как Митя, играть на скрипке!
А после Тёпа с Митей играли в шахматы, Цинь подбирала бутербродные крошки, а Паровоз молчал. Митя выиграл, конечно. Тёпа болтал без умолку – а Паровоз всё молчал. Наконец, Митя спросил его:
— О чем задумался, 1276?
— Как ты думаешь, меня приняли бы в музыкальную школу? –осторожно спросил Паровоз.
— Конечно, у тебя и слух есть, и голос отличный! – воскликнула Цинь.
— Ха-ха, как же! – засмеялся Тёпа. – В музыкальную! Ты же в неё просто не поместишься!
Митя покачал головой.
— Боюсь, Тёпа прав. Ты слишком большой… таких школ не бывает.
— А зачем тебе музыкальная школа? – затараторил опять Тёпа. — Я тебя и так на валторне научу, хочешь?
— Спасибо, Тёп, да мне бы на скрипке нужно…
— Ну, как знаешь… — обиделся Тёпа и вдруг догадался: — Так пусть же тебя тогда Митька учит!
Митя покраснел:
— Да какой из меня учитель, я же сам учусь только! Тут мой Карл Иваныч нужен…
— А в шахматы нас кто научил играть?
— Плохо научил. Никто ведь так и не выиграл у меня… Да я даже и не знаю, как учить-то тебя, 1276! Ведь у тебя ни рук нет, ни пальцев…
Тут Паровоз обрадовался:
— У меня как раз пальцев побольше, чем у тебя! И ещё всяких рычагов, и поршней разных – я приспособлюсь!
— Ну, всё-таки страшно…Ты тяжелый такой, сильный – не сломаешь? Она ведь хрупкая очень!
Паровоз почувствовал, что Митя почти согласен, и горячо пообещал:
— Я умею быть очень, очень осторожным и бережным! Вот у Цинь спроси!
Да, ласточка знала, какой он осторожный и бережный. Когда она птенцом выпала из гнезда, то, спасаясь от разбойного дикого кота, забралась внутрь Паровоза – с перепугу забилась в самую глубину его хитрых механизмов. Тогда Паровоз кота прогнал, а Цинь очень аккуратно достал из себя. И даже не помял ни единого пёрышка! С тех пор ласточка и поселилась в нём. Он помог ей пережить первую, самую страшную зиму, а потом она научилась летать. Но жила всё равно в Паровозе – тепло, безопасно и всегда рядом друг!
— Ну, хорошо, — сказал Митя. – Уговорили! Только уж слушать меня, как настоящего учителя!
И Митя начал учить Паровоза играть на своей скрипке. Поначалу ему казалось, что ничего у них не выйдет – скрипка только шипела и крякала, а иногда даже как-то хрюкала…. Но вот уже через месяц Паровоз сыграл первую гамму! Митя ужасно гордился и учеником, и собой. Он командовал:
— Выше, выше фа-диез! И струны соединяй плавнее! Вот-вот, уже лучше! И звук давай, звучи, а то пищишь, как мышонок! – повторял он слова своего учителя Карла Иваныча.
И вдруг… Скрипка издала такой звук, какого как будто никогда не должно выходить из скрипки. Вот такой: «Кррррракк-таккккс!!!»
Митя схватился за голову…
Паровоз молча отдал ему то, что только что было скрипкой, Митиной скрипкой. Через верхнюю дощечку шла огромная трещина – от края до края!
Паровоз первый раз в жизни мечтал провалиться сквозь землю или хотя бы стать маленьким и незаметным.
— Что же теперь будет, Мить-Мить? – спросила ласточка, чуть не плача.
— Ну что… Не знаю даже. Скажу дома, что упал с ней.
— Это уж нет, я пойду с тобой и расскажу, что это я виноват, — пропыхтел Паровоз.
— Не надо, всё равно никто не поверит. Тоже мне – паровоз, играющий на скрипке, — Митя с трудом сдерживал слёзы. Да я и сам виноват тоже, говорил тебе – «громче, громче». Отнесу домой. Может быть, папа сможет как-то заклеить.
— Знаю я, как он починит! – влез Тёпа. – Лучше давай я! Я знаешь к какому мастеру её отнесу?! Даже следа от трещины не останется! Я! Я знаю! Лучший в мире мастер! А дома ты пока скажешь, что забыл скрипку в школе.
— А может, не надо? – испугался Паровоз. Кроме всего того, что он натворил, ещё и обманывать машиниста Сергеева – это уж было слишком.
— Опять мне не верите? Да я… Да у вас и выхода другого нет, никто, кроме меня, скрипку вашу не спасёет! – и Тёпа бесцеремонно выхватил скрипку из рук онемевшего Мити и отправил её в свой карман.
— Осторожно! — успел крикнуть Митя, но Тёпа уже исчез. Вместе со скрипкой.
Паровоз не умел плакать. И он сказал спасибо дождю, который шёл всю ночь.
Через два дня Цинь-Чень принесла Паровозу письмо:
«Дорогой 1276! Дела наши нехороши. Я сказал папе и маме, что оставил скрипку в школе, а Тёпы всё нет. И тогда мама позвонила в школу, и скрипки там, конечно, не оказалось. Получилось, что я её потерял. И теперь меня за это совсем к тебе не пускают! Но ты не переживай, я что-нибудь придумаю.
Митя»
И у Паровоза началась безрадостная жизнь. Тёпа пропал. Митя не приходил. В ближайшую субботу Паровоз попытался объяснить машинисту Сергееву, что Митя не виноват, но Сергеев опять ничего не понял:
— Что-то ты, 1276, бормотать стал. Поскрипываешь, брат! Дай-ка я тебя смажу!
В другое время Паровоз был бы рад внеочередной смазке, но тут он от расстройства даже гудеть стал как-то хрипло.
Одна Цинь утешала его, как могла. Проигрывала ему в шахматы, говорила, что и Тёпа вернется, и у Мити все наладится…
А Митя прислал с ней следующее письмо:
«Как же всё-таки жаль, что я поверил Тёпе! Ведь всем известно, что он пустозвон. И никто даже не знает, кто он такой – всё снился мне да снился сначала, а потом так и остался. Из сна. И ведь никогда он обещаний не исполнял! Правда, ведь раньше-то он и не обещал ничего… И ведь хуже всего то, что ему, наверное, стыдно, что он нас подвёл — скрипку не починил, и теперь даже показаться боится! И вот ни скрипки, ни Тёпы…
А ещё папа говорил, что ты стал похрипывать. Ты здоров? Подтапливай там себе топку, не болей!
Твой друг Митя»
Ещё Митя написал записку для Тёпы, что он не сердится на него, и все его ждут. Записку прикрепила ласточка внутри Паровоза, надеясь, что Тёпа приходит иногда, просто не показывается. Прочитает – и вернётся! Но он не появлялся, пропал совсем.
Но зато Паровоз стал слышать внутри себя музыку. Не ту, что играл Митя, и не ту, что свистела Цинь-Чень. Это была особенная, паровозная музыка. И в ней было бескрайнее море, и свистел ветер, и колеса бежали по рельсам – «тудум-тудум, тудум-тудум»… И Паровоз очень жалел, что никто в целом мире никогда не услышит его музыки.
И вот как-то в мае, уже почти летом, наконец-то пришёл Митя. Прогулял свой бассейн и пришёл. Как же Паровоз был ему рад! Они негромко разговаривали, как раньше, и Митя пил чай из термоса… И вдруг, когда он зашуршал бумагой, разворачивая бутерброды – в эту самую минуту появился Тёпа!
Тут Паровоз от счастья даже загудел!
— Ага, соскучились! – закричал Тёпа.
— Ужасно! Ну и дурачок же ты! – засмеялся Митя.
А Тёпа, дожевав бутерброд, сказал:
— Что же вы не спрашиваете про скрипку? А ведь вот же она! – и он торжественно достал скрипку из своего необъятного кармана.
Митя осторожно взял её в руки. Скрипка выглядела абсолютно целой! Никакого даже намёка не было на страшную трещину!
— Но этого же не может быть! – воскликнул он. – Ну и волшебство!
— То-то же, а вы мне не верили, Тёпа такой, говорили, сякой, и вообще – пустозвон! Что бы вы делали-то без Тёпы!
— Но почему же долго так, Тёпушка! Где же ты был, мы же волновались! – заговорила ласточка.
— Вот так-то лучше, теперь-то «Тёпушка»! – Тёпа никогда не отвечал, где он был. – А долго почему? Так это дело нескорое, дереву ведь зарасти надо. Помнишь, Митя, твой одноклассник Сашка Воробьёв сломал руку. Так он сколько в гипсе ходил?
— Месяц, кажется…
— Ну вот, здесь то же самое. Очень похоже. Можно было, конечно и заклеить – побыстрее. Но по-настоящему надо именно сращивать — клеить скрипку нельзя, а то она звучать по-прежнему не сможет. Люди-то не умеют, вот и склеивают от беспомощности, — Тёпа от гордости надувался, как мыльный пузырь.
— А ведь это ещё не все, — добавил он. И достал из кармана футляр странной формы. – Открывайте!
Внутри оказался непонятный предмет. Что-то как будто знакомое, но что же это?
— Ну как? — раздуваясь от гордости, спросил Тёпа. – Это тебе, 1276! Ты-то понял, что это?
— Конечно! Огромное тебе спасибо! Даже не знаю, как и благодарить тебя. Это же просто чудо, что такое! – и Паровоз взял вещь у Тёпы.
И тут Митя понял. Четыре струны, две дощечки… Только всё какое-то необычное… И огромный смычок. Да, это была настоящая Паровозная скрипка!
— Старинная, — сказал Тёпа. — Оказывается, ещё раньше был такой чудак-Паровоз, большой любитель скрипичной игры. Береги, она во всём свете одна такая!
А Паровоз уже начал играть. И все услышали, как плывут облака и кричат птицы. И как Паровоз мчится по широкой степи в неизведанные края по новой дороге, а навстречу ему – тот самый чудак-Паровоз, который играл на Паровозной скрипке раньше… И как они приветствуют друг друга – «У-ууууу!», и выпускают по туче густого пара – «Ууухххх!», и вот уже разошлись и мчатся дальше – «тудум-тудум, тудум-тудум, тудум-тудум»…
Когда Митя попытался рассказать дома про таинственный ремонт скрипки, ему никто не поверил. Скрипка выглядела совершенно целой. «Так починить нельзя!» — авторитетно заявил папа, машинист Сергеев. Но все, конечно же, просто были рады, что Митя скрипку нашёл. Хотя и не признаётся, где.
Но один человек всё-таки поверил в эту историю. И это был очень хороший человек – учитель Карл Иваныч. И он поверил во всё – и в волшебный ремонт, и даже в Паровоза, играющего на на скрипке! И Карл Иваныч стал заниматься с Паровозом. Это было как нельзя кстати – ведь Митя уже почувствовал, что 1276 играет не хуже него, и Паровозу нужен другой, настоящий учитель!
Карл Иваныч приходил вечером, они с Митей пили чай из термоса, вместе кормили Тёпу и Цинь-Чень печеньем, а потом Карл Иваныч поправлял очки и говорил:
— Ну, молодой человек, с чего начнём?
А после Паровоз играл с Митей дуэтом, а иногда и Тёпа доставал свою валторну… А Карл Иваныч тогда играл на виолончели – этот удивительный Карл Иваныч умел и на виолончели тоже. И был он, кстати сказать, совсем ещё молодым человеком – несмотря на бороду и очки!
Как-то в пятницу Митя вернулся домой после шахматного кружка и обнаружил на кухне Карла Иваныча, пьющего чай с Митиными мамой и папой. Они о чём-то беседовали…
А в субботу вместо экскурсии у Паровоза был концерт. Пришли и машинист Сергеев, и Митина мама, и даже директор музыкальной школы, и мальчик с неизменной красной лопаткой – все, кто поверил в эту историю. Паровоз № 1276 дождался, когда публика займёт свои места – кто в соседнем вагоне с открытыми окнами, а кто и прямо на шпалах — и взмахнул смычком.
И в воздухе запахло апельсинами…
Однажды Миша с папой решили пойти на карусели. Миша в этот день собирался особенно тщательно: намочил расчёску, аккуратно причесался на пробор (так всегда делал его папа, когда собирался на какое-то торжественное событие). И даже рубашку надел праздничную, которую обычно носить не любил. А не любил он её известно почему: он её как только надевал, мама всегда начинала одно и то же: «не запачкай», «ходи аккуратно», «не порви»… А у него как будто дел других нет, как за рубашкой смотреть! Но тут Миша надел свою праздничную рубашку, аккуратно застегнул, заправил в брючки и поправил воротник.
– Что-то затевает наш сынок, – шепнула мама папе обеспокоенным голосом.
– Влюбился, может? – задумался папа.
Но когда Мишка с папой пришли в парк, всё стало ясно, ну или почти ясно:
– Папа, сегодня я поведу паровоз! – выдохнул Миша решительно.
– Это как? – удивился папа.
А Миша говорит:
– Я всегда был не уверен в своих силах и не решался вести паровоз. Но сегодня я решил, что пора, иначе я никогда не стану самостоятельным!
Папа тогда всё понял и сказал:
– Думаю, это важный шаг!
Тут они подошли к паровозу. Это был аттракцион с железной дорогой. На ней стоял красный паровоз. В самом первом вагоне было место машиниста, и там был руль, который можно было крутить. Высокий дядя в морской фуражке вышел из своей будки, чтобы выпустить накатавшихся детишек и впустить новых. Миша подошёл к нему и протянул руку:
– Здравствуйте, я Михаил.
– Александр, – важно представился дядька в фуражке и крепко пожал Мише руку.
Миша говорит:
– Александр, сегодня я за машиниста.
– Отлично, – сказал Александр, похожий на капитана дальнего плаванья. – Это большая ответственность, удачи тебе!
– Спасибо, она мне пригодится, – сказал Миша и уселся в первый вагон.
Дядя Александр прошёлся по всем вагонам и пристегнул детей, чтоб они из паровоза не вывалились. Пристегнув Мишу, Александр ему кивнул и похлопал по плечу.
«Ту-ту-у!» – сделал паровоз и покатился по рельсам.
Паровоз ехал не то чтобы очень быстро, но и не медленно. К тому же, постоянно куда-то нужно было сворачивать, потому что рельсы были о-го-го какие кудрявые. Миша едва успевал крутить руль, а девочки во втором вагоне визжали на каждом повороте и всё время хохотали – это Мишу очень раздражало. «Вот девчонки! – думал он, – Вот и катай их, отвлекают только, не дают сосредоточиться! Думают, легко это, когда одно неправильное движение, и весь паровоз с рельс сойдёт!»
Все родители столпились вокруг аттракциона и смотрели, как Миша паровоз ведёт. И Мише даже казалось, что они все хмурятся на него, потому что думают, нельзя такому маленькому доверять их детей катать. От таких мыслей Миша сам хмурился и к концу аттракциона уже совсем скис.
А к Мишкиному папе тем временем подошла соседка тётя Таня. «Значит, сынишка тёти Тани тоже в паровозе сидит, вот ещё плаксы не хватало мне!» – подумал Миша. А тётя Таня Мишиного папу спрашивает:
– Что это у вас Мишка такой хмурый едет?
– Так он весь паровоз на себе тащит, пока другие веселятся, ответственность огромная! – отвечает Мишин папа и улыбается.
Но тут прозвучал гудок, и поезд остановился. Миша вздохнул с облегчением. Из будки вышел капитан Александр в морской фуражке и подошёл первым делом к Мише:
– Я восхищен, Михаил! Вы отличный машинист! – сказал он и от всей души потряс Мише руку.
Когда Мишка спускался с аттракциона, все родители расступились, у них были радостные лица. И это было главное для Миши, что все приехали целыми и невредимыми.
А папа протянул ему огромную сладкую вату и сказал:
– Молодец ты у меня, Мишка! Ну что, пойдём на автодроме кататься?
– Ладно, – говорит Миша, – только, чур, я пассажир!
Перевод Бориса Вайнера
Отчего бежит машина?
Знаю, знаю: от бензина!
Только мне другого надо -
Молока и шоколада!
Я от них, как от бензина,
Мчусь не хуже, чем машина.
А варенье одолею -
Так сумею и быстрее!
А когда напьюсь компоту -
Не угнаться самолёту!
Самое могучее
У меня горючее!
Мне рассказал знакомый паровоз,
Что ему снятся по ночам жирафы,
Мороженое в золотой обертке
И почему-то
синие
стрекозы.
Он научил меня пыхтеть
По-паровозьи!
Потом гуднул два раза
«До свиданья!»
На чистом паровозьем языке
И тронулся тихонько от разъезда.
А впрочем,
Он живёт в шестом подъезде,
В соседнем доме
Номер двадцать восемь.
Его зовут Андрюшей...
Или Костей?
Он дальше садика не ездил,
Даже с мамой.
А я могу купить билет до Магадана!
Поехать в тундру
Или на Урал!..
Но мне не снятся синие стрекозы!
Я никогда
не буду
паровозом...
Перевод с финского Евгении Тиновицкой
Жила-была девочка, которой так надоело синее небо и зелёные леса, что она стала каждый вечер молиться, чтобы Бог всё перекрасил: деревья сделал синими, небо – зелёным, а реки красными. Но Бог не выполнял её просьбу, и тогда эта девочка (которую, кстати, звали Миина) сочинила письмо, вложила в конверт свои краски и отнесла письмо на почту. На конверте она написала:
«Господу Богу. На небо, с правой стороны».
А в письме было вот что:
«Дорогой Бог, — писала Миина, — посылаю тебе свои краски, чтобы ты перекрасил мир, когда у тебя будет немножко времени. А ещё, если не забудешь, пусть облака лучше будут из воздушного шоколада, а то они похожи на взбитые сливки, а я их не люблю. Твоя Миина».
Когда Бог получил это письмо, он усмехнулся, но всё-таки взял кисточку, окунул в океан и покрасил небо в светло-зелёный цвет. Потом капнул в реки и озёра клубничного компота, и они стали ярко-красными. Большим подъёмным краном собрал белые облака, собственноручно взбил воздушный шоколад и разбросал хлопья по всему небу.
Люди очень удивились. Решено было отправить на небо группу исследователей – разобраться, в чём дело. Только маленькая девочка Миина прыгала, хлопала в ладоши и кричала: «Я так и знала! Господь Бог получил моё письмо!»
На площадь вызвали пожарную машину. Из машины выдвинулась пожарная лестница, и самый смелый молодой пожарный полез по ней вверх. Ему обещали, что если он долезет до облака и выяснит, что случилось, его наградят золотой медалью.
Пожарный отважно пустился в путь, но когда поравнялся с верхушкой водонапорной башни, коленки у него задрожали и ослабли, а зубы застучали от страха. Но он всё равно лез и становился всё меньше и меньше, пока не стал ростом с муравьшку. А через некоторое время и вовсе исчез в облаках.
Народ внизу ждал. Наконец на лестнице показался человек ростом с муравьишку. Он становился всё больше и больше — сначала с лягушку, потом с кошку. И в конце концов превратился в пожарного, который быстро спускался вниз по лестнице. Духовой оркестр сыграл марш в его честь, а бургомистр приготовился вручить золотую медаль. Народ крикнул: «Ура!»
Счастливый пожарный спрыгнул с лестницы и помахал всем каской.
— Я был на облаке, — гордо сказал он. – Теперь облака делают из воздушного шоколада. Смотрите сами!
Любопытные подошли поближе и попробовали воздушный шоколад, которого пожарный набрал в каску. Такого вкусного шоколада они не ели никогда в жизни! Люди облизывали пальцы, и в суматохе никто не углядел, как двое мальчишек – сапожников сынок Микко и булочников Матиас — пробрались к пожарной лестнице с двумя большими ведрами. Их заметили только когда они уже спускались обратно, и сапожница, увидев, что учудил ее малец, закричала во все горло и упала в обморок.
Но ребята вернулись с полными вёдрами воздушного шоколада, и раздавали его бесплатно, так что все дети перемазались по самые уши.
Потом маленькая девочка Миина, которая попросила, чтобы Бог сотворил такое чудо, заметила, что в городской реке течёт клубничный компот, и все захотели его попробовать, и черпали из реки кружками или пили прямо из горсти. Горожане говорили, что такого чудесного дня на их памяти ещё не было.
Но к вечеру, когда светло-зелёное небо стало тёмно-зелёным, как ёлка, и на нём засветилась синяя, как слива, луна, город стал похож на город-призрак, а это не очень-то приятно. К тому же от сладкого у всех разболелись животы, и в аптеках толпился народ.
На следующее утро пошёл дождь. Он был отвратительного коричневого цвета, и ни вкусом, ни запахом не напоминал шоколад! Под вечер дождь усилился. Тяжёлые тёмные капли падали на крыши домов, на мостовые, на людей. Везде было скользко и грязно. Все вдруг заговорили о том, как это красиво – просто голубое небо в белых облаках.
Вечером маленькая девочка Миина забралась под одеяло и стала молиться:
— Дорогой Бог, большое спасибо за шоколад, но всё-таки, когда у тебя будет время, перекрась, пожалуйста, небо и облака обратно. И коричневого дождя пусть больше не будет, от него все пачкаются. А ещё пришли мне, пожалуйста, назад мои краски, а то наша учительница очень сердится. А больше пока ничего не нужно. Твоя Миина.
Ночью коричневый дождь превратился в обыкновенный. К утру город и жители снова стали чистыми, на голубом небе светило солнце, а ветер гнал по нему белые облака, похожие на взбитые сливки. Горожане ходили счастливые и улыбались друг другу. И маленькая девочка Миина тоже была счастлива, потому что Бог вернул ей краски, значит, учительница больше не будет на неё не сердиться.
Однажды надо было нам с мамой на почту. Ну, вернее это маме надо было, а я так, за компанию пошёл. А что там на этой почте? Народу много, толкаются, ругаются. Коробки какие-то с бумажками туда-сюда таскают. В общем, ску-учно.
И вот стоим мы с мамой на этой почте. Люди вокруг суетятся, бегают, кричат. Я, от нечего делать, уже по сто мильёнов раз всех в очереди пересчитал. С мамой хотел поговорить, но она какая-то тихая стала. И вдруг вижу, на меня из другой очереди такой же мальчишка смотрит. Я к нему тогда подошёл и говорю:
– Ты тоже с мамой? Я тут всех по сто двадцать тыщ раз пересчитал. Меня, – говорю, – Тёмой зовут.
– А меня Димка, – ответил мальчишка. – Я не с мамой, я с бабушкой. А ещё у меня автомат есть!
– Автомат – это круто! – одобрил я. – Стреляет хорошо. – А сам подумал о том, что мой автомат, который мне папа подарил, давно валяется среди игрушек сломанный, и нового мне пока не предвидится.
– Ещё бы! По дороге сюда знаешь сколько я монстров перестрелял?
– Монстров? – удивился я, потому что пока в своей жизни не видел ни одного монстра, если не считать тех, что по телику показывают.
– Ага, самых настоящих! Пойдём, покажу!
Мы вышли на крыльцо. Я начал озираться, но как ни вертел головой – ни одного монстра не увидел. И тут Димка закричал:
– Гляди! Вон-вон! По сугробу ползёт.
И автомат его как зарядит длинной очередью: тра-та-та-та!
Я тогда сразу монстра увидел. Огромный такой! Пять лап, глазища красные и когтища с зубищами во-о какие. И я тоже свой автомат вскинул, ну и пускай понарошечный, и давай по монстру палить: бух! бабах!
Монстр был ранен, но он был силён. Он пытался нас обмануть, совершал всякие манёвры, страшно завывал. Но мы не отступили. Бух! тра-татата!
И тут я услышал голос мамы.
– А! Вон они где. Я тебе, бармалей, где сказала стоять?
Рядом с моей мамой шла Димкина бабушка.
– Ох уж эти женщины! Всю охоту распугали! – проговорил Димка каким-то взрослым голосом, закатил глаза и опустил автомат. – Ты им только, Тёма, не говори, что мы на монстра охотились. А то испугаются ещё.
Я кивнул.
Конечно же, нас с Димкой отругали.
Мне было стыдно, как-никак, за нас волновались. На прощание Димка протянул мне свой автомат.
– Держи! Я себе ещё найду! – и я с удивлением увидел, что это обыкновенная палка.
Я сидела в квартире. Я не выходила на улицу, хотя погода была – лучше некуда! Но вдруг по окнам застучал Дождь.
Тот самый, который жил на громоздкой горе. Эту гору звали Тойбеле, она держалась на одной тростинке, и казалось, вот-вот упадёт! На этой зияющей чернотой горе жил только дождь – дождь, которому было очень одиноко. Дождь спросил меня (впрочем, даже не надеясь на ответ… ведь он думал, что я – малоразвитое существо):
– Кто вы? – Человек. А вы?
– Дождь… Как вас зовут? – Сара. А вас? Ведь не называть же вас просто дождь?
– Меня можно называть Просто Дождь, а можно – Серый Кварц. У дождя не было лица, но я знала: он меня чувствовал. У него была совсем-совсем прозрачная аура. Немножко колкая. Он видел моё лицо.
Я узнала, что дождь любит вечер: поэтому он и пришёл ко мне в это время суток. Дождь разбросал все мои бумаги по ковру – это он так читал. Правда, бумаги были белые и пустые – он читал мои будущие стихи. И ещё один стих, уже написанный. Про дождь.
Хлещет дождь.
Залит сад черешни.
Как трепещут маленькие волны!
Во-от. Так мы и провели вместе весь вечер, а там и ночь…
Наутро я уже думала, что это сон. О том, что произошло, напоминала только визитка, на которой было написано:
«С любовью,
Дождь.
Жду тебя вечером».
Плывёт по волнам пуховик,
А в пуховике ученик.
Портфель у него
Будто лодка.
Шелковое ощущение ветра.
(лето)
Плескаются. Кто же это?
Нет, не рыбы.
Это – маленькие волны.
Нет, не сон…
Барабанит капель по перилам
Как будто шаманы
Играют на бубнах
Я – охотник на сов.
Совы – это особые существа,
которые не видят дневного света, огня и свечей.
А внешне они — почти люди.
На них охотятся Рыцари Солнца.
У меня есть солнечный лук –
Лучи вместо стрел.
Он нужен, чтоб вызывать
белые ночи.
Когда над городом белые ночи,
в небе поют жаворонки...
