Пересказал Павел Френкель 

Однажды столяр и токарь по дереву должны были своё мастерство доказать. Столяр сделал стол. Он получился крепкий, внушительный, проклеенный на совесть и мог выдержать сидевших на нём одновременно трёх здоровых мужиков. В ящике имелось два отделения, и открывался он как по маслу, без малейшего скрипа.

Токарь сделал крылья.

И вот они оба предстали перед комиссией. Важные господа осмотрели стол и говорят:

— М-да. Стол как стол. Ничего в нём особенного нет. У вас всё?

— Да он ведь стоит крепко, как дуб посреди поля, — сказал столяр. — Прошу, господа хорошие, сядьте на него!

— Спасибо, нам всё ясно, — сказала комиссия. — Верим, что так оно и есть. Что ещё?

— Тут проклейка необыкновенная, — сказал столяр. — Не изволите ли впрячь по тройке лошадей с каждой стороны — пусть попробуют разорвать его на части!

В то время с лошадьми, вообще-то, был напряг. А тут ещё найди их да на место доставь… Вот почему один из господ сказал:

— Это и без лошадей видно. Невооружённым глазом. Стол крепок — тут ни убавить, ни прибавить. У вас всё?

— Ну почему, — сказал столяр. — Не изволите ли, господа хорошие, его в воду опустить. Он ведь ещё в воде не тонет.

Воды у членов комиссии под рукой тоже не было, и они, посовещавшись, сказали:

— Ладно. Положим, в воде он не тонет. Что логично: он же деревянный. Теперь-то, наконец, всё?

— Всё да не всё, — ответил столяр. — Взгляните, какие у него поверхности — ровные да гладкие, без сучка и задоринки. Ящики не скрипят. А большего от стола при всём желании и потребовать нельзя.

«Он прав, — решила комиссия, — экзамен по мастерству выдержан. Пусть теперь токарь заходит».

— Ну а вы что нам можете продемонстрировать? — спросила токаря высокая комиссия.

— Крылья, — ответил тот.

— Только и всего? Поставьте-ка их!

— Они не стоят, — сказал токарь. — Они — летают.

— Вот как! Не стоят, значит. Выходит, не больно-то прочные! А что если впрячь в них пару лошадок да и потянуть как следует?

— Пожалуйста, не надо! — сказал токарь. — Это ведь крылья.

— Ага, значит, и проклеены они так себе. А что если их в воду опустить? Сможете на них плавать?

— Нет,- сказал токарь. — Ведь это крылья!

— Они скрипят? — спросил один из членов комиссии.

— Конечно, — сказал токарь.

— Ага, скрипят. Вот оно как…

Они пошушукались промеж собой и огласили решение:

— Экзамен по мастерству не сдан. И весь сказ!

Тогда токарь пристегнул крылья к рукам, забрался на подоконник и полетел. И уже не возвращался. А так как это был последний токарь по дереву, то с тех пор токарей по дереву больше нет как жанра.

* Янош – литературный псевдоним Хорста Эккера, одного из самых знаменитых детских писателей Германии

Зима снежная выдалась. Снегу навалило по крыльцо. Вышел Дед из избы и провалился по шею. Выбрался из сугроба, взял лопату и начал двор от снега чистить. Чистил–чистил, уже пар от него пошёл, а снега меньше не стало. Наоборот, новый сыпется и сыпется. Бросил Дед лопату, и в избу.

– Баба, караул! – кричит с порога. – Нас снегом засыпало. Теперь до весны со двора никак не выйти.

– А что же мы кушать будем? – спрашивает Баба.

– Щи доедим, за кашу возьмёмся, кашу доедим, за кисель возьмёмся, ну а как кисель доедим – семечки будем лущить, – говорит Дед.

– Да вот, Дед, – говорит Баба, – третьего дня щи мы доели, кашу вчера выскребли, сегодня киселя похлебаем. Положу– ка я в духовку семечек из мешка, пусть подсохнут до завтра. А если снег ещё месяц падать будет, нам и мешка не хватит.

– Ну и поголодаем немного, – говорит Дед, – главное, чтобы в избе тепло было.

– А откуда же ему быть, если я сегодня последнюю вязанку в печь кидаю, – говорит Баба. – Так что, замёрзнем мы с тобой Дед, да к тому же голодными.

Помолчал Дед, поглядел в окно, как снег всё сыплет и сыплет, взял лопату и в подпол полез.

– Ты, Дед, случайно дверью не обознался? – спрашивает Баба. – Сени– то вон они.

– Не обознался, – говорит Дед. – Мне в подпол и надо. Если дров нет, буду печь углём топить.

– Да где же ты его возьмёшь?– всплеснула Баба руками. – У нас отродясь угля не было.

– Ну и что? – отмахнулся Дед. – Буду в подполе яму копать, пока до угля не доберусь.

– А не устанешь копать– то? – спрашивает Баба.

Молчит Дед, копает.

– Под избой земля, – загибает Баба пальцы. – Под землёй песок. Под песком глина. Под глиной – известняк.

Молчит Дед, копает.

– Под известняком – подземная река течёт, – продолжает Баба. – А под рекой камень скальный. А под камнем скальным железо жидкое и горячее. Иди лучше во двор, снег разгребать. А как разгребёшь, я и за хлебом схожу, и за дровами.

– Ой, – вдруг крикнул Дед из подпола и умолк.

– Ты чего, Дед? – забеспокоилась Баба, заглядывая под пол. – Куда ты делся?

Молчит Дед. Темно в подполе, холодно. Баба лестницу ногой нащупала, свечку зажгла и полезла. Лезла– лезла, да и оступилась. Полетела с лестницы кубарем. Летит и думает сразу: убьётся или не сразу. Упала Баба на мягкую перину, а свечку из рук не выпустила. Видит, стоит рядом с кроватью Дед и смеётся. А кровать богатая, с резными спинками, с шёлковым балдахином.

– Нашёл время смеяться, – говорит Баба, слезая с кровати, – я чуть жива осталась.

– Я давеча сюда же свалился, – говорит Дед. – Лежу, осматриваюсь, сразу видно, спальня не крестьянская, а господская. Кругом зеркала, занавески, лампы. Потом докумекал, это же древний княжий дом. Ему тыща лет, не меньше. Сколько его музейщики искали, а он вон где спрятался. Под нашей избой.

– Чего же ты в чужие хоромы– то полез? – укорила Баба.

– Никуда я не полез, – обиделся Дед, – я уголь копал. Копал– копал и тут упёрся во что– то, ну, думаю, наконец– то, уголь. Ткнул посильнее – лопата и провалилась. А как мне без лопаты? Пришлось за ней лезть. И тоже провалился – прямо на перину.

– Красиво тут, – сказала Баба, – картины суконные, вазы каменные, мечи булатные.

– А ты сюда глянь, – сказал Дед и крышку сундука распахивает. – Вот, внизу шкуры медвежьи, а выше лосиные, потом лисьи, а уж на самом верху заячьи да беличьи. Шубу тебе пошьём какой ни у кого нет.

– Ага, – кивнула Баба, закрывая сундук, – вот только брильянтов к ней не хватает.

– Брильянтов не хватает? – Дед протянул Бабе берестяную коробку. А в ней камней драгоценных видимо– невидимо. – Выбирай!

– Положи, где взял, – сказала Баба.

– Правильно, вначале всё осмотрим, – Дед потянул Бабу по княжьему дому. – Тут столовая с серебряной посудой, там библиотека со старинными книгами, здесь лохань купальная из жемчуга, а вон зал тронный.

– Ты для чего мне всё это показываешь? – спросила Баба.

– Как для чего? – спросил Дед. – Мы же теперь здесь хозяева. Заживём как князья, чтобы чай из золотых чашек пить. Баранки с хрустальных блюдец кушать.

– Какой чай, какие баранки? – говорит Баба. – У нас и чай, и баранки неделю назад кончились.

– Это значит, мы целую неделю без чаю и баранок живём? – схватился за голову Дед.

– Снег на дворе разгреби, – сказала Баба, – схожу в лавку за чаем и за баранками. И карамелек на сдачу возьму.

– А с домом княжьим что делать? – развел Дед руками.

– Когда будешь князем, тогда и подумаешь, – говорит Баба. – А пока ты Дед, а не князь, подсади меня обратно.

Выбрались они наверх, и стал Дед снег разгребать. Вечером Баба заварила свежий чай, достала маковые баранки и угостила Деда так, что был бы жив князь – помер бы от зависти.

У маленькой мышки - большие заботы:
Зайти в магазин, возвращаясь с работы,
В авоськах мышатам еду принести,
Сварить, накормить и полы подмести.

И кошка спешит от субботы к субботе,
И кошка, как мышка, весь день на работе,
И после работы у кошки дела:
Купить, приготовить, убрать со стола.

За кошек и мышек мне стало обидно:
- Котята! Мышата! Вам разве не видно,
Что мамам на помощь должны вы придти -
Посуду помыть и полы подмести...

Вам разве не стыдно, что мамы устали?
Совсем телевизор смотреть перестали.
Работают даже по дням выходным -
Ах, как тяжело без помощников им!

- Мне жалко бедняжек, - сказал я, заплакав.
А мама ответила: - Мир одинаков.
Я днём - на работе, а после шести
Мне нужно готовить, кормить и мести,
Стирать, пылесосить, вязать, убирать,
Смеяться, шутить и с тобою играть!

Мама в командировке

Как тянется время
И долго, и грустно,
И в доме без мамы
И тихо, и пусто.

Наверно, и маме
Тоскливо без нас,
Наверно, и маме
Не спится сейчас.

И думает мама:
«Ну, как там у них?
Теперь ни за что
Не оставлю одних».

Нам тоже не спится:
«Ну, как там она?
Теперь ни за что
Не уедет одна!»

Папа рассказывает сказку

Я сказку знаю наизусть
От слова и до слова,
Но пусть рассказывает,
Пусть,
Хочу я слушать снова.
И я хочу лишь одного:
Пусть дольше сказка длится.
Пока я с папой,
Ничего
Плохого не случится.
И папу я прошу опять
С начала сказку рассказать.

Перевод Марины Бородицкой

Однажды в Катхульте был праздник. Катхульт – это хутор близ Лённеберги, где жил Эмиль со своими родителями, – ну да, тот самый Эмиль.

Так вот, сразу после Рождества всех до единого жителей Лённеберги пригласили в Катхульт на угощение. И все обрадовались, потому что мама Эмиля была мастерица стряпать. Даже пастор с женой обещали прийти, а больше всех радовалась приглашению молоденькая учительница. Ведь куда интереснее пойти в гости, чем коротать воскресный вечер в одинокой комнатке при школе.

В ту ночь выпало много снега, так что Альфред всё утро чистил дорожки, а Лина обметала крыльцо, чтобы гости не нанесли снега в дом.

А Эмиль и его сестрёнка Ида то и дело подбегали к окну поглядеть, кто приехал. Гости подкатывали к дому в санях, на конской сбруе звенели бубенчики. Только учительница приехала на салазках со спинкой – стоя, как на самокате. Лошади у неё не было, саней тоже, зато смеялась она звонче всяких бубенцов.

– Вот будет весело, правда, пап? – радовалась малышка Ида.

Папа рассеянно потрепал её по головке.

– Да уж, влетит нам это веселье в копеечку!

– Прекрати сейчас же, – сказала мама. – Мы уже у всех перебывали, теперь наша очередь!

И правда, праздник получился весёлый – куда веселей, чем обычно. И всё благодаря учительнице: такая она оказалась выдумщица и заводила.

Когда гости выпили с дороги по чашечке кофе и приготовились скучать в ожидании обеда, учительница вдруг сказала:

– А пойдёмте во двор играть в снежки!

Взрослые уставились друг на друга. Что за дурацкая затея? Но Эмиль первым вылетел на крыльцо и прыгнул прямо в сугроб. Снежки – это здорово, лучше не придумаешь!

За Эмилем во двор высыпали все остальные дети: их ведь тоже позвали на праздник. Только учительница, в пальто и сапожках, готовая возглавить битву, на миг задержалась в дверях и спросила:

– А что, родители не хотят к нам присоединиться?

– Мы пока ещё в своём уме, – вежливо ответил за всех папа Эмиля.

Не в своём уме, как выяснилось, была одна Лина. Она выскользнула на улицу вслед за детьми и с диким хохотом ринулась в бой. Представляете? А ведь она могла в любой момент понадобиться маме на кухне.

Когда мама увидела Лину в самой гуще снежной баталии, Лину с горящими глазами, разбрасывающую во все стороны комья снега, – она просто за голову схватилась. Разве у приличных хозяев работницы так себя ведут?

– Антон, – строго сказала мама, – сию минуту ступай и приведи сюда Лину. Её дело – резать хлеб, а не кидаться снежками.

Сердито бурча, папа натянул сапоги. Ну, сейчас он этой нахалке покажет! Ишь, позорить его вздумала – его, Антона Свенсона, одного из самых уважаемых прихожан в Лённеберге!

Папа вышел во двор. Уже смеркалось, падал лёгкий снежок, и игра была в разгаре. Папу никто не заметил. Все барахтались в снегу, визжали и хохотали, а громче всех Лина – и, конечно, Эмиль. Его снежки свистели в воздухе, как меткие снаряды.

И вот один снаряд попал в цель. Дзынь! – и застеклённое оконце в овчарне разбилось вдребезги.

– Э– э– ми– и– иль!!! – заорал папа.

Но Эмиль ничего не видел и не слышал. Бац! – и снова точное попадание: снежок угодил прямёхонько в папин разинутый рот. А Эмиль, ну вы подумайте, опять ничего не заметил!

Уважаемый прихожанин Антон Свенсон оказался в ужасном положении. Ни на Эмиля крикнуть, ни Лину образумить… Снежок сидел во рту крепко и надёжно.

– А– ы– ы… – вот и всё, что мог промычать несчастный папа.

А тут ещё учительница, пробегая мимо, заметила его и радостно закричала:

– Ребята, ура! Папа Свенсон тоже с нами играет!

Папа убежал и спрятался за сараем. Он попытался выковырять снежок пальцем, но не тут– то было. Говорю же вам, это был не снежок, а настоящее пушечное ядро!

«Вот и буду теперь торчать тут, как пугало огородное, пока эта дрянь не растает», – дрожа от холода и злости, думал папа.

И вдруг он увидел Эмиля. Тот нёсся мимо, как снежный вихрь, и чуть не налетел на отца.

– Папа? Что ты тут делаешь? – удивился Эмиль.

– А– ы– ы! – прорычал папа.

– Ты что, заболел?

Но папа схватил Эмиля за шиворот и одним махом зашвырнул его в сарай. И запер дверь на задвижку. Пусть поразмыслит над своим поведением!

Сам же он отправился за помощью на кухню – потихоньку, с заднего крыльца.

Мама Эмиля стояла у плиты, уставленной кастрюлями и сковородками, и помешивала соус для жаркого. Услышав, как скрипнула дверь, она подумала было, что это Лина, и с грозным видом обернулась к беглянке, чтоб выбранить её хорошенько и… о ужас!

В дверях стоял призрак. Весь в белом, глаза вытаращены, из разинутого рта торчит что– то недоеденное и доносится хриплое рычанье:

– А– ы– ы!

Мама тоже побелела от страха и с воплем отступила к плите. Но тут она сообразила, что перед ней не призрак, а её собственный ненаглядный муж. И он почему– то мычит и показывает пальцем на свой рот, а там у него…

– Ах ты старый дуралей! – расхохоталась мама. – С мальчишками в снежки играть, это в твои– то годы! Совсем из ума выжил.

Но тут раздалось такое грозное «А– ы– ы», что продолжать мама не посмела.

А тем временем Эмиль, сидя в сарае, уже давно бы вырезал очередного деревянного человечка, если б не сгустившиеся сумерки.

«Ладно, завтра вырежу», – подумал он.

Вы, конечно, помните, что после каждой своей проделки Эмиль выстругивал по одному такому человечку. А чем ещё заняться, отбывая наказание в дровяном сарае? И теперь он задумчиво смотрел на тесно уставленную человечками полку. Их было уже несколько сотен, и коллекция постоянно пополнялась.

Кое– кто даже предлагал купить у него эти забавные фигурки. Ими, например, интересовался пастор. А одна богатая дама из Виммербю вообще готова была приобрести всю коллекцию. Но Эмиль со своими произведениями расставаться не спешил. Да и Альфред советовал ему сохранить их на память о совершённых проделках.

– Вот вырастешь, будут у тебя дети – им и подаришь.

– Это уж непременно, – обещал Эмиль.

И теперь он смотрел на дело рук своих и тихо радовался.

А тут и малышка Ида пришла выпустить его из сарая.

– Обед готов, – объявила она.

И какой обед! Сначала – всевозможные закуски, подходи и набирай сколько хочешь, это называется «шведский стол». Бутерброды, селёдка всех видов и сортов, колбаса и ветчина, омлеты и другие вкусные вещи. Потом жаркое из телятины с картошкой и сливочным соусом, а на сладкое – творожный пирог с вишнёвым вареньем и взбитыми сливками.

Первой, как обычно, к столу с закусками подошла госпожа пасторша. А за ней, как стайка оголодавших ворон, потянулись остальные гости.

Вот наконец все наелись до отвала. И теперь гости сидели довольные, чуть не лопаясь от сытости, и такие осоловевшие, что им даже разговаривать было лень.

Однако учительница не дремала.

– Вот теперь, – воскликнула она, – самое время повеселиться! Да– да, это всех касается, всех без исключения. Отлынивать мы никому не позволим.

В прежние времена, объяснила учительница, считалось хорошим тоном, когда родители играли со своими детьми. Считалось даже, что это необходимо для правильного семейного воспитания.

И ей, представьте, удалось поднять гостей с насиженных мест и заставить их плясать вокруг ёлки. Пузатые фермеры и их дородные жёны, почтенные отцы семейств, их дети и внуки, – все как миленькие водили хоровод, притопывая и прихлопывая и распевая на всю округу:

Каравай, каравай,

Испекли мы каравай!

Каравай, каравай,

Остуди да подавай!

Мама Эмиля отплясывала вместе со всеми. Ей было весело, и раз уж говорят, что детям это на пользу, так чем она хуже других матерей? Папа не танцевал, но стоял в сторонке с довольной улыбкой: проклятый снежок давно растаял, и гости веселятся вовсю, – чего ж ещё хозяину надо?

Однако веселье на этом не закончилось. Только все расселись по местам, чтобы малость отдышаться, как неугомонная учительница объявила: теперь, мол, самое время поиграть в тихие игры. Она, кстати, знает одну игру – ужас до чего забавную. Называется «женихи– невесты». И сейчас они все в неё сыграют, да– да, все без исключения!

– Вот ты, Лина, – скомандовала учительница, – подойди сюда и сядь.

И она показала на свободный стул посредине комнаты.

Лина, смущенно хихикая, подошла и уселась у всех на виду.

– А теперь говори: «Я на ярмарке была, жениха себе нашла.»

Краснея и хихикая, Лина повторила за ней. И покосилась на Альфреда, который сидел в углу.

Альфред вскочил.

– Я сейчас, только гляну, как там скотина.

И исчез за дверью. Испугался, бедняга, как бы чего не вышло. Он и впрямь ещё не знал, что это за жестокая игра.

Учительница взяла старую меховую шапку и нахлобучила её Лине на голову – до самого носа натянула, чтобы Лина ничего не видела.

– Ты на ярмарке была, жениха себе нашла, – проговорила она нараспев и вдруг показала на пастора. На самого пастора, представляете? Показала и спрашивает:

– Вот этого?

– Может, и этого, – хихикнула из– под шапки Лина.

– Ты должна отвечать «да» или «нет», – пояснила учительница. – Я буду по очереди показывать на всех мужчин, пока ты кого– нибудь не выберешь и не скажешь «да».

И она показала на фермера из Кроксторпа:

– Этот?

И Лина, недолго думая, сказала:

– Ага!

Тогда учительница сняла с неё шапку и велела подойти и поцеловать этого самого фермера.

– Ни за что! – отрезала Лина.

– Не хочешь целоваться – плати штраф: десять эре. Такая уж это игра.

Тут возмутился папа Эмиля. Какие ещё штрафы? Да где это слыхано?

– Так вот чему вы детей в школе учите!

Но гостям новая игра пришлась по вкусу. Им почему– то очень хотелось посмотреть, как Лина будет целовать этого дядьку из Кроксторпа. А у неё, как на грех, и десяти эре не нашлось.

– Ишь, чего выдумали, – пробурчала Лина и чмокнула его так быстро, что он и моргнуть не успел, а все вокруг разочарованно вздохнули.

– Продолжаем игру! – распорядилась учительница, и тут уж дело пошло на лад. Никто и не думал отлынивать, все целовались за милую душу.

Правда, в самый разгар веселья папа Эмиля опять возмутился и заявил, что это уж слишком. Интересно, что возмутился он как раз тогда, когда маме Эмиля выпало целоваться с пастором. Но его преподобие только склонился к маминой руке и поцеловал её так учтиво, что мама почувствовала себя настоящей королевой.

Следом настал черёд водить тому самому фермеру из Кроксторпа.

– Эх, на ярмарке я был, там невесту, это… подцепил, – затянул он, перевирая слова и радостно потирая руки.

Но когда он снял шапку и обнаружил, что целовать придётся госпожу пасторшу – знаете, что сказал этот деревенщина?

– Тьфу, да я сколько хошь заплачу, только б откупиться!

Так прямо и заявил, да ещё скривился от досады. И уж наверное бедной пасторше, и вправду толстой и некрасивой, обидно было это слышать. Но она сделала вид, будто принимает всё за шутку, и через силу усмехнулась.

Учительнице эти грубые слова тоже не понравились, но она мигом сообразила, как поправить дело.

– Вот хорошо, что наш гость из Кроксторпа так заботится о бедных стариках. Ведь все штрафы пойдут на кофе и табак для дома престарелых.

Так она сказала: молодчина, правда?

Игра продолжалась, и все были от неё в восторге, особенно ребятишки. Наконец подошла очередь Эмиля.

– Как на ярмарке я был, там невесту раздобыл! – громко продекламировал он, натянув шапку на глаза.

Учительница стала показывать на разных девочек, но Эмиль всё аремя говорил «нет», и тогда она опять указала на жену пастора.

– Да, – сказал Эмиль, и все покатились со смеху.

Эмиль стащил с головы шапку и увидел, что в невесты ему досталась госпожа пасторша. Вот отчего они так хохотали: ну какая, мол, из неё невеста? Похоже, она и сама так думала, потому что вид у неё был растерянный, а лицо краснее свёклы.

– Ах, так! – сказал Эмиль и решительно направился к своей «невесте». Тут все засмеялись ещё громче, только пасторше было не до смеха, да и пастору, кажется, тоже.

– Бедный Эмиль, – вздохнула пасторша. – У тебя, наверное, нету десяти эре, чтобы от меня откупиться?

– А вот и есть, – сказал Эмиль. – Но откупаться я не собираюсь.

И он ловко взобрался к ней на колени. Все затаили дыхание: что это он задумал?

А Эмиль ласково посмотрел пасторше в глаза, обнял её за шею и расцеловал в обе щеки целых восемь раз подряд.

Все так и грохнули. А Эмиль, очень довольный собой, сполз на пол и повернулся к зрителям.

– Моя невеста, хочу и целую, – гордо заявил он. – И вообще, чем больше, тем лучше!

Тут грянул новый взрыв хохота.

– Хе– хе– хе, – заливался фермер из Кроксторпа, колотя себя по коленкам.

– Ха– ха– ха! – вторили остальные.

Ну и штуку отмочил этот мальчишка, ну и цирк устроил! Да ещё с самой пасторшей, вот умора!

Только папа Эмиля вдруг потемнел лицом.

– А ну, тихо! – рявкнул он. – Посмеялись, и хватит!

Папа шагнул к Эмилю и положил свою большую ладонь ему на макушку.

– Ты хороший парень, Эмиль… хоть и не всегда. И сердце у тебя большое и доброе.

– Золотое сердце, – подхватила госпожа пасторша. – Самое доброе в Лённеберге!

И Эмиль расплылся в улыбке. Он чуть не прыгал от радости. Вы только подумайте, папа его похвалил! Сам папа, в кои– то веки, сказал, что он хороший!

Было уже поздно, праздник подошёл к концу. Пастор затянул прощальный гимн, который в Лённеберге обычно пели при расставании. Гости и хозяева подпевали как могли:

И снова меркнет Божий свет, и прожит этот день…

Так всё и кончилось. А на память об этом празднике осталась в Лённеберге поговорка:

«Чем больше, тем лучше, – сказал Эмиль, целуя пасторшу».

Метель улеглась, и над Катхультом засияли звёзды. Сани, звеня бубенчиками, отъезжали от крыльца. Альфред с Эмилем стояли на пригорке и смотрели им вслед. Последними уехали пастор с женой.

– Не каждый день удаётся поцеловать настоящую пасторшу, – задумчиво сказал Эмиль.

– Да ещё восемь раз. – усмехнулся Альфред. – Не многовато ли, а?

– Кто знает… А вдруг меня больше никогда в жизни не поцелует ни одна пасторша? Ну как было упустить такой случай!

– И то правда, – согласился Альфред.

Наутро Эмиль отправился прямиком в сарай: ведь вчера– то он не успел вырезать человечка. Фигурка получилась просто загляденье и очень напоминала жену пастора.

Эмиль ещё раз полюбовался на свои сокровища и вспомнил, что говорил ему Альфред. Ну конечно, он подарит их своим будущим детям. И прямо сейчас! Он выбрал подходящую гладкую дощечку и прибил её к стене над заветной полкой. Хорошо прибил, на века. А потом взял толстый плотницкий карандаш и вывел на табличке чёткую надпись:

ДОРОГИЕ ДЕТИ,

ПРИМИТЕ ЭТИХ ЧЕЛОВЕЧКОВ

НА ПАМЯТЬ

ОТ ВАШЕГО ОТЦА

ЭМИЛЯ СВЕНСОНА.

КАТХУЛЬТ,

ЛЁННЕБЕРГА.

Спросите меня

Он руку над партою тянет и тянет.
Неужто никто на него и не взглянет?
Не нужно отметок в журнал и дневник.
Довольно того, что он в тайну проник,
Что чудо свершилось, задача решилась…
Спросите, пожалуйста. Сделайте милость!

Скрип-скрип

				Дочери Марине

Скрип-скрип. Какой печальный звук!
Скрипит под ветром старый сук.
Скрип-скрип. Вернулись из починки
И радостно скрипят ботинки.
Скрип-скрип. Кузнечик! А теперь –
Скрип-скрип – рассохшаяся дверь.
Скрип-скрип – и перья заскрипели.
А скрипки? Скрипки вдруг запели.
Как-то совестно скрипеть,
Если ты умеешь петь.

Урок рисования

Учитель положил на стол морковку.
Раскрыл альбом прилежный ученик:
«Вон тот бочок в тени. Дадим штриховку,
А этот на свету – положим блик».

Малыш трудился, не жалея сил,
Штриховку на морковку наносил…
И всё ж явились рядышком с морковкой
Два зайца, пароход, солдат с винтовкой.

Когда Борис Савельевич в очередной раз пришёл к Борису Игнатьевичу, тот что-то рисовал. Похоже было, вроде бы, на чайник.

— Какой чайник? – удивился предположению друга Борис Игнатьевич.

— Уж не знаю, какой, — как будто замялся Борис Савельевич. «Может быть, электрический?» – подумал он, хотя на электрический этот «чайник» похож не был. Электрического шнура не имелось.

Но, чтобы поддержать разговор, Борис Савельевич спросил: «А что это рядом с чайником?»

— Да нет тут никакого чайника! – воскликнул Борис Игнатьевич.

— Хорошо-хорошо, — успокоил его Борис Савельевич. – А рядом-то что?

— Где? – спросил Борис Игнатьевич, опуская наконец кисть.

— Да вот, — сказал Борис Савельевич, — возле носика.

Борис Игнатьевич улыбнулся. Оказалось, его друг и родственник не совсем слепой. А он уже начал пугаться.

— Хорошо хоть, носик разглядели, Борис Савельевич!

— Конечно, разглядел, — отозвался Борис Савельевич, заглядывая попутно в шкафчик, где хозяин хранил самые вкусные конфеты. — У каждого чайника есть носик.

— Дался вам этот чайник, — сказал Борис Игнатьевич немного ворчливо, чтобы Борис Савельевич не забывал о своём промахе. Ведь всем известно, что Борис Савельевич в живописи был далеко не специалист. Мягко говоря.

— А вот рядом с носиком-то что? – внезапно сказал Борис Савельевич, тыкая не очень чистым пальцем прямо в непросохший рисунок. — Чашка, что ли?

— Как вы это определили, интересно? – иронически спросил Борис Игнатьевич.

— По ручке.

— Где вы видите ручку? – спросил художник и с очень большим сомнением посмотрел на своего друга.

Борис Савельевич взял рисунок в руки и стал его вертеть, страстно желая обнаружить где-нибудь хотя бы маленькую ручку, о которой не подумав заявил. Эти манипуляции с его рисунком художнику не понравились. Незаконченный шедевр мог помяться.

— Отдайте рисунок, — строго сказал Борис Игнатьевич.

Но Борис Савельевич не собирался так быстро расставаться с добычей.

— Я хочу как следует рассмотреть этот натюрморт, — сказал он и стал вертеть картинку ещё яростнее. Он даже поднял рисунок повыше, чтобы Борис Игнатьевич до него не дотянулся. И всё-таки Борис Игнатьевич перехитрил гостя: он неожиданно подпрыгнул, да так высоко, что выхватил своё произведение из чужих рук.

— Попрошу не трогать мою работу, — сказал хозяин. – К тому же это не натюрморт.

На это гость его небрежно заметил, что искусствоведы иногда больше понимают в картинах, чем художник, который их рисует (а к искусствоведам Борис Савельевич, несомненно, относил себя).

— Для искусствоведа любой изгиб ручки что-то значит, а для художника иной раз ничего, — сказал он наставительно.

Борис Игнатьевич знал, что никакой «ручки» на его картине нет. А то, на что указывал его друг, было, наоборот, носиком.

— Как, ещё один «носик»?! – возмутился Борис Савельевич.- Вы что же, одни носики рисуете?

— Не одни, — ответил художник. — Если вы присмотритесь, то увидите, что носик к кое-чему прикреплён.

— Я вижу, что прикреплён, — сказал Борис Савельевич. — К чашке.

— Это не чашка.

— Я и сам уже начал в этом сомневаться. Вероятно, действительно, это не чашка. Это чайник, — сказал Борис Савельевич, про себя всё же удивляясь обнаруженному количеству чайников. Борис Игнатьевич тоже удивился, но не количеству чайников, которых на рисунке нет, а тому, что Борис Савельевич всюду их видит. «Какая-то чайниковая галлюцинация», — подумал он вслух.

— Сами рисуете чайники, и сами же ругаетесь! Какой непосредственный народ эти художники. Впрочем, — великодушно решил Борис Савельевич, — будь я художникам, я бы тоже, может быть, чайникам удивлялся.

— Нет! – решительно возразил Борис Игнатьевич. Он прекрасно знал характер своего родственника. — Вы бы не удивлялись. У вас на всё готовый ответ. «Это — чайник, — скажете вы, — это, чашка, это кружка, это мошка, это жаба».

О жабе Борис Игнатьевич сказал, не подумав. Но Борис Савельевич почему-то именно на это слово обратил всё своё внимание, как будто был видным специалистом не только по картинам, но и по земноводным.

— Где жаба? – насторожился он.

Борис Игнатьевич поспешил заверить своего просвещенного друга, что он не рисовал никаких жаб. И Борис Савельевич неожиданно быстро с ним согласился. Он, вопреки обыкновению, не стал уверять, что рисунок родственника покрыт тысячами жаб. Он просто поинтересовался, почему Борис Игнатьевич подумал в этот момент именно о жабах? Видимо, теперь Бориса Савельевича заинтересовала психология художественного творчества.

— Может быть, вы фильм какой-нибудь посмотрели? Или передачу «В мире животных»? — спросил он бедного измученного художника.

— Отстаньте, никаких животных я не смотрел,- ответил Борис Игнатьевич.- И вообще, — сказал он, — зачем вам знать, чего я смотрел? Какое это имеет значение?

— Как это «какое»? – возмутился Борис Савельевич. — Вдруг вы прославитесь, станете известным живописцем натюрмортов, вас начнут исследовать всякие другие искусствоведы, ничего не поймут, и тут – бац! – выхожу я и сообщаю, что такого-то числа по следующим причинам Борис Игнатьевич думал над образом жабы. Или лучше, всё-таки, не жабы, а лягушки. Жаба как-то грубовато звучит.

И тут Борис Игнатьевич вспомнил.

— Точно, — воскликнул он, — Я читал книжку про средние века.

— При чём здесь средние века? – спросил Борис Савельевич. – Разве в нашем веке лягушек не водится?

— Так дело же не в том, водятся ли они или нет, а в том, что в средние века их рисовали! – сказал художник

— И кто же их рисовал? – недоверчиво спросил Борис Савельевич.

А рисовал лягушек в средние века, как было известно Борису Игнатьевичу, король франков по имени Хлодвиг. На своём боевом знамени.

«Как же она рисуется, эта лягушка? – мучился король франков муками творчества. — Хоть бы картинка какая была… А по памяти не могу…»

В эту самую минуту в королевскую мастерскую ворвался королевский маршал, который иногда подрабатывал секретарём.

— О мой король! – воскликнул маршал. — Мне только что сообщили, что враги вот-вот нападут на нас.

— Какие враги? – спросил Хлодвиг.

— С которыми мы ведём войну, — пояснил маршал.

— А-а… Войну, — вспомнил король. — Маршал, вы не знаете, как рисуется лягушка?

— Лягушка? – удивился маршал.

— Да, да! Что вы так удивляетесь?! Вы что, лягушек никогда не видели?

— Видел, наверное, — ответил маршал.

— Ну вот и вспоминайте.

— Что? – спросил маршал.

— Вспоминайте, как она выглядит.

— Зачем? – спросил маршал.

— Надо, — ответил король.

— А… простите, как же с войной? – растерянно спросил маршал.

— Не может быть никакой войны, пока я не оформлю своё боевое знамя! – ответил король.

— Это вот это? – спросил маршал, указывая на натянутый холст.

— Вот это! На нём должна быть лягушка. Видите, маршал, я уже набросал тут кое-что… Но пока не очень получается. Может быть, у вас получится лучше? Берите-ка кисть.

— Но я никогда не рисовал… лягушек, — сказал маршал испуганно.

— Надо же когда-то начинать, — сказал король.

— Но… гм… почему именно лягушку? – спросил маршал. — Может быть, стоит нарисовать что-то другое? Оленя, например, или дикого кабана…

— Вы умеете рисовать оленей? – спросил Хлодвиг.

— Нет, — признался маршал.

— А кабанов?

— Тоже, — сказал маршал, понурив голову.

— Так что же вы меня с толку сбиваете? Я уже не первый день бьюсь над этим произведением. Уже у всех королей есть свои гербы и знамёна, только у нас, франков, никакой символики. Почти все животные разобраны. Остались одни насекомые и земноводные. Берите кисть.

— Я только всё испорчу, — честно признался маршал.

— Ты смеешь перечить мне, своему королю?! – пророкотал Хлодвиг.

— Нет-нет, мой король! У меня и в мыслях такого не было! Что вы!

— Тогда рисуй, — сказал король, отходя к окну, чтобы не мешать новичку.

«Как же она рисуется? – бормотал маршал, тыкая дрожащей кистью в холст. — Тут, кажется, лапки, тут головка… Или лапки – тут? Раз, два, три…»

— Что вы делаете?! – спросил Хлодвиг, взглянув на работу маршала.

— Рисую, как вы приказали, — ответил художник.

— Но что это?! – спросил король, указывая на изображение.

— Ля…лягушка, — ответил маршал.

— Это – лягушка?! Я просил нарисовать самое обыкновенное животное! – сказал король. — А вы что изобразили? Это же какой-то монстр! Чудовище! Такое не может находиться на моём знамени!

И король Хлодвиг своими сильными руками разорвал холст на мелкие кусочки.

— Вы же сами просили, — сказал маршал с недоумением.

— Всё, больше просить не буду, — отрезал король. — Подай мне новый холст.

Маршал подал.

— Отойди, не мешайся под ногами, — сказал Хлодвиг маршалу. — Ты мне свет заслоняешь. Ты, наверное, не знаешь, что для художника главное – свет?

— Вот так? – спросил маршал, сделав шаг назад.

— Да… Дьявол, как же её нарисовать… Ммм…

— Вот здесь лучше пожирнее, — тихо сказал маршал, приближаясь на шаг.

— Уйди!

— Хорошо-хорошо, — сказал маршал, отступая.

— А если так? – спросил сам себя художник, прикидывая.

— Нет, голова великовата, — заметил маршал.

— Говорю – уйди! – рявкнул мужественный король.

— Но неужели вы сами не видите, что голова великовата! – раздался у самого королевского уха голос маршала.

— Я сейчас твою голову отрублю! – пообещал король.

— Что вы так нервничаете? – удивился маршал.

— А ты бы на моём месте не нервничал? На войну не с чем выйти!

И тут королю пришла в голову идея.

— Слушай, а ты не мог бы попозировать? – спросил он. — Стань-ка вот на эту табуреточку.

— Я вам что – лягушка? – спросил маршал с обидой.

— Да нет, боже упаси, ты только притворись ненадолго.

— Лягушкой?!

— Ну не медведем же!

— Знаете, мой король, я всё-таки маршал, — сказал маршал. — Не какой-нибудь холоп! И тем более – не лягушка!

— Ну я тебя прошу, — умоляюще сказал король. — Никто не узнает.

— Да?! – возразил маршал, чувствуя, что привычка подчиняться влечёт его всё-таки на указанный табурет.

— Вот сюда встань. На четвереньки, пожалуйста, — сказал король.

— Ещё и на четвереньки?! – воскликнул маршал, вставая на четвереньки.

— Колени вперёд, – приказал король.

— У меня они так не сгибаются.

— Давай-давай. Не халтурь, — сказал Хлодвиг. — Дело ответственное. И лицом анфас. Что ты ко мне профиль свой французский поворачиваешь?

— Осторожнее, шею сломаете, — просипел маршал.

— Ну, теперь можно рисовать, — сказал довольный король и с увлечением взялся за работу. Но через минуту его настроение снова изменилось.

— Что-то ты неестественно сидишь, — сказал король маршалу.

— Уж как могу.

— Очень напряжённо, — объяснил король.

— Сами бы так посидели! – возразил маршал.

— У меня задача потяжелее, — признался король. — Нет, очень плохо выходит. Это не лягушка, а какой-то жирный боров. Нет в вас, маршал, вдохновения! И поза совершенно неживописная. Не похожи вы на лягушку!

— И то хорошо, — сказал маршал.

— Что же хорошего?! – сказал король. — Надо тебе как-то придать живости.

— Дорисовывайте уж скорее, ноги затекли, — попросил маршал.

— Да я ещё и не начал толком, смешной человек! Вот что, мой маршал – поквакайте, пожалуйста.

— Как? – удивился маршал, оскорблённый новым предложением.

— Обыкновенно. Как лягушки квакают. «Ква-ква».

— Да вы что, смеётесь надо мной, что ли?!

— Мне, дружище, не до смеха! Война на носу. Ну поквакайте, пожалуйста. Я вас за это фельдмаршалом сделаю, — пообещал король.

— Правда? – спросил маршал.

— Конечно.

— Ну хорошо, — сказал маршал со вздохом и тихонько проквакал: — Ква-а-а…

— Нет, не так, — сказал король. – Надо это делать с воодушевлением.

— Ква-а-а, — повторил маршал.

— Да что же вы, маршал, и квакнуть как следует не умеете! – разгневался король. — Мне такой маршал не нужен! Вот сделаю вас кравчим или конюшим, будете знать!

— Не надо! – воскликнул маршал. — Я квакну! Ква!

— Уже лучше, — похвалил король. – Но ещё недостаточно.

— Ква! – сказал маршал отчетливо.

— Хорошо! Ещё!

— Ква! – повторил маршал.

— Не так однообразно, пожалуйста, — попросил король. – Вы уж как-нибудь позатейливее.

И король сам показал, как нужно квакать.

— Кваааа, — проквакал он очень мастерски.

— Сейчас попробую, — сказал маршал, облизывая пересохшие губы. — Кваааааа… Так хорошо?

— Угу, — сказал король рассеянно. У него наконец пошло. — Нет, тоном пониже.

— Ква, — сказал маршал тоном ниже.

— Нет, повыше, — сказал король, увлечёно работая кистью.

— Ква, — сказал маршал. — Ква, ква, ква! Ква! Ква! Ква!

— Да перестаньте вы квакать! Я уже закончил, — сказал король, отступая от холста, чтобы осмотреть произведение в целом.

Но маршал не сразу прервал свои рулады. Он ещё долго квакал, пока король не хлопнул его кольчужной рукавицей по спине.

— Уже всё? А я что-то разошёлся, — сказал маршал, переводя дух.

— Взгляните лучше, что у нас получилось.

— Гм… Это… Да, неплохо… Крупная лягва. Да, — выдавил из себя измученный маршал.

— По-моему тоже неплохо, — согласился король.

— Выдающееся произведение, — подтвердил маршал. — А вот это что? – спросил он, указывая на непонятный отросток.

— Это голова, — ответил Хлодвиг.

— Да… Голова вышла особенно хорошо, — сказал маршал.

— Кажется, слишком на ноги похожа, — усомнился будто бы король.

— Это ничего. Зато в целом очень хорошо, — похвалил маршал, будучи по роду своей работы льстецом. – Эта лягушка получилась у вас прямо как цветок!

— Ладно, хватит восторгаться, — приказал король. — Берите знамя и ведите мою армию в бой. Я сейчас буду, только руки от краски отмою.

— Есть, мой лорд! – отдал честь маршал и тотчас ускакал.

— Давай-давай, — пробурчал Хлодвиг, направляясь к умывальнику.

Но король Хлодвиг не успел отмыть руки. Только он хотел надеть на голову шлем и выйти на войну, к нему на всех парах уже вернулся взмыленный и счастливый маршал.

— Мы победили, мой король! – воскликнул он.

— Я и не сомневался, что мы победим, — сказал Хлодвиг. – Под таким-то знаменем!

— Конечно, — сказал маршал и протянул королю письмо от врагов с признанием полной капитуляции. Хлодвиг развернул свиток и прочёл:

«Мы, ваши извечные враги, приносим изъявление своей полной покорности вам, королю франков Хлодвигу, и признаём, что побеждены французской лилией…»

— Чем? — спросил Хлодвиг маршала, прерывая чтение.

— Лилией, — ответил маршал.

— Какой лилией? – сердито сказал король, возвращая маршалу свиток.

— Тут так написано, — сказал маршал. — «Побеждены французской лилией, которая украшает ваше боевое знамя, король Хлодвиг»…

— Что же вы мне голову морочили?! – на этот раз всерьёз разгневался король Хлодвиг. — Получилась, говорили, лягушка! А лягушка не получилась! Я отрублю тебе голову за эту неудачу!

— Что вы! Всё же удачно! Мы победили! – поспешил заверить короля его маршал.

— Подумаешь, победили! Зато я как художник навек опозорен! – сказал король франков Хлодвиг.

— Да, любопытная история, — сказал Борис Савельевич, выслушав рассказ родственника. — Но что же вы всё-таки, Борис Игнатьевич, изволили изобразить на своем полотне? Надеюсь, не лягушку?

Рисунок Бориса Игнатьевича изображал, конечно, вовсе не лягушку.

— Я животных принципиально не рисую, — ответил он. — Это был набросок к нашему с вами парному портрету.

Борис Савельевич присмотрелся к изображению, но, сколько не вглядывался, себя там обнаружить не сумел. Тогда он спросил:

— Где именно здесь я?

— Вот здесь, — ответил Борис Игнатьевич, — с носиком. Но некоторые детали по памяти мне не дались. Не могли бы вы попозировать немного, Борис Савельевич?

10

«Как хорошо, что я не умею летать, – думал Волчонок. Он наблюдал, как последние птицы собираются в тёплые страны. – Если бы я умел летать, мне бы тоже пришлось сейчас собираться».

…Волчонок представил: к его передним лапам привязаны крылья, а к спине – парашют. Вся стая собралась перед долгим перелётом на юг, и вожак стаи говорит:

– В полёте не болтать. На чужие незнакомые земли не заглядываться. Лететь красивым клинышком, чтобы с земли было любо–дорого смотреть. А ты, Волчонок, – обратится к нему вожак, – старайся не отставать. И если что, открывай парашют. Всё–таки Волчонок летит с нами в первый раз, – пояснит вожак всей стае.

И вся стая посмотрит на Волчонка с тревогой и восхищением. Потому что в первый раз лететь и серьёзно, и опасно…

– Что это ты бормочешь? – прервала мысли Волчонка знакомая трясогузка.

– Осень. Все улетают, – сказал Волчонок.

– А я попрощаться залетела. Помнишь, как мы летом с тобой на лугу в прятки играли?

– Помню, – ответил Волчонок и улыбнулся. – Ты тогда ещё меня нашла, а я тебя ни разу.

– А теперь мне пора улетать. Хочешь, я тебе что–нибудь из тёплых стран принесу?

– Принеси, – сказал Волчонок.

Они ещё немного посидели молча, и трясогузка упорхнула.

– Я буду тебя ждать, – вдруг спохватился Волчонок. Но трясогузка, кажется, его уже не слышала.

«Наверное, мне будет нетрудно лететь, – думал Волчонок. – А если будет трудно, я не подам вида».

…Стая летит ровным красивым клинышком, так, что с земли любо– дорого смотреть. Впереди вожак стаи. А Волчонок летит между двумя молодыми птицами.

– Вы уже летали в тёплые страны? – спрашивает Волчонок своих соседок.

Но они молчат, потому что во время полёта разговаривать нельзя.

– Странное правило, – говорит Волчонок. – И почему это во время полёта разговаривать нельзя?

– Силы экономим, – отвечает соседка справа.

– Курс держим, – добавляет соседка слева.

И тогда Волчонок тоже замолкает, чтобы экономить силы и держать курс в тёплые страны…

– Чего грустишь, Волчонок? – прервал размышления Волчонка большой чёрный крот. – Тоже в тёплые страны хочешь? А то давай к нам под землю. Под землёй теплее.

– Нет, я тут останусь, – ответил Волчонок.

– Ну, как знаешь, – сказал крот и изнутри заделал ход в свою норку.

…– Прилетели, – объявляет вожак стаи. – Идём на посадку.

«Так вот они какие, тёплые страны», – думает Волчонок, приземляясь. Он снимает крылья и парашют. Волчонок хоть и устал, но всё равно идёт искать свою знакомую трясогузку.

– Здравствуй, трясогузка! Вот я и прилетел к тебе!

– Как хорошо, – обрадуется трясогузка. – Какой ты молодец! Давай играть в прятки. Только тут нашего луга нет…

Заморосил дождик. Надо было возвращаться домой. По серому набухающему небу летела последняя стая, в которой направлялась на юг знакомая трясогузка.

– Ты возвращайся! Летом снова будем в прятки играть, – прокричал ей Волчонок и помахал лапой.

– Тёплые страны что, – сказал он сам себе. – Дождя нет. Листьев жёлтых нет. Снега нет. Ничего нет, кроме трясогузки. Да и она весной вернётся. Всё–таки хорошо, что я не умею летать!

И Волчонок поспешил домой, потому что дождик припустил сильнее.

Шка и Ко

Познакомьтесь – Шка и Ко.
Ко лакает молоко.

Из тарелки тащит Шка
Половинку пирожка.

Шка и Ко наверняка
Убегут от Щен и Ка,

Сядут, выпучив глаза, 
Высоко на Боре За.

Вам понятно из стишка -
Что за Ко и что за Шка? 

Анаконда

Я в тропическом лесу
Обнаружил колбасу,
Только эта колбаса
Вдруг прищурила глаза.

Что, скажите, это было?
Может, хобот от слона?
Отчего вдруг наступила
Ледяная тишина?

Это очень-очень-очень
Очень длинная змея!
Стало очень-очень-очень
Страшно, честно говоря…

И пока она полззз-ла,
То в длину она росс-ла,
Изгибая без конца
Триста тридцать три кольца.

Развернула тело гордо
Посреди болотных трав
Анаконда!
Анаконда -
Водяной большой удав!

Изогнувшись, точно мост,
Мне протягивает хвост…
Хвост пожать я не могу,
Потому что я бегу!

– Хр– р– р! Бр– р– р! Гр– р– р!

Нет, это просто невыносимо!

Опять Она храпит, выводит за стеной рулады:

– Хр– р– ру– у– у! Бр– р– ру– у– у! Гр– р– ру– у– у!

Я стараюсь спрятаться подальше от этого страшного храпа. Зарываюсь в подушку. Накрываюсь с головой одеялом. Но и сквозь толщу гусиного пера и ватина до меня доносится:

– Хр– р– ра– а– ах! Бр– р– ра– а– ах! Гр– р– ра– а– ах!

На самом– то деле этот храп мне только чудится. Мерещится. Воображается. Этот страшный храп. Это вечное кхекание: «Кх– х– хе– е– е! Кх– х– ха– а– а! Х– х– ха– а– а!». Это чихание, кряхтение.

Ничего я не слышу. Я только представляю себе, как Она там, в своей комнате, лежит на высокой кровати с шишечками в изголовье. И храпит. И кряхтит. И переворачивается с боку на бок. И пружины воют и скрипят под её огромным телом.

С тех пор много воды утекло.

Мы тогда жили в коммуналке. Только не в такой огромной и шумной, как показывают в кино. У нас всего– то две комнаты и было. В одной я с мамой и папой. В другой – Она.

Она была огромная, как скала. Нос крючком. Над губой – большая волосатая бородавка. На макушке – жиденький седой пучок. Голова всегда клонится на бок. В руке – отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Без этой клюки Она из своей комнаты не выходила. Опиралась на неё, передвигаясь по квартире. Глухо стучала по полу: стук… стук… стук…

Я боялась её панически, до истерики, до колик в животе.

Кажется, родители тоже относились к соседке с опаской. Мама всегда здоровалась с ней чересчур вежливо, даже подобострастно, словно боялась невзначай рассердить. Папа вообще не показывал из комнаты носа, если в коридоре раздавалось: стук… стук… стук…

– А ты хоть знаешь, что твоя Кривошея – колдунья?

Я у Таньки в гостях. Мы сидим на кухне, пьём чай и грызём баранки. У Танькиных родителей своя отдельная квартира. Поэтому мы не боимся, что в коридоре вдруг раздастся это страшное: стук… стук… и появится Она, в своём застиранном халате, с этой ужасной бородавкой и неопрятным пучком.

– Какая Кривошея? – не могу взять в толк я. – И почему это она моя?

– Здра– а– асьте! – насмешливо тянет Танька и макает баранку в чай. – А чья же она, если ты с ней живёшь?

– Я– а– а– а? С Кривошеей?

До меня вдруг доходит, кого имеет в виду Танька. Я зажимаю себе двумя руками рот от этой ужасной догадки.

– Ладно прикидываться! – усмехается Танька. – Будто не знаешь, что её так все называют!

Я отрицательно мотаю головой.

– Кривошея и есть. Ходит, голову на бок свесит, глазом косит.

– Тань! – говорю я почему– то шёпотом.

– Что?

– А почему она колдунья?

Танька не спеша обсасывает размокшую баранку. Потом шумно отхлёбывает горячий чай.

– Почему колдунья– то? – повторяю я вопрос.

– Так говорят.

– Кто говорит?

– Все.

– Кто все– то, Тань? – у меня ещё теплится надежда, что это опять одна из вечных Танькиных шуточек.

– Да все. Баба Зина с седьмого этажа. И тётя Надя из третьего подъезда. Я сама слышала…

Танька берёт ещё одну баранку и с хрустом раскалывает её в кулаке. Я так не умею. У меня руки слабые.

– Колдует она. Факт. Вон, баба Зина на днях молоко в палатке покупала. Принесла домой, поставила кипятить – оно свернулось.

– Ну и при чём здесь Она?

– Зда– а– асьте! Всё при том же! Баба Зина, когда домой шла, твою Кривошею встретила. Идёт, палкой стучит, по сторонам зыркает. Из– за неё это всё. Точно!

Мне неприятно, что Танька называет Кривошею «моей». Но возражать я не решаюсь.

– И тётя Надя тоже…

Танька внимательно рассматривает содержимое своего стакана и пытается выловить ложкой утонувший кусок баранки. Будто бы её совсем не интересует тема разговора. А ведь сама начала…

– Что тётя Надя– то, Тань?

– Да понесла она позавчера бельё на улицу. Сушить…

Танька, наконец, достала из чая осклизлую баранку и сидит теперь, изучает: то ли съесть, то ли в помойку выкинуть.

– Ну!!! – нетерпеливо говорю я.

– Ну, развесила, прищепками прищепила.

Танька вываливает мокрую баранку на стол и берёт другую, сухую. Терпению моему приходит конец.

– Ну, развесила, прищепила, а дальше– то, дальше что?!

– А дальше – пришла она через два часа: прищепки на верёвке висят, а бельё по кустам и деревьям раскидано. Стала собирать – двух наволочек нет.

– А при чём тут… Кривошея? – я с трудом выдавливаю из себя это жуткое слово. – Она, что ли, бельё раскидала?

– Может, и не она. Да только тётя Надя, когда бельё своё собрала, подняла глаза, а в окне эта… твоя… Смотрит прямо на тётю Надю и улыбается. Ты когда– нибудь видела, чтобы Кривошея улыбалась?

Я не видела. Я вообще стараюсь на неё не смотреть.

– То– то! Она это! Точно!

– Тань, – говорю я, – а может, это всё случайно?

– Что случайно?

– Ну, всё. Молоко. Наволочки. Случайно. Может, она ни при чём?

– Здра– а– асьте! – усмехается Танька. – Как же! Ни при чём! Сама– то из– за неё в историю влипла!

– В какую историю?

– Мама тебя ругала за конфеты, забыла? Ты ещё вся заплаканная ходила. Её это проделки, точно.

Про конфеты я, конечно, помню. Мама их тогда купила на тёти– Дашин день рождения. А я не знала про день рождения. Взяла и всё съела. Мама собралась к тёте Даше, а коробка пустая.

Так что Кривошея не виновата. Хотя… в мою душу заползает червь сомнения… может, это Она меня так заколдовала, чтобы я всё съела. А может, и не ела я ничего. Может, это Она так сделала, чтобы мне показалось, что я съела.

Видя мои колебания, Танька спешит подлить масла в огонь:

– Да! Вот ещё! Тётя Надя, как твою Кривошею в окне увидала, подумала: чтоб ты окосела, чертовка старая!

– Ну? – с замиранием сердца говорю я.

– Ну и бац! У самой тёти Нади чирий на глазу выскочил. Она это всё. Ясное дело – она!

Танька откладывает в сторону баранку, отодвигает стакан с недопитым чаем и делает страшные глаза:

– Слушай! А она вам под дверь солому или палки какие не подпихивала?

– Нет. Вроде…

– А в суп она вам не дула? Булавки в платье не втыкала? Порошком из сушёных тараканов следы не посыпала?

Я в ужасе втягиваю голову в плечи:

– Зачем это?

Чёрные Танькины глаза загораются нехорошим кровожадным блеском:

– Чтобы на вас порчу навести!

– Как– кую порч– чу? – заикаясь от страха, говорю я.

– Такую! Колдовство специальное, чтоб на вас беды сыпались, как из ведра.

Я вспоминаю про двойку по русскому, про то, как мама прожгла утюгом любимую блузку, а папа потерял кошелёк с получкой. И понимаю: порча это, настоящая порча!

– А зачем ей это, Тань?

– Ну, как же! – со знанием дела говорит Танька. – До ручки вас довести.

– Зачем?

– Ну, доведёт вас до ручки, комнату вашу заполучит и будет жить одна в целой квартире! Как барыня!

Танька внимательно всматривается в моё лицо, довольная произведённым её словами эффектом. А я вся покрываюсь противной холодной испариной.

– А мы– то, мы– то куда? – дрожащим голосом спрашиваю я Таньку.

– Ну– у– у… – Танька неопределённо машет в воздухе баранкой.

Мне становится по– настоящему жутко.

– Тань, а можно… – я с трудом выталкиваю из себя слова, – можно… я пока… у тебя поживу? Хочешь, я тебе куклу Лизу отдам? И медвежонка. И всё– всё. А?

– Куклу Лизу хочу, – сверкает глазами Танька, – только…

Я с замиранием сердца жду Танькиного вердикта.

– Только, – продолжает Танька, – мы по– другому сделаем.

– Как?

– Мы её вообще… того… нейтрализуем!

Дома было тихо. Родители на работе. Кривошея храпела у себя после обеда. Я, закрывшись в своей комнате, делала уроки.

Входная дверь звякнула условным звонком: дзынь– дзынь, дзы– ы– ынь. Я побежала открывать. На пороге стояла Танька. В одной руке у неё была матерчатая сумка, в другой – обыкновенный веник.

– Веник– то зачем? – удивилась я.

– Тс– с– с! – громко зашипела Таньк. – Сейчас колдовство выметать будем.

Не дожидаясь приглашения, Танька проскользнула в нашу комнату и принялась за дело.

– Кулды– булды, колдовство, укатись, кулды– булды, к колдунье возвратись, – бубнила Танька, гоняя пыль, – подумать только, сколько у вас порчи накопилось!

Я начала догадываться, что «нейтрализация» колдуньи – это что– то вроде генеральной уборки. И ещё подумала, как будет рада мама, когда вернётся с работы и увидит такую чистоту.

– Хватит тунеядничать! – отдувая со лба волосы, пропыхтела Танька. – Иди делом займись.

– Каким делом– то?

– Чесноком её дверь натирай.

Танька отбросила веник, и высыпала содержимое своей сумки на пол, прямо в кучу выметенной из углов «порчи». Чего только у Таньки не было! Пучок сушёной крапивы, пачка соли, полголовки чеснока, коробок спичек, клубок шерстяных ниток, старинная серебряная ложка, медный пятак, какие– то гвозди, стекляшки…

– Осиновый кол только нигде не нашла, – с сожалением вздохнула Танька.

– А что с ним делать– то, с колом?

– Точно не знаю. Только так во всех книжках пишут: первое средство против колдунов – чеснок и осиновый кол.

Танька сунула мне в руки чеснок и вытолкала в коридор, а сама продолжила выметание колдовства.

С бешено бьющимся сердцем я подкралась к запертой соседской двери. Приложила ухо.

– Хр– р– р! Бр– р– р! Гр– р– р! – приглушённо доносилось сквозь замочную скважину.

– Кулды– булды, колдовство, укатись… – где– то за спиной у меня продолжала священнодействовать Танька.

Я надкусила зубчик чеснока, чтобы он дал больше сока. Внутри у меня всё загорелось огненным пожаром. Защипало язык. Из глаз полились слёзы. Хватая ртом воздух, я принялась яростно тереть чесноком дверь, и дверной косяк, и даже дверную ручку. Я откусывала чеснок и тёрла. Откусывала и тёрла. Я плакала, задыхалась. Во рту у меня всё онемело. Я тёрла, тёрла, тёрла. Я воевала с колдовством. Я натёрла всю дверь…

– Ну и вонищу развела! – прогнусавила за моим плечом Танька.

Я обернулась. Танька стояла, брезгливо зажав нос пальцами, и нетерпеливо притоптывала ногой.

– Заканчивай! Скоро она проснётся, а у нас ещё дел невпроворот.

Танька достала из сумки крапиву и разбросала её перед дверью.

– Лучше бы плакун– траву, – сокрушённо покачала головой Танька, – да где ж её взять?

Потом она вытащила пачку соли и щедрыми горстями рассыпала её по коридору.

– Что ты делаешь? – спросила я.

Вместо ответа Танька достала из сумки клубок ниток, намотала кончик на огромный ржавый гвоздь и принялась чиркать спичками.

– Колдовство надо выжигать калёным железом, – приговаривала она.

– Сумасшедшая! – я вырвала у Таньки из рук коробок. – Ты нам весь дом спалишь!

– Для тебя же стараюсь, – надулась Танька, – а то могу и уйти. Разбирайся сама, как хочешь.

– Нет!!! – я представила, как мама вернётся с работы и увидит разбросанную крапиву, соль и остатки «порчи» в комнате. – Не уходи, Тань! Я тебе куклу Лизу…

– Ла– а– адно, – махнула рукой Танька и решительно протопала на кухню.

Я засеменила следом.

– Где тут её барахло? – Танька принялась по– хозяйски раскрывать дверцы шкафов.

– Какое барахло?

– Ну, банки– склянки. Тараканий порошок. Мышиные хвосты. Кровь невинных младенцев.

– Чт– т– то?!!! – поперхнулась я.

– А ты как думала? – упёрла Танька руки в бока. – У каждой уважающей себя колдуньи целый склад этих… ну… как их… снадобий! Ну, где оно?

Я молча показала на шкаф в углу, за холодильником.

– Та– а– ак! Посмотрим– посмотрим!

Танька присела на корточки и засунула голову внутрь. Я примостилась рядом.

На полках в шкафу не было ничего необычного. Банки с крупами, варенье, бумажные пакеты с надписью «мука», «сахар– песок», раскрытая пачка печенья. Пахло прогорклыми сухарями и лежалыми сухими макаронами.

– Вот видишь, – прошептала я. – Ничего такого…

– А это что? – Танька просунула руку в душную глубину и вытянула небольшую стеклянную банку со странным коричневым содержимым.

– Тараканий порошок!!! – в один голос ахнули мы.

Щёлк… щёлк… щёлк… – загремели замки в старухиной комнате.

Скри– и– ип – пропищала дверь.

– Кхе– е– е, кхе– е– е! Спаси– помилуй, матерь божья, святая сила! – захрипел знакомый голос. – Что такое? Чем это воняет?

Мы с Танькой затравленно переглянулись. В Танькиных широко раскрытых глазах отразился обуявший меня ужас.

– А намусорено– то, матерь божья! Что такое?

Стук… стук… стук… – застучала палка.

Шарк… шарк… шарк… – зашуршали по паркету тапки.

Хрум… хрум… хрум… – захрустела под тапками рассыпанная соль.

Шаги направлялись в сторону кухни.

Стук… шарк… хрум… шарк… стук… шарк… хрум…шарк…

Из оцепенения меня вывел горячий Танькин шёпот:

– Чего расселась? Прячемся!

Танька отбросила банку с порошком и силой затянула меня под стол, покрытый вытертой, почти до пола свисающей клеёнкой.

– Что такое, спаси– помилуй, матерь божья, – хрипела старуха.

Она была уже на кухне. Сквозь дырки в клеёнке я видела её палку, подол халата, штопаные чулки.

– Кофе кто– то рассыпал, матерь божья… неужто, мыши завелись… о– о– ох!

Старуха закряхтела и тяжело нагнулась. Мы с Танькой вцепились друг в друга и, отпрянув назад, упёрлись спиной в холодную ребристую батарею.

– О– о– о– ох! – медленно выпрямляясь, простонала Кривошея, – Что ж такое– то, святая сила…

Забулькала вода. Зашипел на плите газ. Зазвенели ложки. Засвистел чайник. Хлопнула дверца холодильника.

Старуха собиралась полдничать.

Я покосилась на Таньку. Танька, упершись взглядом в нависшую над нами изнанку столешницы, сохраняла невозмутимость.

Над нашими головами хлюпало варенье, чавкало масло, стучал по доске нож. Зажурчала, полилась в чашку вода. По кухне поплыл запах растворимого кофе. Опять хлопнула дверца холодильника. Со скрежетом отодвинулся стул. Под столом, в нескольких сантиметрах от моего носа, показалась огромная круглая коленка. Потом другая.

У меня ухнуло сердце и перехватило дыхание.

– Кхе– е– е! Кха– а– а! – закашляла где– то наверху старуха, звякнула крышкой сахарницы, заскрипела стулом, шумно захрустела печеньем.

А я сидела под столом, не в силах пошевелиться, и как заворожённая смотрела на старухин тапок, сквозь дырку в котором высовывался невероятных размеров палец. Время от времени этот палец задирался вверх, опускался, делал круговые движения, поджимался и уползал куда– то внутрь, в глубину тапка. Я сидела и смотрела, смотрела на этот палец, не в силах отвести взгляд.

И тут случилось ужасное.

Просто невообразимое.

Она запела!!!

– Отцвели– и– и уж давно– о– о хризанте– е– емы в саду– у– у. Но любо– о– овь всё живёт в моём се– е– ердце больно– о– ом.

Голос у старухи был хриплый и скрипучий. Но пела она чисто. Можно даже сказать, приятно. И от этого делалось ещё страшнее.

Я бросила взгляд на Таньку. Она вытаращила глаза и раздула щёки, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. А я вдруг начала тихо икать – то ли от страха, то ли от пробиравшего до костей холода выключенной батареи.

– Ик. Ик. Ик.

– Опусте– е– ел наш сад, вас давно– о– о уж нет, я брожу– у– у одна– а– а, вся изму– у– учена.

– Ик! Ик! Ик! – икота становилась всё громче и нестерпимее.

– И нево– о– ольные слёзы ка– а– атятся…

– Ик!!! Ик!!!

Икота раздирала мне грудь. Слёзы действительно переполнили глаза и начали медленно выкатываться наружу.

– Пред завядшим кустом хризантем, – прошептала старуха и умолкла.

– Ик!!!

Танька навалилась на меня всем телом и зажала мне ладонью рот.

– Что такое? – испуганно прохрипела старуха. Видимо, почувствовала нашу возню под столом.

Я попыталась сделать вдох и не смогла. Потому что Танька нечаянно зажала мне не только рот, но и нос.

– Что такое, святая сила… – опять раздалось сверху.

Я закрутила головой, силясь высвободиться из Танькиных тисков. Дёрнулась, потянулась вверх… и со всего размаха впечаталась головой в столешницу.

– Что такое?!!! – заголосила старуха.

Ноги её боязливо уползли под стул, а рука начала очень медленно, осторожно тянуть на себя клеёнку.

Не в силах совладать с пронзившим меня ужасом, я отпихнула Таньку, кубарем выкатилась из– под стола и понеслась вон… скорее… прочь от жуткой колдуньи… пока она не превратила меня в жабу… в таракана… в лилипута…

Я влетела в нашу комнату и навалилась на дверь. Слёзы уже не просто текли из меня, они лились нескончаемыми потоками, будто кто– то забыл закрыть внутри невидимый кран. Я стояла, привалившись спиной к двери, и молча плакала. Я ничего не видела. Ничего не соображала. Ничего не чувствовала…

…Очнулась я от внезапной мысли: «Танька!!!». Она же осталась там, на кухне. Я её бросила! Предала! А может… может, колдунья превратила её в червяка… или… или… или сварила её… зажарила в духовке… и обгладывает теперь Танькины косточки…

– Ну и сколько тебя можно ждать?!!! – грозно спросила Танька, когда я осторожно, едва дыша, подкралась к кухонной двери и просунула внутрь кончик носа. – Мы тут с Капитолиной Кондратьевной уже по тебе соскучились.

Танька, живая и невредимая, важно восседала на табуретке и держала в руке огромный бутерброд с сыром. Вот оно что! Капитолина Кондратьевна! Они тут без меня, оказывается, уже познакомились! Неужели нейтрализация подействовала?

– Проходи, проходи. Не бойся, – сказала старуха… то есть, Капитолина Кондратьевна. – Мы ж с тобой соседи.

Капитолина Кондратьевна достала из буфета чашку, пододвинула ко мне табуретку, намазала маслом хлеб.

– Как вы меня напугали, проказницы! Я ж думала – мыши, спаси– помилуй, святая сила! Кофе рассыпали, под столом шуршали!

Танька захихикала и весело заёрзала на табуретке.

– Но я не сержусь. Что с вас взять? Дети! Дети должны проказничать! Как же, святая сила, иначе? Я, бывало, девчонкой, и в лапту, и в чижа, и по огородам…

Я попыталась представить себе Капитолину Кондратьевну маленькой девочкой. Девочка в моём воображении получилась странная: в белых гольфах, коротком платьице, с седым пучком и волосатой бородавкой под крючковатым носом. В руках у девочки была отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Она размахивала ею из стороны в сторону, кружилась и напевала: ля– ля– ля.

– А что это вы такое пели? – спросила Танька с набитым ртом.

– А– а– а! Пела! Романс! «Отцвели уж давно…», мой любимый. Я ж с детства певицей мечтала… оперу любила… да куда ж? Жили бедно, святая сила. Вы варенье ешьте.

– Вкусное у вас варенье, – сказала Танька. Просто так сказала, для поддержания разговора. Она этого варенья даже не попробовала.

– Это мне из деревни, с родины, присылают. И малиновое, и сливовое. Я ж, святая сила, в деревне родилась.

– Кап… Капитолина Контр… Кондратьевна, – осмелела вдруг я, – а правда говорят, что вы…

Танька больно ткнула меня локтем в бок.

– Говорят, что вы колдунья, – закончила я.

Капитолина Кондратьевна замерла с чайником в руке. Несколько мгновений ошарашенно смотрела на меня. Потом вдруг хрипло расхохоталась:

– Кха– а– а! Кха– а– а! Правда! Конечно, колдунья!

Танька вытаращила глаза и застыла с набитыми бутербродом щеками. Я изо всех сил вцепилась в табуретку.

– Колдунья, а то как же! Вот проснусь утром, все кости ломит. Посмотрю на улицу. Спаси– помилуй, святая сила: тучи, серость кругом. Ну и начинаю колдовать, как меня ещё бабушка учила. Ай, люли, люли! Ай, люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Мы с Танькой посмотрели на улицу. Нахмурившееся было небо просветлело. Прорвавшийся сквозь облака луч упал на крышку сахарницы и отражёнными зайчиками заскакал по стенам.

Я взглянула на Капитолину Кондратьевну. Глаза у неё были голубые– голубые. Как небо.

– Ну, допивайте чай. И давайте ваш мусор в коридоре убирать. А то родители придут, ругаться будут.

Думаю, проживи Капитолина Кондратьевна чуть подольше, мы бы с ней непременно подружились.

Я бы заходила к ней в гости, стучала в её запертую дверь.

Щёлк– щёлк – отпирала бы замки Капитолина Кондратьевна. Усаживала меня в кресло. Или на свою высокую, с шишечками в изголовье, кровать. И начинала бы рассказывать мне сказки, истории из своей жизни, петь романсы. Про хризантемы. Потом мы вместе шли бы на кухню. Пили чай с вареньем. Тем самым, с родины. Иногда к нам заходила бы Танька. И мы сидели бы втроём, хихикали, рассказывали друг другу свои девичьи секреты.

Но ничего этого не было. Ни гостей, ни сказок, ни хризантем.

…Вскоре после нашего знакомства Капитолины Кондратьевны не стало, и её комнату отдали нам. Вернее, мне.

– У тебя теперь будет своя комната! – говорил папа. – Целый дворец!

– Вот здесь мы поставим твою кровать, – прикидывала мама.

Перед тем, как мы заняли её комнату, приезжал незнакомый угрюмый дядька – такой же огромный, как Капитолина Кондратьевна. Оказалось, её сын. Он выносил из квартиры вещи: маленький круглый столик, книги, старое кресло, кровать с шишечками в изголовье. Искал какие– то кольца, сберкнижки. Ругался.

Потом комната опустела. Её долго проветривали, чтобы не так сильно пахло лекарствами. Ободрали старые обои. Побелили потолок.

Однажды ко мне в гости зашла Танька.

Мы стояли и смотрели в окно. За окном тихо шумел дождь.

Отчего– то было грустно.

Не стучала в коридоре палка. Не раздавалось вечное: «Кхе– е– е, кхе– е– е, спаси– помилуй, матерь божья, святая сила». Не скрипела высокая, с шишечками в изголовье, кровать.

Я вдруг почувствовала, что мне её не хватает.

– Была бы Капитолина Кондратьевна, – будто прочитала мои мысли Танька, – наколдовала бы нам солнце.

– Ай, люли, люли! Ай, люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Сама не знаю, как заветные слова всплыли в моей памяти.

Танька посмотрела на меня с удивлением.

А я повторила ещё раз, уже громко:

– Ай, люли, люли! Ай, люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

И, странное дело, небо перестало плакать, посветлело. И стало голубым– голубым. Как глаза у Капитолины Кондратьевны.

Её зовут Фаина Таусон. 
Перед войной - в Одессе проживала. 
Я помню, как она в сорок шестом 
мужской пиджак на рынке продавала...

Застыл глухой, невыкричанный крик 
в её стоячих бельмах мутноватых. 
Старуха эта странно говорит. 
Так говорит, как будто виновата.

По вечерам свой розовый ночник 
она зажжёт и вынимает фото. 
Сидит и смотрит, смотрит и молчит, 
корявым пальцем гладит там кого-то.

А днём пройдёт, тоща и горбоноса, 
всколочена, похожа на сову... 
У нас ей хлеб по очереди носят, 
а за спиной «Кощеевной» зовут.

Больше всего на свете Стёпке нравилось околачиваться возле магазинов, путаясь у людей под ногами. Делал он это нарочно. А людям было не до Стёпки: они решили, что мальчик просто ждал свою маму, покупавшую что–то к ужину. Стёпка не возражал. Он радовался шансу всех одурачить, прикинувшись обычным ребёнком, вжившись в образ и почти забыв, что нет у него никакой мамы.

Иногда Степка знакомился с другими детьми, которые любопытствовали:

– Как тебя зовут?

– Стёпа, – признавался он. – А тебя?

Собеседник, как правило, называл своё имя, после чего углублялся в более детальное изучение его биографии:

– Сколько тебе лет?

– Шесть. А тебе?

– Столько же.

Стёпка, как и всякий малыш, не загруженный опытом взрослых, был поистине гениален в общении, однако заканчивалось всё тем, что из магазина возвращалась мама его нового друга, с которым он уже никогда не виделся, брала того за руку и уводила прочь.

А Стёпка оставался. Оставался и ждал. Ждал и верил, что вот– вот и за ним точно так же придут, ведь иначе и быть не может… Эта своеобразная игра, этот самообман, ставший для Степки заменой счастья, въелся в сознание настолько, что однажды, когда мечта его и впрямь осуществилась, Стёпка даже не удивился. Прежде он не раз видел свою маму во сне и поэтому знал, что она – именно такая. Как та тётенька, обратившаяся к нему неожиданно ласково:

– Что ты здесь делаешь, мальчик?

– Жду маму, – пояснил Степка, часто заморгав.

– А она в магазине, да?

Глаза у тётеньки были грустными, точно коровьи, а сама она, вероятно, причислялась к той категории граждан, которые мнят себя ответственными за всё плохое, что происходит в мире, включая природные катаклизмы.

– Нет, – Стёпка решил, что не стоит юлить.

– А где же она?

– Кто?

– Твоя мама.

– Не знаю.

– Ты что, потерялся? – догадалась тетенька.

– Не знаю, – заладил Степка. – Наверное.

– Ну, а где ты живёшь? Адрес знаешь?

– Да, – Степка шмыгнул набухшим носом. – В детском приюте.

Тётенька почему–то растерялась, выдержала секундную паузу, подразумеваемую его признанием, а затем – спросила как можно естественней, отчего Стёпке стало чуть–чуть противно:

– Неужели тебя отпускают гулять одного?

– Нет, я сам сбёг. Я всегда сбегаю.

– Разве в приюте так плохо? – преувеличенно удивилась тётенька.

– Почему плохо? Нет, там хорошо, мне нравится, – поспешно запротестовал Стёпка, а подумав, уточнил: – Но не очень.

Ожидая дальнейших действий, он с надеждой глядел на тётеньку, которая, улыбнувшись неловко, переместила все свои сумки, коих насчитывалось штук пять, в правую руку, левую же протянула Стёпке и тихо сказала:

– Пойдём со мной.

И Стёпка пошёл, а жизнь – изменилась, перестав быть жизнью, но сделавшись сказкой.

Шли молча, поскольку Стёпка, которому чудилось, будто каждый встречный должен ему завидовать, ведь он гуляет не один, а с собственной мамой, жутко боялся, что его сердце, выстукивающее частый ритм, выпрыгнет наружу, если открыть рот. Впрочем, они ещё успеют наговориться! Скоро мама приведёт его домой, где, быть может, обитает ещё и папа с бабушкой в придачу, а даже если и нет – неважно, поможет стянуть сапожки, переоденет во всё домашнее и, усадив рядом с собою на диван, расскажет добрую историю. А завтра они отправятся в цирк или, возможно, в зоопарк. Вместе. И в магазин, за покупками – тоже. Только Стёпка попросит маму не оставлять его на крыльце, а взять внутрь, потому что он и так слишком долго её ждал…

…Четвертью часа позже они подошли к приюту, и тётенька, предъявляя Стёпку воспитателям, посоветовала тем лучше смотреть за детьми.

Когда мы спускались к реке, было видно – на льду сидит рыболов. Один единственный. Издали он казался чёрным столбиком.

— Верно, Курилов с автобазы, — размышлял Вадик Свечкин, хорошо знавший местных рыбаков. – Он стойкий – любой мороз нипочём!

На реке было холодно, и ветер свистел. Тут и там во льду пробиты лунки. Иные уже заросли, затянулись. В другие мы непременно заглядывали – что там река зимой делает? Она жила, вилась тугими струями, дышала, приподнимаясь и опускаясь в проруби, будто хотела выплеснуться.

— Курилов знает, где лунку долбить, — сказал Вадик. – Курилов, он всегда с рыбой.

Средь реки, как ледяные шалаши, громоздились торосы. Меж ними было тихо, но ещё холодней, чем на открытом месте, — вроде в давно покинутом доме. Толстые льдины нависали над нами. Из мутной их глубины выглядывали, казалось, какие-то торосные существа. Хорошо, Курилов неподалёку…

Заспешив, мы выскочили на простор близко от него. Прямо на снегу сидел, спиной к нам, согнувшись, как говорится, в три погибели.

— Эй! – крикнул Вадик. – Привет от юных штиблет!

Курилов вздрогнул и заворчал. Похоже, ему было не до шуток. Вадик ухватил меня за рукав:

— Клюёт. Не топочи…

Мы замерли, ожидая, когда наконец потянет он леску и разогнётся. Но ничего подобного – недвижим, как чёрная льдина, будто до весны вмёрз.

— Дядя Курилов! – не выдержал Вадик.- Это я – Свечкин с другом! Поглядим только…

Курилов мрачно хрюкнул, приподнял голову. И обернулся.

У него было чёрное меховое лицо.

Я было подумал, что это шутка. Много мыслей неразборчивых пронеслось, покуда мы пятились. А когда побежали, то страшно медленно, еле-еле шевелились ноги. Одно сердце летело. Оно-то, верно, и домчало в два счёта до посёлка. Мы остановились отдышаться и немо озирались.

На крыльцо прибрежного дома вышел Пётр Гамбоев, известный человек, боксёр и чемпион. Нередко в клубе колотил он заезжих боксёров – канаты ходуном ходили.

— Медь! – крикнул Вадик, показывая на реку.

— Ведь! – уточнил я.

Гамбоев скрылся за дверью, толстой, пухлой, похожей на спортивный матрац. Из продранной обивки вяло смотрела серая вата.

Чего-то не понял Гамбоев. Улица была пуста. Вдали появился водовоз Колодезников – лошадь едва тащила обледенелую бочку. Отчётливо донёсся звонок, вторая смена в школе. Будто ничего не случилось.

Шарахнулась дверь, и выскочил Гамбоев. Следом ещё двое с ружьями. И ещё один, с топором.

Мы хорошо видели с высокого берега, как бегут они к чёрному столбику. Скрылись средь торосов. Подкрались. Замерли. И яркие оранжевые вспышки. И тут же допрыгало – бум! буму — бум!

Когда мы подошли, медведь лежал на боку, щуплый и маленький, вытянув по-собачьи лапы. Гамбоев в тулупе выглядел куда медведистей.

— Давно сидел, — притоптывал он валенками. – Зад примёрз – надо изо льда вырубать.

— Ай, кожа да кости! – плюнул дядя с топором. – Да и шкуру, баранки гну, картечью порубили. Утиной бы дроби хватило. Шатун-доходяга! Верно говорю!

— Какой шатун? – не понял Вадик. – Какой доходяга? Сидел тихо, никого не трогал.

Гамбоев нахмурился.

— Порядочный медведь в берлоге дрыхнет. А этот бродил вокруг да около, шатался там и сям, жрать хотел.

— И вас бы скушал, баранки гну, кабы сил хватило! – прибавил дядя с топором. – Верно говорю.

На медвежьей морде отблёскивал, как вода в проруби, круглый глаз. Он стекленел, затягивался хрупким льдом, за которым ещё можно было различить живое – что хотело дышать, двигаться, а теперь промерзало до дна.

— Ближе, ребята, не бойтесь! – Гамбоев наступил огромным белым валенком на медведя. – Михайло, синий угол, в глубоком нокауте. Считай, навсегда.

И тут раздался тяжёлый медвежий рык, будто лёд на реке треснул. Гамбоев отпрянул, покатился, но, моргнуть не успели, подпрыгнул, приняв боксёрскую стойку.

Мужики развеселились.

— Что такое, Петушок?! В челюсть пропустил?! Или по уху? Сдуло, как пушинку!

Пнув медведя в живот, дядя с топором подмигнул:

— Последний вздох, баранки гну, кого хочешь сдует. Верно говорю? Рыком вышел!

— Рыком-брыком, — досадливо хмыкнул Гамбоев.

Они пританцовывали вокруг бездыханного медведя, толкались, согревая друг друга, — дул сильный ветер, и было зверски холодно.

— Курилов – это тот, с топором, — шепнул Вадик. – Грамотный, баранки гну, всегда с добычей. Верно говорю.

Далеко, далеко прозвенел звонок – перемена.

Под парусом под стареньким
Кое-как
Плывёт кораблик маленький,
Как башмак.

Качается судёнышко,
Всё дрожит,
От клотика до донышка
Дребезжит.

Матросики отважные,
Ростом с мух.
А капитан – разряженный,
Как петух.

Они за килькой гонятся
Целый год.
Да только вот не ловится –
Не везёт!

Вдали синеет Африка,
Зной палит.
А килька для кораблика –
Словно кит.

И капитан на мостике
Смотрит вдаль –
Ни плавника, ни хвостика.
Очень жаль!

И в зеркало посмотрится,
Закряхтит,
И от расстройства сморщится:
«Что за вид!

Усы опять запущены,
Смят манжет!
Чудовищно!
А тут ещё
Кильки нет!»

А килька?
Килька хитрая –
Юрк под киль!
И там себе хихикает:
ХИ-ХИ-ХИ!

Снеговик

Круглолиц и черноглаз,
Виден даже с улицы,
Посреди двора у нас 
Снеговик красуется.
 
Как заправский генерал,
В колпаке, с метёлкой, 
Он всю зиму простоял
На часах под ёлкой. 

Честь прохожим отдавал -
Принимал парады, 
И ему и стар, и мал,
Все мы были рады.

Вдруг захлюпала вода,
Зазвенели трели, 
Вместе с солнышком беда
К нам пришла в апреле:  
 
Снеговик в его лучах,
Прослезился и зачах.
 
На припёке никого, 
Только ветер кружится… 
И остались от него
Лишь колпак, да лужица.
 
Эх, ты, солнце–чучело,
Что ж ты отчубучило?! 

Дорога в школу

По ступенькам –
           пенькам –
                    пенькам,
По дорожкам – рожкам – рожкам,
На учёбу – чёбу – чёбу
Первоклассники спешат,

А сороки – роки – роки,
А собаки – баки – баки,
А стрекозы – козы – козы 
Первоклассников смешат. 

Первый день каникул! Первое утро каникул! Самая первая мысль при пробуждении: каникулы! Да, здорово. Но Саня Пистолетов, лёжа в постели, пребывал, между тем, в довольно сумрачном настроении. Действительно, в их 8Б, как, впрочем, и в 8А и даже в 8В наступили долгожданные осенние каникулы. Но что этому предшествовало! Теперь его, Александра Сергеевича Пистолетова, все называют корвалолом. И обиднее всего, что случилось это благодаря Марине Родионовне, учительнице географии, которую Саня искренне считал абсолютно безобидной и даже доброй. Да и кто бы мог заподозрить эту полную сорокалетнюю женщину с терпеливыми глазами многодетной матери в том, что она станет причиной ужасных страданий! Который раз человечество убеждается в том, как обманчива бывает женская внешность.

А было всё так. Ровно неделю назад, когда рассвет каникул ещё только забрезжил на хмуром небосклоне октября, в обычной средней школе № 11 шёл обычный урок географии. Марина Родионовна задала вопрос: «Зачем Петр Первый хотел организовать экспедиции на северо-восток Азии?» Куницын, прямо скажем не самый лучший ученик в классе, высказал догадку, что Петра беспокоило, не затаились ли там недобитые шведы. Догадка стоила Куницыну очередной двойки, но развеселила класс изрядно. Всех, кроме Марины Родионовны. После проницательного Куницына было ещё несколько ответов, от которых Марина Родионовна только морщилась и бралась рукой за левый бок. В конце концов был вызван Пистолетов, который громко отрапортовал: «Искать, где Азия сошлась с Америкой». Марина Родионовна облегченно вздохнула и произнесла ту самую сакраментальную фразу: «Пистолетов, ты просто корвалол для меня». Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, как с той же секунды прилипла эта кличка к Сане. Весь день народ на переменах хватался за сердце и трагически протягивал к нему руки, взывая о помощи. Потом коронным номером стало в присутствии Сани начать принюхиваться и спрашивать друг друга: вроде аптекой запахло? Никогда ещё Саня не ждал каникул с такой надрывной тоской. Ну почему он такой невезучий? И что у него за имя: Александр. С первого взгляда вроде ничего, но ведь зовут– то Шуриком. И какая связь между Александром и Шуриком? Хотя Пушкин тоже был Александр Сергеевич. И ничего, выбился в люди. Интересно, а Пушкина называли в детстве Шуриком? Да что теперь об этом. Теперь он даже не Шурик – Корвалол!

Размышляя в таком грустном направлении, Саня, не замечая ничего вокруг, как лунатик, пришел на кухню, машинально съел один из двух лежавших на тарелке бутербродов с колбасой и поплёлся в комнату, где печально молчал безжизненный со вчерашнего вечера компьютер. В это время зазвонил телефон. Саня включил компьютер и, наблюдая за тем, как на мониторе проходят этапы очередной реинкарнации компьютерной души, взял трубку. Звонил Горын.

– Привет, Корвалол! Выходи во двор. Сёмыч с Русей обещали подойти. Мячик попинаем, – жизнерадостно выкрикивал Горын. Господи, как он всегда орёт по телефону.

– Нет, не выйду. У меня горло болит, – соврал Саня и быстро повесил трубку. Подойдя к окну, Саня тоскливо посмотрел на улицу. Там, на воле, светило солнце, девчонки беззаботно качались на качелях, а он вынужден сидеть дома, мужественно перенося свою обиду. Да теперь ещё и с ангиной…

В дверь позвонили. Саня неохотно оторвался от созерцания родного двора и пошёл в коридор. Незваным гостем оказался Горын. Умудряются же некоторые поговорить с тобой по телефону и через минуту уже звонить в дверь.

– Корвалол, мячик дай, – с порога выпалил Горын.

– Я не корвалол, а мячик спускает! – раздраженно заявил Саня. Он, значит, сиди один, с больным горлом, а они будут радостно пинать в футбол его же мячом!

– Да ничего он не спускает. Что ты врёшь– то, – нахально произнёс Горын.

Саня даже опешил от такой наглости. Мяч последнее время действительно чувствовал себя неважнецки. Пистолетов сходил в комнату и принёс в доказательство своего пятнистого колобка с запавшей от недомогания щекой. Это было ошибкой. Горын схватил мяч, покрутил его в руках, потом быстро засунул подмышку и, не давая Сане вставить слово, скороговоркой выпалил:

– Ладно уж, вынесу насос. Будем подкачивать. А ты, если что, выходи.

После этих слов Горын хлопнул Саню по плечу, открыл дверь и, перескакивая через две ступеньки, помчался на улицу. Саня метнулся к окну и увидел, как Горын бодрым галопом несётся к детсадовскому загону, который служил им футбольным полем. Там его уже ждал Руся. Пацаны немного попинали спущенный мячик, потом Горын побежал к своему подъезду в доме напротив.

«За насосом, наверное. Сейчас, скорее всего, Дениска выйдет, Влад, и будут гонять весь день. А я в окошко буду смотреть, – грустно размышлял Саня. На душе стало совсем паршиво. – Инсталльну– ка я сейчас новую стрелялку и зарублюсь в неё до вечера», – с каким– то злорадством подумал Саня. Он сел за стол, снял с полки купленный вчера диск и вставил его в сидюшник. Через несколько секунд на мониторе появилась картинка автозапуска, на которой вместо чего– нибудь боевого переливалась надпись: «Сделай себе друга».

«Что за ерунда!» – подумал Саня и откинулся на спинку стула. Взяв лежавшую рядом с монитором коробку от диска, он недоуменно смотрел на обложку. На ней был нарисован мускулистый солдат с безжалостным лицом. Солдат, широко расставив ноги, стрелял из шестиствольного пулемета по какому– то отвратительному монстру. О каких друзьях может идти речь?!

Настроение окончательно испортилось. И что теперь: выйти во двор и сказать, что горло прошло? Саня меланхолично поёрзал мышкой по заставке и нажал «Начать». В самой середине окна появился текст, переливающийся радужными буквами: «Вы получите всё, о чём мечтали! И это не шутка. Философский камень по сравнению с нашей программой – булыжник для неудачников! Наша программа позволяет перестраивать молекулярные структуры по вашему проекту!». Напористый текст был напечатан на фоне лесной лужайки. Самая зелёная, какая только может быть, трава очень натурально прорастала сквозь буквы и, казалось, свисала с монитора.

«Неплохо. Посмотрим, как это работает», – ободрился Саня.

Чуть ниже следовало: «Предупреждение! После правильного выполнения всех шагов вы получите натурный экземпляр дружелюбного существа. Не виртуальный, а самый настоящий, поэтому позаботьтесь заранее о его появлении в вашей квартире».

Саня быстрым взглядом окинул комнату. В углу возле шкафа можно отлично обосноваться. Саня встал и подошёл к будущему жилищу своего друга. На полу лежали грязные носки, обломок клюшки, сломанный теннисный шарик и ещё несколько его личных вещей. Саня всё это собрал, положил на диван, вернулся к компьютеру и нажал «Далее».

«Для изготовления организма программе потребуется белковый материал. По весу примерно в пропорции два к одному», – гласила следующая инструкция, а на сменившейся картинке смутно проглядывали какие– то страшноватые твари. У Сани приятно похолодело в груди. Он сходил на кухню, принёс второй, не тронутый ещё бутерброд, сметану и кастрюлю с борщом, и попытался оценить вес продуктов. «Какая– нибудь мышь или крыса получится, – поморщился Саня. – Если уж браться за это дело, то нужно создавать что– нибудь не меньше овчарки, – решил Саня. Необходимо было радикально увеличить белковую массу. – Может, соседку позвать?» – пришла ему в голову смелая мысль. Вредная ведь такая старушонка.

Саня начал обдумывать план, как заманить старушенцию к себе в комнату и чем её занять, пока процесс будет идти. «Нет, неизвестно, сколько будет продолжаться молекулярная перестройка, и отвлекать Маргариту Степановну всё это время посторонними разговорами у меня вряд ли получится», – трезво оценил свои силы Саня. Да и в то, что из Маргариты Степановны может получиться друг, верилось с трудом. Он кликнул мышкой на стрелку продолжения и на следующей странице инструкции прочитал, что в качестве биомассы можно использовать траву, ветки, листья (даже опавшие).

«Вот это молодцы! Вот это здорово придумали!», – обрадовался Саня и смачно запустил зубы в тело второго бутерброда.

Подойдя к окну и тщательно исследовав взглядом двор, Саня обнаружил возле мусорных баков здоровенную кучу жухлых листьев. Не долго думая, он кинулся на кухню. Собрав все имевшиеся полиэтиленовые пакеты, он подбежал к столу, укусил ещё раз бутерброд и помчался на улицу…

Многие вещи на свете в одиночку делать не рекомендуется. Например, в одиночку ужасно неудобно заталкивать старые жухлые листья в небольшие продуктовые пакеты.

– Эй, Корвалол, что это ты делаешь? – издалека крикнул Сёмыч, перелезая через забор. Саня терпеливо молчал и, не повернув головы, продолжал паковать листья, зная, что приятель стопудово подойдёт и спросит ещё раз. Так оно и случилось. – Зачем тебе сдались эти листья? – снова спросил Сёмыч, подойдя к Сане вплотную.

– А трепаться не будешь? – важно произнес Саня, решив временно не обижаться на кличку.

– Нет, нет. Давай, говори, – пробурчал Сёмыч.

Саня выпрямился во весь рост и, оглянувшись по сторонам, вполголоса произнёс:

– Секретную программулину достал. Клонов можно штамповать из чего хочешь. Только это законом пока запрещено.

– Ты чего, серьёзно? – недоверчиво посмотрел на него Сёмыч.

– Да уж куда серьёзнее. Сейчас только муху сделал. Размером с кулак получилась! Летала – просто зверь. У меня на столе бутерброд лежал, так она за минуту его наполовину сгрызла. Ну, я разозлился и теннисной ракеткой ей сзади так закрутил! – Саня изобразил сложнейший кручёный удар. – Едва форточку нашла.

– А сейчас что планируешь делать? – посмотрев на пакеты, спросил Сёмыч.

– Ещё не решил. Какое– нибудь млекопитающее, – небрежно бросил Саня.

– Слушай, давай крокодила склонируем. Вот прикольно будет. На поводке его будем водить. Прикинь, как прохожие шарахаться будут, – оживлённо заговорил Сёмыч, присаживаясь к куче. Вдвоём они быстро наполнили пакеты и потащили их к Сане. Высыпав листья посредине комнаты, Саня оценил кучу опытным взглядом и сказал, что этого будет мало. Приятели ещё два раза спускались за биомассой, пока вся куча со двора не перекочевала в Санину квартиру. Она получилась высотой около метра и занимала всю центральную часть небольшой комнаты. Выглядело это как большой муравейник.

– Ладно, приступаем к синтезу, – и они подсели к компьютеру. После нескольких настроечных шагов программа напечатала: «В настоящий момент у вас уже есть друзья?» Посмотрев испытующе на приятеля, Саня ответил «Да», и они двинулись дальше.

После нескольких наводящих вопросов о примерном характере будущего друга программа потребовала, чтобы на время синтеза в центр исходной биомассы был помещён сотовый телефон. Это было неприятной неожиданностью. Сане на день рождения должны были подарить мобильник, и он даже знал, куда мама его до времени спрятала. Но вытаскивать сотик из коробки, распаковывать, чтобы испортить маме всю радость дарения?..

– А как же ты муху–то сделал? – нахально спросил Сёмыч.

– Я тогда другой режим выбирал. Для синтеза насекомых никакого сотика не нужно, – огрызнулся Саня. Немного поколебавшись, он пошёл к шкафу, под кучей одежды нашёл свой будущий подарок и нехотя вернулся с ним к столу. После осмотра коробки выяснилось, что мобильник мама уже доставала. Больше того, она даже вставила симку, так что у Сани окончательно отлегло от сердца. Со спокойной душой они с Сёмычом тщательно изучили Санин новенький сотик и поиграли на нём во все встроенные игры. Минут через двадцать Сёмыч сказал, что неплохо было бы закачать каких– нибудь новых игрушек. Тут приятели вспомнили наконец о синтезе друга. Саня, тяжело вздохнув, аккуратно положил на кучу листьев листок бумаги, на него сотик, и они снова подсели к монитору. Программа установила связь с мобильником и стала в него перекачивать какую– то информацию, сопровождая этот процесс космическим уханьем и бульканьем.

Проходила минута за минутой, а информация всё текла в маленький, блестящий, время от времени попискивающий в ответ компьютеру телефон.

– Давай пока телик посмотрим, – предложил Сёмыч. Саня согласился, и они пошли в комнату родителей. Сейчас там было безлюдно, и приятели почувствовали себя очень раскованно. Особенно Сёмыч. Он завалился с ногами на диван, закинул руки за голову и после некоторого раздумья сказал, что люстра у Саниных предков контрафактная. Саня не знал, что означает слово «контрафактная», и обиделся не на шутку.

– Тебя в гости позвали, как друга, а ты гадости говоришь, – высказал он свою обиду.

– Да ты чего, я же говорю, ненашенская у вас люстра, крутая, то есть, – удивился Сёмыч, который, оказывается, вкладывал в слово «контрафактный» самый что ни на есть положительный смысл.

Они стали смотреть какое–то кино. Фильм оказался убойным ужастиком, и приятели так увлеклись, что не заметили, как за окном стемнело. Полумрак комнаты, освещённой бледным мерцанием экрана, многократно усиливал страх, рождаемый крадущимся убийцей – главным героем фильма. Девочка, которую искал убийца, сидела в тёмной комнате под столом и тряслась от страха. Убийца неумолимо, метр за метром, сокращал расстояние до жертвы. Вдруг Сёмыч вздрогнул невпопад и шёпотом спросил:

– Тебе не кажется, что чем–то пахнет?

– Очень смешно, – ответил Саня, но, принюхавшись, сам почувствовал какой– то странный запах. Он шёл из комнаты, где у них должен был идти синтез дружественного существа.

– По–моему, это пахнет не листьями, – тоже перейдя на шёпот, произнёс Саня, и они уставились на тёмный проём двери.

«Ну вот и всё!» – раздался сзади злорадный крик. Ребята невольно пригнули головы и обернулись. На экране забившаяся в угол девочка с ужасом смотрела на приближавшегося к ней монстра.

– Где пульт? – прошептал Сёмыч. – Надо хотя бы этого нейтрализовать.

Саня, постоянно оглядываясь на дверь, подошёл к телевизору и для надёжности выдернул его из розетки. В комнате стало совсем темно. Сёмыч поднялся с дивана и начал пятиться назад, пока спиной не почувствовал Санину руку.

– Да стой ты. Надо просто пойти и включить свет, – сказал Саня, пытаясь придать своему голосу уверенность. Но получилось это таким затравленным, едва слышным шёпотом, что приятелям стало ещё страшнее. Прошло минуты три напряженного молчания, пока Сёмыч собрался с духом и прошипел в ответ:

– Вот иди и включи.

– Если я включу свет в этой комнате, то мы на какой– то миг ослепнем и можем стать легкой добычей, – рассудительно заметил Саня, хотя от слова «добыча» целые эскадроны мурашек запрыгали у приятелей по спинам.

– Тогда включи свет там, у него… – сказал Сёмыч и сделал ещё один небольшой шажок назад. Саня прижал указательный палец к губам, давая понять Сёмычу, что нужно переходить на язык десантников. Сёмыч в знак согласия изо всех сил закивал. Саня, ткнув себя пальцем в грудь, показал путь по левому, дальнему краю комнаты, где должен был идти десантик– Саня. Показав на Сёмыча, Саня чиркнул указательным пальцем по темноте и наметил быстрый и короткий путь к двери для десантника–Сёмыча. Сёмыч активно замотал головой, выражая явное неодобрение. Саня махнул на него рукой, и приятели на время прекратили обсуждение, вслушиваясь в звенящую тишину соседней комнаты. Вдруг оттуда донесся оглушительный для приятелей шорох. Они, не сговариваясь, одновременно сели на корточки, прижавшись друг к другу плечами. Сёмыч с минуту, наверное, лихорадочно произносил пальцами какую–то речь, но Саня не смог понять даже общей её направленности.

– Ладно, говори так, – шепнул Саня приятелю, не сводя глаз с контура двери.

– Когда у тебя родители придут? – облегченно выдохнул Сёмыч, как будто у него вынули кляп изо рта.

– А сколько сейчас времени? – ответил вопросом на вопрос Саня.

– У меня подсветка на часах не работает, – прошептал Сёмыч. Саня горестно вздохнул и начал выдвигать новый план. Он заключался в том, чтобы совершить совместный отчаянный рейд до двери комнаты и закрыть её. На том и порешили. Двигаться решено было ползком, чтобы в случае чего быстро укрыться под диваном.

Вытянувшись на полу, начинающие десантники проползли сантиметров двадцать и остановились. Оказалось, что при таком способе передвижения они создают в сотню раз больше шума, чем если бы они крались на цыпочках. Положив подбородки на линолеум, приятели замерли, пытаясь утихомирить свое шумное дыхание. В это время Сёмыч почувствовал, как на его правую руку, лежавшую в пыли под диваном, кто– то заползает.

– Ай! – придушенно вскрикнул Сёмыч, судорожно затряс кистью, а потом, уперевшись руками в пол, попытался встать, но зацепился головой за книжную полку. Удар был настолько силен, что Сёмыч заорал и снова оказался на четвереньках. На его беду, на этой книжной полке стояла бронзовая статуэтка Льва Николаевича Толстого килограмма эдак на три. Великий писатель сидел, задумавшись, на здоровенном бронзовом пне и грустно смотрел на выцветшие обои Пистолетовых. После удара он покачнулся и вместе с пнем рухнул на многострадальную голову Сёмыча. Истошный визг невезучего десантника мгновенно оборвался, и в воздухе повисла звенящая тишина.

Саня почувствовал, как от страха желудок у него сжался в кулак, если так можно выразиться. Пистолетов вскочил и бросился в коридор. Обезумев от страха, он начал беспорядочно натягивать на себя шапку, чей–то ботинок, куртку… Из комнаты, где стоял компьютер, вновь послышался шорох. Сердце у Сани сжалось, и он уже хотел выскочить из квартиры в том, что успел надеть, но тут его обожгла мысль: «Сёмыч!» Спотыкаясь, в одном ботинке, Саня залетел в комнату, подхватил Сёмыча подмышки и поволок к двери. В коридоре, поддерживая одной рукой раненого друга, Саня зажёг свет. То, что он увидел, заставило его забыть о монстре в комнате. У Сёмыча на голове была рана размером сантиметра три, из которой довольно сильно сочилась кровь. Волосы возле раны слиплись, а кровь, пробив себе русло, стекала уже по щеке. Саня бережно прислонил друга к входной двери и набрал на телефоне спасительные цифры…

Скорая приехала через пятнадцать минут. Сёмыч к тому времени уже очухался, но так и сидел в коридоре бледный и потерянный, прижимая к ране носовой платок. Саня сидел рядом с ним на корточках, держа в руках стакан воды. (Из фильмов про войну Саня знал, что истекающие кровью раненые всегда просят пить).

Врач, молодой высокий парень лет двадцати восьми, осмотрел рану, промыл её и сказал, что Семена нужно везти в больницу, чтобы наложить швы.

– Меня зовут Александр Петрович. Кто из вас хозяин квартиры? – спросил он, оглядывая испуганных пацанов.

– Я, – ответил Саня.

– Нужно позвонить его родителям и сообщить о том, что произошло, – сказал Александр Петрович, складывая свои медицинские принадлежности в железный докторский чемоданчик.

Сёмыч объяснил, что звонить сейчас бесполезно, потому что из родителей у него есть только мать, и она сегодня дежурит в ночь.

– Я с вами поеду, – твердо сказал Саня, глядя на бледное лицо друга. – А родителям сейчас напишу записку…

Швов Сёмычу наложили аж семь штук, и он ходил в школу с довольно смешной шишкой, прикрытой здоровенным лейкопластырем. Но над ним мало кто смеялся, потому что Сёмыч к тому времени уже три года занимался дзюдо. И Саню корвалолом больше никто не называл. Потому что Сёмыч был теперь его лучшим другом. А из сухих листьев кроме отогревшегося жука–рогача, который так напугал Сёмыча, ничего больше не вышло. Наверное, программа была контрафактная…

Из коллекции Учителя Смеха Леонида Каминского

ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО В ОТРЫВКАХ ИЗ ШКОЛЬНЫХ СОЧИНЕНИЙ

* Маресьев летал на протезах.
* Подошва сапога была оторвана, и оттуда текла кровь героя.
* Зина выхватила пистолет, и оттуда выскочил немецкий офицер.
* Солдат стоял, опустив руки и ноги по швам.
* На плече у солдата висела радостная мать.
* После войны советские люди стали строить развалины.
* Мы пришли на экскурсию в кабинет Ленина. Повседневный титанический труд лежал на столе.
* Мальчик надел пионерскую форму, пионерский галстук и пионерское пальто.
* Многие ребята в нашем пионерлагере просятся домой а я буду терпеть — мне здесь нравится!
* В пионерлагере я познакомился с девочкой Олей. Её звали Тамара.
* Мы с подругой жили в пионерлагере в одной тумбочке.

ПОДСЛУШАННЫЕ РАЗГОВОРЫ

– Что происходило на втором съезде комсомола?
– Аплодисменты.

– Как ты помогаешь маме по хозяйству?
– Я ложусь спать, чтобы ей не мешать.

– Мама, этот большой кусок торта ты оставила для Оли?
– Нет, для тебя.
– Такой маленький кусочек?!

– Светка! Ты сама моешь посуду? Мне бы это и в голову не пришло!
– Мне тоже. Это мама придумала.

Кукумбер благодарит за предоставление материала своего друга Михаила Яснова