Ни начала, ни конца,
автор неизвестен.
У героя нет отца,
он упрям, но честен.
Всё село в густом дыму,
жутко пламя пляшет.
Он уходит.
Вслед ему
мать платочком машет…
Партизанский край лесной.
Доблесть и отвага.
Нет обложки, шрифт дрянной,
жёлтая бумага…
Не могу ни пить, ни есть,
лягу спать – не спится.
Тяжела, как будто жесть,
каждая страница.
Грохот взрывов…
Свист свинца…
Гибель командира…
Ни начала,
ни конца –
только середина…
Так что же, значит, не было его,
любимого героя моего?
Он в нашем городке не проживал?
И я, выходит, зря переживал? –
«Писатель К. на выдумки мастак,
на самом деле было всё не так…»
А как же было?!
Кто к друзьям спешил
на выручку и подвиг совершил,
и в снег упал с простреленным виском?
И горевал, и плакал я – о ком?!
Шёл наш спектакль в обычном ритме.
Я роль свою всю ночь долбил.
И вдруг забыл, что говорить мне.
Но что мне делать, - не забыл.
Я молча шёл лесной тропою,
встречал врага, стрелял в упор,
и чтобы быть самим собою,
совсем не нужен был суфлёр.
Мне текст забытый не простили.
Но дело было на войне.
И зал, когда меня убили,
заплакал всё же обо мне.
Майский-Жук висел вверх ногами на дереве и думал: для майских жуков это занятие самое обыкновенное. Очень серьёзные они существа, майские жуки. И если их хоть немножко потревожить, они сразу начинают жутко гудеть и улетают куда-нибудь далеко, чтобы там продолжать думать.
Между тем, понятно, что думать вверх ногами не слишком удобно. Иногда вверх ногами до такого можно додуматься, что потом целая академия не разберётся. Вот наш Майский-Жук и додумался. А додумавшись, громко сказал – так, чтобы мог услышать каждый желающий (потому что тот, кто не желает услышать – он и не услышит, хоть кричи ему в самое ухо!):
– Я изобрёл улыбку.
Вот, значит, как он сказал.
Пролетавшая мимо Муха прямо-таки остолбенела в воздухе:
– Что за улыбку, простите? Особенную какую-нибудь или же… всеобщую?
– Всеобщую, – заявил Майский-Жук и, чтобы совсем уже было понятно, сообщил подробности. – Сейчас, вися вверх ногами на дереве, я изобрёл всеобщую улыбку.
– По-моему, – Муха поскребла лапкой затылок, – всеобщую улыбку изобрели задолго до вас… извините, так сказать, за выражение.
– Кто именно её изобрёл? – Майский-Жук строго посмотрел на Муху – и та, предварительно уже остолбеневши, ещё и оторопела.
– Я не знаю точно, кто именно это сделал, но убеждена, что давно, – пролепетала она.
– Вы убеждены! – передразнил её Майский-Жук. – Конечно, это самое важное, что вы, Муха, убеждены!
– Можете издеваться надо мной сколько угодно, а я вам всё равно не верю, – взбунтовалась Муха.
– Меня не интересует, верите вы мне или нет. Сейчас я полечу в Академию Наук, где мне выдадут соответствующий документ. – Майский-Жук набычился и загудел, принимаясь лететь.
– Документ о чем? – крикнула вслед Муха, но Майского-Жука и след простыл.
«А, в общем-то, мне всё равно, кто изобрёл улыбку! Чего я так уж разволновалась?» – удивилась себе Муха и тоже улетела по делам.
Что же касается Майского-Жука, то он благополучно прибыл в Академию Наук и сделал там следующее заявление:
– Я изобрёл улыбку. Прошу выдать мне документ, удостоверяющий это.
– С какой стати? – удивились академики.
– Вы прямо как мухи! – удивился Майский-Жук. – Никто до меня не заявлял о своем праве на изобретение улыбки. Улыбка существовала, так сказать, бесхозно. Значит, право на её изобретение никому не принадлежит. То есть оно принадлежит мне, потому что я первый сказал об этом.
Пораженные академики примолкли: они не знали, что отвечать. А потом ответили так:
– В мире, глубокоуважаемый Майский-Жук, существует великое множество вещей, о которых неизвестно, кто их изобрёл. Например, неизвестно, кто изобрёл колесо. Или, скажем, хлеб. Или вот… форточку.
– Ага-а-а! – загудел Майский-Жук. – Значит, и на все это право никому не принадлежит! Тогда я сделаю ещё одно заявление!
И Майский-Жук действительно сделал ещё одно заявление:
– Заявляю, что я, Майский-Жук, изобрёл колесо, хлеб и форточку. И прошу вас выдать мне документы, удостоверяющие это.
– Не много ли документов у вас будет? – поинтересовались академики и, посовещавшись, добавили. – Небо тоже неизвестно кто изобрел. И землю. И воду.
– На меня, на меня запишите! – взревел Майский-Жук. – Это я тут всё у вас изобрёл – и небо, и землю, и воду!
Академики опять посовещались и спросили:
– А чем, Глубокоуважаемый Майский-Жук, вы можете это доказать?
– Чего ж доказывать, если всё существует? И улыбка существует, и… что там ещё – колесо, хлеб, форточка, небо, земля, вода! – Майский-Жук развалился в кресле и свысока поглядывал на академиков. – Вот захочу – и отменю улыбку. И колесо отменю, и хлеб. Голодными будете. И форточку отменю, чтобы вы тут все задохнулись! И задохнётесь.
– Нам кажется, – заключили академики после некоторого раздумья, – что вы, глубокоуважаемый Майский-Жук, просто обнаглели. Может быть, вы считаете, что вы – Бог?
– Конечно, Бог, а чего же? – простодушно согласился Майский-Жук. – Отныне называйте меня не Майский-Жук, а Майский-Бог.
Тут один из академиков не выдержал, подошёл и легонько щёлкнул Майского-Бога по носу. От этого щелчка Майский-Бог вылетел через открытую форточку, которую он изобрёл, в небо, которое он изобрёл, и потом упал на землю, которую он изобрёл…
А академики облегченно вздохнули в своей Академии Наук и снова вернулись к своим заботам. Может быть, по отношению к Майскому-Жуку они поступили немножко сурово, но посудите сами: кому ж приятно, если все, что есть в мире, будет зависеть от… Майского-Жука?
По уличному рынку прогуливается небольшая афганка. Настоящая восточная красавица: роскошная, палевого цвета шубка, узкая интеллигентная мордочка, длинные локоны – уши.
Девочка так хороша собой, что не сразу замечаешь верёвку на шее и обрывок картона на ней.
Ей охотно подают, кидают кто половинку сосиски, кто – замерзший пельмень. Покачивают растроганно головами, читая крупные, вкривь и вкось выведенные буквы: ИЩУ ХОЗЯИНА.
Объяв
(оторванo)
Разыскивается собака, кличка Тиша, малый
(оторванo)
с сильной проседью, чёлка над глазами, почти белые брови. С
(оторванo)
собака перемещается в электричках, изредка выбегает из вагона по разным надобностям.
О розыске Тихона информированы машинисты электрички, уборщики вагонов, линейная милиция. Тихона видели в Петушках, 8
(оторванo)
и 15 октября в
(оторванo)
Собака очень добрая, ласковая, отзовётся на кличку и подойдёт, если её позовут.
За поимку гарантировано хорошее вознаграждение.
Наш телефон 76
(оторванo)
ЗВОНИТЬ КРУГЛОСУТОЧНО!
У всех пуделей сзади «кисточка», а у нашей Дуни настоящий хвост. Длинный и лохматый, он достался ей от дворового бродячего детства.
Дунька нашлась морозным утром на трамвайной остановке. Некоторое время она сновала между пританцовывающих ног, а потом остановилась напротив меня и, задрав кверху нос, весело завертела хвостом.
Замерзшие лица расцвели улыбками, и Дуня удвоила усилия – пока нечто вроде снегового вихря не образовалось у неё на хвосте. Но тут подошёл трамвай и пассажиры, перестав интересоваться необыкновенным дуниным хвостом, полезли в тёплое чрево вагона. Я тоже, стараясь не смотреть, как упадет веселый хвостик, взобрался на подножку. И только подъезжая к следующей остановке, не выдержал и обернулся…
…Сейчас, когда я пишу эти строки, Дуня стоит напротив меня.
Нос её задран кверху, глаза задорно блестят, хвост работает как заведённый. Да и вся наша Дунечка очень напоминает Карлсона: такая же маленькая, плотненькая и такая же своенравная, любящая поверховодить. Но главное её сходство с Карлсоном – это, конечно же, волшебный хвост-пропеллер.
Как ни взглянешь в их сторону, лежат себе рядышком, в одина¬ковых позах: лапы вытянуты вперёд, головы чуть приподняты, глаза сонно прижмурены.
Братья? Непохоже что-то.
Друзья? Но у бродяг не бывает, не может быть друзей.
У друга не вырвешь изо рта кусок промасленной бумаги, его не столкнешь с тёплого канализационного люка.
Так кто же они друг другу – эти двое с невозмутимыми мордами сфинксов? Что соединило, что сблизило их в этой пустыне? Неужели… отсутствие человека?
На перекрестке, возле угла дома, сидит и смотрит на прохожих большая рыжая собака.
У неё слегка прищуренные, точно близорукие, ласковые глаза.
Кого она высматривает в этой толпе? Кого ищет?
Необычное это зрелище – сидячая бродячая собака!
Убежала коза, убежала...
И веревка её не сдержала;
сорвалась, закусив удила,
прошептала: «Была - не была»,
и пошла наворачивать прыть,
косогоры копытами рыть.
А казалось: чего ей неймётся?
Каждый день, каждый вечер подряд
ключевая вода из колодца,
чистый хлев и хозяйский пригляд,
завтрак, ужин, и дойка, и мойка...
Нет, рванула... видали - и только!
Отказали козе тормоза.
Вот такая попалась коза.
Поздний вечер. Ветер свищет.
Дождь. Мерцанье фонарей.
Здоровеннейший котище
Жёлтые раскрыл глазищи
И скребётся у дверей.
Молча смотрим друг на друга.
Он узнал меня, ворюга.
Счёты с тем у нас котом.
Счёты мы сведём потом,
Нынче поздно.
Ветер злится,
Дождь за шиворот струится...
Я коту хочу помочь.
«Заходи!»
Но кот боится.
Фыркает. Уходит прочь.
В ночь.
В пустыню.
В темноту.
Так спокойнее коту.
Пёс здоровый, но дворовый.
Вид как будто бы суровый,
а возьмёшь для службы - плох.
И выкусывает блох.
Глуп.
И хоть размеры с тигра,
а в душе лишь блажь да игры.
Нет породы – нет и спроса.
Пожалел бы кто барбоса!
Хоть и грозен он на вид,
а поманишь - и юлит.
Просит есть...
Не обессудь...
Ты голодным-то побудь
по два дня, а то и по три.
Ты побудь, а мы посмотрим...
Волк был голоден, но цел.
Волка взяли на прицел.
Если выстрелить без толка,
можно запросто убить
волка.
Бах! - и нету волка.
Бах! - и нет.
А должен быть.
На скамейке сидели старушки. Мимо прошёл мальчик с портфелем. Старушки проследили за тем, как он потыкал пальцем в кодовый замок, вошёл в подъезд и тихо закрыл за собой дверь.
– Чего-то раньше его не видела, – озабоченно произнесла одна.
– Да нет, тутошний, – возразила другая. – Из пятнадцатой, что ли, квартиры.
– Из десятой, – поправила третья. – Сапожниковых сын.
Старушки успокоились и продолжили разговор о здоровье.
Мальчика звали Боря. Фамилия его была не Сапожников, а Лаптев. И жил он не в пятнадцатой, не в десятой, а в четвёртой квартире. Но Боря был… Как бы поточнее сказать? Невзрачный он был какой-то. Уж на что старушки, которые всё про всех знали и получили от жителей гордое прозвище «народные мстители», – даже они не проявили к Боре никакого интереса. Что же говорить об одноклассниках! Тем более, об одноклассницах!..
Между прочим, в Бориной невзрачности были свои преимущества. Его месяцами не вызывали к доске. Учителя вспоминали о нём, лишь когда пора было выводить оценку за полугодие. И, стыдясь собственной забывчивости, ставили ему четвёрки.
Иногда на уроке Боря поднимал руку, желая правильно ответить на вопрос. И тогда математичка или англичанка смотрела на него с удивлением: «Новенький, наверное. Как же его зовут?..» Учительница переводила взгляд на другую поднятую руку и с облегчением выслушивала ответ узнаваемого ученика.
Любимых предметов у Бори не было. Однажды в каком-то детективе он прочитал, что людей с неприметной внешностью берут в разведчики. На как туда берут и какие знания для этого требуются, он не знал.
В семье детективы были единственным чтением. Раз в неделю отец покупал новую книгу и прочитывал её первым. Потом её читала мама. Потом доходила и до Бори очередь. Автор детектива про неприметных разведчиков и фамилию носил неприметную: Джонсон… или Джексон. Никак было не запомнить. В конце концов, Боря решил, что нужно учить английский – главный шпионский язык. Вскоре, однако, его заинтересовала география.
На контрольную все принесли контурные карты. Нужно было обозначить моря, омывающие северные берега страны. Боря начал с Баренцева. Затем приступил к Карскому, действительно, слегка напоминающему воронье крыло. По соседству раскинулось море Лаптевых. Боря отложил карандаш и задумался. Надолго.
Вечером он спросил:
– У нас родственники есть, которые прославились?
– Дядя твой уж прославился, так прославился, – вздохнула мама, укоризненно взглянув на отца.
– Слышать о нём не хочу, – отрезал тот, не отрываясь от детектива.
– Он на севере живёт? – спросил Боря.
– А ты откуда знаешь? – удивилась мама.
– У моря?
– Постой-ка. – Мама выдвинула ящик комода, достала картонную коробку и, порывшись в ней, извлекла новогоднюю открытку с пляшущими вокруг ёлки зайцами. – Вот что он пишет. – Мама надела очки и прочла, обращаясь, главным образом, не к Боре, а к отцу. – «Обустроился на новом месте. Всё море во льдах. Северное сияние, тюлени. Почти воля, и душа отдыхает. О будущем не думаю, но и к прошлому дороги нет. Может, навсегда здесь останусь, у моря своего. Не поминайте лихом. Матвей». – Мама сняла очки и произнесла сочувственно: – Ты бы ответил ему. Родной ведь брат.
Отец промолчал.
Боря улыбнулся и больше ни о чём маму не спрашивал. Полученой информации ему было довольно.
На следующем уроке географии Боря с таким рвением тянул руку, что географ Юрьич наконец пригласил его к доске. Точнее, к закрывавшей всю доску карте. Боря схватил указку и с гордостью принялся рассказывать про море Лаптевых. Какое оно огромное – семьсот квадратных километров! И глубокое! Показал впадающие в море реки – Хатангу, Яну и Лену, конечно. Обвёл указкой Таймыр, Северную Землю, Новосибирские острова. Рассказал про нерпу и морского зайца. Даже запыхался, боясь, что его перебьют или остановят. Но все слушали с любопытством.
– Прекрасно! – похвалил Юрьич и потянулся за Бориным дневником. – Ну как же – Лаптев! Кому, как ни тебе, море Лаптевых знать. Пятёрка, садись.
– Между прочим, мой дядя ещё жив, – промолвил Боря и направился к своей парте.
– Что ж, хорошо, – пожал плечами географ, несколько озадаченный этим сообщением. – А он кто?
Боря обернулся и со значением произнёс:
– Матвей Лаптев. Именно ему море обязано своим именем.
Это прозвучало так неожиданно, что никто в классе даже не засмеялся. Юрьич, посчитав Борины слова не очень удачной шуткой, махнул рукой и вызвал другого ученика. Урок продолжился.
Учитель в тот день задержался в кабинете дольше обычного. Выйдя под вечер из школы, он направился к троллейбусной остановке самым коротким путём – через ближайший двор. На детской площадке собрались подростки, человек семь. Кто-то даже курил. Но не это побудило географа остановиться, а два слова, произнесенные звонко и весело: «море Лаптевых». Надеясь, что в сумерках его не заметят, Юрьич подошёл поближе.
– …Он даже не сразу догадался, что под ним море, – рассказывал самый младший в компании. – Полярная же ночь, впереди не видно ничего. Только вьюга сделалась сильнее. Потом торосы стали попадаться.
– Что ещё за торосы? – спросил кто-то.
– Ну, нагромождения льдин. Потом видит: дымится что-то в двух шагах. А это полынья! Широкая, не перепрыгнуть. Хорошо, вовремя заметил. И вдруг – как плеснёт вода! С ног до головы дядю Матвея окатило. И выныривает морж. Клыки – во-от такие!..
«Да это же Лаптев, – узнал наконец географ. – Я ему пятёрку сегодня поставил. Ну и врёт пацан!»
Юрьич был учитель молодой. В каждом ученике ему хотелось видеть личность и влиять на её развитие. Поэтому он вернулся в школу, нашёл в классном журнале телефон Лаптевых и, не откладывая, позвонил прямо из учительской.
Трубку взял отец.
– Иван Степанович? Это Борин учитель по географии вас беспокоит. Скажите, у Бори есть дядя?
– А что такое?
– Мне кажется, для Бори он большой авторитет. Но влияние, которое он оказывает на мальчика…
– Никакого влияния он оказывать не может, – перебил Борин отец. – Он вор и далеко отсюда.
– Как вы сказали? – растерялся учитель.
– Обчистил дачу прокурора области. Получил по полной. Пять лет в лагере отсидел. Сейчас на поселении. Борька не натворил ли чего?
– Нет, нет, – поспешил заверить учитель, испытывая почему-то странное чувство вины. – Боря хороший ученик. Пятёрку сегодня получил.
– Ну, тогда ладно, – закончил разговор Борин отец.
Ещё минут пять, наверное, географ Юрьич слушал короткие гудки, пока не сообразил наконец повесить трубку.
Следующий урок географии у шестиклассников был через неделю. И всё это время из головы Юрьича не лез Боря Лаптев со своим преступным дядей. Казалось бы, чего проще – вызвать Лаптева для разговора, объяснить, что враньё ни к чему хорошему не приводит, что вокруг много примеров для подражания… Тут Юрьич морщился, недовольный собой: «Рассуждаю, как старый ворчун. Теряю педагогическое чутьё. Надо с Лидией Яковлевной посоветоваться».
Лидия Яковлевна работала в школе дольше всех других учителей. И все её любили, даже ученики. Когда географ заглянул после уроков в кабинет литературы, Лидия Яковлевна проверяла сочинения шестиклассников. Глаза её светились.
– Вы только послушайте, Владимир Юрьевич, что написал один мальчик. Темы сочинения была: «Мое самое яркое впечатление лета». – Она раскрыла одну из тетрадей и прочла: «Летом я гостил у дяди Матвея. Он живёт на севере. Однажды ночью я проснулся от протяжного воя. Выл огромный волк. Но я не испугался. Потому что волк был не злой. Дядя его приручил, и тот служит ему, как собака. Я вышел из дома, погладил волка, и зверь успокоился. Потом началось северное сияние. Мы с волком долго любовались им. Описать его невозможно. Дядя Матвей сказал про северное сияние, что это небо играет на разноцветной гармошке».
Лидия Яковлевна отложила тетрадь и повторила:
– «Небо играет на разноцветной гармошке». Как хорошо! Ошибок уйма, к сожалению.
– Уж не Лаптев ли это написал? – осторожно спросил Юрьич.
– Да, Лаптев Боря. Как вы догадались? А я, знаете, на него внимания никогда не обращала. Талантливый, оказывается, мальчик.
– Он всё наврал, – произнес географ. – Вбил себе в голову, что его дядя – великий человек. Что с ним делать, ума не приложу.
Лидия Яковлевна задумалась. Затем вновь улыбнулась и сказала:
– Это всё детские фантазии. Пройдёт со временем. Не судите его строго, Владимир Юрьевич. Как знать, может, и сам он когда-нибудь прославится.
Географ лишь пожал плечами и вздохнул.
Неделя прошла. В назначенный час Юрьич вошёл в класс и объявил:
– Сегодня никого спрашивать не буду. – Шестиклассники радостно зашумели. – Сегодня я рассажу вам о двух братьях, о двух замечательных первопроходцах. Одного звали Дмитрий, другого Харитон. Заслуги их перед Отечеством столь велики, что в их честь назвали целое море!
Юрьич торжественно оглядел учеников, ища глазами Борю Лаптева. И вдруг поймал себя на том, что совершенно не помнит его физиономии. Но затягивать паузу было уже нельзя. И учитель продолжил урок, к которому подготовился особенно тщательно. Он даже слега волновался. Волнение его невольно передалось ученикам. Все притихли, слушая рассказ о первых выпускниках Морской Академии, которые сдавали экзамен самому Петру Великому. И вот началась – тоже Великая – Северная экспедиция.
– Это было время небывалых холодов, – рассказывал Юрьич. – В Голландии замёрзли каналы, в Англии встала Темза. Наступил так называемый «малый ледниковый период». Бот «Иркутск» застрял в устье Колымы. И тогда отряд Дмитрия Лаптева пересел на собачьи нарты и продолжил путь на восток, к берегам Тихо-Восточного океана, как он именовался тогда…
Минут через пятнадцать класс утомился. Приключения кончились. Названия якутских и чукотских рек, мысов, острогов перемешались в головах. «Ничего, – успокаивал себя географ, – вырастут – поймут, что ежедневный кропотливый труд по созданию новой карты тоже может быть подвигом». Но в глубине души он жалел, что не было в судьбе двоюродных братьев ни смертельных схваток с белым медведем, ни встреч с воинственными «немирными чукочами», ни кораблекрушений. «Не привирать же, в самом деле!» – подумал он с раздражением и вновь поискал глазами Борю.
Прозвенел звонок.
– А Дмитрий Яковлевич, единственный из офицеров Великой Северной экспедиции, дослужился до адмиральского чина, – закончил Юрьич урок. И спросил с улыбкой: – Лаптев ничего не хочет по этому поводу добавить?
– А его сегодня вроде вообще не было, – ответил кто-то. – Может, болеет?
Шестиклассники повалили к выходу. Класс опустел. Юрьич постоял в задумчивости у карты. Затем воскликнул: «Ну, погоди у меня»! и стремительным шагом покинул кабинет.
Через десять минут он стоял у нужного подъезда и разглядывал кнопки кодового замка.
– Идёте к кому? – поинтересовались одна из старушек на лавочке.
– Мне нужен Боря Лаптев из четвёртой квартиры, – обернулся Юрьич. – Я его школьный учитель.
– Натворил чего? – полюбопытствовала другая.
– Послушайте, какой у вас тут номер? У меня совсем мало времени.
– А документ есть? – прищурились третья.
Но тут дверь отворилась сама, и навстречу учителю вышел Боря Лаптев. С синяком под глазом. Как ни странно, синяк очень оживил его невзрачное лицо, и Юрьич его сразу узнал.
– Владимир Юрьевич? – пробормотал удивленный Боря. – Вы к нам?
– Ты почему в школу не ходишь? Что у тебя с лицом?
– Это я… Это мне…
– Давай-ка пройдёмся, – велел Юрьич строгим учительским тоном.
Лаптев тяжело вздохнул и поплёлся за учителем, волоча старый чемодан, который рассерженный Юрьич не сразу и заметил.
Они отошли подальше от скамейки со старушками и остановились.
– Куда собрался?
– К дяде поеду, – тихо ответил Боря. – Помните, я о нём рассказывал? Его именем ещё море назвали.
– Как так – поедешь? – опешил Юрьич. – Середина же четверти! Кто тебя отпустит!
– Нет, я учиться не брошу. Как только доберусь, в местную школу поступлю. Школы везде есть.
– А родители? – спросил зачем-то учитель. – Послушай, дядя твой никакой не первопроходец. Что за фантазию вбил ты себе в голову!
– Не верите… – вздохнул Боря. – А вы возьмите и поверьте.
– Да как же я могу в это поверить! – Юрьич хлопнул себя ладонями по бедрам. – И, главное, зачем?
– Интереснее так.
– Интереснее? А вот представь! Кому-то покажется неинтересным, что дважды два четыре. И что же, переделывать математику? Кому-то таблицу Менделеева захочется упростить. Кому-то историю переписать. Хотя ей и без того уже, бедной, досталось…
– Ой! – вскрикнул вдруг Боря, испуганно глядя Юрьичу за спину. – Спрячьте, пожалуйста!
Он быстро вынул из кармана толстый блокнот и сунул его учителю. Тот обернулся. К ним размашистым шагом приближался Лаптев старший. Ни слова не говоря, он влепил сыну подзатыльник, бросил злобный взгляд на Юрьича, отобрал у сына чемодан и мотнул головой в сторону дома. Хнычущий Боря затрусил к подъезду. Отец двинулся за ним.
Юрьич смотрел им вслед и не знал, как поступить. Догнать отца и убедить его, что рукоприкладство не лучший метод воспитания? Но что тогда предложить взамен? Как разубедить ученика в его сумасбродстве?
Ничего не решив, Юрьич отправился домой. Собой он был крайне недоволен.
Вагон метро не был полон. Юрьич сел на свободное место и раскрыл Борин блокнот.
«Льдина дрейфовала уже четвертые сутки. Когда на горизонте показался корабль, у Матвея не осталось сил звать на помощь. К счастью, он был замечен зорким капитаном…».
Далее рассказывалось, как путешественника подобрало судно, в трюме которого преступник-боцман прятал контрабандную пушнину. Как Матвей Лаптев догадался об этом, а боцман задумал убийство, но не на того напал. Потому что, когда напал, получил такую плюху, что перелетел через борт и оказался в объятиях белого медведя.
– Круто! – хмыкнул рядом молодой парень. – Даже выходить жалко. Был бы я издателем, сразу бы напечатал. – Он перевёл взгляд с блокнота на Юрьича и, перед тем как встать, уважительно добавил: – Творческих вам успехов!
– Да это не моё!.. – крикнул ему вдогонку Юрьич и покраснел.
Ему вдруг вспомнился недавний телесериал, наделавший много шуму. Автором сценария по своему же роману был известный и даже уважаемый писатель. Но история страны в самые трагические её десятилетия напоминала скорее не драму, а водевиль. «И чем Боря Лаптев хуже!..» – подумалось с сарказмом Юрьичу.
Вечером ему позвонил старый друг:
– Слушай, бросай своих двоечников! Я с профессором говорил, он тебя помнит и любит. Аспирантура на кафедре тебе обеспечена. Не упускай шанса, а то застрянешь до пенсии в этой дурацкой школе.
Через неделю Юрьич подал заявление об уходе.
Преподавать географию шестиклассникам стала пожилая учительница с убаюкивающим голосом.
– Жалко, что Юрьич ушел, – вздохнула как-то Соня Козодоева. – Симпатичный был учитель.
– Да кому нужна эта география! – поморщился Юрка Бурлакин. – Мне, например, уж точно не пригодится никогда. Да и тебе тоже.
– Зато уроки были интересные. Он всегда так увлеченно рассказывал!..
– Борька Лаптев ещё интересней рассказывал! – отмахнулся Юрка.
Впрочем, Боря к тому времени их одноклассником уже не был. Говорят, он предпринял еще одну попытку добраться до моря Лаптевых. И вновь неудачную. Отец, виня во всём прежнее окружение сына, то ли перевёл его в другую школу, то ли вся семья куда-то переехала. Словом, дальнейшая Борина судьба нам неизвестна.
Его блокнот так и остался невостребованным. В конце концов он оказался на дне большой картонной коробки, куда Юрьич складывал старые письма и конспекты. Там, по всей вероятности, он до сих пор и пылится.
Мальчик Дима очень любил сказки.
В какой-то книге он узнал волшебное слово и тут же решил его проверить.
Дима отправился в кухню, ткнул чайник пальцем и произнёс страшным голосом:
– Музулун!
Чайник высоко подскочил на месте, затем спрыгнул с плиты и начал быстро бегать по всей квартире – из кухни в коридор, затем в комнату, оттуда обратно в коридор…
Дима едва за чайником поспевал.
– Эй, чайник! – закричал, наконец, мальчик. – Остановись, ты совсем глупый, что ли?! Ты же не можешь бегать, у тебя никаких ножек нет! И ног тоже!
Чайник перестал бегать.
– Да, – сказал он. – Ног у меня действительно нет.
– И языка у тебя тоже нет! – постучал себя по лбу Дима. – Так что не болтай лишнего!
Чайник молча вернулся в кухню, забрался на плиту, сам включил огонь и сам себя на огонь поставил.
Внутри у чайника всё кипело от обиды.
Пёс Уголёк как-то зашёл в ресторан «Арагви» и заказал себе чашечку кофе.
– Прослушайте, дорогой Уголёк! – предложил посетителю официант. – Вы не стесняйтесь, пожалуйста! Кофе – тьфу! Для нас вы – желанный гость, хотите, я принесу сахарную косточку?
Но воспитанный пёс упёрся: пусть ему дадут чашечку чёрного кофе без сахара – и ничего больше!
Тогда Угольку принесли целый тазик отборных мозговых и сахарных костей.
– Не стесняйтесь, пожалуйста! Хрустите на здоровье! За это даже платить не нужно: рекламная акция!
Но стойкий Уголёк молча выпил чёрный кофе, расплатился и ушёл.
Свой поступок пёс объяснил позднее так:
– Тут дело такое, только покажи пример – все начнут ходить по ресторанам и с хрустом грызть там кости!
Мой мяч,
Футбольный мяч, –
Он кругл.
Ему противен
Тёмный угол,
Где он пылится на полу.
Мяч слишком кругл,
Чтоб жить в углу.
Зато
Какое счастье
Вволю
Скакать
По травяному полю.
Ногам
Подставивши
Бока,
Легко
Взлетать
Под облака!
Какое это
Наслажденье —
Быть в центре,
Быть в пылу
Cраженья!..
Жаль,
Поле боя –
Тесный двор.
И ограничен твой простор.
Какое всё же
Счастье –
С лёта
Внезапно поразить
Ворота!..
Р-раз! –
Неудачный поворот –
И мяч
В окне
Вместо ворот.
И на асфальт
Летят
Осколки…
И арестованы
Футболки…
А мяч
Пылится
На полу –
Он провинился,
Он в углу.
На улице Очень Жаль
Продаётся
Старинный рояль.
Состоянье рояля - отличное.
А звучанье рояля - прекрасное.
Правда, обе педали отвинчены,
Ну а прочее - мелочи разные:
В крышке трещина большая,
В каждой стенке по дыре,
В трёх октавах западают
Ноты «до», «ми», «ля» и «ре»,
Днище всё проели мыши,
«Фа» везде звучит как «соль»,
Ноты «си» совсем не слышно
(Так же, как и «си-бемоль»),
И не надо клавиш трогать:
Их потом не соберёшь,
А собрали - не настроишь…
В остальном
Рояль хорош!
Перевод с немецкого Татьяны Здорик
Ещё две-три снежинки, кружась, опустились на землю из уплывающего снежного облака, и в чистом небе прямо над высокой башней засиял диск луны.
Белый заснеженный городок сразу преобразился и стал серебряным.
Вечер, погруженный в тишину, дышал таким покоем, что если бы звёзды спустились на землю и прошествовали по улицам, словно процессия святых в золотых нимбах, никто бы не удивился. Этот вечер был словно создан для чудес. Впрочем, благословенной красоты старинного городка, утопающего в снегу и залитого лунным светом, никто и не видел. Люди спали.
Только поэт по имени Ремольдус Кирмахерс допоздна засиделся в своей каморке, окутанный клубами табачного дыма. Он сочинял при свечах стихи о героях Эллады.
Не спал и ночной сторож Дриз Андивель. В эту ночь он дежурил на городской башне. Каждую четверть часа Дриз выглядывал наружу и, поспешно протрубив на все четыре стороны света простенькую мелодию «Спите спокойно, спите спокойно», возвращался в комнатушку, где уютно ворчала круглая чугунная печка, и погружался в чтение своей любимой книжки «Песни Фландрии – сто песен за пять проигрышей». Была среди них одна песенка, которую он с удовольствием напевал в седую бороду, подыгрывая себе на скрипке. Время от времени Дриз поощрял свои старания стаканчиком холодного пива.
Еще не спалось в эту ночь тётушке Тринхен Мустер. Она сидела в кухне и грустно поглядывала сквозь решетчатое окно в свою кондитерскую лавку «Сахарный домик». Её сердце ранили острые шипы сожаления, словно оно упало в терновый куст! Что же было причиной сердечных ран бедной Тринхен в такую ночь, в ночь Санта-Клауса? Корабль! Большой шоколадный корабль, достигавший в высоту полуметра и столько же в длину, остался непроданным. Корабль был оклеен серебряной бумагой и украшен розовыми сахарными завитушками и лестницами из белоснежного сахара, а из труб поднимался «дым» из белой сахарной ваты. Стоила это замечательная вещь столько же, сколько все остальные сласти в её лавочке, включая и пряничных петушков с перьями на хвосте, и хрустящие печенья, и кренделя, и пирожные с кремом, и карамель, и плитки шоколада. Так что если этот корабль, на котором буквами из розового сахара красовалось его имя «Конго», так и не продастся, то она потеряет немалые деньги. И зачем только она купила такую дорогущую вещь для маленькой, скромной лавочки? Где были её мозги? Хотя посмотреть на это чудо приходили все – здесь перебывали, наверное, все матушки города со своими чадами, но ни один человек даже не приценился к шоколадному кораблю. Он так и стоял в витрине тупо, как дохлая рыба, и «дымил» своей белой сахарной ватой.
Утром в лавку зашла жена доктора Ваеза, чтобы взять леденцов от кашля. Тринхен подсказала ей:
– Фрау Ваез, вы только взгляните на этот чудесный корабль! Будь я на вашем месте, я бы подарила детям на рождество именно его. Лучшего подарка от Санта-Клауса и не сыскать!
– Вообще-то, – возразила докторша, – Санта-Клаус был бедным человеком. К тому же, мои дети и так слишком избалованны подарками. А дела доктора Ваеза идут всё хуже, этой зимой в городе почти нет больных. Если и дальше так пойдет, не представляю, что нам делать.
Она купила лишь двух пряничных петушков, а потом целый день носа не казала.
И вот, сегодня – сочельник, и все мелкие сладости раскуплены, только шоколадно-коричневый «Конго» стоит одинокий и никому не нужный. Пропали двадцать франков! Весь мир до самого горизонта казался Тринхен тёмным, как сам «Конго». Она уже подумывала – а не распродать ли его по кусочкам или, может, растопить? Да нет, так она выручит не больше пяти франков. Вот ведь незадача! И на комод его не поставишь среди прочих безделушек… Снова её бедное сердце пронзили терновые шипы сожаления. Она зажгла свечи перед Святым Антонием и Святым Николаем и помолилась о том, чтобы шоколадный корабль был взят на небо, и там растаял по божьей милости…
А кругом по дому и всему городу бродила тишина… Около десяти часов вечера Тринхен закрыла лавочку, но заснуть так и не смогла – её терзали горестные мысли.
Было, однако, ещё одно – четвёртое – существо, которому в этот вечер не спалось: маленькая Сесиль. Родители Сесиль, спавшие в своей комнате наверху, были так бедны, что с подола её старой рубашонки, как сосульки с крыши, свисали лохмотья.
Сесиль сидела у камина и ждала, когда же Санта-Клаус спустит ей через каминную трубу корабль тётушки Тринхен. Она твёрдо верила, что ей достанется именно он. Ведь она мечтала о нем каждую ночь. Малышка боялась только, что, падая, «Конго» может разбиться. Поэтому она сняла с головы платок и обеими руками растянула его под дымоходом.
В это самое время, когда лишь четверо во всём городке не спали, никто не заметил, как совершилось чудо. Ночь словно превратилась в огромный дворец, а луна в небе – в печку с круглой серебряной дверцей. Дверца приоткрылась, и оттуда полился на землю поток небесного света, описать который невозможно никаким, даже золотым пером! И Санта-Клаус на белом ослике спустился по нему в сопровождении своего чёрного слуги Рупрехта. Как это происходило? Очень просто. Ослик встал на лунный луч, крепко упёрся в него ногами и заскользил вниз, как по крутой ледяной горке. А ловкий Рупрехт, ухватив ослика за хвост, сел на корточки и поехал следом. Опустилась вся компания прямёхонько посреди рыночной площади.
Корзинки, повешенные на ослика, были доверху набиты сластями, которые Рупрехт напёк в небесной кондитерской. А чтобы хватило на всех детей, Рупрехт, изменив облик, на деньги, которые жители города весь год подавали Санта-Клаусу, подкупил сладостей в местных магазинах. Для этого он накануне спускался по лучу. И вот теперь, в канун Рождества, Санта-Клаус объезжал улицы, останавливаясь возле каждого дома, где жили дети. Подарки разносил Рупрехт.
Словно кошка, карабкался он по водосточным трубам и карнизам, подбирался к дымовым трубам, цепляясь за выступы стен. Он осторожно опускал подарки через трубы, и они попадали прямо в подставленные тарелки или деревянные башмаки-сабо целыми и невредимыми. Чёрный Рупрехт знал своё дело.
Так, дом за домом, обошли они весь город, причем послушным детям перепадало больше подарков, а лентяям и бездельникам вместо сластей доставались розги.
– Ну что же, пожалуй, все, до следующего года мы свободны, – с облегчением заявил Рупрехт, заглянув в опустевшие корзинки, и закурил трубочку.
– Что, ничего больше не осталось? – переспросил Санта-Клаус. – А как же маленькая Сесиль? Плохи наши дела! – Заметив, что остановились они как раз возле дома, где жила девочка, Санта-Клаус приложил палец к губам. Но малышка уже услыхала его ворчание, прозвучавшее для неё как небесная музыка. Она отодвинула занавеску и увидела самого настоящего Санта-Клауса! Его пурпурная мантия искрилась золотом и драгоценными камнями, бриллиантовый крест рассекал темноту ночи, как острый нож, а на посохе среди затейливого узора расправил крылья серебряный пеликан. Но тут до нее долетел их разговор:
– Дорогой Рупрехт, неужели в корзинках совсем ничего не осталось?
– Ни-че-го, ваша святость, пусто, как в моём кошельке…
– Милый, глянь-ка ещё разок!
– Ваша святость, хоть вверх дном их переверни, не выпадет ни булавки!
Санта-Клаус задумчиво поглаживал бороду, и его медово-жёлтые глаза излучали печаль.
– Ох! – вздохнул наконец Рупрехт. – Делать нечего, напишите малышке письмо и пообещайте, что на будущий год она получит два или даже три подарка.
– Ни за что, Рупрехт! Мне ведь дозволено жить на небе за то, что я смог оживить трёх младенцев, разорванных на кусочки. И я так люблю детей! Неужели я обижу маленькую Сесиль, самую славную девчушку на всём белом свете? Нет, не могу.
Рупрехт крепко затянулся – хорошая затяжка табачка всегда проясняла ему мозги – и заявил:
– Ваша святость, выслушайте меня. Слетать на небо ещё раз мы не успеем. Сами знаете, для Святого Петра небо – не голубятня. Печь, в которой я выпекаю сласти, уже остыла, да и сахар кончился. Здесь, в городе, все спят, а Вам, как и мне, будить людей запрещено. К тому же, всё продано.
Санта-Клаус задумчиво потёр лоб. Нечего и говорить, что с каждым их словом Сесиль становилось всё грустнее и грустнее… Роскошный корабль, видимо, так ей и не достанется. И вдруг её осенило. Она отворила дверь и встала на пороге в своей драной рубашонке. Санта-Клаус и Рупрехт вздрогнули. Но Сесиль почтительно перекрестилась, ступила босыми ногами прямо в снег и решительно направилась к Санта-Клаусу, другу всех детей.
– Здравствуй, дорогой Санта-Клаус! – пробормотала она, заикаясь. – Ещё не всё потеряно. В витрине у тётушки Тринхен Мустер стоит большой шоколадный корабль «Конго». Когда она закрывала лавочку, он был там. Я сама видела!
Оправившись от испуга, Санта-Клаус воскликнул:
– Вот видишь, Рупрехт! Не всё распродано! Вперёд, к тётушке Тринхен! К Тринхен! – Тут он одумался: – Но нам же нельзя никого будить.
– И мне нельзя? – спросила девочка.
– Браво! – воскликнул Святой. – Мы спасены! Пошли к Тринхен.
И они вместе зашагали к Вафельной улице, где проживала Тринхен Мустер. Впереди них босиком шла Сесиль. На Кремовой улице они заметили освещённое окно, а на занавеске – тень тощего человека с длинными волосами. Он отчаянно жестикулировал, держа в одной руке книжку, а в другой – флейту. Его губы при этом энергично двигались.
– Поэт! – заметил Санта-Клаус и улыбнулся.
Они подошли к дому Тринхен. В лунном свете поблескивала вывеска: «Сахарный домик».
– Разбуди-ка её быстренько! – велел Санта-Клаус.
Малышка забарабанила пяткой по двери. Но звук получился слабый.
– Сильнее! – приказал Рупрехт.
– Если сильнее, мне будет больно.
– Тогда стучи кулаками!
Но кулаками получилось ещё тише, чем пяткой.
– Погоди-ка, я сниму башмак, постучи им, – предложил Рупрехт.
– Ну, не выдумывай глупостей, – строго остановил его Санта-Клаус.
– А что, если позвать того лохматого парня, что был в окне? – вдруг вспомнил Рупрехт.
– Поэт! Сюда поэта! – со смехом подхватил Санта-Клаус.
И все трое устремились к Ремольдусу Керсмакерсу. Рупрехт слепил снежок и запустил в окно. Тень на занавеске замерла, окно распахнулось, и в лунном свете возникла долговязая фигура.
– Что за муза явилась ко мне диктовать героические строфы? – прозвучал с высоты зычный голос.
– Тебе придётся разбудить для нас Тринхен Мустер! – прокричал в ответ Санта-Клаус и объяснил, в чем дело.
– Конечно, я охотно помогу вам. А ты и вправду Санта-Клаус?
– Точно! Санта-Клаус собственной персоной.
Поэт поклонился и спустился к ним. Когда они уже вчетвером вернулись к дому Тринхен, поэт с такой силой затопал ногами и забарабанил в дверь кулаками, что кондитерша тотчас выскочила из кровати и распахнула окно.
– Что, мир перевернулся? Или настал конец света?
– Мы пришли за большим шоколадным кораблём… – начал Санта-Клаус.
Тринхен отскочила от окна и тут же появилась в дверях как была: в своей потешной ночной рубашке, босиком и с одним чулком в руке. Она зажгла лампу, встала за прилавок и приготовилась обслужить их, решив, что к ней пожаловал сам епископ из Мехельна.
– Господин епископ, – волнуясь, заговорила она, – этот корабль из лучшего шоколада стоит 25 франков.
На самом деле цена корабля была 20 франков, но Тринхен подумала, что епископ вполне может заплатить на 5 франков больше. Её слова прозвучали как разорвавшаяся бомба. Деньги! У Санта-Клауса, конечно, не было денег – на небе-то они не нужны. Не было их и у Рупрехта. А у малышки Сесиль тем более. Поэт же от голода то и дело пожёвывал собственную бороду. Он и так задолжал за свою конуру плату за три месяца. Все удрученно переглянулись.
– Ну, отдай нам его во имя Господа, – предложил Санта-Клаус. Он охотно уплатил бы за корабль своей митрой, но поступить так со священным предметом, полученным на небесах, было бы святотатством.
Тринхен Мустер вовсе не обрадовалась предложению и разглядывала всю компанию весьма сурово.
– Сделай это во имя всего святого! – попросил Рупрехт. – На будущий год я куплю всю твою лавку.
– Ты должна поступить так из любви к поэзии, – уверенно провозгласил поэт.
Однако их слова нисколько не убедили Тринхен, напротив, она засомневалась ещё больше и даже подумала: «Уж не переодетые ли это воры и мошенники, раз у них совсем нет денег…»
– Выметайтесь-ка вон отсюда! На помощь! Помогите! У меня тут объявились «Святой Антоний» и «Санта-Клаус»!
– Но я-то ведь и есть Санта-Клаус! – обратился к ней святой.
– На вид ты и впрямь похож, но у тебя же нет ни гроша!
– Деньги губят истинную поэзию! – вздохнул поэт.
– Чёрное сердце трубочиста не заставишь биться чисто, – засмеялся Рупрехт, и вся четвёрка двинулась было прочь. И тут в морозной тишине с высоты прозвучало:
– Спите спокойно! Спите спокойно! Спите спокойно!
– О! Ещё кто-то не спит! – обрадовался Санта-Клаус, а его чёрный слуга Рупрехт успел-таки подставить ногу, не дав Тринхен захлопнуть дверь.
– Не позволяйте этой женщине заснуть, я мигом вернусь, – бросил он на бегу и снова распахнул дверь с такой силой, что бедная Тринхен плюхнулась прямо в корзинку с луком. Вся честная компания снова вторглась в лавочку, а Рупрехт вскочил на ослика и помчался по улицам. Остановившись перед башней, он принялся карабкаться наверх по зубцам, выступам и рельефным украшениям и добрался таким макаром до окна комнатушки Дриза Андивеля, который в это время наигрывал на скрипочке бодрую песенку «Охотник должен рано встать!»
С перепугу бедняга уронил и скрипку, и песенник. Однако Рупрехт очень спокойно разъяснил ему суть дела.
– Я всё же должен увидеть это своими глазами, – заявил Дриз.
– Ну конечно, спускайся и увидишь.
И они, уже вдвоём, помчались на ослике к дому Тринхен. Санта-Клаус кое-как упросил сторожа заплатить Тринхен 25 франков, посулив ему в награду чуть ли не все блага мира.
Дризу удалось убедить Тринхен и смягчить её жёсткое сердце.
– Не знаю, может, они и заливают, но погляди сама – на всех картинках и даже на цветных стеклах витражей собора Санта-Клаус выглядит точно так. Что если это и вправду он? Я расплачусь с тобой завтра. Отдай ты им этот корабль!
К ночному сторожу Дризу Тринхен испытывала доверие, он ведь был её соседом. И она вручила шоколадный корабль Санта-Клаусу.
– Ну, а теперь отправляйся домой и ложись спать! – приказал Санта маленькой Сесиль.
Малышка послушно побежала домой, но спать всё же не легла, а уселась в ожидании подарка перед камином с подушкой, чтобы корабль, падая, не сломался. Девочка не могла отвести взгляд от окна, где прямо по лунному лучу шёл белый ослик с Санта-Клаусом на спине, а чёрный слуга Рупрехт скользил вверх, ухватив ослика за хвост. Луна ещё раз открыла дверцу и залила небо сиянием. Санта-Клаус, благословив Землю, вошёл внутрь луны, дверца захлопнулась, и лунный свет опять стал зеленовато-золотистым, как обычно.
Тут малышка Сесиль чуть не разревелась: неужели ей так и не принесли обещанный корабль? – ведь на подушке его не было. Но нет – вот оно, счастье: «Конго» спокойно стоял прямо на остывшей золе камина. Он был без единой трещинки, весь сиял серебром и «дымил» сахарной ватой из обеих труб!
Но как? Как ловкий Рупрехт умудрился сделать это незаметно? Этого никто никогда не узнает! А для него самого это привычное дело.
– Надо волю воспитывать, – сказал Костя своему друж¬ку-приятелю Севке.
– Как? – спросил Севка.
– Очень просто: делать всё наоборот.
– Как это – наоборот?
– А вот так: хочется тебе, к примеру, сладкого, а ты бе¬ри хлеб, намазывай горчицей и ешь… А то и вовсе ешь од¬ну горчицу, без хлеба. Тебе горько, а ты всё равно – ешь!
– Очень нужно! Я лучше хлеб с маслом или с сыром есть буду.
– Вот ты, значит, и безвольный человек. В жизни – это всё равно что тряпка. У человека самое главное – крепкий характер, а это значит – должна быть воля. Вот я, напри¬мер, – продолжал наставлять Костя, – каждое утро на одной ноге по двадцать минут стою… А потом выбегаю на балкон и смотрю вниз с одиннадцатого этажа.
– А это зачем?
– Тренирую волю. Потому что смотреть мне с высоты первое время, когда мы в этот дом переехали, было страшно. Сначала я вовсе на балкон не выходил. Боялся. Посмотрю, бывало, вниз – голова кружится. А теперь ни капельки не страшно.
– Ну, а если идёт телепередача, которая интересная, а ты уроки учишь? Выключать? – спросил Сева.
– Конечно, выключать! Ведь волю воспитываешь. Тебе смотреть хочется, а ты поступаешь наоборот. Ясно?
– Понятно… – согласился Сева. – А если вот… – запнулся он. – Только ты никому не расскажешь? Ну вот, если мне на Лену Швецову всё время смотреть хочется. Тогда как быть?
Тут растерялся Костя.
– На Лену? – переспросил он.
– Ну да, – покраснел Сева.
– На Швецову?
– Ага.
– Смотреть, говоришь?
– Да.
– Ну, это… Как его… Это другое дело.
Перевод с болгарского Ирины Токмаковой
Целые полчища —
Снежные хлопья
И сосулек
Копья.
Шарик лает. На кого бы?
Выбегаю на балкон.
Ветку липы бьёт ознобом,
Тьма ползёт со всех сторон.
Как-то всё переменилось
Незаметно, невзначай.
Это осень к нам явилась.
Не прогонишь — лай не лай!
Перевод с болгарского Ирины Токмаковой
Голосок почудился знакомый.
Что-то я родное узнаю.
Вот так встреча! Далеко от дома
Повстречал я песенку свою.
Сочинил я эту песню утром
Светлого и радостного дня.
Погоди! Но песенка как будто
Даже не заметила меня.
Позвенела, улетела птицей.
— Добрый путь в далёкие края!
Если песня людям пригодится,
Сделаюсь счастливее и я.
Опять кладу я компас на ладонь.
Щелчок – и стрелка чуткая на воле.
И, как от пут освобождённый конь,
Дрожит она в родном магнитном поле.
Вот двое влюблённых на лоне природы
Читают стихи и жуют бутерброды.
Две толстых вороны на ветках сухих
Сидят и внимательно слушают их.
Уходят… И вслед за четою влюблённой
На место свиданья слетают вороны,
И крошки клюют на примятой траве,
И долго стоят голова к голове.
В школу иду и мечтаю о ней,
Что всех для меня милей.
Она директора школы главней,
Важнее учителей.
Теперь я знаю: любовь сильна,
И ей подвластны сердца.
Скажет – выпрыгну из окна.
Пусть вызывают отца!
С некоторых пор я стал с опаской смотреть на себя в зеркало – а вдруг я увижу там кого-нибудь другого? Тут ты, конечно, скажешь: «Глупости! Зеркало всегда повторяет то, что перед ним находится». И будешь не прав! И сейчас я тебе это докажу.
Во-первых, зеркало всегда путает правое и левое. Если ты, например, поднимешь правую руку, то в ответ твоё отражение поднимет левую. И вообще, у него всё с другой стороны. Поэтому, если бы твоё отражение вдруг ожило, то сердце у него было бы справа, а печень, наоборот, слева.
Самое удивительное, что такие «зеркальные» люди встречаются, хотя и чрезвычайно редко (один на сто миллионов!), в реальной жизни! И у нас в России есть пожилая женщина, живущая в городе Асбест, у которой все главные органы находятся не на той стороне, что у остальных людей. Наверное, она и впрямь родилась в Зазеркалье.
Во-вторых, иногда можно и вовсе не увидеть своё отражение! Те, кто верят в вам-пиров и призраков, знают про ещё одно удивительное свойство зеркала – и те и другие в нём не отражаются. Так что, если ты когда-нибудь не найдёшь своего отражения, знай – ты превратился в привидение. Однако шутки шутками, но с новым зеркалом, недавно придуманном французом Оливье Сиде, и в самом деле можно так подумать. Не знаю уж, как оно там устроено, но только люди в нём действительно не отражаются (а всё остальное – пожалуйста). Наверное, поэтому автор так и назвал его «Ghost», то есть «Призрак».
Ну и, наконец, в-третьих, самое главное! Недавно я обнаружил тех, кто в зеркале вообще меняет свой облик. Это … слова! Да, да самые обычные слова, только необычно записанные. Вот полюбуйся на эту надпись.
А теперь приставь-ка к ней сверху зеркало. Видишь, в отражении «двое» чудесным образом превратились в «трое»! Здорово, не правда ли? Посмотри ещё на одну такую зеркальную надпись, которую я для тебя приготовил.
Отражение в зеркале услужливо дописывает вторую половину известной скороговорки.
Такие удивительные надписи, меняющиеся в зеркале, называются зазеркáлами. Первые зазеркалы на русском языке появились совсем недавно, в конце 1990-х годов. Кстати, отражённое значение зазеркала можно узнать и без зеркала – достаточно про-честь надпись на просвет листа (если он не очень толстый). Именно поэтому другое его название – просвéтень.
Еще один забавный пример.
Отражаясь в зеркале, Машка превращается в «шутку». Так и кажется, что зеркало играет с нами, и ты заранее не знаешь, какую шутку оно выкинет в следующий раз.
Впрочем, иногда оно бывает печальным или принимается философствовать.
А ведь и правда, нуль – это ничто, смерть, траур… И зеркало об этом знает больше других. Недаром до сих пор существует поверье занавешивать зеркало в доме, где кто-то умер. Связано это с его способностью удваивать, повторять то, что рядом – люди боятся, что таким же образом открытое зеркало удвоит и смерть, и тогда жди беды.
А вот другой задумчивый зазеркал, к тому же еще и англо-русский.
В зеркале Love, словно оборотень, превращается в боль. Любовь, люболь…
Но не будем о грустном. Всё-таки мне больше нравится, когда зеркало улыбается. Как, например, в этом зазеркале Дмитрия Авалиани, настоящего мастера словесных фокусов.
Приставляем сверху зеркало – крибле, крабле, бумс! – и гордый вождь на коне уже, пыхтя, несёт этого самого коня на себе. Вот видишь, какая коварная штука – зеркало. Теперь ты понимаешь, почему я его стал побаиваться – ведь от него всего можно ожидать.
А иногда, когда у зеркала особенно хорошее настроение, оно начинает сочинять стихи. Например, этот забавный стишок оно дописало за меня.
Я еще только думал, что бы такое умное написать после первых двух слов (Косте пёс), а в отражении уже готовая вторая строчка (кость нёс). Так что зеркало может быть самым настоящим соавтором. Жалко, что другие писатели об этом ещё не знают.
Зеркало пугает и манит одновременно. Неудивительно, что оно всегда (а изобретено зеркало, кстати, в 1279 году Джоном Пекамом) считалось дверью в потусторонний или волшебный мир, что не раз отражалось в искусстве, достаточно вспомнить знаменитую сказку Люьиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье». Однако до сих пор эта «дверь» у нас приставлялась только сверху. А ведь её можно приставлять и сбоку – в этом случае у нас будут получаться совсем другие зазеркалы, боковые.
Вот один такой шутливый зазеркал, написанный с помощью компьютера.
Приставив зеркало сбоку, можно запросто превратить вредную Полю в клопа. Но, конечно, лучшие зазеркалы получаются вручную, с помощью маркера и листа бумаги. Правда, для того чтобы придумать удачный пример, надо очень долго тренироваться. Ведь для каждой буквы нужно изобрести особое написание, чтобы в зеркале она превратилась в другую букву. А иногда две соседние буквы в отражении дают одну. Например, как в этом боковом зазеркале (Не злюсь на лень), где две последние буквы СЬ в зеркале становятся буквой Н.
Лучше всех разбирался в этих волшебных превращениях букв Дмитрий Авалиани. Посмотри, как он ловко справился со словом «обернитесь» — вместе с отражением в зеркале
оно складывается в мерцающую фразу «Обернитесь – нет ничего». Так и хочется «остановиться, оглянуться…»
В общем, с зеркалом не соскучишься, оно, как волшебная палочка в мире слов, – прикоснешься к одному, и оно тут же превратится в другое! Именно поэтому я и хочу закончить наш разговор о зеркальных надписях ещё одним примером Авалиани.
Вроде бы написано «Не слабо», а поднесешь сбоку зеркало, получится «Обалдеть». И, правда, обалдеть!
Мы клеили с папой воздушного змея.
Сначала я думал – пустая затея.
Конечно, я сделаю змея, без спора,
Но как это он полетит без мотора?
А утром сегодня над городом реял
Прекраснейший змей из бумаги и клея!
Я папе махал, и кричал, и смеялся:
- Вот видишь? Летает!!! А ты сомневался…
Я вчера увидел море –
Не картинку, а живое.
Очень синее, большое,
С пароходом над волной.
Мы стояли вместе с папой
И молчали вместе с папой,
А оно солёной лапой
Поздоровалось со мной.
Аня + Гоша
Равняется лошадь!
Коля + Света
Равно сигарета!
Толик + Машка
Равно чебурашка!
Оля + Гена –
Пирожное с кремом!
Даша + Петя –
Лунатик в ракете!
Костя + Таня –
Череп с костями!
Вася + Нинка…
Ну, наконец-то:
Вася + Нинка
Равняется
Сердце!
Сразу за сердцем
Есть дверца,
За дверцей –
Тропинка
И дом.
Вот за таким мы
Забором живём!
Не надо перьев нам
Павлиньих,
И голубых хвостов
Дельфиньих,
И завитых усов
Налимьих!
К чему они обычным свиньям?
Полны иной
Мы красоты –
Свиной
Душевной простоты!
Не сможет испугаться
Трусливый заяц – зайца,
И чёрной кошке – кошка
Не перейдёт дорожку.
Не станет мухе – муха
Жужжать над самым ухом!
Давайте тоже будем
Мы с вами жить, как люди:
Без лишних ссор и злобы,
Товарищи микробы!
– Мышь! Они принесли мне на урок мышь! – возмущается соседка, учитель биологии.
– Белую? – интересуюсь я.
– Да хоть в клеточку! Хоть в линеечку! Мне, женщине, мышь?!
Пфф! Женщина! Если ты женщина, то сиди дома и вышивай крестиком бабочек уродских, которых в природе нет и не может быть. Только на твоих вышитых подушечках.
А если ты биолог, то изволь не шарахаться от мышей. Куда же ещё их носить, как не на урок биологии?
На литературу Муму бы принесли.
Вот когда я была школьницей и училась в городе Кагане (республика Узбекистан), у нас был биолог!
Равшан Хасанович.
Ему как-то Игорёк на урок здоровенного варана приволок. Живого. Типа: ну и как вы будете реагировать? Равшан Хасанович варана у Игорька отобрал, водрузил на стол и стал лекцию читать.
– Варан – семейство пресмыкающихся, подотряд ящериц… Питается варан мЫшами…
При слове «мЫшами» варан прикусил зубами большой палец нашего учителя. Все замерли. Игорёк хихикнул. Равшан Хасанович свободной рукой достал из своего портфеля кусочек люля-кебаба, который приготовил себе на обед. И показал варану. Тот отпустил палец и принялся за кебаб.
– При отсутствии мЫшей можно кормить кебаб, шашлык… Фарш мясной можно давать. Рыба. Яйцо. Но лучше отпустить. Дома собака может жить, кошка может жить, ишак может жить. Зачем варан?
Учитель упрятал варана в фанерный ящик, где временно никто не жил, и отдал представителю подотряда ящериц весь свой кебаб. Проводил взглядом исчезающий обед и приступил к намеченной теме урока.
Скорпионы.
Для наглядности Равшан Хасанович принес в класс скорпиона в маленькой проволочной клеточке. Игорёк позеленел. В классе сделалось очень тихо. Сведения о скорпионах жалили нас непосредственно в нервные узлы.
После урока учитель вывел во двор свой мотоцикл с коляской. Загрузил в коляску ящик с вараном и клеточку со скорпионом. Произнес значительно: «Природа должна жить в природе!» и укатил по направлению к пустыне, где он всё время кого-то ловил – для наглядности. А потом отпускал – из гуманности.
При таком учителе в нашем классе мЫшей не боялся никто, даже девочки. Только одна девочка боялась – Инга, новенькая из Питера.
Аня Фатуллаева в нашем классе самая тихая была. Как же не быть тихой: у неё пять братьев, папа и дедушка. Патриархат. И традиции – почти с прошлого века. Правда, паранджу в школу уже можно не надевать. У них в парандже только бабушка ходит – и правильно: она похожа на Яман-апа, узбекский вариант Бабы-Яги. Зато папа, дедушка и все пять братьев (даже младший, которому вообще три года, мурашка!) следят, чтобы у Аньки на ногах под школьной формой были шаровары – обязательно! Мне шаровары нравятся – узорчатые такие. Но Анька стесняется. Перед школой она забегает ко мне, снимает шаровары и надевает чулки с поясом. Колготок тогда ещё на нашей территории – ёк, то есть не было.
Нет, шаровары куда удобнее пояса. Я бы носила. Оригинально. Всем назло. И не перекручиваются, как эти чертовы чулки в резиночку, Яман-апа!
Я не хочу быть как все. Аня хочет быть как все. Поэтому у нас дома на вешалке есть специальный «Анькин крючок», на который даже мой папа не смеет закинуть свою военную фуражку, а он обыкновенно притыкивает её куда попало. До занятий Аня вешает шаровары на крючок, после занятий снимает – и топает в свой узбекский дворик. Там виноград, там дастархан под виноградом, там собака-алабай, большая, пастушья – Аньку пасёт.
– Папа, поедем в Бухару на базар! – подъезжаю я. – Купишь мне шаровары, я к Аньке в гости пойду тогда.
Папа обещает.
Ну, так вот: эта тихая Анька однажды притащила в школу полный портфель саранчи.
Я обзавидовалась.
– Аня, Анечка, а на каком уроке выпускать будем? Давай на математике, а то я к контрольной не готова.
– Зачем на уроке? – удивляется Фатуллаева. – Я шла через парк, а там – саранча тутовник обсела. Саранча на тутовнике – плохо, на уроке – тоже плохо.
Тутовник – если кто не знает – это шелковица. Если кто не знает, что такое шелковица, то я с ним и говорить не хочу.
Значит, маленькое облачко саранчи обсело парковый тутовник, а тихая Аня пожалела деревце и всю саранчу с него обобрала. Потом подумала, что у неё во дворе, в хозяйстве куры и цесарки, которые съедят, съедят! Не пропадать же добру. Набила живой саранчой портфель и притащила в школу. А тетрадки-учебники под мышкой принесла.
«Куры-цесарки голодными не останутся, – здраво рассудила я. – А вот двойка по математике мне совсем не улыбается…»
То есть, двойка по математике мне как раз улыбалась. Всеми зубами – как Яман-апа.
Поэтому как только математичка (вот её как звали, не помню) написала на доске «Контрольная ра…», я щёлкнула замком Анькиного портфеля и выпустила в класс голодную саранчу.
А! У! О!
Саранча – это такой кузнечик с трещащими крыльями. Как затрещала! Тр-р! Как разлетелась! Фр-р! Девчонки сразу стали в обморок падать – лучше в обмороке лежать, чем писать контрольную. Мальчишки принялись за этим «фр-р!», «тр-р!» гоняться. Им тоже контрольная ни к чему. Математичка орёт, как голодная курица:
– Ко-о? Ко-о?
Это в переводе означает: «Кто-о? Кто-о?»
Анька трясется, я ликую.
Тут в класс директор – шасть! Директор у нас жёсткий человек был – чисто последний эмир бухарский Саид Алимхан.
Обвел всех тиранским своим взглядом и как рявкнет тиранским своим голосом:
– Кто?
От этого взгляда-голоса саранча попадала на пол и сначала притворилась мёртвой, а потом и вправду сдохла.
Чувствую, Анька меня сейчас сдаст без дальнейших пыток, потому как она не Мальчиш-Кибальчиш, нет. И гореть мне синим пламенем, и не поедем мы с папой в Бухару, и не купим на восточном базаре узорчатые шаровары, всё равно мне на попе неделю не сидеть, какие уж тут шаровары.
И тут в классе – как Тимур из сказки «Тимур и Зухра», как Фархад из сказки «Фархад и Ширин», как народный герой Ходжа Насреддин – в тот самый момент, когда спасения нет, объявился герой нашей школы и шербет моего сердца: Равшан Хасанович.
Приложил руку к груди и принялся объяснять Саиду Алимхану, что это он – он, наш герой! – принес саранчу в школу для наглядности, но недоглядел. Потом учитель перешёл на узбекский и, очевидно, предложил эмиру выкуп, потому как директор удалился с Равшаном Хасановичем под сень учительской и…
Прозвенел звонок.
Анька подмела саранчу веничком в кучку, причем мстительно отвергла мою помощь, и во что-то весь этот дохлый куриный корм запаковала. Во что засовывали всякую дрянь, когда не было ещё полиэтиленовых пакетов, я не помню, извините.
Анька не хотела со мной разговаривать, а мне хоть бы что! Ничего, всё равно придёт за шароварами. А я не отдам! Пока не помирится.
Внутренне подхихикивая, я собралась домой. Мне казалось, что вид у меня вполне невинный. Зря казалось. В коридоре мне преградил путь Равшан Хасанович.
– Ты! – сказал он.
– Черепашка, – сказала я.
И предъявила ему черепашку из кармана форменного фартука.
– Мальчишки во дворе мучили. Мы с папой отобрали. Это вам. Вернуть в природу.
Мой герой принял подношение, но был непреклонен.
– Математика, – сказал он.
И запер меня на полтора часа в химическом кабинете, где пахло купоросом и не было никаких животных, даже мух. Скука, скука…
Со мною вместе были заперты две чистых тетрадки в клеточку, две ручки, две чернильницы… Да, да, детки, тогда ещё были чернильницы!
Словом, две тетрадки, две ручки, две чернильницы и два очиненных карандаша, – всего по два, чтобы я не смогла набрехать, что тетрадку ветром унесло в окно, ручка сломалась, а чернила высохли.
И учебник математики – один.
От скуки через полтора часа я выучила столько правил и перерешала столько задач, что сделалась неустрашимой и неуязвимой.
По контрольной я получила пятерку, и папа взял меня на базар в Бухару и купил шаровары. Анька Фатуллаева меня простила и пригласила в гости. Её патриархат был очень доволен скромностью русской подруги. Мне подарили птенца цесарки.
Я хотела передарить её Равшану Хасановичу, но он сказал мне, что цесарки в пустыне не живут.
Так что правнучки этой цесарки до сих пор живут у меня и несутся, как заводные.
Можете мне не верить.
Можете мне не верить, но если бы все учителя были такими, как Равшан Хасанович, я бы выросла умной, красивой и доброй.
Только все не могут.
Можете мне не верить, но по городу моего детства бродили не только петухи да гуси, но огромные пастушьи собаки и печальные ослики с клоунскими голосами.
Можете мне не верить, но однажды в наш город забрёл из пустыни дикий верблюд.
Он пошатался по улицам, добрался до школы, подошел к окну нашего класса и заглянул внутрь.
И мы стали кормить его своими школьными завтраками – хлебом и помидорами, персиками и инжиром. Сначала я, потом Игорёк, потом Анька Фатуллаева, а потом даже Инга из Питера, которая к тому времени уже не боялась мЫшей.
Шёл урок – не скажу, какой. Не хочу никого обижать. Я стольких в своей жизни обидела, хватит уже.
Но только учительница была очень противная. При виде такого безобразия, как верблюд, она сразу стала кричать. Так и кричала:
– Безобразие! Безобразие! Верблюд!
На себя бы посмотрела.
Верблюд на неё посмотрел.
А она схватила Игорькову тюбетейку и давай верблюда охаживать – по морде, по морде!
Ну, верблюд в учительницу и плюнул. Через окно.
Вообще-то, это надо знать. Что верблюды плюются – если их разозлить. То ли она забыла, то ли ей было наплевать. Только у верблюда слюны больше.
Учительница вся в пене, в слюнявной бороде, как дядька в парикмахерской, которого бреют, а мы хохочем. И другие учителя хохочут. Уборщица вместе со шваброй трясется. Медсестра и та хохотать стала, пока не сообразила, что именно ей, медсестре, эту учительницу отмывать. И, может быть, даже делать ей искусственное дыхание.
А учительница эта как только отплевалась, отмылась и отдышалась, сразу стала вопить:
– Кто привёл в класс верблюда? Кто привёл в класс верблюда?
И посмотрела на меня.
А директор посмотрел на Равшана Хасановича.
А Равшан Хасанович не стал ничего объяснять. И мотоцикл свой во двор не вывел.
Он посмотрел на верблюда
И ушёл вместе с верблюдом навсегда в пустыню.
А мы все в школе остались как оплёванные.
Можете мне не верить, но говорят, что Равшан Хасанович стал в пустыне вождем дикого Всего.
Учитель, возьмите меня к себе, пожалуйста.
Осторожно! Вас пытаются обмануть!
*
Курочки поют:
«Ко-ко-ко».
А ещё дают
………………
ответ: яйца
*
Утром
Человеку нужен
Вовсе не обед,
А………………
ответ: завтрак
*
Есть свой дом
У носорога:
Это - тёплая
……………………
ответ: клетка, вольера, а может, и Африка…
*
Врач сказал:
«У Илюши
Очень зоркие
………………».
ответ: глаза
*
Летом были мы
На юге.
В море там
Бушуют……………
ответ: волны
*
Если холодно,
Лысый старик
Надевает зелёный
……………………
ответ: берет
*
Весь день на дереве
Вороны
Птенцам готовят
………………………
ответ: гнёзда
*
В кухню, зол,
Влетел начальник –
И с разбегу
Сел на………………
ответ: стул
*
Головой
Готов я поручиться,
Что у нас на сладкое
…………………………
ответ: варенье, печенье, пирожное, мороженое, а может, и торт…
*
Сел на ветку дрозд.
А там
Свил гнездо
……………………………
ответ: чиж, стриж, а может, ещё кто пернатый…
Жили-были Мама, Папа и девочка Ася. Лето они проводили на даче.
Мама часто ругала Папу, и он обижался.
Вот однажды шли они втроём в жаркий день по солнцепёку, и Мама сказала Папе:
– От дерева и то больше пользы, чем от тебя, оно хоть тень даёт!
В тот же день Папа исчез. Ася обошла весь участок, поднялась на второй этаж дома, поискала на берегу ручья, но Папы нигде не было видно.
Возвращаясь из леса домой, Ася увидела на дороге дерево, которого раньше как будто здесь не было. Дерево приветливо помахивало ветками.
– Мама, Папа деревом стал, как ты хотела! – сказала Ася, вернувшись домой.
– Что ты говоришь! – рассердилась Мама.
Ася потянула её за собой и привела к тому месту, где стояло дерево. Мама тоже не смогла вспомнить, видела ли она его раньше.
– Это Папа! – уверяла Ася. – Видишь, как он машет нам ветками!
Теперь целые дни Ася проводила возле дерева. Качалась на его ветвях, лазила по стволу, разглядывала муравьёв, ползающих по шершавой коре, спала в тени дерева в жаркие часы.
– Это не Папа! – говорила Мама. – Это просто дерево. Иди домой. Папа ушёл от нас, оставил нас!
– Попроси у него прощения! – говорила Ася. – Скажи, что больше не будешь ругаться, и он вернётся.
В конце концов, она уговорила Маму подойти к дереву, коснуться ладонью его шершавого ствола и сказать: «Прости меня, пожалуйста!»
Когда после этого Ася с Мамой вернулись домой, они увидели Папу, который сидел на веранде, как ни в чём ни бывало, и ел с тарелки малину.
– Папа! – обрадовалась Ася и подбежала к нему. – Ты вернулся! Ты больше не дерево!
В этот вечер Мама испекла нежный пирог с малиной, потом купались все втроём в тёплой речной воде, а после ужина Папа показывал Асе звЁзды на небе и рассказывал про них.
Всё опять стало хорошо.
Но через несколько дней Мама опять обидела Папу, сказала ему:
– Живём возле реки, а у нас даже лодки нет, хоть самой захудалой!
В тот же день Папа исчез, а у мостков, спускающихся к реке, появилась лодка, с одним веслом.
– Мама, Папа лодкой стал, как ты хотела! – сказала Ася.
– Чужая лодка, принесло течением, наверное, уже хозяин ищет её, скоро к нам заявится, – сказала Мама.
Но никакой хозяин не заявился, и Папа – тоже.
Теперь Ася целые дни проводила на берегу. То сидела в лодке неподвижно, то просила шёпотом:
– Папа, давай, поплывём вон к тому острову!
И тихонько двигала веслом.
Лодка медленно отплывала от берега и направлялась к острову, поросшему ивами и густым камышом.
– Ася! Сейчас же плыви назад! – выбегала из дома Мама. – Сейчас же!
Ася, вздыхая, двигала веслом, и лодка возвращалась обратно.
– Мы с Папой хотели немного прогуляться, – говорила Ася, – а ты не разрешаешь.
– Перестань сочинять! – сердилась Мама.
– Если бы ты попросила у Папы прощения, он бы вернулся! – продолжала Ася.
Мама сердилась, говорила, что Папа оставил их, он их не любит, а лодка – просто лодка, непонятно, почему хозяин не ищет её… Но в конце концов, Мама послушалась Асю, подошла к лодке, коснулась её рукой и сказала: «Прости меня, пожалуйста! Я больше не буду ругаться!»
Вечером в калитку сада вошёл Папа.
Ася подбежала к нему и повисла на шее. – Пап! Ты вернулся!
Опять Мама испекла вкусный пирог с малиной, опять купались все втроём в тёплой ночной реке, а после ужина Папа показывал Асе звёзды на небе и рассказывал про них.
А лодка у мостков исчезла, будто её и не было.
Опять зажили хорошо. Но через неделю Мама не выдержала, сказала Папе:
– Ты бы хоть грядки полил. А то всё читаешь, читаешь! От тучки на небе и то больше пользы, чем от тебя!
В тот же день Папа исчез. А на небе появилась тучка, чёрная, лохматая.
– Это Папа! – сказала Ася. – Он тучкой стал. Сейчас будет грядки поливать, как ты хотела.
И, правда, разразился такой страшный ливень, что грядки полило даже больше, чем надо, всю землю в саду размыло.
Потом тучка уплыла за горизонт, но Папа так и не появился дома.
Теперь Ася целые дни проводила, наблюдая за небом. То сидела у окна, то лежала в гамаке в саду, разглядывая проплывающие по небу облака.
Мама позвала в гости подругу с дочкой, но и с этой девочкой Ася не подружилась.
– Где твой Папа? – спросила её чужая девочка.
– Папа стал тучкой, – ответила Ася.
Гости уехали, и Ася по-прежнему лежала целыми днями в гамаке, разглядывая облака в небе.
– Это, пожалуй, не Папа – слишком круглое, – шептала она, – а это слишком длинное… А вот это, может быть, и Папа, похоже на Папу, когда он улыбается!
Мама стала тоже посматривать на небо, как бы раздумывая, у какого облака попросить ей прощения.
Однажды Мама была в доме, готовила ужин, а Ася лежала в гамаке, глядя в небо.
Вдруг в калитку сада вошел Папа.
– Папа! – вскрикнула Ася и побежала к нему. – Ты вернулся!
– Ася, хочешь жить со мной? Хочешь, уйдём вместе?
– Да! – кивнула Ася.
Взявшись за руки, они пошли к калитке, прочь от дома.
– Стойте! – выбежала из дома Мама. – Не уходите!
Ася и Папа, не оборачиваясь, уходили прочь.
– Стойте! – еще громче закричала Мама. – Я солнцем стану!
Ася обернулась.
В лицо ей ударил слепящий свет. Из-за края лохматой тучи, нависшей над домом, выплыло солнце и озарило всё вокруг тёплым розовым светом. Свет озарил сад, дом, тропинку и Асю с Папой.
– Папа, Мама солнцем стала! – сказала Ася. – Она нас любит! Давай останемся…
Папа остановился.
Посмотрел на Асю, на солнце, светившее ему в лицо.
– Думаешь, любит? – спросил он.
– Да! Очень! – горячо ответила Ася.
– Ну, если так… – Папа обнял Асю и направился к дому.
Солнце двинулось за дом, а потом на крыльце дома появилась Мама. Она подбежала к ним и обняла их.
– Я вас так люблю! – прошептала она.
Папа обнял её.
– Прости меня, пожалуйста! – сказала Мама.
– И ты прости! – сказал Папа.
– Обещайте, что больше ни в кого не будете превращаться! – сказала Ася. – А то я тоже превращусь в звёздочку на синем небе!
– Обещаем! – дружно сказали Мама и Папа.
С тех пор они зажили счастливо.
Я качалась на качелях под окнами филатовской квартиры. Я хотела, чтобы Филатов обратил внимание на трагическое выражение моего лица. Чтобы он подошёл и спросил, что со мной происходит. А я бы ответила…
Нет, я бы ничего не ответила. Я бы загадочно промолчала.
Филатов вышел из подъезда в длинном чёрном пальто, с непокрытой головой. На его курчавые волосы сразу же опустились снежинки.
Я сделала вид, что смотрю совсем в другую сторону.
– Кнопка! – крикнул Филатов, проходя мимо качелей. – Что ты здесь делаешь? Не замерзла?
Я старалась молчать как можно загадочней, но он, кажется, этого не заметил.
– Передай папе, что его проект Казакову понравился. Запомнила?
– Да, конечно, – печально произнесла я. И он ушёл, а я долго-долго смотрела ему вслед.
«Передай папе, что его проект понравился…». Что он этим хотел сказать? И почему Кнопка? Сто лет меня так никто не называл.
Я влюблена в Филатова с первого, наверное, класса. Или вообще с самого рождения. Он иногда приходит к папе играть в шахматы, пить кофе с коньяком и разговаривать о работе. Мама думает, что я обожаю Филатова как ребенок, на которого он обращает внимание: дёргает за волосы и дарит всякие шоколадки. Это вовсе не так. Когда-нибудь я, наверное, выйду за него замуж. К тому времени, как я окончу школу, он, может быть, уже разведётся с Еленой Сергеевной. Но это будет ещё нескоро. Пока я, конечно же, «Кнопка» и «Человеческий детеныш», и надо мной можно издеваться как угодно и совершенно не интересоваться моими делами, не знать, о чём я думаю, кроме уроков и мультиков.
А я хожу около его дома, чтобы его увидеть. Сижу на этих качелях. Ни один нормальный человек не станет зимой кататься на качелях, если у него нет тайного умысла.
Я ждала, когда Филатов вернётся. Но он всё не шёл и не шёл. Зато появился Дюшка. Он кинул в меня снегом. Я слезла с качелей, слепила комок и запустила в него. Дюшка захохотал.
Дюшка, Дюшес – сын Елены Сергеевны, которая учит нас музыке и этике. Сын Филатова.
– Ты таблицы по истории сделала? – спросил Дюшка.
– Сделала.
– Слушай, будь другом, покажи, куда там что вписывать. А то я на уроке не был, когда объясняли. Меня отпросили на хор.
– Ладно, неси учебник и тетрадку.
– Лучше пойдём ко мне. А то темнеет уже.
– А ты что, темноты боишься?
– Глупая! Читать не видно.
– Под фонарём встанешь, – огрызнулась я.
Пойти домой к Дюшесу. Это значит – к Филатову домой. А почему бы и нет?
Дюшка поставил передо мной неимоверных размеров шлёпанцы. В них я, как в лодках, вплыла в комнату.
– Пианино передвинули, – заметила я.
– Потому что книжный шкаф купили. А ты откуда знаешь?
– Я была здесь. Давно.
– Почему же я тебя не видел?
– Ты не помнишь. Тебе год был. А мне три. Я же старше тебя. Забыл?
Я намного старше Дюшеса. Он пошёл в школу с шести лет, а я оставалась на второй год. Но всё равно это смешно: учиться в одном классе с будущей мачехой.
На пианино стояла чёрно-белая фотография в рамке. Два студента в стройотрядовских куртках и кудрявая девушка. У нас есть точно такой же снимок. Давным-давно моя мама любила Филатова. А замуж вышла за папу, потому что Филатов оказался ненадёжным человеком. Значит, мне эта любовь передалась по наследству, как бабушкино колечко с бирюзой, как мамина искусственная шуба?
Я смотрю на фотографию Филатова и говорю шёпотом: «Я люблю этого человека. Если б он знал, как я его люблю!»
– Я знаю, – вдруг произносит Дюшка. Он стоит у меня за спиной.
– Что? Что ты знаешь? – спрашиваю я, не оборачиваясь.
– Я давно заметил. И как ты пишешь на обложках «Андрей Филатов», а потом замазываешь. И как ты на маму смотришь.
– На маму?
– Ну, на Елену Сергеевну. Ты на неё такими испуганными глазами глядишь на уроках, как будто что-то у неё украла. Думаешь, я не догадался?
– Догадался? – слабым голосом переспрашиваю я. Мне хочется упасть в обморок, но я не знаю, как это делается.
– Я догадался. И… я тоже. Давно уже.
– Что – тоже?
– Влюбился в тебя. Ты – в меня, а я – в тебя.
Я прислоняюсь к пианино. Смотрю на Дюшеса. Он совсем не похож на Филатова. Он похож на утёнка из мультика. Маленький взъерошенный Дюшка.
Дюшка – это Андрюшка. Он тоже Андрей Филатов. Андрей Андреевич. А я и не знала.
Мы стояли и молчали, наверное, целый час. Потом Дюшка – Андрей Филатов-младший – спросил:
– Можно тебя поцеловать?
– Можно, – сиплым голосом сказала я. Дюшка неуверенно ткнулся губами в мою щёку.
– Не так, – я наклонилась и быстро поцеловала его в губы. И ничего при этом не почувствовала. Никакого тайного жара, никакого приятного волнения. Ничего.
Филатов любил мою маму. Дюшка любит меня. Это передалось по наследству. Как шуба.
А может быть, Филатов – мой отец. Такое бывает. Как в сериалах. Значит, Дюшка – мой брат. Глупость какая.
Дюшка сел на вертящуюся табуретку. Я походила по комнате, остановилась около письменного стола. Увидела раскрытую тетрадь с прекрасно выполненным заданием по истории.
– Дурак, – сказала я. – Господи, Дюшес, почему ты такой дурак?
Я вернулась домой. Открыла дверь своим ключом.
– Ты почему так поздно? – спросил папа. – Где ты была?
– Я качалась на качелях, – ответила я. – Меня просили тебе передать, что Казакову твой проект понравился.
Голубой, как школьный глобус,
На своих колёсах-ножках
Весело бежал автобус
По извилистой дорожке.
И горели пучеглазо
Озорными огоньками
Два его огромных глаза,
Окруженных мотыльками.
А внутри него бесился
Ералаш из первоклашек,
В нём на время поселился
Рой Сережек и Наташек.
И жужжал автобус громко,
Хохотал на поворотах,
Будто травкой потихоньку
Щекотал по брюшку кто-то.
Наконец подъехав к школе,
Как чихнет, открыв все двери,
И прорвался рой на волю,
Радости своей не веря.
Отличница, зубрила, задавака!
Задачку не дала опять списать!
Да, если бы заранее всё знать,
Из-за тебя не стал бы лезть я в драку
И не тащил бы твой портфель тяжёлый,
Как самый распоследний идиот,
И вот расплата, наказанье вот,
Вот благодарность жадины Петровой!
Большую двойку в дневнике влепили!
Не купят мне теперь велосипед…
Я проклинаю горький тот момент,
Когда меня с тобою посадили!
Сидел бы лучше с Зуевой Маринкой,
Она бы точно мне списать дала,
Как минимум бы троечка была,
Если списал хотя бы половинку.
И мне теперь любви твоей не надо!
Развод, Петрова, слышишь? Навсегда!
Давай скорей учебники сюда –
Построю между нами баррикаду!
Мне на тебя смотреть неинтересно,
Косички от соблазна убери
И больше ничего не говори –
Под этим небом нам с тобою тесно!
Вольный пересказ из французского фольклора
В одной далёкой-далёкой стране жил обычный фермер с женой. Работал, старался, хозяйством занимался; жил, не тужил, с соседями дружил.
Только как-то раз поселился рядом с ним необычный сосед – людоед. Как и положено ненасытному людоеду, он каждое утро на завтрак съедал небольшой тазик салата из цветной капусты, свежих огурцов и помидоров, четыре порции творожной запеканки, три тарелки гречневой каши с грибами и луком, выпивал два ведра парного молока и опустошал мешок спелых яблок. А потом ещё были обед и ужин! Не удивительно, что пришло время, когда все запасы продуктов у людоеда кончились.
Тогда людоед по-соседски стал ходить в гости к фермеру. Совсем не часто – только утром, днём и вечером, как раз к завтраку, обеду и ужину. В конце концов, настал день, когда он и у фермера съел все продукты.
И вот на следующее утро, когда фермер брал из колодца воду, к нему подошёл людоед и говорит:
– Здравствуй, фермер!
– Здравствуй, людоед! Сейчас поставим чаёк, ничего другого на завтрак у меня нет.
Людоед отвечает:
– Не откажусь от чая, но я страшно голоден ещё со вчерашнего ужина. Знаешь, перед чаем я съем тебя, чтобы тебе не пришлось беспокоиться из-за обеда.
Людоед открыл большой рот и проглотил фермера, а заодно и его жену, которая оказалась поблизости. А так как больше есть здесь было нечего, он отправился к себе домой.
Идёт он и видит чуть в стороне от дороги пастуха и небольшое стадо – десятка два овец. Людоед свернул с дороги, подошёл к ним и вежливо говорит:
– Здравствуй, пастух!
– Здравствуй, людоед! Что-то ты сегодня не весел. Или плохо позавтракал?
– Знаешь, мне и впрямь нечему радоваться. В прошлом месяце кончились у меня все продукты. А вчера за ужином я съел последнюю хлебную корку у фермера. И сегодня на завтрак мне пришлось съесть фермера и его жену. Только и после этого, должен признаться, я всё ещё голоден. Поэтому, если ты не возражаешь, я съем и тебя.
Пастух не успел и слова вымолвить, как людоед открыл большой рот и проглотил пастуха, а потом и всех овец из стада. А так как больше есть здесь было нечего, он продолжил путь домой.
Идёт он, и дорога его лежит мимо школы. Там как раз прозвенел звонок на перемену, и все дети выбежали во двор поиграть в «салочки». Людоед свернул к школе, подошёл к играющим детям и вежливо им говорит:
– Здравствуйте, дети!
– Здравствуй, людоед! Ты хочешь с нами поиграть?
– Я бы поиграл, только на голодный желудок какая игра. После вчерашней сухой хлебной корки сегодня с утра я съел всего лишь одного фермера и его жену, пастуха и его стадо овец, но ими только заморил червячка, всё равно мне очень хочется кушать. Поэтому, если вы не возражаете, я съем и вас.
Дети закричали:
– Съешь сначала учительницу!
Людоед открыл большой рот, проглотил учительницу, а потом и всех детей.
Это увидел школьный повар. Он возмутился:
– Скажи, людоед, зачем ты проглотил учительницу и детей?
Людоед немного покраснел от стыда:
– Понимаешь, я очень голоден.
Повар спросил его:
– Ты что, сегодня не завтракал?
Людоед даже опустил голову от стыда:
– Можно сказать, что я и не ужинал вчера. Поэтому утром съел вместо завтрака фермера и его жену, пастуха и его стадо овец, а потом, как ты видел, учительницу и детей.
Услышал это повар и говорит:
– Как я тебя понимаю, голод не тётка. Давай я тебе помогу. А то чего доброго ты и меня решишь съесть. А это, я знаю, моей жене совсем не понравится. Хочешь, я приготовлю тебе на обед отличное рагу?
И повар принялся готовить в огромном чане рагу. Но стоило людоеду на минутку отвернуться, повар высыпал в чан большой пакет красного перца, а потом улучил момент и добавил туда ещё большой пакет чёрного перца.
Когда рагу было готово, повар сказал:
– Открой свой ненасытный рот!
Повар опрокинул содержимое чана в рот людоеда, и тот проглотил всё рагу за один раз.
Что тут началось. Раздался настоящий голос бури. Это людоед стал чихать.
«Ааапппчччхххиии!!!» И вот учительница со всеми учениками оказались на свободе.
«Ааапппчччхххиии!!!» Вслед за ними на свободе оказались пастух со своим стадом овец.
«Ааапппчччхххиии!!!» После чего выбрались на белый свет фермер и его жена.
«Ааапппчччхххиии!!!» Последней из глотки людоеда вылетела вчерашняя хлебная корка.
Все спасённые тут же вернулись к своим делам. Повар принялся печь пирожки с клубничным повидлом. Учительница с детьми пошли на урок. Пастух погнал стадо овец на пастбище. Фермер с женой отправились к себе домой.
А людоеда после этого обеда никто из них больше не видел.
Не веришь, что всё именно так и было? Можешь сам убедиться: сухая хлебная корка и сейчас валяется на школьном дворе.
Однажды лягушка Пипа прискакала в больницу и сказала, что умирает. Осмотрели её врачи.
– У вас прекрасное здоровье! – говорят. – Вы ещё тысячу лет проживёте!
– Неужели вы не видите, – возмутилась Пипа, – что у меня в груди три пулевых ранения, а в боку – ещё пять? Из живота восемнадцать ножей торчит, а голова в тридцати местах пробита? Я три раза тонула, семь раз горела и девять раз падала с одиннадцатого этажа!
– И как это мы сразу не заметили? – развели руками опытные врачи.
– То-то же! – надула Пипа щёки. – Мне, может, осталось жить всего ничего, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу, а вы не верите!
Стыдно стало врачам, жалко бедную лягушку. Отвели они ей лучшую палату, отдельную, с кондиционированным воздухом и цветным телевизором. Стали ей три раз в день приносить свежих мух и отборных комаров.
Лежит Пипа, гостинцы лопает, телевизор смотрит, а умирать – не умирает. Удивляются врачи:
– Вот это Пипа, – говорят, – какая живучая!!!
Год прошёл – не умерла Пипа, второй прошёл – живёт Пипа, комаров трескает, мухами заедает, песни распевает. А на третий год пришёл в больницу работать молодой врач, неопытный – только что из института. Вот ему главный-то врач и говорит:
– Заходи в любую палату, а в эту – нельзя. Тут у нас лягушка лежит с ужасными повреждениями всех органов. Она уже три года с постели не встаёт. И помочь мы ей не можем. Медицина бессильна!
А молодой врач был не простой. Он ещё на последнем курсе института изобрел ценное лекарство. Но только ему никак не удавалось его испытать. Вот он ночью взял шприц со своим лекарством и зашел в пипину палату. Смотрит, лежит Пипа на животе и безмятежно спит. Ну он и вколол ей своё ценное лекарство куда следует. Пипа как вскочит, как заорет, как выпрыгнет в окошко. Тридцать километров промчалась без остановки, плюхнулась в болото. Выздоровела, значит.
А молодой врач, тот, который Пипу вылечил, мало того что прославился на всю больницу, так ещё потом за своё ценное лекарство получил Нобелевскую премию! Вот тебе и молодой-неопытный…
За десять лет ведения кружков и спецкурсов по развитию творческой фантазии у меня скопилось более тысячи сказок детей разных школ и возрастов. Самое ценное в них – непосредственное детское мировосприятие.
Ребенок адаптируется к тому миру, в котором живет, и пишет о том мире, который видит. Читайте, вдохновляйтесь, смейтесь и плачьте! Лучшего витамина от плохого настроения вам не найти.
Сергей Силин
Жили–были старик со старухой. И была у них утка. Однажды утка снесла яичко. А в яичке дерево, а в дереве дупло. Вот и стало тепло.
Марина Силина, 2А, шк.72, 1993 г.
Жил–был Крокодил Сергей Иванович. Однажды пошёл он купаться и увидел маленькую улитку, её звали Улита Андреевна. А она его не заметила. Так они не познакомились, и мне не пришлось писать про них сказку.
Андрей Лаврентьев, 6 кл., шк.72, 1997 год.
Посадил один бизнесмен гранату. Выросла граната большая – пребольшая. Стал бизнесмен гранату тянуть. Тянет, потянет, вытянуть не может. Позвал секретаршу. А она только кофе заваривать умеет. Тоже не вытянули. Позвали главного бухгалтера. А та только компьютер и знает. Опять не вытянули. Позвал всех своих деловых партнеров. Потянули и вытянули гранату. Тут–то она и взорвалась! Опасное это дело – бизнес оружием.
Надя Пархомова, 7 кл.
Жили да поживали петух с гусихой. И вот вылупился у них утёнок. Жила эта семья, бед не знала. Но вот прошло 14 лет, и настало время получать паспорт утёнку. А в паспорте есть графа «национальность». В паспортном столе не знают, что писать. Думали, думали и написали «курогусь». Так появилась новая национальность. Сначала курогусей было немного, но перепись населения в 2003 году показала, что кургусей стало почти две тысячи, и они охраняются законом о защите малочисленных народов. Вот и всё.
Андрей Ехлаков, Кудинский р-н, с.Ошья, 9 кл., МОУ «Ольшинская средняя школа», 2003 г.
Жил да был Колобок. Вот снёс он однажды яичко. А в яичке дед да баба сидят и плачут. Колобок их спрашивает:
– Вы чего?
– Просто так!
– Как так просто так?
– Ну просто так!
Тогда Колобок взял и выгнал их из Колобятника.
Просто так в Колобятнике никто не плачет. А то сказка может не получиться.
Таня Олейникова, 2А, шк. 92 (ныне гимназия № 4 имени братьев Каменских), 1995 год.
