#64 / 2006
Гном и звезда
В ночи, где дремлет тишина,
Висела звёздочка одна
Над сушей и водой,
А на земле в краю лесном
Жил одинокий добрый гном
С лохматой бородой.

Случилось так, что перед сном
Взглянул на небо добрый гном
И подмигнул звезде.
Та, не раздумывая – вжить! –
На землю... да и стала жить
У гнома в бороде.

С тех пор – поверите ли, нет? –
У них и радостей и бед
Хватало на двоих.
Звезда светилась в темноте,
А гном носил её везде
И бороду не стриг.
с. 0
Запасайтесь морковкой!

Запасайтесь морковкой!Мама очистила мне морковку.– Хрум-хрум-хрум, – начал я.– Здорово у тебя получается! – позавидовала мама. И очистила

морковку себе.– Хрум-хрум-хрум, – начали мы с мамой.– Чего это вы тут делаете? – удивился папа, заглянув на кухню.– Морковку жуём, – говорим мы.И папа очистил себе морковку. Стали мы жевать втроём.– Хрум-хрум-хрум!Тут к нам в дверь постучали.– Чего вы делаете? – спросила соседка. – У нас в квартире от вас

шумно.– Морковку жуём! – говорим мы.И соседка присела за стол.– Хрум! Хрум! Хрум! – хрумкали мы вчетвером.Потом к нам зачастили соседи по подъезду.– Чего вы тут творите?! – изумлялись они.– Морковку жуём! – отвечали мы.И они по очереди присоединялись к нам.– Хрум!!!! Хрум!!! Хрум!!! – хрумкали мы все вместе.У нас с полок стали падать кастрюли. Стол и шкафы ходили ходуном.

Оконные рамы хлопали, стёкла дребезжали.Прохожие останавливались возле дома и смотрели на наши окна.– Эй! Чего вы там затеяли?! – кричали они. – Морковку жуём! – вопили мы в ответ. – Хрум!!! Хрум!!! Хрум!!!Во дворе зашумели деревья, тревожно закричали кошки. Ещё немного, и

мы устроили бы МОРКОВНЫЙ УРАГАН. Да вот только морковка кончилась…

с. 4
Перепёлка

История о перепёлке начинается с инжира. Спелый тёмно-синий плод, лопнувший в твоих руках, похож на вечернее небо, в котором взрывается хлопок салюта. Праздничный плод. Нет, по-моему, подобных. Поспорить с ним может разве такой же диковинный гранат. Но гранат привозят и на север, а инжир, если ты не был на юге и не стоял под корявым инжирным деревом, и в глаза не увидишь. Его нежная липкая шкурка мгновенно рвётся и слезает клочьями, как кожица мелких золотистых копчёных рыбок, что горками лежат на любом приморском базаре.

Стоять под инжирным деревом и ловить в ладони падающие плоды с толстым отмершим черенком – это целое искусство. Вот летит грушевидный плод тебе прямо в сложенные ладони, он уже в воздухе начинает раскрываться, и в момент его соприкосновения с ладонями ты должен как бы почувствовать инерцию его движения и создать ему иллюзию продолжающегося падения, мягко, но сноровисто опуская лодочку ладоней с пойманным инжиром почти до самой земли. Только тогда спелая ягода инжира не лопнет окончательно и не зальёт твои руки густым липким соком, перемешанным с крохотными маковками семян, которые так чудесно хрустят на зубах, когда выедаешь мякоть из раскрытого бутоном плода.

Я стоял под низким инжирным деревом, а легкий Гурам ползал по узловатым его веткам и, осторожно касаясь пальцем места сопряжения короткого черенка с веткой, освобождал для полёта очередную бомбочку инжира. Я ловил его описанным выше способом и нежно укладывал в деревянную долблёную миску. Снизу мне были хорошо видны созревшие, словно немного ожиревшие и лоснящиеся плоды, а сверху Гураму мешали широкие разлапистые листья инжира.

– Притаились, как перепёлки в ночной траве, понимаешь, – сказал Гурам. – Ты ловил перепёлок ночью? Нет? Обязательно надо. Я научу тебя.

Этих сереньких или даже рябоватых птичек, связанных за ножки гроздями, продавали у подножия Бараньего холма жестокие абхазские мальчишки, а не менее жестокие (да, пожалуй, и более) отдыхающие покупали эти мелкотрепещущие и бессильно закрывающие глаза комочки «на попробовать». Я один раз купил связку из трёх перепёлок и попытался их выпустить. Они долго сидели на моих сдвинутых ладонях, сизоватые, словно инжирины, а когда я их подкинул, стремительно врезались в пыльную бегущую вверх дорогу почти у моих ног и затихли. Притаились. Странные птички. И ловят их тоже странным образом.

К охоте мы готовились целый день. Сначала сооружали фонарь. Это продолговатый фанерный ящичек с выдвигающейся вверх пенальной стенкой. Внутри ящичек, как короб фокусника, имеет систему косых разделяющих и пересекающихся перегородок, поставленных с такой целью, чтобы направить свет от стоящей на дне свечки в открывающуюся стенку.

Потом мы месили, лепили и пекли хачапури – лепёшки с дном из жёлтого сыра. Ещё мы сплели из мелкоячеистых сетей каплевидные мешочки и привесили их к поясу. Гурам умел каждому делу придать таинственность и значительность. Я помогал ему, но чаще стоял рядом, затаив дыхание. Я столько раз и так долго затаивал в этот день дыхание, что к вечеру запыхался, будто бегал на марафонскую дистанцию несколько часов подряд.

И вот наступил вечер, он упал мгновенно, удивительно беззвёздный и безлунный. Но Гурам не торопился. Мы уселись на чурбаки под окном дома и в квадрате падающего оттуда света занялись давно намеченным делом – переводом, вернее, составлением подстрочника сказки Акакия Церетели «Летучая мышь». Гурам, естественно, прекрасно знал грузинский, знал чуть ли не всю грузинскую поэзию. Но русский язык Гурама был лишён падежей, склонений, спряжений, родов и чисел, не признавал никаких согласований и имел фантастический набор слов. Та фраза Гурама, которую вы прочли вначале, сконструирована мною из такого невероятного словесного узора, что я не в силах его воспроизвести.

Можете себе представить, как мы переводили. Но эта работа – сто стихотворных строк – доставляла нам обоим истинное удовольствие, хоть и растянулась на целый месяц.

– Мишь, – говорил Гурам своим мелодичным густым голосом, – не пошел, нэт, он, как питица, что сделал?

– Полетел, – говорил я.

– Нэт, – раздражался Гурам, – зачем русский не знаешь? Мишь чивирикнул. Вот! А здесь у Акакий наш грузинский слово. Не могу сказать.

– Попробуй, попробуй, – умолял я. – Ну, любое слово скажи. Я догадаюсь.

– Мишь… – И Гурам надолго наморщил лоб. – Нэт в русский язык такой слово. Инжир, когда я пускал тебе, что делал?

– Летел, – гадал я. – Отрывался. Лопался. Падал!

– Вот! Мишь падал. Разве есть такой слово и в русский язык? Э, ваш язык тоже богатый. Есть слово «падал».

И Гурам недоверчиво крутил головой. В глубине души он наверняка был уверен, что я придумал это слово, чтобы хоть как-то поддержать стремительно падающий престиж русского языка.

Но вот наступил тот час, который Гурам выбрал для начала охоты. Мы взяли фонарь, хачапури, завернутые в полотенце, длинные палки, сетчатые мешки и отправились к подножию Бараньего холма. Но вернее всего он назывался Бараньей горой.

Мы шли бесшумно. Гурам дал мне свои старые чувяки из воловьей кожи, и у меня появился крадущийся лисий шаг. Я давно заметил, что обувь совершенно меняет человека. Ничто – ни среда, ни горе, ни счастье, ни возраст не могут так сразу изменить и внешность, и характер, как обыкновенные, скажем, солдатские сапоги или домашние тапочки.

Описывать южную ночь совершенно невозможно – она банальна. И вообще юг банален в своей видимой идеальности, в своей броской и законченной красивости. В нём – симметрия и равновесие. Его дикость театральная. Итак, стояла оперная ночь, словно бы намалёванная опытной рукой театрального декоратора.

И шаг мой в чувяках Гурама был чуть-чуть театральным. Да и сам я чувствовал себя участником хорошо отрежиссированного действа. Гурам, как настоящий режиссёр, расставлял мизансцены.

В полной темноте он останавливался и щупал воздух. Я должен был стоять в это время, как вкопанный. Потом Гурам находил опять же ощупью под ногами камешек, кидал его в темноту, и вдруг к нам возвращался короткий «чвок!» утонувшего голыша.

Впереди был ручей. Гурам нащупывал моё плечо и поворачивал мена на сто восемьдесят градусов. Мне казалось, что мы теперь идём домой, но нет, ничего подобного – ноги ощущали начало крутого подъёма. Совершенно превратив меня в марионетку, Гурам делал со мной, что хотел. Он зажимал мне рот уксусной шашлычной рукой, давил на шею и пригибал к земле в тот момент, когда в меня вот-вот должен был вонзиться корявый сук кизила. Он даже нагибался и переставлял мои ноги, давая им новое направление. Все это делалось для того, чтобы не будить чутко спящих в траве перепёлок.

Начиналось самое главное. То, ради чего мы и потратили целый день и полночи: ловля перепёлок. Со всеми предосторожностями, как беглый каторжник, Гурам, укрывшись полой плаща, зажёг свечу в фанерном фонаре и затулил крышку-стенку. Теперь фонарь стал похож на голову огнедышащего дракончика с закрытой пастью. Сквозь узкие щели между стенками, словно из щербатого рта дракончика, пробивались дистрофические лучики. Гурам зачерпнул пальцем натёкшего парафина и тщательно замазал малейшие щелочки. Теперь света на стало видно, но всё же чувствовалось, как он мелко пульсировал внутри фонаря, слышно было, как вздыхала и потрескивала свечка. Фонарь не освещал ночь, а как бы чуть прореживал густую вязкую темь. Словно выдернули из непроницаемого полотна ночи самые чёрные нитки, и прореженная ткань облегчилась, стала прозрачной и более воздушной. И сквозь неё начали просачиваться запахи. Тревожащий больничный запах моря, запах земли, пронизанной и удобренной ароматическими кореньями, горький звериный запах налетающего с вершины ветерка, мне даже казалось, что пахнуло сырой свежестью от мерцающей полосы тумана, валиком лежащего между угадывающимися дальними вершинами гор.

В нашей пьесе наступило время распределения ролей. Мне была отведена пустячная, как я полагал, роль фонарщика. Гурам взял себе, воспользовавшись режиссерской властью, главную роль вперёдсмотрящего. Потом уж оказалось, что тщеславный Гурам не довольствовался одной, хоть и главной, ролью, а присвоил себе и все остальные. Он был шагальщиком, щупальщиком, кидальщиком, замиральщиком, рычальщиком и, наконец, падальщиком-ловильщиком. Вдобавок он успевал грозным шепотом хыкать на меня, давая сигнал к действию. А как же мы действовали?

Гурам двигался впереди и ощупывал дорогу палкой. Иногда он замирал и останавливал меня, идущего следом, протянутой назад рукой. И вдруг гортанно выдыхал воздух: кхак! И в то же мгновение я должен был резко приподнять скользящую крышку фонаря. Острый луч света вонзался в траву и тут же расплющивался в неверное пятно, растекающееся в темноте, как лужица апельсинового сока.

И вдруг в этом сгустке света, разреженном по краю, среди вставших дыбом алебастрово застывших травинок я замечал пёстрое, живое, затаившееся и от этого ещё более живое, пятнышко. Скорее, не пятнышко, а кулачок, судорожно сжавшийся, замерший живой кулачок. На какую-то долю секунды Гурам опознавал его раньше меня и стремительно падал в траву. В руках у него оказывалась полусонная перепёлка. Её тонкие, похожие на сухие вишнёвые веточки, ножки судорожно пытались раздвинуть решётку железных пальцев Гурама, а глаза в это время были закрыты, будто бы затянуты тонкой дрожащей плёночкой. Вдруг, представлялось мне, бедная перепёлка не проснулась ещё, и ей кажется, что она видит кошмарный сон? Интересно, видят ли сны птицы? Забавно было бы описать сновидения существ, живущих, предположим, в одной комнате, спящих одновременно и реагирующих во сне на одно и то же событие, происшедшее накануне днём. Сон собаки, котёнка, канарейки, ребёнка, паучка, мухи, комара, может быть. А если уж затевать сказку, то и стола, шкафа, шлёпанцев, часов, чистого листа бумаги и графина с засохшим букетом, и даже улитки внутри него.

Пойманная перепёлка засовывалась в сетчатый мешок у пояса, и поиск продолжался. Мы обошли весь склон Бараньей горы несколько раз. Пять или шесть птичек обречённо затихли в своей верёвочной клетке. Свечка в фонаре оплыла и прерывисто дышала, то глотая кинжальчик пламени, то отпуская его от обуглившегося фитилька. И тогда взлетающий лепесток пламени был похож на мотылька, примеривающегося к тонкой сухой былинке. Наконец, этот бледный мотылёк снова соприкасался с фитильком и превращался в хищное лезвие миниатюрного абхазского кинжала. А ночь иссякала, как наша свечка. Светлело медленно и очень картинно. Будто и впрямь поднимают занавес в театре, постепенно прибавляя свет в софитах.

Сначала обозначились наши тени. Они ещё были нереальны, но уже стлались по земле, обозначая её неровности, выпуклости, её фактуру. Потом обрисовались горы, и только на фоне их картонного плоского силуэта стало заметным посветлевшее небо. Туман, отдавший большую часть тяжёлой влаги траве, деревьям, пополз вверх, поспешая присоединиться к вдруг показавшимся из-за гор облакам. Мы сели и преломили свои хачапури.

– Гурам, – сказал я осторожно, – пора выпускать перепёлок.

Он странно посмотрел на меня и раскрыл свою сумку. Я вынимал птичек по одной и швырял в бледное небо. Они летели по прямой и почти мгновенно утыкались в крутой склон горы. И снова наивно затаивались.

– Мало благородства поймать, потом выпускать, – сказал Гурам. – Не ловил бы тогда.

И во фразе этой не сделал ни одной ошибки.

с. 6
Реми Акимаде — Змея; Натан Нкала — Песенка

Переводы Ирины Токмаковой из нигерийской детской поэзии

Реми Акимаде

Змея

Гляди!
Гляди!
Вот он ползёт.
Мистер Змея.
Мистер Нетног.
Мистер Прячьсяскорей.
Мистер Страх.
Мистер Яд.
Лучше уйди с дороги, дружок.
Не попадайся ему!

Натан Нкала

Песенка

Птица на дереве. 
Птица — в листьях.
Птица на вершине.
Поёт-распевает:
«Тули-тули-тули».

Птица в воздухе,
Птица среди ветра.
Птица, я иду,
Подожди меня!
Тули-тули-ту-тули!

Блеск — птица огня,
Плеск — птица воды.
Есть даже птица у супа,
Она кормит нашего птенчика.
Тули-тули-тули-кпом!
с. 12
Лес
Лес потянулся ветвями,
Солнце ломает большими ломтями:
– Сосна,
На!
Берите, ели,
Вы же хотели!
Берёзам и клёнам –
С поклоном.
Взял орешник ломоть, даже кочка…
А мне? Что же мне – ни кусочка?!
А деревья:
– Чужая, чужая,
– Чили-жая,
– Ричу-личу-зая... –
Стою, чуть не плачу. И вдруг
Тепло. Возле самых рук!
Я его из ладошки в ладошку –
Так печёную студят картошку,
Я его как воду в горсти,
Как птенца к губам – донести...
И бегу, и в овраг съезжаю,
Из ручья напиться дерзаю –
Не чужая я, не чужая!
Чили-жая,
ричу-личу-зая!
с. 13
Рубрика: Перевод
Беатрикс Поттер — Глостерский портной

Перевод с английского Инны Бернштейн

«Я разорюсь на зеркало, пожалуй, 
И приглашу десятка два портных».
 
                                            Уильям Шекспир,
                                            «Ричард III»,
                                            Акт I, сцена 2.
               Милая Фрида!
Так как ты болеешь и любишь сказки, я сочинила сказочку
специально для тебя – она совершенно
новая, ещё никем не читанная.
А самое удивительное – что я слышала её в
Глостершире, и что всё в ней – чистая правда,
по крайней мере, портной, и камзол, и вот это:
«Лап не прикладывать! Без приклада!»

Во времена шпаг, и париков, и кафтанов с пышными фалдами и расшитыми лацканами – когда джентльмены носили плоёные кружева и атласные да парчовые камзолы – жил в Глостере портной.

С утра и до темноты сидел он, скрестив ноги, на столе у окна в своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит.

И целый Божий день, сколько хватало свету, шил, и кроил, и смётывал атлас, и жаккард, и люстрин, – удивительно назывались ткани во времена Глостерского портного. И ужасно дорого стоили.

Он хотя и шил для других платья из шёлка, но сам был бедный-пребедный; эдакий старичок, личико – с кулачок, на носу – очки, пальцы-крючки и поношенная одёжка.

Кроил он экономно, подгоняя по узору; обрезки и лоскутки оставались у него на столе совсем узенькие.

– Такие остатки ни на что уже не сгодятся, только мышам на жилетки, – говаривал портной.

Однажды морозным утром, незадолго до Рождества, портной уселся шить кафтан мэру Глостера – из тёмно-вишнёвого рубчатого шёлка, расшитого розами и анютиными глазками, а к нему – кремовый камзол, отделанный шёлком и зелёной синелью.

Сел он за работу, отмеряет шёлк, то так, то этак поворачивает, кроит, подрезает портняжными ножницам, весь стол завалил вишнёвыми обрезками. И под нос себе бормочет:
– Совсем узенькие лоскутки, и срезаны по косой. Ни на что уже не годятся, только мышам на капюшончики да на ленточки к чепцам. Всё это – мышам! – так приговаривал Глостерский портной.

Когда с неба полетели снежные хлопья и залепили стёкла маленького оконца, стало совсем темно, и Глостерский портной кончил работу: весь шёлк и атлас уже лежал на столе раскроенный.

Двенадцать кусков на кафтан и четыре – на камзол; и клапаны над карманами, и отвороты обшлагов; и пуговицы – в ряд на своих местах. На подкладку – тонкая жёлтая тафта. И тёмно-вишнёвая шёлковая тесьма – обшивать петли на камзоле. Всё было готово. Теперь утром только бери иголку и сшивай, всё вымерено, всё подогнано, всего в самый раз – единственно только недоставало одного моточка тёмно-вишнёвой тесьмы.

В сумерках вышел портной из мастерской – он ночевал не там, а у себя дома. Заложил перекладиной оконце, запер дверь на замок. А ключ унёс с собой. Ночью ведь в мастерскую никто не заглядывал, кроме серых мышек, а им всюду и без ключей вход свободный.

Потому что в стенах всех старых домов Глостера есть мышиные лестнички и потайные дверцы, и мыши свободно перебегают из дома в дом по длинным узким ходам; они могут весь город обежать, ни разу не высунувшись наружу.

А вот портному пришлось выйти на улицу, и он побрёл к себе сквозь снегопад. Жил он неподалеку, на подворье Колледж-корт, что рядом со школьной лужайкой для игр. Дом, где жил портной, был невелик, но по крайней своей бедности он снимал в нём одну лишь кухню.

В ней он и жил бобылём, без семьи, только и было у него домочадцев что кот по имени Симпкин.

Весь день, пока портной был занят работой, Симпкин самостоятельно вёл хозяйство; мышей он тоже любил, хотя не в том смысле, чтобы дарить им шёлк на платье.

– Мяу! – сказал кот, когда портной отворил дверь. – Мяу?

Портной ответил:
– Симпкин, теперь мы разбогатеем. Но сейчас я слаб, как гнилая нитка. Вот тебе монетка – это наш последний четырёхпенсовик. Да возьми с собой, Симпкин, фарфоровый горшочек. И ступай купи на один пенни хлеба, на второй пенни – молока и на третий – колбасы. И вот ещё что, Симпкин: на последний пенни купи тёмно-вишнёвой шёлковой тесьмы. Да смотри не потеряй этот последний пенни, Симпкин, иначе я – человек пропащий и голый, как шпулька, ведь я остался без приклада!

Симпкин опять сказал: «Мяу!» – взял четырёхпенсовик и горшочек и ушёл в темноту.

А портной сидел совсем без сил – тяжко ему, и неможется, похоже, что он занемог. Сидит он на стуле у очага и разговаривает сам с собой, всё больше о чудесном кафтане, который у него в работе:
– Я теперь разбогатею, тут двух выкроек быть не может, ведь мэр Глостера справляет свадьбу на Рождество, и к свадьбе он заказал кафтан и шитый камзол на жёлтой подкладке, жёлтой тафты мне хватило в самый раз, в обрезках осталось всего-то ничего, мышам на капюшончики…

Тут портной вздрогнул и замолчал: с буфета на другом конце кухни до него вдруг донесся странный тихонький стук-постук:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!

– Что это за звуки? – удивился Глостерский портной и поднялся со стула. Буфет был заставлен посудой – перевёрнутыми чашками, блюдцами, тарелками с картинкой, мисками и горшочками.

Портной прошаркал через кухню и, надев очки, замер и прислушался.

Из-под чашки, которая стояла донышком кверху, снова тихонько и странно раздалось:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!

– Вот чудно-то! – сказал себе Глостерский портной. И с этими словами перевернул чашку донышком вниз.

Под чашкой оказалась маленькая дама-мышка, она выступила вперёд и сделала реверанс. А потом соскочила с буфета и мгновенно исчезла за плинтусом у стены.

Портной снова сел к огню и стал греть свои старые руки, бормоча себе под нос:
– Камзол я скроил из кремового атласа, по атласу шёлковой нитью вышиты тамбурным швом прекрасные розовые бутоны. Разумно ли я поступил, что доверил Симпкину последний четырёхпенсовик? И – двадцать одна тёмно-вишнёвая петелька, обшитая шёлковой тесьмой…

Внезапно с кухонного буфета снова тихонько раздалось:
– Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!

– Поразительно! – воскликнул Глостерский портной и перевернул ещё одну чашку, стоявшую вверх донышком.

Там оказалась мышка-господин, он выступил вперёд и отвесил поклон!

И тут по всему буфету тихонько затикало то хором, то вперекличку – так тикают жучки-древоточцы в старом, изъеденном оконном ставне:

– Тик-тик-туп! Туп-туп-тик!

Из-под чашек, мисок, кружек и блюдец выходили всё новые и новые мышки, соскакивали с буфета и исчезали под плинтусами.

Снова уселся Глостерский портной у огня и забормотал:
– Двадцать одна шёлковая петля! И всё должно быть готово в субботу к обеду. А сегодня у нас вторник. Правильно ли было выпускать мышей, несомненно, принадлежавших Симпкину? Увы, я погиб, ведь я остался без приклада!

Мышки же вышли из норок и слушали всё, что бормочет портной. Они поняли, какого фасона задуман чудесный наряд, и шептались между собой про жёлтую тафту на подкладку и про мышиные капюшончики.

Внезапно их всех как ветром сдуло – они побежали по своим мышиным коридорам из дома в дом, попискивая и переговариваясь на бегу; а в кухне у портного не осталось ни одной – потому что в этот миг возвратился домой Симпкин с горшочком молока.

Он распахнул дверь и – скок в кухню!

– Кххь-мъяаауу! – сердито взвыл он, как завывают коты, когда им что-то сильно не по нраву.

Дело в том, что Симпкин терпеть не мог снег, а сейчас снег набился ему в уши и под ошейник на загривке. Он положил на буфет хлеб и колбасу и принюхался.

– Симпкин! – позвал его портной. – Где мой приклад?

Симпкин поставил на буфет горшочек с молоком и сердито посмотрел на перевёрнутые чашки. Ведь ему нужна была жирная, гладкая мышка на ужин!

– Симпкин! – повторил портной. – Где мой приклад?

Но Симпкин украдкой запрятал моток тесьмы в заварочный чайник и зафыркал, зашипел на портного. Умей он разговаривать, он спросил бы портного:
– А где моя мышка?

– Увы, я пропал! – вздохнул Глостерский портной и понуро поплёлся в кровать.

Всю ночь Симпкин рыскал и шарил по кухне, заглядывал в шкафчики и под плинтусы, и в заварочный чайник, где лежала купленная им тесьма; но нигде не нашёл ни одной мышки.

А портной то и дело что-то бормотал во сне, и Симпкин отвечал ему: «Мьяаауу-кххь-щщь!»– и издавал другие жуткие ночные звуки, как это в обычае у котов.

Бедный старый Глостерский портной и вправду захворал, он всю ночь горел в жару и ворочался в своей кровати под балдахином, но всё равно сквозь беспокойный сон продолжал горестно твердить:
– Без приклада! Я остался без приклада!

Он пролежал больной весь следующий день, и ещё один день, и ещё. А как же тёмно-вишнёвый кафтан? В мастерской у портного на Уэстгейт-стрит раскроенный шёлк и атлас ждал на столе – и двадцать одна прорезь под петли! – да кто же всё это сошьёт, когда окно заложено на перекладину, а дверь заперта на замок?

Однако для кого – для кого, а для серых мышек это не преграда; они ведь без ключей бегали по всему старому Глостеру.

По улицам пробирался по снегу народ покупать себе Рождественского гуся или индейку и всё, что нужно для Рождественского пирога; только Симпкина с бедным старым портным не ждал на Рождество праздничный ужин.

Глостерский портной пролежал больной три дня и три ночи, и вот наступил Сочельник. Час был уже поздний. В небо над крышами и трубами взобралась луна и заглянула сверху на подворье Колледж-корт. Ни огонька в окнах, ни звука в домах, весь город Глостер, засыпанный снегом, спал крепким сном.

А Симпкину подавай мышку, и всё. Он стоял у кровати хозяина на задних лапах и мяукал.

Но в старых сказках рассказывается, что в Рождественскую ночь, от Сочельника до Рождественского утра, все животные могут говорить (правда, мало кому доводится их услышать, а кто и услышит, едва ли поймёт).

Лишь только соборные куранты пробили двенадцать, как тут же раздалось им в ответ как бы эхо – и его услышал Симпкин. Он вышел из портновского дома и побрёл по глубокому снегу.

Со всех крыш и из всех чердачных окошек старых деревянных домов города Глостера неслись весёлые голоса, они распевали старинные Рождественские песенки, какие я знаю, и ещё другие, совсем незнакомые и неожиданные, вроде той, что пели когда-то колокола Дику Виттингтону.

Первыми и всех громче прокричали петухи:
– Вставай, хозяйка, пироги затевай-ка!

– Дили-дили-дили-бом! – со вздохом подхватил Симпкин.

На одном чердаке засветилось оконце – там танцевали, и на бал со всех сторон через улицу спешили кошки.

Хей-дидл и хей-дикл,
На скрипке кот пиликал.
И все коты и кошки
пустились дружно в пляс!

– Кроме меня, – добавил от себя Симпкин.

Скворцы и воробьи из-под крыш зачирикали про Рождественский пирог; на соборном шпиле проснулись и встрепенулись городские галки; и хотя стояла глубокая ночь, запели дрозды и малиновки. Воздух дрожал от весёлых, бойких распевов.

Но бедного голодного Симпкина только досада разбирала.

Особенно его злил пронзительный свист из-под одного карниза. Я думаю, это были летучие мыши, они всегда пищат очень тоненько, тем более – такой чёрной морозной ночью, когда они спят и, как Глостерский портной, сквозь сон что-то приговаривают.

То, что они говорили, звучало загадочно, примерно вот так:

«Зззу!» – гудит зеленая муха,
«Жжжу!» отвечает ей пчела.
Кто «Зззу», кто «Жжжу», мы все гудим,
Потому что у всех дела.

Понятно, что от такого ззудящего пения Симпкин пустился прочь со всех ног, точно ужжаленный.

Из оконца портняжной мастерской на Уэстгейт-стрит лился свет. Симпкин подкрался, заглянул и увидел, что вся мастерская освещена горящими свечами. Щёлкали ножницы, вились нитки; и мышиные высокие голоса громко и весело пели:

Однажды двадцать пять портных
Вступили в бой с улиткой.
В руках у каждого из них
Была иголка с ниткой!
Но еле ноги унесли,
Спасаясь от врага,
Когда заметили вдали
Улиткины рога.*

И сразу, не переводя дыхания, мыши затянули другую песню:
Мы овёс просеяли,
Мы муку смололи,
В скорлупе поставили,
Чтоб тесто подошло…

– Мяу! Мяу! – перебил певцов Симпкин и стал скрестись в дверь.

Но ключ от двери лежал под подушкой у портного, и войти кот не мог.

Мышки только посмеялись и запели на новый мотив:


Мышки рукодельницы
Сели у окошка
Вдруг откуда ни возьмись,
заглянула кошка
– Что у вас за занятье?
– Мы шьём джентльменам платье.
– Давайте я вам помогу,
Я нитку перегрызть могу.
– Нет уж, спасибо, тётя,
Вы нас перегрызёте.

– Мяу, мяу! – звал Симпкин.

– Хей дидл? – отвечали мышки.

Хей дидл данни!
В Лондоне купцы —
Почтенные дельцы,
Ходят в красном кафтане,
Золотом шитом,
Шёлком подбитом,
И собой на подбор молодцы!

Они пели и отбивали такт крохотными напёрсточками, но ни одна их песенка Симпкину не нравилась, он знай себе мяукал и сопел под дверью мастерской.

Купил я чашку, кружку,
И мисочку, и блюдце,
Кувшинчик и горшочек,
и всё – за медный грош …

– Донышками кверху на кухонном буфете, – добавили невежливые мыши.

– Мьяаау-кххь-чщщь! – выл и плевался Симпкин.

Он влез на подоконник и стал царапаться в оконце. Тут все мыши вскочили и закричали хором в один голос:
– Лапы не прикладывать! Чур без приклада!

Они закрыли ставни и заложили на перекладину и так заперлись от Симпкина.

Но через щёлки в ставнях он всё равно слышал, как тюк-тюк-тюк! щёлкают по столу крохотные напёрсточки и поют-приговаривают мышиные голоса:
– Без приклада! Чур без приклада!

Симпкни побрёл прочь от мастерской, крепко задумавшись. Он возвратился домой, и оказалось, что жар у бедного портного прошёл. Старичок спал мирным сном.

Симпкин на цыпочках подошел к кухонному буфету, достал из чайника пакетик с шёлковой тесьмой, и глядя на неё при лунном свете, устыдился своего бездушия. То ли дело добрые мышки!

Утром, только проснувшись, портной увидел перед собой на лоскутном одеяле моток тёмно-вишнёвой шёлковой тесьмы, а у кровати стоял Симпкин, который раскаялся!

– Жаль, я слаб, как гнилая нитка, – сказал Глостерский портной. – Но зато у меня есть теперь весь приклад!

Сияло солнце, искрился снег, когда портной встал и, одевшись, вышел на улицу. А Симпкин бежал впереди него.

На крышах и трубах чирикали скворцы, распевали дрозды и малиновки – но теперь они все насвистывали свои, птичьи, попевки, а не песенки со словами, как накануне.

– Как жаль, – сказал портной, – у меня теперь есть весь приклад, но сил и времени хватит разве на то, чтобы обшить одну петлю из двадцати одной, ведь сегодня уже Рождество! Венчание Глостерского мэра состоится ещё до обеда, а где его тёмно-вишнёвый кафтан?

Отпер он дверь своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит, и кот Симпкин первым вбежал внутрь, ожидая увидеть удивительное зрелище.

Но в мастерской не оказалось никогошеньки – никого! Ни единой серой мышки!

Пол был чисто выметен, все обрывки ниток и обрезки шёлка собраны и вынесены вон.

А на столе – о радость! портной даже вскрикнул – там, где он оставил раскроенные куски ткани, лежали самый – пресамый ослепительно нарядный кафтан и камзол из вышитого атласа – ни один мэр Глостера никогда ещё не надевал такой красоты!

На лацканах кафтана красовались вышитые розы и анютины глазки; а камзол был расшит маками и васильками.

Весь наряд был готов, за исключением одной петли, которая пока ещё осталась не обшитой тёмно-вишнёвой тесьмой. На её месте была приколота булавкой бумажка, и на ней малюсенькими – крохотусенькими буковками было написано:
«Без приклада».

С этого случая пришла к Глостерскому портному удача; он растолстел и стал богатым.

Он шил зажиточным купцам Глостера и всем благородным джентльменам в округе кафтаны дивной красоты. Какие на них были изумительные кружевные манжеты, фалды и лацканы!

Но главным предметом его гордости стали обшитые тесьмой петли.

Так аккуратно они были обмётаны, стежок к стежочку, ниточка в ниточку, трудно даже представить себе, что это сделано руками старого портного, у которого на носу очки, старческие пальцы скрючены, и на безымянном надет толстый портновский напёрсток.

Все стежочки были такие маленькие – ну, такие маленькие! – как будто бы это рукодельничали маленькие мышки!

* Этот стишок приводится в переводе С.Я. Маршака.

с. 14
Знакомая история; Грустно

Знакомая история

Мне история эта знакома - 
Шёл сегодня Андрюша из дома,
Шёл на первый урок математики
И на улице встретил Лунатика.
А Лунатик не знал про андрюшин урок,
Он Луну потерял,
Он замёрз и промок.
И Андрюша ему помог.
А уроком вторым было чтение,
Но случилось на небе затмение.
А на третий урок иностранного
Был пожар. Ну и что же тут странного?
Спас во время пожара Андрюшка
Из горящего дома старушку.
На последний урок рисования
Наш Андрюша пришел с опозданием.
Ну, конечно, найдётся причина –
Чуть собаку не сбила машина!
Мне история эта знакома,
и учительнице знакома,
и андрюшиной маме знакома.
А тебе она не знакома?

Грустно

Мои глаза грустили,
Расстроились до слёз -
Они не разглядели
На стуле абрикос.
Мои глаза грустили,
А вместе с ними нос –
Он не почуял сразу
На стуле абрикос.
Я сел на стул с размаху,
Я сел на стул, и вот –
Грустят глаза, и нос грустит,
А больше всех – живот.
с. 24
Папин секрет
Мне бабушка открыла
Вчера большой секрет,
Что папе тоже было
Когда-то восемь лет.

Он, как и все мальчишки,
Порой озорничал
И прыгал, как мартышка,
И двойки получал.

Ленился на зарядке,
Лицо не умывал
И чёртиков в тетрадке
Частенько рисовал.

Я папиным секретом
Ужасно удивлён:
Ведь именно за это
Меня ругает он.
с. 25
Я, бабушка, мама и телевизор

Мы с бабушкой любим смотреть телевизор. Особенно сериалы. Мы смотрим их каждый день. Особенно, когда мамы нет дома.

Я прихожу из школы, забрасываю куда подальше портфель и быстро глотаю горячий бабушкин суп. Я тороплюсь и обжигаюсь – бабушка уже уселась в комнате перед телевизором, а у меня ещё впереди компот и второе. Через пять минут всё съедено, я бегу к бабушке и забираюсь с ногами на диван. Я заползаю под бабушкин клетчатый плед и прижимаюсь к её тёплому боку. И мы с бабушкой смотрим телевизор.

Если честно, нам с бабушкой не очень важно, что показывают. Мы смотрим всё подряд: про любовь и про бандитов, про трудовые будни работников уголовного розыска и шоу-бизнеса, про восемнадцатый век и про сегодняшнюю жизнь и много ещё про что.

Очень часто разные сериалы идут одновременно по нескольким каналам. Тогда мы с бабушкой спорим и иногда даже ссоримся, что мы будем смотреть. Чаще всего побеждает бабушка. У неё авторитет. Конечно, мы могли бы смотреть свои сериалы в разных местах: у нас на кухне есть ещё один телевизор, маленький. Но для нас это принципиально – сидеть вместе на диване, накрывшись бабушкиным клетчатым пледом и прижавшись друг к другу. Поэтому я уступаю бабушке.

Сериалы постоянно прерываются рекламой, которую мы с бабушкой терпеть не можем. Тогда мы берём пульт и начинаем щёлкать с канала на канал. Получается, что мы смотрим два или три сериала сразу. Правда, от этого у бабушки в голове всё путается, она постоянно толкает меня локтем в бок и задаёт свои глупые вопросы:

– Слушай, ты что-нибудь понимаешь? Почему этот бандюга нацепил на себя милицейскую форму и расхаживает со своим псом по деревне? Кстати, как он вообще оказался в деревне, там же всё действие в городе происходило? И никакого пса, вроде, у него не было?

Тогда мне приходится терпеливо объяснять бабушке, что это совсем разные фильмы, просто актёр один и тот же. Из-за этих актёров, которые снимаются во всех сериалах сразу, у нас с бабушкой одни проблемы. Иногда даже я начинаю путаться.

– Смотри, смотри, – трясёт меня бабушка, – вот эта профессорская дочка, она ведь женой того подводника была, у них ещё детей куча, помнишь, в прошлом месяце показывали?

Я уже сама отказываюсь понимать, как это она могла быть женой подводника, если сейчас она только оканчивает школу, живёт со своим папашей-профессором, и никакими мужем и детьми вроде бы и не пахнет.

– Господи! – вдруг ахает бабушка и всплёскивает руками, – у неё же совсем другой отец был! Тоже профессор, но другой. Этот лысый, толстый. А тот интеллигентный такой был, с бородкой. Его потом сослали в Сибирь. А этот вот он, докторишка, сидит себе, чай пьёт. Как же это получается?

Бабушка строго смотрит на меня поверх очков, словно именно я подменила этих отцов, и ждёт объяснений, которых у меня нет. Но бабушка всё равно ждёт. И теперь меня может спасти только чудо, например, визит незваного гостя или телефонный звонок. К моему счастью, телефон действительно звонит.

– Иди, бери трубку, – ворчливо говорит бабушка, – это тебя.

– Это нас, – поправляю я бабушку, потому что по той требовательной настойчивости, с которой заливается телефон, я понимаю: это звонит мама.

Сквозь помехи и потрескивания в трубке я слышу мамин голос:

– Ну, что вы там, опять свой дурацкий телевизор смотрите? Сколько можно?

– Алё! Алё! – кричу я и дую в трубку. – Говорите громче! Ничего не слышно!

Это я специально так кричу, чтобы не выслушивать маминых нотаций и не вступать с ней в полемику. Но мама давно уже выучила все мои хитрости, поэтому она не обращает никакого внимания на моё дутьё и говорит строгим голосом:

– Поля, хватит валять дурака. Позови бабушку.

Поля – это меня так зовут. Вообще-то моё полное имя – Полина, но мама всегда называет меня Поля, а бабушка – Пуся или Паня, в зависимости от настроения.

Ну, так вот, мама просит позвать к телефону бабушку, и я передаю ей трубку. Бабушка сначала молча слушает, потом хмурится, потом удивлённо поднимает брови. Я уже не обращаю внимания на телевизор, а смотрю только на бабушкино лицо, на котором разыгрывается целый спектакль. А потом бабушка начинает говорить:

– Какой бассейн? О чём ты говоришь? У ребёнка три недели назад была температура! Ты что, хочешь совсем её довести? Ты забыла, как она кашляла в прошлом году? Сама там отдыхаешь у себя на работе, а мы здесь должны загнуться по твоей милости?.. Какая закалка? Девочка позавчера чихнула!.. От какой пыли? У нас нет никакой пыли!.. Боже мой! Прогулки бывают в лесу или на море, а не в центре города! Всё! Разговор окончен! У нас с Пусей ещё много дел!

Бабушка кладёт трубку и, глядя на моё довольное лицо, ворчит:

– Ты чему это радуешься? Нечего слушать взрослые разговоры! Из-за тебя вот самое главное пропустили. Как мы теперь разберёмся, где этот депутат спрятал наследство покойной герцогини?

И так каждый день.

Примерно в полшестого бабушка обычно спохватывается:

– Слушай! Времени-то сколько! Скоро мама придёт, а у тебя уроки не сделаны. Давай быстрее, а то попадёт нам с тобой. Я тут пока досмотрю, потом расскажу тебе.

Я бреду к себе в комнату, достаю учебники, раскладываю на столе тетрадки, и тут меня зовёт бабушка:

– Пуся! Пуся! Иди скорее! Тут такой интересный фильм про попугаев! Ты обязательно должна это посмотреть!

Мы с бабушкой не пропускаем ни одного фильма про живую природу.

Вскоре приходит мама. Она застаёт нас на месте преступления. Можно сказать, с поличным. Уроки не сделаны. Телевизор работает на всю катушку. В бассейн мы так и не сходили. Про прогулку и говорить нечего.

Мамины глаза начинают метать молнии. Я тихонько, старясь быть совсем незаметной, прокрадываюсь к себе в комнату и принимаюсь за уроки. Бабушка грозно кричит мне вслед:

– Паня! Сколько раз тебе говорить: садись за уроки, неслух!

Я не обижаюсь на бабушку, потому что это у нас с ней игра такая. Специальное представление для мамы, чтобы она думала, что бабушка меня воспитывает.

Потом бабушка проскальзывает на кухню и начинает греметь там кастрюлями и сковородками. Мама снимает пальто и сапоги и идёт вслед за бабушкой. Она закрывает за собой дверь, и они с бабушкой начинают ругаться. Они думают, что я ничего не слышу. Но на самом деле я слышу всё очень хорошо, до самого последнего слова. Мама кричит, что бабушка совершенно мною не занимается, что она не водит меня в бассейн и на прогулку, что у меня тройки по истории и математике, что я слишком много смотрю телевизор. Мне, конечно, жалко бабушку, но она действительно не умеет меня воспитывать. Я только удивляюсь, как же она могла так хорошо воспитать маму?

А мама между тем кричит:

– Ты что, хочешь, чтобы я уволилась с работы и сама занималась ребёнком? Хорошо, я уйду с работы. Сама буду проверять у Поли уроки, буду водить её в бассейн, буду с ней гулять. Только на что мы все будем жить, скажи на милость? На твою пенсию? Ты хочешь, чтобы мы были нищими? Ходили с протянутой рукой?

И тут я совсем забываю про свои уравнения. Я представляю, как мы втроём: я, мама и бабушка, – сидим в подземном переходе, все в лохмотьях, и просим милостыню. Мы с бабушкой пересказываем всем желающим содержание последних серий новых телефильмов, и за это нам бросают монетки в мамину широкополую шляпу. И меня это нисколько не пугает. Мне очень хорошо сидеть в подземном переходе с мамой и бабушкой.

Тогда я подскакиваю с места и бегу на кухню, где ещё продолжают ругаться взрослые. Я обнимаю маму и шепчу ей в ухо:

– Сейчас по телевизору начнётся твоё любимое ток-шоу.

– Правда? – спохватывается мама, подхватывает свою тарелку с котлетой и бежит скорее к телевизору.

Тогда я обнимаю бабушку и говорю ей:

– Не обращай внимания. Её, наверное, начальник отругал. Или просто она голодная. Давай ей сегодня уступим, посмотрим её дурацкое ток-шоу.

– Давай, – соглашается бабушка.

Она накладывает нам в тарелки ужин, и мы идём к маме. Мы сидим все вместе перед телевизором, накрытые бабушкиным клетчатым пледом, и едим котлеты, и смотрим это глупое мамино ток-шоу. И нам так хорошо всем вместе!

с. 26
Комната «Росарио»

Жил-был царевич Алексей. Однажды узнал он, что есть на свете такая комната под названием «Росарио». Войти туда можно только спиной, а потом ни за что не повернёшься, стоя возле двери, а почему — неизвестно. Может быть, если повернёшься, то сойдёшь с ума или вообще умрёшь. А может, ничего и не будет, да только никто ещё не осмеливался.

С тех пор царевич Алексей перестал спать ночами от любопытства и желания побывать в удивительной комнате. Как только ложился на кровать, в темноте ему отчетливо слышалось рядом чьё-то дыхание, хотя и был он совершенно один.

Сначала царевич лежал неподвижно, потом несколько раз вскрикивал: «Кто здесь! А?.. Кто здесь?!» Никто не отзывался. Тогда он хватал шпагу и тыкал во все тёмные углы. И так каждую ночь — совсем извёлся из-за этой «Росарио».

Наконец, нашлись в царстве проводники — два немца. Они завязали Алексею глаза и — долго ли, коротко — доставили его прямо к заветной двери. Глянул царевич — дверь как дверь, ничего особенного, на себя открывается. «Почтеннейшие, а как же я узнаю, что это именно то, что мне нужно? — спросил он. — Тут вот и не написано, что это «Росарио». «Не имеем понятий», — ответили немцы и удалились.

Тогда царевич Алексей перекрестился, а потом, пятясь задом, открыл дверь и шагнул. Он замер сразу за порогом, не решаясь повернуться, постоял и вышел, быстро затворив дверь.

«Вот я побывал в «Росарио»… А вдруг это не «Росарио»? То, что я вошёл спиной и  не решился повернуться, ещё ничего не значит — такое может произойти и в любой другой комнате».

Тогда царевич Алексей ещё раз совершенно так же пересёк таинственный порог, решив непременно повернуться. Но, как ни старался собраться с духом, не смог этого сделать и опять покинул комнату ни с чем. Серая стена с дверным проёмом, которую он два раза видел изнутри, была абсолютно такая же, как и снаружи.

«А если просто заглянуть туда, не входя», — подумал царевич… Но и этого сделать не посмел, а только распахнул и захлопнул дверь, ладонью свободной руки крепко зажав глаза.

«Что же мне, опять по ночам не спать, шпагой тыкать из-за того, что не знаю: «Росарио» это или не «Росарио»?» — разозлился Алексей. И попробовал, войдя спиной, повернуться с закрытыми глазами. Он поднатужился, весь взмок, но ноги его как будто приклеились к полу. Тогда царевич плюнул, выскочил за порог, достал из кармана пистолет и через плечо выстрелил в проклятую комнату. А потом сел, весь в дыму, и заплакал.

Вскоре вернулись проводники. Они поклонились царевичу Алексею и сказали: «Мнительны Фы, Фаше Фысочестфо. Если Фаше Фысочестфо не может пофернутса и таше саклянуть сюта, то, сначит, тля Фас это именно и есть «Росарио». А фоопще-то, это наша клатофка».

С этими словами немцы, не поворачиваясь спиной, скрылись за таинственной дверью и стали что-то с грохотом передвигать внутри.

с. 30
Броненосец

Броненосец в тяжёлой броне

Обожает дремать на спине –

Ни будильник его не берёт,

Ни ревун, ни зануда-удод.

Вот и я просыпаюсь с трудом,

Даже если разбужен весь дом:

Так и тянет к подушке броня –

На живот поверните меня!

с. 32
Ночная охота; Редкое насекомое

Ночная охота

Охотник Всеволод Фомич
«Сдаюсь!» – кричит, диван тряся.
Ему опять приснилась дичь
Отстреливающаяся.

Редкое насекомое

У меня в кабинете
Уменявка Бинетти.
с. 32
Влюблённый; Осьминожки

Влюблённый

Целый день Маринованый Частик,
Отойти не желая на часик,
Всё стоит в телефон-автомате
И звонит своей Кильке в Томате.

Осьминожки

К Осьминогу старому
Прибежали внучки
И сказали:
- Дедушка!
Возьми нас на ручки!
Отвечал им дедушка:
- Извините, крошки!
Рук не предусмотрено!
Взять вас на ножки?
с. 33
Му!
«Му!» – сказал в сердцах корове
Старый бык, нахмурив брови.
А она, прильнув к нему,
Кротко отвечала: «Му-у».
с. 33
Кораблик

Андрейка, смуглый двенадцатилетний мальчишка, меланхолично мотая портфелем, поднимался по лестнице на пятый этаж. Он был в том рассеянном состоянии, когда человеку не хочется вспоминать о чём-то не очень приятном, но очень важном.

А между тем учительница поставила перед ним вопрос ребром: либо он начнёт новую жизнь и станет старательным, хорошим учеником, либо она не даст ему никакой жизни.

«Ты, милый мой, не учишься, а скачешь, как кузнечик. По истории у него, видите ли, пятёрки бывают, про Магеллана он рассказывает, словно песни поёт, а русский и математика – из рук вон. Не-ет, не пойдёт такое дело. Отличника из тебя не выйдет, но писать грамотно, считать на четвёрку ты у меня будешь! Митрофанушки мне в классе не нужны», – так закончился выговор.

Грубовато, конечно, но зато учительница редко вызывала в школу родителей. Она говорила, что родитель нынче пошёл ленивый и нелюбопытный. Андрейка прикинул, что если он вытребует у своих ленивых и нелюбопытных родителей рубль, то сможет купить новые тетради, новую ручку, свежий ластик – словом, всё необходимое для новой жизни.

Хорошо бы галстук купить новый, а то этот совсем обмахрился, и даже кляксы какие-то на нём есть.

Андрейка подошёл к двери, по которой видно было, что нередко открывали её пинком ноги и раз пять меняли замок, и, отвернувшись, несильно лягнул её. Лягнул ещё раз, но за дверью было тихо.

«Ну, вот,– подумал он,– начинай тут новую жизнь!»

Все это означало, что отец, по собственному выражению, либо уже «нализался», либо нализывается где-нибудь в гаражах. Значит, до прихода матери домой не попасть. Да и что толку попасть? Разве можно начать новую жизнь, если мамка и отец начнут очередную ругачку? А они её начнут – будьте спокойны.

Андрейка швырнул портфель на грязный коврик и спустился к окну на лестничной клетке. За окном он увидел скучный осенний двор, весь в блёклой мозаике жухлых листьев. А в тёмной деревянной беседке на перилах сидели девчонки из его дома, болтали ногами и языками, конечно. И очень были похожи на озябших октябрьских воробьёв под крышей. Андрейка махнул рукой на новую жизнь и побрёл вниз, в беседку.

– Привет,– буркнул он девчонкам.

Они, как положено, захихикали, зашептались.

«Вечно делают вид, что чего-то такое знают»,– подумал Андрейка, достал спичечный коробок и начал жечь спичку за спичкой, внимательно разглядывая пламя.

Девчонки между тем продолжали болтать. Болтали они, разумеется, вздор – о том, кому и на чём приходилось летать.

– Я с папой летала на четырёхмоторном самолёте. Там всё так шумит, так трясётся, так у него крылья шатаются, прямо ужас!

Девчонки ахали, широко раскрывали глаза и незаметно начинали привирать про воздушные ямы, горящие моторы и прочие страсти.

Одна только Надюшка из его подъезда пока ничего не выдумывала и молча смотрела на флажок пламени в Андрейкиных ладонях. Потом она посмотрела на серое, низкое небо, вдруг глянула веселее и вмешалась в разговор:

– А мой папа летал на воздушных змеях! Только меня он с собой не брал, потому что там место только на одного и детям вообще нельзя. А когда я вырасту, он меня тоже научит на змеях летать!

Девчонки ошарашено смолкли.

– Вот врет-то! – почему-то рассердился Андрейка. – Во-первых, на змеях никто не летает. Нет такого большого змея, чтобы он мог человека поднять, а во-вторых, у тебя и папки-то никакого нет.

Вот этого «во-вторых» Андрейка говорить не собирался. Как-то само собой выскочило.

Подружки перехихикнулись между собой, а Надюшка спрыгнула с перил, глянула на Андрейку в упор и отрывисто сказала:

– Нет, есть. Есть! И на змеях летал. И корабль подарил с парусами. Хочешь, покажу, хочешь?

«Уже и реветь собралась», – испуганно подумал Андрейка.

– Ну, покажи, покажи, – как можно мягче сказал он.

Надюшка побежала домой.

Андрейка из родительских разговоров знал, что папка у Надюшки вроде бы был, но куда-то пропал. Живёт она у бабушки и называет её мамой, потому что настоящая мама приходит к ней по выходным, и то не всегда.

Снова хлопнула подъездная дверь, и Андрейка успел заметить, что это прошёл отец. Он не запутался в дверях и не пристал к старухе, которая вышла подышать воздухом, – значит, был в норме.

…Надюшка влетела в комнату, сбросила куртку и полезла под кровать.

– Ты чего там потеряла? – удивилась бабушка.

– Ну, мам, надо мне, – досадливо ответила она и вытащила на свет ящик со старыми игрушками.

Были тут кубики, забытая кукла с растрёпанной прической и закатившимися навсегда глазами, кругляшки от пирамидок и поломанные дешёвые брошки. Когда-то всё это было настоящим богатством, а теперь с каждым днём забывалось и становилось ненужным.

Был тут и корабль с парусами. Вернее, это была модель яхты. Когда-то нарядная, с красной ватерлинией и высокой мачтой, она напоминала про далёкие моря. Но ватерлиния облупилась, мачта сломалась, а паруса порвались. С яхтой произошло то, что и должно было произойти с кораблём, так и не отправленным в плавание.

Она, яхта, разрушилась от безделья. Нет, такой не похвастаешься. Надюшка вздохнула, задвинула ящик назад, в подкроватную тьму, и почувствовала, что вот-вот заревёт. Всё же она успела накинуть куртку и выйти из дому без рёва.

Нахохлившийся на скамейке Андрейка проводил её взглядом и отметил, что никакого корабля у неё не было. Он уже успел догнать отца на лестнице, и тот дал ему рубль на новую жизнь, правда, с сожалением покрутив его в пальцах. Андрейка смотрел, как Надюшка уходила за дом, и размышлял о том, что его папка всё же лучше, чем совсем никакой. К тому же, летом он почти не выпивает и берёт его с собой на рыбалку.

…За домом в густо заросших клёнах была конура, сложенная ребятнёй из фанерных ящиков и обломков шифера. В конуре иногда жил приблудный пёс Жек, считавший всех ребятишек своей роднёй. Взрослых он недолюбливал. Взрослые иногда награждали его пинками.

К нему и пришла Надюшка. Жека в конуре не оказалось, Надюшке стало ещё тоскливее. Она просто вспомнила, как давно они с папой мастерили яхту, как папа обещал ей, что они вместе пойдут на реку и отправят её в плавание. И там, куда приплывёт этот кораблик, они построят дом и будут жить. Насчет дома, впрочем, она придумала сама, но ей казалось, что так говорил папа. Она попробовала вспомнить его, но вспоминались только руки с длинными крепкими пальцами и жёлтый, чем-то перебитый ноготь.

Она услышала, как зашлёпали по Андрейкиной куртке мокрые ветки, и к ней вышел Андрейка, а за ним мокрый, как и всё вокруг, но совершенно счастливый Жек.

– Чего же ты спряталась? – нерешительно спросил он.

Надюшка гладила Жека по голове, всхлипывала и молчала.

– А корабль не нашёлся, что ли? Ну, чего ты… Ну, подумаешь…

Андрейка замялся, не зная, что сказать ещё, потому что Надюшка горько махнула рукой и отвернулась от него. Жек сочувственно взвыл.

Надюшка наконец ответила успокоенным и скучным голосом:

– Да нет, нашёлся. Просто он поломанный весь.

– Вот подумаешь! – обрадовался Андрейка. – Да ты тащи его сюда, слышь? Тащи, тащи. Я его запросто налажу. Думаешь, не сумею? Да говорю тебе – запросто!

Надюшка посмотрела на него внимательно, вздохнула и пошла за яхтой. Совсем не интересен стал ей вдруг этот корабль, но раз уж Андрейке так хочется…

– Х-хе, отличная яхта! Только мачта нужна новая, паруса приклеить, а здесь покрасить, – он ткнул в днище, – и будет как новая.

* * *

Надюшка проснулась, бодро села на кровати и уставилась в окно. С кровати ей было видно только умытое солнечное небо, и как бы в небе парила на чистых бумажных парусах новенькая яхта. Она долго смотрела на неё. Они с Андрейкой решили сегодня испытать яхту в какой-нибудь подходящей луже, но у Надюшки созрел другой план.

– Андрейка, а давай пойдём на Урал и отпустим её в настоящее плаванье, – предложила она, когда они встретились во дворе.

– Но… она же тогда совсем уплывёт, – ответил Андрейка и с сожалением посмотрел на яхту.

– Ну и что? Зато у неё будут всякие приключения, и вообще так интереснее…

«И правда, положат её опять в коробку, поломается вся», – понял он.

– Ладно. Пошли на реку. Только если там спросит кто, скажешь, что ты моя сестра. Поняла?

Андрейка свистнул Жека, и они втроём отправились к реке.

День был солнечным, а вода такой прозрачной, что можно было выбирать камушки на дне возле берега. Андрейка настроил руль так, чтобы яхта вышла на середину реки.

– Полный вперёд! – сказал он и оттолкнул кораблик.

Почти не качаясь, он ровно пошёл к стрежню.

– Ур-ра! – закричал Андрейка. – Самый полный!

Жек заметался по берегу, залаял – ему, наверное, показалось, что ребята упустили кораблик. А Надюшка стояла молча и спокойно улыбалась. Когда он вошёл в течение, и парус стал то и дело пропадать в солнечных бликах, она сказала про себя:

– Кораблик, плыви за папой…

с. 34
Возвращение с прогулки (об Олеге Бундуре)

Давным-давно, в восьмидесятые годы, существовала в Ленинграде весёлая студенческая агитбригада. Руководил ею мой большой друг поэт Вячеслав Лейкин и время от времени подначивал меня отправиться с ребятами в какое-нибудь недолгое увлекательное путешествие. Одно из них выпало на суровую зиму, ехали мы в поезде куда-то на север, купе насквозь заледенело, а впереди нас ждали неведомые станции с таинственными названиями – Кемь, Кандалакша. Ночью ничего не оставалось, кроме как, закутавшись в протёртое одеяло, сочинять романтические стихи: «За Кемью, за темью, снегами набрякши, ночная дорога вела к Кандалакше…»

Поэзия тогда витала в воздухе; помню, как мы делились со Славой Лейкиным впечатлениями от недавно услышанных стихов для детей – их читал молодой поэт Олег Бундур на одном из выступлений в Доме детской книги. Стихи были короткие, яркие:

Папа шляпу
Бросил
На пол.
Шляпа встала
И ушла.
Вот такие-то дела…

В детских стихах царил культ парадокса, весёлой неожиданности. Олег Бундур умел эту неожиданность поймать, запечатлеть, додумать. Но уже тогда в его стихах появилось куда более важное: Олег с какой-то удивительной трогательностью рассказывал о своем маленьком герое, о его семье, о том, как складываются у него отношения с мамой и папой, близкими и друзьями.

В те годы у Олега Бундура вышли очень славные, на мой взгляд, сборники – «Для чего бывает день?» в ленинградском издательстве «Детская литература», а также «Сто ключей» и «Папу с мамой берегу» – в Мурманском книжном издательстве.

А потом Олег Бундур пропал – затерялся в необъятных северных просторах. По профессии он врач, и работы ему вполне хватало помимо стихов для детей. Но вот недавно он объявился! Это было для меня большой радостью. И что удивительно: оказывается, Олег Семенович Бундур живёт и работает в той самой Кандалакше, по дороге к которой мы вспоминали и читали его строчки! Бывают же такие совпадения!

Олег Бундур прислал мне много новых стихов, некоторыми из них я и хочу с вами поделиться. Обратите, пожалуйста, внимание на то, какие они тёплые, мягкие, – то-то вспоминались в зимнюю стужу.

Мы же с вами знаем: умное, душевное слово порою согревает так, как ничто другое.

с. 40
А папа не верил!; Возвращение с прогулки; Смотрю в перевёрнутый бинокль; После драки; Железное здоровье; Собака; Письмо от бабушки; Баба Катя; Родня

А папа не верил!

Я очень хотел,
Я очень хотел –
И я полетел,
И я полетел!
Внизу проплывали
Деревья и крыши,
И птицы кричали:
- Повыше, повыше!
А в воздухе пахло
И морем, и летом,
Но дело не в этом,
Но дело не в этом,
А в том, что летел
Надо мной в вышине
Мой папа!
Мой папа,
Не веривший мне!

Возвращение с прогулки

Шёл дождь, и ветер с ног сбивал,
Устала мама, я устал,
Казалось, нету больше сил,
Но тут нас папа заслонил,
И мы за папиной спиной,
Как за каменной стеной!
Ещё чуть-чуть – и на порог,
Теперь идти надёжней:
Уже не ветер – ветерок,
Уже не дождь, а дождик.

Смотрю в перевёрнутый бинокль

Смотрю в бинокль: всё вокруг
Так незнакомо стало вдруг,
Какой-то маленький диван,
А я – как великан!

Чудных вещей полным-полно,
Я обхожу весь дом:
Вот дверь, вот стол, а вот окно
И папа за окном.

Он машет издали рукой:
- Иди сюда скорее!
Стоит он, маленький такой,
Что я его жалею.

После драки

Много выпадет дождей
На врагов и на друзей,
Много выпадет снегов
На друзей и на врагов,
Пожелтеют синяки,
Разожмутся кулаки,
Разойдутся облака –
Нет на свете
Ни врага!

Железное здоровье

Беру эскимо по три штуки,
Сосульки и льдинки жую,
Без шапки хожу я
и руки
В студеную воду сую.

Здоровье железное прямо:
Никак не могу заболеть,
Чтоб добрая, нежная мама
Со мною могла посидеть.

Собака

У меня собака заболела,
Целый день она совсем не ела,
Целый день в углу своём сидела
И глядела на меня, глядела…
Я налил ей в блюдечко микстуру,
Положил отличную котлету,
Я измерил ей температуру –
Нет её…
Собаки тоже нету.
Просто я мечтаю о собаке,
Я всю жизнь хотел её иметь.
Если б у меня была собака,
Я бы не позволил ей болеть.

Письмо от бабушки

Бабушка пишет:
- Скучаю без вас,
Жду со дня на день,
С часу на час…
Папа, не медля,
Рюкзак достаёт.
Мама продукты
В пакеты кладёт,
Торопит меня:
- Ждать не будем,
Скорей! –
А что меня ждать?
Я уже у дверей!

Баба Катя

Выводят бабушки внучат
По вечерам во двор,
Внучата бегают, кричат,
А у старушек спор:
- Мой внук растёт быстрее всех!
- А мой смеётся громче всех!
- Мой любит кашу с молочком!
- А мой такое скажет!..
Лишь баба Катя всё молчком
Сидит
И вяжет, вяжет…
Родных у бабы Кати нет
Давно уж – ни души…
В её носки весь двор одет,
И ей все дети хороши!

Родня

У бабушки и дедушки фото на стене,
Поглядят и вспомнят о своей родне,
Вспомнят и поплачут, или помолчат,
Или улыбнутся, глядя на внучат.

Бабушка и дедушка давно живут одни,
На окне в коробке письма от родни,
Сядут, почитают – чтобы не помять!
Словно побывают у родни опять.

Бабушке и дедушке ехать нелегко,
Раньше было близко, стало далеко.
Выйдут на крылечко, посидят рядком.
Вечер опускается,
Тянет холодком…
с. 41
Змеиное кольцо

Из повести «Лето в Саулкрастах»

Сегодня мы на пляж не пошли. А всё из-за клубники, которая уродилась в каком-то угрожающем количестве! Никто её уже видеть не мог, а она всё прибывала и прибывала. Нынешним утром Лёлькина бабушка заявила, что с клубникой «надо как-то бороться». Вот взрослые, там, внизу, на кухне, и борются с ней кто во что горазд, – варят варенье, протирают с сахаром, закручивают банки с компотом.

Можно было бы сходить на пляж вдвоём с Лёлькой. Но он тоже занят – с утра сидит у себя и корпеет над французскими глаголами.

Повиснув на перилах веранды, я разглядывала носки своих сандалий, просунутые между перекладинами. Бедные сандалии! Ещё недавно они красовались на витрине, а спустя каких-то полтора месяца превратились неизвестно во что. Они потрескались, покоробились – наверное, потому что частенько намокали. Не говоря уж о том, что карабкались по деревьям, били с размаху по мячу, крутили педали и тормозили носками об землю. Однажды им довелось заночевать в песке, когда я по рассеянности оставила их на пляже. Да, тяжёлая жизнь выпала на их долю! Особенно им досталось вчера, когда я неудачно спрыгнула с тарзанки и приземлилась прямиком в сточную канаву…

На улице играли Илюшка с Мишкой. Они бросали вверх здоровенную палку, пытаясь сбить с берёзы старое гнездо.

– Дай мне, дай мне, – просил Мишка. Он взял палку за середину обеими руками и легонько подкинул её, одновременно подпрыгнув. Палка не долетела даже до нижних веток и упала к его ногам.

– Да кто так кидает! – Илюшка подобрал палку. – Смотри, как надо! – и он с силой швырнул палку, так что она закувыркалась и взлетела довольно высоко, но вместо того, чтобы сбить гнездо, застряла в ветвях. Илюшка стоял, задрав голову, соображая, как стряхнуть палку с дерева, и тут заметил меня.

– Жень, спускайся, поиграй с нами в собак! – крикнул он.

Это Мишка придумал такую игру. Чтоб я была хозяйкой, а они – моими учёными собаками. Мишка назывался Бобиком, Илюшка – Лорочкой. Они бегали наперегонки, прыгали через палочку, выполняли команды «сидеть», «лежать», «голос». Но Мишка хитрил. Скажем, обогнал его Илюшка, и он тут же кричит: «Это не считается, у меня нога подвернулась». И вдобавок всё время лез со своим сценарием: «А давай, как будто ты учила нас приносить палку, и Бобик сразу научился», «А давай, как будто ты нас позвала, и Бобик прибежал первый, и ты его похвалила». Тогда Илюшка вмешивался: «Давай, как будто Лорочка тоже прибежала первая, и ты её тоже похвалила». Очень интересная игра, ничего не скажешь.

Хоть бы Лёлька побыстрей освободился! Если он не захочет сходить искупаться, мы погоняем на велосипедах по третьим дачкам, где такая ровная дорога, что можно ездить без рук. Или будем изобретать новый шифр…

Я прошла в свою комнату, а оттуда сбежала по лестнице на первый этаж и приоткрыла дверь в Лёлькину комнату. Лёлька сидел за письменным столом, ко мне спиной.

– Долго тебе ещё? – спросила я.

– Ммм… Только первое спряжение сделал, – невнятно ответил он, не оборачиваясь.

Интересно, а сколько всего спряжений во французском языке? Может, десять! Этак я его до вечера не дождусь!

Лёлька учился во французской спецшколе, где всегда давали летнее задание. Не бог весть какое большое. Но прошло уже почти пол-лета, а он так и не удосужился раскрыть учебник. Бабушка, наконец, взбунтовалась и поставила условие: или Лёлька принимается за уроки – или она перестаёт его кормить. Деваться было некуда. И теперь он вынужден спрягать эти несчастные глаголы, в которых, по его собственным словам, ни черта не смыслит.

Мишка с Илюшкой поджидали меня у калитки. Завидев меня, Мишка крикнул: «Доброе утро!», хотя мы с ним сегодня виделись уже дважды. Мишкина мама без устали долбила ему про всевозможные «здрасте», «извините», «до свиданья», «пожалуйста». В результате он докатился до того, что здоровался со всеми по пять раз в день. А прощаясь, всегда выкрикивал как автомат: «Спасибо-досвиданья!», даже если «спасибо» было совершенно ни к месту.

А Илюшка уже вошёл в роль учёной собаки – в зубах у него была палочка.

– О нет, только не это! – взмолилась я. – Не могу я без конца играть в ваших собак!

– Ну а во что тогда будем играть? – спросил Мишка.

– Хотите, прокатитесь со мной по дачкам.

– У меня на велике цепь соскочила, – вздохнул Илюшка. – А папа только в пятницу приедет. Она разболталась, её подтянуть надо.

– Да Лёлька тебе запросто цепь подтянет. Ты его попроси.

– Пойдёмте лучше малину рвать, – предложил Мишка. – Она как раз созревается. (Мишка иногда путал слова, хотя был уже школьником.)

– Вас же так далеко без взрослых не пускают, – с сомнением сказала я.

– Если с тобой, то пустят, – сказал Илюшка. – Меня моя мама точно отпустит.

– И моя тоже точно отпустит, – заверил меня Мишка. – Только… ты её попроси, ладно?

Мишкина мама долго и беспокойно выспрашивала, куда именно мы пойдём, что будем делать, нет ли там злых собак, не слишком ли близко лес. Она давала нам такие подробные инструкции, как будто мы отправлялись, по меньшей мере, на Марс. Было условлено, что мы вернёмся через полчаса, максимум через сорок минут. И я обязана следить, чтобы Мишка не лазил на деревья, не заходил в лес, не наступил в лужу и не переел малины.

В посёлке пять улиц. Нашу улицу мы считали первой и вели отсчёт от неё: третьи дачки, вторые дачки, пятые дачки. Малина росла в самом конце пятых дачек вдоль одного забора – её там было ужас как много. Но на сей раз мы едва набрали по горсти ягод. Просто для малины ещё не наступил сезон – она только-только начиналась.

В середине пятых дачек есть узкий проход, оставленный меж двух заборов. Он ведёт в сосновый лес. И мы решили ненадолго завернуть туда – пособирать землянику (она-то была в самом разгаре). То есть решила я, а Мишка с Илюшкой с готовностью согласились.

Не то, чтоб я позабыла наказы Мишкиной мамы, – просто трудно было придавать им большое значение. Честно говоря, Мишку как-то уж слишком от всего оберегали. Как будто он не человек, а антикварная фарфоровая статуэтка. Ну что такого страшного, если мы все вместе на пять минуток зайдём в лес?.. А собирать землянику прямо в рот – это гораздо вкуснее, чем когда тебе подают её на блюдечке, посыпанную сахаром.

То и дело нагибаясь за ягодами, мы продвигались в глубь леса. И наткнулись на чудн?ю сосну. Обычно сосны прямые, как мачты, ветви у них начинаются высоко от земли. А у этой сосны ствол был искривлённый, и на уровне моих глаз разветвлялся ещё на несколько стволов, таких же кривых и корявых. Я не могла преодолеть искушение забраться на сосну, уж больно заманчиво она выглядела. Подтянувшись на руках, я влезла на развилку, а оттуда – на один из стволов, изогнувшийся так, что на нём можно было сидеть. Илюшка отошёл в сторону; Мишка нашёл в траве, прямо подо мной, целую россыпь очень крупной земляники и торопливо засовывал её в рот. Рядом виднелись остатки какого-то пикника – бутылки, обёртки, след костра, – а чуть поодаль валялась велосипедная шина.

Вдруг раздался Мишкин вопль. Я от неожиданности даже не спрыгнула, а почти соскользнула на развилку дерева. Что же случилось? Оказывается, большая лягушка внезапно прыгнула, задев его руку, которой он тянулся за ягодой. Мишка отпрянул от лягушки и, топая ногами, кричал: «Фу, фу, нельзя!», будто это была не лягушка, а собака. Но лягушка не послушалась его команды. Она снова высоко подпрыгнула в траве, навстречу Мишке. Мишка отскочил назад и чуть было не наступил на велосипедную шину. И тут я сверху увидела, как эта шина… поползла.

Это была змея! Самая настоящая гадюка – я вмиг поняла это по сетчатому рисунку на её спине и боках. Сердце моё страшно похолодело, меня всю, с ног до головы, будто прострельнуло ледяной молнией. Вот-вот Мишка на неё наступит… Гадюка всегда кусает, когда на неё наступают – если стоять спокойно, она не тронет… Я хотела закричать, но сдержалась. Мишку ни в коем случае нельзя предупреждать! Этот трусишка боялся не только лягушек, но и пауков, и жуков, и даже мух. При виде змеи он потеряет голову от страха, опять затопает ногами – и тогда случится самое худшее…

А Мишка, всё высматривая в траве свою лягушку, как нарочно сделал ещё шажок назад, и теперь змеиное тело медленно двигалось прямо между его ступней, обутых в открытые светлые сандалии!

– Мишка, – мой голос готов был сорваться, но я изо всех сил старалась говорить спокойно. – Ты стой вот так. И совсем не двигайся. Пальцем не шевели – понял?

– А ты её видишь? Где она? – Мишка решил, что я беспокоюсь о лягушке, как бы она снова не прыгнула в его сторону.

– Да, вижу. Ты только не шевелись. Очень тебя прошу! Застынь, как будто ты статуя. И молчи!

Мишка послушно замер. Я быстро и осторожно слезла с дерева. Лишь бы Мишка не заметил змею прежде, чем я что-нибудь придумаю!

Змея в это время всё ползла и ползла между Мишкиных ног и – о ужас! – стала заворачиваться кольцом вокруг одной из них.

Тут ещё Илюшка подбежал сзади с громким криком:

– Смотрите, что я нашёл!

Я повернула к нему голову и, сделав страшное лицо, приложила к губам палец. Илюшка остановился. В руке у него была ветка тёмно-фиолетовых махровых колокольчиков.

– Чего это у вас здесь? – с любопытством спросил он.

– Лягушка! Она во-он там где-то притаилась, – шёпотом сказал Мишка, показывая пальцем.

Змеи не слышат – у них нет ушей, – но всем телом чувствуют колебания почвы и воздуха. Я шагнула вперёд, и из-за Мишкиной сандалии вдруг показалась змеиная голова. Гадюка быстро выбрасывала изо рта раздвоенный язычок, пробуя воздух.

Тут Мишка наконец заметил, что я смотрю ему под ноги. Он опустил глаза… А Илюшка, который тоже взглянул вниз, вскричал из-за моей спины:

– Ай, змея!!

Действовать нужно было мгновенно. Я схватила Мишку подмышки (он был худенький и малорослый) и, зажмурившись от страха, выдернула его из змеиного кольца.

Раздалось лёгкое шуршание. Змея быстро уползала в противоположную сторону.

Я села на землю. И зарыдала.

То дикое напряжение, которое накопилось во мне за последние минуты, вырвалось из меня как буря… Она бушевала сама по себе, помимо моей воли, и я никак не могла успокоиться. Мишка, глядя на меня, тоже начал всхлипывать. А Илюшка молча смотрел на нас глазами, полными то ли ужаса, то ли удивления.

…Когда мы подходили к нашей даче, Мишкина мама стояла у калитки, глядя на часы. Я в очередной раз повторила Мишке, чтобы он не проговорился про лес и про змею. Он обещал, что будет нем, как рыба. Илюшка тоже поклялся молчать. Иначе нас больше вообще никуда не пустят. А Мишку и вовсе запрут в сейф на веки вечные… Что бы с нами ни произошло, сколько бы мы ни прожили на свете, – никогда, никому, ни за что не расскажем мы об этом страшном случае! Даже саму память о нём мы унесём с собой в могилу!..

Лёлька уже ждал меня на террасе.

– Ну что? На третьи дачки? – сказал он.

И мы побежали за велосипедами.

с. 46
Зимний вечер; Утро

Зимний вечер

Зимний вечер за окном,
Синий вечер за окном.
Серебрится в дымке синей
Синий двор и синий дом.
Запоздалый пешеход
Синей улицей идёт,
А за ним крадётся следом
В синей шубе рыжий кот.
На деревьях синий иней,
На снегу синицы след…
В этот вечер синий-синий
Я пишу зимы портрет.

Утро

Утро наступило.
Рассветает.
Солнце
Показалось вдалеке.
И в лучах рассвета
Звёзды тают,
Как зимой
Снежинки
На руке.
с. 52
Сухая гроза
Потемнело кругом, 
И по небу
Проехался гром.
Но ни капли —
Сухая гроза!
Только в тучах
Треск.
Только в соснах
Блеск.
И дорога в пыли.
А деревья
Враскачку
Так и гнутся
До самой земли.
Даже страшно глядеть:
Поломает деревья
Этот ветер-медведь!
А из тучи —
Ни капли,
Ни капельки!
Где же первые капли,
Что небом пропахли?
Где же ливень такой,
Что тропинки — ручьями,
Дорога — рекой?

Но проходит гроза,
По земле не ступая,
И ушла.
Вот скупая!
с. 53
Рубрика: Бывает же!
Сказка про волшебную палочку; Сказка о Зверьке, который пел песни

Сказка про волшебную палочку

Жил в лесу один Зверёк, и был он очень маленьким. Ну, просто меньше напёрстка. И вот как-то раз нашёл он волшебную палочку. А волшебная палочка – известное дело – три желания выполняет, а дальше становится обыкновенной, ни к чему не пригодной палкой.

«Загадаю мороженое, потом машину, потом дворец златоглавый», – решил Зверёк. Потом подумал и перерешил: сначала дворец златоглавый, потом машину, потом мороженое. Потом ещё раз подумал и решил, что и без мороженого обойдется, а вместо него загадает космический корабль и слетает на Сатурн, посмотреть, есть ли там жизнь. Потом ещё стал думать. Желаний-то всего три, значит, надо ещё как следует подумать и загадать самое-пресамое заветное.

А в это время мимо охотник идёт.

– Эй! – говорит охотник Зверьку, – огоньку не найдётся?

Только Зверек хотел сказать, что не курит, как охотник волшебной палочкой о ноготь чиркнул, прикурил – и дальше пошёл.

Вот ведь как. Волшебная палочка спичкой оказалась. Потому что быстрее надо желания загадывать!

Сказка о Зверьке, который пел песни

Один Зверёк ходил по лесу и пел песни. Слов в песнях, практически, не было, а было просто «тра-та-та» или «ла-ла-ла».

Этого Зверьку было достаточно, чтобы поддерживать хорошее настроение.

– Послушай, – сказала как-то Зверьку лиса, – так не бывает, чтоб в песне не было слов. Просто «ла-ла» и «та-та» – не годится.

– Как не годится?! – растерялся Зверек, – ведь мне от этих песен веселее, значит, они хорошие!

– Нет, – сказала лисица, – если нет слов, то это не песня, а полная ерунда!

И убежала.

Зверёк задумался. Попробовал петь – но уже не смог, ведь песен без слов быть не может. Что делать? Слышит вдруг – перепёлка поёт.

– Послушай, – говорит Зверек перепёлке, – ты свою песню заканчивай, в ней ведь нет слов. А песен без слов не бывает.

Перепелка растерялась и замолчала. Пробует петь – и не может.

А Зверёк дальше по лесу идёт. Глядь – соловей заливается.

– Хватит, хватит, – говорит Зверек соловью, – что ты тут распеваешь, когда в твоих песнях нет смысла? Ведь песен без слов не бывает. А у тебя только фьють, да фьють!

Соловей моментально замолчал. Потом замолчали и канарейки, и дрозды, и все прочие птицы в лесу.

Воцарилась полная тишина. Даже ветер затих. Потом стемнело.

Наверное, в чём-то лиса была не права.

с. 54
Из американского фольклора — Небылицы: Петух в бутыли; Кукурузный снег; Как плотник крыл дранкой туман; Собачий фонарь; Четыре ответа-небылицы

Петух в бутыли

Над одной фермой пролетел ураган. Он ничего не разрушил и только загнал молоденького петушка в галлоновую бутыль. Люди приходили за много миль, чтобы посмотреть на петуха в бутыли. В конце концов, петух вырос таким большим, что уже не помещался в бутыли, и хозяину пришлось разбить бутыль и выпустить петуха.

Кукурузный снег

Один человек засеял поле кукурузой. В жаркий день кукуруза начала лопаться и засыпала всё поле кукурузными хлопьями. Мулы, стоявшие неподалеку в упряжке, решили, что это пошёл снег, и замерзли до смерти.

Как плотник крыл дранкой туман

Плотник крыл дранкой сарай. Вдруг опустился густой туман. Плотнику не терпелось покончить с работой, поэтому он не перестал работать, хотя уже ничего не видел. Когда туман рассеялся, плотник понял, что покрыл дранкой не только сарай, но и пустое место за сараем.

Собачий фонарь

Один человек очень удивился, когда заметил, что его собака ловит светлячков. Он проследил за ней и увидел, что она кормит ими лягушку. Когда лягушка съест много-много светлячков, она начинает светиться, и собака носит её с собой вместо фонаря.

Четыре ответа-небылицы

– Опиши самую кривую дорогу, какую ты видел!

– Я видел такую кривую дорогу, что комар свернул себе шею на повороте!

– Опиши самого маленького человека, какого ты видел!

– Я видел такого маленького человека, что, когда ему нужно было забраться на песчинку, он приставлял к ней лестницу.

– Опиши самый высокий стебель, какой ты видел!

– Я видел такой высокий стебель пшеницы, что ангелы на небесах выбирали зёрна из колоса!

– Опиши самый жаркий день, какой ты видел!

– Я видел такой жаркий день, что два куска льда шагали по улице, обмахиваясь веерами!

с. 56
Несуразные стихи: Молодая особа из Бристоля; Натура моя чересчур многогранна; Одна садовница из Канн; Одна белокурая леди; В курице мало толка

* * *

Молодая особа из Бристоля
приходила наведаться к пристани,
и печальными взорами
говорила с просторами
одинокая леди из Бристоля.

* * *

Натура моя чересчур многогранна,
наносит хозяину множество ран она.
Было бы правильно этой натуре
пожить в попросторнее выбранной шкуре.

* * *

Одна садовница из Канн
растила в банке баклажан,
и ежедневно поутру
учила оного добру.
Ей овощ прямо в рот смотрел
и чрезвычайно раздобрел.

* * *

Одна белокурая леди
каталась верхом на торпеде.
Две большие флотилии
кораблей не схватили её,
эту взрывоопасную леди.

* * *

В курице мало толка, но много мяса,
цепкие лапы, пружинистая походка
и никакого самосознания.
с. 58
Карандаш; Про ботинки

Карандаш

Карандаш писал записку,
Текст гласил: «Ушёл в химчистку.
Сдам костюм, пальто и шляпу».
Подписал под текстом: «Папа».

Про ботинки

Маму с папой не послушав,
Два ботинка шли по лужам,
Шли ботинки за мячом,
Я совсем тут ни при чём!
с. 59
Бяшка

У меня в школе есть одноклассник, Витька Баранов, по прозвищу Бяшка. Так его назвали не только за фамилию, но и за внешность. Был он весь в мелких светло-русых кудряшках на голове, с маленьким вытянутым лицом, очень напоминавшим морду барашка, одним словом, Бяшка, да и только. Ещё Витька обладал ужасно хохотливым характером. Достаточно на уроке потихоньку от учителя позвать его и показать палец, скорчив при этом рожу, как он тут же, словно закипающий чайник, принимался фыркать, закрываясь рукой, ёрзать по парте и неожиданно для учителя, да и всего класса, громко смеяться. Причём, начав, остановиться уже не мог, а на строгие замечания учителя заливался ещё сильнее, прямо стонал от смеха. Глядя на него, начинал смеяться весь класс, и учителя, зная, что успокаивать Бяшку бесполезно, выгоняли его в коридор. А коридоры в нашей школе гулкие, и когда в них пусто, то все звуки хорошо слышны в остальных классах. Поэтому, когда Бяшка заливался там, хватаясь за живот и крича «Ой, не могу! Ой, сейчас умру!», то вскоре смеяться начинала вся школа, и его с позором выгоняли на улицу в тёплое время года, и в тамбур зимой. «Это не Баранов – говорил директор, – а эпидемия какая-то». «Может, он болен чем? – удивлялся завхоз. – Не могут люди так смеяться, ведь хоть водой его отпаивай!»

Помню, однажды наша классная руководительница Мария Ивановна решила пойти в поход с ночёвкой по достопримечательным местам. Кроме неё пошёл ещё физрук Николай Степанович, учитель по труду Сергей Евгеньевич, учительница по немецкому и её подруга ветеринар Роза Абрамовна. Нас тоже взяли. Николай Степанович, Сергей Евгеньевич и Роза Абрамовна уехали вперёд готовить лагерь для ночёвки. А мы, возглавляемые Марией Ивановной и подгоняемые Кларой Семёновной, пошли смотреть достопримечательности. Их в нашем районе не много. Два княжеских дома, монастырь, старая мельница и памятник павшим героям. Всё это, за исключением памятника, как разрушили после революции, так до сих пор и не отремонтировали. Правда, в монастырь приехали монахи, стали молиться и отстраивать все заново. К обеду, перемазанные и проголодавшиеся, мы пошли к месту лагеря. На берегу не очень широкой, но зато быстрой реки Николай Степанович и Сергей Евгеньевич развели огромный костёр. Издали нам даже показалось, что это дом горит. Роза Абрамовна наловила рыбы, целых две штуки, и из неё приготовили отличную уху, добавив несколько банок рыбных консервов и разных круп.

Пообедав, все стали устанавливать палатки и провозились с ними до самого вечера. Честно говоря, я до сих пор не могу понять, зачем мы это делали, до нашего села по прямой всего три километра. Но нашим учителям, по-видимому, захотелось романтики и, забегая вперед, скажу, что они её получили.

По окончании строительства палаточного городка состоялась торжественная часть. Все собрались вокруг костра и стали дружно давить комаров, в перерывах декламируя выученные по заданию строгой Марии Ивановны стихи местных поэтов о нашем крае. Стихи были ужасно умные и занудные, но Мария Ивановна считала их талантливыми, и даже сама парочку прочитала. Потом спели несколько песен, и концертная часть закончилась. Мы, окончательно уставшие от похода и преподавателей, разбрелись по палаткам. Учителя, оставшись без нас, веселились как дети, пели и хохотали допоздна, не давая никому спать.

Неожиданно начался дождик. Редкие капли монотонно барабанили по брезенту, а мы с ребятами лежали, укутавшись в тёмные одеяла, и рассказывали разные небылицы. Разошедшийся дождик стучал всё сильнее, неожиданно со страшным электрическим треском шарахнула молния. После этого у костра завизжали, и песни сразу стихли. Ветер, как по команде, налетел на наш брезентовый домик и стал трясти хлипкие стены, пытаясь сорвать его и унести. Свет костра, до сих пор подсвечивающий нам, пропал, всё погрузилось в темноту, разрываемую яркими, словно от электрической сварки, вспышками. Мы, притаившись, лежали, слушали, как стонут от натуги стоящие вокруг поляны деревья. Вдруг после очередного удара грома и вспышки молнии на палатку обрушился такой водопад, что показалось – ещё секунда, и мы уплывём вместе с ней.

Мы и поплыли! Никому из нас и наших воспитателей даже в голову не пришло, что палатки нужно окапывать. Мутные ледяные потоки, понесшиеся по земле, хлынули под нашу палатку без задержки, насквозь промочив одеяла и одежду. Мы повскакали и сели под мокрым брезентом на корточки, и тряслись от холода, проклиная грозу и Марию Ивановну с её достопримечательностями.

В небе трещало и грохотало, не прекращаясь ни на минуту, просто сумасшедший дом какой-то.

Бабушка моя, заслышав гром, обычно говорила, что это Илья Пророк на колеснице едет. Так вот, впечатление было такое, что Илья Пророк не просто куда-то ехал, а носился над нами кругами, как по Московской кольцевой, кидая молнии куда попало, но целясь явно в нас. Казалось, этому ужасу не будет конца, и вдруг между очередными вспышками молний и раскатами грома до нас донеслось знакомое фырканье, очень скоро перешедшее в Бяшкино истерическое ржание.

– Что там у вас произошло? – встревожено крикнула Мария Ивановна, перекрывая грозу. – Что с Барановым, почему он так смеётся?

– А он, Марья Ивановна, сел на матрас, а под ним лужа, теперь у него зад мокрый – угрюмо ответили ей.

– О, Господи, нашёл чему радоваться! – удивился Сергей Евгеньевич.

Но Бяшка не радовался, а просто умирал от хохота.

– Ой! – заливался он на всю поляну. – Ой, не могу, сейчас помру, сел на матрас, называется.

От его поистине идиотского в такой ситуации смеха фыркнули сначала в одной палатке, потом в другой. Потом кто-то им подхихикнул, и вскоре весь лагерь ухохатывался во главе с воспитателями, а спроси кого-нибудь, чему смеются, наверное, и не ответили бы.

Гроза стихла так же неожиданно, как и началась. Илья Пророк укатил на своей колеснице подальше от нашего ненормального лагеря. Смех потихоньку унялся, и в наступившей тишине удивленный Бяшкин голос спросил:
– А вы-то чего так смеялись?

От громового хохота, раздавшегося следом, грозовая туча, висевшая сбоку от поляны, отъехала подальше и, постояв, уплыла совсем. А мы уже больше не спали. Сергей Евгеньевич и Николай Степанович, несмотря на абсолютно мокрый лес, сумели всё-таки развести костер, и до самого рассвета мы пели песни, хохотали, рассказывали анекдоты и сушили бяшкины штаны. Всем было хорошо, тепло и очень весело, а если веселье начинало стихать, то просто показывали Бяшке палец или строили рожу.

с. 60
Дети пишут Богу, часть 8

Продолжение. Начало в №№ 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61

Вчера в школе объявили, что Ты есть. Здравствуй.

Леня, 3 кл.

Господи, не умирай, пожалуйста, а то на Земле начнется такое…

Ася, 2 кл.

Ну, что за жизнь, Господи! Родители хотят, чтоб я поклонялся им, учителя – им, и Ты – Тебе, а кто мне?

Ярик, 3 кл.

При чём тут ребро, когда делают человека? Не надо ля-ля, Господи.

Эдик, 3 кл.

Боже! Ну, что?! Наши опять проиграли! Чем Ты там занимался в это время?! Нельзя же так! А ещё говорят, что Ты всё видишь!

Игорь, 4 кл.

Ну, Господи, уж себе Ты бы мог провести телефон!

Яша, 3 кл.

А Ты хитрый, вначале позволяешь человеку согрешить, затем он покается, и Ты его прощаешь. Получается, Ты всегда добрый. Ловко.

Толик, 4 кл.

Человека Ты придумал здорово, а вот с зубами его Ты недоработал. Это же надо, 32 раза ходить к врачу!

Вася, 2 кл.

Пишу Тебе из интерната. Интернат – это место, куда ссылают детей за плохое поведение родителей.

Ария, 4 кл.

Всё, я знаю, что такое любовь. Любовь – это голая женщина.

Андрей, 3 кл.

На родительском собрании учительница говорила про меня так много хорошего, будто я умер.

Олаф, 3 кл.

Ну что, Светку всё-таки перевели в другую школу?! Теперь Ты доволен?! А я 17 раз молился Тебе… Свечку в церкви поставил, зубы даже на ночь чистил… А Тебе было всё пофиг… Кукуй теперь там без меня!

Серега, класс сам знаешь какой.

Ты создал человека, Господи, а он создал Тебя. И ещё неизвестно, у кого это получилось лучше.

Борис, 4 кл.

Мне очень нравится, когда небо всё больше и больше облокачивается.

Рива, 3 кл.

Почитаешь, Господи, на кладбище надписи на памятниках, и задумаешься, а где же похоронены плохие люди.

Олег, 4 кл.

Господи, я знаю, что надо подставить другую щёку. Ну и что? Подставил, Олег мне ещё раз врезал. И вот, я теперь в классе трус. Спасибо.

Эдик, 3 кл.

Всего Тебе в жизни наилучшего.

Степа, 1 кл.

Боженька, приглашаю Тебя на мой день рождения, который состоится 4 августа в 14 часов. Буду ждать. Если нет денег, приходи без подарка.

Миша, 2 кл.

Уважаемая Татьяна Ивановна, на вопрос, поставленный писателем Дымовым, «Что бы ты хотел попросить у Бога?», – могу ответить – это мой секрет, и я не собираюсь разглашать его. С уважением, всегда к вашим услугам:

Х, 4 кл.

с. 64