Так низко было небо,
Так близко от земли!
Рискуя наколоться
На журавель колодца,
Летели журавли.
Так низко было небо!
Так близко от земли!
Казалось, даже куры
(Не будь такие дуры)
Летать бы в нём могли.
Ты счастлив там, где небо
Касается земли:
Берёшь его
Рукою…
А я хочу такое,
Которое вдали.
Что было бы, если бы я шёл по дороге. А на небе светило солнышко. На земле цвели красные, желтые, оранжевые, голубые и ещё всякие цветы. Погода прекрасная. Впереди ничего особенного. Только идет навстречу двугорбый верблюд и гремит вёдрами.
Ну что ж, – думаю я, – верблюд как верблюд. Только надо с ним вежливо поздороваться. И я говорю:
– Здравствуйте, верблюд. Вы, наверное, идете из пустыни?
– Да, из жёлтой-прежёлтой пустыни.
– А я просто гуляю.
– А я иду за водой. Видишь, мальчик, у меня через спину перекинуты вёдра. Моя жена – верблюдица привязала вёдра верёвкой и строго-настрого велела поскорее принести воды. Мы в пустыне очень хотим пить… У нас жажда.
– Тогда прекрасно, что мы встретились. Скорее залезайте, пожалуйста, ко мне в карман и я вам покажу, где есть вода.
Верблюд, гремя вёдрами, прыгнул ко мне в карман, а я полез за ним. Потому что я боялся, что он заблудится в лесу. Я повёл его по знакомой тропке к домику Лисёнка.
– Ладик! – позвал я.
Никто не ответил. И в домике никого не было. Я стал искать речку Быстрянку. И не находил. Что такое?
– Придётся возвращаться, – грустно сказал верблюд. Но тут под еловыми ветками я услышал Быстрянку.
– Да вот же она.
Выскочил Ладик, стал помогать мне откидывать ветки.
– Я боялся, что такой большой верблюд выпьет всю речку, – прошептал Лисёнок.
– Эх ты, – рассердился я, – Лучше давай скорее поедем в пустыню и всех напоим водой.
Когда верблюд вылез из моего кармана, мы с Ладиком сели на двугорбого верблюда и поехали в пустыню.
А там, среди жёлтого-прежёлтого безводного песка, верблюда давно ждали. И Ладик забирался ко мне в карман, наполняя вёдра водой из Быстрянки, и поил верблюдов и верблюжат, и ящериц, и птиц, и ещё выливал воду на колючие кусты пустыни. И все благодарили Лисёнка. А мне-то никто даже спасибо не сказал.
И когда из пустыни мы вернулись домой, я обо всём рассказал папе с мамой.
– Разве это справедливо? – спросил я громко, чтобы слышал Лисёнок.
– Не огорчайся, – сказал папа, – Главное ведь сделать доброе дело.
Я очень хотел поверить папе, но еще больше мне хотелось услышать… И я услышал тихий Ладикин голос из моего кармана:
«Прости меня…» И ещё тише: «Так прекрасно, так расчудесно прекрасно, когда тебя благодарят».
Деревянный автомат,
Поцарапанный приклад…
С этим старым автоматом,
С деревянною гранатой,
Прихватив
Бутерброд
Бабкин брат бежал на фронт.
Все признали в нём бойца.
Но со станции вернули
Всё же к маме
Молодца.
Скачет на кузнечике
Кузя-муравей.
Сабелька у пояса,
Папаха до бровей.
Цокают подковки
Кузнечика-коня.
- Ты куда с винтовкой,
Кузя, без меня?
Ничего не скажет,
Молча поглядит.
Молчаливой строгостью
Кузя знаменит.
Ах, Кузьма Егорович,
Серьёзный муравей –
Сабелька у пояса,
Папаха до бровей.
Сказала летом Роща Чаще:
«Ты одеваешься кричаще».
«И пусть, — сказала Чаща Роще. —
Придёт зима — оденусь проще».
— Мне кажется, уже не та я, —
Сосулька жаловалась, тая.
(В трех частях)
Часть 1
Стояла плохая погода.
На улице было сыро.
Шёл человек по городу
И ел бутерброд. Без сыра.
Часть 2
Стояла плохая погода.
На небе луна погасла.
Шёл человек по городу
И ел бутерброд. Без масла.
Часть 3
Стояла плохая погода.
Сердито хмурилось небо.
Шёл человек по городу
И ел бутерброд. Без хлеба.
У Павлика во дворе жили две бабушки: одна злая, Люся, другая добрая. Как звали добрую, Павлик не знал, просто бабушка.
Люся торговала возле магазина семечками. Она сидела на табуретке у мешка и палкой отгоняла голубей и воробьев.
– У самой целый мешок семечек, – жаловался Павлик маме. – А она птицам жалеет.
Однажды ему самому чуть не попало от Люси. Павлик играл на балконе и нечаянно уронил в её огород мамины прищепки. Под своим окном Люся построила забор из железных спинок от кроватей. Павлик перелез через этот забор и стал искать прищепки. Тут Люся и выскочила, вся красная и всклокоченная. Павлик метался по Люсиным грядкам, не зная, в каком месте легче перебраться через забор и не получить палкой по спине. Потоптанный огород Люся ему не простила: увидев Павлика, она крепко сжимала палку и говорила:
– Змяёныш!
Добрая бабушка очень любила Павлика. Они подолгу сидели на лавочках, друг против друга, и разговаривали.
– Мы катались на американских горках, – хвастался Павлик. – И там все боялись и кричали, а я не боялся.
– И не кричал? – удивлялась бабушка, она немного пришепетывала.
– Я кричал, только тихонечко.
– Ну вот, какой ты отважный! Молодец!
– Да, – подтверждал Павлик.
Он рассказывал бабушке, как летом ночевал на реке в палатке:
– А там кругом ходили волки и медведи!
– И ты не боялся?
– Конечно, не боялся! У меня же у папы топор есть, он их сразу всех убьёт!
– Молодец!
Бабушка рассказывала Павлику, как она маленькая шла через лес в деревню, и за ней увязались волки:
– Я уж, было, побежала, а они за мной! Хорошо, мужики с покоса шли, а то бы сидела я тут…
Однажды осенью Павлик вышел погулять. Но к бабушке подойти не мог, – напротив сидела Люся и грызла семечки. Он ходил по двору, топтал резиновыми сапожками желтые листья и постоянно поглядывал на лавочку. У Павлика было что сообщить бабушке: папа получил деньги и купил маме стиральную машину. Павлик заранее приготовил для бабушки речь: «Там ничего делать не надо! Туда бельё затолкал, кнопочку нажал и что хочешь, то и делай! Хоть чаи гоняй! А потом раз… и всё бельё уже чистое и сухое!»
Люся долго не уходила, Павлик уже стал замерзать. Но вот она ушла. Бабушка внимательно выслушала рассказ о стиральной машине и похвалила Павликова отца:
– Это у тебя папа молодец, жалеет маму. А то она всё время вас обстирывает да бельё на балконе сушит. Теперь отдохнёт.
– Да, – утвердил Павлик. Он посмотрел на шелуху под ногами и сказал: – А Люся жадная!
– Чего же она жадная?
– Она сама семечки грызла, а вам ни одной не дала.
– Так у меня же зубов совсем нет, мне грызть-то нечем.
Павлик задумался, он не ожидал, что у бабушки нет зубов. И даже не верил, что так бывает. Павлик хотел убедиться в том, что бабушка его не обманывает, и ждал, когда она откроет рот. Но бабушка молчала. А потом мама позвала его обедать, и пришлось уйти.
Весь обед Павлик переживал. Он смотрел на маму и на папу, как они откусывают огурцы или хлеб, сам откусывал и постепенно сделал вывод, что бабушка пошутила. «Без зубов она бы умерла с голоду, – думал Павлик. – Ведь целый огурец в горло не затолкаешь».
После обеда он взял яблоко и отправился во двор.
– Хотите? – Павлик протянул яблоко бабушке.
– Да чем же, миленький? Нечем грызть-то.
Павлик молча стоял рядом и недоверчиво смотрел на бабушку.
– Хочешь посмотреть? – спросила она.
– Да.
– Ну, смотри.
Бабушку было очень жалко. После того, как Павлик убедился, что она его не обманула, беседа у них не получалась. Бабушка что-то спрашивала, Павлик не впопад отвечал, а потом сам спросил:
– А что же вы едите?
– Ну, как что? Каши наварю, а то похлебки какой, хлеба накрошу да и ем.
– А шоколадки?
– Нет. Шоколадки это вам, зубастым.
Вечером Павлик стоял в потемках на кухне и смотрел в бабушкины окна, они были как раз напротив. Бабушка сидела в комнате на стуле. Она опустила голову и всё о чем-то думала. «Наверное, ей очень хочется шоколадку, – размышлял Павлик. – А откусить нечем».
Следующий день был праздничный. К Павлику пришли гости: тетя Таня с Дядей Колей и Серёжка. Они принесли много гостинцев и подарков. Пока взрослые веселились за столом, Павлик с Серёжкой бегали и всех пугали. У Серёжки была страшная зеленая маска, а Павлику подарили пластмассовые клыки. Он неожиданно появлялся из-под стола, оскаливался и рычал.
– Ой! – пугались гости. – Людоед под столом сидит!
Когда все разошлись, Павлик разложил гостинцы и подарки на диване, надо было их рассортировать. Когда дело дошло до сникерса, он снова вспомнил бабушку и посмотрел во двор. Она по-прежнему сидела на лавке.
– Мам, я пойду погуляю!
– Смотри только одевайся как следует, я проверю!
Одевался Павлик очень долго, он то подходил к подаркам, то снова уходил в прихожую. Наконец вдруг бросился в комнату, схватил сникерс, страшные клыки и побежал на улицу.
– Бабушка! – закричал он, подбегая к лавке. – Я вам зубы принёс! Вот!
– О-ой! – засмеялась бабушка. – Да какие большие-то! Капусту грызть можно!
– Нате! – Павлик отдал бабушке клыки и сникерс.
– Ну, теперь буду, как все! И шоколадок погрызу, и баранок.
– Это такие зубы, – добавил Павлик. – Ими даже проволоку откусить можно!
– А как же одевать-то?
– Вот так, – давайте покажу.
Клыки бабушке были маловаты. Она всё время смеялась и говорила:
– Нишево! Ражношу!
– А ну, змяёныш, иди отсюда! – раздалось над ухом у Павлика.
Он сразу убежал, спрятался за кустами и стал прислушиваться. Люся уселась напротив, достала из кармана семечки и спросила:
– Тебе пенсию-то пересчитали?
Бабушка молчала. Смотрела на Люсю и молчала.
– Оглохла, что ли? Пенсию, спрашиваю, пересчитали?
– Перешшитали, – ответила бабушка.
Люся подпрыгнула на лавке и швырнула в бабушку семечками:
– Сатана старая! – крикнула она. – Ты что? Аж сердце зашлось! – Люся заметалась возле лавки и заметила в кустах Павлика. – Ну, змяёныш! Это надо ж, бабку подговорил! – она подбежала к кустам, но Павлик выскочил и через весь двор пролетел в подъезд. Дома он быстро разделся и подскочил к окну. Бабушки на лавке уже не было. Зато Люся размахивала руками перед другими соседками и показывала в сторону бабушкиных окон.
Вечером Павлик снова стоял у окошка и наблюдал за тем, что происходит в доме напротив. Он радовался, потому что бабушка весь вечер суетилась на кухне. «Наверное, мясо жарит, – думал он, – или курицу».
А перед тем, как лечь спать, Павлик приготовил бабушке гостинец на завтра. Он положил в маленький пакет с ручками апельсин и большую, красивую шоколадку.
Поэт Иван Киуру писал стихи и песни для взрослых и для детей. Он очень любил птиц и зверей, а звери и птицы тоже любили его, и как будто бы понимали, как понимали когда-то знаменитого индейца Гайавату.
В Доме Творчества Переделкино, где мы с ним работали над своими рукописями, Иван Семенович обязательно кормил по утрам птиц, и один дятел даже заглядывал одним глазом к нам в окно, спускаясь по стволу дерева. Уже знал – сейчас завтрак будет! И разные собаки приходили – тоже – к нашему порогу, и каждая всегда с довольным видом уносила в зубах мясную косточку или кусок хлеба. И многих кошек Иван Семенович спас зимой от мороза, и многих котят пристроил. И однажды он в начале зимы подобрал в канавке ежа. Взял его в шапку, принес в дом и дал ему кличку Жо. Именно Жо, а не Джо. Потому что ёж, если бы умел говорить, вряд ли разговаривал бы слишком бойко. И если бы его спросили: «Как тебя зовут?», наверное, он не сумел бы выговорить полностью «Джо», а сказал бы «Жо», – да и то после некоторого раздумья.
Приблизилась весна, и ёжик Жо стал нуждаться очень сильно в беготне, траве и лягушках, – то есть в охоте на них, и на мышей. Ну и в корешках там всяких. А главное – в свежем воздухе. Но прежде, чем выпустить его из меховой шапки навстречу весне, Иван Семенович позаботился о пропитании Жо на первые дни. Ведь травки-то зеленой почти не было, там и сям еще лежал снег, и ёж далеко не сразу мог найти себе нужный корм. Поэтому Иван Семенович сначала установил в парке под сосной мелкую тарелку с гречневой кашей, а потом – носом к тарелке – выпустил ёжика. Всё-таки мы боялись, что Жо ничего не поймёт и сразу ударится в бегство. Ничуть не бывало! Тут же, не обращая внимания на наше присутствие, он принялся за еду!
И потом снова всё приходил к своей тарелке: угоститься кашей или полакать молока… Или прямо к порогу приходил! И, к нашему удивлению, не один, а… ещё с несколькими ежами!
«Пойдем туда! Там гречневую кашу с молоком дают!» – такое, видимо, сообщение своим колючим родственникам сделал Жо.
Я не сказала о том, что Иван Киуру очень любил детей. Потому что это само собой разумеется. А иначе он бы не смог сочинить такие, например, стихи для детей, как «Мишка на ярмарке»!
Новелла Матвеева
Маленький, долгоногий верблюжонок
Гулял с матерью, верблюдицей, в поле, —
Щипал зеленую верблюжью колючку.
Неопытный верблюжонок
Вдруг увидел под кустом ежат и ежиху.
Увидел — удивился, к матери-верблюдице прижался!
Думает верблюжонок
О ежатах и матушке-ежихе:
"Что за несуразные диковинные созданья!"
Думают о нем, верблюжонке,
Неразумные малые ежата:
"Ну и уродец же этот зверь, — горбатенький и долгоногий!"
Сильно, сильно болела макушка
У пузатого малого Мишки!
Опустилось правое ушко,
Появилась тоска и одышка...
Оттого-то в свой скромный домишко
Вызвал лекаря маленький Мишка.
И пришел к нему Мишенька-лекарь,
Сладкий лекарь, медовый аптекарь,
И принес на спине
Бочонок,
Полный ягод и яблок моченых.
А ещё, пациенту в угоду,
Он принес распрекрасного мёду!
И едва приоткрылся бочонок,
Где душистый был мёд распрекрасный,
Глупый маленький медвежонок
Рассмеялся, как месяц ясный!
И расправилось правое ушко,
Как-то сразу окрепла макушка,
И не стало тоски и одышки!
Свет горел до утра в домишке, —
До утра хохотали мишки...
Н.М.
Бурый
(Плюшевый весь!) Медвежонок
В рукавичку наклянчил деньжонок
И задумался:
Как же тут быть?
И какую бы вещь закупить бы,
Чтоб не глупым медведем прослыть бы,
А толковым медведем прослыть?
И решил закупить он тележку,
Чтобы в ней прокатить сыроежку,
Шишку кедра
И рыжую белку,
Собачонку, черняву и мелку,
И синицу - смышлёную птицу,
Песни петь, танцевать мастерицу, -
И зайчонка, и с ним кочерыжку,
И... такого же глупого Мишку,
Как он сам, (закупивший тележку,
Чтобы в ней прокатить сыроежку,
Шишку кедра
И рыжую белку,
Собачонку, черняву и мелку,
И синицу - смышлёную птицу,
Песни петь, танцевать мастерицу, -
И зайчонка, и с ним кочерыжку,
И - такого же! - глупого Мишку,
Как он сам, закупивший тележку!)
И с такой же большой головой.
Дай зерна поклевать воробью!
Над огромным земли шалашом
Он возносит на крыльях зарю,
Не считая себя малышом.
Хорошо дать зерна воробью!
В огород путь открой воробью:
Никогда он тебя не объест!
Поклюет —и в халупку свою
Полетит на уютный насест.
"Рад вас видеть!" - скажи воробью,
Ягод солнечных дай воробью!
Пусть он вольно летает в твой сад,
Пусть под стрехою кормит семью,
Пусть воспитывает воробьят.
Ничего не жалей воробью!
Не мешай, брат, клевать воробью,
С голубями пастись у складов;
Он так верит в сердечность твою...
Погляди: он к зиме не готов...
Не мешай, брат, пастись воробью!
Лето склонится. Будет зима.
Снег природу окутает сном,
Птицы кинут сады и дома, —
Он один будет петь под окном.
Не скупись, — дай зерна воробью!
Никогда не предай воробья.
Кто он? Он только бедный твой друг.
У него лишь гнездо да семья,
А твоя — вся природа вокруг!
Никогда не предай воробья.
Зерен дай! — Я всерьёз говорю, —
Воробью и детишкам его!
Ты богат в своем щедром краю,
У него же, брат, нет ничего.
Что нам стоит помочь воробью?
— Да ты куда-куда,
Да ты куда, кудах,
Да ты скажи, куда,
Куда ты подевался, мой цыплёнок?!
Мой самый маленький,
Мой самый жёлтенький,
Мой самый шустрый!
—Да никуда-кудах,
Да никуда-куда
Не подевался он! —
Тут отвечает курица-соседка, —
Не плачь, да не волнуйся ты, наседка!
Придет, придет домой
Твой самый жёлтенький,
Твоё сокровище!
Кому он нужен-то?
Куда он денется,
Твой самый шустрый?
Наш козел — такой пролаза!
На него нужны три глаза!
А у бабки только два,
Да и те глядят едва.
Только бабка из ворот,
А козел — на огород!
И —скорей, скорей жевать:
Спаржу с корнем вырывать...
Он губой — шевель, шевель, —
И морковку, и щавель,
Лук, чеснок, фасоль, капусту,
И редиску, и салат...
(А уж треску!
А уж хрусту!)
Даже колья из оград,
Даже щепку, даже прутик!..
А хвостом-то так и крутит,
Оком огненным горит
И как будто говорит:
"Мне дорожку! Да пошире!
У меня рога большие!
Я ведь так могу боднуть -
Не успеете мигнуть!.."
Вот какой у нас козел.
Не козел, а горе!
Потому что наш козел
Не учился в школе.
- Эй, Лягушка,
Где твой дом?
Там, за Марьиным прудом,
Под кусточком под ольховым,
Под листом под лопуховым,
Над зелёною волной,
Вод высокою луной!
Дед Остап жил на своём хуторе один. Это был самобытный дед. Однажды в погожий майский денёк сажал он морковку в огороде. Прилетела ворона, села на трубу и кричит:
– Карр! Карр!
И при этом глядит на деда Остапа нахально.
«Чего ей надо? – подумал дед. – Она, наверное, кричит: – Вот посадишь ты, дед Остап, морковку, вырастет она большая, прилечу я тогда и склюю твою морковку!»
– Кыш, проклятая! – крикнул он вороне, а та – ноль внимания. Рассердился дед Остап, взял приставную лестницу, залез на крышу и шуганул оттуда нахальную ворону. Помахал ей вслед кулаком, огляделся – ай да красота кругом! Луга зелены, леса кудрявы, небо синее-пресинее, и облака по нему плывут белые, как сметана.
А на крыше благодать, теплынь, ветерок ласковый.
«Вот ведь где надо морковку сажать, – сообразил дед. – Тут и к солнышку ближе – значит, созреет она побыстрее».
Натаскал дед Остап вёдрами землю на крышу, разровнял и посеял разных овощей: морковь, редиску… ну, конечно, лук, укроп и так далее. К вечеру уморился, постелил тулуп и улёгся спать на крыше – сторожить свой огород от вороны.
А утром просыпается – что такое? Нет лестницы! То ли ветер ночью сильно дунул, то ли земля стряслась, то ли леший с домовым в жмурки играли, лестницу сшибли – это неизвестно. А только факт налицо: лежит она на земле сломанная.
Теперь представьте себе психологическое состояние деда Остапа. Слезть никак невозможно, спрыгнуть – подавно, и позвать некого. Кто бы не растерялся на его месте!
А вот дед Остап не растерялся. Стал он жить на крыше, как ни в чем не бывало. Кормился со своего огорода, дождевую воду в миску собирал, спал, завернувшись в тулуп да привязавшись за руку к трубе – на всякий случай, чтобы ненароком не свалиться.
Даже огурцы умудрялся солить!
Было бы у него ружье, он, пожалуй бы, и уток наловчился стрелять с крыши, да с таким расчетом, чтобы они точно к его ногам падали по баллистической траектории, но вот беда – не было у деда Остапа ружья. Поэтому утки по осени без опаски пролетали над дедом, торопясь в свои теплые края, а дед Остап только глубже заворачивался в тулуп да что-то такое ворчал себе под нос: мол, ничего, перезимуем…
Зима за летом, лето за зимою – немало лет прошло.
И вот однажды, в погожий майский денек, поглядел дед Остап вдаль с крыши – ай да красота! Луга! Леса! Реки! А за реками – горы, Китай, Африка, острова неизвестные…
И захотелось деду Остапу дальние края повидать. А как слезешь?
Думал дед Остап, думал и придумал.
«Вот, – рассуждает он, – ем я много морковки, редису, другого овощу. От них остается много ботвы. Ботва мне, конечно, без пользы. А вот ежели сбрасывать её с крыши в одно место, то постепенно накопится большая-пребольшая копна. В такую копну и спрыгнуть можно – мягко будет».
Сказано – сделано. Стал дед Остап скидывать с крыши ботву в одно место. Может быть, месяц прошел, может, три – большая куча ботвы накопилась. Проснулся как-то утром дед Остап, поглядел вниз: вот теперь, думает, мягко. Прицелился он, зажмурился – и сиганул с крыши.
Но одного не знал дед Остап и одного он не мог предположить. Не знал он, что в той куче ботвы с вечера заночевал заяц. Ночи-то уже прохладные были, августовские, ближе к сентябрю. Вот мимо бежавший заяц и зарылся на ночь в той ботве: дай, думает, в тепле, с комфортом ночку скоротаю! И случилось так, что угодил дед Остап аккурат на спину этому зайцу, да ещё со страху за уши его длинные руками схватился.
Теперь представьте себе психологическое состояние этого зайца. Он ещё окончательно не проснулся, как вдруг валится ему на спину что-то тяжёлое, непонятное, да ещё в уши вцепляется!
Для уяснения дальнейшего прошу учесть, что заяц этот был не слабый – бывалый такой, матёрый зайчище. Будь это какой-нибудь хилый, слабонервный заяц – он, пожалуй бы, в обморок упал от такой неожиданности. А этот матёрый зайчище на растерялся, вскочил на ноги да как даст стрекача – с дедом Остапом на спине!
И вот скачет Остап на сером зайце неведомо куда, крепко за уши держится. А косой, конечно, себя не помнит, мчит, не разбирая дороги, через огород, через луг, через поле, а тут перед ним река – Днепр могучий, широкий. Заяц с разбегу – бултых в воду! – и поплыл.
То есть вообще-то зайцы не умеют плавать, но этот обезумевший заяц забыл сгоряча, что не умеет, и вот поплыл, да так здорово: передними лапами по-собачьи загребает, задними – по-лягушачьи бултыхает. На самую середину Днепра вымахал.
Но ведь известно, вода – она завсегда остужает, успокаивает. Успокоился заяц, остыл маленько и вспомнил, что плавать-то он не умеет. А как вспомнил, то, конечно, тонуть начал. Видит дед Остап: дело плохо. Сам-то он не лучше зайца плавал: родители с малолетства не научили. Как быть? Погибать ни за понюх табака тоже неохота.
И вдруг видит: перед ними остров близко – рукой подать.
– Давай, – кричит, – серенький! Давай! Еще немного!
Поднапрягся заяц, последним отчаянным усилием гребанул задними лапами и выскочил на остров.
Смотрит дед Остап: островок небольшой, совершенно необитаемый: кустики да песочек. И спастись с того островка нет никакой возможности, до берега не только не доплыть, но даже не докричаться: могучая, широкая река Днепр.
А питаться чем? Ни грибов, ни ягод, а из дичи – один заяц. Поглядел дед Остап на зайца с этой точки зрения. А заяц вмиг все смекнул, задрожал под тем внимательным взглядом Остапа, заметался… В общем, с перепугу снова забыл бедняга, что плавать не умеет, прыгнул в воду и зашлёпал лапами к берегу: уж лучше утонуту быти, чем съедену быти!
Остался дед Остап один на острове. Что тут будешь делать! Но дед Остап не растерялся: стал он рыбу ловить и жарить в панировочных сухарях. А которую не жарил, ту вялил. А которую не вялил, ту коптил над костром. И так себе замечательно жил не необитаемом острове.
Замечательно, только скучно. Даже ворона не каркнет, воробей не прочирикнет. Редкая птица долетит до середины Днепра!
И вот в один прекрасный день потрошит дед Остап пойманного окунька, как вдруг что-то ему в глаза блеснуло. Смотрит – перстень. Вроде как волшебный. Не иначе какой-нибудь чернокнижник в речку обронил, а окунь сослепу и проглотил. Вот ведь какое счастье привалило деду! Взял он перстень, надел на палец, три раза повернул, и вдруг – о чудо из чудес! – являются перед ним…
Кто, как вы думаете? Два джинна с жуткими мордами? Три великана с дубинами в руках? Василиса Премудрая?
Все не угадали.
Являюсь перед ним лично я сам: в одной руке авторучка, в другой – стакан недопитого компота. И говорю:
– Ну, чего тебе надобно, дед Остап?
А дед честно-откровенно, как на духу, мне отвечает:
– Хватит, не могу больше на острове жить. Что я – Робинзон Крузо какой-нибудь? Зачем ты со мной такие шутки шутишь?
– А для того, во-первых, – отвечаю, – чтобы все тобою восхищались, какой ты ловкий и находчивый.
– Это хорошо. – Дед Остап приосанился, бороду огладил. – А во-вторых?
– А во-вторых, чтобы все поняли, как глупо на крыше огород разводить.
– Чем же глупо? – удивился Остап. – Там и к солнышку ближе, и…
– Помолчи, дед Остап! – оборвал я его строго. – Хоть я тебя и уважаю, но лучше не доводи меня своей самобытностью.
– А что? Я ничего, – смирился дед.
– А в-третьих, я хотел показать, что жить на острове человеку скучно и неудобно.
– И то верно, – подтвердил дед Остап. – Вот я и говорю, надоела мне эта сказка. Придумай какую-нибудь другую, поинтересней.
А я ему на то отвечаю:
– Другую сказку, дед Остап, придумывать мне сейчас недосуг. У меня ещё сегодня телевизор не смотрен и газеты не читаны.
– А раз так, возвращай меня откуда взял! Вертай сказку на начало!
– Это всегда пожалуйста, – говорю. – Ты только мигни.
И не успел дед Остап мигнуть – глядь, он уже обратно у себя в огороде морковку сажает.
Прилетела ворона, села на трубу:
– Кар! Карр!
– Ори теперича, разоряйся! – усмехнулся Остап. – Думаешь, полезу за тобой на крышу? Нашла дурака!
– Так, ребята, я задала вам на дом выучить стихотворение. Сейчас проверим, как вы с этим справились. К доске идёт… к доске идёт Таня Егорушкина. Ну, Егорушкина, рассказывай.
– Чего рассказывать-то?
– Стихотворение.
– Какое именно, Тамара Игнатьевна?
– Стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова, которое я задала вам выучить.
– А вы нам ничего не задавали.
– Как это не задавала, когда задавала.
– Ничего вы нам не задавали.
– Да ты что, Егорушкина, шутишь? Петров, задавала я вам учить стихотворение Лермонтова?
– Какого Лермонтова, Михаила Юрьевича?
– Михаила Юрьевича.
– Нет, Михаила Юрьевича не задавали.
Тамара Игнатьевна растерялась:
– Да что вы, ребята, я же прекрасно это помню. Кульчицкая, ты врать не станешь. Задавала я вам стихотворение?
– Задавали.
– Ну вот видите, я же помню. Хватит, Егорушкина, выламываться, читай стихотворение, или получай свою двойку и садись на место.
– Стихотворение вы нам задавали, но не Лермонтова.
– А какое же?
– А вот такое:
Тамара Игнатьевна! Я в день рождения
Вас поздравляю
От всей от души.
Учите и дальше нас так замечательно,
Как можете нас обучить только вы.
– Ты знаешь, что у меня день рождения? Спасибо, Егорушкина. Стихи ты прочитала не гениальные, но очень трогательные.
– Тамара Игнатьевна, а можно я тоже прочту то, что вы задавали? – поднял руку Саша Наумов.
– Слушаю тебя, Саша.
Сегодня день для нас счастливый,
Ведь день рожденья у того,
Кого всем классом очень ценим,
И любим больше всех кого.
Желаем счастья бесконечного,
Хороших нас, учеников.
И чтоб мы хорошо учились во благо вас,
На стыд врагов.
– Спасибо, ребята, – растрогалась учительница, – огромное вам спасибо.
– Позвольте мне, – по-взрослому произнес Вова Новиков.
– Позволяю. Надеюсь, услышу сейчас Лермонтова?
– Ну не совсем Лермонтова, – скромно признался Вова и продекламировал:
Бывают учителя очень плохие, но это не вы!
Бывают учителя просто плохие, и это тоже не вы!
Бывают учителя хорошие, но и это не вы!
Бывают учителя очень хорошие, но это не вы тоже!
Вы возмутитесь, и скажете: «Так на что это похоже?»
А я на вашу возмущенную речь отвечу своей –
Вы лучше самых лучших учителей!
С днём рождения вас поздравляем!
Много счастья вам очень желаем!
На этот раз у Тамары Игнатьевны даже заблестели на глазах слёзы. А весь класс тянул руки вверх. Видимо, каждый подготовил свое стихотворение.
Учительница сказала:
– Ребята, вы и не представляете, как я тронута! Огромное вам спасибо! Но если бы вместе с этими своими замечательными стихами вы смогли прочитать и то, что я вам задала, то этим преподнесли бы мне настоящий подарок.
И тогда встал со своего места Слава Берёзин и сказал:
– Вы уж простите, что мы вас чуть-чуть разыграли. Это для весёлости, ведь сегодня такой праздник. Но в день рождения любимой учительницы мы, конечно, выполнили ваше задание и даже отрепетировали его.
Славик махнул рукой.
И тогда четко, громко и без единой запинки класс хором прочитал стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова.
– Молодцы, ребята, – искренне обрадовалась Тамара Игнатьевна. – И так хорошо подготовили домашнее задание и продемонстрировали мне искусство замечательных поэтов Егорушкина, Наумова, Новикова.
– И Лермонтова! – выкрикнул Серёжа Петровушкин.
– Да, – согласилась Тамара Игнатьевна, – Лермонтов тоже подготовил очень неплохие стихи.
- Чей ребёнок? - кричат. - Заберите!.. Давят локтем и жмут башмаком. Я ничей. Я стою в лабиринте На площадке, набитой битком. Лабиринт - это значит: войдёте И не выйти. Он тянется вплоть До дверей, Где авоськи да тёти - Лабиринт из авосек и тёть. Я стою. Мне всего остановка. До чего же медлительный путь! И бесплатно проехать неловко, И неловко монетку тянуть. Все ворчат. Все сердиты спросонок. - Чей ребёнок? - кричат. Я ничей. А они всё страшней: - Чей ребёнок?.. Ну же, дверь, отворись поскорей!
Вот я уже
Дорос до лета,
Я прожил дней –
Не сосчитать.
Теперь я знаю:
Счастье –
Это
Приткнуться к маме
И читать!
Форель с розовой спинкой высунула голову из лесного ручья и посмотрела вверх. Небо было тёмным, солнце еще не взошло.
Форель подождала, но небо по-прежнему оставалось тёмным.
Тогда форель с розовой спинкой выскочила из воды и подпрыгнула до самого неба.
И небо сразу осветилось розовыми сполохами, солнце взошло.
– Гусеница-гусеница, зачем тебе полоски – и серые, и зёленые?
– Когда я на деревьях – то зеленая, когда на земле – то серая…
– Тигр-тигр, зачем тебе полоски – красные и черные?
–Два тигра во мне: один красный, другой – чёрный, один – солнышко любит, а другой – ночь!..
На ладони у меня был мед, на нее села муха, я закрыла её другой ладонью, на которой были чернильные пятна…
И я слушала, как она жужжала, долго жужжала.
А потом я выпустила ее.
Полетела муха, рассекая комнату – мое пространство – на всякие неровные части…
Потом в форточку вылетела и полетела дальше, от меня, во всякие другие пространства, рассекая и их по пути на всякие неровные части.
Но знаю, будет она умирать, соберутся вокруг нее другие мухи, и она скажет:
– Слушайте, дети, я умираю. Я видела много-много всего, я была в разных-разных странах… Но раз – и этого я никогда не забуду! – я была в одной маленькой стране. Там так сладко пахло медом, там были такие огромные фиолетовые звёзды!
Однажды звери из отдела мягкой игрушки решили выбрать себе царя. Все сразу согласились, что царём зверей должен быть Лев. Но какой? Дело в том, что в отделе было три льва: один-огромного роста, второй – с громким голосом и третий – маленький и тихий.
– Пусть нашим царём будет Лев Огромного Роста! – сказала древняя черепаха, которая появилась в отделе мягкой игрушки ещё в прошлом веке. – Такого царя все будут бояться: и водоплавающие, и оловянные солдатики, и роботы-трансформеры!
Так царём мягких зверей стал Лев Огромного Роста. Он сразу спихнул двух слонов и трех обезьян с верхней полки (самой престижной), забрался на неё и воцарился во всем своем великолепии. Все остальные звери сбились в кучу на полу. Они склонились перед Львом и подумали:
– Вот это настоящий царь!
И вдруг царя купили! Покупателя звали Сеня. Ему было шесть лет, и он был очень маленького роста. Сеня никогда бы не увидел Льва из-за прилавка, если бы тот не забрался так высоко и не был такой большой и великолепный.
– Мы потеряли нашего царя! – сказала древняя черепаха. – Но не будем грустить! Жизнь продолжается! Пусть новым царём станет Лев с Громким Голосом!
Все сразу согласились, потому что очень хотели иметь царя.
Лев с Громким Голосом сразу зарычал очень громким голосом:
– Р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р! – да так, что притихли не только все мягкие игрушки, но и водоплавающие, и оловянные солдатики, и роботы-трансформеры. Даже игрушечные автоматы перестали стрелять, а танки гудеть. Две продавщицы упали в обморок, а в кабинете директора задрожал большой дубовый стол.
Мягкие игрушки смотрели на Громкого Льва и думали:
– Вот это настоящий царь!
И в этот самый момент в детский Мир вошел Вася. У него в ушах были наушники от плейера. Но он сразу услышал Льва, ведь тот рычал так громко! Вася, конечно, его тут же купил. Он любил всё громкое.
Бедные звери! Они долго не могли опомниться после такой ужасной потери. Многие плакали, а ведь влага очень вредна для здоровья мягких игрушек. И тогда древняя Черепаха сказала:
– Не плачьте, мягкие звери, ведь у нас есть еще третий Лев. И пусть он маленький и тихий, но всё же он Лев!
Вот так царём зверей стал Лев Маленький и Тихий. Он был еще и очень скромный. Никогда не выскакивал вперед и не высовывался из-за спин слонов и бегемотов. Покупатели его не замечали, и он всё царствовал, царствовал в отделе мягкой игрушки. Царствует он там и сейчас. А вы думаете, почему звери ведут себя хорошо, не ссорятся, не дерутся, не воюют с роботами? Потому что они знают: где-то рядом – царь, незаметный и тихий…
Но если кто-нибудь из вас, ребята, обнаружит в отделе мягкой игрушки Льва Маленького и Тихого да еще купит его, то Лев, если честно, очень обрадуется. Царём, конечно быть хорошо, но любимой игрушкой – всё же лучше. А за отдел мягкой игрушки не беспокойтесь. По слухам, туда скоро должна поступить новая партия львов – целых семь штук, или даже восемь!
Ленка приезжала на каникулы к бабушке.
Заметив под окнами их машину, моя бабушка Гуля говорила:
– Невеста твоя приехала. Беги здоровайся.
Я не знал, почему «невеста», но радостно бежал навстречу.
С появлением Ленки моя жизнь становилась интересней. Многое, что было недозволенно одному, теперь случалось.
Прячась за домом, мы ели мороженое, убегали в овраг на речку и мечтали найти заброшенную лодку, чтобы уплыть на остров Мальта.
Бабушка Гуля не успевала приглядывать за нами. И требовала, чтобы мы не отходили одни от дома.
Но Ленка не признавала слова «нельзя». Её не пугало даже то, что нас одних могут обидеть.
– Пристанут – будем орать, – говорила она. – Ты умеешь громко орать?
Я пожимал плечами.
– У взрослых от крика звенит в ушах, – повторял я слова бабушки Гули.
– Давай позвеним! – тут же предлагала Ленка.
Мы шли по улице и кричали. Прохожие обходили нас стороной.
Как-то раз около закрытой на летние каникулы школы мы нашли отчаянно мяукающего котёнка. Он сидел под кустом смородины и был до того испуганным и жалким, что мне захотелось взять его на руки.
– Заберём Черныша с собой, – предложил я, погладив котенка по чёрной дрожащей спинке.
– Не Черныша, а Мальвину.
– Вообще-то, у Мальвины голубые волосы, – возразил я.
– Она покрасилась в чёрный цвет, – убеждала меня Ленка.
Дома, показав бабушке Мальвину, я прибежал к Ленке.
– Пьеро, – смеясь, сказал я. – Это он. Мальчик. Значит, Пьеро.
– Значит, Мальвин, – сказала Ленка.
Мальвин поселился у неё, потому что у меня жили собака, хомяк и попугай.
Я притащил фанерный ящик из-под посылки.
– Вот – это кровать.
Ленка перевернула ящик и сказала, что это стол. Она накрыла его скатертью и положила листок бумаги.
– Мальвин будет писателем.
Я засмеялся. Мальвин обнюхивал бумагу, встав передними лапами на стол.
– Он пишет роман, – сказала Ленка.
– Про мышей?
– Про войну в подводном царстве.
– Но ведь он не умеет плавать, – воскликнул я и тут же примолк, потому что тоже не умел плавать.
А Ленка умела. Она скоро будет заниматься синхронным плаванием. Это такой спорт, когда под музыку выделывают на воде разные фигуры.
В тёплую погоду мы купались в нашей речке. Ленка заплывала далеко, размахивала руками и пела. А я бултыхался у берега, скользя руками и коленями по глинистому дну.
Мальвина мы воспитывали вместе. Учили есть со стола. Ленка сшила ему модную пёструю юбку.
– Брюки… брюки надо… Он ведь ОН…
– Он шотландец, – пояснила Ленка. – Им можно в юбках.
Как-то утром, увидев за окном машину, бабушка Гуля сказала:
– За невестой твоей приехали.
– Возят и возят туда и обратно, – огорчился я.
– Вот когда женишься на ней, тогда и перестанут увозить.
Я разыскал Ленку на речке. Она сидела на берегу. Возилась с Мальвином. Рядом стоял его ящик.
– За тобой приехали, – крикнул я. – Уедешь?
– Надо Мальвина куда-то деть, – сказала Ленка. – Только вот куда?
– А бабушка не оставит у себя?
Ленка пожала плечами.
Я побежал к дому. С трудом уговорил её бабушку. Возвращаясь к речке, издали закричал:
– Согласилась, согласилась.
Ленка стояла по колено в воде и катала ящик.
– Где Мальвин?
– Плывет на остров Мальта.
– А что он там будет делать без нас?
– Есть ананасы.
– Лучше плывите ко мне. Только у меня нет ананасов.
– А что есть?
– Ничего.
– Тогда не приплывём.
– Почему?
– Потому что скучно.
Я пожал плечами. Тихо засмеялся. Я не знал, что ответить.
– Адью! – сказала Ленка. – Чао-какао! – и оттолкнула от себя ящик.
– Ты что? – испугался я.
Ленка вышла на берег. Надела сандалии. А я вошел в воду.
– Я же не умею плавать, – сказал я и шагнул вперед.
Я не видел, где Ленка, но спиной чувствовал, что рядом её нет.
На берегу отдыхали люди. Они заметили, как я шел все дальше в глубину.
Мальвин мяукал. Пытался выпрыгнуть. Ящик качался.
– Я же не умею плавать, – шептал я.
…Потом я весь мокрый сидел на берегу. Кто-то набросил на меня полотенце. Я гладил Мальвина. Он успокоился.
Я не хотел думать о Ленке. Но только о ней и думал.
«Ну и пусть», – говорил я. Вспомнил ее машину под окнами. Когда-нибудь она приедет… Бабушка Гуля скажет: «Невеста приехала…»
А я… я никогда не женюсь на Ленке. А Мальвина воспитаю один.
Эти страницы посвящаются тому, о чём мы с вами не должны забывать. Это было – а значит, это наша с вами история, история наших мам и пап, дедушек и бабушек. Что вы знаете о своих родных? Мало чего. Это не укор, ведь и мы были такими же, и это естественно: детям трудно представить себе жизнь взрослого, заглянуть в его память и посмотреть на мир его глазами. Это придет само, позже. Но попробовать можно уже сейчас.
Блестит булыжник лиловатый, -
Идёт дорога в облака.
И водокачка, как граната,
Стоит у края городка.
Уже горит заката алость, -
Она густеет на ветру.
Война ещё не начиналась –
Начнётся завтра поутру…
Доныне в памяти тот год –
Военной гари стойкий запах, -
Когда в неволю, словно скот,
Враги везли детей на запад.
При скудном, мизерном пайке
Едва держались души в теле.
Из них в далёком далеке
Людское вытравить хотели.
А следом в ужас лагерей
Ночным осенним небосклоном
Летели души матерей
Над каждым страшным небосклоном.
Кругом военная страда
Светилась заревом багряным.
И лишь такие поезда
Не подрывали партизаны…
В моё не розовое детство,
Когда окончилась война,
Я помню, как хотел наесться
На все иные времена.
И мог в любое время суток,
Припомнив голода оскал,
Чем Бог послал набить желудок, -
А Бог не часто посылал…
Давно живу уже в достатке,
Не помню вкуса лебеды,
Но видеть больно мне остатки
Едва отведанной еды.
И в теплом нынешнем жилище
Живёт в душе моей вина,
Что эта бросовая пища
Сейчас кому-нибудь нужна…
Через долы и чащи,
Через чьё-то жилье,
Я всё чаще и чаще
Вижу детство своё.
Там пустынно и голо,
Там родимо до слёз,
Там бесчинствует голод,
Как сегодня мороз.
Не смеюсь, не играю,
Не читаю в тепле, -
Колоски собираю
На застывшей земле…
Мою прабабушку Елизавету Николаевну Цицикову все называли «майрик» («мать» по-армянски). Она воспитала своих детей, детей своего зятя от первого брака, своих внуков и внучек и дожила до меня, своей правнучки. Когда отец за руку приводил меня в её дом, она торопливо семенила нам навстречу со словами:
– Наташа-джан, пришла, заходи скорей!
И мы с ней почти бежали куда-то, обычно, на кухню, где она перебирала гречиху на большом блюде, вязала лук в длинные «косы» или жарила крошечные котлеты.
– Майрик, почему ты жаришь такие маленькие котлеты?! Они что, для куклы?!
– Нет, Наташа-джан, они для тебя!
– Ой, я не хочу, – протестовала я, так как не отличалась хорошим аппетитом, – лучше давай играть!
– Нам некогда, Наташа-джан, мы с тобой уезжаем! Мы сейчас сядем в дилижанс и поедем по Военно-грузинской дороге из Владикавказа в Тифлис!
– Ой, а где дилижанс?
– А вот, – говорила она, сияя глазами и улыбаясь, и указывала на большой сундук, покрытый старым ковром. – Вот сейчас я упакую провизию в наш дорожный саквояж, и мы отправимся.
Она доставала из кухонного шкафчика металлическую, раскрашенную детскую сумку-саквояж с боковой дверцей, и мы вместе засовывали в нее крошечные кусочки хлеба, маленькие котлетки, завернутые в плотную бумагу, нарезанное ломтиками яблоко, маленькие ложечки и ножик. Мы усаживались на сундук и «ехали». Майрик чуть–чуть подпрыгивала, будто её трясло на ухабах. Я тоже подпрыгивала, мы смеялись, и она говорила невидимому вознице:
– Что так трясёшь, не видишь, дети едут, не дрова везёшь!
Она всё время что-то говорила быстро и увлечённо:
– Наташа-джан, видишь ту гору?
– Вижу, вижу! – с восторгом отвечала я, захваченная игрой.
– А замок на горе видишь?
– Вижу, а кто там живет?
– Царица Тамара там жила в давние времена.
– Она была красивая и добрая?
– Да, очень красивая, но не очень добрая.
– Я так не играю, я хочу, чтобы она была добрая. Мы к ней едем?
– Нет, Господь с тобой, мы в село Ананури едем, сейчас остановимся, привал будет. Надо лошадям отдохнуть. Открывай саквояж!
Я забывала, что не хотела ничего есть, мы дружно уплетали бутерброды и заедали их кусочками яблока!
– Майрик, почему ты яблоко ложечкой скребешь, ты кусай его!
– Эх, Наташа-джан, мне кусать его нечем. Зубки давно все выпали!
– Ой как жалко, что же теперь делать?
– Ничего, я привыкла. Я все мягкое ем, главное, детка, ноги бегают, руки работают, а сердце любит! Ну, заканчиваем привал, едем дальше…
Когда она заболела и слегла, меня перестали приводить к ней, сказали, что Майрик уехала. Но отец, много лет спустя, рассказывал, что когда он пришел к ней в Елисеевский переулок навестить её, она лежала на кушетке и подозвала его. Он присел на край её постели и спросил:
– Елизавета Николаевна, дорогая, как вы себя чувствуете?
Она ответила:
– Хорошо, Давид-джан, очень хорошо! Только вот… умираю, – и улыбнулась ему смущённо, будто хотела сказать – хлопот вам доставлю…
На чудом уцелевшей фотографии она сидит на стуле, на фоне бесконечной кирпичной стены, голова повязана платочком, кончики которого как маленькие ушки, стоят надо лбом, а глаза сияют даже через круглые, большие, старомодные очки.
Глядя на эту фотографию, хочется спросить: «Майрик, ты всё ещё любишь нас?»
Когда я ещё не умела читать сама, мама читала мне рассказ Геннадия Снегирёва. В рассказе мальчик настриг с верблюда рыжей шерсти себе на варежки. Рассказ так и назывался «Верблюжья варежка». С тех пор я думала, что Геннадий Снегирёв – это маленький мальчик.
А он оказался похожим на дядюшку Ау – седой и косматый. Когда он начинает рассказывать, стены маленькой кухни вдруг раздвигаются до размеров нашей большой земли, вдоль и поперек исхоженной Снегирёвым. Лоси едят мухоморы, пингвины слушают, как гудит примус, священники схватываются в рукопашной с волками и медведями, а старец из племени Ак сидит у костра, запрокинув голову, смотрит на Млечный путь и говорит: «Вот я помру и буду там соболевать. Там самые лучшие соболя».
Он привозил из поездок рассказы и бабочек. Мадагаскарские бабочки на стенах похожи на шелковые платки – неправдоподобно большие и яркие. Рассказы похожи на сказки. В них всегда происходит что-то необычное, только не все это замечают. Корней Чуковский однажды спросил у Снегирева про его книжки: «Так было?» Снегирев ответил: «Так могло бы быть». Детская литература – это не то, что написано взрослыми для детей. Это то, как видит ребёнок.
Его рассказы часто жестоки. От рук сильного, смелого и знающего человека гибнут медведи и осьминоги, тюлени, соболя и маленькая рыбка лампанидус; морской леопард поедает пингвинов, соболь – глухарей… Наверное, любая книга должна быть жестокой, ведь даже Библия – непрерывная история ошибок, предательств и смертей. И всё-таки в большинстве рассказов, как и в жизни, вдруг происходит простое чудо, которое позволяет планете продолжать вертеться. Люди поворачивают корабль, чтобы вернуть на льдину плачущего белька – детеныша тюленя. Осьминожка отпускают «на подводную полянку, где помельче и вода потеплее: ведь он ещё совсем маленький!»
Снегирёв видел очень много, а то, что не видел сам, прочитал в книжках. Есть такие люди – родом из книжек. Они всегда ищут земляков: «Бунина ты читала? А Сарояна? А Чехова? Как можно не любить Чехова? Его не любят только те, кого заставляли читать Чехова в школе».
А Снегирёв ходил в школу всего три года, а потом учился в ремесленном училище, был учеником препаратора на кафедре ихтиологии МГУ, лечил рыб, занимался боксом, ходил в экспедиции на «Витязе» и на спасательной шлюпке, разводил бобров, гонял оленей, слушал людей и птиц и записывал, записывал, записывал…
Когда я была маленькой, мама читала мне Геннадия Снегирёва. А сегодня я приехала к нему читать вслух «Кукумбер». Сам он уже не может читать – год назад ослеп. Древнегреческий поэт Гомер тоже был слепым. Может, это происходит с теми, кто успел за жизнь увидеть слишком много?
Поэтому книжку Снегирева я подписала себе сама, под его диктовку. А он расписался.
Евгения Тиновицкая
Весной в горах лежит снег, и цветут эдельвейсы, и голубое перо сойки мелькает в зелёных кедрах. И солнце здесь светит ярче, чем внизу, в долине. Чёрный ворон молча облетает горы. Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить. Медленно летит ворон от одной вершины к другой: нет ли где больного зайчонка? Или, может, маленький куропчонок отстал от матери?
Притаился в траве зайчонок, куропчонок ещё крепче прижался к земле. Все боятся ворона, даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг.
Ворон возвращается ни с чем: он очень стар. Он сидит на скале и греет больное крыло. Ворон отморозил его лет сто, а может, и двести назад. Кругом весна, и он совсем один.
У Веры был бельчонок. Его звали Рыжик. Он бегал по комнате, лазил на абажур, обнюхивал тарелки на столе, карабкался по спине, садился на плечо и коготками разжимал у Веры кулак – искал орехи. Рыжик был ручной и послушный. Но однажды, на Новый год, Вера повесила на ёлку игрушки, и орехи, и конфеты и только вышла из комнаты, хотела свечки принести, Рыжик прыгнул на ёлку, схватил орех, спрятал его в галошу. Второй орех положил под подушку. Третий тут же разгрыз…
Вера вошла в комнату, а на ёлке ни одного ореха нет, одни бумажки серебряные валяются на полу.
Вера закричала на Рыжика:
– Ты что наделал, ты не дикий зверь, а домашний, ручной!
Рыжик не бегал больше по столу, не катался на двери, не разжимал у Веры кулак. Он с утра до вечера запасался. Увидит кусочек хлеба – схватит, увидит семечки – набьёт полные щёки, и всё прятал.
Рыжик и гостям в карманы положил семечки про запас.
Никто не знал, зачем Рыжик делает запасы.
А потом приехал папин знакомый из сибирской тайги и рассказал, что в тайге не уродились кедровые орешки, и птицы улетели за горные хребты, и белки собрались в несметные стаи и пошли за птицами, и даже голодные медведи не залегли на зиму в берлоги.
Вера посмотрела на Рыжика и сказала:
– Ты не ручной зверь, а дикий! Только не понятно, как Рыжик узнал, что в тайге голод.
Весной снег быстро растаял, вода поднялась и затопила бобровую хатку.
Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась ещё выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны.
Самый маленький бобрёнок выбился из сил и стал тонуть.
Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу – хвост лопаточкой, и догадался, что это бобрёнок.
Дома он долго чистился и сушился, потом нашёл веник за печкой, уселся на задние лапки, передними взял прутик от веника и стал его грызть.
После еды бобрёнок собрал все палочки и листики, подгреб под себя и уснул.
Послушал я, как бобрёнок во сне сопит. «Вот, – думаю, – какой спокойный зверёк – можно его одного оставить, ничего не случится!»
Запер бобрёнка в избе и пошёл в лес. Всю ночь бродил я по лесу с ружьём, а утром вернулся домой, открыл дверь, и…
Что же это такое? Как будто я в столярную мастерскую попал!
По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобрёнок её со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.
За ночь вода спала. Посадил я бобрёнка в мешок и поскорее отнёс к реке.
С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу вспомню про бобрёнка, который подгрыз мой стол.
Взрослые даже не подозревают, а может быть, уже забыли, какое это счастье – пробежаться босиком после летнего, недолгого ливня по тёплым лужам! И пусть дождик ещё не кончился, и мокрая Футболка облепила плечи и спину, но зато можно прыгать и кричать: «дождик, дождик пуще! Дам тебе гущи!» Мы даже не задумываемся, что это очень древнее заклинание дождя…
Издавна люди мечтали управлять погодой. Вызывать, когда надо, дождь или, наоборот, разгонять тучи. Ведь от урожая порою зависела жизнь целых народов, существование многих стран. И люди молились богам, обращались к колдунам, совершали различные ритуальные обряды. Иногда эти обряды были очень необычными… И не только в древности.
Однажды ученый-этнограф, занимавшийся изучением жизни африканских племён, стал свидетелем «заклинания дождя». Вождь племени призвал местных колдунов и дал им важное задание – вызвать дождь. Для этого колдуны должны были молиться на могилах предков. Предки «замолвят словечко» перед богом дождя, и урожай будет спасён. Колдуны трудились изо всех сил, но на землю так и не упало ни одной дождевой капли. И тогда вождь приказал связать колдунов и выставить их на солнцепёке, кормить только мясом и солеными плодами, а воды не давать. Колдуны взмолились о пощаде, но вождь ответил: «Вы плохо просили у предков дождя. Теперь, почувствовав жажду, вы будете просить гораздо лучше! Надо, чтобы дождь пошёл сейчас же!»
У народов Кавказа существовал другой обычай. Во время засухи, когда на небе засияет луна, несколько женщин впрягались в плуг. И этим плугом вспахивали русло пересохшей реки. Считалось, что после такого тяжкого труда пойдёт дождь.
Наверное, кто-то из наших читателей вспомнит картину художника И.Е. Репина «Крестный ход в Курской губернии». Это ведь тоже моление о дожде. Но не всегда обращение со святыми было уважительным…
…Это случилось в конце XIX века на итальянском острове Сицилия. Год 1893-й выдался очень жарким. От засухи гибли сады, виноградники, выгорали пастбища. И тогда жители города Палермо пришли к церкви. Нет, на этот раз не молиться. Они вынесли из прохладного церковного полумрака статую Святого Иосифа – пусть он постоит под палящими лучами солнца пока не пошлёт дождя. У статуи архангела Михаила в наказание за засуху сломали крылья и обрядили её в мешковину. Но хуже всего пришлось статуе Святого Антония. На неё надели цепи, а рядом поставили виселицу. Как говорится – петля или дождь!
Как только люди не боролись с засухой! Разбрызгивали воду веником – как бы показывали пример для дождика. Квакали и прыгали, словно лягушки, крякали утками, обливали друг дружку водой…
Бравый американский генерал Пауэрс век назад предлагал вызывать дождь стрельбой из пушек. Чтобы убедить всех в своей правоте, генерал просил у правительства двести пушек разного калибра и около двухсот тысяч долларов на расходы.
И вот в 1892 году в небе над штатом Техас загремела необычная канонада. 3а три дня было взорвано 68 воздушных шаров с гремучим газом и около пятисот динамитных бомб, поднятых к небесам с помощью воздушных змеев. Наверное, это было потрясающее зрелище… Вот только ученый-метеоролог Куртис писал, что результат оказался нулевым. Но этот фейерверк можно было бы назвать одним из первых научных опытов по управлению погоды.
И в наши дни эта идея жива и даже приносит результаты. Люди научились бороться с градом, «разгонять» облака с помощью специальной техники и даже вызывать искусственные дожди. Но победителем стихии человека называть ещё рано. Да и надо ли «побеждать» природу?
Ночью на небе один
Золотистый апельсин.
Миновали две недели,
Апельсина мы не ели,
Но осталась в небе только
Апельсиновая долька.
Я вчера пришел в больницу
и не мог не удивиться:
— Отчего у носорога
поросячий пятачок?
Хмурый врач ответил строго:
— Болен свинкой носорог.
Я заметил: — А щетинка?
А клыки под самым рогом?
Я боюсь, что это свинка...
Ну, конечно, это свинка!
Я ручаюсь, эта свинка
заболела носорогом.
Сон-сон,
Пересон.
Сели в лодку
Пять персон:
Сом,
Севрюга,
Три селедки.
Вылезайте
Все
Из лодки!
Как много
Прекрасных
Вещей на земле:
Раз - эскимо,
Два – крем-брюле,
Три – шоколадное...
И стрептоцид
Если немного
Горло болит.
Очень вкусный и нарядный
Мчался
поезд
шоколадный.
Вдоль вагонов
Надпись шла –
ШОКОЛАДНАЯ СТРЕЛА.
Все вагоны в нём
Подряд
Были чистый шоколад,
А вагонные скамейки
Были раковые шейки.
Мчался, словно ветер он,
Но, к несчастью,
Вёз сластён.
Эти страшные сластёны
Облизали
Все вагоны,
А потом не утерпели,
Паровоз с трубою съели
И конечно, полпути
Им пришлось пешком идти.
(Из цикла «Все сказки»)
Фёдор Григорьев, мальчик шести лет, проснулся среди ночи и подумал:
– Кто я?
Было темно. И он не видел себя в темноте.
– Если я медведь, – подумал Федя, – то должен знать, чем питается этот зверь. Не знаю…
– Если я белка, то должен знать, что она запасает на зиму в своем дупле. Не знаю…
– Если я птица, то должен знать, куда мне лететь на зимовку. Не знаю…
И Федя заплакал горько-горько. Вот как бывает с теми мальчиками, которые ничего не знают о животном мире.
От переводчика
Публикуемые ниже тексты можно с небольшой оговоркой отнести к жанру, который Агния Барто называла «переводами с детского». Разница состоит в том, что Барто переводила «на поэтический» уже написанные детьми стихи, а я перевожу стихи, ещё только пришедшие им в голову. Об авторе известно немного: он семиклассник и зовут его Вася.
Борис Вайнер
* * *
Ужа притащил -
Погнали с урока обоих.
Меня-то за что?..
* * *
Снова контрольная.
Снова про бомбу звонить.
Блин, надоело.
* * *
Один в кабинете,
Робко смотрит скелет из угла.
Доучился пацан.
* * *
Капнула птичка
Мимо директорской шляпы...
Мазила.
Один старикашка с Тибета
Любил прогуляться раздетым:
В мороз – до трусов,
В жару – до усов,
А в зной – вообще до скелета!
Второго мая мы с папой гуляли во дворе. Смотрю – в траве какие-то жёлтые пятнышки.
– Папа, что это за жёлтые пятнышки?
– Одуванчики, наверно.
И точно – одуванчики, первые цветы! Я так обрадовалась, что даже поцеловала один одуванчик.
Через наш двор протекает река, а в этой реке стоял корабль с чёрными парусами. Мы забрались в него и развели костер. Сидим, картошку в золе печём, хлеб на прутиках жарим. Вдруг входят двое: у одного правого глаза нет, у другого – левого, и оба трубки курят. Сразу видно -пираты.
– Здесь нельзя костры разводить, – говорят. – Это пороховой погреб.
А там на стене знак был: курительная трубка, перечёркнутая крест-накрест.
Папа им отвечает:
– Что курить нельзя – мы видим, – а про костер нигде ничего не написано.
Пираты махнули рукой:
– Курить можно. Все эти надписи и знаки – ерунда. «Не курить», «Не сорить», «Не прислоняться»… – и вытряхнули пепел из трубок в бочку с порохом.
Получился взрывчик.
Летим мы с папой в небо. Жареный хлеб едим, печёную картошку в ладонях перекатываем, чтобы остыла. Навстречу парашютисты опускаются.
– У вас нет случайно лишних парашютов? – папа спрашивает.
– Есть, но только один.
– Спасибо, нам и одного хватит – мы не тяжёлые.
Летим. Внизу Тихий океан, а в океане другой корабль с черными парусами. Опустились на палубу – и сразу в пороховой погреб. Костер разожгли. Сидим, отдыхаем, яблоки на прутиках жарим. Входят двое: у одного правой ноги нет, у другого – левой. Опять пираты, и тоже курят. Папа их вытолкал, чтобы взрыва не устроили. Съели мы яблоки, костер затушили и на палубу вышли, а там – ни души, штурвал сам по себе вертится. Удрали пираты на спасательных шлюпках, испугались, что пороховой погреб от костра взорвется. Папа встал к штурвалу. Вдруг прямо по курсу всплывает огромная подводная лодка. Папа уважительно сказал:
– Атомная, на ядерном топливе!
На рубку подводной лодки поднялся капитан в чёрной фуражке и скомандовал:
– По «Истребителю подлодок»… пли!
И выпустили в нас торпеду.
Папа удивился:
– Какой истребитель?
Посмотрел на нос корабля, а там надпись: «Истребитель подлодок», и штук десять чёрненьких значков, силуэтов подводных лодок – столько эти пираты подводных лодок потопили.
А торпеда всё ближе и ближе.
Папа говорит:
– Сейчас взлетим. Ты не забыла парашют в пороховом погребе?
– Забыла.
– Тогда прыгаем за борт.
Прыгнули. И прямиком уселись на торпеду. Подводники промахнулись, и она прошла рядом с кораблём. И мы помчались на торпеде вперед. Все корабли, даже океанские лайнеры, нам дорогу уступали. Я видела дельфинов, медуз…
Москва – порт пяти морей: Каспийского, Азовского, Чёрного, Балтийского и Белого. Они соединяются между собой реками и каналами. Вот по этим рекам и каналам мы и промчались. И въехали на берег в нашем дворе – топливо в торпеде кончилось. Я хотела собрать букет одуванчиков, но они уже закрылись.
Мама встретила нас вопросом:
– Без приключений вы погулять не можете, да?
Папа пожал плечами:
– Какие приключения?! Костер жгли, картошку пекли…
– И верхом на торпеде катались, – продолжила мама. – Вас по телевизору по всем программам в новостях показывали. Я уши заткнула, когда вы там горланили на весь мир. Неужели трудно запомнить мотив?! – и мама запела нежным голосом:
А я иду, шагаю по Москве
И я пройти ещё смогу
Солёный Тихий океан,
И тундру, и тайгу…
Теперь в тундру собираетесь, да, и в тайгу?
Папа успокоил её:
– Нет, мы спать собираемся. Правда, Маша?
Я кивнула. Глаза у меня слипались.
Они пришли - их было много –
и оборвали все крючки,
на них повесив у порога
свои пальто и пиджачки.
Они смеялись и кричали,
лекарства пробовали пить,
они мой градусник роняли,
но ухитрились не разбить.
Потом они напились чаю
и, съев остатки пирога,
"Спасибо!" - хором прокричали,
затем добавили: "Пока!"
Так тихо стало - даже странно:
лежи спокойно и болей.
Кот пыльный вылез из-под ванны.
Как всё же грустно без гостей!
Жук,
похожий на ракету,
Вдруг
в окно ко мне влетел.
На ладонь,
как на планету
неизведанную,
сел.
И по заданной программе,
как заправский луноход,
щекоча ладонь усами,
смело двинулся вперед.
Обошел ее по кругу,
задержался на краю -
и взлетел, гудя упруго,
изучив ладонь мою.
Был я с ним так осторожен,
на него дышать не смел!
Непонятно: отчего же
от меня он улетел?
Может, дело не в жуке,
а в испачканной руке?
Я воды не пожалею,
мылом грязь отмою с рук,
чтоб вернулся поскорее
симпатичный майский жук!
- Можешь перепрыгнуть эту канаву?
- Угу.
- А эту яму?
- Могу!
- А во-он тот котлован?!
- Сейчас прикину…
Пожалуй, могу,
Только не весь,
А половину!
По воде идут круги –
Ищет щука сапоги!
Обыскала все базары,
Осмотрела все товары,
Примерять взяла сапог…
Спохватилась:
Нету ног!
Огорчилась: - Вот так штука!
Не учла… -
Вздохнула щука
И махнула плавником:
- Буду плавать босиком!
И таксу Клаву, и кота Котю в нашей семье вырастила болонка Люся. Вообще, она жила у бабушки, и бабушка часто говорила: «Это правда, что собаки похожи на хозяев. Вот вы посмотрите на Люсю. Она всегда веселая, доброжелательная, общительная – как я». И это была сущая правда. Кроме всего перечисленного, Люся обладала таким сильным материнским инстинктом, что если у неё не было своих щенков, она находила себе приемных детей. Так она воспитала Клаву, которая при всём своём скверном характере до старости почитала Люсю и прощала ей такие вещи, за которые любую другую собаку давно бы съела с потрохами. Котя тоже был воспитанником Люси. Но самое удивительное не это. Как-то весной я купила за пять копеек цыплёнка (в то время я жила как раз у бабушки). Я принесла его домой – он был совсем маленький, ещё желтый.
Бабушка сначала долго ругалась, а потом разрешила его оставить до лета. Мы посадили цыплёнка в корзину, поставили ему туда водички, блюдце с моченым хлебушком, а сверху поместили рефлектор от аквариума. Мы боялись, что без матери цыплёнок может замерзнуть. Включив на ночь лампочку, я спокойно легла спать и сквозь сон слушала равномерное цивканье нового жильца. Утром я проснулась от непривычной тишины. Первым делом бросилась к корзинке – цыплёнка там не было. Я решила, что его достала Люся, и ему пришёл конец. И только хотела попенять бабушке, зачем она велела оставить корзинку на полу, как вдруг услышала тихое, совсем еле слышное: «цив!» Звук доносился из-под дивана. Мы с бабушкой наклонились и увидели такую картину: под диваном лежала Люся. Между передними лапами у нее был зажат цыплёнок: тощий, мокрый, неузнаваемый, зализанный до полусмерти. Мы его отняли и снова посадили в корзину, решив, что, наверное, он всё равно уже не жилец. Но он очень быстро «опыхал», как выразилась бабушка: перышки обсохли и взвились желтым облачком. С этого момента при любом удобном случае цыплёнок удирал к Люсе. Мы вскоре даже в корзинку перестали его сажать. После тяжелых инкубаторских мытарств он впервые узнал, что такое материнское тепло. Спал он теперь не иначе, как возле Люсиного бока, зарывшись в длинную белую шерсть. Кормить Люся водила его на кухню, к своей миске. Она медленно шла по коридору, выставив вверх обрубок хвоста, а сзади со всех ног мчался цыплёнок, считая этот хвост своим ориентиром. Это продолжалось и тогда, когда крошечный птенец превратился в беленькую, довольно голенастую курочку. По-прежнему Люся приводила её к своей миске, ждала пока та наклюется, а потом ела сама. Но вот курица выросла до таких размеров, что бабушка уже больше никак не соглашалась держать её в доме. Тогда мы отдали её одним странным людям, которые держали кур прямо на кухне в городской квартире. У них имелся также петух, и по утрам всегда было весело проходить под их окнами в школу. А Люся долго не скучала. Вскоре она ощенилась и забыла про своего приёмыша.
Вы умеете делать «секретики»?
Если не умеете, я вас научу.
Возьмите чистое стёклышко и выройте в земле ямку. Положите в ямку фантик, а на фантик всё, что у вас есть красивого.
Можно класть камень,
осколок тарелки,
бусину,
птичье пёрышко,
шарик (можно стеклянный, можно металлический).
Можно жёлудь или шапочку от жёлудя.
Можно разноцветный лоскуток.
Можно цветок, листик, а можно даже просто траву.
Можно настоящую конфету.
Можно бузину, сухого жука.
Можно даже ластик, если он красивый.
Да, можно ещё пуговицу, если она блестящая.
Ну вот. Положили?
А теперь прикройте всё это стёклышком и засыпьте землёй. А потом потихоньку пальцем расчищайте от земли и смотрите в дырочку… Знаете, как красиво будет! Я сделала «секретик», запомнила место и ушла.
Назавтра моего «секретика» не стало. Кто-то его вырыл. Какой-то хулиган.
Я сделала «секретик» в другом месте. И опять его вырыли!
Тогда я решила выследить, кто этим делом занимается… И, конечно же, этим человеком оказался Павлик Иванов, кто же ещё?!
Тогда я снова сделала «секретик» и положила в него записку: «Павлик Иванов, ты дурак и хулиган».
Через час записки не стало. Павлик не смотрел мне в глаза.
– Ну как, прочёл? – спросила я у Павлика.
– Ничего я не читал, – сказал Павлик. – Сама ты дура.
Перевод Леонида Мезинова
Однажды,
Из таза достав постирушку,
Хозяйка во двор
Отнесла на просушку
Чуть влажные брюки,
Панаму
И майку.
Развесила всё –
И пропала хозяйка!
Пригрелись
На солнышке
Мокрые брюки
И вот
Неожиданно,
Просто от скуки,
Шагнули,
Ничуть не касаясь земли…
И, топнув,
По воздуху
Быстро пошли!
Потом побежали,
Запрыгали брюки
И стали
Такие выделывать трюки,
Что грустная майка
Под номером пять
Слезу перестала
На землю ронять
И, к солнышку взвившись
Привычно и ловко,
В турник превратила
Простую верёвку!
Увидела
Чудо такое
Панама
И чуть не свалилась
В песочницу прямо.
Да вовремя,
К счастью,
Тугая прищепка
В макушку
Вцепилась ей
Крепко-прекрепко.
Тут ветер улёгся,
И вышла хозяйка,
И высохли брюки,
Панама
И майка.
– Хочешь, ты будешь моей дамой сердца? – спросил Пташкин у Малышевой после первого урока.
– А это больно? – Малышева недоверчиво взглянула на него и потерла лоб.
Шишка еще не прошла. Совсем недавно она помогала Пташкину ставить эксперимент с дверями.
– Неа, это красиво! Представляешь, я буду твоим рыцарем. Буду совершать всякие подвиги, драться за тебя на турнирах, стихи сочинять…
– Ты разве умеешь? – удивилась Малышева.
– Да это – раз плюнуть! Я научусь, – вдохновился Пташкин. – Я тебя прославлю в веках. И твое имя узнают потомки.
Малышева заколебалась:
– Почему я? Вон у Тупиковой одни пятерки…
– Причем тут пятерки. Она толстая, – возразил Пташкин.
– Ну, не знаю… Вот Ирэна… тоже красивая.
– У Ирэны глаза глупые, а у тебя эти…как его, зара… Ой! Вы-ра-зи-тель-ные! И потом, она в поэзии ничего не понимает.
Последний аргумент прозвучал убедительно.
– Ладно, а что делать-то надо?
– В том-то и дело, что ничего. Вздыхать и посылать меня на подвиги.
– Я попробую.
– Ты какой подвиг хочешь? – обрадовался Пташкин.
– Можешь сделать так, чтобы меня по истории не спросили? Я про нее вчера забыла. Можешь?
– Легко, – сказал Пташкин упавшим голосом.
– О том, как Демос восстает против знати, нам сейчас расскажет, – Игорь Борисович растерянно водил карандашом по журналу, раскачиваясь на стуле, —
расскажет…
Пташкин совсем чуть-чуть приподнял руку над партой, но историк заметил и удивился:
– Пташкин?! Ну, давай, попробуй. Прошу.
Пташкин поплелся к доске, напряженно пытаясь вспомнить, о чем же шла речь на прошлом уроке. Но в голове проплывали отдельные слова и кусочки предложений, которые никак не хотели соединяться. Он сердито тряхнул головой, испуганные слова и кусочки, неуклюже толкаясь бросились искать друг друга. «Так-то лучше!»– подумал Пташкин и начал:
– Демоса… в общем, возмущало положение простого народа в этой, как его, Аттике… Потому что маленькая компания людей правила большой. Демосу это очень не понравилось. Он возмутился и … – Пташкин застрял.
– Что же произошло в 594 году до нашей эры? – попытался вытащить его Игорь Борисович.
– Ну, Демос издал закон, чтобы выкинуть с поля камни.
– Какие камни? – полюбопытствовал историк.
– Все! Чтобы пахать легче было.
Класс радостно грохнул. Игорь Борисович с интересом взглянул на Пташкина, протирая очки большим носовым платком:
– А кто такой, по-твоему, Демос?
– Мужик такой был в Древней Греции.
От удивления историк выронил очки и стал протирать платком глаза.
– Лучше уж садись! Может, ты заболел. А к доске спасать положение пойдет… Малышева.
На переменке Малышева утешала Пташкина:
– Да не расстраивайся ты так. До конца четверти еще долго. Исправишь!
«Ей-то хорошо, выкарабкалась на тройку, а мне дома влетит!» Но к пятому уроку рыцарь опять повеселел. Весь урок он писал что-то на бумажке, и сразу после звонка радостно подскочил к Прекрасной Даме:
– Стой! Я тебе сейчас стихи прочитаю:
Твои глаза прекраснее футбола.
Тобой гордится радостная школа.
Пусть на тебя набросится медведь.
Ведь за тебя готов я умереть.
Нравится?!
Малышева жалостливо посмотрела на Пташкина и вздохнула:
– Есть хочешь? У меня пирожок остался, с яблоками. На!
Глядя на то, как Пташкин уплетает пирожок, она еще раз вздохнула.
– Дай мне свой ранец, – потребовал Пташкин в гардеробе.
– Это еще зачем?
– Нести. Я теперь всегда его носить буду!
Малышева с сомнением посмотрела на свой ранец, потом на худенького рыцаря.
– Тяжело, – пожалела она Пташкина, но спорить не стала.
– Пустяки! – Пташкин вцепился в добычу и выскочил на крыльцо. Здесь он сразу почувствовал, что тяжелыми могут быть не только доспехи, но не признаваться же в этом! И он гордо поплелся за своей Дамой. Апрельское солнце шпарило вовсю. Пташкин быстро вспотел, а Малышев шла впереди и удивлялась: «Странный какой!»
Навстречу Прекрасной Даме и ее рыцарю, рассекая лужи модными ботинками, шел Колесников. Он честно болел и в школу не ходил. Ему было скучно. Колесников захихикал:
– Ты верблюд, что ли?
– Сам ты верблюд, – буркнул Пташкин, пристраивая ранец и портфель на сухое место. Колесников радостно хрюкнул:
– Х-х-хы, влюбился!
– Сам ты влюбился, дурак!
И тут Пташкин вспомнил о рыцарском турнире.
– Счас я его так двину! Мало не покажется, – сообщил он Малышевой.
– Пташкин! Миленький! Может, не надо? – не на шутку испугалась Дама Сердца. – Ну. Его! Пойдем, а? Ты мне лучше стихи почитаешь.
Пташкин засомневался. Колесников крутился вокруг них, приплясывая и кривляясь:
– Влюбился! Влюбился! Пташечка наша влюбилась. Скоро свадьба!
У Пташкина лопнуло терпение. Отодвинув Малышеву, он схватил ранец и хотел было изо всех сил долбануть Колесникова по башке. Но до башки не достал, – Колесников был длинный, – а попал прямо в живот. Колесников согнулся буквой «Гы», выпрямился, ухватился за орудие битвы и рванул на себя. Ранец сказал: «кр-р-рак» и полетел по швам. Пташкин не помнил, как отскочил вместе с ручкой в лужу, потому что в этот самый миг Колесников нанес свой знаменитый удар левой…
Когда Рыцарь очнулся, то увидел перед собой заплаканное лицо Прекрасной Дамы :
– Ты живой? Болит, да? Ой, мамочка! Давай руку!
Дама Сердца вытащила Рыцаря из лужи. Собрав из грязи свои тетрадки, она засунула их в изуродованный ранец и устроила его подмышку, положив в карман испачканной куртки оторванную ручку, одной рукой подняла портфель, другой решительно взяла поверженного Рыцаря за плечо:
– Пойдем ко мне! В таком виде домой нельзя. Я тебя щеткой потру. Не переживай! Вы с ним просто в разных весовых категориях. А то бы ты ему показал! – успокаивала она. Обреченно вздохнув, Прекрасная Дама помедлила на минутку, осмотрев своего Рыцаря с головы до пят. В ее выразительных глазах, как ни странно, светилась го
Двадцать пять профессоров
Изучали комаров.
И просили комаров
Не кусать профессоров.
Мы калякали каракули,
Мы малякали маракули.
А когда их накалякали –
Испугались и заплакали.
Как-то раз один герой
Раздразнил осиный рой.
Что бывает после ос?
Только щёлочки для слёз.
Чёрная банька вырастала во дворе кривым грибом моховиком. Из её нутра и несло горьким грибным духом, а ещё прелыми листьями и почему-то сырой овечьей шерстью.
– Не овечья это шерсть. Бучер дышит, – зашептала бабушка Нюра Николавна.
– Как так дышит? – заинтересовался я.
– А так и дышит. Разинул пасть и – хы-хы-хы-и. Бучер у меня в баньке поселился, так я её теперь не топлю. Заброшена банька. Бучер жары не терпит.
– И какой же он из себя, Бучер?
– А это где поселится. Водяной бучер гладенький. Боровой – корявый. Болотный бучер – рясковый, мохнатый. А наш баенный. Бучер-баенник. Жаром пышет. Вот и любит, чтобы попрохладнее.
Деревня была охвачена утренней субботней суетой. Готовили баньки. Звенели дужки вёдер. Стукали топоры, насекая лучину. Кое-где уже и дымки поднимались. Это там, где баньки были белые – с трубой. У бабушки Нюры Николавны банька топилась по-чёрному: дыму был один выход – в окошко.
Хотел я тоже растопить баньку, а тут на тебе – Бучер! Я, конечно, не сомневался, что никакого Бучера нет и быть не может. Но не хотелось сразу огорчать бабушку Нюру таким явным неверием.
– Нюра Николавна, – сказал я осторожно, – может, Бучера попросить прогуляться в Бородкин овражек? Там и сыро, и поганок видимо-невидимо. Самое милое место для него.
– А ты топи. Он и сам уйдёт. Только обидчивый он, памятливый.
– Ничего! Мы с ним поладим! – весело откликнулся я и быстро включился в банную суету.
Первым делом убрался. Вымыл, выскреб пол и стены. И затопил. Вскоре исчез грибной дух, запах овечьей шерсти улетучился – ушёл Бучер. Щекотно запахло в баньке берёзовым дымом. Жар постепенно набирал силу. Я сел на приступок у притворённой двери и ждал, отдыхая, когда можно будет ринуться в раскалённое нутро баньки. Бабушка Нюра Николавна по привычке ушла мыться к подружке своей, бабке Устенье. Бучер, вероятно, давно уже нежится в Бородкином овражке. Я остался один. Банька тряслась и гудела от бушующего в печке-каменке огня. Скоро прогорят дрова, рассыплются грудой угольев. И можно будет идти париться, сидеть на выскобленном деревянном полке, чувствуя, как набухают, тяжелеют от жара веки, а руки, и ноги, и всё тело становится лёгким, невесомым…
Но что же я сижу! Поглядел – пора. Я распахнул дверь баньки, шагнул внутрь. Густой жаркой волной ударило мне в лицо, и явственно послышалось:
– Бу-уу!
А потом что-то забурчало:
– Чер-чер-чер!
И тут же хлопнула дверь, подтолкнув меня в спину. Стало невыносимо душно. Я хотел выйти, но не тут-то было. Дверь не поддавалась, упиралась, будто кто-то подпёр её палкой снаружи.
– Эй! – крикнул я.– Бросьте шалить! Мне ещё мочалку, мыло надо взять, полотенце!
Кому это я кричал? Один же я был во дворе.
– Буу! Чер-чер-чер! – било мне в уши.
Я с маху навалился на дверь. Она неожиданно распахнулась, и я хлопнулся на четвереньки, чуть не расквасив себе нос. Поднялся, оглядел дверь. Никакой палки не было, просто перекосило её, заклинило. Я рассмеялся. Надо же! Так и впрямь в Бучера поверишь!
Сбегал я в дом, завернул в полотенце мыло и мочалку и, насвистывая беспечно, отправился в баньку. Разделся. Повесил на гвоздь полотенце. Шагнул в горячее, забивающее дыхание марево. В глубине желтел полок, сбитый из широких лиственничных досок. Он так раскалился, что усесться на него было просто невозможно. Я подложил прохладный берёзовый веник и, зажмурив глаза от дыма, задышал, задышал. Голова приятно покруживалась. И померещилось мне, будто банька задвигалась и, роняя клочья мха, взмыла над картофельными грядками, над домами, над мельницей. Запыхтела-зачихала печь-каменка: бу-уу! Чер-чер-чер!
Теперь самое время плеснуть на раскалённые голыши речной воды, поддать пару. Я пошарил ослеплённой рукой в том месте, где стояло заранее заготовленное мной ведро с плавающим ковшом-утицей. Рука пошарила, пошарила и вернулась обратно порожней. Я открыл глаза, подождал, пока сбегут огненные круги, вгляделся в полыхающий мрак. Ведра не было. Соскочил с полка, подпрыгивая на раскалённом полу. Присел на корточки, ощупал угол. Ведра не было. Ай, дурень! В предбаннике его забыл!
Я выскочил в предбанник. Пронизывающий холод сжал мне рёбра, да так крепко, что у меня только и хватило духу сказать:
– Ух!
Ведра в предбаннике не оказалось. Что за чепуха! Помню, как вносил, как ковш-утица в воде плямкал. Выглянул из баньки. Вон оно, ведро! Стоит себе у самого порога дома. Гладкий хвост утицы торчит над бортиком. Двадцать шагов всего-то. Я огляделся. Один я. Нет никого. И как был, голый, банный, я махнул за ведром. Дверь за мной хлопнула: бууух! И задёргалась на косой петле: чер-чер-чер!
Схватил я ведро и бегом обратно! Вмиг обернулся. Дёрнул дверь баньки. Она не поддалась. Только что качалась на петле, а теперь ни в какую! Мгновенно охолодавший ветер хлестал мою распаренную спину. Я упёрся коленом в стену баньки и потянул дверь на себя. Колено соскользнуло, пятка с размаху хватила по ведру, и оно брякнулось.
Бу! – стукнуло тяжёлое ведро о землю, расплескав воду.
Чер-чер-чер! – легко заскакал по ступенькам ковш-утица, виляя деревянным хвостом.
Послышался чей-то говор. Двое были за углом. Сейчас вынырнут из-за дома и увидят меня в этом глупом виде. Я в три прыжка долетел до избы. Вышел я оттуда в новых своих костюмных брюках. Старые-то привычные в баньке висят, рядом с полотенцем. Глянул я на баньку и топнул в сердцах босой ногой. Дверь как ни в чём не бывало покачивалась, поскрипывала на петле: бу-уу! Чер-чер!
Домывался я кое-как, толкаясь локтями в стены. Банька уже не летала, а по самое окошко ушла в землю. А может быть, и ниже, потому что дым упорно не хотел вытягиваться наружу. Он забивал горло, просачивался в зажмуренные глаза.
С облегчением вынырнул я в предбанник. Обтереться – и на воздух! Но полотенца, как вы сами уже догадались, на гвозде не было. Спокойно, спокойно! Когда я за ведром бегал, схватил, верно, полотенце, чтобы прикрыться им. Да позабыл.
Я выглянул наружу, на всякий случай придерживая ногой дверь. Бу-уу! – угрожающе заскрипела дверь.
– Но, но! – погрозил я ей и огляделся. Полотенца нигде не было. Ну и пусть! Натянул я кое-как рубаху и штаны на мокрое тело и облегчённо вздохнул. Вышел, уселся на порожек. Полотенце преспокойно висело на дверном кольце с наружной стороны. Как же я, дёргая за это кольцо, не заметил его?
Над деревней стояли дымки. Люди ещё только-только начинали мыться по-настоящему. Парились. Летали в своих баньках над рекой Мезенью, покряхтывая и поохивая.
Вскоре появилась бабушка Нюра Николавна. С вёдрышком. Шитая крестиком белая косынка надвинута на самые глаза. Они из-под неё смотрят весело. Чистые, промытые, северные. Посмотрела на меня бабушка Нюра и застыла.
– Что это с тобой, парень? Поди в зеркало-то глянь.
Я пошёл и глянул. Из зеркала в меня вперилась перемазанная сажей, утыканная жухлыми берёзовыми листьями жуткая образина с повисшими малиновыми ушами. Вылитый Бучер.
– Умойся поди, – сказала добрая бабушка Нюра Николавна, – давай я тебе солью из ковшика.
Позже, попивая брусничный морс, я сказал между прочим:
– Озорник этот ваш Бучер-баенник.
– Да разве ж это Бу-учер? – пропела бабушка Нюра Николавна. – Бучер-то он серьёзный, борода строгая, мочалом. Букнатка над тобой шутил. Малец такой. При Бучере держится.
- Раз, два,
три, четыре.
Сосчитаем дыры в сыре.
Если в сыре много дыр,
значит, вкусным будет сыр.
Если в нём
одна дыра,
значит, вкусным
был
вчера.
Раз, два, три,
четыре, пять.
Кошка учится считать. -
Потихоньку,
понемножку
прибавляет к Мышке Кошку.
Получается ответ:
«Кошка - есть,
а Мышки -
нет!»
Кошки,
Мышки,
Кошки,
Мышки,
Кошки,
Мышки,
Кошки,
Мышки,
Кошки,
Мышки,
Кошки,
Мышки,
Кошки,
Кошки,
Кошки,
Кошки.
(Из книги «Мой друг Петька Рогов»)
«Короли не знают покоя ни в мире, ни на войне,
и чем выше они подняты судьбой,
тем более они дрожат за себя».
Эразм Роттердамский, «Разговоры»
Однажды в нашей школе решили поставить какую-нибудь пьесу.
Режиссёр собрал членов драмкружка и огласил список действующих лиц.
– Чур, я король! – сразу сказал Рогов.
Все, конечно, тоже захотели быть королями, но Рогов сказал:
– Во-первых, я первым сказал. А, кроме того, у меня уж и корона из картона заготовлена.
В общем, Рогов уговорил всех выбрать его королем. И режиссёр начал читать пьесу: пастух говорит то-то, свинарка – то-то, входит слуга, выходят солдаты. А короля всё нет. Рогов спросил у режиссёра:
– Вы короля случайно не проморгали?
– Король во втором акте будет, – сказал режиссёр и дальше читает.
Кончил первый акт, второй начал.
Рогов уже на стуле ёрзает, спрашивает:
– Чего это у нас король такой неразговорчивый?
А режиссёр все читает да читает. А король все молчит да молчит.
Рогов вообще со стула вскочил:
– Вы королю-то дадите слово?!
И тут режиссёр читает:
К О Р О Л Ь (появляется из дворца). ЖИВИТЕ ДРУЖНО!
Свинарка и пастух кланяются.
З а н а в е с
– И всё?! – ахнул Рогов. – Выйти на два слова?!
– Так ведь в короне же, – сказал режиссёр.
Рогов тогда стал канючить: дескать, и корона-то у него порвана, и рост для монарха маловат. Но желающих уже не было играть такую микроскопическую роль. Начались репетиции.
На репетиции Рогов вообще не ходил. Ему, собственно, и репетировать было нечего. Он только слонялся по коридорам и всем жаловался:
– Такую молчаливую должность подсунули. Выйти раз перед занавеской и сказать: «Живите дружно!» Прямо свинью в мешке купил.
Наконец настал день премьеры.
В середине первого акта Рогов в огромной короне выскочил из своего дворца на сцену и, взмахнув саблей, прокричал:
– Живите дружно!
Когда на него зашикали: «Ты что, мыла поел? Не по расписанию вышел!» – он ответил, что плевал на все расписания с высокой башни.
– Я король! – сказал он. – И когда хочу, тогда и появляюсь из своего дворца.
Тут из дворца появился режиссёр в лохмотьях нищего и, бухнувшись перед королем на колени, стал его умолять:
– Ваше высочество, не губите мою дипломную работу!
Рогов велел режиссёру поцеловать ему руку. А потом благословил крестом его дипломную работу и удалился во дворец.
Однако в начале второго акта Рогов опять выскочил на сцену, но уже – с чёрной повязкой на глазу, которая прикрывала синяк.
– А ну! – рявкнул он. – Живите дружно!
И обратил в бегство свинарку, произносившую страстный монолог. Свинарка с визгом носилась вокруг трона, а Рогов за ней. Сабля его громыхала, борода развевалась, а он орал:
– Живите дружно! Дружно живите! И не ссорьтесь! А то всех казню!
Хорошо хоть вовремя подоспели слуги и торжественно уволокли короля за кулисы.
Правда, он еще пару раз пытался прорваться на сцену с автоматом, но слуги ему как следует разъяснили, когда можно появляться из дворца, а когда нет.
Вышел Рогов только в конце спектакля, как и положено королю. Его солдаты под конвоем вывели.
Свинарка нахлобучила ему корону, а солдаты подтолкнули к переднему краю сцены. Но Рогов угрюмо смотрел в пол и молчал. Мантия его замоталась вокруг ноги, а борода сбилась на ухо.
– Говори, скотина! – подсказал ему пастух и дал по шее.
И тогда Рогов поднял голову и сквозь слёзы проговорил:
– Отрекаюсь, отрекаюсь, к чёрту, от престола!
Эдику Снежинкину 11 лет. Стихи начал писать с 3 лет. Мама всегда записывала за ним каждое слово. С 4 лет посещает литературную студию «Зайчик-попрыгайчик». Учится в 7 классе школы с углублённым изучением иностранных языков № 36. Также учится в музыкальном училище им. Гнесиных по классам валторны, скрипки и фортепиано. Посещает художественную студию «Юная кисточка». Стихи Эдика неоднократно публиковались в газетах «Осенний лист», «Пионерская правда», «Кушай кашку», «Вундеркинд», «Столичное настроение». Весной 1999 года у Эдика вышел первый стихотворный сборник, летом 2000 года – второй.
Стихи Эдика впервые попались мне на глаза в 2000 году. Я сразу понял, что это – новый талант нашей русской литературы. Со временем он разовьется в гений. Мой совет юному Эдику – не зазнаваться.
А. Вознесенский.
Я впервые познакомился со стихами Эдика и с его очаровательными родителями в 1998 году, когда он привели его ко мне на «прослушивание». Я сразу понял, что стихи его неординарны, и мальчик чрезвычайно талантлив. Удачи, маэстро! Только не зазнавайтесь.
А. Битов
Эдика я знаю давно, но впервые пишу предисловие к его сборнику. Он очень способный, одарённый мальчик. Стихи его живы, динамичны, по-детски восхитительны. Я считаю поразительным тот факт, что в нашей несчастной стране появляются яркие таланты – и таланты детей! Пусть только Эдик не зазнаётся.
Е. Евтушенко
Я вообще-то далёкий от стихов человек, но, когда родители Эдика попросили меня написать предисловие к его сборнику, я сразу согласился. Дело в том, что об Эдике я слышал и раньше. Он, как говорят, юный Пушкин! Очень хорошо. Возможно, раз он всесторонне одарён, когда-нибудь, он заинтересуется скульптурой. Только пусть не зазнаётся.
З. Церетели
Он не зазнается, гении на это не способны! А вообще-то, Эдик – мальчик умненький. Вот только бы не зазнался.
И. Хакамада
Я ничего не слышал об Эдике, но детишек я люблю. Пусть не зазнаётся!
М. Джексон
Я очень много слышал об Эдике Снежинкине, он, по-моему, гениальный ребенок! Просто чудо, пупочка, а какие стихи! Я обязательно переложу их на музыку!
М. Джексон
Наблюдаю я за кошкой,
Как она смотрит в окошко.
Кошка-кошка, моя кошка,
Молока ты съешь немножко!
Я увидел: в дельфинарии дельфины.
Ах, какие же у них гладкие спины!
Ты студия моя,
Хожу в студию я.
А зовут её «Зайчик».
Не простой, а «попрыгайчик»!
Вы только что ознакомились со стихами талантливейшего ребенка: Эдика Снежинкина. Не пропустите его следующий сборник, выходящий этим летом!
Ф. Киркоров
Снежинкин Эдуард Михайлович. Поэтический сборник «Дельфины». Печать офсетная. Гарнитура «Таймс». Подписано в печать 31. 12. 01. Сдано в набор 01. 01. 02. Тираж 3000 экз.
Каждое утро меня будит мелодичное позвякивание металлической лопаты нашего дворника Павла Павловича об асфальт. В это время он убирает снег со двора перед нашим домом. Я видел много дворников, убирающих улицы, но такого виртуоза мне приходится видеть впервые. Однажды, идя в школу, я невольно залюбовался его работой.
Я хочу рассказать о том, как он убирает снег своей лопатой прямоугольной формы. Сначала он, словно широкой ладонью, загребает большую горсть снега и перекидывает его через бордюр.
Потом, когда снега осталось меньше, он берёт метлу и широкими плавными движениями разметает мелкую снежную пыль к краям бордюра, как будто бы корабль, идущий в море, отбрасывает белоснежную пену.
А с каким мастерством он разбрасывает соль! Беря её из ёмкости, он широким движением, как сеятель, «сеет» соль на землю. Со стороны кажется, будто он кормит голубей. Вот такое мастерство порой вкладывает человек в работу!
Побываев Коля, 7 класс, школа 1208
Ночь давно…
Уж месяц за окошком
блистает,
А кто-то всё ещё
на тройке разъезжает.
Колокольчика тонкий звон
будит тишину,
младенец в деревне проснулся,
в будке пес тихонько встрепенулся.
И кому же не спится
В такой поздний час?!
Колокольчик звенит,
но вскоре он смолк,
ребёнок уснул,
тишина наступила в деревне.
Все смолкло до самой,
до самой зари…
Лиза Васильева, 11 лет
В луже квакала лягушка:
«Ква-ква-ква» да «ква-ква-ква».
Ах ты, глупая болтушка,
Всё «ква-ква» да «ква-ква-ква»!
Надоело слушать это,
Разболелась голова!
Может, скажешь слово «лето»?
А лягушка всё – «ква-ква».
В гостях у Кукумбера – ребята из Детско-Юношеского Центра «Пресня»
Шёл по улице бандит –
Он ужасно был сердит.
Он хотел купить собачку –
А хватило на жевачку!
Он хотел купить пальто –
А хватило не на то!
Он хотел купить вино –
Не хватило всё равно!
Он хотел купить билеты –
А хватило на конфеты!
Он хотел купить «жигуль» –
А хватило лишь на руль…
И потратил всю заначку
На конфеты и на жвачку…
Вот сейчас скажу: «Привет!»
И усядусь в драндулет.
Драндулет мой самый старый –
Сто веков коптит всё даром!
Едет чёртик только с ней,
С безобразиной моей…
Оля Гордеева, 12 лет
Музыка Григория Гладкова
Трамвайный парк, трамвайный парк,
Не слышан здесь вороний карк,
А сторож ходит шарк да шарк,
Он сторожит трамвайный парк,
Трамвай устал, трамвай уснул
В его колёсах рельсов гул.
Трамвайный парк, трамвайный сад!
Везде, куда не бросишь взгляд,
Здесь рельсы росами блестят,
Здесь дуги кронами висят,
Мелькают тени облаков
На паутинах проводов.
Припев:
И ты скорее засыпай,
Мой бойкий, маленький трамвай,
Пусть только брезжит свет луны,
Сквозь электрические сны!
Трамвайный парк, трамвайный лес!
Неуловимый край чудес.
Чтоб он случайно не исчез,
Шлагбаум лёг на перерез,
Как будто палочкой факир
Заколдовал трамвайный Мир!
Припев:
А сторож ходит шарк да шарк,
Пусть крепко спит трамвайный парк,
Пусть тишина встаёт над ним,
Ведь он встаёт, когда мы спим!
