Лист кленовый – желтый, влажный —
Отправляется в полет.
В магазин писчебумажный
Устремляется народ.
В магазин писчебумажный —
Самый нужный, самый важный:
Шелестящий, словно лес,
Полный всяческих чудес.
Есть там ручка-самописка,
Карандашик-самогрызка,
Есть конструктор «Сделай сам»
Весом двадцать килограмм!
Там на паре тонких ножек
Вдруг пройдет сама собой
Груда розовых обложек,
Сверху – бантик голубой.
Там и глобус в три обхвата
Над толпой плывет куда-то
И вращает, как живой,
Великаньей головой.
Как неведомые пташки,
Вспархивают промокашки;
Счетных палочек мешок
Тащит кто-то, сам с вершок.
Гномы дружною семейкой
У прилавка голосят:
«Двести в клетку! Сто в линейку!
И в горошек – пятьдесят!»
За охапками охапки
Покидают магазин
Кнопки, скрепки, краски, папки,
Даже черствый пластилин…
Весь товар писчебумажный,
Самый нужный, самый важный,
Раскупили до конца, —
Кроме дяди продавца:
Продавец был непродажный,
Он стоял для образца.
Отдышавшись еле-еле,
Он снимает свой халат:
«Вот и полки опустели,
Скоро листья облетят».
В доме у Ежика потрескивала печь, было тепло, уютно, а за окном опускались синие зимние сумерки.
– Почему ты все знаешь, Заяц?
– От бабушки. Если б вы знали, какая у меня была бабушка!
– И считать тебя научила?
– И считать.
– И писать?
– И писать.
– А мой дед, – сказал Медвежонок, – все на печке сидел. А бабка – ему ножки солила.
– Как это?
– Нагреет воды, нальет в ушат, туда – соли, золы из печки.
– Зачем? – спросил Ежик.
– Для здоровья. Бывало, скажет: «Ну, Медведюшко, давай ножки солить!» Дед обрадуется – очень он это любил.
– А моя бабка, – сказал Ежик, – была неграмотной. Зато дедушка – в свистульку свистел.
– Мой – на скрипке играл, – сказал Медвежонок. – Сунет лапы в ушат, а сам – за скрипку. Бабка сядет, голову набок, – пригорюнится.
– Он что, только грустное играл? – спросил Заяц.
– Что ты! Бывало и плясовую. Я пляшу, бабка плачет.
– Отчего? – спросил Ежик.
– Очень деда любила.
– А мой! – сгинул, – сказал Заяц. Дед сгинул, отец сгинул, а мать – пропала. Одна бабушка у меня была. Зато какая бабушка! Посадит к окну, даст уголек – рисуй, Зайчик!
– А мои вместе свистели, – сказал Ежик. – Дед бабку тоже научил. Проснутся – и свистят.
– Вот никогда не слышал, чтобы ежи свистели, – сказал Заяц.
– А они – тихонько. Свистят себе и свистят. Когда я чуть побольше стал, мне тоже свистульку сделали.
– Бузинную?
– Нет, из липы. Дед липовые любил. У них звук… с шершавинкой.
– А сейчас можешь? – спросил Заяц.
– Забыл. И потом – я свистульки делать не умею.
Помолчали.
Ежик распахнул окно – тихо и хорошо было в зимнем лесу.
– Я бы вас корень извлечь научил, – сказал Заяц. – Да, боюсь, не смогу: бабка со мной две зимы билась.
– Что мы – кроты? – Ежик закрыл окно. – Ты нас и так вон сколькому научил!
– А давайте ножки солить! – сказал Медвежонок.
И тут все обрадовались, согрели воды, насыпали в ушат золы, соли, и Ежик неслышно, про себя засвистел в свистульку, Заяц – сквозь слезы увидел свою любимую бабушку, а Медвежонок тихонько радовался, что вот все сидят, солят ножки, а вспомнил, как надо солить, он, Медвежонок.
Когда я познакомился с писателем Виктором Владимировичем Голявкиным, то удивился, какие у него большие кулаки. А кулаки у него были большими и тяжелыми оттого, что он много дрался. Он дрался так часто и хорошо, что даже стал чемпионом по боксу среди юношей целой республики, которую теперь называют государством Азербайджан. Но я думаю, что Виктор Голявкин дрался только на ринге. И то после каждой победы он, скорей всего, подходил к бывшему противнику и спрашивал:
– Извини, пожалуйста, я тебя не очень сильно ударил?
И рассказывал какую-нибудь такую историю, после которой противник начинал долго хохотать, и с бокса они уходили обнявшись.
Вообще-то как-то раз поздно вечером на нас с Голявкиным собрались напасть здоровенные уличные хулиганы. Они уже кулаками стали махать перед нашими лицами. Но Виктор Владимирович что-то сказал им такое, отчего они вдруг стали очень смирными и довольные пошли по домам, только слегка похохатывали. Так что и тогда дело обошлось без драки.
Если вы думаете, что я начал говорить о писателе, чтобы только сказать о его кулаках, то слегка ошибаетесь. Я рассказываю не про кулаки, а про его талант. Каждый день тысячи мальчишек энергично молотят дома подушку или боксерскую грушу в боксерском клубе и мечтают стать чемпионами. Но становится один. Самый талантливый. Однажды им стал юноша Виктор Голявкин.
В то время он жил на берегу Каспийского моря в городе Баку. Этот красивый, веселый и добрый южный город хорошо описан в его рассказах и повестях. А про бокс и про свои занятия музыкой он рассказал в книге, которая так и называется: “Арфа и бокс”. Однако больше всего в то время Виктор Голявкин любил рисовать и рисовал на всем, что попадалось под руку. Поэтому он однажды оставил бокс и поехал в Санкт-Петербург, который в то время назывался Ленинградом, поступать в Академию Художеств. Тогда в этот город каждый год приезжали сотни юношей, чтобы поступить в Академию Художеств. Сотни юношей на экзаменах рисовали с натуры гипсовые скульптуры и всяческие композиции. А потом с грустью возвращались домой. Потому что принимали человек тридцать. Самых талантливых. Некоторые приезжали поступать на следующий год и еще на следующий. Были такие, которые сдавали лет десять подряд. Но Виктора Голявкина приняли сразу. Он и тут оказался среди самых талантливых.
Когда учился, у него появилось много новых знакомых среди совсем молодых, а также среди старых и очень знаменитых писателей. Они с удовольствием читали друг другу вслух рассказы, которые он написал. И повторяли с радостным удивлением:
– Такого талантливого писателя не было у нас очень давно!
Скоро у Голявкина вышли первые две книги для детей. Они назывались: “Тетрадки под дождем” и “Наши с Вовкой разговоры”.
Дети их полюбили мгновенно. Такие там были живые и веселые рассказы. И детские родители полюбили их тоже. Я знаю семьи, в которых дети с родителями даже разыгрывали эти рассказы, словно пьесы.
Мне посчастливилось быть одним из первых читателей его повести “Мой добрый папа”. Она была еще не книгой, а машинописными страницами, рукописью. Я принес ее домой, сразу начал читать, смеялся, переживая за героев, плакал. Это была очень талантливая, веселая и одновременно печальная повесть. И еще – мудрая. Рано утром Виктор Голявкин мне позвонил и спросил:
– Ну, как, прочитал? Ты не молчи!
И я с удивлением понял, что он, оказывается, еще может в повести сомневаться. И тогда я закричал ему по телефону:
– Это – самая хорошая повесть, какую я читал за последние годы! А ты – мой любимый писатель! И я горжусь, что с тобой дружу! – Такого я не говорил еще никогда в жизни. Никому.
Через несколько лет Виктор Владимирович написал другую замечательную книгу – “Рисунки на асфальте”. И я тоже был ее первым читателем. А потом случилось чудо. Вся наша громадная страна не только прочитала эту книгу, но еще и стала каждый год устраивать праздники юных художников, которые так и назвала: “Рисунки на асфальте”.
С тех пор прошло много лет. Но по-прежнему, приходя в школу на встречу с детьми, я часто спрашиваю в библиотеке:
– Есть ли у вас новые книги моего любимого писателя – Виктора Голявкина?
А в ответ мне обязательно показывают затрепанные обложки. Дело в том, что в библиотеках его книги почти не бывают новенькими. Они всегда зачитанные, даже если их получили совсем недавно. И это здорово. В этом, по-моему, самое большое счастье и самая большая удача для писателя.
Как только учебный год кончился, весь класс во дворе собрался. Обсуждали, что будут летом делать. Все разное говорили. А Володя сказал:
– Давайте Анне Петровне письма напишем. Где кто будет, оттуда напишет. О том, что увидел летом. Как провел время.
Все закричали:
– Правильно! Правильно!
На том и порешили.
Разъехались все кто куда. Клим в деревню поехал. Он там сразу письмо написал – пять страниц.
Он написал:
“Я в деревне спасал тонущих. Они все остались довольны. Один спасенный мне сказал: “Если б не ты, я бы утонул”. А я ему сказал: “Для меня это пара пустяков.” А он сказал: “А для меня не пара пустяков”. Я сказал: “Конечно, для тебя не пара пустяков, а для меня пара пустяков”. Он сказал: “Спасибо тебе большое”. Я сказал: “Совсем не за что, потому что для меня это пара пустяков”.
Я спас человек пятьдесят или сто. Даже, может быть, больше. А после они перестали тонуть, и спасать стало некого.
Тогда я увидел лопнувший рельс. И остановил целый поезд. Люди выбежали из вагонов. Они обнимали меня и хвалили. А многие целовали. Многие просили мой адрес, и я им давал свой адрес. Многие дали свои адреса, и я брал с удовольствием их адреса. Многие мне предлагали подарки, но я сказал: “только, прошу вас, без этого”. Многие меня фотографировали, со многими я фотографировался, многие мне предлагали ехать сейчас же с ними, но бабушку я не мог оставить. Я ведь не предупредил ее!
Потом я увидел горящий дом. Он горел вовсю. А дыму было сколько угодно. “Вперед! – сказал я сам себе. – Непременно там кто-нибудь есть!”
Кругом меня падали балки. Несколько балок упало сзади меня, а несколько – впереди. Несколько балок упало сбоку. Одна балка упала мне на плечо. Две или три балки упали с другого бока. Пять балок упало мне прямо на голову. Несколько балок еще где-то упало. Но я не обращал внимания. Я рыскал по всему дому. Но никого, кроме кошки, там не было. Я выбежал с кошкой на улицу. Хозяева дома были тут. В руках они держали арбузы. “Спасибо за Мурку, – сказали они. – Мы только что из продмага”. Они дали мне арбуз. Потом все тушили дом.
Потом я увидел старушку. Она переходила улицу. Я сейчас же пошел ей навстречу. “Разрешите, пожалуйста, – сказал я, – перевести вас на другую сторону”. Я перевел ее на ту сторону и вернулся обратно. Подошли еще старушки. Их тоже я перевел на ту сторону. Некоторым старушкам не нужно было на ту сторону. Но я говорил: “Пожалуйста, я переведу вас туда и обратно”. И вы снова будете на этой стороне”.
Они все говорили мне: “Если б не ты, мы не перешли бы”. А я говорил: “Для меня это пара пустяков”.
Две или три старушки не хотели переходить. Они просто сидели на лавочке. И смотрели на ту сторону. Когда я спросил, не нужно ли им на ту сторону, они сказали: “Нам туда не нужно”. А когда я сказал, почему бы им не прогуляться, они сказали: “Действительно, почему бы нам не прогуляться?” Я их всех перевел на ту сторону. Они там сели на лавочку. Обратно они не хотели идти. Как я их ни упрашивал”.
Клим много всего написал. Он был очень доволен своим письмом. И отправил письмо по почте.
Потом лето кончилось. Начались занятия. На уроке Анна Петровна сказала:
– Очень многие написали мне письма. Хорошие, интересные письма. Некоторые я вам прочту.
“Сейчас начнется, – думал Клим. – В моем письме много геройских поступков. Все будут хвалить меня и восхищаться”.
Анна Петровна прочла много писем.
А его письма не прочла.
“Ну, тут все ясно, – подумал Клим. – Письмо в газету отправили. Там его напечатают. Может быть, будет мой портрет. Все скажут: “Ой, это он! Смотрите!” А я скажу: “Ну и что же? Для меня это пара пустяков”.
У одной девочки голосок был, как звонкий колокольчик:
— Дзинь-динь-дзинь! Дзинь-динь-дзинь!
Некоторые другие слова она тоже знала, но произносила всегда с большой неохотой.
Одна девочка в совершенстве выучила пять иностранных языков. А когда пришла в школу, выяснилось, что задавали только два параграфа по ботанике. Девочка очень расстроилась.
Одна девочка как раз поливала цветы у себя на балконе, когда внизу проходил ее одноклассник по имени Степан.
Девочка даже не вылила на Степана остатки воды из лейки, о чем потом очень жалела.
Одна девочка долго занималась со своей канарейкой, чтобы та свистела не просто так, а пела бы по нотам.
Неблагодарная птица, выучив музыкальную грамоту, вовсе перестала издавать звуки и устроилась в местный симфонический оркестр дирижером.
Одна девочка целый вечер сама с собой разговаривала по-испански, но так ничего и не смогла понять из-за плохого произношения.
Вася Пёрышкин сидел в редакции на столе, болтал ногами и увлечённо, взахлёб рассказывал о своих «путешествиях во време-ни».
– Кто же он, этот неожиданно появившийся в Париже чело-век? – вопрошал слушателей Вася, потрясая у них перед носами тол-стенной книгой. И сам себе отвечал:
– Благородный рыцарь, спасший жизнь виконту Альберу де Мор-серу; богач, купивший себе особняк на Елисейских Полях — загадка для всех парижан! Но мы-то с вами знаем, что под этим именем скры-вается несчастный Эдмон Дантес. По ложному доносу он был обвинен в государственной измене и заточен в казематы замка Иф. Оказавшись на свободе, он начинает мстить своим обидчикам, срывая с них маски и показывая их истинное лицо.
Образ таинственного графа — гениальное создание Александ-ра Дюма, но оказывается, что человек с подобной судьбой действи-тельно существовал!
Писатель узнал о нем случайно, листая “Записки” Жана Пе-ше, который в своё время служил в полицейской префектуре Парижа. История некоего Франуса Пико, ставшего жертвой наполеоновской по-лиции, показалась ему занятной, и вскоре свет увидел новый роман Александра Дюма — “Граф Монте-Кристо”! Однако писатель, преклоняв-шийся перед памятью императора, изменил время действия: его герой в отличие от Пико обвинен в пособничестве Наполеону.
Оказалось, что и аббат Фариа — не вымышленное, а вполне реальное лицо! Я решил посетить обоих, но сначала отправился к Франсуа Пико, прихватив с собой роман гениального писателя.
Я застал этого немолодого уже человека за кружкой пива. Он долго и недоуменно крутил в руках толстую книгу, но потом все-таки согласился прочитать ее. После этого состоялось наше неболь-шое интервью.
— Да, прочитал я роман этого Дюма. Здорово он там все за-крутил, похлеще, чем было у меня в жизни. Я ведь никакой ни граф, а простой сапожник, Франсуа Пико. В молодости я был парень не про-мах — хорош собой, и девушки меня любили. Да, так все шло хорошо, если бы не этот Лупиан…
– Он был вашим приятелем?
– В том-то и дело, что не только приятелем, но и земля-ком. Я частенько захаживал к нему в кабачок: пропустить кружечку пива, да и так, поболтать. В тот день я пришел сообщить ему радо-стную новость: через неделю состоится моя свадьба. За невестой да-вали сто тысяч франков! Лупиан сделал вид, что рад за меня, но я-то видел, что он просто бесился от зависти. Потом уже я узнал, что он пообещал моим собутыльникам: “Я помешаю этой свадьбе!” А дальше случилось все так, как описано в романе.
– Вы хотите сказать, что был ложный донос?
– Вот именно! В тот же день в кабачок заглянул комиссар полиции, и Лупиан выполнил свое гнусное намерение. Он сообщил ему, что Франсуа Пико, то есть, я, — английский шпион, и меня тут же арестовали.
– Но ведь нужны были доказательства?
– Что вы! Комиссар состряпал донесение, даже не удосужив-шись проверить факты. Для него это было отличным шансом продви-нуться по службе. Донесение попало к герцогу Ровиго — самому без-жалостному министру полиции, и меня зачислили английским шпионом. Так я оказался в тюрьме…
– А что же ваши родственники, невеста?
– Они пытались навести справки, но тайная полиция хорошо знает свое дело. От имени Пико не осталось никаких следов! В тюрь-ме я познакомился с одним итальянским прелатом. Он тоже проходил как “политический”, но в отличие от меня, был стар и болен. Мы подружились, и перед смертью он завещал мне свое достояние, зары-тое в Милане: драгоценные камни, полновесные золотые дукаты, фло-рины, гинеи…
– Послушайте, но ведь это точь-в-точь аббат Фариа из ро-мана Дюма?
– Да, общего много, только я не менялся с покойником ро-лями. Хитро этот ваш Дюма придумал: мертвого аббата Дантес уложил на свою койку, а себя зашил в мешок вместо мертвеца! Правда, он тут маленько промахнулся: думал, что его отнесут на кладбище и за-кидают землей, а его сбросили в море с верхней площадки замка, да еще привязали груз. Но он ловкий, черт, сумел всплыть на поверх-ность… Да, так через семь лет империя Наполеона пала, и меня вы-пустили. Но из тюрьмы вышел не прежний рубаха-парень Франсуа Пико, а совсем другой человек: больной, изменившийся до неузнаваемости и полный ненависти.
– Но вы нашли клад, зарытый в Милане?
– А как же! Благодаря алмазам прелата мне удалось подку-пить нужного человека. Он выдал мне имена предателей, и я начал мстить. С двумя я рассчитался мгновенно — удар кинжала и яд отпра-вили их прямехонько в ад, но Лупиана я решил ударить в самое серд-це. У него была дочь 16 лет, в которой он души не чаял. “Вот куда я тебя ужалю!” — подумал я и начал действовать осмотрительно, не спеша, чтобы как следует насладиться местью. Я нанял каторжника, который действовал по моей указке. Он выдал себя за маркиза и на-чал ухаживать за этой невинной овечкой, а когда та уже ждала от него ребёнка, безжалостно бросил ее. Вскоре открылось, что маркиз вовсе не маркиз, а бывший каторжник. И тогда все отвернулись от семьи Лупиана, а его дочь была опозорена! Я уложил предателя на обе лопатки!
– И вам не жаль девушку? Она-то ни в чем не виновата!
– Лучше не сердите меня, господин Пёрышкин, иначе я не скажу больше ни слова! Я, между прочим, тоже не был ни в чем вино-ват, а провел в тюрьме лучшие годы своей жизни! Я простой человек, не чета вашему графу. Никак не могу понять, почему он простил сво-его заклятого врага и отпустил его на свободу?
– А как вы поступили с Лупианом?
– Как и подобает поступать с предателями: заколол кинжа-лом! Благородство, прощение — это всё не для таких людей, как я. Как говорится: Бог простит…
Я простился с сапожником, так и не понявшим поступки гра-фа Монте-Кристо, и отправился к Хосе Кустодио Фариа — прототипу аббата Фариа в романе Дюма.
Как вы помните, он занимал соседнюю с Эдмоном камеру в зловещем замке Иф. Аббат был заточен по политическим убеждениям: он хотел видеть свою родину, Италию, свободной. Этот образованный человек скрасил Дантесу мучительное пребывание в неволе, он обучил его истории и математике, языкам и этикету; он открыл ему тайну сокровищ. Он умер, так и не увидев свою родину свободной, но пода-рил свободу Дантесу.
И вот я беру интервью у настоящего Фариа, который дал ми-ру намного больше, чем сундук с алмазами.
— Я родился в 1756 году в индийской провинции Гоа, кото-рая считалась в то время португальской колонией. Среди моих пред-ков были представители браминской аристократии, однако, спокойная жизнь была не по мне.
Будучи юношей, я принял участие в заговоре, направленном на свержение в Гоа португальского господства. Так я впервые ока-зался в тюрьме. Поскольку мне не было еще и 15 лет, меня быстро отпустили. Я уехал в Португалию с теми же мечтами о свободе и вскоре опять оказался в тюрьме. Затем я переехал в Италию и стал аббатом, но и это не укротило мой дух. Я снова угодил в тюрьму и прослыл “вольнолюбивым аббатом”. После очередного участия в заго-воре, уже во Франции, меня поместили в Бастилию. Чтобы как-то ско-ротать время, я начал играть в шашки и увлек этой игрой охранни-ков. Однако партии кончались слишком быстро, тогда, чтобы растя-нуть их, мне пришлось изобрести 100-клеточные шашки.
— Простите, уважаемый аббат, так вы еще и изобрета-тель?
– Получается, что так, по совместительству… Там же, в Бастилии, открылись и другие мои способности, вероятно, перешедшие ко мне по наследству. Оказалось, что я обладаю силой внушения, ко-торая во много раз превосходит обычную. Признаюсь, что именно она помогла мне покинуть мрачные казематы Бастилии. Выйдя на свободу, я сделал целительное внушение своим ремеслом. Я открыл так назы-ваемые магнетические классы, где всего за пять франков проводил сеансы гипноза. По-видимому, я обладал над людьми некоторой вла-стью. Не знаю, что именно действовало на них: мой внутренний маг-нетизм, пронзительный взгляд или убедительные интонации, но люди получали на моих сеансах настоящее исцеление. Скажу без ложной скромности, что использование гипноза для улучшения настроения принадлежит мне, аббату Фариа.
– Как к вашим гипнотическим сеансам отнеслась церковь?
– О, вы попали в самую точку, молодой человек! Церковь объявила мой метод лечения дьявольскими кознями, и мне пришлось покаяться, чтобы снова не угодить за решетку. Я стал вести жизнь смиренного пастыря, но втайне продолжал свою бунтарскую деятель-ность: я писал книгу под названием “Исследование природы челове-ка”.
– Она была напечатана?
– Представьте себе, да! Книга увидела свет в 1819 году и предвосхитила многие открытия в психологии и психотерапии.
– Я вижу, Александр Дюма не ошибся, посвятив аббату Фариа лучшие страницы в романе! Вы не только выступали за освобождение Индии, были образованны и благородны. Вы изобрели 100-клеточные шашки, сделали открытия в психологии и гипнозе — вы заслужили па-мятник!
– Такой памятник уже стоит, молодой человек, и я буду рад, если юные читатели вашего замечательного журнала узнают обо мне правду.
Вопросы:
•
Как ты думаешь, заслужил ли памятник граф Монте-Кристо?
•
Когда Дюма прочитал историю Франсуа Пико, он сказал, что это — раковина, внутри которой скрывается бесформен-ная жемчужина. Чтобы она обрела ценность, жемчужина нуж-дается в хорошем ювелире. Кто стал этим ювелиром?
•
Где находится остров Монте-Кристо?
•
Франсуа Пико убивал своих обидчиков, а как мстил граф Монте-Кристо?
Мамы любят есть варенье,
В темноте на кухне сидя,
Петь, танцуя в воскресенье,
Если их никто не видит.
Мамы любят лужи мерить,
Находя их жарким летом,
Забывать ключи от двери,
А потом слоняться где-то.
Мамы любят спать в субботу,
И лепить слонов из снега,
И прогуливать работу,
И зимой без шапки бегать.
Мамы любят грызть конфеты
И кататься на трамвае,
Но они молчат об этом,
Почему?
Никто не знает…
Пошли две туфельки Тип-топ
По лугу как-то раз.
И у тропинки — тип да топ! –
Они пустились в пляс!
А вслед за ними — луг и лес,
И дальнее село,
И солнце спрыгнуло с небес, –
Пошло, пошло, пошло!..
И только на исходе дня
Оно сказало: «Стоп!
Переплясали вы меня,
Две туфельки Тип-топ!»
Оно уснуло прямо тут,
У луговой тропы,
А туфельки домой идут,
Совсем усталые идут:
Топы, топы, топы…
Наконец-то, ну, наконец-то мама вернулась из своего сана-торного Крыма. Она была коричневая, как шоколадка, а сверкала ну прямо как новенькая игрушечная машина. Мы сели пить чай, и мама стала рассказывать про море, солнце и пальмы, про пальмы, море и солнце. Потом она легла отдохнуть, а я, как обычно, пристроилась у нее под мышкой, как мышка. А мама всё рассказывала и рассказывала. Я не пропускала ни одного её южного слова.
– На что похожи пальмы, мамуленька? Какие они? – спросила я.
– Во! Какие! – ответила мама.
– Она встала на ноги, раскинула руки и растопырила во все сто-роны пальцы.
– Ничего не понятно, – сказала я. – Нарисуй!
– А на чём? – сказала мама, приставив руку ко лбу и осмат-ривая комнату, как капитан с мостика. – Ручку вижу, а вот бумаги нет. А отправляться на поиски опасно, – и мама лениво зевнула. – Объявляли шторм. Ты что не слышала?
– Слышала. Восемь баллов с хвостиком! – улыбнулась я. – А ты, мамуль, пальму нарисуй не на бумаге, а – о! – у меня на животе.
– Хорошая идея. Весёлая! Всё равно вечером я тебя мыть бу-ду.
– Хорошо, что бабушки рядом нет, – хихикнула я подала маме ручку.
– Внимание!!! Впервые в нашей квартире! Наскальная живо-пись, – объявила мама.
—
Не живопись, а животопись, – поправила я её.
—
Верно! Животопись! – засмеялась мама. – На-чи-наю!
И она стала медленно водить ручкой по моему животу. Вскоре на животе появились ствол и длиннющие пальмовые листья. Мне было щекотно, но я терпела ради искусства. Я знаю, ради него все терпят. Но вот мама закончила животопись и поставила под пальмой, как на-стоящий художник, свою подпись.
– Ах, вот она какая красивая! – обрадовалась я, рассматри-вая пальму с макушки, а потом спросила. – А разве пальмы, мам, рас-тут без солнца?
– Не растут, – согласилась она. И нарисовала сразу два солнца над пальмой!
– Ура! –закричала я – Моя пальма с двумя солнышками на го-лове!
Вдруг за стеной включили «Чунга-Чангу». Это любимая песня нашего пятилетнего соседа. Моя пальма сразу почувствовала родную музыку, и ей захотелось танцевать. И тогда мы вместе с пальмой ста-ли плясать и петь: «Чунга-Чанга» – лето круглый год», – пела пальма неслышно. «Чунга-Чанга» – синий небосвод!» – пела я громко за дво-их. Мама тоже танцевала, но только лёжа, одними ногами. А когда песня закончилась, порозовевшая мама засмеялась, обмахиваясь рука-ми: – Фу… До чего жарко… И зачем я сразу два солнца нарисовала? Ну, прямо дышать нечем…
– Точно нечем, – засмеялась я и поцеловала свою шоколадную маму, а потом опять спряталась, как мышка, у мамы под мышкой.
И мы… уснули.
(про маленькое)
Если я был бы маленький-маленький гном,
Я б умывался каплей одной дождя,
Я бы на божьей коровке ездил верхом,
Удочку прятал в дырочку от гвоздя.
Я под дверями бы запросто проходил,
Мне бы комар казался большим орлом,
Блюдце — широким озером, если б я был…
Если б я был маленький-маленький гном.
Я бы ни папу, ни маму обнять не мог,
Разве мизинчик, и то — не наверняка,
Я бы в испуге шарахался из-под ног
Даже полуторамесячного щенка.
Если бы мне подарила конфету «Полет»
Тетя, которая очень любит меня,
Я бы конфету эту ел целый год,
Фантик один разворачивал бы полдня.
Чтоб написать короткое слово «привет»,
Я бы с неделю ворочал вечным пером…
(Эти стихи я писал четырнадцать лет,
Я ведь и есть маленький-маленький гном).
– Можно, я пойду на рыбалку? – Ромка сидел в постели и хлопал сонными ресницами.
С этого вопроса начиналось каждое утро.
– Можно, – сказала мама, отдёргивая занавески. – Только сначала надо одеться, умыться, позавтракать…
– Да, да!… – нетерпеливо замахал руками Ромка. – А потом?
– Потом можно.
Он соскочил босыми ногами на пол и начал войну со сбившимся за ночь одеялом.
После завтрака Ромка нарядился в специальный рыболовный костюм, надеваемый в любую погоду, – старые джинсы, штормовка без рукавов поверх футболки, достающая ему почти до колен, и синяя кепка с полустёршимся корабликом. В таком виде он вышел из сарая, волоча за собой удочки. Совсем недавно он упросил дедушку сделать ему вторую, «чтобы рыб ловилось в два раза больше», как объяснял сам Ромка.
Он положил удочки у крыльца, снова исчез в сарае и через минуту вышел с сапёрной лопаткой наперевес, держа в руке маленькое ведёрко.
– Роман, в клубнике больше не копай! – закричала мама с крыльца. – Там и так уже одни ямы!
– Ладно, – насупился он.
Выглянув из дома в следующий раз, мама увидала, как Роман по очереди выворачивает камни, которыми была обложена клумба. Некоторые из них напоминали айсберги, потому что были больше чем наполовину вкопаны в землю.
– Да что же ты делаешь? – всплеснула руками мама. – Я полдня потратила, укладывала, чтобы все подошли, а ты тут за пять минут…
– А где я тебе в такую жару ещё червяков найду? – возмущёно закричал Ромка.
Однако он зря старался: под камнями их тоже не было. Тут его позвала тётя Надя, как раз копавшая грядку, и Ромка начал ловко выуживать из земли червяков. Длинные и тощие без сожаления выбрасывались, больше ценились толстенькие и аккуратные: их и на крючок удобнее насаживать, и рыба, как показывал опыт, любила их больше.
Наконец всё было готово. Ромка подхватывал удочки, червяков, ведро для предполагаемой рыбы, выходил за калитку и спускался к реке. На берегу он сначала зачерпывал ведром воду – чтобы было куда складывать улов, потом по очереди распутывал снасти, насаживал червей и забрасывал удочки. Тень деревьев скрывала его от солнца, но на середине реки оно так блестело в переливах мелкой ряби, что приходилось жмуриться.
– Ну, как дела? – кричали сверху то мама, то бабушка, то сестра Таня.
– Нормально, – вяло откликался он.
– Поймал что-нибудь?
– Нет ещё…
– Так, может, хватит сидеть?
– Не-ет!
И он менял наживку или переставлял удочки.
За ужином Ромка сидел молча, смотрел куда-то под стол и еле-еле ковырял вилкой в тарелке. Если кто-нибудь спрашивал, что случилось, он тянул, чуть не плача:
– Ничего я сегодня не поймал!
И в ответ на утешения, что он обязательно поймает что-нибудь завтра, кричал с обидой:
– Ещё ни одной рыбки в этом году!…
Это повторялось из вечера в вечер, так что мама наконец сказала:
– Придётся не пускать тебя больше на рыбалку, если потом одни слёзы.
И Ромка испуганно примолкал.
Уже червяки собирались все без разбора, и ведро для улова частенько так и оставалось в сарае…
Однажды он вбежал в калитку, сжимая что-то в руке.
– Поймал? – спросила мама.
– Поймал! – Ромка тихо сиял.
Крохотный окунёк еле трепыхался в его ладони.
– Наконец-то! – улыбнулась бабушка и добавила почти шёпотом: – А маленькая какая, вся в кулаке убирается…
Никто не успел даже оглянуться, как Ромка подскочил к бочке с водой и опустил туда руку. Мама только ахнула.
– Как же ты её теперь оттуда выловишь? – Таня склонилась над бочкой и внимательно следила за перемещениями рыбки по дну.
Сезон был открыт. Теперь Ромка каждый день приносил домой то окуня, то плотвичку. Но высшим счастьем для него было пойти с дедушкой на пляж забрасывать спиннинг. С пляжа они приносили иногда пять, а иногда и семь рыбок, однако главная мечта – о настоящей большой рыбе – пока не спешила исполняться.
…Однажды Ромка вернулся с пляжа, заходясь в рыданиях.
– Вот такой лещ… – всхлипывал он, разводя руками.
Дедушка смущённо улыбался:
– Уже на берег вытащили, а он – обратно…
– Ром, ну не плачь, – все кинулись к крыльцу, – поймаешь в другой раз…
– В другой раз!… – прокричал он. – Когда ещё такой лещ!…
– Не кричи так, а то сейчас соседи прибегут, – сказала бабушка.
– Пусть бегут!… – уже в совершенном упоении вопил Ромка. – Я его уже вытащил, с крючка снимал, а он вырвался и упрыгал…
С удилища свисал огрызок лески, ни поплавка, ни грузила, ни крючка не было.
А перед самым отъездом с дачи всё-таки была сварена уха.
Когда мы с мамой варим вишню,
Наверно, осам это слышно.
И осы к нам в окно летят:
Варенья нашего хотят.
На кухне, где кипит варенье,
Осиное столпотворенье.
За ними нужен глаз да глаз,
От них мы закрываем таз.
А я возьму варенья в ложку,
Немножко
Капну на ладошку
И крикну:
– Вот тебе, оса,
Посадочная полоса!
Приятно маленькой сластене
Варенье
Пробовать с ладони.
Прильнет,
И усики нагнет,
И красный сок
Сосать начнет.
Проходит длинная минута,
А мне
Не страшно почему-то.
Ведь не ужалит
Без нужны
Оса,
Не чувствуя вражды.
Оса
Мне кожу пощекочет.
Оса
Сказать как будто хочет:
«Дружи со мной
И никогда
Не трогай нашего гнезда!»
Дорогой незнакомый читатель!
Давай познакомимся. Зовут меня Марина Бородицкая. Родилась в Москве еще в прошлом веке, училась в английской спецшколе, потом в институте иностранных языков. Всю жизнь я сочиняю и перевожу книжки для детей. Для взрослых тоже, но для детей – с особенной радостью. Если тебе еще нет десяти лет, может, тебе попадались в библиотеке мои книжки стихов: «Убежало молоко», «Последний день учения», «Перелетный штукатур», «Песенки. Стихи. Считалки», а то и самая новая, она еще в магазинах продается, называется «Ракушки». А если тебе уже больше десяти, может, ты читал в моем переводе Редьярда Киплинга – «Пак с волшебных холмов» и «Подарки фей» – а то и Алана Гарнера: «Камень из ожерелья Брисингов» и «Луна в канун Гомрата». Или скоро про-чтешь «Телефонные сказки Маринды и Миранды», я очень хотела написать их прозой, но раза два сбилась-таки на стихи.
Почему я так люблю переводить? Во-первых, потому, что перевод – это театр: ты говоришь чьим-то голосом, играешь чью-то роль, и чем лучше сыграешь – тем больше полюбят твоего героя зрители. То есть читатели. Во-вторых, потому что переводить, особенно стихи – ужасно трудно, все равно что решать головоломную задачку. Нужно сохранить и ритм, и размер примерно такой же, как у автора, и рифмы чтоб стояли на тех же местах, а главное – то же количество веселья, или печали, или дуракаваляния, или что там еще было в стихотворении, донести до читателя, не пролив ни капли. И всё это своими словами, на своем языке! А я люблю трудные задачки, люблю сама себя брать «на слабо». Когда работала учительницей в школе, мы с ребятами каждый год устраивали конкурс с призами: кто лучше всех переведет английские стихи. И такой был азарт, такое кипение страстей и отставание по всем остальным предметам – что твой чемпионат по футболу!
Ну и, в-третьих. Читать хорошую книжку на иностранном языке приятно, но чего-то как будто не хватает. Все равно что найти какой-нибудь необыкновенный камушек, спрятать в карман и никому не показать. Или съесть мороженое в одиночку, ни с кем не поделиться.
Вот я и делюсь. Читайте. Вкусно?
Марина Бородицкая
Перевод с английского Марины Бородицкой
Приходят папины друзья, и всё им надо знать –
И сколько будет пятьдесят, делённое на пять,
И кто открыл Америку, когда и для чего,
Как звали лорда Байрона и бабушку его…
Мы с Пухом шепчемся в углу, мы с ним найдем ответ:
Пух говорит: «Наверно, СТО! А может быть, и нет».
И если это так и есть – нам дарят шоколад,
А если Пух не угадал, то я не виноват.
Покуда я лежал больной,
К подушкам прислонясь спиной,
Мои игрушки в тишине
Лежали рядышком, при мне.
Я брал солдатиков в кровать
И заставлял маршировать,
Водил их в бой на страх врагам
По мягким стеганым холмам.
Порою парусный мой флот
Скользил среди атласных вод,
На склонах гор паслись стада,
И вырастали города…
Я восседал как исполин
Среди холмов, среди долин,
И одеяло предо мной
Лежало сказочной страной.
Когда у старушки,
У тетушки Фло,
Бывает порой
На душе тяжело,
Когда поясница
Болит у нее,
Цветы засыхают,
Не сохнет белье,
Когда на дворе
Моросит без конца,
Когда расшатались
Ступеньки крыльца,
И лопнул на полке
С мукою пакет,
И моль обглодала
Приличный жакет,
И клумбу попортил
Соседский петух,
И нету все лето
Спасенья от мух,
В духовке опять
Пригорает пирог,
И письма от внуков
Приходят не в срок…
Когда заплатить
За квартиру пора,
Когда на чулке
Появилась дыра,
Когда просто так
Нападает
Хандра —
На кухню уныло
Уходит она,
И в мисочке мыло
Разводит она
И дует, собрав свой
Ослабленный дух,
И первый пузырь,
Невесомый, как пух,
И радужный, будто
Цветное стекло,
Растет на соломинке
Тетушки Фло…
Летят и летят
Пузырьки к потолку,
С собою уносят
Хандру и тоску,
Парят, и танцуют,
И вьются вокруг,
И тетушка вскочит,
Закружится вдруг
И, вспомнив,
Что дел еще
Невпроворот,
Вприпрыжку помчится
Полоть огород!
Когда у меня будет маленький дом,
Тогда заведу я в хозяйстве своем:
Двух пушистых псов,
Трех коричневых коров,
Четырех проказливых козочек,
Пять крупных кружек
с узором из розочек,
Шесть шебуршащих ульев,
Семь старинных стульев,
Восемь веселых чайников новых,
Девять ветвистых деревьев вишневых,
Десять десертных ложек,
Одиннадцать одиноких кошек
(не считая кошачьих котят),
Двенадцать писклявых цыплят —
И одну плетеную люльку
с горластым малюткой.
Вот сколько всего
Заведу я в хозяйстве моем,
Когда у меня будет маленький,
Маленький-маленький
Дом!
… Цок-цОк, цок-цок-цОк-цок…
Недавно в одиннадцать возле вокзала
я встретил одну незнакомую лошадь.
«Простите, — она по-английски сказала, –
мне нужно пройти на базарную площадь».
«Охотно туда объяснил бы дорогу,
но я по-английски не знаю ни слова.»
«Ни слова?» — Она удивилась немного
и через минуту промолвила снова:
«А как же пройти на базарную площадь?
Мне нужно купить выходные подковы.»
«Да вы понимаете, глупая лошадь,
что я по-английски не знаю ни слова?!
Я вам объясню — вы поймёте неточно,
заблудитесь, что-нибудь с вами случится.
Вам русский язык нужно выучить срочно!»
«О, я с удовольствием буду учиться.
Вот только схожу на базарную площадь –
мне очень нужны выходные подковы.»
… Какая упрямая глупая лошадь.
Давно не встречал я таких бестолковых!
Всё утро я с ней толковал у вокзала,
а в полдень, как только пробило двенадцать:
«Спасибо, учитель, — она мне сказала, –
Теперь я по-русски могу объясняться.»
Какая способная глупая лошадь:
за час
изучила язык на «отлично»!
Я вас провожу на базарную площадь!
Кратчайшим путём! С удовольствием!
Лично!»
«Ну, что вы, ну что вы, — она мне сказала, –
Я вас затруднять ни за что не посмею.»
… И долго я думал потом у вокзала:
«А встречусь ли снова когда-нибудь с нею?..»
… Цок-цОк …
Конечно, вы думаете, что вы самые крутые, что только у поколения, вскормленного пепси и сниккерсами, есть такие навороченные и потрясные игрушки, вроде Барби. Как бы ни так! Куклами ещё Зевс забавлялся. А своя Барби была ещё в 17 веке! И даже две. Вот так-то.
Однажды верховный древнегреческий бог Зевс разгневался на людей и решил им страшно отомстить. Он заказал божественному кузнецу Гефесту… куклу необычайной красоты. Гефест сотворил ее из земли и воды. Богиня Афина возложила ей на голову прекрасный венец, Афродита одарила обаянием, грацией и изяществом, нимфы украсили ее наряд гирляндами из весенних цветов, а Гермес научил хитрости и изворотливости. Ожившую куклу назвали Пандора – «осыпанная дарами», а в приданое дали ящик, который запретили открывать. Пандора спустилась на землю, вышла замуж за человека, покоренного ее очарованием и, конечно, открыла запретный ящик, из которого вылетели Болезни, Голод, Зависть и прочие чудовища. Так, – говорится в древнегреческом мифе о Пандоре, – на Земле появились разные несчастья, а также особая порода изнеженных женщин, требующих роскоши и украшений.
В XVII веке этим именем звали французских кукол, которые унаследовали от своей греческой тезки красоту и страсть к роскошной жизни. Пандор было две. Так, в паре, их и покупали. У одной был гардероб из вечерних туалетов, сшитых по последней моде, а у второй – из домашних платьев. Парижские изготовители Пандор получали заказы со всего мира. Все богатые дамы хотели иметь красавиц-кукол, чтобы… быть в курсе парижских мод. Выписывали их и российские модницы.
Таких кукол покупали и для молодых девушек из богатых и благородных семей. Они должны были развить у своих хозяек чувство моды и стиля. К тому же девушки с удовольствием шили новые наряды своим любимицам и таким образом учились рукоделию.
В XVIII веке увлечение дорогими куклами во Франции стало просто манией. В приданое к этим куклам-принцессам давались: сундучки с нарядами, мебель, искусно сделанная из дорогих пород дерева, кареты, посуда – все это из золота, серебра, фарфора, хрусталя и слоновой кости.
Изготовление игрушечной обстановки и утвари достигло высочайшего искусства. Этому способствовало правило тех времен – для принятия в цех ремесленников подмастерье должен был изготовить уменьшенную копию изделия. Каретник – карету, мебельщик – мебель и так далее. В музеях Европы сейчас хранятся такие «экзаменационные» игрушки: миниатюрные резные креслица с мягкими подушками, стульчики-грелки, крошечные чайные приборы, серебряные подсвечники, ложки, утюги, гитары…
В XIX веке в Париже появилось множество «кукольных» профессий: кукольные модистки, сапожники, мастера по корсетам и перчаткам. Специальные магазины торговали миниатюрными веерами, украшениями, нижним бельем и другими предметами. Специальные журналы рекламировали последнюю моду для кукол. Куклы могли продаваться с целыми сундуками одежды и аксессуаров. Но всегда можно было пойти в магазин, чтобы подобрать для своей маленькой модницы еще один наряд, сумочку или перчатки.
Однажды повелитель древнего княжества Суй гулял. Места вокруг дворца были великолепные. Иногда, правда, вана пугали разные дикие звери, по ошибке и на свою беду забредавшие в княжеский парк, но слуги честно отстреливали этих непрошеных гостей. И в тот день они постарались: убили тигра и смертельно ранили змею.
Змея была очень большая и сильно ядовитая. Умирать ей не хотелось. Она, превозмогая боль, уползла в глушь, охотники поленились ее прикончить, уверенные, что жить раненой осталось недолго. Может быть, она бы и умерла. Если бы у нее не было очень важного дела ко всему человечеству. Лежала она, подстреленная, у большого дерева в густой траве и не умирала, на что-то надеялась.
Как раз в тот миг, когда надежд у змеи не осталось никаких, услышала она шаги и говор людей и выползла на тропу, разлеглась на солнце. Слуги вана с топорами подбежали к ней, хотели ее зарубить. Ван Суйского княжества сначала порадовался этому, но в самый последний момент вдруг крикнул:
– Стойте! Она же раненая!
– Она же сильно ядовитая, ее надо убить! – воскликнули слуги, пятясь назад.
– Тяжело раненых убивать нельзя. Даже змей, – твердо сказал Суйский ван, будто зная, что неспроста змея ему дорогу пересекла.
Он вылечил ее на удивление всем и отпустил на волю, очень надеясь, что она его за это не укусит.
Через некоторое время пошел ван гулять по любимому парку, смотрит, на том же месте и в той же самой позе, только не раненая, лежит на солнце вылеченная змея. Кусаться не собирается. Слуги опять хотели стрелы, копья да топоры в ход пустить. Но ван рукой остановил их.
– Она же теперь не тяжело раненая, а совсем здоровая! – удивленно воскликнули слуги, а он им в ответ:
– Я не для того лечил ее, а она не для того выползла сюда, чтобы вы ее убили.
– А для чего же? – очень непонятливые иной раз бывают у ванов слуги.
Повелитель не успел ответить им, как змея открыла большой ядовитозубый рот, и оттуда скатилась на землю огромная жемчужина. Все ахнули. А ван спокойно сказал:
– Вот для чего, понятно теперь?!
Змея, сделав свое дело, освободила тропу и скрылась в бесшумной траве. Повелитель взял в руки жемчужину и все вновь ахнули:
– Бесценная вещь! Драгоценная вещь!
Этот редкостной красоты дар назвали «суйской жемчужиной». Во всей Поднебесной таких великолепных подарков не получал ни один повелитель до и после суйского вана. Тем более от змеи.
На фотографии
наша семья.
Вот он, мой папа,
Вот мама моя.
Рядом был дед,
Он картошку
копал…
Странно, что он
в объектив
не попал.
Нет, у сестры
Ничего
не случилось,
Просто она
Не совсем
получилась.
Надо, пожалуй,
Опять переснять:
Я этот снимок
Устал объяснять!
Внутри у меня газировка
шипит
И медленно тает пломбир,
И папа рассеянно мне говорит:
– Что дальше –
кино или тир?..
Я тир выбираю!
Потом – шапито,
Там зебры и клоун смешной.
Но это не главное.
Главное – то,
Что папа, мой папа со мной!
Вы…
это самое...
того...
когда Вы говорите,
то,
значит,
это...
как его…
Ну,
в общем, не тяните.
Вот, между прочим, так сказать,
что мне хотелось вам сказать.
- Читаешь?
- Читаю.
Не шибко пока…
- А ну-ка, прочти это слово.
- Сейчас прочитаю.
ТЫ-Е-ЛЫ-КЫ-А.
- И что получилось?
- КОРОВА!
К щенку
Козлёнок подошёл:
-Ты кто?
— Щенок.
— А я – козёл.
Гляди, как я умею:
Скок!
-И я могу, — сказал щенок.
— А я по травке побегу!
Щенок сказал:
-И я могу…
? А хочешь, я о стенку лбом?
Гляди, как я умею:
Бом!
— Не мудрено. И я бы мог,
Да не хочу, — сказал щенок.
– В каком возрасте можно начинать изучать философию? – спросили читатели.
– Вот сейчас и начнём! – радостно сообщил Кукумбер.
КРОШКИ ОТ ГРАНИТА НАУКИ
(КРАТКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ ПОД РЕДАКЦИЕЙ ОЛЬГИ КЛЮКИНОЙ)
ГЕРАКЛИТ ИЗ ЭФЕСА
Говорят, что каждый раз, когда этот философ выходил из дома, и видел вокруг себя столько глупых и плохих людей, он плакал, жалея всех.
За это его прозвали “Плачущим”.
Выходя из дома, он обычно сразу же начинал останавливать прохожих, и пытался объяснить, почему они так дурно живут, и как на самом деле нужно жить правильно. Но говорить ясно и разборчиво философу мешали сдавленные рыдания, и поэтому его никто не понимал.
За это его прозвали еще и “Темным”.
Тогда философ бежал назад домой, и принимался записывать свои советы на папирусе — так появились его прославленные сочинения “Указания нравам”, “Единый порядок строю всего”, “Правило негрешимое жить”, и многие-многие другие.
Потом он снова выходил на улицу, надеясь, что с его теперь уже записанными мыслями ознакомятся хотя бы те жители, которые живут особенно отвратительно и поэтому запросто могут умереть ужасной смертью – например, дерущиеся мужи, распаленные взаимной злобой, или безобразные пьяницы.
“В сухом сиянии — душа мудрейшая и наилучшая, тогда как пьяный шатается и не замечает, куда он идет, ибо душа его влажна”, – написал, например, этот мудрец в одном из своих сочинений. Но его снова никто не понимал, и прохожие по-прежнему продолжали над ним смеяться.
«Panta rhei!» («Все течет!») — сделал вывод философ, утирая собственные слезы.
Но тут нужно сказать, что слезы у него были вовсе не простыми, а наполненными глубоким первоначальным смыслом (одновременно водой и огнем), и чем-то неуловимо напоминали блестящую, подвижную ртуть.
По крайней мере, они почему-то не впитывались в землю и никогда не высыхали.
А так как философ выходил из дома к людям практически каждый день, то из его слез в городе постепенно образовался маленький ручей, который незаметно протянулся от ворот его дома, и со временем превратился в весьма полноводную реку.
“Никому не дано войти в одну и ту же реку дважды”, — это знаменитое изречение принадлежит, разумеется, нашему философу.
Он нарочно так сказал про свою реку, чтобы привлечь к ней внимание, видя, что у городских жителей не возникает ни малейшего желания в нее входить и постигать горько-соленую мудрость. Вместо этого горожанам хотелось смеяться, жить и умирать, как им нравится, и потому все старались обходить новую речку стороной.
Единственным учеником философа, которого позже прозвали еще и «Мокрым», считается некий Кратил, вызвавшийся разобраться в мудреных сочинениях. Если верить Аристотелю, в ходе работы над трудами учителя Кратил пришел к совершенно противоположным мыслям. Во-первых, о том, что мудрому человеку вообще не следует ничего никому говорить. Поэтому Кратил совсем перестал раговаривать с горожанами, а только молча грозил (Аристотель пишет — “двигал”) в их сторону пальцем. Кто-то считал, что таким жестом Кратил постоянно упрекал своего учителя за изречение, будто бы нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Сам Кратил каким-то образом пришел к мысли, что этого невозможно сделать и один раз, но держал свои выводы в секрете.
По свидетельствам современников, под конец жизни философ так обиделся на своих сограждан и непонятливого ученика, что поселился в горах, кормясь быльем и травами.
А река его мудрости зато протекла через многие страны и не пересохла до сих пор.
После уроков папа зашёл за Петей в школу, и они направились домой.
– Ну, как дела? – спросил папа.
– Нормально, – ответил Петя. – Я даже сегодня пятёрку получил!
– Не может быть! А по какому предмету?
– По рисованию. Постой, я тебе сейчас покажу свой рисунок! – Петя порылся в сумке и вытащил альбом. – Вот, смотри!
– Неплохо, – сказал папа. – Мужчина, мальчик и собака…
– Нет, ты – внимательно посмотри, – сказал Петя.
– А что?
– Разве ты не видишь? Это же ты, я и наша собака Пушок.
– Какая собака? – удивился папа. – У нас же нет собаки!
– Собаку можно купить. Ведь ты же обещал!
– Предположим. А почему – Пушок? Разве это собачье имя? Скорее кошачье.
– Не обязательно. Собака пушистая, поэтому я и назвал ее Пушком.
– Ладно. А этот дяденька с усами – разве это я? Я ведь никогда не носил усов.
– Усы можно отрастить, – сказал Петя.
– А трубка? Я же никогда не курил. И курить не собираюсь!
– Ладно, – согласился Петя, – трубку я сотру резинкой. А остальное – похоже?
– Похоже. Особенно галстук и правый ботинок.
– А я? Себя я похоже нарисовал?
– Не совсем: брюки не похожи. На рисунке – брюки аккуратные, выглаженные, а в жизни совсем наоборот…
– Брюки можно выгладить, – сказал Петя. – Я маму попрошу.
– Пора самому научиться, – заметил папа.
– Научусь, – сказал Петя. – А в остальном я похож?
– Пожалуй, похож…
– А ты внимательно посмотри! По-моему, не всё похоже.
– А что?
– Видишь – на рисунке я ем мороженое.
– Вижу.
– А на самом деле никакого мороженого я не ем!
– Намёк понял, – сказал папа. – Мороженое можно купить!
И папа с Петей пошли искать мороженое.
Чего только не приносят в редакцию журнала к нашему Кукумберу. Вот недавно зашёл писатель Владимир Каменев, открыл портфель и выложил на стол… огромного налима! Наш малыш Кукумбер, конечно, очень отважный, но всё же и он отпрыгнул в сторону.
– Безобразие! – возмутился Кукумбер и замахал ручками. – Писатели должны приносить в редакции сказки, стихи, истории всякие…
– Я и принёс истории, – ответил писатель Каменев.
– Какие же это истории? Это рыба налим, – говорит Кукумбер.
– Обыкновенные истории про необыкновенного налима, – говорит писатель Каменев. – Я вот пойду домой, а налим пускай вам рассказывает истории…
С начала лета не было дождей. Маленькая речка Осётрик обмелела. Питающие ее ручейки высохли и заросли крапивой. Прибрежные ивы изо всех сил тянулись к воде, но не могли дотянуться. То и дело горел лес. Пожарные качали из речки воду, и на перекатах обнажались камни. И только поздно ночью, когда глушили насосы, вода поднималась, и рыбы спешили пройти через мели вниз по течению к большой воде – реке Осётр.
Речушка усыхала на глазах. Но не все ее обитатели бежали из обжитых мест. Многие забились в тину, под коряги, затаились между камней в надежде отсидеться. Среди них был налим. Он был в почтенном для рыбы возрасте – около пяти лет. Весил солидно – не менее двух килограммов. Выделялся среди других рыб своей наружностью: скользкий, с большой приплюснутой головой, усиком на подбородке, серо-зеленой спиной и округлым хвостом. Он лежал под камнем и казался отчаянным смельчаком. Налим не собирался никуда уплывать. Главное, переждать, перетерпеть. Будет много воды, много пищи. А пока можно поспать. И он дрых днем и ночью в ожидании счастливых дней и ничего не ел. Еду ему заменял сон.
Ночью налима разбудил рак. В последние дни раку прибавилось работы: среди речных жителей было много слабых и больных. Он раздобрел. Его загнутый хвост накопил много жира.
Рак заполз под камень, по-хозяйски обследовал чужой дом: нет ли хворых? Его чуткие усики улавливали малейшие движения налима, а цепкие клешни были готовы к отпору. Рак опасливо приблизился к большой рыбе, коснулся ее трепетными усами. Налим не шелохнулся. Тогда рак осмелел и прополз по рыбе от хвоста до головы, перебирая тонкими жесткими ножками. Налим спал. Рак привычно запустил клешню под жабры налима, а другой ухватился за губу. Он всегда начинал с самого вкусного.
Налим очнулся и так долбанул рака о камень, что тот выскочил из чужого дома и пустился наутёк. Он с такой скоростью заработал хвостом-веслом, что вмиг оказался у своей норы. Осечка вышла.
После неожиданного нападения налим долго не мог заснуть и даже выглянул из-под камня: нет ли еще на него охотников? Еще шумели перекаты, и можно было спуститься к глубоким омутам, где студеная вода и много пищи, но налим остался дома. Авось пронесет.
Все вокруг словно сговорились не давать налиму покоя. Привязался к нему водяной клоп. Сам маленький, плоский – с пуговку, но злой и ядовитый. То за хвост цапнет, то укусом обожжет спину. До того обнаглел, что заплыл налиму в открытую пасть и выбрался через жабры. Так бы и терзал беднягу, да забрела в эти места выдра. Тонкая, прогонистая, шерстка на ней блестит. Глаза как две черные бусинки, а зубы тонкие и острые. Даже отчаянный клоп ее испугался и улизнул из-под камня: такая вмиг слопает. Протиснулась выдра к налиму под камень, присмотрелась. Видит, добыча не по зубам: можно и подавиться. Только голод не тетка – прибавляет смелости. Для начала выдра повела носом, проверила, жив ли налим? Затем потрогала лапкой. Налим только поплотнее свернулся в углу кольцом. Выдра опять растерялась. Не уйти ли ей восвояси? Она вспомнила своих голодных детенышей – они ждали ее в норе под берегом, и решилась. Хищница метнулась к рыбе и вгрызлась ей в спину. От боли налим заходил под камнем кругами. А злодейка его не отпускает, лапками упирается, волочет из-под камня. Налим совсем ослабел – не сопротивляется.
Выдра вытащила добычу из норы и ужаснулась. Из раскрытой пасти видны частые острые зубы, словно железная щетка, а единственный ус похож на иглу. Бросила выдра налима и зарулила к берегу ловить уклеек. Так-то оно спокойней.
Вертела речка полуживого налима между камней и старых мельничных свай, бросала в тихие омуты, крутила, как полено, и несла в неизвестность. Время для него остановилось. Промелькнула ночь, утро, и настал день. Солнце пронзило воду до песчаного дна. Идет налим вполводы, слегка шевеля хвостом и плавниками. Страшно ему, хочется спрятаться от света под берегом, да сил нет. Лишь бы не перевернуться к верху пузом и не оказаться на поверхности. Тогда птицы заклюют до смерти.
Наступил вечер. Налима вынесло на большую воду, в реку Осётр. С обеих сторон подступал к берегу дубовый лес, заслоняя воду от жаркого солнца. Из песчаного дна били родники, вода была прохладной. Налим ожил. Он двинулся в глубину, где надеялся спрятаться. На дне валялась большая покрышка от трактора. Налим залез в резиновый дом и долго ходил по кругу, пытаясь найти удобное место. Ему показалось там неуютно. Налим выплыл из покрышки и направился к берегу. Там он забился в осоку и замер.
В полдень деревенские мальчишки решили половить рыбы большой корзиной. Приставили они свою снасть к осоке и стали бултыхать в воде ногами. Со дна поднялась муть. Вода потемнела. Шарахнулся налим из травы и попал в ловушку. Мальчишки почувствовали удар крупной рыбы и с криком подняли корзину над головой.
– Налим!
Вынесли ребята корзину с налимом на землю. Стали вылавливать его там руками, чтобы опустить в садок. А налим в руки не дается, выскальзывает. Спина у него пожелтела, темно-белое брюхо засеребрилось: при свете налим меняет окраску. Наконец, удалось одному мальчишке прихватить налима пальцами под жабры. Еще бы секунда – и быть рыбе в неволе. А там одна дорога – в уху.
Собрался налим с последними силами. Не для того он столько мук натерпелся, чтобы пропадать почем зря. Крутанул хвостом, мотнул головой, свернулся баранкой и вдруг выпрямился с такой силой, что мальчишка выпустил скользкого налима из рук. Рыба шмякнулась в грязь. Ребята кинулись отпихивать рыбу от воды ногами. А налим вьется между ног, подпрыгивает, словно мяч, и все ближе и ближе к реке. Один парнишка упал на рыбу, а налим из-под него вывернулся, на прощанье хлестнул по лбу грязным хвостом и ушел в реку.
Вечером заявились на реку два дачника с бреднем. Оба навеселе. Зашли рыбаки по шею в воду, развернули большую сеть и потянули к берегу. То один споткнется и пузыри пускает, то другой из бредня выпутывается и ругается. Наглотались речной воды, но бредня из рук не выпустили.
Мелкая рыбешка шныряла сквозь ячейки, а крупная скатывалась в середину бредня – большой нитяной мешок. Потяжелела снасть. Чувствуют рыбаки, как рыба рвет бредень из рук. До берега осталось совсем немного, как вдруг бредень за что-то зацепился. Подергали рыбаки сеть, выругались и оба нырнули на дно. Кое-как сдвинули большой камень, под которым сидел налим. Видит он – перед ним переступают четыре ноги, того и смотри раздавят. Со страху рванул он к дальнему берегу, а там на пути сеть. Заметался налим. Не прорвешься: нити капроновые, крепкие.
Рыбаки вышли на берег. Сеть прогнулась дугой, пружинила под ударами рыбы. Вот-вот налим свалится в мешок, оттуда не выбраться. И вдруг наткнулся на то место, где сеть распоролась о камень. Ткнулась изворотливая рыба в дыру и вылезла. Сначала до спинного плавника, потом дернулась еще раз и вырвалась из западни – только слизь на ячейках осталась. А за налимом много всякой рыбы спаслось.
Спрятался налим под корягу у берега. Уж отсюда его никто не достанет: любая сеть порвется.
Пришел мальчик поудить рыбу. Нацепил червяка и забросил удочку у той коряги, где налим спрятался. Опустился червяк на дно, извивается. Занесло приманку течением под корягу, прямо к морде налима. Червяк сам в рот лезет, губы щекочет. Ну как такого не съесть? Взял налим червяка неохотно, даже брезгливо. Сразу глотать не стал, а только чуть-чуть придавил губами. Видит рыболов, что поплавок задрожал. То ли мелочь наживку треплет, то ли трава шевелит на течении. Решил он перебросить удочку в другое место. Потянул – зацеп. Дернул сильнее.
Чувствует налим, что кто-то его за губу дергает. Не иначе червяк пытается вырваться на свободу. Еще сильнее сдавил налим приманку. А червяк вдруг больно укусил его за губу и поволок из-под коряги. Уперся налим, не сдается. Не хочется ему вылезать из-под старого корневища. Налим задергался в разные стороны – ничего не помогает. А червяк прет да прет его вверх. Выволок из коряжистого дома и поднял в полводы. Такой наглости налим стерпеть не смог. Взмахнул он хвостом, нырнул обратно под корягу и обмотал леску вокруг сучьев. Попробуй, вытащи! И не подумал, что сам себя поймал.
А что было дальше – читайте в следующем номере
Жил на свете червячок –
деловой,
Ой, ой!
Вырыл он подземный ход
головой,
Ой, ой!
Он себе построил дом
К лесу задом, кверху дном,
Вместо пола положил черепицу
И завел себе жену-червячицу.
Если сорок грязных ложек
Вы нашли, а супа нет,
Значит к вам сороконожка
Приходила на обед.
КАК НАУЧИТЬ ПОПУГАЯ ГОВОРИТЬ (один день из жизни одного ученого попугая)
Алекс попал в лабораторию Аризонского университета в возрасте 11 лет, т.е. достаточно взрослым, и сразу же проявил большие способности к обучению. Обучение проходило следующим образом. Обучающий показывал помощнику предмет, спрашивая: «Что это такое?», а попугай старался вмешаться в диалог. Если ответ был правильным (причем «ученик» старался тщательно проговаривать слова), то его хвалили и давали названный предмет.
Приведем пример одного такого урока.
Обучающий : Брюс, что это? (показывает Брюсу тюбик с зубной пастой).
Помощник (громко): паста.
Обучающий : молодец! Возьми пасту (дает ему тюбик).
Алекс (перебивает): а…а
Обучающий : Алекс, ты это хочешь? Что это?
Алекс па…па
Обучающий : нет (обращается к помощи помощника). Что это?
Помощник (па..а
Обучающий : нет, что это?
Помощник (па..а.
Обучающий : скажи лучше.
Помощник (па-ста (подчеркивая звуки «с» и «т»).
Обучающий :: теперь правильно, скажи еще раз.
Помощник ( (повторяет и получает тюбик, после чего снова произносит слово «паста», держа в руке тюбик)
Алекс (сидя на клетке, тянется за тюбиком): па!
Помощник (скажи лучше! Что это?
Алекс Па-а
Помощник (еще лучше, Алекс.
Алекс Па-та
Помощник (ну ладно, ты хорошо постарался, бери пасту
За 15 лет обучения Алекс освоил около 100 наименований предметов (дерево, кожа, бумага, пробка, орех, банан, куртка, морковь, вишня, ливень, спина и т.д.). Он способен обозначить форму предмета, количество углов, называет 7 цветов, считает до 6). Он умеет пользоваться и словом «хочу», а если ему дают не тот предмет, который он просит, он говорит «нет» и отбрасывает его в сторону.
Вот он – мой дружок. Простой цветок в тёмно-коричневом глиняном горшке. В прошлом году мама принесла его с работы. В то время стояла зима. И цветок был укутан в толстый слой старых газет. Мама поставила свёрток на мой письменный стол, сняла шуршащую одежду.
– Это тебе подарок, – сказала она, сметая в ладонь рассыпанные крупинки земли.
– А цветёт он как? – спросила я, отыскивая бутоны среди перепутанных веток.
– Никак. Зато он вьётся как лиана.
Я разочарованно покачала головой.
– Лучше бы ты подарила собаку.
– Это тоже живое существо, – сказала мама.
Я вздохнула, сдвинула горшок на край стола и подумала: «А у дверей не встречает и хвостом не виляет.
Цветок оказался неприхотливым. Рос быстро. Мы с мамой переставили его на шкаф, протянули вдоль стены нитку и пустили по ней зелёный побег.
– Шустрый, – заметила мама. – Весь в тебя.
– Сравнила. Если бы я росла с такой скоростью, то моей подружкой была бы останкинская башня.
Представив такое, я засмеялась. А мама взяла меня за руку и зашептала:
– Смотри. Цветок тоже смеётся.
Листья цветка действительно трепетали.
С этого дня я стала чаще посматривать на цветок. Может быть, и он следил за мной.
– Привет, дружок! – говорила я, приходя из школы.
И он кивал!!!
Как-то раз я неожиданно получила двойку по математике. Пришла домой, отшвырнула портфель, села на пол и заревела. И вдруг меня что-то щёлкнуло по затылку! Ещё раз! Я подняла голову. Надо мной – цветок. Я быстро придвинула стул. Земля в горшке была сухой. А на листке я заметила каплю, которая быстро сорвалась, тут же набежала другая. Это было невероятно, но цветок плакал!!!
Через несколько дней из командировки вернулся папа. Он всегда привносил в дом такое оживление, такую суету и приводил такое количество интересных людей, что наша старенькая вешалка с трудом выдерживала нагрузку.
В дни его приезда, возвращаясь из школы, я постоянно чего-то ждала. На этот раз мне под ноги бросился щенок. Ушастый, чёрно-пегий спаниель.
– Ты привез щенка!? – воскликнула я.
– Нет. Это дядя Боря принес. А подарочек ничего себе. Даже с родословной. – Он зачитал. – Мать: Ютта. Полевые испытания – отлично. Экстерьер – отлично. Отец: Минор. Полевые испытания – очень хорошо. Экстерьер – очень хорошо. Порода!
Дядя Боря – сосед с нижнего этажа. Я часто гуляла с его длинноухим Минором.
– Минька, – сказала я, почесывая щенка за ухом. – Я тебя так назову.
Минька нетерпеливо вертелся, рвался из рук. Я надела ему ошейник с длинным поводком и отправилась гулять. Минька будто ошалел от шума улицы, от мягкой свежести снега и непонятно было кто кого водил на поводке.
Дома я взяла лейку, чтобы полить цветок. Вошла в комнату. И замерла. Цветка не было.
Я машинально толкнула дверь в папину комнату. Папа оторвался от своих бумаг, в беспорядке разложенных на столе, вопросительно поглядел на меня.
– Где цветок?
– А-а. Дяде Боре отдал. Вроде обмена получилось. Без родословной, зато от души.
– Пойдём заберём, – волнуясь, предложила я.
– Неудобно. Он и брать не хотел. Да и зачем?
– Пойдём…– от волнения потеряв голос, прошептала я.
– Да ты что?– шёпотом ответил папа. – Жалко, что ли?
Я кинулась к входной двери. Тяжело вздохнув, папа зашагал следом, что-то недовольно бурча под нос.
Дядя Боря с порога улыбался. Минор радостно вертел хвостом, крутился под ногами, мешая зайти в квартиру. Говорят, собаки похожи на хозяев. Неужели и Минька пойдет в меня? Я подхватила Минора на руки, чтобы не мешался, и выпалила:
– Спасибо за подарок. Только цветок я заберу.
– Понравился? – усмехнувшись, громко спросил дядя Боря. – Вылитый Минор. Назвала уже?
– Минька.
– Молодчина, – прогремел дядя Боря и решительно зашагал в кухню.
– А цветок?
– Отпусти заложника, – приказал дядя Боря.
Я отпустила. А дядя Боря сказал:
– А дарёное не возвращают.
Папа поглядел на меня, виновато пожимая плечами.
Я выбежала из квартиры, но уже через миг вернулась обратно с Минькой в руках. Прижав напоследок теплого, мохнатого непоседу, я тихо сказала:
– Тогда заберите.
Минька, обнюхивая новое место, косолапя побежал в комнату. Ему пока все равно по какой квартире бегать.
– Характер!!! – многозначительно подмигивая папе, сказал дядя Боря.
Папа вздохнул и, взглянув на меня, пообещал:
– Будем укрощать.
Он демонстративно повернулся к дяде Боре и стал рассказывать что-то интересное из своей последней поездки, явно намекая мне, что всему есть предел.
Я стояла в коридоре, подперев плечом чужую стенку. Дверь в комнату была приоткрыта. Изогнувшись как знак вопроса, на подоконнике я углядела цветок. Его зеленый стебель зацепился за батарею. До него было шагов десять, не больше. Какая-то сила толкала меня в комнату. Ведь там был мой друг. Устав сопротивляться, я рванула на себя дверь. Быстро подхватила цветок. Сердце колотилось. А ноги шустро несли меня вверх по лестнице.
Я прибежала домой, забралась с ногами на диван. Сколько времени я просидела так – не знаю. Стало смеркаться.
Пришёл папа – что-то насвистывал в коридоре. В комнату вбежал Минька. Попытался запрыгнуть на диван – не получилось. Я подтянула его за шкирку. И Минька улёгся, благодарно уткнувшись мокрым носом в мою коленку. Папа заглянул, но, ничего не сказав, ушел в свою комнату. Он все понял.
Минька дремал. Цветок замер. И у меня на душе теперь было легко и спокойно.
Бьют меня палками,
Жмут меня камнями,
Держат в огненной пещере,
Режут меня ножами.
За что меня губят?
За то, что любят.
(хлеб)
Всегда во рту,
А не проглотишь.
(зубы)
Когда он нужен, его выбрасывают,
А когда не нужен – поднимают.
(якорь)
Ни головы, ни тела,
А наряды надела.
(вешалка)
Под окошком
Висит гармошка.
С ней никогда
Не замерзнешь в холода.
(батарея)
Была у Леонардо да Винчи кошка, и звали ее Лиза, а если полностью, то Мона Лиза Джоконда. Она была пушистая, и Леонардо очень люби погладить ее. А когда ему
Ему было скучно, он любил разговаривать с Лизой. Но, конечно, Лиза не могла ему ничего ответить, а только тихо мурлыкала.
– Ох, Лиза, почему ты не человек, а кошка? Мне было бы с кем поговорить, когда скучно, – вздыхал Леонардо, поглаживая мягкую шерстку Лизы.
И вот в одно самое обычное утро Леонардо пошел покупать краски. Но его необычная Лиза смотрела на него как-то странно и необычно. Она , видимо, была не довольна уходом Леонардо.
– Какой необычный день, – подумал Леонардо.
Он пришел домой и достал свой обычный холст и свои обычные краски., а Лиза сидела и смотрела на него. И тут случилось что-то необычное: Леонардо не мог рисовать. Он сидел и смотрел на Лизу, и тут случилось что-то более необычное.
– Леонардо, нарисуй меня! – промурлыкала Лиха.
Леонардо даже показалось, что он начинает сходить с ума от этих «необычностей». Он взял кисть и краски, и вдруг произошло еще одно чудо. Кисть в его руке начала сама двигаться, и Леонардо сам не заметил, как на его холсте появился портрет молодой девушки. Вглядываясь в ее лицо, он увидел, что девушка похожа на его Лизу. Леонардо рассердился, он больше не хотел видеть этот сон. Но это был не сон. Девушка смеялась Лизиной улыбкой и смотрела Лизиными глазами. Леонардо продал эту картину и стал знаменитым и богатым., но он никогда не забывал тот странный день и сувою необычную Лизу. Может быть, поэтому он и назвал эту картину ее именем.
Дорогие читатели! Конкурс лимериков продолжается, но в этом номере мы решили вам показать, как это делают мастера. Итак, мастер-класс.
Перевод с английского Леонида Яхнина
Юная леди из Ниццы
Любила на месте крутиться.
Крутилась, крутилась,
И в землю ввинтилась
К ужасу жителей Ниццы.
Угрюмый молчун из Бомбея
Болтал и болтал, не робея:
– Бом-бом, барабам!
Там-там, тарарам!
Ну и болчун из Момбея!
Один господин из Гаити
Всем говорил: «Извините!»
Жукам и травинкам,
Шнуркам и ботинкам
Кивал господин из Гаити.
Отправился джентльмен в Пулу
И выудил в речке акулу.
Злодейка акула
Ему подмигнула,
Сказавши: – Не ездите в Пулу!
Леди жила в Лиможе,
Носила сапожки из кожи.
А кроме сапожек
Держала сто кошек
Богатая леди в Лиможе.
Смешная девица из Турции
Очень любила настурции
И за обедом
Букет за букетом
Съедала девица из Турции.
