Художник, смотрите, художник!
Пришёл и сидит на пеньке,
При нём голенастый треножник
И кисточка в правой руке.
За ним – гаражи и помойки,
А прямо – огромный закат,
Два стройных жирафа на стройке
Как чёрные тени стоят…
Художник, смотрите, художник!
Сидит посреди пустыря…
Зачем-то сорвал подорожник,
Задумался – видно, не зря!
И кто-то в квартире двухсотой
Соседу в окно помахал:
«У нас тут такие красоты —
Художники ходят, слыхал?»
(Сказка садовых качелей)
Жила-была девочка, которая боялась кататься на качелях. Она хотела, чтобы сначала покатался папа.
Папа сел на качели и улетел высоко-высоко, далеко-далеко. Когда он возвратился, девочка спросила:
– Ты где был?
– В Китае.
– А кто там живёт?
Папа слетал в Китай, вернулся и говорит:
– Император.
– А у него есть собачка?
Папа снова слетал в Китай и говорит:
– Есть.
– А как её зовут?
Папа улетел, чтобы разузнать про собачку, но скоро вернулся:
– Её зовут Сюй-линь. Она рыжая и мохнатая.
– А как зовут императора?
– Погоди минутку.
Папа снова слетал в Китай и доложил:
– Его зовут Цинь Фа-мун.
– А он добрый? – спросила девочка.
– Сейчас узнаю.
Папа слетал в Китай и вернулся:
– Наверное, добрый. У него сзади косичка.
– Не может быть! – удивилась девочка. – Я хочу тоже покачаться на качелях. Ты слезь, а я сяду. Теперь толкай меня, только посильнее.
Папа толкнул качели, и девочка улетела высоко-высоко, далеко-далеко. Когда она вернулась, папа спросил:
– Ну, как?
– Замечательно. Император мне разрешил дернуть его за косичку. Она настоящая. Толкни меня посильнее.
Девочка снова улетела в Китай и через несколько секунд вернулась. Щёки у неё были ярко-розовые.
– Император сделал мне предложение! – крикнула она, подлетая к папе.
– Какое предложение? – опешил папа.
– Стать его женой! – ответила девочка и снова улетела.
Долго ждал её папа. Но она так и не вернулась.
Честные истории – пособие по борьбе с вредными взрослыми и другими мелкими неприятностями
Эту книжку я пишу для своих внуков. Их у меня, правда, пока ещё нет, но обязательно будут. Если есть сын, значит, будут и внуки. Верная примета! Надеюсь, что это тоже будут именно внуки, в смысле, мальчики. Когда у меня ещё не было сына, больше всего на свете я боялась, что родится девочка. Что с ней делать-то? О чём говорить? Чему учить? Я всё детство мечтала стать мальчиком, и до сих пор надеюсь, вдруг повезёт, и стану всё-таки. Нет, не дядькой, а мальчиком. А с девочками я совсем не умею обращаться – какие-то там бантики, розовые штучки, тонкие голоса. К тому же куколки. В детстве у меня не получалось пеленать куколок, и от злости я отламывала им руки-ноги…
Нет, вся надежда на мальчиков, мы будем с ними гонять на великах, строить из «лего», приводить домой бродячих барбосов, а по осени ходить на речку, чтобы стрелять из рогатки по рыбакам. Конечно, мы будем промахиваться, и наши камешки весело поплюхаются мимо, в воду, а рыбаки станут оглядываться по сторонам, не понимая, что происходит. И мы распугаем им всю рыбу, и правильно, потому что пусть лучше рыба плавает и живёт дальше в нашей речке, а съесть на ужин рыбаки могут что-нибудь другое. Тем более что рыба в этой речке давно несъедобная – очень мелкая, но обычно двухголовая, бородатая и с глазами на животе.
А уж к тому времени, как мои внуки подрастут, и вовсе неизвестно, что будет водиться в нашей речке.
Так что я пишу эту книжку для своих внуков уже сейчас, заранее, пока помню, какое было у меня детство и что со мной случалось. А то вдруг потом, когда стану старенькая, я всё забуду и перепутаю.
В детстве у меня совсем не было ни кота, ни собаки. Мама обещала завести мне собаку, когда я подрасту и смогу сама нести за неё ответственность и следить, чтобы собака или кот ничего в квартире не погрызли и не обшерстили.
Я росла, росла, собаку всё не заводили и не заводили… Так я и выросла без собаки.
Зато теперь я сама командую в своей семье и жизни и могу напихать хоть полный дом барбосов и котов!
Но тогда, в детстве, такое было у меня грустное бескошачье и безбарбосное житьё…
И вот однажды я шла через подземный переход на метро Маяковская. Возле телефонов-автоматов болтались без дела ребята постарше, с гитарой. Они пели какую-то странную песню, похожую на считалку:
Сниддл-ти и сниддл-ту
Ники-наки-э
Тили-пули-уруру
Дики-даки-де
Сниддл-ти и сниддл-ту
Ники-наки-тям
Мяка-умарака-фу
Били-сили-сям!
С виду они были довольно лохматые и в дырявых джинсах.
Это сейчас можно надевать на себя всё что угодно, и никто на тебя даже не посмотрит. А раньше – ого-го! Попробуй походи лохматым и драным, все тут же решат, что ты отъявленный хулиган и вообще псих.
Я так и подумала, когда увидела эту компанию: «Ничего себе психи». Но потом разглядела среди них Ерёму, брата одной девчонки из нашей школы. Её пока ещё не выгнали из нашей школы, а Ерёму – давным-давно. Но он ничуть не воображал, а крикнул мне:
– Привет, Ксюха, чего грустная такая?
– Грущу, что нет у меня ни барбоса, ни кота, – призналась я.
– А ты не грусти! – утешил Ерёма. – У нас есть восемьдесят четыре копейки, мы сейчас пончиков купим. И пойдём к тебе в гости, пить чай.
– В гости? – я как-то оробела.
Целая куча незнакомых лохматых психов с гитарой.
– Твоя мама дома? – спросил Ерёма.
– Нет.
– Жалко, – почему-то сказал он. – Ну, пошли к тебе в гости, будь другом, а то мы уже замёрзли. А мы, между прочим, не какие-нибудь там, мы ансамбль «Мятые облака».
В маленьком окошке на улице по соседству мы купили пончиков, посыпанных сахарной пудрой, и пошли ко мне в гости пить чай. Когда мы пришли в мою квартиру, то музыкальные психи почему-то стали ужасно стесняться, вытирать ноги, говорить шёпотом и даже мыть руки. Но постепенно, за чаем с пончиками они вполне освоились, попривыкли, и затянули свою песню, отбивая ритм по столу с чашками:
Сниддл-ти и сниддл-ту
Ники-наки-э
Тили-пули-уруру
Дики-даки-де
Сниддл-ти и сниддл-ту
Ники-наки-тям
Мяка-умарака-фу
Били-сили-сям!
Мы пели громко, и никто не услышал, как в коридоре хлопнула дверь. Моя мама появилась на пороге кухни прямо в пальто и сапогах. Лицо у неё было такое… Такое… Что «Мятые облака» просто испарились, исчезли через секунду.
– Это ещё кто такие? – спросила мама ужасным голосом.
– Не знаю, – от страха голосом ещё более нахальным, чем обычно, сказала я. – В подземном переходе познакомилась. А что? Ты целыми днями на работе, а вечером идёшь в театр или в гости, а мне даже поговорить не с кем…
Мама долго проветривала и пылесосила квартиру.
А дня через два у меня появился не то чтобы котёнок, а совсем ещё молодая кошка Блэки, похожая на корову – белая в больших чёрных пятнах. Такая славная усатая симпатяга! Мы тут же подружились.
Поняла, выходит, мама, что надо мне домашнее животное завести, пока не поздно.
В булочной я встретила Ерёму и похвасталась кошкой.
– Ерёма, ты гений!
– Да ладно, чего там… – заскромничал он. – Обращайся, если что.
Это было давно…
Ну а теперь-то какое раздолье! В любом подземном переходе стоят музыканты, бренчат на гитарах, на барабанах барабанят, а то и на скрипках с флейтами играют.
Дружочек!!!
Если тебе не разрешают завести меховых домашних животных, то не зевай, зови подземных музыкантов в гости, бери к себе домой, можешь даже сказать родителям, что привёл их к себе навсегда-навсегда. Музыкой заниматься – петь и бренчать с утра до ночи.
Да что музыканты! Вон сколько толпится у метро всяких ребят постарше – лохматых, с банками пива в руках, хохочущих страшными голосами. Твои родители тут же поймут, что по сравнению с этими «чудиками» и пёс, и кот, и жираф с макакой, и даже крокодил – сущие пустяки, просто прелесть…
Кстати, Ерёма в конце концов взялся за ум, в институте выучился… Я его вижу довольно часто. Вы все его видите. Он работает теперь ведущим новостей на Первом канале. Который именно? Как фамилия? А вы посмотрите повнимательней. Когда я на него внимательно смотрю, то он тоже на меня внимательно смотрит, и так тихо-тихо, чтобы только мне слышно было:
Сниддл-ти и сниддл-ту
Ники-наки-э
Тили-пули-уруру
Дики-даки-де
Сниддл-ти и сниддл-ту
Ники-наки-тям
Мяка-умарака-фу
Били-сили-сям!
Дверь открылась, четыре папы внесли его и поставили рядом с доской.
Было оно чёрное, блестящее и красивое, как древнее загадочное животное, неизвестное науке.
Мы все моментально вскочили из-за парт и столпились вокруг. Анна Сергеевна подняла крышку и воскликнула:
– Ой!
На клавишах лежала чёрная перчатка.
«Неужели правда?» – подумала я.
…А началось все вчера. Во время последнего урока в класс заглянул школьный сторож Капитаныч:
– Анна Сергеевна, к телефону!
Учительница сказала нам: «Сидите тихо, я сейчас прийду» и вышла. А вернулась весёлая и взволнованная:
– Ребята, кричите «Ура!», у нас будет пианино!
– Ур-ра-а! – закричали мы хором, потому что в нашем селе Румяные Коржики ни одного пианино до сих пор не было.
– А теперь давайте вместе подумаем, как его привезти.
– Откуда везти? – спросил Сережка.
– Недалеко, из Киева. У меня там живёт подруга, а у неё есть приятель, который работает строителем. И вот, когда он делал ремонт в одной киевской квартире, хозяйка ему сказала: «Надоело мне это пианино, только место занимает, вынесите его на улицу». Он не поверил: «Как это вынести? Выбросить, что ли?» «Ну да, – отвечает хозяйка. – Оставьте во дворе, может, кто-то заберёт». И тогда приятель-строитель сразу же позвонил моей подруге, а она – мне, – рассказала Анна Сергеевна. – Поэтому нам срочно нужна большая грузовая машина.
– Мой папа на такой машине работает, я у него спрошу, – сказал Миша.
– Отлично! Все спросите у пап, кто поможет, его ведь ещё в класс занести нужно.
И вдруг Валя Смирнова, с которой мы за одной партой сидим, наклонилась ко мне и шепчет на ухо:
– Ира, просто так пианино никто отдавать не будет! Это очень подозрительно.
Я удивилась:
– Почему?
– А вот послушай историю! – быстро зашептала Валя. – Жили-были бабушка, мама, папа и дочка. Однажды они купили чёрное пианино, потом сели на кухне чай пить, и бабушка сказала: «Пойду поиграю на пианино». Пошла, начала играть, но когда музыка стихла, бабушка не вернулась. Папа сказал: «Пойду тоже поиграю», пошёл и пропал. Мама говорит: «Пойду и я поиграю», и тоже не вернулась. Пошла девочка, начала играть, а из клавиш выползла Черная Рука и утащила её.
– Хорошая семья, музыкальная, – заметила я. – Все играть умели!
Но тут прозвенел звонок с урока, нужно было спешить домой, и я так и не узнала, чем закончилась Валина страшная история.
Это было вчера, и теперь вы понимаете, как я изумилась, когда увидела внутри пианино чёрную перчатку. А Валя ахнула:
– Чёрная Рука! Анна Сергеевна, не прикасайтесь!
– Валечка, почему? – спросила учительница.
Серёжка выкрикнул:
– Смирнова верит в детские страшилки!
Вдруг в дверь постучали, и вошёл молодой светловолосый парень в джинсах и футболке. Он всем улыбнулся, а учительница воскликнула:
– Алёша! Так быстро добрался! Дети, к нам в гости приехал из Киева композитор Алексей.
Конечно, мы про всё на свете забыли – первый раз в жизни увидели настоящего композитора! Смотрели на него и ждали, что будет, а он сел за пианино, пробежал пальцами по клавишам. И сказал:
– Отличный инструмент! Ребята, сейчас я вам поиграю, а вы скажете, о чём эта музыка.
И заиграл весёлую-превесёлую мелодию – звуки мчались, скакали, кувыркались, и мне захотелось мчаться, скакать и кувыркаться вместе с ними. Поэтому, когда Алексей перестал играть, я первая сказала:
– Урок физкультуры!
Вслед за мной все стали выдавать свои версии:
– Играю на компьютере! Ныряю в речку! День рождения! Кинокомедия! Мультики!
Тут Серёжка многозначительно поглядел на Валю и произнёс зловещим голосом:
– Привидения на пикнике резвятся.
Все засмеялись, а Валя помолчала и говорит:
– Похоже на пение жаворонка.
– Молодцы, интересные образы, – одобрил композитор. – А теперь послушайте.
И заиграл – медленно, тихо и немножко грустно.
Мы отозвались:
– Бабушка смотрит сериал и плачет! Дождик осенний! Контрольная по математике! Рыба не клюёт!
А Серёжка снова пробасил:
– Одинокий призрак тоскует в ночи.
Когда ребята перестали смеяться, Валя сказала:
– Так соловей поёт.
– Девочка, ты знаешь голоса птиц? – спросил Алексей.
Валя не успела ответить, потому что дверь распахнулась, и вошла дама в чёрной шляпе с огромными полями. Платье, туфли и сумочка тоже были чёрные, но вот что интересно: чёрная дама излучала невероятный блеск – это сверкали золотая цепь на шее, золотая брошка на платье, золотой браслет и три золотых кольца на левой руке. А сколько колец было на правой руке, мы не увидели, потому что их скрывала чёрная перчатка!
Дама выпалила:
– Пришлось ехать в такую даль! Забыла на клавишах! Последний писк моды! Муж привёз из Амстердама!
– Здравствуйте, – сказала Анна Сергеевна. – Так это ваше пианино? Спасибо большое!
Дама отмахнулась:
– Ерунда! Ну, где она?
– Если вы о перчатке, не беспокойтесь, сейчас вы её получите, – вежливо ответила учительница. – Но … ничего не понимаю…
Перчатка исчезла.
Алексей сказал:
– Да, она лежала на клавишах, и я отложил в сторону, кажется, на стол.
– А я на парте видел!
– А я на стуле!
– А я на подоконнике! – раздались голоса детей.
– Чудо природы – летающая перчатка! – выкрикнул Серёжка.
Дама рассердилась:
– Отдавайте мою собственность!
Мы растерялись, даже Анна Сергеевна, которая не терялась никогда. Все молча смотрели на даму, а она гневно щурилась, и глаза её сверкали, как цепь, брошка, браслет и кольца вместе взятые! «Золотые глаза!» – прошептали мы с Валей одновременно, наклонившись друг к дружке.
И в этот момент – «Скрип-скрип! Шур-шур!» и тоненькое «У-у-у!» – таинственные звуки послышались из-за двери.
– Неужели привидение? – Серёжка подбежал к двери и распахнул её.
На пороге стоял чёрно-белый лохматый Тобик, верный друг сторожа Капитаныча. Он приветливо вилял хвостом, сжимая в зубах чёрную перчатку.
– Бобик – победитель Чёрной Руки! – торжественно объявил Серёжка.
– Но, в самом деле, как же так получилось? – недоуменно спросила учительница?
Валя смущенно сказала:
– Это я перчатку на подоконник положила, и её ветром сдуло во двор. А Тобик нашёл и сообразил, куда принести.
Чёрная сверкающая дама возмутилась напоследок: «Ах, придется отстирывать парижскую драгоценность!» и уехала в Киев.
А мы повели Алексея по школе, показали библиотеку, спортзал и столовую. И в какой-то момент я заметила, что Вали нет.
– А где Валя? – спросила я у Серёжки.
– Только что здесь была …
Я вспомнила её рассказ о Чёрной Руке и поежилась. И вдруг до нас долетела тихая мелодия.
– Пианино! Помчались Валю спасать! – закричал Серёжка.
Мы вбежали в класс и глазам своим не поверили – за инструментом сидела Валя и одним пальцем нажимала на клавиши. И если бы меня спросили, о чём эта музыка, я бы сразу ответила – поёт загадочная красивая птица, неизвестная науке! Мы заслушались, а когда птица замолчала, композитор удивленно спросил:
– Валя, ты где училась?
Она повернулась к нам и говорит:
– Нигде. Играю первый раз в жизни.
– Не может этого быть! – воскликнул Алексей.
– Честное слово! Сама не знаю, как у меня получается.
– Решено – буду с тобой заниматься. У тебя талант!
Мы все с уважением на Валю посмотрели, а Серёжка не удержался:
– Валентина, когда выучишься, напиши оперу «Призрак Румяных Коржиков». Прославишь нас на весь мир.
Композитор вмешался:
– Уже есть одна опера с призраком – «Призрак оперы» называется, её во всем мире знают. А эта будет про ваше село, да?
– Ага, в ней белое привидение будет чёрной рукой коржики похищать! – не унимался Серёжка.
А Валя помолчала и говорит:
– Нет, я назову свою оперу «Птицы Румяных Коржиков».
На следующем уроке я наклонилась к Вале и шепчу:
– Расскажи, чем закончилась страшная история?
– Какая история? – удивилась она.
– Про чёрное пианино.
Но я так ничего и не узнала, потому что над нашими головами появилась голова Анны Сергеевны и сказала:
– Девочки, будете болтать на уроке, рассажу!
C той поры, когда Нечаев
Прибыл к нам в четвёртый класс,
Ты меня не замечаешь,
А с него не сводишь глаз.
Он и учится на тройки,
И со спортом не в ладу,
Но твои хрусты и слойки
Уминает на ходу.
В некий день в герое клипа
«Марс отныне покорён»
Ты меня узнаешь, Липа,
И воскликнешь: «Это он!-
Тот, кто может ставить цели,
Но до времени молчать!
Вот кого на самом деле
Надо было угощать!»
На крыше дома я стою,
Рубашку нараспашку,
И ветер тычется в мою
Надутую рубашку!
А лес, как море, подо мной
Волнуется и дышит.
А мне кричат:
— Иди домой!
— Спускайся, Петя, с крыши!
И не поймёт никто кругом
Что дом — совсем уже не дом,
И я давно не Петя,
А парус на корвете!
Через речку
Два бревна.
А река -
Не видно дна.
Ну и мост!
Не повезло.
В гости я спешу,
В село.
Я шепчу себе:
«Не трусь!»
Только всё равно
Боюсь.
Ладно, думаю,
Бревно,
На земле
Лежит оно.
Просто так
В траве лежит,
Ждёт, что кто-то
Пробежит.
Я подумал,
А когда
Спохватился,
На другом берегу очутился.
Воздух рвал лёгкие, но это была приятная, знакомая боль. Ветер рывками ударял в лицо, а бег становился всё легче, быстрее, невесомее. Барьеры Лёвка перелетал красиво, сильно отталкиваясь шиповками от дорожки и взлетая высоко, оставляя позади все препятствия и всех соперников. Звонко хлопали опрокинутые барьеры под ногами других бегунов. Но и хлопки, и топот, и дыхание, и крики болельщиков, перерастающие в вой, и этот вой, доходящий до исступленного визга, толкали в спину и выбрасывали за финишную черту.
Боль крушила мышцы, лёгкие, но счастье победы затмевало всё. И Лёвка вскидывал руки над головой и в этот момент слышал и видел всё, и не слышал и не видел ничего. Он исчезал, растворялся в гуле трибун и в своём бешеном сердцебиении…
Лёвка проснулся с улыбкой, слизнул солёный пот с губ. Но в ту же секунду железный штырь напомнил о себе яркой вспышкой боли и воспоминанием. Лёвка закричал протяжно, затравлено, безнадёжно.
Тут же прибежали родители, вспыхнул свет, проснулась сиделка. Раздался противный стук ногтя по ампуле. Лёвка смол, увидев белое мамино лицо. Отец на ходу натягивал свой любимый полосато-синий халат. Он смущался сиделки и своих синих трусов с тигрятами, которые Лёвка с мамой ему купили.
Лёвка улыбнулся. Мать облегченно вздохнула. Контуженная обезболивающим боль в ноге заглохла. Все пошли досматривать сны, и Лёвка остался один, в темноте.
Напротив его кровати на стене поблескивали медали и кубки. Лунный свет их чуть касался, но они сияли и слепили глаза.
Лёвка отвернулся к стене.
Он разметал все медали и кубки, когда вернулся из больницы с железными штырями, которыми было нашпиговано колено. Лёвка кричал от боли, прыгал на одной ноге и бил, крушил, валил на пол, а потом и сам повалился без сознания.
А пришёл в себя, увидел, что все грамоты и медали висят на прежних местах. Мать хотела убрать, а отец велел оставить. И фигурка золотого мальчика, бегущего, летящего, не отломилась от крышки кубка, и всё так же парила в воздухе, преодолевая все препятствия.
В голове Лёвки всё прокручивался и прокручивался, как в замедленной съёмке, тот старт. Он и был записан на кассету, но ни сейчас, ни после Лёвке кассету, скорее всего, не покажут и всё останется только в его памяти – обрывками, картинками.
Перед стартом был сильный дождь. Тренер Иван Иванович прошёл по беговым дорожкам, всё глубже надвигая кепку на глаза, и, вернувшись к Лёвке под навес, сказал:
— Лёва, никуда не годится. Надо сниматься.
— Ван Ваныч, я побегу, — Лёвка завязывал и развязывал шнурки на шиповках. Перед стартом он всегда говорил мало, прерывисто.
Он собирал длинные до плеч чёрные волосы в хвостик, туго завязывал его резинкой. Потом долго и пристально разглядывал носки шиповок с глуповатым, расслабленным выражением красивого смуглого лица, узкого, с тонким носом и тонкими губами, впалыми щеками, обтягивающими скулы, с высоким лбом и умными, печальными и всегда будто немного усталыми глазами.
Лёвка никому не собирался дарить золотую медаль. Он приходил на любое соревнование и брал своё золото, как всем казалось, без усилий и надутых на шее жил. Лёвку прозвали «золотым мальчиком» и поговаривали, что такие бегуны рождаются раз в сто лет.
К этим разговорам вокруг Лёвка не прислушивался. Он тренировался, приходил на соревнования, и снова, и снова брал золото. Всегда.
Он и в тот дождливый день собирался его взять.
— Лёва, я категорически против, — Иван Иванович навис над своим подопечным. – Я пойду и сниму тебя по техническим причинам.
— Я всё равно побегу, — Лёвка сказал это холодным, упрямым тоном. Он готов был уйти от пухлого Ван Ваныча в огромной серой грузинской кепке только из-за того, что тот мешал ему бежать.
Иван Иванович пожал плечами и махнул рукой. Он единственный, кто знал, что Лёвке не нужны медали, ему нужен только бег и только самый красивый и быстрый бег.
Во влажном воздухе стартовый пистолет выстрелил глухо, и побежали все вяло, боясь поскользнуться. И только Лёвка, мелькая красными шиповками, помчался, разрывая сырой тяжёлый воздух, взрывая им измученные лёгкие.
Иван Иванович приподнял кепку и глядел жадно за Лёвкиным бегом. Он шевелил пухлыми губами, чесал небритые ради приметы щёки и смотрел, смотрел… И он первым бросился к упавшему Лёвке.
А Лёвка только что летевший, бежавший, вдруг оказался лежащим на дорожке. Барьер, который оставался всегда внизу, позади, сейчас был над Лёвкиной головой. На нижней части барьера висели в ряд прозрачные дождевые капли. Дорожку заливало кровью. Уже целая лужа натекла из изломанной Лёвкиной ноги.
В шоке Лёвка не чувствовал боли, он только с недоумение на лице пытался вытереть кровь подолом футболки, чтобы бегущие следом не поскользнулись.
— Скользко, — твердил он. – Скользко.
Иван Иванович уже подхватил его на руки, кто-то поддерживал почти оторванную ниже колена ногу, и бежали, несли его в «скорую», дежурившую на стадионе. Лёвка все повторял:
— Скользко. Там скользко…
Ещё в машине скорой помощи ему поставили капельницу, сделали уколы, и Лёвка поплыл в море забвения, пустоты и темноты. Он потом долго не приходил в себя, и врачи ничего с этим не могли поделать. Они говорили родителям и Ван Ванычу, что с Лёвкой всё в порядке и такое впечатление, что он просто сам не хочет приходить в себя. Ван Ваныч с этим соглашался и утирал глаза подкладкой своей знаменитой кепки. Он знал, что Лёвка не сможет жить без бега. А врачи сказали, что о спорте Лёвке надо забыть, только не сказали, как это сделать.
…Лёвка лежал на кровати в своей комнате и таращил глаза на луну за окном. Обезболивающее не усыпило его как обычно, и он остался без сна, без сил, с одним лишь желанием – не жить.
Он уже несколько дней ходил в школу, и уроки, которые он раньше делал за полчаса в перерывах между тренировками, давались ему теперь тяжело, по нескольку часов он сидел за учебниками, тупел и приходил в ярость.
Из спортшколы его не выгоняли, наверное, за былые заслуги, на уроках Лёвка сидел один. Почти все ребята разъехались – кто на сборы, кто на соревнования. И только он на костылях ковылял по полупустым коридорам к своему классу. Малышня показывала на легендарного Лёвку пальцем и шушукалась по углам. «Львиную гриву», как в школе прозвали Лёвкину копну волос, пришлось остричь ещё в больнице. Пока лежал в реанимации, волосы свалялись, а потом вдруг начали выпадать. Мама Лёвку остригла. Вместе с волосами он как будто потерял былую уверенность, он сутулился, и взгляд был тусклый и равнодушный.
Учителя пытались разговаривать с Лёвкой бодрыми голосами, что его ещё больше раздражало.
…К утру, так и не заснув, он почувствовал, что колено превратилось в огненный шар. Сиделка потрогала Лёвкин лоб и что-то шепнула матери.
Через два часа Лёвка ежился на клеёнчатом столе в больнице, в перевязочной. Молодой, проворный, улыбчивый хирург, который Лёвку и оперировал, быстрыми смуглыми пальцами снимал повязку. Она присохла, и боль обжигала. Лёвка молчал, но его рука, вцепившаяся в кушетку, побелела. А Лёвка молчал. Эта боль заглушала другую боль, внутреннюю, и ему становилось легче. Его терпение и покорность во время перевязок, после операции, пугали родителей и настораживали врачей.
— Тебе не больно? – доктор заглянул Лёвке в лицо. – Сейчас, я перекисью размочу. Потерпи.
Он, наконец, отлепил повязку и покачал головой, но улыбнулся:
— А шовчик у нас воспалился. Да?
«Он, наверное, если ногу отрезать начнет, всё равно улыбаться будет», — подумал Лёвка с раздражением, и кисло улыбнулся в ответ.
— И что теперь? – выдавил Лёвка. – Чик-чик?
— Что «чик-чик»? – опешил доктор.
— Ампутируете?
Доктор рассмеялся.
— Ну, ты мнительный! Готовь попу для уколов антибиотика. Плохо, что новокаин тебе нельзя, так что не обессудь, уколы на воде. Придётся потерпеть.
Лёвка пожал плечами.
— Мне всё равно.
— Мама пусть выйдет, подождет в коридорчике, на кушетке, — вдруг, не переставая улыбаться, сказал доктор. – Мы как раз первый укольчик сделаем. Зачем откладывать в долгий ящик?
Мама, испуганная, вышла. Лёвка увидел, как впервые с лица доктора сползла улыбка.
— Ты брось это – «все равно». Что ты как старичок? Жизнь впереди. На твоём беге свет клином сошёлся? Будешь бегать.
Лёвка вскинулся с безумной надеждой в глазах. Доктор смешался:
— Ну не так, конечно, как раньше, но всё-таки… Что ты скис? – доктор вдруг порывисто погладил Лёвку по голове. – Не кисни. Давай и правда укольчик сделаю. Поворачивайся…
Когда Лёвка вышел в коридор, где нервничала на кушетке мама, он увидел рядом с ней Ван Ваныча.
Тренер сидел, низко опустив лысоватую голову, опершись локтями о колени и теребя свою кепочку. Он вскочил, увидев Лёвку, а наткнувшись на Лёвкин удивленный и настороженный взгляд, засмущался:
— Мама твоя позвонила, сказала, что у тебя с ногой неладно. И я вот… — Ван Ваныч чувствовал себя виноватым, особенно перед Лёвкиными родителями.
— Ван Ваныч, не оправдывайтесь, — устало поморщился Лёвка. – Мама знает, что я всё сам тогда решил.
Мать пошла к доктору за рекомендациями. А бледный и унылый Лёвка прислонился к стене. Ван Ваныч встал рядом:
— Лёва, ты как? – тихо спросил он.
Лёвка долго молчал, покусывая губы.
— Плохо, — наконец, сдавленно ответил он, уставившись в пол. Медленно повернулся и, хромая, пошёл по коридору к выходу.
* * *
Круглая жестяная коробка из-под печенья. На ней были нарисованы заснеженные домики в предгорьях Альп, новогодняя ёлка и дед Мороз, вернее, Санта Клаус в санях, запряжённых оленями. В этой коробке хранились лекарства. Но на обычном месте в шкафу Лёвка её не нашел.
Он замер у открытого шкафа, и взгляд у него стал опустошённым, загнанным. Лёвка усмехнулся.
«Улыбчивый доктор оказался не дурак, — со злой безнадежностью подумал он и захлопнул шкаф. – Успел шепнуть маме, что от меня лучше подальше убрать пилюли. Убрала! Не доверяет… И правильно. Только не поможет. А пилюли и правда ерунда. Надо же знать, что пить. А то выпьешь слабительное…» — Лёвка снова невесело усмехнулся. Нога ныла. Мышцы требовали прежних нагрузок, они невыносимо болели от бездействия. В голове засело только одно: «Не смогу бегать, не смогу, не смогу». Эта мысль заводила его в чёрный угол уныния. И выхода из угла невозможно было увидеть.
Лёвка перестал делать уроки и не ходил больше в школу. Он почти всё время лежал, устроив изуродованную ногу на подушках, и смотрел в потолок, неотрывно, как будто вчитывался в таинственные письмена.
Пока ему кололи антибиотики, родители даже и не думали отправить его в школу. Но уколы уже перестали делать, а Лёвка всё так же лежал на кровати и всё так же смотрел в потолок. Через три дня такого лежания отец не выдержал. Зашёл к Лёвке в комнату, сел в кресло у окна, провёл рукой по медалям, висевшим на стене. Они тонко звякнули. Лёвка поморщился.
— Лёв, нога болит? Ведь уже не так сильно? Завтра ещё можешь полежать. А послезавтра пора в школу. Что молчишь?
— Я не пойду, — Лёвка продолжал глядеть в потолок.
— Что значит «не пойду»? – отец встал, прошёлся по комнате. – Что ещё за новости? Тебе теперь как раз надо на учебу налечь. Ты ведь знаешь, мы с мамой никогда не были против твоих занятий спортом. Наоборот, покупали тебе дорогие… Как их? – отец щёлкнул пальцами. – Шиповки. Спортивную одежду. Мы гордились всеми твоими победами. Но случилось то, что случилось, — отец развёл руками. – И это не конец жизни. Нога у тебя на месте. Слава Богу. Ходить и даже бегать сможешь. Ну не будешь профессиональным спортсменом, ну и что? Мне всегда казалось, что это не профессия. Не на всю жизнь. Будешь бизнесменом, как мы с мамой, — отец улыбнулся. – Разве плохо? А не захочешь… Ну, станешь, кем хочешь. Что же ты молчишь? Ты на меня обиделся?
Лёвка созерцал потолок. А в голове было только одно: «Не буду бегать. Не смогу, не смогу».
Отец пожал плечами и вышел из комнаты. Лёвка услышал, как он говорит матери:
— Ничего. Это пройдет. Конечно, шок. Столько лет тренировок, нагрузок, усталости, соревнований, и всё коту под хвост. А школа… Через неделю – каникулы. За лето всё уляжется, привыкнет. Съездим отдохнуть с ним на море.
Мать что-то негромко сказала.
— Ну, разумеется, после операции, — согласился отец. – Вытащит же когда-нибудь эти железки из ноги?.. Что?.. Ещё полгода? Или даже год?… Нет, ну я понимаю.
— Зато я ничего не понимаю, — прошептал Лёвка и провалился в горячий сон.
И в который раз видел беговую дорожку, эту проклятую и благословенную. Она всегда приводила к финишу и только однажды подвела Лёвку. Она выматывала, она рвала душу, нервы и лёгкие, она дарила счастье и боль.
Лёвка рвался к ней, бежал, летел, барьеры оставались далеко позади. Но финиш не приближался, он был недосягаем… Лёвка проснулся с криком боли и ужаса. Он теперь просыпался так. Отмахнулся от сиделки, которая уже подскочила, готовая сделать обезболивающий укол.
* * *
В школу до каникул Лёвка так и не пошёл, зато стал выходить гулять, чему обрадовались родители. Они хотели, чтобы он гулял в сопровождении сиделки, но Лёвка отверг это предложение.
А маршрут у него был всегда один и тот же. До ближайшего старого заброшенного стадиончика в пятнадцати минутах ходьбы от дома.
Футбольное поле, поросшее рыжим бурьяном; беговые дорожки из растрескавшегося бетона, грубые, тяжёлые; ржавые футбольные ворота без сеток; полусгнившие скамьи на невысоких трибунах, расположенных лишь с одной стороны стадиона. Трибуны в тени разросшихся лиственниц, тополей и берёз. Между скамьями лежали прошлогодние листья, их полуистлевшие скелеты навевали тоску.
Лёвка садился в центре трибун и часами сидел, глядя на беговые дорожки, провожая взглядом невидимого бегуна, себя.
На обратном пути Лёвке приходилось подолгу стоять на переходе через дорогу в ожидании зелёного света. Рядом, лишь руку протяни, мчались машины, поворачивая на шоссе. И каждый раз, когда Лёвка стоял на этом переходе, он думал: «Всего один шаг. И всё… Не успеет затормозить… А если только сильнее покалечит? Теперь не всё ли равно. Ну и пусть будет хуже».
Ему хотелось сильной, оглушающей боли, ему не хотелось, чтобы жалели и сочувствовали. Как они могут сочувствовать, то есть чувствовать так же, как он? Ведь они не бежали так, как он — на пределе сил и возможностей, они не переступали финишную линию, после которой ноги подгибались от полного опустошения, и всё же снова откуда-то брались силы, и он мог пробежать круг почета даже несколько раз. Сочувствовать мог только тот, кто лишился всего этого в миг, в секунду, да ещё и по своей вине. За что же жалеть, если виноват во всём только сам, только сам…
Лёвка изучил до мельчайшей трещинки бордюр тротуара на этом переходе. В одной из таких трещин вырос чахлый и пыльный подорожник.
Один день, второй, третий так ходил Лёвка. И каждый раз пыльные ладошки подорожника вселяли слабенькую, призрачную надежду. Вот и он, грязный, чахлый, жалкий, а живёт, растёт, карабкается к свету, цепляется корнями за пыль, набившуюся в щели тротуара.
На четвёртый день Лёвка просидел на стадиончике три часа и, возвращаясь домой, остановился на переходе. Глянул под ноги. Подорожника не было. Его задело колесом машины и вырвало с корнем.
Уже три раза красный человечек на светофоре сменился зелёным. Но Лёвка так и стоял на обочине, тяжело опершись о костыли и глядя себе под ноги.
Ему всегда было тяжело стартовать, раньше он часто делал фальстарт, так ему не терпелось бежать. Потом он стал наоборот засиживаться на старте. Теперь Лёвка толкнулся здоровой ногой от тротуара прямо под проезжающую машину. Костыль хрустнул под колесом, во все стороны брызнули острые щепки. А Лёвка не упал, его крепко схватили сзади за плечи.
Он обернулся вне себя от злости, совершенно обезумевший от страха и неудачи. У Ван Ваныча, который стоял позади Лёвки, глаза были не менее испуганными и сердитыми. Он хотел было что-то сказать, даже открыл рот, но только похлопал губами.
— Ван Ваныч, — сказа Лёвка и вдруг ещё раз попытался шагнуть на дорогу. Но Ван Ваныч держал крепко. И пощёчину он влепил Лёвке тоже крепкую и звонкую. Подошедшие к переходу люди стали смотреть с подозрением на коренастого немолодого мужчину в старой приплюснутой кепке и на мальчишку, бледного, опирающегося на костыль.
— Пошли, — с красным лицом в бисере пота Ван Ваныч подхватил Лёвку за пояс и почти понёс к своей машине.
Через двадцать минут Лёвка сидел на краешке дивана у тренера на кухне. Он никогда не был у него дома, но теперь его трясло, колотило крупной дрожью, и Лёвка ни на чём не мог сосредоточиться, пытаясь унять противную дрожь.
— На, пей! – строго велел Ван Ваныч, поднося к Левкиным губам рюмку с коричневой травянисто пахнущей жидкостью.
— Не-а, — мотнул головой Лёвка и плотнее сжал губы.
Тихий, мягкий Ван Ваныч за короткие теперь волосы на затылке оттянул Левкину голову назад и насильно влил ему в рот горькое успокоительное.
Лёвка сжался, скривился от горечи и бессилия. Тяжело облокотился о стол. Ван Ваныч вёл себя так, словно за спиной у него не сидел обречённый Лёвка. Тренер готовил обед, звякал посудой и крышками кастрюль, включал и выключал шумную воду.
И это привычное будничное бряканье-звяканье вместе с успокоительным сделали своё дело. Лёвка вдруг начал замечать, что вокруг. Перед ним стол, а на нём зелёная скатерть в ярко-жёлтых подсолнухах. На стене полка, уставленная кубками, с россыпью медалей и пожелтевших грамот. Это всё заработал Ван Ваныч, когда сам был бегуном. Лёвка слышал, что его тренер тоже был «золотым бегуном», но эти слухи никак не вязались с нынешним располневшим, даже неуклюжим Ван Ванычем.
Левкин взгляд остановился на стуле, стоящем у окна. Там лежали шиповки, очень старые, истёртые едва не до дыр, знакомые, родные, первые его, Лёвкины.
— Помнишь, когда мы купили тебе эти шиповки? — Ван Ваныч обернулся. – Ты первые дни укладывал их рядом с собой в постель и целовал украдкой. Об этом мне твоя мама рассказывала. Ты бегал всегда и везде, бег для тебя то же самое, что кислород. Неужели ты решил, что теперь сможешь не дышать?
— Я решил, что не смогу и…
— И принял неправильно решение.
— Не понимаю, — раздраженно пожал плечами Лёвка. – Ты хочешь сказать, что я смогу жить без бега?! Ты такой же, как все! Они твердят, что это не конец жизни, а я…
— Я хочу сказать, — перебил Ван Ваныч, — что ты слабак и рохля. Боли боишься?
Лёвка совсем растерялся. Он не понимал, что от него хочет Ван Ваныч, да и тренера никогда не видел таким взъерошенным и раздражённым.
— Какой боли?! – задохнулся от возмущения Лёвка. – Да я ни разу не пикнул, не заплакал за всё время. Мне безразлична боль.
— По-настоящему больно будет, когда штыри вытащат из ноги. Колено придётся разрабатывать, начинать всё сначала. Учиться ходить, а потом бегать, а потом бегать очень хорошо, как раньше и даже лучше.
— Но врач ведь сказал…
— Врач тебя не знает, а я знаю. И что может знать врач? – Ван Ваныч развёл руками. – Он не Господь Бог. Он не выносит приговор. Ты сам его вынесешь, когда сделаешь всё возможное и невозможное, и у тебя ничего не получится. А ты даже ничего не пробовал, сложил лапки и сдался. Ещё спортсменом называешься!
Лёвка помотал головой. У него сосало под ложечкой от захватывающей дух надежды.
…Воздух рвал лёгкие, но это была приятная, знакомая боль. Ветер рывками ударял в лицо, и бег становился всё легче, быстрее, невесомее. Барьеры Лёвка перелетал красиво, сильно отталкиваясь шиповками от дорожки и взлетая высоко, оставляя позади все препятствия и всех соперников. Звонко хлопали опрокинутые барьеры под ногами других бегунов. Но и хлопки, и топот, и дыхание, и крики болельщиков, перерастающие в вой, и этот вой, доходящий до исступленного визга, толкали в спину и выбрасывали за финишную черту.
Боль крушила мышцы, лёгкие, но счастье победы затмевало всё. И Лёвка вскидывал руки над головой, и в этот момент он слышал и видел всё и не слышал, и не видел ничего. Он исчезал, растворялся в гуле трибун и в своем бешеном сердцебиении…
Но теперь всё это не снилось Левке, а было наяву. И на столике с грамотами и кубками Лёвку ждал и его кубок, и золотая медаль. А на трибуне в первом ряду стоял Ван Ваныч, сняв свою знаменитую кепку, и вытирал ею лицо, вспотевшее и заплаканное.
На втором году моей жизни в Заполярье я купил резиновую лодку. В то время в Кандалакшском заливе Белого моря ловилась разная рыба: селёдка-беломорка, треска, зубатка, камбала, пинагор – такая рыба-шар с колючками, красивая, но несъедобная. А больше всего меня поразила обычная треска. До сих пор я, как и все, кто не живёт по берегам северных морей, видел треску только на рыбных прилавках. Такую замороженную, что жалко даже становилось её и такую твёрдую, что стол можно было проломить. Но треска, выловленная и тут же сваренная или поджаренная – это песня!
Мои домашние, когда я готовил такую треску, сразу предупреждали:
– Нам по два куплета с припевом!
По своей прежней жизни в тогдашнем Ленинграде я считал себя рыбаком заядлым и опытным. Каждые выходные я уезжал километров за двести под Выборг, за Приозерск, в Усть-Лугу и всегда возвращался с рыбой.
Перебравшись в Кандалакшу, я жил в километре от Белого моря и был без рыбы. Я приходил на берег моря, смотрел на рыбаков в лодках, вздыхал и завидовал. Нужна «резинка», в очередной раз решал я, но мешала финансовая причина.
И вот, наконец, я купил. Денег хватило только на какую-то странную лодчонку «Каноэ». Она была двухместной, но почему-то очень коротенькой, с загнутыми носом и кормой, как у индейской пироги.
Я принёс её на берег, накачал и потащил к воде. Рыбаки с воды скептически наблюдали за мной. Все они сидели в проверенных «Нырках» или в дюралевых «Прогрессах».
Я храбро оттолкнулся от берега и погрёб. Хорошо, мой внутренний голос остановил меня довольно скоро. Опустив якорь, я забросил снасть и стал ждать: что первым клюнет – беломорка или треска. А вдруг зубатка! Не клевало.
Рыбаки метрах в тридцати от меня дёргали беломорку и посмеивались. Через час я хотел было заскучать, но не очень-то и поскучаешь на такой лодке. Она вертелась, качалась с борта на борт, с носа на корму, хотя и волны-то нормальной не было.
Вдруг кто-то крикнул:
– Белуха, белуха, вот, рядышком!
Я их, белух этих, раньше не видел и встал в лодке, чтоб лучше рассмотреть. В трёх метрах от меня из воды показалась огромная, тёмно-серебристая спина и, перетекая, медленно уходила под воду. Чтобы увидеть её, можно было и не вставать. Но я уже встал. А в следующее мгновенье был в воде. А вода была ой, не тёплая! Холодная, ледяная даже.
Беломорские рыбаки – люди бывалые. Пока одни выуживали меня из воды, вторые уже кипятили чай, третьи – буксировали мою лодочку.
Через двадцать минут я сидел у костра в сухой одежде с чужого доброго плеча. Пили чай, знакомились, рассказывали, нет, не байки – настоящие рыбацкие истории.
Через неделю свою пирогу я продал другому такому же, как я, храбрецу, а на рыбалку потом плавал в настоящей лодке. Или просто приходил в устье реки Нива, что впадает в Белое море, и с высокого мыса любовался белухами, охотившимися за беломоркой и поднимавшими с воды морских уток и чаек. Или ходил к каналу, пробитому в скальном грунте и нёсшему в море сбросы с наших Нивских ГЭС.
Течение в канале очень быстрое, километров 70. А может 30, но всё равно быстрое. Сюда за косяками сельди приходят тюлени. Насытившись, они начинают развлекаться: поднимаются по каналу против течения, потом переворачиваются на спину и, сложив ласты на груди и подняв усатые мордочки над водою, скатываются вниз по течению, как с горки. И снова, и снова. Каждый раз проплывая мимо, они подмигивали мне, как старому знакомому. Честное слово!
Я нынче в речку двадцать раз
нырял на глубину.
Замёрз, как цуцик.
Но сейчас
Ещё разок нырну.
Бегут мурашки по спине,
Синеет кожа вся,
Уже похожая вполне
На кожу у гуся.
И я ныряю.
Тут такой
Расчёт за все труды:
Известно - гусь всегда сухой
Выходит из воды.
– Ну как? – дыханье затая
И сдерживая дрожь, –
Похож ли, – спрашиваю я.
– Похож! – кричат мои друзья, –
На курицу, – кричат друзья, –
На мокрую похож!
Из картофеля и круп
Наливает мама суп.
Говорит: «За стол садись!
Ешь спокойно, не вертись!»
Ну, а я гляжу в окно.
Интересно.
Как в кино.
В небе, будто для меня,
Превращается в коня
Тучка.
Если захочу -
Оседлаю, поскачу.
Прыгну прямо из оконца,
И – верхом навстречу солнцу!
Вон оно, огнём горит.
«Слушай, парень, – говорит, –
Стынет суп, поешь в покое».
………………………….
Где-то я слыхал такое…
Кешка вечером сидел у себя в комнате и рисовал. И тут мама занесла к нему телефонный аппарат, волоча за собой длинный шнур. Она протянула Кешке трубку:
– Это тебя.
И снова ушла в гостиную.
Кешка приложил трубку к уху и важно сказал:
– Ал-лё! Вас слушают!
– Кешка! – закричала трубка. – У тебя есть будильник?
– Это кто? – всё ещё важничая, спросил Кешка.
– Ты что, не узнаешь меня? – занервничала трубка знакомым голосом. – Это же я, Вовка! Дружбан твой.
– А-а, – разочарованно сказал Кешка. – Чего тебе надо, Вовка.
– Я говорю, у тебя будильник есть?
– Ну, есть, – сказал Кешка.
– А работает?
– Ну, – сказал Кешка.
– А у нас сломался, – сообщил Вовка.
– Ну и что? – зевнул Кешка. Было уже около десяти вечера. Скоро родаки скомандуют ему спать.
– А я на рыбалку собрался, – уточнил Вовка.
– Ну так а я здесь при чём? – начал терять терпение Кешка, косясь на лежащий перед ним раскрытый альбом для рисования. До Вовкиного звонка он рисовал танковый бой наших с ненашими. На поле боя дымились по два подбитых танка и с той, и с этой стороны. Чтобы победа была нашей, Кешка спохватился и начал пририсовывать третий, не наш, подбитый танк. Но Вовка не дал завершить ему баталию. Конечно, можно было рисовать и одной рукой, а второй держать трубку у уха. Вовка так и попытался сделать. Но альбом начал елозить под карандашом, когда Кешка стал изображать густой дым, валивший из ненашего подбитого танка.
– Так мне же надо пораньше встать, иначе клёв можно проспать, – поделился своими планами Вовка.
– Это во сколько – пораньше?
– Ну, в шесть часов. Пошли со мной, а?
– Не-а, – подумав, отказался Кешка. Никакая сила не могла заставить его встать раньше восьми часов утра. Только мамина. И то – с такой тратой нервов, усилий, причём с обеих сторон, что, подняв, наконец, Кешку, мама готова была обессилено упасть в постель и заснуть до следующего утра. Но ещё ведь надо было проследить, чтобы Кешка умылся, почистил зубы, позавтракал и не забыл взять в школу какой-нибудь учебник или вообще весь портфель. – Я что, дурак? Каникулы же! Вот если бы часов в десять-двенадцать…
– Ну да! – возмутился Вовка. – Тогда на речке уже делать будет нечего. Всю рыбу выловят. Нет, надо не раньше шести. А ещё лучше – в пять. Или в четыре.
– Иди сам, – великодушно разрешил ему Кешка. – Я лучше посплю и приду к тебе попозже. Помогу рыбу забрать. Что мне с собой взять – ведро или мешок?
– Смеешься, да? – обиженно засопел в трубку Вовка. – А ещё друг называется.… Ну ладно, не хочешь идти со мной, тогда хоть позвони мне в шесть утра.
– Это как? – не понял Кешка. – Я же спать буду.
– А будильник у тебя на что? – снова занервничал на том конце провода Вовка. – Поставь его на шесть часов, он зазвонит, ты проснёшься, позвонишь по телефону и разбудишь меня. Всего и делов-то.
– Ты, ты, это… как его, – не находил слов от возмущения Кешка. – Что ли, своих родителей не можешь попросить, чтобы они тебя разбудили?
– Ну, я же тебе говорю, что у нас будильник сломался, – вздохнув, начал терпеливо растолковывать Кешке сложившуюся ситуацию Вовка. – А во-вторых, завтра воскресенье, они сказали, что они не дураки и хотят выспаться.
– А я, по-твоему, не хочу, да? Я – дурак, да? Гад ты, Вовка! – оскорблённо сказал Кешка. – Иди на рыбалку в понедельник!
– Нет, на понедельник у меня другие планы. В понедельник мы с тобой пойдём за земляникой.
– Что, тоже в шесть утра? Не пойду!
– Если ты мне друг, то пойдёшь, – убеждённо шмыгнул носом в трубку Вовка. – И не переживай, не в шесть утра, а в семь… Ну так что, позвонишь, да?
– А может, ты попросишь кого-нибудь другого? – предпринял слабую попытку отбиться от неожиданно приятельской напасти Кешка. – Генку вон Комарицина. Или Юльку Забелину…
– Генка с родителями в гости в город к своим родственникам уехал, ещё позавчера. А с Юлькой мы не разговариваем. С тех пор, как она не дала мне списать контрольную, – пожаловался Вовка. – А я-то ей и портфель подносил, и пальто в раздевалке подавал. И вообще, влюбиться в неё хотел.
– А теперь в кого хочешь влюбиться? – почти равнодушно спросил Кешка, возликовав в душе: значит, Юлькино сердце свободно, и можно попробовать влюбить её в себя или влюбиться самому. Правда, для этого придётся разлюбить Вареньку Хохлову. Ну да это не сложно, она ещё не успела узнать, что Кешка её любит. Тем лучше для неё. А то расстроится, когда узнает, что её разлюбили, глупостей наделает.
– Ни в кого, некогда мне, – отрезал Вовка. – Мне на рыбалку надо. А тут некоторые мне её срывают.
– Ладно, позвоню, – сдался Кешка. – И сразу обратно спать лягу. Так что если не встанешь, сам будешь виноват.
– Встану, встану! – обрадовался Вовка. – Ну всё, я пошел спать… Нет, подожди. Ты поставь будильник на шесть прямо при мне, я подожду.
– Ты мне не веришь? – возмутился Кешка. Но в душе одобрил Вовкину предусмотрительность: он, Кешка, запросто мог, окунувшись в завершение рисованного танкового сражения, забыть завести будильник. – Ладно, жди.
Родители смотрели телевизор.
– Ты ещё не спишь? – озабоченно спросил папа. – Команду ждёшь? Спать!
– Всё, всё, ложусь! – сказал Кешка. – Вот только будильник возьму, хочу завтра пораньше встать. Может быть, зарядку сделаю.
– Какой молодец! – одобрительно сказала мама. – Растёшь! Ну, иди, иди давай спать.
Кешка вернулся в свою комнату с будильником. В лежащей на столе трубке надрывался Вовка:
– Алё, Кешка, ты куда пропал? Алё, алё! Ну, погоди, попросишь у меня чего-нибудь! Алё-о-о!!!
– Да здесь я! – с досадой сказал Кешка, взяв трубку. – Чего орёшь? Я за будильником ходил.
– А-а, – успокоившись, протянул Вовка. – Давай крути стрелку на шесть.
– Ну, поставил. На шесть, как ты просил, – доложил ему Кешка.
– Всё, до завтра! – сказал Вовка. – Жду твоего звонка!
– Жди, жди, – недружелюбно проворчал Кешка. Он поставил будильник на тумбочку рядом с кроватью. Так как пошёл уже одиннадцатый час, Кешка перенёс окончание танковой войны на завтра, разделся, выключил верхний свет и улёгся в прохладную постель.
Он долго ворочался, пытаясь и одновременно боясь заснуть: а вдруг не расслышит звонок будильника? Будильник был электронный и звонил хоть и мелодично, но не особенно громко. «Проспишь, а потом от этого вредного Вовки житья не будет, – раздосадовано думал Кешка. – А сам-то, наверное, уже десятый сон видит. Тоже мне, друг называется! Вот не разбужу тебя, и всё тут! И отвали от меня со своей рыбалкой!»
Под эти тягостные размышления Кешка всё же задремал. И вдруг подскочил как ужаленный: ему показалось, что будильник уже прозвонил, а он продолжает спать. Кешка включил стоящую на тумбочке лампу. Был первый час ночи. «Это что же, я буду так всю ночь мучаться, а Вовка будет спать?» – рассерженно подумал Кешка. И вдруг его осенило: да надо просто отдать будильник Вовке! Пусть сам себя будит! Тем более что он живёт по соседству!
И Кешка потихоньку, на цыпочках, чтобы не слышали спящие родители, прокрался с будильником под мышкой к выходу и как был, босиком, побежал к соседнему дому, где жил его дружбан Вовка. На стук калитки из будки, гремя цепью, с лаем выскочил Вовкин пёс Трезор. Но узнал Кешку и замолчал, дружелюбно метя хвостом.
Кешка забарабанил в дверь.
– Кого там среди ночи носит? – неприветливо спросил из-за двери Вовкин отец.
– Дядя Коля, это я, Кешка! Позовите, пожалуйста, Вовку!
– Кешка? – удивился дядя Коля, открывая дверь. – Зачем тебе Вовка? Он дрыхнет уже давно. Да и тебе надо спать, а не шастать ночами по улице, да ещё босиком. Как это тебя отпустили так поздно, а?
– Да я сам … Ненадолго… Мне Вовка нужен… Он же на рыбалку завтра собрался… – сбивчиво заговорил Кешка. – Просил меня разбудить утром. А я вот ему будильник принёс. Передайте, пожалуйста.
– Какой еще будильник? – ещё больше удивился дядя Коля. – Ах, Вовка, Вовка! Придумает же! Ладно, Кешка, иди домой. Я его сам разбужу.
– А не проспите? – с сомнением спросил Кешка. – А то Вовка потом на меня обидится!
– Как можно на такого дружбана обидеться? – доверительно сказал дядя Коля. – С тобой, Кешка, я вижу, и в разведку можно идти. Ну, иди, спи!
…И снилось улыбающемуся Кешке, что он пришёл на речку к Вовке с ведром уже ближе к обеду. А одного ведра оказалось мало. И они с Вовкой второй раз приходили на речку за рыбой – так в тот день замечательно клевало.
– То ли ещё будет, когда мы с тобой за земляникой завтра пойдём, – довольно кряхтел под тяжестью ведра с рыбой Вовка. – Только встать надо будет пораньше. Ты меня разбудишь, Кешка?
Ах, ёлки-палки! Опять Восьмое марта! Вот странно так странно. Новый Год ждёшь-ждёшь, а он еле-еле ползёт. А Восьмое марта прыгает, как блоха. Прыг-прыг – Восьмое марта. Прыг-прыг – Восьмое марта. И ведь каждое Восьмое марта нужно придумывать, что подарить маме-мамулечке. Хотя мама-мамулечка и говорит: «Женюрка, лучший подарок для меня – это твой дневник с пятёрками». Но кому нужен дневник? Особенно с трояками.
Однажды я уже купился на эти мамы-мамулечкины слова и во что бы то ни стало решил получить пятёрку. Ну хоть одну. В честь припрыгавшего Восьмого марта. Для этого я выучил стишок. Не очень длинный. Нам как раз задали стишок учить. Там четыре строчки. Сейчас не помню, про что. Помню только… этот, как его… Размер.
Тара-тара-тарара
Тири-тири-тири
Трам-там-там-там детвора
Трюх-трюх в целом мире.
И на уроке решил руку тянуть, чтобы меня спросили. А училка взяла и заболела. Вместо неё припёрся дед по труду и весь урок трындел, как сделать табуретку из старой лыжи. Я ничего не понял, потому что зверски разозлился, что зря учил «трюх-трюх в целом мире».
После переменки был урок математики, а я всё ещё злился. Математичка вообразила, что я злюсь на неё, и вкатила мне пару, хотя я рассчитывал на трояк. Дроби я всё-таки кое-как, но помнил. Дать бы этому деду по труду табуреткой из лыжи. Короче, больше я глупостей не делал и стишки не учил.
А тут опять Восьмое марта прыгает! Вот прихожу я из школы и думаю – что делать? Даже комп не включил, хотя всегда его включаю. Сижу, затылок чешу – что же маме-мамулечке подарить? Потом решил – нужно с папой пошептаться. Всё-таки у папы и жизненный опыт, и деньги. Или одно, или другое поможет.
Папа стоял на балконе. Он смотрел на небо и чесал затылок. Так мы стояли и чесали затылки. Каждый свой.
– Прямо не знаю, что маме подарить, – сказал папа, – у неё уже всё есть.
– Может, деньги в конверт положить? – сказал я.
– У меня ни копейки, – вздохнул папа, – я всю зарплату и так маме отдаю.
– У меня тоже ни копейки, – вздохнул и я.
Хотя мне-то чего вздыхать?
Мы опять постояли, почесали затылки.
– А может, что-нибудь из твоего жизненного опыта? – спросил я. – Что-нибудь сделать своими руками? Без денег.
– Своими руками? – задумчиво откликнулся папа.
– Ну да, – сказал я, – например, табурет из старой лыжи. Получается очень красиво.
– Нет у меня такого жизненного опыта, – признался папа. – И лыжи старой нет.
– Тогда пойдём на улицу, – сказал я, – а то мама вернётся и сразу поймёт, что у нас проблемы. И начнёт эти проблемы за нас решать. И получится уже не женский праздник, а мужской.
– Ты прав, – сказал папа, – отступление – не бегство.
Мы пошли гулять по скверу. Потом сели на скамейку и стали смотреть, как люди едят мороженое. У этих людей были и деньги, и жизненный опыт. И, может быть, даже старая лыжа. А у нас ничего этого не было.
Тут к нам подошёл человек-реклама. Он нёс два фанерных щита. Один щит на груди, другой – на спине.
На щитах были нарисованы духи, а наискосок шла надпись: «С женским днём!».
– Купите духи для любимой женщины, – сказал человек-реклама.
– У нас денег нет, – сказал я.
А папа промолчал.
– Носите щиты, – сказал человек-реклама, – к вечеру на духи заработаете.
– А где взять щиты? – спросил папа.
А я промолчал. Я же выскочка.
– Вон в том магазине, – показал рукой человек-реклама. – Скажите им, что хотите рекламировать духи. Вам дадут такие же щиты. Будете ходить среди людей. А вечером получите деньги.
Мы разом встали и пошли в магазин. Там нам дали щиты, которые папа повесил себе на грудь и на спину, и мы вернулись в сквер, чтобы ходить среди людей.
– Знаешь, Женюрка, – сказал папа, – я буду идти медленно, а ты иди быстро. Если встретишь знакомых – заговаривай им зубы, чтобы они меня не заметили. А то неудобно как-то.
И я помчался вперёд, чтобы не наткнуться на знакомых. Так мы и работали. Я спереди, папа сзади. Я на ходу тренируюсь, как буду заговаривать зубы. «Здравствуйте, как ваше здоровье, как жена, как дети?». Тут я оборачиваюсь на папу, а он стоит и разговаривает с какой-то не знакомой мне тёткой. Ах, ёлки-палки, пропустил-таки! И я пошёл обратно, почему-то на цыпочках. А у этой тётки пальто дорогое и серьги золотые. И тётка папе говорит: «Ах, сколько лет, сколько зим! Мы с тобой не виделись со школьного выпускного бала!».
– Да, – кивает папа.
Ему явно неудобно перед этой тёткой в золоте. На груди – фанера, на спине – фанера.
– Здравствуйте, – начинаю я заговаривать тётке зубы, – как ваше здоровье…
– Это мой сын, – говорит папа.
– Какой хороший мальчик, – говорит тётка, даже не посмотрев в мою сторону. – Заходите ко мне на чашку чая!
– Нет, – сказал папа, – Женюрке нужен свежий воздух. Мы ещё погуляем.
– А если я куплю духи, – тётка ткнула пальцем с золотым кольцом в папину фанеру, – тогда пойдёте?
– Я бы выпил чашечку, – очень беспечно сказал я, – а то мороженого объелся, замёрз даже.
– Ну, только если одну чашечку, – сказал папа и перебросил передний щит с груди на спину, наверное, чтобы не позориться перед консьержкой.
В подъезде, где жила эта тётка, наверняка должна быть консьержка. Значит, кое-какой жизненный опыт у папы всё-таки был.
Квартира у тётки была огромной. Пять красивых комнат, на стенах картины, кругом китайские вазы. Папа с грохотом сгрузил свои щиты в просторной прихожей. Он хотел и ботинки снять, но я не дал. Что мы, в музее, что ли? Но тётка даже не заметила, что мы в ботинках прёмся. Она подала нам чай в тонких чашечках и, не отрываясь, смотрела в папины глаза. Мои глаза её не интересовали.
– Я тебя любила с третьего класса, – сказала тётка папе и зазвенела золотыми украшениями. – Любила и страдала, любила и страдала.
– Ты же всегда гуляла со старшеклассниками, – осторожно возразил папа. – На меня даже не смотрела.
– Чепуха! – всплеснула тётка руками. – Мне всегда нравился только ты.
Папа покосился на меня, как скакун на своего жокея, мол, а теперь куда поскачем, Женюрка?
– А вы когда духи купите, – спросил я. – А то нам домой пора?
– Вот-вот, – горестно сказала тётка и закрыла накрашенные глаза, – даже духи к празднику мне приходится покупать самой. Ни детей, ни мужа. А всё потому, что я любила только тебя.
– Но я был такой невзрачный, – сказал папа.
– Кстати, сын – твоя копия, – невпопад сказала тётка. Наверное, она думала совсем о другом. – Знаете что? Оставайтесь у меня жить.
– Как это? – разом спросили мы с папой.
– А вот как, – тётка обвела рукой комнату. – Хоромы у меня просторные. Но ведь я в них совсем одна. Не бросайте меня, а?
Тут папа встал из-за стола. Чуть-чуть раньше меня. И пошёл к двери. Вернее, мы пошли. Вернее, побежали. Схватили фанеру, и – на улицу. Хорошо, что ботинки не снимали.
Я пару раз оглянулся – нет ли погони? Вот ведь вруха какая оказалась! Духи не купила. Вруха. Папу она любила. Вруха. И то, что я невзрачный, ух, вруха!
Мы с папой так разволновались, что фанеру на папу шиворот-навыворот повесили! Духами внутрь, а чистой стороной наружу. И тут меня осенило. Я взял кусок битого кирпича и написал на обоих щитах: «Мы любим нашу маму-мамулечку!» И до вечера мы ходили среди людей, чтобы все знали, что мы любим нашу маму-мамулечку. А потом пошли домой.
Во дворе нас окружили соседи. Они проводили нас до подъезда.
А на балконе стояла наша мама-мамулечка и смеялась, а соседи её поздравляли.
Мы с папой стояли со своими щитами и тоже аплодировали маме-мамулечке как сумасшедшие.
А мама-мамулечка крикнула нам с балкона, что такого замечательного подарка ей ещё не дарили.
Когда я лёг спать, то вдруг подумал про ту тётку в золоте, которой никто ничего не подарил.
– Ладно, – подумал я, засыпая, – обязательно что-нибудь ей подарю. Дневник-то мой ей, конечно, не интересен. Стишок тоже уже не помню. Но вот если я найду старую лыжу, то…
Тут я заснул. Хороший вышел праздник. Каждый год бы так.
У Маринки начал качаться молочный зуб, и мама сказала папе:
— Надо показать ребенка врачу, но я это сделать сегодня не смогу. Я уже опаздываю на работу.
— Тогда мы сходим в наш лазарет,- сказал папа. Папа у Маринки был военным.
В коридоре лазарета было пустынно и пахло лекарствами.
— Никуда не уходи, я сейчас, — сказал папа и скрылся за белой дверью, на которой Маринка по слогам прочитала «Сто-ма-то-ло-ги-чес-кий ка-би-нет». Рядом с дверью, на стене, висел красочный плакат, на котором был изображен большой зуб с чёрным пятном сбоку.
— Ка-ри-ес, — продолжала читать Маринка. И ей почему-то стало страшно от незнакомого слова. Она потрогала языком свой зуб. Он был на месте.
— Ты чья, девочка?
Перед Маринкой стояла незнакомая женщина в белом халате.
Маринка опустила голову и молчала, но тут вышел папа.
— А мы вот к тебе, Людочка, — улыбнулся папа женщине.
— А я думаю, что это за ребенок один без родителей? — сказала Людочка и тоже улыбнулась.
— Зуб вот пришли полечить, — доложил папа и посмотрел на Маринку.
Тётя Людочка открыла дверь.
— Проходите, пожалуйста.
И они вошли в кабинет.
Людочка помогла Маринке забраться на кресло. Потом надела маску и подошла к столику с инструментами. Над креслом вспыхнула плоская, похожая на зеркало, лампа.
— Покажи, Маринка, какой зуб у тебя качается?
Девочка открыла рот и успела только хныкнуть от страха, как Людочка сказала:
— Вот и всё.
Она положила ей тампон, попросила закрыть рот.
— А это тебе на память, — и она протянула Маринке зуб. – Храни его, пока не вырастет новый. — Посиди немножко, — сказала Людочка и подошла к папе.
— Ты что сегодня делаешь? — услышала Маринка её голос.
— Извини.. Сегодня не получится, — ответил папа, и наступила тишина. Она почему-то смутила Маринку, и она оглянулась. Папа целовал Людочку.
— Я буду тебя ждать, — не сопротивляясь, шептала она.
— Ну что, мы пошли?- сказал смущённый папа, заметив Маринкин взгляд.
— Два часа ничего не кушать. Рот не полоскать, — громко сказала Людочка.
Маринка сползла с кресла. Она в этот момент ненавидела тетю Людочку, папу, зуб и весь кабинет, и разжала ладошку…
Воробьи раскричались под окнами:
«Тает снег! Тает снег! Тает снег!»
И запахло берёзами мокрыми,
стало небо над крышей синей.
И ушёл я, закрыв математику,-
сколько можно уроки учить! -
в ближний лес, где цветёт мать-и-мачеха,
где ручей под корягой журчит,
где сползают сугробы весенние
неохотно с нахмуренных круч.
А на сердце такое веселие -
прикоснулся к нему тёплый луч!
Потеплели на сердце проталинки,
блики солнца вспорхнули к лицу!
Что же я улыбаюсь, как маленький?
Что ж я плачу в прозрачном лесу?
Иду купаться спозаранку
Под песнь пастушьего рожка,
Когда, как шубы наизнанку,
Плывут по речке облака.
Сейчас я с берега крутого
Под них бесшумно поднырну,
И эту тёплую обнову
Себе на плечи натяну.
Коснусь щекой небесной сини,
На дне ракушку отыщу
И, на руке её подкинув,
По тихой глади запущу.
Спокойное море
Сегодня такое спокойное море!
Спокойно качаются в море буйки.
Рыбацкая лодка идёт на моторе,
А в лодке спокойно сидят рыбаки.
И солнце спокойно сияет над нами,
И море блестит, как огромный алмаз.
Мы плавать идём с надувными кругами,
И море спокойно. Спокойно за нас.
Я не сказочник. Я обычный продавец. Только вот магазин у нас необычный. Люди приходят к нам вдвоём, а уходят втроём. А иногда и вчетвером. Бывает так, что и один человек придёт. А уйдёт уже не один…
Всем давно известно: деревенские жители находят детей в капусте, в тёплых краях малышей родителям приносит аист, а в арктических широтах – пингвин. Городские жители испокон веков покупают детей в магазине. А что? – Очень удобно. Приходишь в детский отдел, – налево от прогулочных колясок и молочных смесей, – и выбираешь малыша, какого тебе надо. Уж не знаю почему, но мальчиков покупают охотнее. Хотя некоторым милее девочки, эти некоторые берут их сразу по две, и даже по три. Ещё я заметил, что родители всегда стараются выбрать себе такого ребёнка, чтобы непременно был похож на папу или на маму, или хотя бы на троюродного дедушку. Цены у нас, как говорит наш директор, разумные. То есть, он считает, что неразумно раздавать детей совсем уж бесплатно, а то их никто не будет беречь. Но и заламывать втридорога тоже не годится, а то их почти брать не будут. Мы же хотим, чтобы детей брали все, кто захочет. Чтобы брали, а потом берегли. Бывают у нас и скидки, и распродажи, и акции «три по цене двух», «четыре и суперколяска в подарок». В общем, никто ещё от нас с пустыми руками не уходил. Вот и в прошлое воскресенье была очередная распродажа, дело шло бойко, я только успевал завязывать бантики на одеялках. К вечеру на прилавках не осталось ни одного младенца. Я доложил об этом директору, тот меня похвалил и сказал, что утром в магазин привезут новую партию отличных румяненьких малышей.
Но утром никто ничего, вернее, никого не привёз. В детском отделе было непривычно тихо, никто не пыхтел, не сопел и не причмокивал губами во сне. Я ещё раз позвонил директору. Он сказал, что вероятно машина где-то задержалась – сами знаете, какие у нас пробки. И что надо надеяться, малыши вот-вот прибудут.
Дверь открылась, но это были не малыши. Это были взрослые покупатели. Очень солидные – муж с женой.
– Нам нужен ребенок! – сказал будущий папа.
– Простите, мы, наверное, дверью ошиблись. Пойдем, милый, – будущая мама потянула мужа за рукав.
– Постойте! Вы не ошиблись. Детский отдел здесь, – сказал я.
– Нда? А где же дети? – будущий папа посмотрел на пустые прилавки, а потом очень строго на меня.
– Надо надеяться, скоро будут, – ответил я так, как учил директор.
– Когда скоро? Как скоро? – мужчина посмотрел на часы.
– Не знаю, – признался я. – Вот если бы вы пришли вчера или на прошлой неделе…
– Вы что, смеётесь? – нахмурился мужчина.
– Извините, простите… – начал я, но тут вошли ещё одни покупатели.
– Добрый день! Три года назад мы купили у вас мальчика, теперь он подрос и просит сестричку, – весело объявила молодая мама.
– Да, да, я вас сразу узнал! И сына вашего отлично помню, шустренький такой мальчик…
– Это он в меня! – засмеялся папа.
– Простите, вынужден вас огорчить насчёт сестрички…
– В таком случае мы бы согласились и на братика, только чтоб такой же шустрик был, – сказал папа и посмотрел на маму. – Да, дорогая?
– Пожалуй, можно и братика, – кивнула мама.
– У них тут вообще никого нет, – проворчал покупатель, который пришёл первым. – Ни мальчиков, ни девочек! Безобразие!
– Как никого? Что же мы скажем сыну? – вздохнула мама мальчика, который просил сестричку.
– Скажем правду: что в магазине не было сестричек, – развёл руками папа.
– Малыш, наверное, расстроится, – ответила мама.
– А вы сходите в зоологический отдел и купите ему черепашку! – предложил я.
– Это мысль! – согласились родители. – Спасибо! Так мы и сделаем! А к вам ещё зайдем на следующей неделе!
И они вышли из детского отдела.
– Эти черепашки просто очаровательные, я бы сам себе купил, но у меня уже две, – объяснил я оставшимся покупателям.
– Причём тут черепашки! Нам нужен ребёнок!
Мужчина стукнул кулаком по прилавку, а женщина села в уголок и горько заплакала.
Я снова позвонил директору и доложил обстановку.
– Уважаемые покупатели, наш директор приносит вам свои извинения…
– Не нужны нам ваши извинения! Нам ребёнок нужен! – повторил мужчина.
– Да, да, я понимаю.
– Посмотрите, до чего вы довели мою жену!
Он подошел к жене и стал, как умел, утешать её. Он гладил ее по голове и говорил: «Ну, ну, не надо, не надо…». От всего этого женщина залилась слезами еще сильнее.
Я тем временем написал на листке бумаги три слова: «Закрыто. Санитарный день», наклеил объявление снаружи на дверь и закрыл отдел. Так велел сделать директор. Однако надо было что-то решать с плачущей покупательницей и её мужем.
– Вы, кажется, куда-то спешили? Я мог бы записать ваш телефон. Как только младенцев доставят в магазин, я вам сам позвоню и…
– Мы так готовились, мы так долго к этому шли, – сказала женщина и высморкалась в платок. – Мы не можем уйти отсюда без ребёнка.
– Но, дорогая… Пожалуйста, не забывай, что через час у меня совещание.
– Да как ты можешь думать о работе в такой момент!
– Что поделаешь. Должен хоть кто-то о ней думать.
– У тебя нет сердца! А что, если детей вообще не привезут?! – сквозь слёзы спросила будущая мама.
– Такого в нашем магазине никогда не бывало.
– Всё когда-нибудь случается в первый раз. Если детей не привезут сегодня, и завтра, и послезавтра, и после-после… – она не смогла договорить и расплакалась снова.
Её муж тоже переживал. Он ходил по детскому отделу туда-сюда, ходил, и вдруг остановился.
– Безвыходных положений не бывает! – твёрдо сказал он. – В конце концов, можно будет поехать в деревню. Если я не ошибаюсь, там до сих пор находят детей в капусте!
– Да, да, я слышал об этом способе от своей бабушки. Она родом из деревни и утверждает, что её нашли как раз в капусте, – подтвердил я.
– А что это была за капуста? Брокколи, цветная, белокачанная, а может быть, вообще морская? – заинтересовалась женщина.
– Ну, не думаю, чтобы морская, – ответил я.
– И как вы себе это представляете? Допустим, грядка, и на ней растет капуста… И рядом под капустным листом лежит младенец? Прямо на земле? Так, по-вашему? – с сомнением спросила женщина.
– Честно сказать, не знаю, так или нет. С трудом могу себе представить, чтобы младенец просто лежал на земле, скорее уж он сидит прямо на кочане, завернутый в капустные листья.
– Да вы что! Дети до пяти месяцев не умеют сидеть!
– Об этом я как-то не подумал, – растерялся я.
– Возможно, там растет такая специальная капуста в форме кроватки… – предположил мужчина.
– Зачем гадать, сейчас я позвоню своей бабушке и всё у неё выясню!
Бабушка долго старалась припомнить, какие овощи росли у них в огороде. Перепутала горох со шпинатом. А когда я спросил про капусту, она только рассмеялась.
– Ну, что ты, внучек! Как могут детей находить в капусте? Кто-то тебе насочинял сказок, а ты и поверил!
– Что значит «кто-то насочинял»!? Ты же сама мне это рассказывала…
– Я рассказывала? Надо же! Ох, стара я стала, внучек, не помню, что на завтрак ела сегодня, а уж про то, откуда дети берутся – и подавно!
– Ну, ладно, бабушка! Будь здорова и…
– Погоди! Я вспомнила! Вспомнила! – обрадовалась бабушка.
– Что ты вспомнила? Говори скорее! – обрадовался я.
– На завтрак я ела крутое яйцо!
– И это всё? Больше ты ничего не вспомнила?
– Вспомнила! Конечно! Как я могла забыть!? Ещё я выпила какао!
– Хорошо, бабушка, я всё понял, – я попрощался и положил трубку.
Будущие родители смотрели на меня с надеждой, но я только развёл руками: к сожалению, бабушка нам не помощник.
В дверь постучали.
– Санитарный день! – прокричал я в замочную скважину.
– Откройте, это я! – раздался голос директора.
Никогда я не видел нашего директора таким взволнованным: волосы растрёпаны, пиджак застёгнут не на ту пуговицу, а галстук вообще уехал куда-то за спину. Тяжело дыша, он быстро захлопнул за собой дверь и огляделся.
– Покупатели? – он кивком указал на покупателей.
– Покупатели, – подтвердил я.
Директор пристально посмотрел на мужчину и женщину, потом на меня, потом на дверь, потом опять на них и снова на меня. Он молчал. Мужчина взял свою жену за руку и так же пристально посмотрел на директора.
Директор подёргал дверь, выглянул в окно, затем он глубоко вздохнул и, понизив голос, произнёс:
– Информация совершенно секретная. Вам, – обратился он к покупателям, – и даже вам, – тут директор посмотрел на меня, – знать обо всём этом не положено. Однако, поскольку дело касается нашего магазина и вашего ребёнка…
– Наш ребёнок? Что с ним? – прошептала будущая мама.
– Дело касается вашего ребёнка и ещё пятнадцати малышей. Я не должен вам этого говорить, но … Фургон с шестнадцатью детьми выехал на рассвете в направлении нашего магазина. Ровно через час он должен был прибыть сюда, прошло уже почти пять часов, но фургон до нас так и не добрался. Я выяснял, никаких дорожных происшествий в городе сегодня не было, значит, детей кто-то похитил!
– Нужно немедленно обратиться в полицию! – мужчина схватился за телефон.
– Это исключено. Поймите, дело слишком деликатное – стрельба, погони, план перехват – всё это может навредить малышам. К тому же в полиции мне придется давать показания, а я просто не имею права разглашать информацию, связанную с работой детского отдела.
– Но почему? Что тут такого? – не понял мужчина.
– Тайна сия велика есть! – напомнил нам всем директор.
– Велика! – подтвердил я.
– Вся моя надежда только на вас! – обратился директор к покупателям.
– Вы это серьёзно? – удивился мужчина.
– Что нужно делать? – с готовностью спросила женщина.
– Точно ещё не знаю, – ответил директор, – но вы должны слушать своё сердце, оно вам подскажет. А теперь я хочу спросить вас, – директор повернулся ко мне. – Припомните, не было ли в последнее время в нашем отделе каких-нибудь странных, необычных посетителей?
Я на минуту задумался. К нам постоянно приходят люди, некоторые из них действительно выглядят весьма странно. Один молодой папаша, например, был весь в татуировках, на ногах ковбойские сапоги, а в руках он держал мотоциклетный шлем. Его «боевая подруга» – так он представил жену – носила серёжки не только в ушах, но и в левой ноздре, на бровях и на подбородке. Честно говоря, я немного смутился, увидев такую пару, но когда они признались, что очень хотят завести ребёнка, я почувствовал, что из них получатся замечательные родители. Помню, как одна дамочка даже покачала головой, когда я вручал им малыша. Кстати, кто на самом деле был странный – так это как раз та дамочка. О ней я и рассказал директору.
– На прошлой неделе сюда приходила одна покупательница. Чаще сюда приходят семейные пары, но иногда и одинокие будущие мамы заглядывают. Вы же знаете, любая женщина имеет право завести ребёнка.
– Да, таковы наши правила, – подтвердил директор.
– Та женщина очень долго разглядывала детей, перещупала всех, и постоянно спрашивала: «А этот сколько стоит? А тот? А двойня? Не может быть! А тройня? А почему так дёшево?». Потом она остановилась возле кассы и пробормотала: «Бред, это какой-то бред. Да разве это цены?». Я спросил, чем она недовольна. В ответ она усмехнулась, покачала головой, и, сказав, что ей надо всё хорошенько обдумать, вышла из детского отдела.
– Ой! – вдруг сказала покупательница, которая вместе с мужем очень внимательно слушала мой рассказ. – Вы велели мне слушать своё сердце. Чует моё сердце, что это и есть похитительница детей!
– Как она выглядела? Вы сможете её описать? – схватил меня за пиджак директор.
– Женщина довольно крупная, волосы у неё белые, но я не уверен, что это её природный цвет, а ещё она очень любит украшения. На каждом пальце она носит по драгоценному перстню. И самое главное…
– У неё во рту золотой зуб вот здесь!? – воскликнул мужчина-покупатель и указал на свой передний верхний зуб.
– Точно! – подтвердил я. – Значит, вы с ней знакомы?
– Наша компания занималась отделкой помещения для её нового магазина.
– Кажется, я догадываюсь, зачем ей понадобился новый магазин… – произнёс директор.
– Она сказала, что у них будут обслуживаться только самые богатые покупатели.
Эта женщина очень торопила нас, бригада рабочих трудилась и днём, и ночью. Только вчера мы закончили и сдали объект.
И тут я, наконец, догадался, что имел в виду наш директор:
– Неужели вы думаете, что она украла детей и теперь собирается продавать их в своём новом магазине?
– Похоже на то, – сказал директор.
– Чего же мы ждём?! – заторопилась будущая мама. – Поехали!
Мы бросились к выходу, уже в дверях директор остановил нас.
– Постойте, кто-то должен остаться в детском отделе, ведь мы пока ничего достоверно не знаем, всё это одни лишь догадки…
– Сердце подсказывает мне, что эти догадки верны, и нужно спешить, – сказала покупательница.
– Если дети сейчас в новом магазине, мне нужно ехать к ним, ведь никто лучше меня не знает, как обращаться с такими младенцами, – сказал я.
– У вас большой опыт, езжайте, а я подежурю здесь. Держите меня в курсе дела! – прокричал нам вслед директор.
Как только мы сели в машину, будущая мама тут же засыпала меня вопросами:
– А что если младенцы проголодаются? А вдруг кто-то из них заболеет? А как мы поймем, кто из этих шестнадцати детей действительно наш?
– Да, как мы поймем? – повторил ее муж.
Я рассказал им о том, что дети к нам поступают в состоянии безмятежной дрёмы. Они не хотят есть, не болеют, не плачут и не пачкают пеленки. Малыши спокойно посапывают носиками и по-настоящему оживляются только на руках у своих родителей. Не узнать своего ребенка просто невозможно. То есть, тут ошибки быть не может, во-первых, вам подскажет ваше сердце, а во-вторых, малыш почувствует, что это вы, и проснется.
– Значит, до встречи с родителями все младенцы спят? – спросила будущая мама.
– Безмятежно дремлют, – подтвердил я.
– Это, если сравнивать с компьютером, похоже на ждущий режим? – догадался будущий папа.
– Пожалуй, можно и так сказать, – согласился я.
И тут мы подъехали к зданию нового магазина. Первое, что бросилось в глаза – огромная вывеска, на которой золотыми буквами было написано «Золотые Дети – лучшие на свете». Витрины пестрели рекламой, которая обещала покупателям детей на любой вкус: самых красивых, самых умных, самых послушных, здоровых, крепких, румяных, ловких, находчивых и аккуратных… Мы вошли в магазин.
За прилавком, поблёскивая золотым зубом и прочими украшениями, стояла та самая женщина. На полках мирно посапывали те самые шестнадцать младенцев. Напротив каждого красовался ценник с цифрами, от которых даже будущему папе, мужчине крепкому и обеспеченному, стало не по себе.
– Здравствуйте! Хотите ребёночка? – сверкнула золотым зубом продавщица.
– Да, но… Мы, честно говоря, не рассчитывали… – будущие родители очень растерялись.
– Если вы решили завести ребёнка, вы должны быть готовы к расходам, разве не так? – ласково улыбнулась она. – Тем более, дети у нас, как на подбор, самые качественные – вы таких больше нигде не найдете.
И тут я не выдержал:
– Да как вы смеете! Вы похитили этих детей, а теперь хотите их продавать родителям за совершенно бешеные цены! Вот у нас в магазине…
– Ах, это вы, бездарный продавец! Теперь я узнала вас. Ваши цены были просто смешны! – расхохоталась женщина.
– Нет, у нас цены были разумные! А у вас – безумные! Чокнутые! Сумасшедшие! Бешеные! Кусачие!..
– Не надо завидовать тому, что кто-то умеет вести дела лучше вас. Если вы прекратите шуметь и ругаться, я, пожалуй, приму вас на работу в этот новый детский магазин. Зарплата будет хорошая, вам понравится.
– Меня устраивала и прежняя. У вас просто нет совести!
– Нет! Это у вас ни ума, ни совести! Я, по крайней мере, забочусь о детях. Отсюда они будут попадать только в самые лучшие, самые богатые семьи, эти малыши ни в чём не будут нуждаться. Да как это можно – раздавать детей всем подряд, да взять, к примеру, хоть тех голодранцев с мотоциклетным шлемом. Какое будущее они обеспечат своему ребёнку? Что они смогут ему дать?
– Они любят своего малыша. По-настоящему. Детям нужно только это.
– Детям нужны дорогие игрушки, качественные продукты, модные костюмчики и приличное образование.
– Что вы несёте! Вы совсем ничего не знаете! – я просто вышел из себя от таких её рассуждений.
Я даже забыл о будущих родителях, вместе с которыми приехал. А они тем временем стояли, взявшись за руки, и с тоской смотрели на одного из малышей.
– Чует моё сердце, это он, наш ребёнок, – тихо сказала мама.
– Да, никаких сомнений, это он и есть, – согласился папа.
– Мы бы могли продать машину, – предложила мама.
– Или взять кредит в банке, – согласился папа.
Ребёнок, на которого они смотрели, тоже что-то почувствовал, завозился в своём одеялке и закряхтел.
– Он хочет на ручки. Можно мы его хотя бы подержим? – спросила мама.
– Сначала заплатите деньги, а потом держите его, сколько угодно, – ответила продавщица.
И тут началось такое!..
После этих слов ребёнок, который хотел на ручки, так раскричался, что разбудил всех остальных. Все шестнадцать младенцев принялись орать, что было силы. Продавщица сначала сильно занервничала, заметалась вдоль прилавка, потом она заткнула уши, а потом стала хватать по очереди всех малышей, пытаясь их укачать, но от этого они только кричали ещё громче. И вдруг посреди всего этого шума и крика одна кроха в одеялке с розовым бантиком, которую продавщица схватила и прижала к груди, чтобы как-то успокоить, взяла да и… успокоилась. Она так нежно посмотрела на продавщицу, так славно ей улыбнулась, что и продавщица успокоилась тоже. В книжках встречается такое выражение «она изменилась в лице». Раньше я никак не мог представить, что же это произошло с героиней, о которой автор написал такие слова. А теперь вот своими глазами увидел. Продавщица изменилась в лице, стала вдруг вся такая симпатичная и обаятельная, движения её стали мягкими, а голос приятным. И этим приятным голосом она произнесла:
– Да, да. Конечно-конечно. Возьмите своего малыша на ручки. Забирайте его. Бесплатно. Совершенно бесплатно. И остальных детей забирайте тоже. Фургон для их перевозки стоит на заднем дворе. Я угнала его сегодня утром. Простите меня, пожалуйста. Я, кажется, не понимала, что делала…
Папа взял с полки своего ребёнка и бережно передал его маме. Малыш тут же перестал плакать.
– Спасибо! – тихонько прошептала счастливая мама, поцеловала малыша и вместе со счастливым папой вышла из магазина.
Остальные младенцы притихли, успокоились и опять безмятежно задремали. Я стоял перед прилавком и не мог отвести глаз от продавщицы с ребёнком. Я, кажется, назвал её симпатичной? Нет! Не то слово! Она была прекрасна. Она была просто…
И тут у меня в кармане зазвонил телефон. Директор волновался, почему мы ему ничего не сообщаем.
– Младенцы нашлись, всё в порядке, сейчас я погружу их в фургон и доставлю в наш старый добрый детский отдел, – сказал я директору.
И вдруг случилось ещё одно чудо – сквозь новенькую стеклянную витрину луч солнца проник в магазин, осветил полки с младенцами, дотянулся до склонившейся над ребёнком продавщицы и отразился во всех её золотых украшениях. И тут же солнечные зайчики от серёжек, браслетов и перстней с бриллиантами распрыгались по всему магазину. А один даже присел мне на грудь.
– Эта девочка так на меня смотрит, на меня ещё никто никогда так не смотрел…
– Это ваша дочка.
– Правда, она красавица?
– Она так же прекрасна, как её мама.
– Я держу её на руках всего пять минут, а она мне уже так дорога. За это счастье я отдала бы все сокровища мира. Ой! Я, наверное, должна заплатить?
– Нет, нет. Ничего не нужно. Просто обещайте, что будете её беречь.
– Я буду её любить.
– Я вам верю.
Вот такая у нас история приключилась. За спасение младенцев директор наградил меня грамотой и повысил зарплату. Я до сих пор работаю в детском отделе. И очень люблю свою работу. Вы, наверное, уже догадались, что я женился на той самой женщине с золотым зубом? Да. Нашу старшую дочку зовут Злата. А сегодня у нас совершенно особенный день. Я назначил жене свидание прямо здесь, в детском отделе. Мы решили завести Злате братика. А может, и сестричку. А может, и двоих сразу…
Знаете что? А вы приходите тоже! Мы каждый день открыты. Очень удобно. Заходишь в детский отдел, – налево от прогулочных колясок и молочных смесей, – и выбираешь малыша, какого тебе надо. А если в вашем городе нет детского отдела, то вы не расстраивайтесь. Я узнавал, можно договориться с аистом – это очень смышлёная птица. Или вырастить капусту в форме кроватки – это совсем не трудно, только не забывайте поливать. Да что там! Есть куча разных способов завести ребёнка!..
Вот одной нашей приятельнице, – представляете! – ребёнка ветром надуло. Всё бывает. Главное – захотеть!
На дереве ореховом
С раскидистою кроной
На третьей справа веточке,
Что к солнцу ближе всех,
Есть красочная вывеска
Под крышею зелёной:
ГОСТИНИЦА ДЛЯ ГУСЕНИЦ
«ЗОЛОТОЙ ОРЕХ».
Там коридоры дли-и-и-нные,
И дли-и-и-нные гостиные,
А спальни о-о-чень дли-и-и-нные –
Такой уютный дом!
Хозяюшка гостиницы
Сегодня именинница!
Сегодня именинница
В «Орехе золотом»!
Ах, что за угощение!
Ну, просто объедение:
Ореховые булочки,
Ореховый рулет,
Ореховые блинчики,
Ореховые пончики,
Ореховые… стульчики,
Ореховый буфет!
И стол, и пол ореховый,
И потолок ореховый –
Всё поровну поделено
На двадцать пять частей.
Хрум-хрум! –
И нет гостиницы
У нашей именинницы,
Да только не обиделась
Хозяйка на гостей!
На дереве ореховом
С раскидистою кроной
На пятой слева веточке,
Заметная для всех,
Есть вывеска знакомая
Под крышею зелёной:
ГОСТИНИЦА ДЛЯ ГУСЕНИЦ
«ЗОЛОТОЙ ОРЕХ».
* * *
Из царских покоев пропала корона.
Всей свитой искали, не могут найти.
А эту корону украла ворона.
Вороне ведь нравится всё, что блестит.
Корона из золота, не из картона,
И многих корона венчала цариц.
«Надену корону, — мечтала ворона, —
И буду отныне царицею птиц».
Но слишком большою была для вороны
Корона, да ведь не нести же назад.
И сделать решила она из короны
Простое гнездо для своих воронят.
(Из книги «Если в гости зашла Кенгуру)
Сижу я как-то с Тобиком на порожке. Тобик – это псинка моя. Дворняга породистая. Хвост петушиный, уши беличьи.
Поругиваю:
– Ты снова соседского кота обижал? Мышь отобрал. Клок выдрал. Соседка искричалась вся.
Кота этого рыжего звали Мистер Дос. Сын у соседки – компьютерщик. Он и назвал. Кот был кругл, как буква «О» в слове «ДОС». Мышей при своей диете не ел. Складировал. Не лезли, видно, мыши в него после сливок.
– Дося, Дося, – слышу, как соседка зовёт питомца.
А чего его звать? Он либо у порога лежит, либо на диване. Мыши, завидев его, сами от инфаркта мёрли. Он их только лапой в кучу сметал.
Видела, как однажды всем семейством на выставку понесли они Мистера Доса. И назад так шли: впереди соседка с бархатной подушечкой, на которой медаль золотая, сзади сын с Досей, как с подушкой. Стал кот на выставке центром внимания.
Но случилось в жизни Доси то, что случается рано или поздно со всеми котами. Случился с ним март. А с мартом – Констанция, кошечка через двор справа. У Констанции хвостик мармеладкой, глазки – оливками, шёрстка – белоснежная.
Короче, если бы вы увидели ту Констанцию, то вошли бы в положение Доси. За оливки мистер Дос сражался не жалея веса. Исхудал – шкура за неделю до земли провисла. Потерял глаз в бою, часть шерсти, но по праву и чести занял своё место у лап Констанции.
Но однажды март, как и всё на этом свете, взял да и закончился. Дося снова улёгся у деревянного порожка.
Констанции, кстати, тоже теперь было не до него. Два рыжих и один белый клубочек притулились к раздобревшей маме.
Ахала-ахала соседка, охала-охала, ходила кругами вокруг того, что осталось от Доси, а потом стала за забор внимательнее поглядывать. Родня, как-никак.
Однажды прекрасным весенним утром сидел я со своим приятелем Гришкой в
деревянной беседке посреди двора. В Москве только наступил май, и берёзки с
рябинами в нашем дворе выпустили клейкие зелёные листочки, которые почему-
то пахли арбузами и мятой.
Разговор шёл о работе. Я пил квас с творожной ватрушкой из ближайшего
киоска и рассказывал Гришке смешные истории про проходящие сейчас в школе
экзамены. У меня хорошая профессия, я — учитель! А у Гришки так и вовсе
профессия интересная и редкая. Он — лётчик-испытатель.
Вот я возьми и спроси — а почему ты, Гриша, лётчиком-испытателем стал?
Он мне и рассказал.
— Я, — говорит, — с детства самолёты люблю. Папа меня маленького учил
самолётному делу. Когда мне было два года, папа любил брать меня на одну
руку — животом на ладонь, и держал перед собой, словно я ласточка весом с
пушинку. А я свободно, словно птичка, парю в воздухе кухни. Я так это
любил, аж заходился от смеха! Сильный он был – во мне в два года уже
килограмм пятнадцать было, не меньше!
Мама входила и охала, всплёскивала руками, просила папу жалостно —
Андрей, опусти его! Сейчас как крутанётся — и на пол! Но папа только
вставал покрепче, уверенно улыбался маме и держал меня перед собой, на
уровне лица, словно я не ребёнок, а бумажная модель самолёта.
Летаю я вот так, а мама вдруг входит в кухню, щупает меня прямо на
лету и говорит папе:
— Андрюш, смотри, у него руки совсем замёрзли, как бы не заболел!
А папа отвечает:
— Диспетчерская, диспетчерская, приём! На высоте двенадцати дециметров
на плоскостях наблюдается обледенение! Прошу подготовить свободную полосу
для аварийной посадки! — и плюхает меня на уже смеющуюся маму, которая и
двумя руками удержать меня не может.
Или подбрасывает меня вверх, ловит и кричит:
— Воздушная яма! Воздушная яма!
А один раз я летал по комнате и нечаянно чихнул. Мама, сидевшая в
кресле и настороженно наблюдавшая за нами, нахмурилась и недовольно
произнесла:
— Гришаня!
А папа ей в ответ:
— Истребитель прошёл звуковой барьер! Закройте уши!
Я закрыл уши руками, а мама нет. Она просто с нами не играла.
Мой папа знал все эти самолётные тонкости, потому что работал в
конструкторском бюро. Стало быть, я не просто лётчик, а потомственный!
Я узнал слова ЯК, МИГ и ТУ раньше, чем «парта» и «оценка». Я ещё не
знал, что такое «указка», но зато крепко знал, что фюзеляж — это самолёт
без крыльев и хвоста, знал, как работают турбина и элероны, и даже умел
говорить такие сложные слова как «стреловидность» и «катапультирование».
Я жужжал, как самолёт, сопровождая виражи выпученными глазами. Когда у
меня губы от этого совсем немели, я переставал жужжать, а папа внезапно
делался серьёзным, хмурился и докладывал:
— Земля, земля, наблюдаю перебои в работе двигателя! Самолёт падает! Где наш парашют?
И как подкинет меня! Я — в визг!
А он ловит меня, летящего в неуправляемом штопоре вниз, за полметра от
пола и аккуратно, невесомо ставит на пол.
Временами, когда нам с папой надоедало летать просто так, я готовился
к скидыванию бомб. Папа давал мне в руки кубики и расставлял на полу моих
раскрашенных солдатиков из картонной коробки. Мы снова взлетали, и папа
подавал команду:
— Приготовиться к бомбометанию! Три, два, один, пошла!
Кубик в моей руке превращался в смертельное оружие, я прицеливался и
со вскриком кидал его в выбранного солдатика. На третий-четвертый раз
попадал и кричал:
— Бу-у-у!!! Бу-бу-у-у-х!!!
А папа докладывал, приложив ко рту руку и гнусавя, как по рации:
— Цель поражена! Противник уничтожен!
Один раз, когда я уже хорошо умел летать, мы выполнили с папой очень
сложную операцию — дозаправку в воздухе. Я летел, осторожно открыв рот, а
ложка с джемом в другой руке папы медленно, с большим пониманием
авиаторского искусства, подлетала к моему рту и переливала топливо в мой
топливный бак, не уронив ни капли.
Но в основном дозаправка в воздухе проводилась в случае невозможности
заправиться другим способом — когда каша на земле совсем не лезла в рот.
Помогал полёт. Вот тогда ложки, тяжело гружёные манной кашей, отлично
справлялись со своей работой! Мы же были настоящими лётчиками!
А однажды папа куда-то пропал на три месяца, а когда вернулся —
подарил мне старый кожаный лётный шлем, как у старинных лётчиков,
коричневый, с завязочками под подбородком, и лётные очки с круглыми
стёклами, тоже в кожаной окантовке. Видно, что не новые. Папа сказал, что
это ему один знакомый подарил, который на войне был лётчиком.
Вот так я и решил стать лётчиком! Как я мог им не стать? Конечно,
стал!
В воскресенье дед Максим и пятилетний внук Вася остались одни. Первый знакомился с газетами, второй исследовал содержимое шкафа, серванта, тумбочки и даже стиральной машины. Но, не найдя ничего, заслуживающего внимания, забрался к деду на колени.
– Дедуль, расскажи что-нибудь!
– А про чего?
– Хоть про чего, но лучше про устройство синхрофазотрона!
– Чего-чего? – закашлялся дед, отбросив в сторону дела бумажные. – Что ещё за штука такая?
– Не штука, а агрегат, который протоны делает. Мне папа часто про него рассказывает… А не знаешь, почему суда в Бермудском треугольнике пропадают?
– Это, Вася, наукой ещё не доказано…
– А ты, дед, свою теорию выдвини. Одни объясняют всё магнитными волнами, другие – подводным течением, третьи…
– А я как-то не задумывался, надо будет в интернете покопаться…
– Тогда про комету Галлея свою гипотезу изложи. Как ты думаешь, из чего она состоит?
Дед Максим в который уже раз пожал плечами:
– Васенька, а если я тебе сказку расскажу… Про Колобка знаешь?
– Нет!
– А про Красную Шапочку?
– Не знаю, – чистосердечно признался внук.
– И про Бабу Ягу не знаешь?! Тогда слушай…
«Так и повелось с тех пор – кто с добром приходит, тех ирбис не трогает, а если злое у кого на уме, не уйти ему от возмездия Духа Гор».
Старинная индийская легенда
Жили когда-то в одном селении, возле горы Небесная, два охотника – Омархан и Курмаш. И не было им равных во всей округе. За меткость и отвагу дали им имена: Меткая Пуля и Пронзающий Нож.
Хорошие это были охотники, но люди разные. Пронзающий Нож любил со зверем один на один силой меряться: его нож да ловкость против когтей и мощи хищника. Зря Курмаш животных не убивал, хоть и сулили за мех звериный немалые деньги.
Не такой был Омархан. Он предпочитал зверя в засаде с ружьём подкараулить. Но, по чести сказать, и в меткости ему соперников не было. Стрелял он больше, чтобы удаль свою показать да шкур добыть.
И вот случилось им как-то в горах охотиться. Высоко взобрались они – уж и холод под одежду пролезть норовит, с вершин ветер ледяной дует. Вдруг видят – стадо горных козлов впереди. Пасутся, неспешно травку щиплют.
Затаились люди, спрятались за камни, чтобы дичь не вспугнуть.
– Ну, Омархан, это для тебя работка, – шепнул Курмаш.
– Да уж, куда тебе с твоим ножом! – усмехнулся тот, осторожно взводя курок.
Вдруг от противоположной гряды камней метнулась тень, и животные тут же бросились врассыпную. А перед изумленными взорами охотников предстал снежный барс. Он крепко держал за горло только что убитого козла.
– Проклятая кошка! Такую охоту испортил! Ну, я тебя проучу! – Омархан прицелился и спустил курок, но в последний момент Курмаш ударил по ружью, и пуля пролетела, не задев зверя.
Ирбис повернулся, и, не выпуская добычи, посмотрел в сторону охотников.
Омархан вжался в камень.
Барс чуть наклонил голову, и тут его глаза встретились с глазами Курмаша. Пронзающему Ножу почудилась насмешка во взгляде ирбиса. Он не мог дольше прятаться и встал.
Зверь предупреждающе заурчал, но остался на месте.
– Чего ты ждёшь?! – зашипел снизу Омархан. – Убей его!
Как зачарованный, не отводя взгляда от глаз ирбиса, Курмаш вышел из укрытия и встал перед барсом.
Дымчато-серый пятнистый мех большой кошки поражал своей густотой. Огромный пушистый хвост, казалось, был длиной с самого барса. Пятна на кончике хвоста образовали причудливый узор.
«Каков красавец, – подумал Курмаш. – Твой мех изумительно бы смотрелся на моей голове, но ещё лучше он смотрится на тебе. Иди, Дух гор, благородный ирбис. Иди с миром».
В этот момент он услышал щелчок взводимого курка. Барс нервно повёл ухом.
– Не смей, – сказал Пронзающий Нож Омархану, не поворачивая головы и всё так же глядя ирбису прямо в глаза. – Если ты это сделаешь, клянусь, твоё сердце станет ножнами для моего ножа! Уходи, – он махнул рукой, прогоняя барса. – Да уходи же!
Ирбис помедлил какое-то время, а потом развернулся и потащил добычу к своей насыпи. Вскоре он скрылся из виду.
Прошло несколько дней. Омархан всё чаще стал уходить в горы. Видя, каким злым и мрачным возвращается он оттуда, Курмаш понимал, что ирбису пока удаётся избегать встречи с Меткой Пулей.
Но однажды Омархан вернулся, радостно потирая руки, он был возбужден, шутил и смеялся весь вечер. Заподозрив неладное, Курмаш решил утром проследить за ним.
С первыми лучами солнца Пронзающий Нож вышел из селения, но, отойдя немного, притаился за деревом, поджидая Омархана. Вскоре тот появился. Улыбаясь своим мыслям, он шёл по тропинке в горы, неся за плечами какой-то мешок. Держась на расстоянии, Курмаш последовал за ним.
Несколько раз, пока они шли, Омархан приседал и что-то изучал в траве.
«Капканы», – догадался Курмаш.
Последний капкан был поставлен там, где они впервые встретили барса. Меткая Пуля снял мешок и вытащил оттуда ягнёнка со связанными ногами. Положив его на траву, Омархан спрятался за камни, ожидая появления ирбиса.
Курмаш тоже затаился. В ожидании они провели больше часа. Вдруг ягнёнок тревожно заблеял. Пронзающий Нож осмотрелся и увидел ирбиса на склоне горы. Это был тот самый, его барс, с «короной» на хвосте. Щёлкнул взводимый курок.
Позабыв обо всем, Курмаш выскочил из укрытия, размахивая руками:
– Уходи! Сюда нельзя! Уходи! – Он схватил камень и кинул туда, где стоял капкан. Стальные зубы клацнули, смыкаясь.
Ирбис передумал спускаться и в один прыжок оказался на верхнем уступе.
Омархан в бешенстве перевёл ружьё на Курмаша.
– Ты! Ты… – Его лицо перекосилось от злобы, и он нажал на курок.
Курмаш поднял глаза на барса. Грохнул выстрел.
Почти тут же Меткую Пулю пронзила боль: сорвавшийся с горы камень раздробил ему плечо.
Но камень сорвался не сам. Ирбис столкнул его на обезумевшего охотника.
Пронзающий Нож покачал головой и, подойдя к Омархану, помог ему подняться.
– Охота закончена, – сказал он, забирая ружьё. – Пойдём.
– Чему ты улыбаешься? – подозрительно спросил Омархан.
– Тебе показалось. Пойдём.
Аккуратно поддерживая Омархана, Курмаш повёл его вниз. Уже дойдя до поворота, он обернулся. Барс по-прежнему стоял на уступе. Пронзающий Нож кивнул ему и одними губами сказал «спасибо».
Издавна помнится мне книжка «Листопад».
Тоненькая и светлая, вся она сверкала яркими красками осени. Желтеющие берёзки и алые осины, тёмные ели и могучие великаны-дубы… Седая от инея трава и яркие капли бересклета… Мрачный силуэт совы и весёлая стайка дроздов, волчьи тени в лесу и уютный дым из деревенских труб… А ещё конные охотники, азартно мчащиеся со страницы на страницу!
Николай Александрович Устинов — Народный художник России, книжный мастер русского пейзажа, равных которому нет. Для нас огромной радостью было переиздать «Листопад» через три десятка лет. А теперь вышла «Тройка» — ещё один сборник стихов с чудесными пейзажами Устинова.
Сейчас на обложке «Кукумбера» — снова осень в изображении Устинова: пасутся лошади, желтеет лес, стынет небо…
«Унылая пора, очей очарованье!»
Скоро зима, скоро белый снег и трескучие морозы.
